Фронт приходит к нам

Глава четвертая о том, как началось наше путешествие и как оно протекало

День тянулся страшно долго.

Наконец все заснули. Тихо-тихо. Только где-то кричит паровоз. Вот только сейчас, когда нужно идти, мне стало страшно. Все спят. Куда мы пойдем?

— Женька, давай сегодня поспим, а завтра еще раз все обдумаем, а уж потом, на другую ночь…

Женька встает и на меня не смотрит. Он сопит. Он надевает ботинки…

— Если трусишь, — говорит он, — я один пойду.

Я встаю и надеваю ботинки.

Мы осторожно выходим во двор. У забора за кустами наши богатства. На листьях роса.

— Хорошо, что успели пиджаки взять, — говорит Женька.

Пиджаки лежат здесь же. Мы надеваем их, надеваем сумки.

Луна смотрит на нас. Поблескивает консервная банка — наша мина. Капсюля нет, кладовка на замке.

Женька бьет ногой по банке.

— Осторожно, — говорю я, — взорвется.

Женька снова бьет ногой по банке.

— Ты фантазер, — говорит он, — разве может песок взорваться?

Мы идем по улице, по спящей, по росистой. Луна крадется за нами. Ночью все может случиться. Вдруг поймает нас патруль. Вдруг вернут нас к дяде Юре. Мы идем быстро. Как только можно. Женька впереди, я за ним. И у меня получаются такие стихи:

Я читаю их Женьке. Стихи ему нравятся.

Где-то у самого уха кричит паровоз. И перед нами вырастает вокзал.

— Как же мы без билетов поедем? — спрашиваю я.

Но Женька все знает. Он говорит:

— Какие же билеты во время войны? Когда война, ездят только военные или невоенные по военным делам.

— А мы?

— А мы едем на фронт. Сейчас вот придем, сядем в вагон. Выспимся. Утром проводник крикнет: «Граждане, Москва!» Мы идем по Москве. Я там всех ребят знаю. Котька облизнется от зависти.

На вокзале свет тусклый, желтый. Встать некуда. Лежат люди. Плачет девочка на руках у матери. Кто-то ругается. А мы лезем через мешки, через чемоданы. Нас толкают. А мы лезем, лезем.

— Идем на перрон, — тянет меня Женька, — скорей, а то поезд уйдет.

На перроне народу еще больше. Но никто не лежит, все бегают, кричат, толкают друг друга.

«Курский подали!» — и толпа бежит в темноту за перрон.

«А где тут на Ряжск?» — спрашивает кто-то, и кто-то другой кричит: «Да что я вам, справочная?»

И снова крик: «Эй, куда бежите-то? Вон где на Курск сажают!»

И опять бежит толпа, только в другую сторону. Сыплются крышки от чайников, разбиваются бутылки, плачут дети.

— Хорошо, что мы не дети, — говорит Женька. — Ты, Генка, постой здесь. Сейчас я все узнаю.

Потом он возвращается и говорит:

— Вот что я узнал. Нам нужно ехать до Курска, а потом пересадка. Сейчас будут сажать.

И опять мимо нас проносится в темноте толпа.

— Бежим! — кричит Женька.

И мы бежим. Мне жарко в пиджаке. Сумка бьет по боку. Потом все останавливаются. Все стоят и сопят. Кто-то говорит:

— Ну чего вы, как бешеные. Вон же состав подают.

Ближе, ближе белый глаз паровоза. Тук-тук… колеса.

— Всё, — смеется Женька, — сейчас поедем. А ты говоришь, — билеты.

Мы лезем в вагон. Три ступеньки, а как долго. Каждому хочется первым. Какая-то тетка поставила корзинку свою на ступеньку, а я вот-вот свалюсь.

— Тетя, — говорю я, — вы своей корзинкой меня сейчас столкнете…

Но она и не думает убирать корзинку, она кричит:

— А что мне, по-твоему, корзину свою выбросить?!

Кто-то толкает меня сзади, и я через эту корзинку влетаю в вагон. Там темно.

— Женька! — кричу я. Но разве что-нибудь услышишь в такой толкотне?

— Проводник, давай огня! — требует кто-то.

— Женька!

Я пробираюсь по проходу, спотыкаюсь о чемоданы и мешки, меня толкают ногами, сумками, локтями.

— Женька!

Вспыхивает желтый фонарик спички. Я вижу пустую полку. Ну что ж, из вагона не выберешься. Спичка гаснет, а я уже лезу на полку.

— Женька! Женечка!

Кто-то хватает меня за ногу.

— Это ты, Егор?

— Это я, — говорю я.

— Кто я? — кричит человек.

— Генка, — отвечаю я.

— Какой там, к чертям, Генка, давай слазь! Занято место.

Я лечу куда-то вниз, на чью-то корзину.

— Да что же вы с мальчиком-то делаете? — говорит женский голос. Это, наверное, меня защищают. Мамочка, вот хоть один человек нашелся, который за меня заступился. Мамочка, вот я совсем один…

— Ты не плачь, мальчик, где мама твоя?

Но я не могу ответить. У меня в горле застряло что-то.

И вдруг цепкая рука хватает меня за воротник и толкает в проход. Женщина сердится.

— Да что ж вы мальчонку-то затискали совсем!

И вдруг поезд трогается. И вдруг зажигается желтый-желтый свет. А кругом столько людей, столько людей, что пробраться некуда.

И вдруг я вижу — по проходу лезет Женька, лезет по чужим чемоданам, по чужим мешкам.

— Женька!

— Генка!

Он лезет ко мне, а я — к нему. А голова его под желтым светом такая рыжая, прямо золотая.

Все устраиваются спать. Кто где. Женщина говорит нам:

— Вы, ребятки, вот здесь в проходе на мешке приспосабливайтесь. Это мягкий мешок.

Мы пробовали лечь, но лечь никак нельзя.

— Нужно отвыкать от удобств, — говорит Женька, — и сидя поспим, ничего не случится…

Вагон скрипит. Желтый свет подмигивает.

С верхней полки свешивается бородатая голова.

— Это которого же Генку я с полки спихнул? — спрашивает голова.

Женщина показывает на меня.

— Не ушибся? — гудит борода.

Я молчу. Женька зевает и говорит вверх:

— Ладно, утром поговорим.

Вдруг в вагоне стало светло-светло, просторно-просторно, а по проходу идет Женька.

На нем маршальская форма и усы, как у Буденного, только штаны короткие.

— Смотри, — показывает он в окно.

Окно большое-большое. Там луга, поля, и леса, и холмы. И там по этим холмам и лесам идет женщина и на ней зеленый плащ — длинный-длинный. И она смотрит на нас большими грустными глазами и что-то говорит, губами тихонько шевелит и кивает нам, кивает…

И голова ее где-то над облаками, а глаза прямо совсем рядом — большие и грустные.

И мы с Женькой бежим прямо к ней. Не бежим, а летим быстро-быстро.

И вдруг ничего нет. И ее нет. И только мы с Женькой летим неведомо куда. И выходит из ворот дядя Юра и спрашивает:

— А билеты у вас где? А пропуск?

И он толкает меня в плечо. Я открываю глаза. Какие-то люди стоят над нами. Большой фонарь качается передо мной.

— Билеты, пропуска! — гудят люди. — Поживее.

— Женька, Женька, билеты спрашивают.

Он никак не хочет открывать глаза.

Потом он все-таки просыпается.

— Вы с кем, ребята, едете? — спрашивает военный.

— С папой, — говорит Женька, — он там — впереди…

— Впереди? — хмурится военный, — там вагонов нету, там паровоз.

— Он как раз на паровозе, — говорит Женька.

— Это, наверное, Игната Михайловича племянник. Он говорил нам, — произносит другой военный, — ты племяш, что ли, Игната Михайловича?

— Конечно, племяш, — говорит Женька.

— А это кто же?

— Я тоже племяш, — говорю я.

— Так ведь у него один племянник-то.

— Нет, два, — спорит Женька.

Поезд вдруг останавливается. За окнами ночь. За окнами крики и суета.

— Вот что, ребятки, — говорит военный, — давайте начистоту. Машинист вам не дядя? Правда?

— Правда… — вздыхает Женька.

— А вы ведь сами едете, одни?

— Одни…

— Вам ведь на фронт нужно?

— Конечно, — говорит Женька.

— Петров, — приказывает военный, — доставь-ка ребят в комендатуру. Пусть там разберутся.

И он уходит. А красноармеец Петров ведет нас к выходу.

— Женька, — шепчу я, — что же теперь будет?

— Нужно бежать, — говорит он, — не отставай от меня.

На лестнице висят люди с корзинами, мешками. Их не пускают. Мы еле протискиваемся на платформу. Слышен резкий свисток. Бегут люди. У здания вокзала толпа. Шум.

— Стоять здесь, — говорит Петров, — чтобы никуда. Все равно найду — хуже будет.

И он бежит в толпу.

— За мной! — командует Женька. И мы бежим в другую сторону. Останавливаемся за вокзалом в каком-то сквере. Садимся на скамеечку. Скоро рассвет. Мы сидим и молчим. Что это за город такой? Далеко ли до Москвы?