Фундаментальные вещи

39

— Скажи, а вы с женой начали снова трахаться?

— Как поэтично.

— Ты находишь?

— Истинный джентльмен.

— Изволь, спрошу иначе: что, уродив дитя, уж приступили снова вы, ты вместе с донною Сильваной, к совокуплению срамных частей?

— У тебя удивительная способность марать все, к чему ты прикасаешься.

— Откровенно говоря, мне казалось, что настоящий пакостник — это ты.

— Я?

— Разве не ты пописываешь ребенку про всякие там испражнения и прочие прелести?

(К счастью, я не рассказал Тициано о моих экспериментах с подгузниками в трусах и о куске хлеба, который я съел в туалете.)

— При чем здесь это? Я описываю то, что имеет в жизни первостепенное значение.

— А что, возобновление сексуальных отношений с собственной женой не имеет первостепенного значения в жизни?

— Кто тебе сказал, что мы прекращали эти отношения?

— О, наконец-то! Кажется, мы приподнимаем завесу.

— Ну, в общем, нет, после родов у нас еще не было секса. Нужно подождать, это деликатное дело и… Слушай, а тебе-то что?

— Да так, ничего. Спросил из любопытства. Ведь это имеет первостепенное значение в жизни. Я всегда спрашивал себя, каково это — снова войти в то же отверстие, которое прошел в обратном направлении кто-то другой?

— Не "кто-то другой", а мой сын. В любом случае, я буду думать не об этом, когда…

— Не об этом? А о чем?

— Если начистоту… Я… думаю, что… Не знаю. Я думаю, что прозондирую.

— Прозондируешь? — Тициано от души рассмеялся.

— Я имел в виду…

— Я понял, ты боишься, что твой сын перепахал тебе женушку! Давай, напиши ему что-нибудь в этом роде, твоему Марио, если хватит духу. Пусть с самого начала будет ясно, что между вами стоит на кону. Марио подпортил тебе Сильванин передок!

— Хватит. Я с тобой больше не разговариваю.

— Это почему же?

— Не выношу твоей манеры выражаться. И потом, в жизни не это главное.

— Значит, отныне занятие сексом со своей женой уже не имеет значения.

— Я этого не говорил.

— Появление ребенка вобрало в себя все. Мир больше ничего не стоит.

— Да нет же.

— Люди замыкаются на себе, ни на что не обращают внимания. Становятся папочками. Фи!

— Наоборот, мне кажется, что мне будет еще больше дела до всего на свете. Я стану еще решительнее и смелее, чтобы защищать своего сына.

— Вот видишь! Только ради своего сына. С тех пор как родился Марио… Ты уже не тот, что раньше…

— Это тебя удивляет?

— Когда-то ты был свободнее. Искреннее. А сейчас находишь тысячу оправданий. Боишься собственной тени.

— На сегодня моя тень — это записки, которые я адресую своему сыну.

— Ну, не знаю.

— А ты все только портишь. — Я?

— Да, ты.

— Это как же?

— Я не могу больше писать. Уже несколько дней. Не получается. Все время думаю о тебе.

— Разве я запрещал тебе писать Марио?

— Нет, но ты заронил в мою душу сомнение. Как будто… Как будто ты тоже вошел внутрь моих записок и принес в них свой… свой свет.

— По-моему, ты делаешь мне комплимент.

— Да, но мне-то нужны сумерки.

— Какие образы!

— Что я такого сказал?

— Сумерки. Это высокопарно.

— Вот видишь? Нельзя даже необычного слова вставить, чтобы ты тут же его не поправил. Сумерки, сумерки! Что тут не так? Что плохого в слове "сумерки"? Слово как слово, из трех слогов: су-мер-ки; из семи букв: эс-у-эм-е-эр-ка-и!

— Ой, расслабься.

— Ты — конформист, соглашатель. С тобой высоко не взлетишь.

— О'кей, о'кей, тебе нужны сумерки. Только успокойся, ладно?

— Я хочу сказать, что мне нужно уединиться. В полумраке. Как летним днем, когда забираешься на чердак, пока остальные прилегли вздремнуть. А наверху царит особый, волшебный полумрак. При таком свете предметы становятся другими. При таком мерклом свете.

— Картинка красивая, согласен. А конкретнее?

— А конкретнее, я не хочу брать с собой на чердак всякую иронию, издевки и насмешки.

— А что плохого в иронии?

— Ничего плохого, и все плохо. Совершенно невозможно ничего утвердить. Тут же послышится ироничный голосок: "Эй, да у этой вещи есть и другая сторона! Эй, да у этого слова есть и другое значение, не столь благородное! Эй, да эту ситуацию можно рассмотреть и с другой точки зрения!"

— Я нахожу такой подход превосходным.

— Да он исключает любую возможность вести разговор.

— Что делать. Так даже лучше. Поменьше болтовни. Побольше тишины. Будем потягивать коньяк.

— Видишь? Ты всегда найдешь лазейку. Ирония, ирония. Но что у тебя останется, когда своими подковырками ты разрушишь все вокруг? Твоя ирония только на подтирку годна.

— Да, с тобой шутки плохи! Ты фальсификатор чистой воды. Испортишь мне мальчишку. Никакой иронии, никакой убогости, никакой пошлости… Всю подливку у него забирает! Что ему бедненькому достанется?