Фронтовая юность

По старой Смоленской дороге

Вечером 19 сентября Додогорский послал в батальоны связных с радостным известием: приказом Верховного Главнокомандующего дивизии присвоено почетное наименование Ярцевской, и в 21 час в честь успешного наступления советских войск столица нашей Родины будет салютовать 12 артиллерийскими залпами из 124 орудий. Одновременно командирам подразделений направлялась копия телеграммы Военного совета 31-й армии. В ней Военный совет объявлял всему личному составу дивизии благодарность за мужество и отвагу, проявленные в боях за Ярцево.

…Второй батальон под командованием капитана Ефима Ивановича Каширина, выйдя к высотам, встретил упорное сопротивление противника. Наступление на этом участке фронта приостановилось. Комбат принял решение одновременным ударом всех трех рот атаковать гитлеровцев с флангов в направлении Мальцово — Китки. Новая атака намечалась на 21 час. Комсорг батальона Анатолий Горецкий решил тотчас информировать комсомольцев о предстоящей атаке. Устроившись в воронке, жирным черным карандашом торопливо писал на листках из ученической тетради:

«Прочти и передай товарищу! В 21 час атака. В это же время нам будет салютовать Москва. Оправдаем доверие Родины! Ярцевчане, утроим натиск!»

Под листовками не было никакой подписи: в батальоне уже все по предыдущим боям знали, что пишет комсорг. Горецкий разбросал листовки по ближайшим ячейкам. Не прошло и двадцати минут, как весь личный состав узнал радостную весть о салюте и о предстоящей атаке.

Взвились красная и белая ракеты. На гребне высот вспыхнули разрывы снарядов и мин, застрочили пулеметы и автоматы. Сигнал, поданный комбатом, поднял воинов в атаку. Над полем разнеслось многоголосое «ура». А в это же время в вечернем небе Москвы разноцветными огнями сверкали залпы салюта в честь тех, кто вел бой.

Взломав сильно укрепленную оборонительную полосу гитлеровцев, запирающую так называемые «Смоленские ворота», преодолевая сопротивление врага, 31-я армия, в состав которой входила наша дивизия, уверенно продвигалась вперед, взаимодействуя с другими армиями фронта.

Три дня и три ночи полк вел ожесточенные бои. А когда выдалась тактическая пауза, к передовой подтягивались тыловые подразделения. Бойцы приводили в порядок обмундирование, пополняли запасы патронов, гранат.

Комсомольские бюро батальонов приняли новых товарищей в члены ВЛКСМ, дали рекомендации в партию наиболее активным комсомольцам, отличившимся в боях. Мы решили, разумеется с согласия командира полка, собрать молодых офицеров, среди которых преобладали комсомольцы.

В назначенный час пришли командиры взводов, рот, офицеры штаба, комсорги подразделений. Естественно, разговор пошел о поведении комсомольцев в боях. Мнение было единодушным: комсомольцы дерутся мужественно, с азартом. Назывались фамилии многих. Каждое выступление было проникнуто заботой о дальнейшем повышении наступательного порыва.

В работе совещания участвовал помощник начальника политотдела армии по комсомольской работе майор В. П. Цыганков, который в те дни знакомился с работой комсомольских организаций полка. Владимир Петрович чуть ли не стенографировал выступления ораторов. Время от времени он уточнял у меня факты, интересовался боевыми биографиями офицеров. К концу этой встречи он попросил слово. Майор рассказал о состоявшемся в Москве Всеармейском совещании комсомольских работников, о выступлении на нем Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина, рекомендовавшего молодым офицерам глубоко изучать тактику боев, искусство работы с людьми, всегда быть политически подкованными.

— Академий мы не проходили, а учиться — ой как надо, — отозвался Иван Коньков, командир роты связи. — Армия-то наша и в тактике, и в стратегии вперед идет.

Впервые проведенное в полку совещание молодых офицеров оставило большой след. И как-то так получилось, что с легкой руки майора Цыганкова подобные совещания (впоследствии мы их называли собраниями молодых офицеров) стали составной частью нашей работы. На них не раз присутствовали командир, начальник штаба и начальник политотдела дивизии. Каждая такая встреча обогащала офицеров боевым опытом, сплачивала их в единую фронтовую семью.

Майор Цыганков пробыл у нас два-три дня. Вместе с Петром Николайчуком мы хотели проводить его до политотдела дивизии, но он наотрез отказался и, пожимая на прощание руку, сказал Петру: «Занимайтесь своим делом, изучайте обстановку, знакомьтесь с людьми». И Петр Лаврентьевич задержался в полку на неделю. Он побыл во всех ротах, побеседовал со всеми комсоргами, членами бюро батальонов.

Одна из задач, которую поставил перед нами командир полка в наступлении, — пропагандировать подвиги комсомольцев. С этой целью мы хотели продолжить выпуск рукописного журнала. Но от осуществления этого намерения пока пришлось отказаться. Для выпуска журнала требовалось время, а его у нас не было. Комсомольский актив участвовал в атаках с оружием в руках. Да и обстановка на поле боя не позволяла ни писать, ни читать. Бой порой не прекращался днем и ночью, сутками никто не смыкал глаз. В таких условиях надо было искать другие методы пропаганды боевых подвигов.

Отказавшись временно от журнала, комсомольские активисты стали информировать личный состав о подвигах с помощью самодельных мегафонов, а то и просто голосом. Допустим, уничтожен дзот или пулеметное гнездо. Комсорги, члены бюро, находившиеся поблизости, сообщали, кто это сделал. Некоторые комсорги давали членам ВЛКСМ поручения: услышишь об отличившемся солдате или сержанте — прокричи и ты об этом. Так имена наиболее отважных воинов, героев дня, становились известны в ротах и батареях. Это мобилизовывало бойцов на новые ратные подвиги.

Вошли в практику и комсомольские собрания перед боем «накоротке». На этих собраниях-летучках комсомольцы договаривались не только о том, как они должны действовать в атаке, но и как обеспечить, чтобы добрый пример одних мгновенно становился достоянием всей роты, батальона, полка.

Мы учитывали также, что в полку было немало людей, которые впервые в своей жизни оказались на смоленской земле, рассказывали бойцам об этом крае, о тех местах, где кипели жаркие бои.

Когда подразделения ворвались в небольшую деревеньку, Армаис Каграманов на бревнах дома написал: «Этой дорогой фельдмаршал Кутузов гнал из России надменных французов», а немного ниже и крупнее: «Еще один бросок — и Смоленск наш!»

Бойцы третьего батальона, наступавшего во втором эшелоне полка, по приказу комбата сделали небольшой привал, чтобы пополнить запасы патронов, получить сухари и консервы. Каграманов воспользовался этим. Подойдя к группе бойцов, он заговорил об истории Смоленска. Бойцов заинтересовала беседа.

— С древних времен, — говорил Армаис, — не переставали скрещиваться мечи под стенами этого города. Много разных врагов рвалось к Москве, но Смоленск сдерживал их, давал Москве время изготовиться к обороне.

Далее Армаис напомнил, что еще в 1242 году Смоленск отбил наступление монголо-татарских полчищ, что во время польской и шведской интервенции в начале XVII века смоляне в течение двадцати месяцев героически отражали осаду войск польского короля Сигизмунда III. Надолго запомнил и самоуверенный Наполеон штыки русских гренадеров, вписавших здесь яркие страницы доблести и славы в историю Родины. В первую мировую войну к Смоленску настойчиво рвались войска кайзера, но так и не увидели его древних крепостных стен, построенных в 1596–1602 годах под руководством русского зодчего Федора Конь.

В группе бойцов, слушавших эту беседу, были комсорги рот и несколько агитаторов. В заключение Армаис попросил их рассказать бойцам о наиболее значительных военных событиях, происшедших на земле смоленской, об истории замечательного русского города.

Впоследствии, делясь со мной впечатлениями об этой беседе, Каграманов высказал мысль о необходимости заранее готовить справки о крупных населенных пунктах и городах, которые предстоит освобождать полку, и своевременно рассказывать бойцам об их истории, об успехах трудящихся в годы предвоенных пятилеток. Это предложение было поддержано командованием полка, и с помощью офицеров штаба мы стали регулярно выпускать бюллетени о тех местах, где полку предстояло вести бои.

Не забывали мы и бойцов — уроженцев Смоленской области. За подписью командования им вручали короткие письма-поздравления с освобождением родных мест.

В работе среди воинов широко использовались и другие материалы. Вера Лидванская, Тамара Пирогова, Лиза Волкова передавали активу письма выбывших из строя бойцов и сержантов, адресованные товарищам и друзьям. В этих письмах обычно содержался наказ: бить гитлеровцев до полного их изгнания с нашей земли. Особенно брали за сердце наказы белорусов, украинцев к бойцам-смолянам.

«На земле, где ты родился, я пролил кровь. Я помог тебе освободить твою родину, помоги и ты изгнать врага из моей Белоруссии. До нее не так уж далеко. Не останавливайся, не давай немцам закрепиться, гони врага!»

— писал своему другу по роте раненый боец Николай Бажан.

Товарищей, находившихся на излечении в медсанбате, тоже надо было поддержать. Но с кем отправить ответные письма? И хотя медсанбат располагался в нескольких километрах, нарочного с передовой не пошлешь: тут каждый боец на учете.

Как-то в тылах полка я повстречал сержанта соседней части Александра Шибаршина. Разговорились. Оказалось, он относил письма раненым бойцам, но до медсанбата не дошел: письма передал, как он сказал, согласно приказанию замполита Чижику, а Чижик уж обязательно доставит их по назначению.

— Что это еще за Чижик? — полюбопытствовал я.

— Да вы что, товарищ лейтенант, словно не из нашей дивизии! Чижика знают все! Это же Зина Галкина. Она всегда нам помогает…

Я знал о подвиге бойца Зинаиды Галкиной, проходившей службу в оперативном отделении штаба дивизии. В одном из боев Галкина спасла от гибели офицера. Но при чем тут Чижик? Ах да, это к Зинаиде Галкиной обращался седой майор, когда я однажды проходил мимо штабного блиндажа:

— Чижик, оперсводка готова?

— Так точно, товарищ майор. Отпечатана, — ответила девушка.

Зинаида Михайловна, или просто Чижик, стала связующим звеном и нашего полка с бойцами и командирами, находившимися на излечении в медсанбате.

Но почему же она получила второе имя?

— Знаешь, — сказал как-то Петр Николайчук, — непоседа она. И все-то ей хочется сделать по-особенному: и на машинке документ быстро отпечатать, и позаботиться о питании офицеров штаба, и сделать тщательную перевязку раненым… Но Чижиком нарекли ее потому, что всякий раз при вражеской бомбежке или артиллерийском обстреле выходила она из блиндажа в траншею и во весь голос пела: «На позицию девушка провожала бойца…»

На Смоленск! Эти слова стали боевым девизом воинов 31-й и 5-й армий. Но отступающий враг цеплялся за каждую балку, высотку, создавал промежуточные рубежи обороны, выставлял заслоны, стягивал на отдельных участках крупные артиллерийские средства и много пехоты.

Продвигаясь вперед, наш полк преодолевал неимоверные трудности. Выбивались из сил лошади. Колеса пушек вязли в болотах, скользили по раскисшей глине на подъемах. Бойцы шли под проливным дождем. И как всегда, впереди саперы. Не одну сотню мин извлекли они из разбухшей земли. Минами были усеяны дороги и тропы, лесные опушки, подходы к деревням. Неосторожный шаг порой стоил жизни. Но бойцы, командиры и политработники шли в неудержимом порыве, шли знаменитой дорогой Кутузова, готовя Гитлеру новую Березину.

После упорных и тяжелых боев передовые подразделения нашего полка рано утром 25 сентября ворвались на аэродром. Взлетные полосы изрыты глубокими рвами.

В них — авиабомбы. Все подготовлено к взрыву, но произвести его фашисты не успели.

Почти всю ночь шел бой на улицах города. Гитлеровцы, засевшие в подвалах домов, яростно сопротивлялись. Штурмовая группа во главе с командиром взвода автоматчиков лейтенантом Владимиром Пащенко неоднократно пыталась подойти к полуразрушенному зданию, откуда фашисты вели особенно сильный огонь. Пащенко — опытный командир. В минувших боях был шесть раз ранен. Дважды совершал «побег» из госпиталя, долечивался в «родных стенах» части. Он говорил: «Лучшее лекарство для меня — это товарищи по полку. С ними никакая рана не страшна. Дружба быстрее рубцует раны, чем пилюли».

Штурмовой группе было придано 76-миллиметровое орудие сержанта Ивана Фролова. Здесь же находился и командир батареи — никогда не унывающий, спокойный и рассудительный старший лейтенант Владимир Ерохин. Я слышал их разговор.

— Давай, Пащенко, сделаем так, — говорил Ерохин. — Орудие Фролова поставим на прямую наводку. Ты делишь своих «штурмовиков» на две группы. С одной группой пойдешь сам, с другой — я. В темноте проникнем поближе к зданию.

— А почему ты? — возразил Пащенко. — Тебе батареей надо командовать.

— А я и буду командовать. Связиста с собой возьму, чтобы огонь корректировать. А ты со своей группой подберешься к самым развалинам. Я же с группой засяду правее и карманными фонариками отвлеку от вас внимание фашистов. По опыту знаю: клюнут они на это. А как начнут по нас бить, Фролов прямой наводкой по вспышкам из орудия ударит. Да и мне засечь огневые позиции противника необходимо.

— Рискованно задумал, Володя! — сказал Пащенко.

— Риск оправдан, Володя, — ответил Ерохин.

Смелый замысел Ерохина удался. Его группа, достигнув намеченного рубежа и укрывшись за грудой битого кирпича, стала подавать сигналы фонариками. Гитлеровцы сосредоточили на этом направлении весь огонь. Ерохин засек семь пулеметных гнезд. Он приказал Фролову накрыть неистово работающие пулеметы. И Фролов подавил их. Тем временем группа Пащенко стремительным броском ворвалась в здание. Гранатами, короткими автоматными очередями, штыками прокладывали бойцы путь от этажа к этажу. И вот взвились одна за другой белые ракеты. Это был сигнал: прекратить артиллерийский огонь. Здание наше.

В дождливой пелене лишь забрезжил рассвет, а подразделения полка уже вышли на Советскую улицу.

Раньше на углу Советской и Башенной стоял красивый двухэтажный дом. Сейчас он наполовину был разрушен. В его подвалах и на первом этаже засели фашисты. Короткими перебежками наши бойцы стремились проникнуть к дому, но падали, сраженные пулеметным огнем противника. Ближе к дому оказался разведчик рядовой Александр Шатров из третьего дивизиона артполка, поддерживавшего нас огнем.

— Гранату кидай, не медли же! — крикнул кто-то из укрытия. Но Шатров не бросил гранату: на подоконнике находилась семи-восъмилетняя девочка. Она молча глядела на бойца. Неожиданно за спиной девочки показался гитлеровец. Обхватив левой рукой ребенка, он в правой держал наизготовке автомат. Раздался треск, и над головой Шатрова просвистели пули. Девочка закричала, забилась в судорогах.

— Бросай гранату, чего медлишь?! — снова донеслось из укрытия.

Товарищи Шатрова, находясь в укрытии, не могли видеть, что происходило у окна. Они не знали всей сложности ситуации, в которой оказался разведчик. Бросить гранату — значит погубить ребенка. Однако и медлить опасно. Трудно сказать, чем бы закончился этот поединок. Но вот из глубины квартиры к окну приблизилась женщина. В ее руке торчал лом. За спиной фашиста она сделала взмах, да так, словно пыталась расколоть бревно.

— Сюда, товарищи! — услышал Александр голос женщины и изо всех сил рванулся вперед. Прыгнул прямо в окно. Он увидел лежащего навзничь с проломленной головой гитлеровца. Женщина все еще держала в руках лом, а в углу, прижавшись к кровати, стояла перепуганная, но невредимая девочка.

Догорало здание вокзала. Враг еще сопротивлялся, но над высоким зданием льнозавода уже развевалось на ветру Красное знамя.

— Сдаются! — крикнул наводчик Василий Гречишников. — Наш Смоленск!

В 1941 году Геббельс писал: «Смоленск — это взломанная дверь. Германская армия открыла себе путь и глубь России. Исход войны предрешен». А спустя два года он же, изворачиваясь, врал по радио и в газетах: «Мы сами эвакуировали Смоленск».

Смоленск!

Отсюда Гитлер грозил Москве. А сейчас фашисты, дрожа за свою шкуру, бегут, бросая технику, раненых, обозы. Парки и сады вырублены. На развороченных мостовых — трупы гитлеровцев, исковерканные танки с желтой свастикой на бортах.

Спустя несколько часов стали появляться горожане. Старики, женщины и дети возвращались на пепелища из окрестных лесов, выходили из подвалов.

На одной из улиц повар Софроныч остановился со своей кухней. Около него сразу собрались детишки. Впалыми глазенками смотрели они на него, на буханки пышного хлеба, жадно вдыхали вкусный запах солдатских щей.

— Дяденька, дай поесть, — взмолилась девочка в рваном отцовском ватнике. — Ничего не ели какой уж день…

За девочкой потянулись другие дети, и вскоре образовалась большая очередь. Стали подходить и взрослые. Воины полка тоже не ели со вчерашнего дня.

Косой сажени в плечах артиллерист, подойдя к Софронычу, протянул два котелка.

— Куда тебе столько? — проворчал повар.

— Давай, давай, не жадничай.

Артиллерист, прихватив под мышки две буханки хлеба, направился к развалинам дома, у которого стояла группа детей. Они боязливо жались к женщине в темной шали. Донесся голос артиллериста:

— Кушайте. Это вам от всего нашего расчета.

Детишки набросились на пищу. Тяжело было смотреть на этих изголодавшихся оборвышей. Бойцы стали расходиться.

— Корми их, Софроныч, досыта, а мы потерпим. Софроныч подошел к артиллеристу, пожал ему руку.

— Бабо, ешь, — угощала девочка старуху, в изнеможении присевшую на тротуар. — Хватит нам, да и Груне еще останется, — лепетала она простуженным голоском.

— Кушайте, мать, кушайте, — сказал Софроныч, а сам взял девочку на руки, заглянул в ее загноившиеся глаза, крепко прижал к груди, поцеловал.

— Дядечка, папку моего не встречали? Он у меня тоже фашистов бьет.

Хотел сказать Софроныч, что видел ее отца, что он обязательно вернется к ней, но не мог проронить ни слова. Горький ком подступил к горлу. Промолчал. Потом бережно опустил девочку, подошел к повозке, достал буханку хлеба и несколько кусочков сахару:

— И это тебе.

Девочка стояла в нерешительности.

— Возьми, возьми, — сказал Софроныч.

Отдав бабушке хлеб, она вцепилась в сахар обеими ручонками, лизнула его и рассмеялась.

— Сладко! Вот Груня будет рада! — и, как бы оправдываясь, добавила: — Болеет наша Груня, все лежит да лежит… Горячая такая… Спасибо, дядечка… Я кипяточку ей с сахаром дам. Может, полегчает.

— А где она?

— Там… в подвале…

Подошли майор Буланов и лейтенант Лидванская.

— Надо помочь, Вера, — сказал майор. — Осмотрите Груню.

Вера взяла девочку за руку:

— Пойдем к твоей сестренке.

— Ой, тетенька, вы врач? Пойдемте, пойдемте.

И они ушли, а Буланов подсел к старухе.

— Здравствуй, бабушка.

Она поглядела на него, горько улыбнулась, провела рукой по щекам, словно пытаясь расправить глубокие морщины.

— Бабушка… Только внуков у меня нет, да и быть не может — года не те… Нет еще и сорока. Но бабушка уже: последние два года двадцати лет стоили.

Женщину окружили бойцы. Сюда же пришли Додогорский с автоматчиками, замполит первого батальона Згоржельский с группой воинов. Сдерживая лошадей, остановились расчеты 76-миллиметровок батареи Власова. Детишки обступили орудия, рассматривали и трогали затворы, щепами счищали грязь с колес. Заиграла гармошка. Ее переливчатые трели разнеслись над толпой.

— Тише там! — крикнул высокий ездовой. — Музыка, обожди!

Женщина вытерла платком сухие, давно выплаканные глаза.

— Летом, — рассказывала она, — еще как-то обходились. В деревни ходили, последнюю одежонку на картошку меняли. А вот с полгода приказ фашисты издали: кто из города выйдет — расстрел, кто в город войдет — тоже расстрел. Партизан ох как боялись! Сказывали, что ловят немца-коммуниста Фрица Шменкеля и партизана из Ярцево Мокурова Вячеслава Филипповича. Большие деньги обещали, кто донесет на них.

Мы слушали рассказ женщины затаив дыхание. Смахнув выкатившуюся слезу, она продолжала:

— А с городом-то что стало: все железные заборы, рельсы трамвайные, крыши поснимали. Металл, говорят, металл нужен… Перед вашим приходом на вокзал все свозили. Добро наше в Германию отправили.

— Ничего, ничего, успокойтесь, — говорил ей Буланов. — Еще не все пропало. Наберетесь сил, поправитесь. А там, глядишь, и внуков дождетесь.

Над притихшей толпой раздался голос полковника Додогорского:

— Запоминайте, товарищи, все: и разрушенный город, и эту женщину, состарившуюся раньше времени от неносильного горя, и этих оборванных и голодных детишек. Мы освободили Смоленск, но еще много городов ждут своего освобождения!

Командир полка вовсе не собирался проводить в этот час митинг, но так получилось, что вслед за ним загудели десятки, сотни голосов, послышались возгласы «ура». И вот уже на лафет пушки вскочил молодой солдат.

— Товарищи, други! — выкрикнул он с сильным украинским акцентом. — Я из-под Киева, а освобождению Смоленска рад, как если бы мы освободили мой родной город и я сейчас стоял бы на Крещатике. Я знаю: хлопцы из Смоленска сейчас бьются за Киев. И они победят! Вперед на запад! Ура!..

И снова звучит «ура», а на лафете орудия стоит другой боец.

Немного еще городов, сел и деревень мы освободили. У нас нет еще опыта работы в первые часы после вступления на землю, на которой зверствовал враг. В Смоленске мы убедились, что сердца людей бывают переполнены в этот момент радостью и она рвется наружу. И надо сделать так, чтобы у них была возможность высказать эту радость и свою решимость бить ненавистного врага.

Еще перед наступлением на Смоленск Петру Викторовичу Додогорскому присвоили звание полковника. И теперь, с наступлением холодов, он сменил видавшую виды фуражку на папаху. Казалось бы, незначительная деталь, но однополчане восприняли это как знак внимания к полку. «Командира повысили в звании, — рассуждали бойцы, — значит, и нам оказана честь».

Командир полка был взыскателей и строг. Упущений по службе не терпел, но все хорошее замечал, ценил людей, их инициативу, усердие. О подчиненных заботился по-отечески. И люди тянулись к нему.

Агитатор полка старший лейтенант Владимир Владимирович Залесский проводил семинар с агитаторами взводов и батарей. Узнав об этом, Додогорский внес коррективы в свой рабочий план, отложил до вечера совещание с хозяйственниками. Он внимательно слушал агитаторов, делившихся опытом работы среди бойцов (речь шла о воспитании у личного состава ненависти к врагу), затем рассказал о зверствах гитлеровцев.

— После освобождения Ржева, — начал Петр Викторович, — был я в составе Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. В Вязьме, Гжатске, Ржеве и Сычевке по приказам командующего четвертой немецкой армией генерал-полковника Хейнрица и командующего девятой армией генерал-полковника Моделя погибли тысячи ни в чем не повинных советских людей. Это по приказу командира двадцать седьмого армейского корпуса генерал-майора Вейса комендант Ржева майор Куртфельд установил на центральной площади виселицы. Здесь были повешены десятки мирных жителей. Несколько тысяч человек были расстреляны только за то, что они советские люди.

Додогорский вынул из полевой сумки исписанные чернилами листы бумаги:

— У меня сохранились записи злодеяний, совершенных гитлеровцами в Ржеве. Слушайте, запомните и бойцам об этом расскажите!

И он с каким-то особым волнением, присущим человеку, который глубоко прочувствовал сам, начал читать:

«20 марта 1943 года в доме номер сорок семь по улице Воровского были обнаружены убитые фашистами три женщины и трое детей. В соседнем доме обнаружена замученная гитлеровцами семья Садова. Садов и его жена расстреляны. Дочь Рая — двенадцати лет — заколота штыком, сын Валентин убит выстрелом в правый глаз, восемнадцатилетняя дочь Зинаида изнасилована и задушена, пятимесячная дочка Катя убита выстрелом в висок.

А что они сделали с городом? Из пяти тысяч четыреста сорока трех зданий более или менее сохранилось только четыреста девяносто пять. Фашисты разрушили и сожгли драматический театр, кинотеатры, краеведческий музей, дворец пионеров, центральную библиотеку, три клуба, двадцать две начальные и средние школы, двадцать один детсад, учительский институт, планово-экономический и сельскохозяйственный техникумы, фельдшерско-акушерскую школу, больничный городок, электростанцию и многое другое. Приведено в негодность железнодорожное хозяйство и подвижной состав. Оборудование промышленных предприятий вывезено в Германию. Фашисты взорвали железнодорожный мост через Волгу и пять мостов через реку Холынка.

Перед отступлением фашисты согнали в Покровскую церковь более двухсот мирных жителей, наглухо закрыли двери и пытались взорвать церковь и людей. Только стремительное наше наступление помешало им осуществить свое черное дело»[4].

— Товарищи! — воскликнул Додогорский. — Руины Ржева, Смоленска зовут нас вперед. Придет время — предъявим Гитлеру счет и за другие города.

…В течение последующих двух дней в результате ожесточенных боев полк занял деревни Ольша, Борок, Пронино, Ракитня, Терпилово. Затем мы вышли на реку Березину, с ходу форсировали ее и на западном берегу овладели деревней Комиссарово.

Утром 28 сентября 1943 года, перерезав автомагистраль Москва — Минск, полк остановился в небольшом леске. Бойцы получили возможность немного отдохнуть, а главное — обогреться у костров, посушить шинели, переобуться.

Мы с заместителем комбата по политчасти капитаном Петром Кузьмичом Згоржельским разместились под развесистой елью. Рядовой Алеша Васюков пытался разжечь костер. Подошли саперы. Среди них инженер полка старший лейтенант Михаил Сорокин, его помощник — старший лейтенант Лукин. Здесь же оказался и автоматчик Степан Головко. Свалив с плеч тяжелый вещмешок, он объявил:

— В мешке картошка.

— Вот будет пир! — воскликнул Васюков и, накинув на себя плащ-палатку, принялся высекать из кремня искру. Задымил фитиль. Раздувая его, Алеша достал из кармана гимнастерки припасенный кусочек сухого мха. Вскоре заиграл светлячком огонек, и пламя жадно охватило смоляные сучья. Вокруг костра мы уселись тесной стайкой. Никто из нас уже трое суток не ел горячего, и теперь мы предвкушали аромат печеной картошки.

Алеша принес еще охапку валежника и только хотел подбросить в костер, как раздалась команда:

— По щелям!

Сделав рывок, я устремился за Згоржельским и тут же упал плашмя на него в полуразвалившейся траншее. На меня всем телом навалился Алеша. Взрывная волна больно отозвалась в висках.

— Вы живы, товарищ лейтенант? — спросил Алеша.

Прихрамывая, я встал из траншеи. Поднялся и Петр Кузьмич. Перед нами предстала жуткая картина. На том месте, где только что потрескивал костер, зияла воронка. У срезанной осколком ели, истекая кровью, лежал Сорокин. Рядом с ним — два сапера.

Никто не мог предположить, что вражеский самолет-пикировщик точно угодит бомбой в костер. Мы потеряли трех товарищей, шестеро ранено. А что же с Алешей?

Спинка его шинели, прошитая осколками, представляла собой мелкие лохмотья. Вещмешок, словно срезанный бритвой и отброшенный силой взрыва, мерно покачивался на кустах ивняка. На теле же бойца ни одной царапины. Счастье? Может быть.

Надо ли говорить, что мы с капитаном Згоржельским испытывали чувство искренней признательности к Алеше Васюкову: так или иначе, он прикрыл нас от смертельной опасности. В момент, когда послышалось завывание авиабомбы, ближе к Васюкову была другая, более глубокая траншея, но он почему-то прыгнул не в нее, а в нашу. Будто предвидел, что окажется нам полезным. Мы размышляли, как оценить его поступок. И неожиданно получили ответ из уст рядового Садыкова, который оказался раненным осколком в левую руку: «Сам погибай, а товарища выручай!» — сказал он. В этих золотых суворовских словах был весь Алеша.

Мы вышли к деревне Ермаки. Несколько попыток взять ее с ходу не увенчались успехом. Оседлав дорогу Белей — Ермаки и отбив очередную контратаку, подразделения закрепились на исходных рубежах.

Крепким орешком оказалась оборона противника, но ее нужно было во что бы то ни стало сломить. На подступах к деревне гитлеровцы построили дзоты, укрепили каждый дом, установив в подвалах, связанных ходами сообщения, пулеметы. Под губительным огнем противника рота старшего лейтенанта Сахно залегла почти на открытой местности. Вот где пригодились лопаты, к которым в период обороны кое-кто относился как к лишней обузе, и навыки самоокапывания. Сахно расположился в небольшом овраге. Почти у его ног журчал ручей. Только тут он почувствовал, как хочет пить, но фляга оказалась пустой. Ординарец взял ее из рук офицера и, припадая к земле, спустился к ручью, но в тот же миг раздался оглушительный взрыв. Воздушная волна отбросила Сахно в сторону. Поднимаясь, он увидел бежавших к нему бойцов.

— Ложись! — властно крикнул он. — Мины…

Бойцы залегли. Полагая, что с ротным произошло несчастье, я осторожно подполз к нему.

— А, комсорг! — проговорил он. — Ничего, только тряхнуло.

Вместе со мной приполз сюда ординарец комбата и передал ротному записку. В записке — приказание командира полка: «Ни шагу назад, дождаться темноты и использовать ее для подготовки наступления».

…Член комсомольского бюро батальона сержант Степан Головко и рядовой Иван Кольцов лежали в свежевырытом окопчике. Осенний ветер яростно хлестал им в лицо. Командир роты распорядился разведать огневую систему врага. От выполнения задания зависела жизнь многих бойцов, освобождение еще одной деревни.

Под прикрытием темноты Головко и Кольцов, плотно прижимаясь к земле, поползли к окраине деревни. Гитлеровцы ничем не обнаруживали себя. Казалось, они ушли отсюда. Так и хотелось встать и крикнуть своим: «Противника в деревне нет!» Но Степан знал коварные повадки врага.

— Вот что, Ваня, — прошептал он Кольцову, — ты ползи вон к тому дереву на бугорке, а я останусь здесь и попугаю фашистов из автомата.

— Зачем это, Степа?

— Так нужно.

— Они же на тебя весь огонь обрушат!

— Этого-то нам и надо. Ты смотри и запоминай, где что.

Бойцы крепко пожали друг другу руки, и Кольцов пополз. Выждав некоторое время, Головко дал длинную очередь по ближайшему зданию, затем по второму, третьему. Прислушался. Было тихо. Прошив автоматным огнем еще раз постройки, вынул из подсумка три гранаты и швырнул их одну за другой.

Гитлеровцы не выдержали, ответили беспорядочным огнем. Укрывшись в воронке, Кольцов по вспышкам выстрелов засекал огневые точки врага. Вдруг всю местность осветило множество ракет. Головко начал отходить. Кольцов должен был присоединиться к нему в условленном месте. Степан около десяти минут ждал товарища, но тот не появлялся. Что с ним? Сержант подполз к дереву на бугре и увидел друга, лежащего ничком.

— Ваня, ты жив?

— Иди, Степа, один. Доложи: крупнокалиберные пулеметы — за углом и на чердаке крайнего дома, близ следующего дома — несколько минометов. На улице — пушка…

Солдат назвал около десяти различных огневых точек. Теряя остатки сил, он тихо проговорил:

— Мне плохо. Иди…

Степан вынес безжизненное тело товарища, доложил командиру роты о результатах разведки. И чуть только забрезжил рассвет, шквал артиллерийского огня обрушился на огневые точки противника, выявленные разведчиками.

Враг яростно сопротивлялся. Наши бойцы хорошо окопались, и потерь пока не было.

При возобновлении боя подтвердилась правильность данных, которые добыли разведчики. Выходит, старший лейтенант Сахно не напрасно еще ночью хотел поблагодарить Головко за выполнение задания, но не смог этого сделать. Теперь, когда рота готовилась к атаке, я напомнил Сахно о его намерении сказать сержанту доброе слово.

— Не время сейчас. Видишь что творится, — недовольно сказал ротный командир, но тут же, переменив тон, проговорил: — Дай карандаш.

Через минуту в моих руках был бланк письма-открытки. На обороте ее было написано: «Сержанту Головко Ст. Влад. За проявленный героизм и умение в ночной разведке благодарю. Обнимаю. Сахно».

Завернув в носовой платок открытку и небольшой камень, я бросил сверток ближайшему бойцу и крикнул: «Сержанту Головко — от командира роты». Солдат перебросил его своему соседу. И так, мелькая в воздухе, эта необычная эстафета дошла до отважного сержанта. Спустя несколько минут сквозь свист снарядов и разрывы мин пришел ответ, переданный голосом по цепи: «Командиру роты — от сержанта Головко: «Служу Советскому Союзу!»

Ответ сержанта был очень кстати. Его слышали едва ли не все бойцы и сержанты роты, готовившиеся к атаке. И каждый наверняка подумал, что, несмотря на вражеский обстрел, жизнь в подразделении идет своим чередом: сержант чем-то отличился, получил благодарность от командира и отвечает ему по-уставному.

Наконец огневые точки, расположенные в деревне, были подавлены. Рота поднялась в атаку.

Когда до деревни оставался лишь один бросок, из-за заросшего бурьяном бугра неожиданно ударил пулемет. На пути подразделения оказался дзот.

Что делать? Наступление, к которому готовились всю ночь, могло опять захлебнуться. Старший лейтенант Сахно попытался связаться с комбатом по телефону, чтобы вызвать артиллерийский огонь для подавления дзота, но линия оказалась поврежденной. А дзот извергал пулеметный огонь.

— Перебьет, всех перебьет, — процедил командир.

В этот критический момент недалеко от дзота оказался Степан Головко. Я видел, как он вскочил с земли и, пригнувшись, сделал перебежку. Пулемет застучал, кажется, еще яростнее. Едва он смолк на мгновение, как Степан снова поднялся. Степан, Степан… Давно ли сидели мы рядом на комсомольском собрании, посвященном подвигу рядового Александра Матросова, закрывшего своим телом амбразуру дзота. Помню, как глубоко его взволновали слова Наркома обороны: «Великий подвиг товарища Матросова должен служить примером воинской доблести и героизма для всех воинов Красной Армии».

Выступая на том собрании, Степан сказал: «Никакие преграды не могут остановить того, кто твердо решил победить. Победе не может помешать даже смерть!»

После собрания я видел его опять в кругу новобранцев. На этот раз Степан декламировал стихи поэта-фронтовика, опубликованные в дивизионной газете:

Сильней удар,

Смелей порыв,

Врага проклятого отбросим,

А если смерть придет — умри,

Как умер Александр Матросов!

Поединок с дзотом продолжался. Степан то вскакивал и делал перебежки, то полз по-пластунски. Кто победит? Головко уже не раз выходил победителем из очень тяжелых поединков. На подступах к Ярцеву он заменил выбывшего из строя помощника командира взвода и повел автоматчиков в тыл батареи противника. Автоматчики перебили всю прислугу и захватили два орудия.

И вот Головко один на один с дзотом, 30… 20… 15 метров… Выдернув кольцо гранаты, замахнулся и метнул ее. В этот момент вражеские пули впились в его тело. Только и видели бойцы, как за разрывом гранаты Степан ринулся вперед и, широко распластав руки, закрыл своим телом амбразуру дзота.

Ценой своей жизни проложил он роте путь вперед. Словно команду подал Головко: наступательный порыв был так высок, что никакая сила не могла остановить бойцов.

После боя бережно извлек я из кармана гимнастерки Головко пробитый пулей комсомольский билет с четко очерченным профилем родного Ильича. «Маленькая книжечка стального цвета, хранившаяся у сердца, — думал я, — могла бы много поведать о думах простого парня из села Черноводск, затерявшегося в бескрайних степях Казахстана». С фотографии, порыжевшей от запекшейся крови, смотрел юноша с немного задумчивыми глазами. Ему шел двадцать первый год. В графе, помеченной январем 1942 года, стояла первая отметка об уплате членских комсомольских взносов, а последняя обрывалась октябрем 1943 года.

Я знал — жизнь Степана была нелегкой. Окончив четыре класса школы, он работал в колхозе, а затем поступил на Манкентский ремонтный завод учеником слесаря. Вскоре его поставили на самостоятельную работу. За перевыполнение плана неоднократно премировали. А когда разразилась война, Головко вместе с другими заводскими ребятами ушел на фронт. За проявленную храбрость в боях он был награжден медалью «За отвагу», а незадолго до геройского подвига — орденом Отечественной войны II степени.

На следующий день вместе с представлением к высокой правительственной награде Степана Головко был отослан в политотдел дивизии комсомольский билет за № 15151236. А спустя некоторое время полк узнал, что отважный комсомолец посмертно награжден орденом Ленина.

Светлый образ Степана Головко навсегда остался в сердцах однополчан. Имя отважного воина-комсомольца часто упоминалось на собраниях, ветераны полка рассказывали о его подвиге всем, кто вливался в наши ряды. Иногда даже казалось, что вовсе и не умер он, этот славный простой парень, а шагает вместе с нами все дальше и дальше на запад.