Фронтовая юность

Снова на передовой

— И долго были в госпитале, лейтенант?

— Около пяти месяцев.

— Так-так… Значит, воевали на Северо-Западном фронте, под Старой Руссой, ранены в грудь, руку, ногу… Извлечено двадцать осколков, — говорил начальник политотдела дивизии полковник Гавриил Макарович Поршаков, просматривая мои документы.

В дверях показался боец. Он доложил, что прибыл командир 961-го стрелкового полка.

— Очень хорошо, просите зайти.

Пригибаясь, в блиндаж вошел подтянутый, выше среднего роста, плечистый офицер с крупными чертами лица. Пожимая ему руку, начальник политотдела кивнул в мою сторону:

— Принимайте нового комсорга полка.

— В самый раз прибыл, — проговорил подполковник, здороваясь со мной.

В его отрывистых, как команда, словах, в кратких паузах между ними чувствовалась неиссякаемая энергия. Взглянув на нашивку, которую носили тогда фронтовики, имевшие ранение, и боевую медаль, он еще крепче сжал мою руку:

— Будем знакомы. Додогорский.

Беседа командира полка и начальника политотдела дивизии продолжалась недолго, но из нее я почерпнул много ценного. Оказывается, Додогорский командует полком совсем недавно. Он доложил начальнику политотдела, что полк усиленно занимается боевой подготовкой: подразделения поочередно выводятся в ближайший тыл и там отрабатывают тему «Стрелковый батальон в наступательном бою», проведены сборы разведчиков, разведчиков-наблюдателей, саперов, химиков, бойцов штурмовых групп и разграждения.

«Значит, действительно в самый разгар подготовки к наступлению прибыл», — подумал я и посмотрел на сосредоточенное лицо начальника политотдела. Обдумывая что-то, он спросил Додогорского:

— Как поживает комсомол полка, Петр Викторович?

Подполковник, немного помедлив, развел руками. Этот жест был ясен без слов.

— А куда смотрит ваш заместитель по политчасти майор Буланов? Коль выбыл из строя комсорг полка, значит, и вся работа развалилась? Бюро-то ведь существует?

— Вот именно: су-ще-ству-ет, — ответил Додогорский. — Спрашиваете, куда смотрит Буланов? Так ведь у него не одна эта забота.

— Э, нет! За состояние партийно-политической работы в полку вы оба несете ответственность. За комсомол и с вас спрос будет.

— Не снимаю с себя ответственности, — отчеканил Додогорский. — Выправим положение. Не так ли, комсорг?

Незадолго до этой встречи я беседовал с помощником начальника политотдела дивизии по комсомольской работе старшим лейтенантом Виктором Сродниковым. Он сказал, что после тяжелых боев личный состав полка, в который меня назначили, значительно обновился, и дал несколько советов, с чего надо начинать работу. Об этом я и думал, пока начальник политотдела и командир полка разговаривали о делах, прямо меня не касавшихся.

Мои раздумья прервал начальник политотдела. Обращаясь к нам обоим, он сказал, что следует тщательно подобрать и проинструктировать комсоргов рот, провести с ними семинар, на котором рассказать о положительном опыте комсомольской работы, накопленном в минувших боях, подобрать работоспособный актив — членов комсомольских бюро, агитаторов, редакторов боевых листков.

На этом наша беседа закончилась.

Дорога в полк вела по редкому лесу через поваленные и изуродованные снарядами и бомбами деревья. Отвыкнув в госпитале от быстрой ходьбы, я еле успевал за командиром.

Ночью прошел дождь. В лучах утреннего солнца тысячами янтарных капелек искрилась трава. Земля отдавала теплом. Воздух благоухал весенним ароматом. Дышалось легко и свободно. На душе было так хорошо, как будто шел я не на передовую, а в деревню во время весенних каникул: все вокруг напоминало Подмосковье, где я провел свое детство. Вспомнились походы на рыбалку, по грибы и ягоды, костры, печеная картошка… Вдруг командир полка сказал:

— Осторожно!

Первое ощущение от этого предупреждения было таково, что перед нами искусно замаскированная мина. Подполковник нагнулся и стал что-то внимательно рассматривать; Наклонившись, я увидел, как через тропинку взад и вперед цепочкой бежали муравьи. Многие из них тащили хвойные иголки, кусочки прошлогодней сухой травы. Неподалеку находился большой конусообразный муравейник, на котором лежала срезанная осколками снаряда верхушка молодой березки. Из ее глубоких рваных ран сочился сок, обволакивая, словно бинтом, раненые места тоненького ствола. В стороне — воронка, наполовину заполненная водой, вокруг нее валялись разбросанные взрывом комья глины. На одном из них я заметил птичье гнездо и лежавшую в нем пичужку. Она-то и привлекла внимание моего спутника. Петр Викторович осторожно взял ее из гнезда и положил на широкую ладонь. Птаха боязливо вертела маленькой головкой, но, не имея сил спрыгнуть, успокоилась. Командир отнес ее к дереву и осторожно положил на траву.

— Поправляйся, — ласково сказал он и, обращаясь ко мне, неожиданно просто, как-то совсем по-домашнему, спросил: — Значит, Михаил, Миша? Чем занимался до войны?

— Учился в архитектурно-строительном техникуме.

— Закончил?

— Нет. Война помешала.

— А ведь и я не думал военным быть, но пришлось. В тридцать первом призвали в армию. Прослужил шесть лет, после увольнения в запас подался в Тулу. Работал плановиком, потом начальником цеха. В сороковом вновь призвали. Думал, ненадолго, а дело видишь как обернулось…

Додогорский служил в 172-й Тульской стрелковой дивизии, командовал взводом и ротой. Он участвовал в обороне Могилева. В период разгрома гитлеровцев под Москвой возглавлял подразделение связи. А с 3 марта 1943 года, когда наши войска освободили Ржев, Петр Викторович был назначен первым комендантом этого города. Однако служба в тылу его не удовлетворяла, и он настойчиво просился на передовую, туда, откуда, как он выразился, «только один путь — вперед».

Мы вышли на опушку. Взору открылось огромное поле.

— Вон там проходит наша передовая, — показывая в сторону высот, сказал подполковник.

Змейкой извивались траншеи. Справа виднелась небольшая река Бараненка. Стояла тишина. Казалось, что вся природа отдыхает. Вокруг ни души. В стороне от блиндажей и ходов сообщения, среди вытоптанного ржаного поля, черными впалыми глазницами зияли воронки от бомб.

— Видите, как перепахали гитлеровцы этот косогор, — проговорил командир и не без удовольствия рассказал, как люди полка ввели противника в заблуждение.

Оказывается, командование фашистских войск давно проявляет интерес к этому участку фронта. Почти каждый день сюда прилетают самолеты-разведчики. Ясно, что надо было ожидать либо налета авиации, либо массированного артиллерийского обстрела. Предвидя это, в полку многие задумывались над тем, как отвлечь вражеский удар от того места, где располагался личный состав. И в одну из ночей на косогоре, вдали от блиндажей и ходов сообщения, сделали из бревен, досок и фанеры макеты орудий. Для приличия их слегка замаскировали. Расчет оказался правильным. На следующий день снова появился самолет-разведчик. Летчик принял ложную позицию за настоящую. По его данным прилетели бомбардировщики. Сделав несколько заходов, они сбросили в район расположения макетов больше сотни крупных бомб. Но ни один блиндаж от них не пострадал, не было ни одного раненого.

— Любопытно, кто придумал оборудовать такую позицию? — поинтересовался я.

— Думали об этом многие. Не обошлось и без комсомольцев, — поняв смысл вопроса, сказал Додогорский. — Особенно дельные предложения поступали от минометчиков, а позицию оборудовали бойцы первого батальона и саперы.

— Кто комсоргом в этом батальоне?

— Лейтенант Экажев. Боевой паренек, только слишком горяч. Все сам норовит сделать. По характеру вспыльчив. Чуть что — к ответственности. Недавно вызвал на заседание бюро командира взвода лейтенанта Островского. Задает ему вопрос: почему взвод не выполнил норму по отрывке траншей? И, не разобравшись что к чему, предложил объявить выговор. Пришлось вмешаться, поправить…

«Разве в батальоне ему никто не может помочь?» — подумал я и только хотел спросить об этом подполковника, как он сам заговорил:

— Заместитель по политчасти там выбыл, парторг работает всего с неделю, а у комбата руки не доходят…

Наш разговор прервал нарастающий гул: со стороны противника на небольшой высоте появился самолет.

— Опять проклятый разведчик! — в сердцах проговорил Додогорский. — Повадился каждый день летать. Высматривает…

То тут, то там начали раздаваться пулеметные очереди, защелкали винтовочные выстрелы.

Мы шли по ходу сообщения к штабу полка.

— Фашисты опять что-то замышляют. И на земле, и с воздуха усиленно ведут наблюдение. Сегодня ночью их разведчики пытались проникнуть к нашим траншеям. Видимо, «язык» нужен. Да только наши начеку. Молодец Сахно, встретил непрошеных гостей как полагается.

— А кто такой Сахно? — спросил я.

— Старший лейтенант, командир роты. Из сержантов, еще комсомолец. Хотя и молод, но фронтовой опыт имеет достаточный. В полку около года.

Совсем рядом с нами резко хлопнул выстрел противотанкового ружья. Мы увидели, как светящаяся трасса устремилась к самолету и через какое-то мгновение воздушный разведчик, окутавшись пеленой густого черного дыма, упал на нейтральную полосу. Все произошло так быстро, что даже подполковник, видевший немало на своем веку, был удивлен.

— Вот это да! Чистая работа! — вырвалось у него.

Со стороны минометной батареи доносились крики «ура», веселый, возбужденный гомон.

— А ну, зайдем туда, — пригласил командир.

И вот мы на огневой позиции батареи. Первое, что бросилось в глаза, — порядок во всем, все тут делалось аккуратно, с любовью. Ниши, в которых хранились мины, выстланы ивняком. У входа в землянку на небольшом дощатом стенде — боевой листок. На деревянных столбиках — бак с питьевой водой, покрытый ветками березы. На позиции столпилось несколько человек. Около миномета без пилотки, с расстегнутым воротником стоял раскрасневшийся младший командир.

— Еще качнем! — обращаясь к бойцам, кричал сержант, но, увидев подполковника, скомандовал: — Смирно!

Навстречу вышел капитан.

— Товарищ подполковник, батарея занимает оборону… Поздоровавшись с бойцами, командир полка познакомил меня с капитаном.

— Знакомьтесь, Николай Артемьевич, — новый комсорг. А это — капитан Отводчиков, начальник артиллерии полка. Больше года назад назначен на эту должность, а минометную батарею до сих пор считает своим подразделением.

— Что поделаешь? — ответил капитан, здороваясь. — Ведь это же мое детище. Создавал ее еще под Москвой.

— Это хорошо, что так любите батарею, — заметил Додогорский и, склонившись к уху капитана, с укором сказал: — А на батарее семидесятишестимиллиметровых пушек давненько не были. Сходите туда.

Окинув взглядом стоявших бойцов, командир спросил:

— Кто стрелял?

— Младший сержант Каибов из ПТР, — послышались голоса.

— По самолету?

— Так точно.

— Молодец! А ну, рассказывайте, как дело было! Садитесь…

Пока бойцы усаживались на ящики из-под мин, а то и прямо на землю, младший сержант Каибов, заправляя гимнастерку, с укором говорил:

— Вот черти, все пуговицы пообрывали. Где теперь найдешь?

— Ничего, Каибов, по такому случаю для тебя каждый по штуке одолжит, — под дружный смех отозвался русоволосый боец.

— Ну, чего рты поразинули? — крикнул кто-то. — У человека, может, штаны на честном слове держатся, шагу ступить нельзя, а они — го-го-го!

Это вызвало новый взрыв смеха.

Стараясь скрыть улыбку, Петр Викторович подошел к Каибову, положил руку на его плечо, заглянул в искрящиеся задором глаза.

— Да все просто как-то получилось, товарищ подполковник. Вижу — летит. Смотрю: противотанковое ружье без дела лежит. Взял его. Примостился вот к этому бревну, прицелился, выстрелил и попал. Случайность…

— И попал! — рассмеялся Додогорский. — Послушать, так действительно все просто. А вот насчет того, что это случайность, — не согласен. Глаз наметан, сила в руках, вера в оружие — вот что принесло успех. Представлю вас к ордену.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Каибов.

— Э-э, да тут весь наш снайперский букет собрался, — проговорил Петр Викторович, окинув взглядом сидевших бойцов. — По какому случаю?

— Пришли ко мне посоветоваться, как лучше гитлеровцев из земли выкорчевывать, — доложил Отводчиков. — Не стали, говорят, фашисты нос высовывать из траншей, сидят там, как суслики в норах.

— И то правда, товарищ подполковник, бояться нас стали, — проговорил, поглаживая ствол винтовки сержант (это был, как мне тут же подсказали, Степан Рудь). — С каждым днем счет пойманных на мушку все меньше и меньше. Вот Коровкин похудел. Говорит, зря хлеб едим.

Лукаво прищурив глаз, Додогорский испытующе поглядел на снайпера.

— Ну и что же? Разве плохо, что немцы стали вас бояться? Нам же лучше.

— Так-то оно так, да только мы — снайперы!

— Вот это верно. Снайпер не должен сидеть без дела, — согласился командир полка. — Выслеживать противника, бить его везде… Как это вы на слете говорили?

Рудь хотел что-то сказать, но его опередил Коровкин:

— Выступление было хорошее. А стихи, которые он тогда читал, наизусть знаю. — Коровкин сделал паузу, а затем с выражением продекламировал:

Наступило молчание. Каждый, должно быть, думал, что он сделал и делает для разгрома врага. Молчание нарушил сержант Рудь:

— Правильно, слова неплохие. Но много ли они стоят, если не подкрепляются делами?

— Что вы предлагаете? — спросил Додогорский.

— Надо бы нам действовать вместе с минометчиками.

— Это что-то новое! Как ваше мнение, капитан?

— Идея хорошая, — ответил Отводчиков. — Есть над чем подумать.

— Понимаете, товарищ подполковник, — заговорил Рудь, — минометчики бьют по укрытиям, пулеметным гнездам и ячейкам противника. Трудно попасть? Ничего. Знаем повадку врага: падает где-то рядом мина, вторая, третья — начинают шевелиться. Вот тут-то наш брат снайпер вступит в дело. Целься, лови на мушку — и готово! Одним меньше — победа ближе!

— Да, идея неплохая, — подтвердил командир полка. — Одобряю. О деталях поговорим в штабе.

Все это время я стоял в траншее у входа на огневую позицию и присматривался к бойцам, с которыми предстояло делить походную жизнь. Сколько досталось им лиха, какие испытания уже выдержали, сколько еще предстоит пройти по тернистым военным дорогам, чтобы в жестоких боях отвоевать право на жизнь, на молодость! На многих из них легла печать войны: на лицах появились морщинки. Вон рядом с подполковником стоит худощавый боец со шрамом на левой щеке, немного поодаль, у ствола миномета, — сержант с забинтованной головой. И хотя все бойцы были в одинаковой форме, каждого отличало от товарищей что-то свое, неповторимое во внешности и характере. Невольно подумалось, как коротка была у нас юность, как незаметно шагнули мы в пору мужества. Нам выпала тяжелая доля — спасти Родину от порабощения фашистами.

Заканчивая разговор, подполковник представил меня бойцам.

— Значит, вместо лейтенанта Варакина будете, — заметил сержант Рудь. — Хороший был комсорг, боевой. Одним словом, наш…

И оттого, как было произнесено это короткое, но увесистое слово «наш», я почувствовал в нем другой смысл: а каким будешь ты, лейтенант?

Командир полка стал прощаться и, обращаясь ко мне, спросил:

— Вы со мной или здесь побудете?

— Останусь здесь.

— Правильно.

Додогорский ушел.

— Откуда к нам прибыли? — поинтересовался Отводчиков.

— Из госпиталя. В Москве лечили…

Капитан пододвинул ящик из-под мин, приглашая сесть.

— Ну, как там, в тылу? Трудно, поди?

Бойцы окружили нас плотным кольцом. Чувствовалось, что они хотят о многом порасспросить: на передовой позиции не так-то часто появляются люди прямо из столицы.

— Расскажу, усаживайтесь.

Беседа затянулась. Я старался удовлетворить любопытство минометчиков и подробно рассказывал о том, как выглядит Москва, как самоотверженно трудятся москвичи, как ухаживают за ранеными дружинницы, приходящие в госпиталь после работы на предприятиях, как преобразились, возмужали за эти годы люди, с каким нетерпением они ждут с фронта хороших вестей.

Бойцы жадно ловили каждое слово. Они интересовались, что идет в Большом и Малом театрах, что ставит МХАТ, какие новые фильмы появились на экранах.

— Спасибо, как будто дома побывал, — сказал Отводчиков.

— Как, вы, товарищ капитан, москвич? — раздалось несколько голосов.

— Нет, но в Москве бывал часто.

— Есть у нас в полку и москвичи, — проговорил сержант с забинтованной головой, свертывая цигарку, — во второй роте особенно, да и в разведке. Друг мой, Миша Чубенко, рассказывал, что жил на Мытной. — Подумав, сержант озабоченно добавил: — На задании сейчас Миша-то. Второй день ни слуху ни духу.

Люди заговорили опять о снайперах, о том, что в полку их пока маловато.

— Стрелком может быть каждый, а снайпером родиться надо, — авторитетно заявил Степан Рудь.

— Ты это брось, — заметил боец, старательно очищавший мину от смазки. Он был неказист ростом. Но сквозь гимнастерку вырисовывались могучие мускулы. Бросив ветошь, боец подошел поближе к Степану и, широко жестикулируя, продолжал: — Зазнаетесь. Мы, дескать, снайперы, попадем белке в глаз, комару — в ухо… Куда уж там другим с вами равняться! А я так скажу: и пулеметчик, и минометчик, и любой другой боец может и должен быть снайпером в своем деле. А что для этого нужно? Труд и упорство.

— Правильно, Рябоконь, — поддержал его капитан Отводчиков. — Трудом всего можно достичь.

В траншее появился пожилой боец с кипой газет, торчавших из холщовой сумки.

— Получайте, хлопчики-молодчики. Дивизионка. Сегодня опять про наших снайперов пропечатали.

Увидев сержанта Рудя, почтальон подошел к нему, подал газету:

— Сохрани, Степа, тут опять про тебя.

Газета еще пахла типографской краской. На первой странице крупным шрифтом было напечатано: «Бей врага так, как снайпер Рудь!»

— Это хорошо. Дивизия должна знать своих героев, — заметил я.

— Что дивизия! — с гордостью сказал Рябоконь. — О наших снайперах писалось во всех газетах страны и по радио передавали. — Порывшись в вещмешке, он достал аккуратно сложенную «Комсомольскую правду» и положил мне на колени. На первой полосе газеты красным карандашом были обведены строки из сообщения Совинформбюро:

«На Западном фронте наши части истребили до роты немецкой пехоты, разрушили 6 блиндажей и подавили огонь нескольких артиллерийских батарей противника. Снайперы Н-ского соединения за три месяца уничтожили до 2000 немецких солдат и офицеров. Снайпер старшина т. Юдин уничтожил 105 гитлеровцев, снайпер т. Коровкин — 51, снайпер т. Рудь — 47, снайпер т. Головачев убил 44 гитлеровца».

— Видите, даже фамилии указаны, — радовался Рябоконь за своих товарищей.

Из блиндажа донесся голос телефониста:

— Нового комсорга «Дунай» вызывает.

— Это из штаба, — пояснил командир батареи. — Наверное, замполит.

Я поспешил в штаб полка. Уже на ходу спросил у командира батареи:

— А кто у вас комсорг?

— Сержант Нурманов. Да он рядом с вами сидел.

— Тот, черноволосый?

— Он самый.

«Странно, — подумал я. — За всю беседу словом не обмолвился. Да и я хорош: разговор с минометчиками был, конечно, полезным, но знакомство с комсомольским активом надо считать делом первостепенным».

Штаб полка находился на восточном склоне холма. Здесь было несколько блиндажей. Все они чуть возвышались над поверхностью земли. Их потолки имели по нескольку накатов бревен, хорошо засыпанных землей, которая начала зарастать густой травой. Немного поодаль, в кустарнике, стояла палатка. Около нее, засучив рукава гимнастерок, две девушки стирали бинты. Увидев на мне новое обмундирование, одна из них крикнула подруге:

— Смотри-ка, Катя, лейтенант в театр собрался.

— Может, у него лишний билет есть? — в тон ей отозвалась подруга.

Отжав бинты, девушки развешивали их на веревке, протянутой между деревьями.

В это время из блиндажа вышел офицер. Он куда-то торопился. Связной, сопровождавший меня, сказал, что это заместитель командира полка по политической части майор Буланов. Я кое-что уже знал о нем. В политотделе слышал, в частности, о трагической гибели его семьи. В 1941 году жена майора с двумя детьми не сумела вовремя эвакуироваться и осталась на оккупированной территории, где-то в районе Киева. По доносу предателя гитлеровцы арестовали ее как жену коммуниста. Вскоре на глазах у матери они расстреляли мальчика и девочку, а ее в тот же день повесили. Майор, говорили в политотделе, очень тяжело переживал гибель своих близких. После получения страшного известия он поседел, осунулся и заметно постарел.

Подойдя ближе, я представился.

Буланов сдержанно поздоровался и негромко сказал:

— О том, что вы назначены в полк, знаю — есть приказ. Думал побеседовать с вами, но, к сожалению, сейчас не могу. Ухожу в батальон. Поговорим позже. А пока устраивайтесь, отдыхайте. Жить будете вместе с парторгом Елиным. Его блиндаж тут неподалеку. Впрочем, нам по пути.

Мы обогнули блиндаж замполита и только хотели спуститься в ход сообщений, как внимание Буланова привлекли развешанные бинты близ санитарной палатки. Увидев майора, девушки встали.

— Опять бинты развесили, товарищ Лидванская! Сколько раз говорить, чтобы расположение штаба не демаскировали?

— Слушаюсь, товарищ майор, — ответила девушка с офицерскими погонами на плечах и стала снимать бинты. Ее примеру последовала и вторая. Буланов справился у нее о здоровье бойца, раненного несколько дней назад. Я заметил на гимнастерке санитарки орден Красного Знамени и небольшой квадратик с красными и желтыми нашивками. Их было пять. Пять ранений!

Показав блиндаж парторга, майор ушел. Капитан, хозяин жилища, встретил меня на первый взгляд не очень приветливо.

Выслушав, кто я, он проговорил, не поднимая головы от бумаг:

— Что ж, располагайтесь. Спать будете вот на этих нарах. Впрочем, можете занимать и мои. Ночью я всегда там, — сказал он, махнув рукой в сторону передовой.

Парторг, наверное, не хотел меня обидеть, но его предложение пользоваться ночью двумя нарами вызвало чувство досады. «За кого он меня принимает: за курортника или временного постояльца?» — подумал я и ответил, должно быть, резковато:

— Спасибо, отоспался в госпитале.

Капитан отложил в сторону бумаги и, облокотившись на самодельный стол, продолжал:

— По медали и нашивке за ранение вижу, что уже воевали. А горячиться не надо — с дороги не грех и отдохнуть.

Пододвинув табуретку, он предложил сесть, потом достал из полевой сумки пачку табаку и папиросную бумагу:

— Закуривайте, давайте знакомиться. Елин Владимир Григорьевич.

И мы разговорились. Владимир Григорьевич с увлечением рассказывал о людях и делах полка, который недавно отметил свою первую годовщину, о задачах, которые решает личный состав батальонов и рот, знакомил с состоянием партийной и комсомольской работы. Постепенно передо мной раскрывался человек большой души, чуткий к людям руководитель партийной организации полка. Как оказалось, капитан Елин хорошо знал всех офицеров, многих сержантов и рядовых, их помыслы, склонности, достоинства и недостатки. Впоследствии я еще больше убедился в этом. Из госпиталей бойцы и офицеры слали ему письма, благодарили за внимание и заботу, просили дать рекомендации для вступления в партию или похлопотать о возвращении в полк после излечения. Елин считал своим первостепенным долгом ответить на каждое письмо. Вот и сейчас перед ним лежало десятка два писем-треугольников. Он взял одно из них, развернул и быстро прочел.

— Из госпиталя человек пишет. Просит похлопотать, чтобы детишек в детсад определили. Пятеро их у него осталось, жена работает на заводе. Надо помочь, написать в военкомат.

— Может быть, это лучше через штаб сделать? — заметил я.

— Конечно, так-то оно удобнее: передал другому — и с плеч долой. Только не советую так поступать. Дорожите тем, что люди к вам будут обращаться. И некогда, но просьбу человека надо выполнить. А перепоручать — значит просто отмахнуться. Я этого делать не могу — совесть не позволяет.

Во время нашего разговора Елин показал мне несколько фотографий. На многих из них были запечатлены моменты вручения молодым бойцам боевого оружия, принятия Военной присяги, торжественного марша. Рассматривая фотографии и слушая парторга, я все больше знакомился с историей полка, с его людьми.

Владимир Григорьевич показал отрывочные записи кем-то начатой истории части. Читая страницу за страницей, я узнал, что полк сформирован в мае 1942 года на базе 1-го отдельного стрелкового батальона 30-й отдельной стрелковой бригады. Его костяком были рабочие и крестьяне, призванные из Московской, Тульской и Рязанской областей. Боевое крещение полк принял в начале августа 1942 года на Калининской земле. Его усилиями были освобождены от гитлеровцев деревни Дубровка, Харино, Теленково, Жеребцово, Грибеево, Находово, Зеленино, Демкино, Горшково. Мужество и героизм проявили воины полка в боях за город Ржев, районный центр Холм-Жирковский. За освобождение Ржева командующий Западным фронтом в приказе объявил благодарность бойцам, командирам и политработникам, участвовавшим в боях, а генерал-майору Куприянову Андрею Филимоновичу, командиру 215-й стрелковой дивизии, полковнику Шульге Василию Павловичу, командиру нашей, 274-й, стрелковой дивизии, и генерал-майору Олешеву Николаю Николаевичу, командиру 371-й стрелковой дивизии, — персональные благодарности.

Но особенно заинтересовала меня короткая запись о славных делах разведчиков, которые в районе деревни Теленково захватили штабные документы и знамя 481-го пехотного полка 256-й немецкой пехотной дивизии. Одним из участников этого геройского подвига был Михаил Чубенко, о котором с тревогой говорили минометчики: «Вторые сутки нет ни слуху ни духу».

Владимир Григорьевич достал из полевой сумки карту. На ней красным и синим карандашом четко была нанесена линия фронта. В районе обороны, которую занимал наш полк, линия шла по берегам реки Бараненка до впадения ее в полноводную Вопь. В 17 километрах от нас находился город Ярцево.

Участок обороны полка составлял шесть километров. Елин сообщил, что за короткое время бойцы отрыли более 50 километров траншей и ходов сообщений, установили 7500 противотанковых и свыше 14 000 противопехотных мин, 4000 метров проволочных заграждений. Справа от нас стоял 711-й стрелковый полк 215-й стрелковой дивизии, слева — 963-й полк нашей 274-й стрелковой дивизии. Обе дивизии входили в состав 36-го стрелкового корпуса 31-й армии.

Как видно, полк уже имеет богатые боевые традиции. Но известен ли этот интересный материал молодежи?

— Кое-что рассказываем на политинформациях и во время бесед, — сообщил Елин, — но надо привести все записи в порядок, воссоздать историю полка так, чтобы вновь прибывающие воины могли знакомиться с ней как можно полнее. Не взяться ли за это дело комсомолу? А?

— Надо подумать.

— Вот и подумайте на первом же заседании бюро. Люди там боевые, задорные.

Перечисляя членов бюро, Елин назвал Лидванскую.

— Хорошая, боевая дивчина. Назначена начальником аптеки полка. Недавно ей присвоили звание младшего лейтенанта, скоро будем принимать в партию.

— А как зовут девушку с орденом Красного Знамени?

— Это старшина Гусева. В полку ее зовут просто Катей или сестричкой. Многих раненых спасла от смерти. В самое пекло лезет. Там, где жарко, там и она. Любят ее бойцы за бесстрашие. Да вот прочтите, какие стихи ей посвящают, — и протянул мне дивизионную газету «За победу». На второй странице жирным шрифтом было напечатано стихотворение:

Стихотворение и в самом деле трогало за душу. Это было второе литературное произведение, встретившееся мне за первый день пребывания в полку. Под стихами стояла подпись: «Сержант О. Гохман».

— Это, — пояснил Елин, — Ольга Гохман, из санроты. Но такие стихи о Кате подпишет любой, начиная с командира полка. Посмотришь на нее — птичка-невеличка, а недавно в плен фашиста взяла.

— Кто? Гусева?

— Ну да.

— Как же это случилась?

И только Владимир Григорьевич начал рассказывать, задребезжал телефон. Звонил майор Буланов. Он предложил парторгу срочно отправиться в первую роту, на участке которой что-то неладно. Елин пробовал уточнить, что там происходит, но замполит, кажется, и сам толком ничего не знал.

— Противник что-то затеял. Возьмите с собой комсорга, пусть оглядится.

В траншее нас нагнал помощник начальника штаба по разведке старший лейтенант Михаил Корнеевич Селезнев. На вопрос Елина, что произошло, он невнятно, скороговоркой бросил:

— Противник просочился к НП полка.

— Чепуха какая-то. Как это немец мог пройти через боевые порядки и очутиться в районе НП? — недоумевал Елин.

Мы прибавили шаг. Из-за леса донесся артиллерийский гул, и над головами зашелестели снаряды. На нейтральной полосе запрыгали шапки разрывов. Вдруг из-за дымового облака выскочила танкетка и на полном ходу устремилась в глубину расположения полка. Но что это? Наши стрелки и артиллеристы прекратили огонь, зато гитлеровцы неистовствовали, пытаясь уничтожить танкетку. В районе первой роты рвались снаряды и мины. Танкетка ловко перепрыгнула через бруствер траншеи и скрылась в овражке на стыке рот. Мы с Елиным поспешили туда. Каково же было наше удивление, когда из забрызганной грязью немецкой машины стали один за другим выпрыгивать наши бойцы.

— Чугунов! — что есть мочи закричал Елин. — Да это ж лейтенант Чугунов со своими орлами!

Так возвратились в тот день с боевого задания разведчики полка. Их было пятеро.

Пока мы бежали к месту происшествия, разведчики выволокли из танкетки немецкого офицера.

— Поймали волка, — шутил Чугунов, подмигивая собравшимся.

Казалось странным, что артиллеристы противника не смогли поразить танкетку, хотя снаряды и рвались вокруг нее. Не подорвалась она и на минах, которыми была усеяна нейтральная полоса.

— А чему тут удивляться, — ответил на мои вопросы сапер Ивлев. — Немцы часто маху дают. А что до нейтральной полосы, то это, не сочтите за нескромность, моя работа: свои и немецкие мины выкорчевал за одну ночь, когда готовили разведгруппу в тыл противника. Ориентиры запомнил лейтенант. Это ему и помогло.

Разгоряченный, вытирая рукавом гимнастерки со впалых щек крупные капли пота, снова появился Селезнев.

— Чугунова и всех разведчиков командир полка ждет с пленным на НП.

— А как же с немцами, просочившимися к наблюдательному пункту полка? — спросил Елин.

Но Селезнев в сердцах махнул рукой и вместе с разведчиками направился на НП. Отойдя шагов пятьдесят, он резко обернулся и крикнул: «Непостижимо, да и только».

А к вечеру в полку говорили не только о подвиге разведчиков, но и о том, как помощник начальника штаба по разведке «освободил» НП от гитлеровцев. Случай, что и говорить, курьезный. А дело было так. Селезнев, организуя захват «языка», был крайне переутомлен, не спал трое суток. Начальник штаба полка выделил ему в помощь прибывшего из училища лейтенанта. Михаил Корнеевич был рад этому и, не уточнив фамилии, тут же направил молодого офицера на передовую с задачей наблюдать за поведением противника. Лейтенант первым обнаружил танкетку, о чем сразу же решил доложить Селезневу по телефону. Тот, как на грех, к тому времени крепко заснул. Селезнев спросонья взял трубку и стал допытываться, кто же с ним говорит.

— Да это же я, Немец! — доносилось с другого конца провода.

Михаилу Корнеевичу было невдомек, что говорил с ним Леня Немец, наш лейтенант, которого вскоре назначили командиром взвода минометной батареи. Кстати замечу, лейтенант быстро вошел во фронтовую семью, умел с предельной точностью положить мину в цель. Его любили и за то, что знал наизусть «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и с самозабвением читал лермонтовские строфы из «Мцыри», рассказывал о царице Тамаре, несчастной судьбе Нины и Арбенина из «Маскарада». Но все это было позже. Теперь же доклад лейтенанта произвел переполох: Селезнев вызвал взвод автоматчиков и бросился вместе с ним на выручку НП.

Пожурил за тот случай офицера командир полка. Селезнев не оправдывался, а только пожимал плечами и говорил: «Непостижимо, да и только…»

С капитаном Елиным мы пришли на НП командира полка.

На допросе пленный вел себя нагло. Он всячески подчеркивал пренебрежение к присутствующим и на все вопросы твердил одно и то же:

— Я солдат армии фюрера, и мой долг — всегда помнить фюрера. Я не буду отвечать.

Но когда Чугунов выложил на стол записную книжку, серьги, несколько браслетов и золотое кольцо, пленный сразу изменился в лице.

— Мародер! — глухо прозвучал голос лейтенанта.

По профессиональной привычке разведчика Чугунов тщательно осмотрел вещи. Записная книжка была исписана мелким почерком. Помимо каких-то несложных расчетов пленный вел в ней дневник. Из книжки выпало несколько фотографий. Чугунов поднял их и передал подполковнику. На карточках стояли тисненные золотом фирменные штемпеля фотографов Парижа, Берлина… С каждой карточки смотрели полуголые девицы. На обороте одной из них была надпись: «Помни везде и всюду твою Фридерику. 22.06.41 г.».

— Жена? Фрау? — строго спросил Додогорский пленного.

Тот промолчал.

Но вот в руках у командира оказалась простенькая любительская фотография. После размалеванных лиц и вульгарных поз от девушки с ромашкой, приколотой к кофточке, повеяло родным, русским.

Карточка пошла по рукам. Она дошла до двух бойцов, стоявших у дверей. Как я узнал потом, это были закадычные друзья — комсомолец Федор Аниканов и член батальонного комсомольского бюро Степан Головко. Они были вызваны сюда, чтобы сопроводить пленного в штаб дивизии. Федор, увидев карточку, пошатнулся, чуть не выронил автомат и с болью в голосе крикнул:

— Она! Товарищ подполковник, это же она — Надя!!!

Командир сурово взглянул на бойца, но тотчас на его лице появилось недоумение.

— В чем дело? — спросил подполковник.

Дрожащими руками боец расстегнул ворот гимнастерки, достал завернутый в платок бумажник. Воцарилась мертвая тишина. Мы с волнением следили, что будет дальше. Аниканов пробовал что-то сказать, но не мог и молча передал Додогорскому фотокарточку, которую пронес через испытания войны, берег как талисман, часто вспоминая родные черты Надиного лица, прощание с ней, скупую слезинку, что скатилась ему на щеку в день отправки в армию.

— Странно! — проговорил подполковник, — совершенно одинаковые. Откуда это?

— Так это же жена моя, товарищ подполковник!

— Жена? — вырвалось сразу у всех, кто был на наблюдательном пункте. И фотокарточки снова пошли по рукам.

Командир полка тяжело опустился на стул. Тягостное молчание прервал Головко.

— Да что же это такое, товарищи?! — раздался его резкий голос, от которого пленного передернуло. Он не знал русского языка, но, несомненно, догадывался о чем ведут речь советские воины.

— Будете говорить? — властно обратился к нему командир.

Пленный продолжал молчать, но уже не бравировал, как это делал в начале допроса, а как-то сжался, втянул голову в плечи. Атмосфера на наблюдательном пункте накалилась до предела. Казалось, нашему терпению приходит конец. Подполковник с силой надавил карандаш. Бумага порвалась, грифель отскочил в сторону. Потянувшись за другим карандашом, он нечаянно столкнул со стола золотое кольцо. Колечко подпрыгнуло и покатилось по полу к ногам лейтенанта Чугунова. Лейтенант поднял его, повертел в руках. Обнаружив на внутреннем ободке буквы, прочитал по слогам: «На-деж-да».

Аниканов не стерпел. Вскинув автомат, он готов был выпустить всю обойму в стоявшего перед ним врага, но Чугунов успел схватить его за руку, не дав коснуться спускового крючка.

— Крепись, брат!

Слова офицера подействовали на солдата отрезвляюще. Федор взял из рук кольцо. Вспомнил, как незадолго до войны ездил в город Ярцево и купил там это колечко, там же попросил выгравировать на нем дорогое имя — «Надежда», а возвратившись домой, подарил его жене.

Все молчали. Лейтенант Чугунов, хорошо знавший немецкий, просматривал записную книжку пленного.

— Ого, да он был командиром роты, гауптман — по-нашему капитан.

Далее Чугунов установил, что рота из-за больших потерь была выведена во второй эшелон и ее остатки расположились в деревне — в той, где до войны жил Аниканов…

Чугунов отдал записную книжку Додогорскому, и тот властно повторил свой вопрос:

— Будете отвечать?

Срывающимся голосом пленный прохрипел:

— Я расскажу… Все расскажу…

Низко опустив голову, обдумывая каждое слово, он начал говорить. Переводчиком был Чугунов.

Трудно представить более мерзкий и циничный рассказ, чем тот, который нам пришлось тогда выслушать… Пьяные фашистские офицеры решили разыграть право обладания молодой русской женщиной, которая перед тем была схвачена и спрятана в сарае.

Но их замысел сорвали наши разведчики.

— На нас напали, — бормотал пленный. — И вот я здесь…

Пока допрашивали пленного, разведчик Михаил Чубенко рассказал товарищам, как была захвачена немецкая танкетка. Оказывается, лейтенант Чугунов принял решение переходить через линию фронта только следующей ночью. Разведчики укрылись на день в лесу близ какого-то домика. В полдень к домику подошла танкетка. Из нее вышли фельдфебель и два солдата. Оставив мотор работающим, они обошли вокруг домика, потом зашли в него. Разведчики метнули в окно и коридор по гранате, втащили пленного в танкетку — и были таковы.

— Похоже, — заключил Михаил, — фашисты искали в том домике нас и своего офицера, да им не повезло.

С наблюдательного пункта мы с капитаном Елиным отправились на передний край и провели там вечер и всю ночь. Перебираясь из блиндажа в блиндаж, с одной огневой позиции на другую, мы рассказывали бойцам и сержантам о геройском подвиге разведчиков под командованием Чугунова, о захваченном пленном, о страшном горе Федора Аниканова, которого многие знали как бесстрашного бойца и хорошего товарища. Люди принимали все это близко к сердцу, с гневом говорили о зверствах гитлеровцев на нашей земле, приводя все новые и новые факты, содержавшиеся в письмах, полученных от родных и знакомых с освобожденной от фашистов территории. Всюду нас спрашивали о судьбе Нади, жены Аниканова, но ответить на эти вопросы мы не могли, так как сами ничего не знали.

Пока обходили подразделения, капитан Елин представил меня чуть ли не всему партийному и комсомольскому активу полка, познакомил со многими комсомольцами. Передо мной прошли десятки лиц офицеров, сержантов и рядовых, с которыми предстояло теперь делить радости и горести фронтовой жизни. Многие из них запомнились навсегда. Приятное впечатление произвели комсорги батальонов Мурат Экажев, Анатолий Горецкий, Армаис Каграманов. В полку оказалось много комсомольцев-офицеров. Это командир взвода лейтенант Василий Островский, командир взвода полковой разведки Александр Чугунов, командир роты старший лейтенант Михаил Сахно, командир батареи 45-миллиметровых пушек старший лейтенант Владимир Ерохин, командир роты связи лейтенант Иван Коньков. Любопытно, что комсорга одной из батарей, молоденького паренька Василия Гречишникова, наводчика по специальности, полушутя-полусерьезно называют «комиссаром» расчета, которым командует Иван Фролов, тоже комсомолец. Впрочем, перечислить всех, с кем познакомился этой ночью, просто невозможно.

Под утро мы возвратились на НП полка. Доложили майору Буланову о положении дел в подразделениях. Встретили и подполковника Додогорского. По воспаленным глазам, осунувшемуся лицу было видно, что он не спал эту ночь. Петр Викторович сидел на табуретке и, склонив голову, внимательно рассматривал схему минирования нейтральной полосы.

— Как настроение бойцов? — спросил он.

— Настроение боевое, — доложил Елин. — Об одном бойцы спрашивают: когда же вперед пойдем?

— За больное задеваешь, капитан. Ты-то хоть не мути душу. Говори бойцам: придет время — начнем.

Мы уже собрались уходить, как в блиндаж вошел майор Комиссаров. Он доложил, что звонили из штаба дивизии. И, резюмируя свой разговор со штабом, сообщил:

— Хорошего «языка» Чугунов взял. Если верить показаниям пленного, немцы поспешно снимают с нашего участка отборные части 253-й пехотной дивизии для отправки под Орел. Гитлеровцы там что-то замышляют.

— Но и нам надо утроить бдительность, — заметил командир полка.