Фуллстоп

Глава 10. Туманные перспективы

Уличная духота и события в столовой не располагали к разговорам, но Дживан неожиданно легко спросил:

— Как вы считаете, Александр Дмитриевич, сколько местных жителей сейчас ютится по родственникам в других городах и в аварийных бараках для беженцев?

— Я не знаю, — сдержанно ответил Александр.

— Ну, так я вам скажу, — весело отозвался тот. — Около полумиллиона. Даже чуть больше. Сами понимаете, разместить их с комфортом — задача невозможная при экстренной эвакуации товарными поездами и прочим вспомогательным транспортом. И заметьте, это не какие-то выносливые солдаты — простые люди, среди них женщины, маленькие дети, инвалиды, пенсионеры. Весь их налаженный быт и досуг полетел к чертям из-за вас. Как по-вашему, что они чувствуют сейчас, пока вы играете в революционера?

Александр промолчал.

— Вот в вашей высокоморальной литературе часто обсуждается вопрос всеобщего счастья, — продолжал Дживан. — Какая цена разумна и справедлива. Слезинку ребенка, помнится, классик отверг. Христианство всю жизнь кается за смерть одного взрослого человека. А вы свое минутное счастье купили ценой слез пятисот тысяч, и при этом даже аппетит не потеряли. Не говоря уже о желании накалякать два абзаца краденым стержнем. Захотели — сделали, плевать на все. Вот я и думаю — не то вы новый вид шкурника, не то вообще какой-то отдельный подвид приматов. Сами-то как считаете?

— Это вы сейчас вместо того, чтобы бить меня? — усмехнулся Александр. — Очень хочется?

— Боже упаси, — искренне ответил Дживан. — Мне правда интересно.

— У вас ошибка в рассуждениях. Или намеренная подтасовка. Я купил не свое счастье. О себе я как раз тогда не думал. Наоборот, был уверен, что умираю, хотел успеть помочь другому человеку. Желай я чего-нибудь для себя, обвинение было бы справедливо.

Солонина крякнул, Дживан тоже несколько изменился в лице, но быстро справился.

— А вы неплохой софист, Александр Дмитриевич.

— Правда — не софистика. Я виноват перед всеми этими людьми, но не так, как вы хотите меня убедить. Как причина несчастного случая — да, но совесть у меня чиста. И мне тоже крайне интересно, зачем вам нужно вызвать во мне чувство вины. Это облегчит вашу работу? Сделает меня более управляемым? Или вам просто хочется этого в отместку за то, что вы унизительно пасуете перед главным врачом? Кстати, почему?

Солонина с некоторым испугом взглянул на него, но ничего не сказал. Дживан тоже не ответил, закусил губу. Они двигались в полном молчании, пока розовый корпус не вырос у них на пути. У облупленной коричневой двери все трое остановились.

— Александр Дмитриевич, — скучно сказал Дживан, покачиваясь на носках вперед и назад, — поскольку на нас возложена ответственность за вашу возможную утрату контроля, то не согласитесь ли вы добровольно помочь нам в этом нелегком деле? Как человек, за чью сознательность поручилась наша замечательная Нина Ивановна, и ради несчастных беженцев, которые вам якобы не безразличны?

Александр посмотрел в его полуприкрытые, как у змеи перед броском, глаза.

— Что вам нужно? Чтобы я сидел здесь под замком?

— Это, как вы понимаете, совершенно не гарантирует того, что вы не найдете какое-нибудь новое орудие труда и не начнете писать прямо на полу, например, собственной кровью для пущего драматизма.

— Могу дать слово.

— Человек в стадии красного цветка не хозяин своим словам. Захотел — дал, захотел — взял. Пятьсот тысяч человек не простят мне такой легкомысленности.

— Что тогда? Смирительная рубашка и мушка на затылок?

— «Много вас, сумасшедших, найдется: каждый по цветку, весь сад разнесут», — засмеявшись, процитировал Дживан. — Любите Гаршина? Нет, Александр Дмитриевич, мы не звери, что бы вы там себе ни думали.

— Руки вам забинтуем, — вдруг не выдержал Солонина, которому игра в шарады давно и явно стояла поперек горла. — Ручку держать не сможете, пальцем не напишете, большего от вас не требуется. А ходить и лежать это не мешает. И даже не больно.

Александр пожал плечами. Дживан пересек предбанник, вошел в комнату. Солонина прошагал следом, вытащив из кармана упаковки бинтов. Обычные аптечные бинты в коричневой бумаге с красным крестом, такие были в лечебном корпусе на полке. Он заставил Александра сесть на край кровати и положить руки на табуретку. Подчиняясь, Александр не мог отогнать дурацкую мысль, что ему сейчас переломают пальцы, даже зажмурился. Но сказанное оказалось правдой, повязки Солонина накладывал профессионально и четко, Александр даже заподозрил у него медицинское образование или очень хорошие курсы оказания первой помощи.

Или огромный опыт.

На руках быстро образовались две варежки, оставляющие свободными только большие пальцы. Развязать случайно концы бинта, охватывающие запястья, было невозможно, да и специально пришлось бы разве что разрезать, до того маленькими и тугими были узлы, ногтями и зубами не возьмешь. Карандаш в такой руке тоже не удержишь, не говоря о стержне.

Все это время Дживан смотрел то на часы, то в окно, стоя к кровати вполоборота.

— А знаете, Александр Дмитриевич, — вдруг сказал он, не меняя позы, — у милейшей Нины Ивановны на территории санатория имеются чрезвычайные полномочия. Расспросите ее при случае, как они ей достались и в чем заключаются, уверяю вас, это будет захватывающая история.

— Судя по вашей интонации, история должна в корне подорвать мое к ней отношение, — ответил Александр. — Не стану.

— Дело ваше.

Дживан развернулся от окна в комнату и оценивающим взглядом посмотрел на проделанную работу. Солонина распихал остатки бинта по карманам и стоял у двери, без эмоций наблюдая за тем, как Александр пытается подложить под спину подушку. Делать это с повязками было неудобно. Дживан сочувственно кивнул.

— Потерпите, недолго осталось.

— Сколько? — наобум спросил Александр.

Тот снова взглянул на собственную кисть с пристегнутым к ней модным циферблатом.

— Думаю, где-то полтора-два часа, — оптимистично сказал он. — Но вы не переживайте, мой коллега поможет вам скоротать время, а там уже и ваша компания составится.

По лицу Солонины нельзя было сказать, что его обрадовало решение Дживана. Он дернул ртом, размашисто вернулся к табуретке у кровати, взял ее и с демонстративным грохотом поставил прямо в дверном проеме. Уселся сверху и отвернулся лицом к предбаннику. Александр его понимал — он же не охранник и не вахтер. Бесцветному это дело было привычно, но того явно куда-то отослали.

— Отдыхайте, Александр Дмитриевич, — попрощался Дживан, перешагивая через ногу Солонины, который не подумал посторониться. — По-дружески советую. Силы вам еще понадобятся.

Александр не стал отвечать, просто прикрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул. Сквозь ресницы он видел, что Солонина изменил положение на табуретке, прислонился спиной к стене — сидеть без опоры было неудобно. Тем более, если впереди два часа. С кровати хорошо просматривался его профиль, острый, крючконосый, с недовольно выступающим подбородком.

— Мне жаль, — сказал он просто для того, чтобы обозначить свое отношение к событиям.

Солонина дернул плечом — не то принял извинения, не то показал, что любые разговоры его раздражают. Залез в карман за сигаретами, достал пачку и заглянул внутрь. После этого с сомнением посмотрел на Александра.

— Не курите, конечно? — сварливо спросил он.

— Почему? Знаете что, дайте и мне. Я сейчас свои не достану.

Солонина вытащил из мятой пачки сигарету, подкурил от своей, принес к кровати и неловко подержал, пока Александр не сжал ее свободными большими пальцами рук с двух сторон. После этого он вернулся на свою табуретку, уперся локтями в колени и ожесточенно затянулся. Дым из предбанника никуда не вытягивало, поэтому очень скоро фигура Солонины окуталась туманным сгустком, в котором только угадывались человеческие очертания.

— Как это все происходит? — спросил сгусток Александр.

Туман дрогнул, вынырнуло лицо.

— Вы о чем?

— О гасителях, — пояснил Александр. — Что они, сразу с порога прямо…

Он замолчал, не зная, как описать процесс, которого никогда в жизни не видел и о котором даже не слышал до сегодняшнего дня.

— Нет, — через минуту отозвался Солонина. — Не так это все. То есть и так бывает, но чаще по-другому. Через некоторое время только. Для этого дела настройка нужна.

— Какая?

— Ну… Такая. Тонкая. В стрессе никто ничего не слышит. Нужно, чтобы обстановка была спокойная. Расслабиться.

Александр поерзал на своей лежанке — подушка провалилась в щель между стеной и кроватью, но при зажженной сигарете в руках достать ее было невозможно.

— А дальше?

— У каждого автора есть что-то такое, что он считает лучшим. Ну, лучшим, хорошим, не знаю, как вы это называете, — в голосе Солонины послышалось раздражение. — Такая вещь, одним словом. Вот ее и используют. Если взять любую или обычную вашу халтуру, не сработает. Тут нужна… — он поискал слово, — такая, как вот ваша тетрадь. Или уже напечатанное, это без разницы. Главное, чтобы важное.

Он замолчал. Александр тоже молчал. В обычной жизни он мало курил, и того дыма, что стоял в комнате, было достаточно, чтобы в голове тоже образовался туман. В этом тумане хорошо представилось, как его тетрадь ироничным тоном разбирают по косточкам, с шутками и прибаутками, с насмешливой оценкой, небрежной пародией и окончательной резолюцией. Что этому можно противопоставить? Ждать своего читателя? Гадать: сбудется ли?

Есть ли на свете кто-то, кто сможет понять написанное до донышка?

Кто-то не восхищенный и поющий дифирамбы, но понимающий основу. Может, он вдумчивый критик? Или популяризатор науки ан масс. Радетель о просвещении. Литературоведческий гений. Или уютная мягкая женщина, с которой, вдыхая аромат чая с лимоном, можно часами говорить о том, как оно зарождалось в тебе, как сквозь туман продвигался ты от пролога к эпилогу. Может, это ребенок, впервые открывающий для себя мир, и его восторг выльется в благодарное письмо… с ошибкой! Обязательно со смешной орфографической ошибкой в самом неожиданном месте. Потом он вырастет и станет новым Гумилевым, исследователем, путешественником. И везде будет носить при себе томик с твоей главной повестью.

Но это все равно будет один человек. Не пятьсот тысяч.

Солонина грубовато выдернул у него из пальцев истлевшую сигарету: пепел упал на одну из повязок, бинт начал дымиться. Он открыл окно, выбросил окурок в форточку, но на табуретку не вернулся, присел на подоконник.

— Не почувствуете ничего, — пообещал он. — Это никак не чувствуется физически. Потом только.

— Что — потом?

— Пустота и спать хочется. И других желаний нет. И уже не будет. То есть обычные, человеческие, будут, а этого вот, чтобы писать или там цветы — нет. Может, рисовать начнете. Или лепить. Бессловесные объекты можно.

— А цветок?

— Завянет. Превратится в бесформенную массу, лишенную энергии, как медуза на солнце.

— Ясно, — Александр вспомнил скульптуру в парке.

— Ничего вам не ясно, — внезапно рявкнул Солонина. — Ведь знали же про цветы? А? Знали? И что от них бывает — тоже? Из-за этого всех писать учат с детства, продолжения эти, газеты, журналы, клубы, организации, никого не ругают, только хвалят, любую тему можно, ничего запретного, в крайнем случае пожурят, ну чего вам не хватало? Тепличные же условия.

Александр повел плечом. Как это объяснишь? Чего не хватало?

— Да вот, знаете, иногда накатывает такое, — тихо сказал он. — Особенно по ночам. Зачем живешь? Смотришь на улицу в окно, а там пусто, как будто вообще никого на планете не осталось. И тебя тоже нет. Или вовсе не было. Что после тебя останется?

— Детей надо рожать, — грубо посоветовал Солонина. — Они останутся.

— Дети — это хорошо, — улыбнулся Александр. — Только они ведь свою жизнь будут жить, не твою, у них свой поиск и свое предназначение, с тобой никак не связанное. Знаете индийскую поговорку? Дети – гости в доме. Хозяин в нем все равно ты, да и нечестно это, взваливать на других ответственность за собственную пустоту. Даже подло.

Солонина не перебивал, слушал молча, только еще одну сигарету закурил. Солнце ушло с этой части территории, в комнате потемнело, хотя окно осталось открытым.

— Когда пишешь, такие вещи легко представить, — объяснил Александр. — Вроде как прожил уже жизнь и смотришь с той стороны на свой след. В текстах ты альфа и омега, начало и конец, и так далее. Врать некому. Своему ребенку можно дачу оставить, машину, да и то если ему это будет нужно. А чужим, неизвестным, всем?

— Коньяк надо пить, — высказался Солонина. — Или водку. И еще женщины. Иногда помогает забыться.

— Всю жизнь в беспамятстве не проведешь. Все равно протрезвеешь. Тогда еще хуже.

Солонина тяжело вздохнул.

— Не туго завязал? — вдруг спросил он, кивком указывая куда-то вниз.

— Что? — Александр перевел взгляд туда, куда показал Солонина. — А, нет, нормально. Хорошо все.

В комнате опять повисла тишина.

— А почему вы думаете, что Сан Саныч… может? — снова спросил Александр. — Я ведь его давно знаю. Несколько лет.

— Тут и надо, чтобы давно. Первый встречный-поперечный вам как слону дробина будет, плевать вы хотели на его мнение. Уважаемый нужен человек. Чтобы по интеллекту стоял выше, слова подобрал бы, которые наверняка. Если не сразу, то потом догонят.

Александр задумался. Каким бы в общении ни был редактор, к его мнению действительно прислушивались все. И текст он чувствовал, и знаний имел огромный запас, и если на что-то указывал, то по делу. Форма вот только… Но на хорошие тексты у него было зверское чутье. По одному абзацу определял, шлак или порода. Иногда и по первой строке. Даже играли так на рукописях неизвестных авторов, когда в редакцию их присылалось столько, что читать не успевали. Откуда эта поговорка взялась в издательстве, не скажешь. Но «шлак-породу» знали все. Порой так и писали одной буквой вместо краткой рецензии. Издавали, впрочем, то, что требовалось по жанру и размеру.

— Почему именно он?

— Почему-почему, — снова взорвался Солонина, доставая очередную сигарету. — Потому. Сами на него указали, никто вас за язык не тянул. Приемник заглушили. Боитесь его так или что, черт вас разберет.

На Александра нашло какое-то хулиганское веселье смертника при виде виселицы.

— А если не получится? — давясь смехом, спросил он. — Ну, вдруг он не те слова использует? Или не захочет? Или вообще не поймет, что от него требуется? Что тогда?

Солонина внимательно посмотрел на него, пересек комнату и принес из туалета стакан с водой, который сунул Александру в варежки и подтолкнул к губам, одновременно выдирая из щели подушку и возвращая ее на место.

— Захочет, — буркнул он, глядя, как пленник пьет. — Дживан объяснит. Найдет аргументы. Но и кроме него варианты тоже есть.

— Какие? Парень из столовой? Или ваш мальчик? Моя жена бывшая?

— Неважно.

Александр вдруг поперхнулся водой из стакана.

«А вы не хотели бы?» — «Я не гожусь на роль Настеньки…»

Гипсовая девочка с пузырчатой массой в руках…

Чрезвычайные полномочия…

Остаток воды он выпил залпом, как водку, свалился на каменную подушку. Предметы в комнате устроили чехарду, Александр прикрыл глаза, продолжая сжимать пустой стакан в шершавых рукавицах. Дым казался ядовитым паром, пропитавшим стены комнаты и проникавшим сквозь одежду.

Солонина, дергая щекой, забрал у него стакан и вышел в предбанник. Судя по тому, что через некоторое время туман начал рассеиваться, дверь он оставил открытой настежь.