Глава I «ХЛЕБ РАВЕНСТВА»

Ничто так не напоминает добродетель, как величайшее преступление.

Сен-Жюст




Обыкновенно наименее известным периодом в жизни крупных исторических деятелей являются их детские и юношеские годы. С точки зрения здравого смысла это вполне оправдано. И в самом деле, кого, к примеру, мог заинтересовать в начале 80-х годов XVIII века корсиканский мальчишка из городка Аяччо по имени Наполеон? Мог ли кто-либо разглядеть в одном из отпрысков многочисленного семейства захудалого адвоката Карло ди Буонапарте великого полководца, первого консула Французской республики и императора французов? Разве пришла бы тогда кому бы то ни было в голову мысль о том, что в доме трактирщика из Бастид-Фортуниера воспитывается будущий маршал Франции и король Обеих Сицилии Иоахим Мюрат? Нет, конечно.

Этим людям предстояло пройти обычный жизненный путь, суливший одному, в лучшем случае, чин отставного майора, другому — сан не обремененного особыми доходами провинциального кюре. Заурядность грядущего была для них столь очевидна, что почти никто не озаботился присмотреться к ним повнимательнее, отметить какие-то любопытные факты, относящиеся к этому периоду их жизни. Подобным же образом обстояло дело и с Жозефом Фуше. Сведения о ранних годах жизни Фуше чрезвычайно отрывочны и туманны. Даже год его рождения не может быть назван с точностью. Возможно, он родился весной 1759 г., хотя столь же вероятно, что это произошло осенью 1754 или 1763 г.{14}

Жозеф Фуше был уроженцем города Нанта, крупного торгового и промышленного центра на западе Франции. «Нантский порт, — гласит Большой Лярусс, — …является четвертым по морской навигации и товарообороту портом Франции и третьим — по таможенным сборам»{15}.

Морское дело было потомственным занятием в семействе Жозефа. Моряки и торговцы, нантские Фуше были почтенным и имеющим долгую историю купеческим родом. «Я был сыном судовладельца и первоначально предназначался к морскому делу…», — так сам Фуше описал начало своего жизненного пути{16}. Благосостояние рода зиждилось на морской торговле. Отец маленького Жозефа, капитан Жозеф, покупал и продавал товары, привозимые с Антильских островов, участвовал в каботажной торговле вдоль побережья, между Бордо и Марселем. Кроме того, он владел поместьем, расположенным близ местечка Ла Пеллерен в десяти милях от Нанта и плантацией на о. Сан-Доминго — богатейшей из французских колоний в Вест-Индии{17}. Оборотистые нантские торговцы везли оттуда сахар, хлопок, индиго, кофе, получая немалые барыши от продажи столь необходимых европейцам колониальных товаров. В общем, жаловаться на судьбу капитану Фуше не приходилось. Мать Жозефа, мадам Франсуаза-Мари, урожденная Круизе, по-видимому, была полностью поглощена заботами о своем многочисленном семействе. Кроме старшего сына, которому, по традиции рода, дали имя отца, в семье воспитывались еще двое детей: старшая сестра и младший брат Жозефа. Старший сын, в силу все той же традиции, должен был унаследовать корабль и профессию отца, но случилось иначе. С детства Жозефа отличало слабое здоровье. Тощий, бледный, узкоплечий, он не обладал ни одним качеством, необходимым для преодоления суровых испытаний морской службы{18}. Удивительно, что этот сын потомственных моряков не мог позволить себе даже самое коротенькое путешествие на корабле, так как был подвержен морской болезни[3]. О каком уж тут морском деле могла идти речь!

Другим обстоятельством, удалившим Жозефа-младшего с фамильной стези, было внезапное ухудшение дел во французской торговле с Вест-Индией. Война североамериканских колоний с Англией за независимость (1775–1783 гг.), в которой королевская Франция сражалась на стороне колонистов, серьезнейшим образом нарушила коммерческое мореплавание, в том числе и нантское. Перспективы дальнейшего обогащения в торговой области становились все менее и менее верными.

Впрочем, не будем забегать вперед. Прежде, чем вести речь об обстоятельствах жизни Фуше, скажем несколько слов о том, что представляло из себя французское общество второй половины XVIII века.

25 миллионов французов, подданных его величества, христианнейшего короля Франции и Наварры Людовика XV, являли собой довольно пеструю в социальном отношении картину. Только два сословия — привилегированные духовенство и дворянство, — пользовались всеми благами жизни, цивилизации, науки и культуры. Чуть больше одного процента населения королевства, 270 тысяч счастливцев! Все остальные составляли третье, податное, бесправное сословие. Сюда входили крестьяне, ремесленники, наемные рабочие, буржуа, люди свободных профессий, короче говоря, вся Франция. Это о них министр, граф де Верженн изволил обронить фразу: «Прав у подданных нет, есть только обязанности».

Благополучие благородных сеньоров и монсеньеров тяжким грузом легло на плечи народа, заглушавшего «вином и развратом глубокое сознание своей нищеты{19}». «Чтобы один человек жил наслаждаясь, нужно, чтобы сотня других работала не покладая рук»{20}, — так определил царившую во Франции социальную «справедливость» Шарль-Луи Монтескье.

С неменьшей откровенностью высказался об этом Вольтер: «не считая искусства регулярно истреблять род человеческий при помощи войны… у нас есть искусство вырывать хлеб и одежду из рук тех, кто засевает поля и производит шерсть, искусство собирать все сокровища целой нации в сундуках пяти или шести сот людей… половина нации все время занята тем, чтобы на основании закона ущемлять другую»{21}.

Абсолютизм Бурбонов[4] венчал политический строй Франции. Зашита привилегий духовенства и дворянства, жестокое подавление бунтов склонной к мятежам черни, агрессивные войны в Европе и далеко за ее пределами — вот чем Франции запомнилось чуть не 200-летнее правление монархов — потомков «доброго короля» Генриха Наваррского.

По прошествии многих лет, когда все «прелести» абсолютистского правления стали чем-то вроде смутных преданий, государей династии Бурбонов уже не то что не осуждали, но, напротив, даже хвалили: «Дом Бурбонов, — восклицал Гюго, — был для Франции блистательным и кровавым средоточием ее истории!»{22}.

Вторая треть XVIII века во Франции, кажется, подтверждала вполне лишь последнюю часть фразы знаменитого романиста. Тридцатые, сороковые, пятидесятые годы — время бесконечных войн (сначала за так называемое «польское наследство», затем, за «австрийское наследство», потом Семилетняя война), в которых Франция «возлюбленного короля» Людовика XV терпит поражение за поражением, теряя колонии, людей, деньги и внешнеполитический авторитет. Потоки крови пролиты зря, деньги истрачены впустую. Авторитет монархии и самого монарха падают до устрашающе низкой отметки. Когда Людовику XV пытаются сказать об этом, он произносит фразу, ставшую знаменитой: «После нас хоть потоп!».

В величественном здании абсолютной монархии — творении Сюлли, Ришелье, Кольбера, Людовика XIV[5], — все явственнее проступают опасные трещины…

Тем временем «старый порядок» веселится. «Один острослов говорил мне, — вспоминал современник, — что Франция — это абсолютная монархия, ограниченная песнями»{23}. Без малого шестидесятилетнее царствование Людовика XV (1715–1774 гг.) казалось, как никакое другое соответствовало этому определению. Балы и развлечения следовали при дворе бесконечной чредой. Вольтер иронизировал: «боги создали королей только для того, чтобы они устраивали ежедневно празднества»{24}.



Король Людовик XV


Придворные разных рангов дружно разворовывали государственную казну. Однажды, на охоте, Людовик XV спросил у герцога Шуазеля, бывшего поблизости, сколько, он думает, стоит коляска, на которой они едут. Шуазель ответил, что он, пожалуй, мог бы приобрести ее себе за 5–6 тысяч ливров, но «ваше величество, расплачиваясь по-королевски, должны заплатить тысяч восемь». — «Вы далеки от истины, — возразил король, — эта коляска мне обошлась в 30 тысяч франков… Крадут у меня чудовищно, но средств против этого нет никаких»{25}. Занятием «государственной важности» стали «баталии» за зеленым сукном ломберных столиков.

Светское общество было поглощено азартными карточными играми, длившимися до 4–5 часов утра. «Г-н де Шенонсо в одну ночь проиграл 800 000 ливров. Герцог де Лозен в 26 лет истратил капитал, приносящий 100 000 экю дохода, и задолжал более 2 миллионов»{26}. «Быть игроком, — говорил Монтескье, — это своего рода общественное положение. Оно заменяет благородство происхождения, состояние, честность». И, конечно, вечной проблемой, отнимавшей много времени и еще больше средств у великосветских львиц, была мода: «прямо-таки невозможно представить себе, во что обходится человеку одеть жену по моде»{27}, — писал современник.

Утонченные красавицы-аристократки изящно скучали. «У г-жи де Рошфор спросили, хочет ли опа узнать будущее. «Нет, — ответила она, — оно слишком похоже па прошлое»…{28}

В гол, когда Жозефу исполнилось пять лет, началось последнее десятилетие царствования Людовика XV, вероятно, самого бездарного и самого бесславного в истории королевской Франции. Самовлюбленный сластолюбец, разменявший шестой десяток, ничтожный «маркиз Плясун» олицетворял тогда тысячелетнюю французскую монархию. Великолепная мишень для бесчисленных острот. «Аббат де Кане заявил как-то, что Людовик XV просто обязан назначить пенсион Каюзаку[6]. «Почему?» — «Да потому, что, пока жив Каюзак, король еще не самый презренный человек в своей стране»{29}.

Прошло еще четыре года. Девятилетний Жозеф был отдан для обучения в Ораторианскую школу в Нанте. О времени, проведенном там, сам он напишет поразительно мало: «Я воспитывался среди отцов-ораторианцев… я стал членом этого коллежа… я посвятил себя учительской профессии…». Вот, практически, все, что можно «извлечь» по этому поводу из его мемуаров. В школе Жозеф проявил большой интерес к точным наукам, особенно к математике{30}. Учился он, судя по всему, неплохо, «можно, по крайней мере, утверждать, — не без самодовольства вспоминал он, — что я никогда не был ни невеждой, ни глупцом…»{31}. Со своими школьными товарищами Фуше сошелся очень быстро. Соученикам Жозефа импонировал бойкий и насмешливый ум их однокашника. Общительный, веселый, остроумный, с подвижным лицом мима, он был душой шумных школярских сборищ. Учителя же относились к Жозефу-младшему с немалой подозрительностью, и повинна в этом была не только непоседливость их воспитанника. Фуше, о ужас, совершенно не интересовался столь почитаемой в коллеже латынью и даже не скрывал этого!

Вполне возможно, что в родном Нанте, в степах Ораторианского коллежа Фуше познакомился с сочинениями французских просветителей Вольтера и Руссо, как об этом, в частности, пишет автор его прижизненной биографии, правда, без каких-либо ссылок на источник своей информации»{32}. Вопрос о том, насколько Фуше был знаком с великой литературой Просвещения[7], весьма важен. Под влиянием идей «гражданина Женевы»[8] и «Фернейского отшельника»[9], этого, по выражению Бальзака, «Бога французского неверия», сформировалось целое поколение. Многие молодые французы, воспитанные па книгах Руссо, Вольтера, Дидро, всей славной когорты просветителей, стали впоследствии трибунами Революции, ее генералами, ее пылкими прозелитами. Фуше, и это можно сказать с большой долей уверенности, прочитал немало книг «властителей дум». Какой след они оставили в душе Жозефа? Увы, на этот вопрос нельзя найти ответ, как нельзя его найти и на множество других вопросов, связанных с жизнью этого человека. Можно лишь строить догадки по этому поводу. Впрочем, будущая деятельность грозного комиссара Конвента, гражданина Фуше в 1793—94 гг. с очевидностью свидетельствовала о том, что ораторианец Жозеф был внимательным читателем Жан-Жака, надолго запомнившим описание нравов Древней Спарты а lа Руссо: «В Спарте девочки упражнялись, подобно мальчикам, в военных играх, — читал он в «Эмиле». — … Девушки нередко появлялись в общественных местах, не вместе с юношами, но отдельными группами. Почти на каждом празднестве, на каждой общественной церемонии можно было видеть целый рой молодых девушек, дочерей наиболее знатных граждан; увенчанные цветами, они распевали хором гимны, исполняли пляски, несли корзины, вазы, приношения; это зрелище производило чарующее впечатление…»{33}. Что-то очень и очень похожее много лет спустя будет происходить на улицах и площадях городка Мулен, где главным «постановщиком» античных мизансцен явится… «представитель народа» Жозеф Фуше.

А пока маленький ораторианец корпит над книгами, упорно постигая строго отмеренную наставниками премудрость. На каникулы он уезжает в Ла Пеллерен, подальше от сутолоки города-порта, туда, где, затерявшись среди виноградников, в низовьях Луары, находится поместье его отца. Незаметно проходит детство, наступает отрочество. В канун того дня, когда Жозефу должно исполниться пятнадцать лет, в Версале умирает старый король Людовик XV. Незадолго до смерти он неожиданно для всех, а возможно, и для самого себя признается наследнику Людовику Огюсту: «Я плохо правил страной и плохо распоряжался, что объясняется моей бесталанностью и плохими помощниками»{34}.

Тело монарха, еще до его кончины превратившееся в смердящую массу (Людовик XV умер, подхватив оспу у одной юной особы), хоронят с неприличной поспешностью в древней усыпальнице французских королей — аббатстве Сен-Дени. Общественное мнение откликается на смерть старого волокиты язвительными эпитафиями:

Здесь тлеет прах Людовика, который

Свой высший долг исполнил до конца.

Рыдайте, шлюхи, убегайте, воры.

Вы потеряли вашего отца{35}.

С 10 мая 1774 года во Франции наступает новое царствование. Христианнейшим королем Франции и Наварры становится внук покойного монарха Людовик XVI. В свои неполные двадцать лет, нс в меру тучный, близорукий и неуклюжий, он, как уверял один придворный фат, походил скорее на слесаря{36}, чем на государя могущественнейшей монархии в Европе. Но простому народу нет до этого никакого дела. Он искренне верит в то, что в его жизни наступят лучшие времена. «Король умер! Да здравствует король!» «Никогда начало какого-либо царствования не вызывало более единодушных проявлений любви и привязанности»{37}, — вспоминала современница.



Король Людовик XVI


Но если в масштабе всей Франции перемены лишь ожидались, то в жизни Фуше они уже произошли. Годы учебы в Нантском коллеже остались позади.

Юный Фуше окончил школу, и отец Дюриф, директор Ораторианского коллежа, посоветовал капитану Жозефу направить сына для дальнейшего обучения в Париж. У молодого человека, по его мнению, была явная склонность к учению. Из Жозефа, уверял он, может выйти настоящий ученый, правда, уточнял почтенный наставник, в достаточно узкой области знаний{38}. Капитан ничего не имел против, и Фуше-младший очень скоро очутился в столице.

Париж. Улица Сент-Оноре. Иезуитская ораторианская семинария. Сюда Жозеф попадает 11 ноября 1781 года{39}. Он становится столичным семинаристом, а французской Ораторианской конгрегации Господа Нашего Иисуса Христа исполняется ровно 170 лет. Ее выпускникам, получившим звание ораторианцев или confrères (собратьев), помимо непременной тонзуры, полагались такие блага, как ежегодно возобновляемый контракт с Конгрегацией и жалование, редко превышавшее 80 ливров в год. Обстановка в иезуитском коллеже почти та же, что и в Нанте, но общество — несравненно интереснее и разнообразнее, чем прежде. Среди соучеников Фуше по парижской семинарии его биографы называют молодого человека по фамилии Лебон. О парижском периоде жизни семинариста Фуше мало что известно; мы можем судить о нем лишь по случайно сохранившемуся письму Жозефа к сестре: «Ты никогда не видела меня таким тощим, мои кости скоро вылезут наружу», — писал он домой в присущем одному ему стиле, отличавшемся своеобразной смесью искренности и насмешливости{40}. Между тем из Нанта приходят печальные вести: будучи отнюдь не старым человеком, умирает отец Жозефа. Его мать не забывает о нем (известно, что время от времени она посылает сыну деньги), но полагаться теперь ему приходится, главным образом, на самого себя.



Фуше в молодые годы


Наступает 1782 год, ставший для Фуше годом окончания ораторианской семинарии в Париже. Каковы же были итоги долгих четырнадцати лет учения, которые он провел в коллежах под бдительным оком патеров? По мнению Стефана Цвейга, обучение у отцов-иезуитов не прошло для Жозефа бесследно. В стенах нантской и парижской семинарий он приобрел несравненное умение скрывать свои мысли, мастерски носить непроницаемую личину, заменившую, в конце концов, его подлинное лицо; здесь, в Нанте и в Париже, он в совершенстве овладел искусством оставаться бесстрастным и выдержанным, невзирая на обстоятельства. Несомненным результатом лет, отданных учению, было овладение Жозефом Фуше навыками упорной работы, — это благоприобретенное качество впоследствии оказалось для него далеко не лишним. Один из тех, с кем позже не раз пересечется жизненный путь «собрата» Фуше, уверял, что способности к беспрестанным и тайным козням, столь характерные для Жозефа, были прямым следствием его ученичества у ораторианцев{41}.

Но вернемся к 1782 году. Уже в этом году Фуше отправился преподавать математику и физические науки в иезуитский коллеж городка Ниор. Там, в Ниоре, расположенном чуть юго-восточнее родного Нанта и буквально в двух шагах от знаменитой своей фрондерской славой Ла-Рошели, состоялся дебют Жозефа на педагогическом поприще. Пять лет спустя Фуше перебрался оттуда в Жюильи — маленький городок к северу от Парижа в качестве профессора физики в местном коллеже. «Здесь, — пишет его биограф, — он смутил коллег своими антирелигиозными речами и демагогическими высказываниями»{42}. Впрочем, не исключено, что ему довелось «отличиться» там и несколько иным образом. По крайней мере, в записках одной весьма осведомленной современницы содержится явный намек на это. В ее мемуарах говорится о том, что лет через двадцать после описываемых событий некая девица Дерозьер сумела выхлопотать у министра обшей полиции гражданина Жозефа Фуше охранную грамоту для своего отца, старого вандейца, маркиза де Дерозьера. Дело в том, что маркиз, до революции бывший королевским комиссаром, оказал молодому аббату Фуше важную услугу, прикрыв «плащом милосердия» неподобающие наставнику проделки. К их числу мемуаристка относит разбитые двери семинарии, «преодоление» городских стен в неположенное время и в неположенном месте, и т. п.{43}. Если все это действительно имело место, тогда пословица о том, что «в тихом омуте черти водятся», лишний раз находит свое подтверждение.

Из Жюильи в начале 1783 года Фуше переводят на север Франции в Аррас. Он едет туда преподавать философию в местном коллеже. Именно в Аррасе Жозеф познакомился с людьми, общение с которыми во многом определило его политические симпатии и дальнейшие поступки. Ими были племянник школьного физика Дю Рюта Максимилиан Робеспьер и лейтенант инженерных войск Лазар Карно. Уроженец Арраса Максимилиан Мари Исидор Робеспьер, подобно Фуше, принадлежал к старинному и уважаемому в своей округе буржуазному семейству. Его родословная па протяжении вот уже более трехсот лет являла собой почти бесконечную чреду адвокатов и пре чих служи гелей Фемиды. Случались, правда, и исключения из правил. Так, дальний предок Максимилиана Жан де Рувеспьер (Jean de Rouvespieres) живший в середине XV века, был владельцем по стоялого двора в Париже{44}. Сам Максимилиаг однако, предпочел не нарушать семейную традицию. Окончив курс обучения в престижном па рижском коллеже Louis le Grand (Людовика Be дикого), а затем отучившись на юридическом факультете знаменитой Сорбонны[10], он пополнил со бой длинный список адвокатов семейства Робеспьеров. Ко времени, когда Жозеф появился в Аррасе, Робеспьер уже успел стать местной «достопримечательностью». Он удачно практиковал в качестве адвоката, был известен как человек передовых взглядов и к тому же по аррасским меркам считался чуть ли не литератором.

Лазар Никола Маргерит Карно, родом из бургундского городка Нолэ, был одним из восемнадцати (!) детей провинциального адвоката сьера Карнс Рано почувствовав призвание к профессии военно го, он поступил в так называемую «Мезьерскую» военно-инженерную школу в Париже. По ее окончании поручик Карно начал службу в полку, сразу ж снискав у товарищей репутацию «оригинала и философа»{45}. На то были свои основания. Во-первых, молодой офицер не на шутку увлекался философскими сочинениями, в то же время живо интересуясь устройством и практическим применением аэростатов. Затем в год, когда ему исполнилось 30 лет (это как раз 1783 год), Карно пишет и издает работ «Опыт о машинах вообще», а в следующем, 1784 году — получает награду Дижонской Академии за «Похвальное слово Вобану»[11], где до небес превозносит антифеодальный вобановский памфлет «Королевская десятина».

Фуше, Робеспьера и Карно на первых порах объединила любовь к изящной словесности и уверенность в собственных талантах. Все трое стали завсегдатаями литературного общества «Розати», представлявшего тип провинциальной академии, каких немало в ту пору существовало по всей Франции. Членами содружества интеллектуалов города Арраса были «ученые, чиновники, военные и т. д. — все литераторы или любители искусства и литературы. Это общество собиралось в определенные дни; на этих собраниях читались произведения всякого рода и велись литературные прения. Принятие каждого нового члена являлось праздником. Кандидат произносил речь, кто-нибудь из членов ему отвечал, и праздник кончался веселым ужином, где царили сердечность и откровенность»{46}.



Лазар Карно


Из двух новых арраских приятелей Фуше был ближе Максимилиан. Сейчас невозможно сказать, что лежало в основе этой внезапно возникшей и, по-видимому, искренней дружбы. Может быть, честолюбие, в высшей степени присущее Максимилиану и Жозефу, способствовало тому, что они быстро поняли и оценили друг друга. Быть может, внешняя неказистость Робеспьера и Фуше содействовала их знакомству, возможно, обоюдная склонность к наукам сыграла в этом какую-то роль{47}. Несомненно одно, что тогда, накануне революции, Фуше был очень дружен с Максимилианом. Он часто бывал у него в доме и даже выказывал знаки особого внимания тринадцатилетней сестре Робеспьера — Шарлотте. «Авансы» Жозефа не остались незамеченными. Впоследствии в своих воспоминаниях Шарлотта писала, что Фуше говорил с ней о браке, «и, сошлюсь, — замечает она, — я не чувствовала никакой неприязни к подобной партии и была расположена выйти замуж за человека, которого мой брат мне представил как настоящего демократа и своего друга»{48}.



Робеспьер


* * *

Тем временем во Франции нарастала социальная напряженность — предвестник грядущего революционного взрыва.

Все робкие 15-летние попытки правительства перестроить абсолютистскую махину государственного управления, провести неотложные реформы, сохраняя почти неизменной старую политическую систему, терпят провал. От надежд на то, что царствование Людовика XVI принесет с собой справедливость, благополучие, изменит положение простого народа к лучшему, не остается и следа. Авторитет власти во Франции в последние предреволюционные годы превращается в фикцию власти. Ничего удивительного в этом нет. Достаточно взглянуть на тех, кто правит страной, чтобы все стало ясно. Самую краткую и, возможно, наиболее меткую характеристику королевской чете дает русский дипломат, граф С. Р. Воронцов, побывавший в Париже в 1788 году. В одном из своих донесений в Санкт-Петербург он пишет: «Король глуп, королева интриганка без талантов и без твердости, столь же всеми ненавидимая, как ее муж презираем»{49}. По словам биографов королевы Марии Антуанетты: «При дворе считалось хорошим тоном насмехаться нал Людовиком XVI. Дух сарказма, неприязни и неудовольствия царил в салонах Парижа; и в Версале также напевали куплеты, критиковали, беспощадно оскорбляли короля, называя его «ошибкой»! В лицо Людовику XVI прославляли республиканский образ правления; завидовали счастью народа без короля и королевы»{50}. Положение монарха в канун революции сродни положению путника, сбившегося с тропинки через опасную трясину. Любое движение, любой шаг ведет не к спасению, а лишь приближает неизбежную гибель. Почва в буквальном смысле слова разверзается у Людовика под ногами. Ему кажется, что сокращение его собственных расходов в | вязи с катастрофическим положением финансов королевства найдет одобрение и поддержку в обществе. По распоряжению монарха в целях экономии из королевских конюшен продают 440 лошадей и увольняют 104 конюха. И вот результат: в Париже немедленно появляется оскорбительное для королевы четверостишье:

Людовик, понятна твоя бережливость,

Но, разгоняя теперь всех людей,

Оставь Антуанетте хотя лошадей

И лучших жеребцов сохрани ей, как милость{51}.





Королева Мария Антуанетта


В дневнике Бертрана Барера, будущего президента Комитета общественного спасения, в ноябре 1788 г. появилась следующая запись: «Теперь предложено созвать Генеральные Штаты, потому что король нуждается в деньгах, а нация — в конституции»{52}. Не собиравшиеся с 1614 г. Генеральные Штаты были органом сословного представительства еще средневековой Франции. Единственной причиной, побудившей Людовика XVI «реанимировать» это древнее учреждение старой монархии, было его желание выбраться из финансовых затруднений, воспользовавшись авторитетом Генеральных Штатов. Депутаты же от третьего сословия (в основном представлявшие буржуазию) ставили перед собой совсем иные цели. Они всерьез помышляли о том, чтобы принять конституцию, устранив наиболее вопиющие злоупотребления «старого порядка».

Между тем Франция бурлила. Только весной 1789 г., по подсчетам Ипполита Тэна, произошло более 300 вспышек крестьянских бунтов. Плебейские выступления отмечались в Лилле, Камбре, Дюнкерке, Марселе, Эксе, Тулоне. Повсюду народ требовал хлеба и установления дешевых цен на продукты питания. Тон народному движению, как всегда, задавал Париж{53}. Настроение всеобщего недовольства из центра мало-помалу перемещается в провинцию. В Нанте еще в ноябре 1788 г. проходят демонстрации с требованием новой конституции для Бретонских Штатов. Широкое распространение получает фраза: «В Ренне — размышляют, в Нанте — действуют, что же до остального Запада, — то он идет вслед за ними»{54}.

Главным политическим событием наступающего 1789 г. стали выборы депутатов в Генеральные Штаты. Когда 1 января 1789 г. стало известно, что король собрался-таки созвать Генеральные Штаты весной этого года, министр-реформатор Жак Неккер назвал это «новогодним подарком Франции». Выборы проходят по всей стране. Среди прочих депутатов от провинции Артуа в Генеральные Штаты попал и аррасский адвокат Максимилиан Робеспьер. На поездку в Париж у новоиспеченного депутата не нашлось денег, и тут к нему на выручку пришел друг: Жозеф одолжил Робеспьеру деньги на его поездку в столицу в апреле 1789 г.{55}.

Оставшись в Аррасе, Фуше организовал Общество друзей конституции, по поручению которого, а скорее всего, по собственному почину, написал письмо в защиту Робеспьера. Для Максимилиана эта поддержка тогда значила немало, ибо первые шаги аррасского депутата на политическом поприще отнюдь не были усыпаны розами: в собрании Робеспьера попросту не замечали, безбожно коверкая его имя, а собственные избиратели были настроены весьма скептически, подвергая своего избранника острой и не всегда заслуженной критике{56}.

С каждым днем политическая активность Фуше растет. Во многом это объясняется тем, что революция развивается по восходящей линии. В июне 1789 г. Генеральные Штаты превращаются в Национальное собрание. Июль приносит с собой взятие Кастилии — первое ощутимое поражение реакции и победу третьего сословия. В результате событий весны-лета 1789 г. в Париже и провинции к власти приходят фейяны — партия крупной буржуазии и либерального дворянства. Олицетворением победителей фенянов стали «герой Нового и Старого света» маркиз де Лафайет и граф де Мирабо{57}, однажды громогласно заявивший с трибуны: «Я презираю историю», на что какой-то депутат ему ответил: «Она вам отплатит тем же». Фуше не сидится в затхлом, провинциальном Аррасе. Он рвется в столицу. По инициативе Фуше начинает выходить радикальный «Бюллетень патриотов-ораторианцев»{58}. Его не могут не заметить в Париже, он должен стать депутатом Национального собрания. Чем он хуже, в конце концов, этого напыщенного и педантичного Максимилиана? В Париже Фуше действительно заметили, однако совсем не те, на чье внимание он рассчитывал. Отцы-ораторианцы столицы, вовсе не разделявшие энтузиазма своего воспитанника по поводу деятельности Национального собрания, в октябре 1790 г. приказали Жозефу покинуть Аррас с тем, чтобы он продолжил свою преподавательскую деятельность в родном Нанте, в том самом коллеже, в котором он некогда учился{59}. Есть сведения о том, что по дороге из Арраса в Нант Фуше заезжал в Париж и посетил заседание Национального собрания в качестве руководителя делегации ораторианцев{60}. Так ли это было в действительности — неизвестно. Сам он об этом, во всяком случае, не написал ни строчки.



Жак Неккер


Фуше вернулся домой в канун знаменательного события. Нантское общество друзей конституции задумало устроить «фестиваль братства» совместно с находившимися в городе приезжими англичанами. Жозеф стал членом общества и принял участие в празднике, закончившемся «интернациональным» обедом в саду старого монастыря Капуцинов. 7 февраля 1791 г. Фуше был избран президентом общества. «Эта должность… выдвинула его (Фуше) в первые ряды местных политиков»{61}. Как утверждал английский агент Уильям Август Майлз, Фуше являлся одним из организаторов широкой сети революционных клубов, число которых приближалось к 300{62}. На посту президента общества друзей конституции он активно участвует в общественной жизни Нанта. Когда в апреле в Нант приходит известие о смерти Мирабо, этого «гениально-продажного авантюриста и величайшего героя конституционной демократии», торжественную речь в память «великого человека» произносит собрат Фуше{63}. Наряду с этим, Фуше не забывает и о своих преподавательских обязанностях — с учетом революционных веяний он составляет новый учебный план для школьников-ораторианцев. Одновременно ему приходится решать и чисто финансовые проблемы. Вследствие того, что но Франции прокатилась волна секуляризации[12], ораторианский коллеж лишился земель и построек на общую сумму в полмиллиона ливров. Ученики и преподаватели попали в трудное материальное положение. В начале августа 1792 г. Фуше удается заручиться согласием мэра на го, чтобы школа стала муниципальной, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но политика, «общественное служение» оставляют ему все меньше и меньше времени на пусть почетное, но малоприбыльное ремесло педагога. «Большая игра» неизмеримо сильнее прельщает Жозефа, чем воспитание подрастающего поколения.




Мирабо




Бриссо


Прекрасно зная, чем живут обитатели Нанта, точнее, их состоятельная часть, Фуше немедленно становится «выразителем интересов» своих земляков. Его предвыборные обращения к ним (в то время как раз проходили выборы в Конвент[13]) — шедевры умеренности и здравого смысла. Они проникнуты примирительными настроениями: «Долой дух разрушения! Дух Конвента должен быть чисто созидательным. Поэтому избирать в его состав следует лишь архитекторов в области политики… а не революционных деятелей!»{64}.

После того, как в Париже лидер Жиронды[14] Жак Пьер Бриссо предлагает отменить рабство во французских колониях, Фуше посылает протест Национальному собранию. Когда Бриссо в полемическом 1адоре рассуждает «об одном попе, называющем себя патриотом», он имеет в виду «брата» Жозефа{65}. Нантские буржуа, получавшие немалые выгоды от работорговли, в восторге от позиции, занятой Фуше. Члены общества и избиратели в Национальный Конвент чувствуют в Фуше своего лидера{66}. Перед ним открывается долгожданный путь в Париж. Одновременно крупное событие происходит в личной жизни Фуше. Забыв обещания, данные им Шарлотте (впрочем, давал ли он их на самом деле?), Жозеф зачастил в дом Ноэля Куако — известного нантского адвоката. Визиты закончились предложением «руки и сердца» 27-летней невзрачной мадемуазель Бон-Жан. Робкая, некрасивая и к тому же страстно полюбившая Фуше, девица Куако с радостью уступила настойчивому кавалеру. 16 сентября 1792 г. состоялось превращение мадемуазель Бон-Жан в госпожу Фуше. Но Фуше не был бы Фуше, если бы, связав себя «узами» с простодушной девицей Куако, не имел в виду еще одной цели: «Я женился… с намерением обучаться профессии адвоката, которая гораздо больше согласовывалась с моими личными склонностями и состоянием общества…», — так с замечательной и обескураживающей откровенностью об этом факте своей биографии рассказал в мемуарах сам Фуше{67}.

За 2 недели до свадьбы Фуше был избран депутатом в Национальный Конвент вместе с еще 7 представителями департамента Нижняя Луара{68}.



Свадебный контракт

Жозефа Фуше и Бон-Жан Куако


Ситуация в стране сложная. В апреле 1792 г. Австрия, а вслед за ней и Пруссия начали войну против революционной Франции. В стенах Конвента возникла и набирала силу борьба между жирондистами и якобинцами[15]. Однако отступать поздно. «Жребий брошен». 18 сентября 1792 года Фуше отправился в Париж. Как выразился Леон Каммахер: «Великая авантюра его жизни началась{69}.

Очутившись в столице, Жозеф обосновался там основательно, сняв квартиру в доме № 315 на улице Сент-Оноре, одной из самых буржуазных улиц «Нового Вавилона». Дом находился в двух шагах от того места, где располагалась семинария, которую он окончил десятью годами раньше. Вместе с Жозефом была его верная Бон-Жан.

Что же представляла собой в то время революционная столица Франции? «В 1792 году, — вспоминал Шатобриан, — Париж выглядел совсем не так, как в 1789 и 1790 годах; то была уже не рождающаяся Революция, то был народ, упоенно рвущийся навстречу своей судьбе, невзирая на пропасти, не разбирая дороги. Толпа перестала быть шумной, любопытствующей, суетливой — она стала грозной. На улицах попадались только испуганные да свирепые лица; одни люди жались к домам, чтобы проскользнуть незамеченными, другие бродили в поисках добычи: встречные либо боязливо опускали глаза и отворачивались от вас, либо впивались в вас взглядом, пытаясь разгадать ваши секреты и прочесть ваши мысли… чувствовалось, что нарождается плебейская тирания… гораздо более страшная, чем дряхлый деспотизм древней королевской власти: ибо народ, ставший государем, вездесущ, и если он превращается в тирана, то вездесущ и этот тиран — всемирный Тиберий[16] со всемирной властью»{70}.

«Активный» Фуше по приезде в Париж странным образом стушевался, его почти не видно и не слышно. Незаметный депутат от Нижней Луары, правда, назначается в финансовый комитет 10 октября 1792 г., а затем 13 октября — в комитет по народному образованию{71}. С наступлением 1793 г. он становится членом еще одного комитета — морского и колоний, где его коллегами были Марат и Баррас. Время от времени его сухощавая фигура возникает на трибуне Конвента. От имени комитета по народному образованию он зачитывает доклады, не вызывающие никаких дискуссий и, по-видимому, никакого интереса у присутствующих в зале депутатов{72}. Биографу Фуше почти невозможно обнаружить следы его участия в деятельности Конвента, по крайней мере, до 16 января 1793 г. Объясняется это, по всей вероятности, неподготовленностью Фуше к широкой политической деятельности и его боязнью «проштрафиться» перед своими избирателями. Не исключено, что в его стремлении держаться в тени была «повинна» и маловыразительная внешность Жозефа. Тощий, с преждевременно увядшим, пергаментным лицом и слабым голосом, Фуше и думать не смел о том, чтобы стать соперником речистых и импозантных коллег-депутатов.

Накал страстей в Париже велик, борьба между политическими группировками в Конвенте усиливается день ото дня. Фуше опасается сделать ложный шаг и потому в первые месяцы своего пребывания в Конвенте не подает признаков жизни. Впрочем, нельзя сказать, что он не интересуется происходящим. Фуше пристально присматривается к тому, что творится вокруг, сводит знакомство с людьми, имена которых у всех на устах. «Сначала, — пишет он в мемуарах, — я упрятал себя в комитет по народному образованию, где я познакомился с Кондорсе, а через него — с Верньо… Я очень привязался к Верньо, который был великим оратором и искренним человеком»{73}. Итак, выбор сделан. Жирондисты гораздо ближе Жозефу, чем окончательно дискредитировавшие себя фейяны или радикалы-якобинцы. В послании к избирателям 1 октября 1792 г. Фуше именует монтаньяров «горсткой лиц», не имеющих никакого влияния на большинство нации{74}. «Предпочтение», оказанное Жозефом Жиронде, своевременно. Вознесенные на вершину власти народным восстанием 10 августа 1792 г., покончившим с монархией, жирондисты почти десять месяцев находятся у государственного руля. Но борьба в Конвенте разгорается, и вчера еще лидировавшие жирондисты откатываются вправо, теряя одну позицию за другой. Надо что-то делать, и без особых угрызений совести Фуше переходит на сторону победителей-якобинцев, оправдывая это предательство «высшими интересами» и «пользой Отечества»{75}. К тому же, уверяет Фуше: «Я никогда не разделял политические взгляды жирондистской партии… Я полагал, что их следствием будет дезинтеграция Франции…»{76}. Очевидно, тогда, в самом начале 1793 г., Фуше усваивает «золотое правило», которому останется верен до конца жизни — надо всегда быть вместе с победителями, ибо, как известно, победителей не судят. Что же касается побежденных, то жалеть их нечего, недаром мудрецы-римляне говорили: «Горе побежденным!».

Зимой 1792–1793 гг. важнейшим политическим событием в жизни Франции становится судебный процесс над Людовиком XVI. По инициативе якобинцев вопрос о наказании «тирана» выносится на поименное голосование членов Конвента. Жозеф вновь хочет «уйти в кусты»: свое молчание в Собрании он объясняет плохим самочувствием, больным горлом, потерей голоса. Все напрасно. Свою речь, посвященную вопросу о судьбе короля, Фуше начинает с общих фраз и довольно бесцветно: «Было бы благородно, — заявляет он, — проявить снисходительность… несомненно, что снисходительность есть признак великодушного сердца. Но мы — судьи и обязаны быть бесстрастны, как боги. Малейшая слабость может вызвать ужасающую чреду несчастий»{77}. Однако Фуше не спешит «уподобляться богам»…

Когда 16 января 1793 г., в день голосования, ему все же приходится взойти на трибуну Конвента, он произносит слово «смерть» настолько тихо, что его едва могут расслышать ближайшие к трибуне депутаты{78}. Много лет спустя, оправдывая свое участие в голосовании, Фуше скажет: «В мое намерение входило нанести удар не столько по монарху, сколько по короне… В то время мне, как и многим другим, казалось, что мы не сможем вдохнуть достаточно энергии в народные массы и их представителей… преодолеть кризис иным способом, кроме применения крайних мер… Разве в политике даже жестокости не могут подчас иметь благотворные последствия?»{79}.



Суд над Людовиком XVI


Тогда же в ответ на упреки своих коллег-депутатов (любопытно, что из 8 земляков Жозефа 5 голосовали против казни короля) Фуше сказал: «Я в самом деле хотел спасти Людовика XVI… но представители (департамента) Нижняя Луара получили из Нанта ужасные угрозы; «народ, — гласило одно из посланий, — намерен истребить их имущество и, вероятно, дойдет до последних эксцессов относительно семей депутатов, которые не будут голосовать за смерть (короля)». В качестве последнего «аргумента» в защиту своего решения он привел следующий: «… моя жена, — заявил Жозеф, — сказала… что я не могу подвергать жизнь моих и ее родственников опасности вместо того, чтобы пожертвовать своим личным мнением»{80}.

На заседании Конвента Фуше разражается бурными проклятьями в адрес «коварного Капета»: «Преступления тирана, — восклицает он, — раскрыли всем глаза и наполнили все сердца негодованием… Если его (Людовика XVI) голова не падет вскоре под мечом правосудия, разбойники и убийцы смогут ходить с поднятой головой…»{81}.

«21 января 1793 г. Людовик взошел на эшафот, сооруженный на площади Революции… До последнего мгновения он сохранял достоинство и самообладание, которых гак не хватало ему в политической деятельности. Перед самой смертью он, обращаясь к собравшейся толпе, воскликнул: «Французы! Я умираю безвинно и молю Бога, чтобы моя кровь не пала на мой народ»{82}.



Казнь Людовика XVI


События, последовавшие за казнью короля, неопровержимо свидетельствовали о том, что Бог не внял мольбам потомка Святого Людовика…

Гражданская война во Франции из угрозы стала реальностью.

9 марта 1793 г. Конвент решает направить своих представителей (комиссаров) в различные департаменты Франции для «того, чтобы сообщить согражданам о новых опасностях, которые угрожают стране, и собрать достаточные силы для отражения неприятеля»{83}. В длинном списке комиссаров Конвента из 82-х фамилий, зачитанном Жюльеном из Тулузы, 53-й по счету значится фамилия Фуше{84}. Гражданин Жозеф Фуше становится одним из комиссаров миссии в департаменте Нижней Луары и Майенна. По словам Мадлена: «Миссия (Фуше) была чрезвычайно простой и предельно ясной: Вандея взбунтовалась «во имя Бога и короля» против Республики. Нанту угрожал Ка-телино со «своими малыми»… Фуше следовало «организовать оборону города и отстоять область от «разбойников»{85}. Это было единственной целью миссии, возложенной на Фуше.

Задача, выпавшая на долю Фуше, не из легких: провинции охвачены брожением, на дорогах орудуют банды роялистов. В самом Нанте зажиточная часть граждан считает, что революция совершила все что следовало и осуждает чрезмерное влияние парижской «черни» на государственные дела.

Не без труда Жозефу удается добраться до родного Нанта. Уже по дороге к месту назначения он бомбардирует Конвент письмами с требованием направить к нему военных советников и ружья. Прибыв в Нант в конце марта, Фуше организует батальон в 800 человек, тем самым восстановив прямое сообщение между Парижем и Нантом. К числу мероприятий, которым «представитель народа» придает особое значение, относится улучшение боевой подготовки отрядов Национальной гвардии. По его требованию военные занятия ополченцев проходят каждый день. Видимо, для того, чтобы граждан ничто не отвлекало от военных экзерциций, Фуше распоряжается закрыть местные театры. Одновременно он устанавливает плату несущим постоянную гарнизонную службу в размере 20 су в день, а для тех, кто служит за городом: пехотинцу — 25 су вдень, кавалеристу, соответственно — 35 су. Не рассчитывая только на своих земляков, Фуше продолжает требовать помощь из центра: «настоятельно необходимо, — извещает он Конвент, — чтобы вы распорядились о направлении войск… Вы можете положиться на мужество национальных гвардейцев Нанта; они полны отваги; но им недостает вождей, знающих военное дело{86}. Кроме того, Фуше не забывает и о революционной пропаганде, рассылая жителям департамента патетические воззвания. Он призывает их «действовать, идти к победе, или ждать близ своего очага всех мук бесчестья и смерти»{87}. Возвышенная декламация самого Фуше, видимо, только забавляла. Позднее он иронически и не без презрения к поверившим пропаганде простакам-патриотам характеризовал ее как «банальные фразы в духе времени…»{88}. Уже в эти мартовские дни в деятельности Фуше проявились две чрезвычайно ярко выраженные черты: во-первых, способность принимать быстрые, жесткие решения; во-вторых, умение говорить с массами, используя для этого демагогические приемы, беззастенчиво «нападая» на богатых и священников. Когда Фуше спрашивают, могут ли пленные мятежники, доставленные в военный суд, иметь защитников, он отвечает отказом. Ссылаясь на закон 19 марта 1793 г., представитель народа поясняет: «Дух этого закона состоит в том, чтобы избавиться от формальностей и ускорить наказание. Народ жалуется на отсрочку правосудия; интересы общественного блага, самой человечности, требуют, чтобы оно было скорым и суровым»{89}. Представителям народного общества в Сен-Винсенте Фуше рекомендует «хорошенько присматривать за богатыми, купцами и монополистами, корыстолюбцами, священниками, аристократами, теми подозрительными, которые именуют себя умеренными. Немедленно разоблачайте их во имя правосудия! Республиканец ни в чем не нуждается, кроме железа, хлеба и сорока монет в год…»{90}.

Образ «идеального санкюлота»[17], нарисованный Фуше, настолько хорош, что ровно год спустя, выступая с докладом в Конвенте, «тень» Неподкупного — Кутон — произносит слова, весьма созвучные сентенциям комиссара Фуше:

«О, сколь безрассудны люди! — восклицает он. — Что нужно им для жизни и счастья? Несколько унций пищи в день, радость творить добро и сознание того, что совесть чиста — вот и все»{91}.

С появлением в начале апреля 1793 г. в Нанте регулярных войск генерала Бейссера опасность, нависшая над городом, была снята. 12 апреля Фуше издал прокламацию, в которой пообещал 6 тысяч ливров тому, кто выдаст вожаков восстания. Одновременно проконсул гарантировал амнистию тем из мятежников, кто в течение 24-х часов сложит оружие. Особого результата прокламация, однако, не дала.

В начале мая 1793 г., пробыв в миссии два месяца, Фуше возвратился в Париж. Здесь он вновь активно участвует в работе комитета по народному образованию и даже успевает опубликовать «Рассуждение о народном воспитании», почти полностью посвященное вопросам борьбы с религией и церковью, точнее с влиянием церкви на школу. Он требует прекращения содержания служителей культа на государственный счет и решительной антирелигиозной пропаганды. «Национальный Конвент, — заявляет Фуше, — не должен признавать иной религии, кроме религии морали, иного культа, кроме культа отечества, иного догмата, кроме догмата народного суверенитета… Итак, как политика, так и философия предписывают нам как можно скорее заменить старые предрассудки и вековые заблуждения установлениями, достойными великого народа, уроками, которые упрочат и разовьют его способности, гражданскими праздниками, отправляемыми… с теми простыми, гордыми и республиканскими обрядами, которые трогают и возвышают душу…»{92}.

У Фуше находится время порассуждать о достоинствах светского образования, но хватает ли его на участие в последнем «раунде» борьбы монтаньяров и Жиронды? На этот вопрос нельзя ответить, ибо ничего не известно о поведении Фуше в событиях 31 мая — 2 июня 1793 г., приведших к падению Жиронды. Как всегда, в решающий момент он исчезает из поля зрения не только историков, но и своих современников. Объясняя в мемуарах причину своего «разрыва» с Жирондой, Фуше уверяет, что к этому его привело чувство патриотизма. Жирондисты, по его мнению, своей политикой провоцировали «федерализацию» Франции, противопоставляя провинцию Парижу{93}, он же был, естественно, сторонником «единой и неделимой Республики».

В результате восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. Жиронда раздавлена, якобинцы торжествуют{94}. Для Жозефа пришло время вспомнить о «дорогом друге» Максимилиане, но тот не склонен возобновлять знакомство. На смену дружбе между двумя старыми приятелями приходит отчужденность, постепенно перешедшая в острую враждебность{95}. О причинах этой странной метаморфозы можно только гадать. В мемуарах Фуше есть, правда, «объяснение» внезапной перемены в отношениях двух друзей. Жозеф рассказывает, как однажды, во время обеда у него дома, Робеспьер обрушился с резкими нападками на жирондистов, и в частности на Верньо, который там также присутствовал. Хозяин дома попытался урезонить не в меру пылкого гостя. Робеспьер, возмущенный заступничеством Фуше, ушел и с тех пор «затаил враждебность» против Жозефа{96}. Вряд ли, однако, этот рассказ соответствует действительности.

С 27 июня 1793 г. Фуше и еще трем депутатам поручена новая миссия — инспектировать департаменты центра и запада Франции, чтобы организовать граждан на борьбу с вандейскими мятежниками{97}. Представители народа наделены широчайшими проконсульскими полномочиями{98}. Явившись в Труа 29 июня, Фуше произносит пламенные речи, призывая соотечественников к защите Родины, устраивает патриотические шествия, занимается формированием батальонов волонтеров. В донесениях Конвенту он пытается представить свои усилия в самом выгодном свете, уверяя, что жители департаментов «в восторге от революции 31 мая», «превозносят Гору» и т. п.{99}. Фуше наведывается в Дижон и Невер. С ним вместе в этой инспекторской поездке находится его жена.

За 5 месяцев, которые длится миссия (июнь — октябрь 1793 г.), Фуше сталкивается с массой проблем. Разрешает он их с удивительной быстротой и энергией, самыми простыми, находящимися, так сказать, под рукой способами. Следует быстро раздобыть денежные средства — и Фуше добывает их, распорядившись о «добровольной» сдаче ценностей представителям власти в течение 15 дней. Лица, уклонившиеся от исполнения «патриотического долга», считаются «подозрительными». «Утешением» раскошелившимся собственникам должна послужить расписка, выданная им в обмен на драгоценности, и приказ Фуше, который объявлял, что «богатства, находящиеся в руках частных лиц, являются не чем иным, как вкладом, которым нация имеет право распоряжаться…»{100}.

Нужно разрешить проблему с нищенством, и Фуше «решает» ее 19 сентября, декретируя, «что нищенство уничтожается во всем департаменте»{101}. При этом искоренение пауперизма идет столь успешно, что благодарные жители города Гулена принимают решение назвать именем Фуше одну из улиц предместья, населенного беднотой. «Добродетельный» представитель народа скромно отклоняет эту честь. «После моей смерти, — говорит Фуше, — вы удостоите мое имя почестей, если я заслужу их своей жизнью»{102}. Продовольственная проблема решается столь же просто и радикально. «Все богатые землевладельцы и фермеры, имеющие зерно, — гласил один из декретов Фуше, — несут персональную ответственность за отсутствие продовольствия на рынке…». Далее декрет перечислял меры наказания «саботажников», вплоть до тюремного заключения{103}. В гораздо большей степени, чем во время первой миссии, Фуше использует демагогические приемы, устраивая пышные патриотические шоу. Даже крестины своей дочери, родившейся 10 августа и названной Ньевр (по имени департамента), он превращает в спектакль{104}. Для поднятия нравственности и добродетели по приезде в Мулен «проконсул-демагог» (выражение Мадлена) организует шествие в честь старых людей. Его открывают рабочие, несущие в руках пилы и лестницы для того, чтобы покончить с памятниками фанатизма и феодализма; за ними следует отряд кавалерии, на знамени которого вышито: «Французский народ чтит возраст, добродетель и несчастье»; за кавалеристами идет отряд Национальной гвардии с двумя пушками, барабанщик, с шашкой в одной руке и с копией закона «О богатстве» — в другой, еще один военный отряд и, наконец, сам устроитель праздника — гражданин Жозеф Фуше, окруженный старыми, больными людьми и молодыми женщинами в белом, распевающими патриотические гимны{105}. По случаю окончания празднества для старцев был организован банкет. Почтенных жителей Мулена, доставленных в одну из городских церквей, приветствовал представитель народа, восседавший в окружении магистратов. Но бесспорной вершиной творчества Жозефа Фуше по части проведения патриотических торжеств явился гражданский фестиваль доблести и нравственности, проведенный в Невере 22 октября 1793 г. На равнине Планьи была сооружена искусственная гора, у подножья которой посадили четыре тополя. Под горой разожгли священный огонь Весты. Равнину украсили колонна свободы, алтарь доблести, конституционная арка, башня любви и т. п. Когда антураж был готов, на равнину вышло шествие. Барабанный грохот, клятвы, патриотические куплеты, артиллерийский салют — ничего не забыли для придания празднеству большей зрелищности{106}.

Ко времени второй миссии относятся мероприятия Фуше, известные под названием дехристианизаторских{107}. Теперь уже ни у кого не вызывает сомнения, что комплекс мер, направленный против католической религии и церкви, был порожден жестокой классовой борьбой во Франции, необходимостью сокрушения церкви, играющей на руку контрреволюционерам. Антиклерикальные мероприятия были вызваны обстановкой военного времени. Деятельность Фуше на этом поприте преследовала вполне конкретные, земные пели. Лишая католицизм ореола святости, противопоставляя ему «культ Республики и естественной морали»{108}, Фуше выбивал из рук реакционеров мощное идеологическое оружие. Попутно конфискация драгоценностей, которыми владела церковь, отнимала у контрреволюционеров важный источник средств для борьбы против Республики и одновременно давала деньги революционному правительству Франции. В брюмере II года (октябре — ноябре 1793 г.) один из номеров «Монитера» сообщил о том, что «Фуше из Нанта, представитель народа в департаменте Ньевр, отправил Конвенту 1091 монету золотом и драгоценности из числа церковной утвари»{109}.

Разумеется, как и всякий демагог, Фуше придавал огромное значение чисто внешней стороне своих дехристианизаторских мероприятий. Так, по его декрету от 9 октября 1793 г., в городах департамента началось уничтожение крестов, статуй святых, предметов религиозного культа. Проконсул ввел новый гражданский обряд похорон, когда тело покойника облекали в саван с изображением фигуры сна, а над кладбищенскими воротами было приказано сделать надпись: «Смерть — это вечный сон!»{110}. Для «искоренения суеверия» Фуше распорядился о том, чтобы в течение одного месяца все священники нашли себе подруг жизни, усыновили ребенка или взяли к себе в дом на иждивение престарелого человека. Отказавшиеся от «естественных уз» теряли свое место и пенсии. Это предложение от 25 сентября 1793 г. сам Фуше характеризовал как меру, направленную на возвращение священников «к чистоте принципов ранней церкви»{111}. В борьбе против духовенства Фуше использует весь богатый арсенал средств, накопленный столетиями атеистической пропаганды. Он — инициатор устройства маскарадов, шумных народных гуляний, во время которых ослов облачают в епископские ризы, глумятся над предметами религиозного культа. Местом дехристианизаторских мероприятий избираются кладбища. Фуше стремится подвергнуть религию осмеянию. Если католики, полагает он, утратят веру в чудесную силу, приписываемую церковному ритуалу, — политическая сила священства иссякнет{112}.

В кратчайший срок религии и церкви был нанесен ощутимый удар. Фуше с гордостью рапортовал Конвенту: «Священники и их идолы заключены в храмах…»{113}. В послании к Комитету общественного спасения от 22 вандемьера II года (13 октября 1793 г.) он даже пишет о том, что «фанатизм поражен насмерть…»{114}. Дехристианизаторскую деятельность Фуше горячо поддержали Шометт и Эбер{115}. Особенно восторгался успехами гражданина Жозефа в борьбе с суеверием прокурор Коммуны Парижа Анаксагор Шометт, посетивший Невер 18 сентября 1793 г. По его словам, Фуше «совершил… чудеса… Почтение к старости, уважение к страданию, усиление производства боевых припасов, арест подозрительных лиц, примерное наказание преступлений, преследование и арест скупщиков — таков краткий итог работ народного представителя Фуше…», — заключает свой панегирик ньеврскому проконсулу прокурор парижской Коммуны{116}. Много позже, уже став министром полиции Бонапарта, Фуше будет тщательно выискивать и уничтожать свидетельства своей «популярности», наподобие отзыва Шометта{117}, а сейчас «политический капитал», нажитый Жозефом Фуше, делает его заметной фигурой среди монтаньяров. Когда в Комитете общественного спасения решается вопрос о том, кого отправить в качестве комиссара в только что занятый республиканскими войсками Лион, все единодушны в выборе. Этим человеком должен стать гражданин Фуше. 12 октября 1793 г. Конвент принимает страшное решение: «Лион поднял оружие против Республики, Лиона больше нет»{118}. Даже свое имя мятежный город не может сохранить. Отныне он должен называться иначе — Ville Affranchie — Освобожденный город{119}. От кого он был «освобожден»?!

Для наказания лионских бунтовщиков учреждаются сразу три комиссии: военная, народной справедливости, и революционная…{120}

Таким образом, Фуше едет в Лион «с мечом Немезиды». Его коллегой по этой миссии назначается Колло д’Эрбуа. Комитет общественного спасения адресует своему комиссару гражданину Фуше записку, в которой есть такая фраза: «Завершите революцию, доведите до конца войну против аристократии; пусть руины, которые она желала восстановить, вновь падут и уничтожат ее!»{121} Фуше не спешит к месту нового назначения. Перед тем как покинуть Невер, представитель народа успевает еще раз собрать «дань» с местного купечества, ремесленников и церкви. К 10 октября Конвент получает от Фуше три вместительных ящика, битком набитых золотыми и серебряными монетами. Он прибывает в Лион только 10 ноября 1793 г., неделей позже, чем Колло. Расправы с мятежниками начинаются еще до его появления в городе; продолжаются они и после приезда Фуше. Стоило Фуше явиться в Лион, к смертной казни приговариваются сразу сорок человек. Для вынесения приговора судьям требуется всего-навсего полчаса{122}. Сам Фуше «с душевной скорбью» вспоминал: «Будучи с миссией в департаментах, вынужденный пользоваться языком времени и подчиняться силе обстоятельств, я увидел себя принужденным применить закон против подозрительных. Этот закон декретировал массовые аресты священников и аристократов… Закон декретировал суровые наказания… столь же безнравственные, сколько они были варварскими»{123}. Запоздалое раскаяние…

Комиссары лионской миссии изобрели новый вид казней: «Для того, чтобы сделать их осуществление более быстрым и более впечатляющим в глазах людей, — деловито рассуждали они, — их (т. е. осужденных) надо связывать друг с другом и располагать рядами, вдоль которых будет стрелять пушка, заряженная картечью. Взводы республиканцев будут поставлены на некотором расстоянии от них для того, чтобы немедленно добить тех, кто уцелеет от артиллерийского огня…»{124}. С начала декабря 1793 г. началось практическое воплощение новой «идеи». В первом же своем заседании трибунал семи, созданный Колло и Фуше, вынес 64 смертных приговора. Осужденных расстреляли пушечными залпами на равнине Бротто. «Какое удовлетворение для республиканца должным образом исполнить свои обязанности!» — писал в Париж Морису Дюпле — Колло д’Эрбуа. На второй день «работы» из 248 обвиняемых трибунал приговорил к смерти 211 человек{125}.



Колло д'Эрбуа


«Общая длинная могила вырыта, осужденные стоят, выстроившись рядами, около пустого рва; самые молодые поют «Марсельезу». Якобинская Национальная гвардия дает залп, но должна снова стрелять, и еще раз, а потом взяться за штыки и заступы, но не все мертвы, и начинается бойня… Сами национальные гвардейцы, стреляя, отворачиваются. Колло, вырвав мушкет у одного из них, прицеливается с невозмутимым видом, говоря: «Вот как должен стрелять республиканец!»{126}.

Широко применяя «молнию» (как прозвали это жуткое усовершенствование его изобретатели), а также обычные расстрелы, комиссары не забывали и о традиционном средстве расправы — гильотине: первоначально установленная напротив Ратуши, она была перенесена затем на Пляс де Teppo. По чьему-то предложению от «революционной бритвы» была прокопана канавка для стока крови в фонтан…

С особой беспощадностью комиссары Конвента расправляются со священнослужителями. Объясняя причину этого, Фуше пишет в Париж 25 ноября 1793 г.: «Они (т. е. священники — А. Е.) овладели сознанием людей, ввели их в заблуждение; они повинны… в пролитой крови… приговор им объявлен!»{127}.

Для устрашения Тулона с засевшими в нем «изменниками» — роялистами и «гнусными англичанами» — лионские проконсулы приказывают сбрасывать трупы казненных в Рону. Созерцание этих останков, принесенных к стенам Тулона водами Роны, несомненно, наполнит трепетом души тулонских негодяев{128}. «Республика должна, — кровожадно заявляет Фуше, — идти к свободе по трупам»{129}. «Штык, пронзающий сердце, — уверяет представитель народа, — заставляет меня содрогаться. Однако штык невинен, и желать сломать его — ребячество»{130}. Когда 17 декабря 1793 г. в Лион пришло известие о взятии Тулона республиканцами, там своеобразно отметили это событие: новыми казнями мятежников. «И мы также, мой друг, мы внесли свой вклад во взятие Тулона чувством ужаса, который поразил трусов, укрывшихся там при виде тысяч трупов их сообщников, — писал Фуше Колло, находившемуся тогда с отчетом в Париже. — … Пусть мы будем ужасны для того, чтобы не впасть в опасность стать слабыми или жестокими; давай уничтожим… одним ударом всех бунтовщиков, заговорщиков и предателей… Давай осуществим правосудие, как его осуществляет Природа… нанесем удар такой же, как удар молнии, и не оставим даже праха наших врагов для того, чтобы он не осквернял землю свободы… Прощай, мой друг, слезы радости льются из моих глаз и наполняют мою душу». За этой «чувствительной» концовкой следовала приписка: «У нас есть только один способ отпраздновать победу: сегодня вечером мы пошлем двести тринадцать мятежников на смерть, под залпы наших пушек…»{131}. Расстрелы из пушек продолжались вплоть до 6 февраля 1794 г.{132}

Масштабы деятельности Фуше и Колло по наведению «порядка» в мятежном Лионе устрашающе велики. Однако было бы неверно утверждать, что практика дуумвиров была чем-то исключительным, не вписывающимся в тогдашние представления о патриотизме. По всей Франции трудно было отыскать место, где не гремели бы залпы, не лилась бы кровь, не отправлялись на казнь все новые и новые жертвы. В Тулоне «умиротворением» занимался Фрерон, похвалявшийся тем, что с момента его появления в городе «ежедневно падают двести голов»{133}. В Аррасе крамолу искоренял Жозеф Лебон, бывший однокашник Фуше по парижской семинарии. О свирепости и кровожадности Лебона ходили легенды. Рассказывали, что проконсул осудил на смерть двух юных девиц только за то, что они играли на клавесине, причем не что-либо, а ультрапатриотическую Ga ira[18]. Дело в том, что девицы неудачно выбрали день для своих музыкальных занятий, тогда, когда прибыли известия о поражении республиканцев под Валансьеном. «Сверхбдительный» Лебон расценил их поступок как проявление радости по поводу бедствий Отечества и отправил их под нож гильотины. Аррас — вотчина Лебона — превратился в большой застенок. «При вступлении в город, — вспоминал современник, — я был поражен отпечатком уныния и ужаса на всех физиономиях: на мой вопрос о причине на меня смотрели недоверчиво и отходили молча. Что такое необыкновенное могло произойти? Едва пробираясь сквозь толпу, сновавшую по мрачным и кривым улицам, я скоро достиг площади Рыбного рынка. Первое, бросившееся мне в глаза, была гильотина, грозно возвышавшаяся над безмолвной толпой. Перед ней был старик, которого привязывали к роковой доске. Вдруг раздались трубные звуки. На эстраде, занятой оркестром, сидел молодой человек в фуфайке с черными и голубыми полосками; осанка его скорее напоминала монашеские привычки, а не военные, а между тем он небрежно опирался на кавалерийскую саблю, громадный эфес которой изображал шапку свободы; ряд пистолетов украшал его пояс, а на шляпе его, надетой на испанский манер, развевалось трехцветное перо. То был… Лебон. В данную минуту его гнусная физиономия оживилась ужасной улыбкой; он перестал бить такт своей левой ногой, трубы замолкли, и по его мановению старик был положен под нож. Тогда перед Мстителем за народ предстала личность, нечто вроде полупьяного актуариуса, которая хриплым голосом прочла приговор… При каждом параграфе оркестр брал аккорд, а по окончании голова несчастной жертвы упала при криках «Да здравствует республика!», повторяемых соучастниками свирепого Лебона…. казненный был г. Монгон, прежний комендант крепости, осужденный за аристократизм. Несколько дней тому назад на том же месте казнили г. Вие-Пон, все преступление которого заключалось в том, что у него был попугай, крики которого показались похожими на восклицание: «Да здравствует король!». Попугаю грозила одинаковая участь с его господином, но он был пощажен… благодаря заступничеству гражданки Лебон, которая обязалась обратить его на путь истинный. Гражданка Лебон была монахиней аббатства Вивье. В этом отношении, равно как и во многих других, она была достойной супругой бывшего невильского священника. Она имела большое влияние на членов комиссии Арраса, где заседали в качестве судей и присяжных ее шурин и трое дядей. Бывшая монахиня столько же жадна была до золота, как и до крови. Раз во время спектакля она решилась произнести в партере тираду: «А что, санкюлоты, пожалуй, скажут, что гильотина не для вас! Что же вы зеваете! Нужно искать и выдавать врагов отчизны. Если вы откроете какого-нибудь дворянина, богача, купца, аристократа, донесите на него и получите его деньги». Злодейство этого чудовища равнялось только злодейству ее мужа, предававшегося всевозможным излишествам. Часто после какой-нибудь оргии он бегал по городу, обращаясь с непристойными шутками к проходящим, потрясая саблей над головой и стреляя из пистолета над ушами женщин и детей{134}.

Людям состоятельным при Лебоне жилось несладко. Аррасский проконсул предложил Робеспьеру «пересмотреть закон 17 сентября 1793 года в следующем смысле: всякий человек, имеющий доход, будет арестован как подозрительный, если он не проявил себя с начала революции постоянным и неподкупным другом народа при наиболее серьезных обстоятельствах».

Поведение Лебона в Аррасе находит полное одобрение и поддержку робеспьеровского Комитета общественного спасения. Выступая в Якобинском клубе 6 мессидора II года (24 июня 1794 г.) Кутон заявил: «Лебон возродил департамент, где находился в миссии, и принес ему так много блага, как только возможно»{135}.

Но вернемся к Жозефу Фуше. Справедливости ради надо сказать, что, наряду с расправами, Фуше и Колло занимались и другими делами. Так, под надзором Фуше создается оружейная мастерская в Балансе; он организует специальную комиссию, ответственную за транспортировку угля вниз по Луаре, и т. п. Одновременно Жозеф продолжает, хотя и без прежнего размаха, свою дехристианизаторскую деятельность. Борьба с бедностью ведется путем обложения богатых людей налогом. «Равенство» Фуше «вводит» 24 брюмера (14 ноября) 1793 г., запретив булочникам Лиона выпекать хлеб из разных сортов муки. Весь хлеб должен быть одинаков для всех граждан — «Le Pain d’Egalité» — «Хлеб Равенства»!{136}

Французская революция, как и многие социальные движения предшествовавших и последующих эпох, поставила знак равенства между террором и свободой, между всеобщей бедностью и справедливостью. Этот чудовищный мезальянс Марат с присущей ему афористичностью назвал «деспотизмом свободы». И тогда, именно тогда появилось то «равенство», которое декретировал Фуше в департаменте Ньевр, «равенство», заключающееся в общей нищете и «праве» каждого попасть под нож гильотины. «Эксперимент» 93-го года постигла неудача, и это вполне естественно. Свобода не может быть деспотична. Террор не может стать средством решения проблем, в немалой степени созданных самой революцией. Применение для борьбы с социальными болезнями такого «лекарства», как смертная казнь, — безумие!

Но слишком много опасностей подстерегают революционное правительство внутри и вне страны, слишком зыбка коалиция интересов, на которую опирается якобинский блок, слишком велик страх сторонников Неподкупного и чересчур туманны перспективы дальнейшего развития событий. И в результате вождей монтаньяров охватывает опасный соблазн — найти «всеобщее примиряющее средство, держащее в подчинении, подавляющее возможные разногласия, создающее внешнее единство. Таким средством мог быть только страх, ужас… «террор»{137}. Именно таким «универсальным» средством от всех бед сочли террор левые (эбертисты). «С гильотиной, — уверял Эбер, — мы заставим протянуть лапки скупщиков. С гильотиной мы заставим вытянуть из погребов всю звонкую монету, которую зарыли спекулянты. С гильотиной мы принудим богачей опорожнить свои сундуки. С гильотиной пойдет… черт возьми, и республика восторжествует»{138}. «Свободу, — исступленно твердит Робеспьер, — можно утвердить, только срубая головы негодяев»{139}. «… Мы уничтожим всех негодяев, потому что за нами вся мощь народа, желающего свободы», — вторит ему Кутон{140}.

Революция начинает двигаться по порочному кругу. Террор — порождает страх, а страх подталкивает отчаявшихся изгоев к попыткам ниспровергнуть якобинскую диктатуру. Эти попытки, хотя далеко не все из них представляли реальную угрозу Республике, в свою очередь приводят к новым казням, новым эксцессам террора[19].

Зима 1794 года. В Париже нарастает политическая напряженность. Дантонисты[20] и эбертисты[21] подвергают нападкам политику революционного правительства. Оно переходит в наступление. «Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии, — говорит Робеспьер, выступая в Конвенте 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 г.). — Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной цели: эта цель — дезорганизация народного представительства, гибель Конвента, т. е. торжество тирании. Одна из этих двух партий толкает нас к слабости, другая — к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая — в проститутку»{141}.

Фуше попадает в затруднительное положение. Во многом ориентируясь в своей деятельности на Коммуну и на эбертистов[22], он тем самым связывает себя с ними. Это приводит к новому обострению в отношениях Фуше и Робеспьера. Друзья Неподкупного посылают в Париж письма, обвиняющие проконсула в преследовании патриотов. Робеспьер в Якобинском клубе произносит речи, где повторяет выдвинутые против Фуше обвинения. Гражданин Жозеф наносит ответный удар, закрыв 26 марта Якобинский клуб в Лионе под предлогом того, что там собирается «толпа людей… желающих заменить правительственную власть анархизмом и федерализмом…»{142}. Это не проходит для него даром. 30 марта 1794 г. курьер Комитета общественного спасения привозит Фуше приказ, которым отменяются все распоряжения проконсула по поводу Якобинского клуба, а сам он вызывается для отчета в Париж; приказ об отзыве Фуше написан лично Робеспьером. Жозеф немедленно отправляется в столицу, не забыв, впрочем, «отблагодарить» своих ближайших подручных. Покидая Лион, он отдает распоряжение о казни палача и его помощника{143}.

К апрелю 1794 года «кровавый счет», открытый Фуше в Лионе, достигает цифры 1667 человек{144}.

* * *

Фуше возвращается в Париж 5 апреля 1794 г. — в день, когда Дантон и его сторонники поднимаются на эшафот. 8 апреля он отчитывается о своей деятельности в Лионе перед членами Якобинского клуба, заявив, что он действовал честно, но твердо. Когда кто-то из членов клуба хочет выступить против Фуше, Робеспьер останавливает его и лаже слегка хвалит представителя народа за его «неполный»(?!) отчет{145}. Правда, во время личной встречи с Жозефом Максимилиан не стал лукавить. «Я присутствовала при разговоре, — вспоминает Шарлотта Робеспьер, — который Фуше имел с Робеспьером по возвращении из Лиона. Мой брат потребовал у него отчета в крови, которую тот пролил, и упрекал его за его поведение в таких сильных выражениях, что Фуше был бледен и весь дрожал. Он бормотал какие-то извинения, сваливая все свои жестокости на исключительность положения. Робеспьер ответил ему, что ничто не может оправдать жестокостей, в которых он повинен, что если люди действительно восстали против Национального конвента, то это еще не давало основания для массового расстрела безоружных врагов. С этого дня, — замечает сестра Неподкупного, — Фуше сделался самым непримиримым врагом моего брата и примкнул к группе, которая замышляла его падение»{146}. Тем не менее для Фуше наступает временное затишье. 13 апреля казнен «друг» Жозефа Шометт. Характеризуя ситуацию, сложившуюся в Париже весной-летом 1794 г., Фуше писал: «Гильотина была единственным орудием правительства, подозрительность и недоверчивость терзали сердце каждого; ужас господствовал надо всеми. Только один-единственный человек в Конвенте, казалось, пользовался непоколебимой популярностью: это был Робеспьер, полный гордыни и хитрости; завистливое, злобное, мстительное создание, которое никогда не могло насытиться кровью своих коллег и которое благодаря своим способностям, постоянству… ясности ума и упрямству характера возобладало над самыми опасными обстоятельствами. Воспользовавшись своим первенствующим положением в Комитете общественного спасения, он открыто устремился к тирании…»{147}.



Робеспьер, приводящий гильотину в действие.

Современная карикатура


Фуше чувствовал, что недалек тот час, когда «друг Максимилиан» сведет с ним старые счеты, и решает опередить события. Исподволь, тайно он начинает плести заговор, который должен устранить «тирана». Фуше вовлек в заговор атеиста и террориста Дюмона, друга Дантона — Лежандра, Дюбуа-Крансе — одного из авторов знаменитой «амальгамы»[23], драматурга и поэта М.-Ж. Шенье, юриста Дону, Бурдона из Уазы, Билло-Варенна. Принимая депутацию неверских якобинцев в качестве председателя Якобинского клуба, которым он был избран 18 прериаля II года Республики (6 июня 1794 г.), Фуше внезапно «вспомнил» Брута, говоря, что тот выразил уважение, достойное Верховного Существа[24], погрузив кинжал в сердце того, кто злоумышлял против свободы своей страны!»{148}. Робеспьер оценил этот исторический экскурс. Он заинтересовался так называемым неверским делом, и так как г. Невер был одним из центров «контрреволюционной» деятельности Шометта, попросил Фуше высказаться по этому поводу. Робеспьер явно хотел выставить Фуше подручным бывшего прокурора Коммуны. Фуше заметался, почувствовав западню; теперь, когда Шометта уже нет в живых, «палач Лиона» «мужественно» именует его «чудовищем» и «извергом». Он пытается отделаться торопливыми, незначительными «дополнениями», заявив попутно, что он никогда не видел Шометта иначе как на людях; кроме того, тогда в Невере Шометт считался (!) защитником свободы{149}. На этот раз Жозефу удается уйти из-под удара. Вскоре список заговорщиков пополнился новыми именами. К Фуше примкнули экс-комиссары: Тальен, Баррас, Фрерон, совершившие в Бордо и в Тулоне то же, что Фуше с Колло — в Лионе. Жозеф находит наилучший способ сплотить заговорщиков, побудить их к активным действиям, напугав новых «Брутов» до полусмерти. Всюду, где он бывает, с его бледных, тонких губ срывается зловещая фраза: «Завтра вы погибните, если не погибнет он» (Робеспьер){150}. «Страх так наэлектризовал их, — писал по поводу термидорианских заговорщиков Альбер Сорель, — что у них явилось нечто вроде храбрости»{151}. Больше всего Фуше удается «застращать» Тальена. Страх Тальена столь велик, что он готов поразить кинжалом «будущего диктатора» в стенах самого Конвента. Однако Фуше не устраивает этот «единичный» успех. Он даже вынужден уговаривать «усмирителя Тулона» отказаться от этой «изолированной акции, которая покончит с человеком, но сохранит систему»{152}.



Дантон


Со своей стороны Неподкупный разражается угрозами в адрес представителя народа, превысившего свои полномочия в Лионе. «Неужели он думает, — заявляет вождь монтаньяров, — что меч республики — это скипетр, и не обратится против тех, кто его держит»{153}. 13 июня 1794 г. в Комитете общественной безопасности Робеспьер потребовал ареста заговорщиков. Среди прочих имен было названо имя Фуше. Жозеф исчезает из своей квартиры на улице Сент-Оноре и на 6 недель превращается в «невидимку», меняя свое местопребывание каждую ночь. В эти дни на Фуше обрушивается личное несчастье: умирает его маленькая дочь Ньевр. Однако он не прекращает своего «подкопа» под Неподкупного. Ему удается вовлечь в заговор 9 депутатов Конвента, он привлекает к участию в свержении «тирана» членов обоих правительственных комитетов (Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности). Заговор ширится. Особенно настойчиво Фуше проводит свою подрывную работу с людьми, заседающими в комитетах; обращаясь к Билло-Варенну, Карно, Колло, он говорит: «Сосчитайте голоса в… комитете, и вы убедитесь в том, что если вы будете едины, то его (Робеспьера) влияние сократится до… Кутона и Сен-Жюста. Откажите ему в вашей поддержке…»{154}.

11 июля Робеспьер произносит необычайно яростную речь против Фуше. Никогда ни один из его врагов не удостаивается такой ненависти. «Я уверен, — говорит Робеспьер, — он является главой заговора, который мы должны уничтожить… Неужели он боится глаз, ушей народа, боится, что его жалкий вид слишком ясно свидетельствует о его преступлениях? Что шесть тысяч обращенных на него глаз прочтут в его глазах всю душу, хотя природа и создала их такими коварно запрятанными? Не боится ли он, что его речь обнаружит смущение и противоречиями выдаст виновного? Всякий благоразумный человек должен признать, что страх — единственное основание его поведения; каждый избегающий взоров своих сограждан — виновен». Робеспьер называет Фуше «низким и презренным обманщиком», одним из «тех, чьи руки полны добычей и преступлениями»{155}. По словам Барраса, Робеспьер обвинял Фуше в том, что он опорочил Революцию своими крайними мерами и попытками превратить атеизм в официальную доктрину{156}. Робеспьер требует, чтобы Фуше явился в Якобинский клуб и дал отчет в своем поведении{157}. Фуше не приходит. Своей сестре в Нант он пишет: «Общество якобинцев пригласило меня на свое заседание для того, чтобы я оправдался. Я не пошел, потому что гам Робеспьер — полновластный хозяин. Это общество стало его судилищем. Ты скоро услышишь о результатах того, что, как я надеюсь, обратится ко благу Республики»{158}. Письмо Фуше перехватили. Неподкупный выступил с гневной речью, в которой обвинил лионского проконсула во всех смертных грехах. 14 июля, по предложению Робеспьера, Жозеф был изгнан из Якобинского клуба{159}. «Он (Робеспьер) заставил, чтобы меня исключили из числа якобинцев, чьим первосвященником он был, — вспоминал Фуше, — для меня это было равнозначно проскрипции»{160}. В ответ на предложения своих «соратников» публично оправдаться в выдвинутых против него обвинениях Фуше бормотал: «Вы в списке. Вы в списке, точно так же, как и я. Я уверен в этом»{161}. У него нет желания в качестве «ставки» в опасной игре с аррасским приятелем предлагать собственную жизнь. Чья-то кровь, безусловно, прольется, но это будет не его, Жозефа, кровь.

Фуше стремится обезопасить себя от «сюрпризов», почти неизбежных при таких обстоятельствах. Он «хлопочет» об удалении из Парижа артиллерийских частей, преданных Робеспьеру и Коммуне, о снятии Анрио с поста командующего Национальной гвардией. Первое ему удается сделать «благодаря решительности Карно». Ведающий военными делами в Комитете общественного спасения Карно уверяет в том, что «необходимо послать подкрепления в армию»{162}. Разумеется, в качестве частей, направляемых на фронт, названы артиллерийские части. Вожди монтаньяров встревожены. Выступая в Якобинском клубе 6 термидора II года (24 июля 1794 г.), Кутон вопрошает: «Зачем восемь дней назад из Парижа отправили канониров, этих честных и бесстрашных защитников родины?..»{163}.

Но вопрос задан слишком поздно и к тому же обращен к заговорщикам… Что касается отставки Анрио, то заговорщики решают не браться за осуществление этого чересчур рискованного плана. Кроме того, командующий Национальной гвардией не вызывает у них особого беспокойства. «Чего можно было опасаться, — пишет Фуше, — от такого пьяницы и тупицы…» как Анрио?{164}.

Есть сведения о том, что за день до переворота 9 термидора Фуше встречался с Робеспьером на квартире у Колло д’Эрбуа. По словам Фуше, Робеспьер завел примирительные речи, заявляя, что он не хочет ссориться с прежними друзьями и желает добром разрешить имеющиеся разногласия. Но «непреклонный» Фуше сказал, что он «не договаривается с тиранами», и с этими словами покинул своего уничтоженного противника. Вероятно, этот «рассказ» о героическом единоборстве с «Максимилианом I» был позднейшей и бессовестнейшей выдумкой самого Фуше. Если же предположить, что встреча Робеспьера и Фуше действительно произошла, то «просителем» был, по-видимому, не Максимилиан, а Жозеф{165}. Впрочем, вероятность встречи «старых друзей» накануне переворота очень мала. Недаром Ламартин и вовсе считал эту встречу несостоявшейся. «Фуше, — замечает он, — тщетно искал случая переговорить с Робеспьером»{166}.

9 термидора (27 июля) 1794 г., рано поутру, Фуше явился в Тюильри, где встретился с представителями двух комитетов. Он уверял заговорщиков, что на их стороне большинство депутатов Конвента, и призвал их держаться твердо. Незадолго до полудня Жозеф покинул дворец. В полдень началось заседание Конвента. Заговорщики победили. Якобинская диктатура пала. «Не было еще двух часов дня»{167}. «Внезапное ниспровержение ужасной системы, поставившей нацию между жизнью и смертью, несомненно, явилось великой эпохой свободы», — писал Фуше{168}. Вместе с тем, в его мемуарах можно найти любопытную характеристику «героев» переворота, некий коллективный портрет заговорщиков — «победителей Робеспьера». «Те, которые самым жалким образом пресмыкались перед децемвиром, — вспоминал Жозеф, — после его смерти не могли подыскать достаточно выразительных слов, чтобы выказать всю меру своего возмущения им»{169}.

Власть перешла в руки термидорианцев, представлявших собой единство только до тех пор, пока их объединял общий страх перед Робеспьером. Как только это «объединяющее начало» исчезло с казнью Робеспьера и его сторонников (28 июля), среди «тираноборцев» сразу же обозначились противоположные тенденции. Часть термидорианцев заняла умеренные позиции, другая же часть, наоборот, требовала расправ, ужесточения террора в стране. Фуше растерялся, не зная, «на кого поставить». Он предпринял отчаянные усилия удержаться на поверхности, стремясь всем угодить. Так, в сентябре 1794 г. Фуше предупредил, что «любая мысль о снисходительности, об умеренности — есть контрреволюционная мысль», а в ноябре голосовал за осуждение Каррье, «курировавшего» массовые казни в Нанте. Некоторое время подобная эквилибристика помогала Фуше тем более, что все репрессии 1793–1794 гг. можно было списать на счет «короля Максимилиана». Жозеф был восстановлен в Якобинском клубе. Однако с течением времени его положение становилось все более и более шатким. Олин за другим появляются памфлеты, прямо метящие в «палача Лиона»: «Охвостье Робеспьера», «Крик мщения лионцев против Колло д’Эрбуа и Фуше» и др.{170}. «На смену террору пришла анархия, а ее место заняла реакция… — писал Фуше, — патриоты в течение долгого времени были жертвой убийц… Я сумел спастись от проскрипций Робеспьера, но я не смог спастись от проскрипций реакционеров»{171}.

Именно в это время, в конце 1794 — начале 1795 г., происходит невероятное, на первый взгляд, сближение Фуше с Гракхом Бабёфом. Сохранились письма «Трибуна народа» к Фуше, но не найдено пока ни единого письма Фуше к Бабёфу. Такого рода переписка, когда известны письма только одного из корреспондентов, напоминают улицу с односторонним движением, при котором едущий отчетливо видит только одну сторону дороги. Тем не менее какой-то материал такая переписка все же дает. Из писем Бабёфа очевидно, что он считает Фуше монтаньяром, борцом против термидорианских реакционеров. «Трибун народа» почтительно называет Фуше другом и выказывает опасение, не оказался ли он под ударом, после поражения жер-минальского народного восстания[25] в Париже{172}.

Союз Фуше с Бабёфом, несомненно, существует: он объясняется стремлением последнего «связаться с людьми, известными своими крайне левыми убеждениями и республиканской решительностью»{173}. Для Фуше, в свою очередь, Бабёф является ценным партнером, так как его газета «Трибун народа» уже приобрела политический вес и может быть мощным оружием в борьбе против обнаглевшей реакции. По мнению Луи Мадлена, Фуше вступил в связь с Бабёфом «для того, чтобы направлять его атаки против реакционеров»{174}. Не вызывает сомнений, что Фуше каким-то образом принимал участие в издании газеты Бабёфа. Скорее всего, как своеобразный редактор, к мнению которого Бабёф был склонен прислушиваться{175}.

То, что Фуше установил контакты с Бабёфом, замечают на термидорианском «Олимпе». Один из вождей термидорианцев Тальен, которого Бабёф с едкой иронией величает «князем», заявляет в Конвенте 29 января 1795 г.: «Этот человек (Бабёф) является только манекеном, выдвинутым вперед, но здесь, — замечает он, — находится человек, который с ним говорил, у которого была корректура произведения Бабёфа, исправленная им собственноручно (с места: «Назови его»). Это — Фуше»{176}.

«Дружба» Фуше с Бабёфом обрывается столь же внезапно, как внезапно она началась. Им не по пути. В 35-м номере «Трибуна народа», опубликованном 17 брюмера IV года Республики (8 ноября 1795 г.) Г. Бабёф дает самую первую и, возможно, самую точную характеристику своего недавнего союзника: «Ты, — обращается он к Фуше, — в сношениях и с теми кто за, и с теми, кто против. Ты вкрадываешься во все партии. Ты не высказывался в моменты опасности. Ты удержался на поверхности при всех проскрипциях и только иногда делал вид, что тебя преследуют: люди не знают, что о тебе думать»{177}. Но эта характеристика появится позже. А тогда, весной 1795 г., кампания против «убийц» достигла апогея. В прериальские дни 1795 г.[26], после подавления народного выступления в Париже, террористов преследуют с особой настойчивостью. В эти дни во дворе Тюильри с Фуше столкнулся Гид де Невилль — молодой роялист, «один из представителей тогдашней золотой молодежи»{178}. Невилль знал Жозефа еще со времен ньеврской миссии. Он был изумлен переменой во внешности экспроконсула — его удивил подавленный вид и затравленный взгляд Фуше, но еще более, очевидно, его удивила та горячность, с какой бывший «представитель в миссии» пытался оправдать свою деятельность в Невере. В заключение разговора с Невиллем Фуше сказал, что теперь следует «воздвигнуть гильотину для всех тех, кто так бесчеловечно обманывал (народ) в своем департаменте!»{179}. Смятенный вид Фуше объяснялся тем, что вполне реальной возможностью стала для него Кайенна, куда четырьмя месяцами ранее были сосланы его бывшие коллеги Колло д’Эрбуа и Билло-Варенн.

9 августа 1795 г. Конвент обсуждал деятельность Фуше в Лионе. Его защищал Лежандр и «не помнящий зла» Тальен. При этом главным аргументом в пользу реабилитации Фуше адвокаты лионского проконсула называли то, что он первым открыл атаку на «тирана». Буасси д’Англа, один из лидеров «правых», заявил в ответ, что «Фуше совсем не участвовал в событиях 9 термидора: этот день слишком прекрасен, чтобы быть обесчещенным его помощью»{180}. Вслед за тем Конвент принял решение об аресте 6 бывших монтаньяров; среди фамилий осужденных значилась и фамилия «героя 9 термидора»{181}. Но он вновь исчез, и тюрьма его миновала. Фуше исключили из состава Конвента: «почти год я был жертвой всех видов оскорблений и отвратительных гонений…» — писал Жозеф в своих мемуарах{182}. «Фуше лишился всего: своего положения, своего состояния и славы, всего, кроме жизни и своей верной Бон-Жан»{183}.

Роялистский мятеж 13 вандемьера (9 октября) 1795 г. вновь резко качнул термидорианский Конвент влево. «Охота на убийц» сменилась преследованием сторонников монархии. 4 брюмера (25 октября) 1795 г. на своем последнем заседании Конвент амнистировал осужденных ранее депутатов. В число амнистированных попал и Жозеф{184}. Как образно выразился он сам: «Пушки вандемьера… в какой то мере вернули мне свободу и честь…»{185}.

Во Франции установился режим Директории[27]. «Эпоха Директории была временем господства над Францией людей умственно и нравственно ничтожных, у которых не было и той веры в революционные идеалы, которая могла до некоторой степени служить, если не моральным, то хотя бы историческим, оправданием власти якобинцев. Директория была… властью людей мелких и более или менее темных личностей, вынесенных на поверхность мутной волной революционного процесса…»{186}.

«Годы нищеты»{187} для Жозефа Фуше остались позади. В этих условиях Фуше не только смог, наконец, покинуть свое убежище, но и получил должность правительственного агента из рук директора Барраса.



Баррас


Поль Франсуа Жан Николя Баррас[28] — потомок старинного, но небогатого дворянского рода из Прованса, — являл собой ярчайший тип политического деятеля эпохи заката Революции. В лице этого экстравагантного авантюриста и прирожденного хищника воплотились все самые омерзительные черты «героев 9 термидора»: наглая бравада, неуемное стяжательство, тщеславие нувориша, стремящегося выставить украденное напоказ, суровость по отношению к слабым, трусливое приспособленчество в отношении сильных, полнейшая нравственная развращенность, заставлявшая многих вспоминать об «эпохе регентства»[29], цинизм и самолюбование. Пожалуй, лучшую характеристику Баррасу дал Альбер Сорель: «Он, — писал Сорель о Баррасе, — благовоспитанный человек с приличными манерами, весьма решительного характера, жесткий, одинаково способный на всякого рода coup d’état[30], готовый похитить государя, разграбить монастырь, завоевать колонию, подавить восстание, разогнать собрание, смотря по интересу минуты… соединяя всю испорченность старого порядка со всем цинизмом революции, жизнь его представляет как бы разыгрываемый на сцене реалистов роман конца века, развратный, похотливый, кровожадный, в роскошном переплете и с гнусными иллюстрациями»{188}. Современники вполне обоснованно считали этого «решительного человека»{189}способным на любую низость. Среди политических пигмеев времен Директории он в этом отношении даже выделялся, как самая крупная фигура государственного деятеля. Из всех жизненных приоритетов главными для Барраса были богатство и власть. Причем и то и другое можно и нужно было обрести любыми способами, не останавливаясь перед предательством, вымогательством, обманом, интригами, грабежом и банальным воровством. Но и власть Баррасу нужна была лишь потому, что, обладая ею, он мог иметь сколько угодно денег. Под стать Баррасу был его близкий товарищ и соратник Фрерон. «Путешествуя однажды вместе с Фрероном, Баррас «потерял» как-то 800 тысяч ливров казенных денег, причем в ответ на запрос по этому делу оба объяснили, что их карета по несчастной случайности опрокинулась в болото, где потонул безвозвратно портфель с казенными деньгами»{190}.

Вернемся, однако, к событиям осени 1795 года. Почему тогда Баррас извлек Фуше из политического небытия? Конкретную причину «высочайшего» покровительства, оказанного бывшим виконтом бывшему монтаньяру, теперь назвать вряд ли возможно. Кто знает, может быть, Баррас припомнил опыт совместной работы с Фуше в Комитете по морским делам и колониям. Не исключено, что еще большее значение для директора имели воспоминания совсем другого рода, связанные с участием коллег в заговоре 9 термидора.

Четверть века спустя, находясь в изгнании, экстеррорист поведал об экс-директоре, в то время тоже изгнаннике, следующее: «Из всех членов Директории, — писал Фуше, — лишь Баррас был доступен своим прежним… коллегам; он… заслужил свою репутацию любезностью, прямотой и щедростью, характерными для уроженцев юга. Не будучи человеком искушенным в политике, он обладал решительностью и определенной ловкостью. Чересчур суровые суждения о его манерах и моральных принципах касались больше того двора, который его окружал и кишел пиявками обоего пола… он усвоил манеры республиканского принца, выезжая на охоту, содержа своих гончих, свой придворный штат и своих любовниц»{191}.

На исходе осени 1795 г. в компетенцию Фуше вошли сбор и отправление в армию дезертиров и граждан первого призыва. Это занятие было малоприбыльным и малопочетным одновременно. Об отношении к нему неблагодарных «приятелей» Фуше, кипя от злости, писал: «Так, при республиканском правительстве, основателем которого я являлся, я был если и не подвергнут преследованию, то находился в совершенной немилости…»{192}. Обстоятельством, еще больше ожесточившим Жозефа, был его вынужденный переезд из Парижа в Нар-бонн. Разумеется, переезд связан со служебными обязанностями Фуше, но его это мало утешает. Опять, как и в 1792 году, ему еще только предстоит поездка в Париж. Надо все начинать с нуля. К столице он продвигается медленно, но упорно. «Я имел терпение, — писал Фуше в мемуарах, — подождать; и в самом деле ждал довольно долго, но не зря»{193}.

Весной 1796 г., по окончании своих трудов с дезертирами, Фуше с семейством перебирается в городок Сен-Ло, находящийся в 30 милях от Парижа. Здесь он занимается откормом свиней, сучением льна, — и тем и другим без особенного успеха. Разводить свиней гражданин Фуше берется вместе с компаньоном, ссудившим ему деньги. На ссуду Жозеф покупает маленьких поросят, чтобы, откормив их, продать потом за двойную цену. «Свиной бизнес» чуть было не окончился судебной тяжбой, так как Фуше пожелал заполучить львиную долю дохода от совместного предприятия. На помощь экскомиссару пришел Баррас{194}.

Материальное положение Жозефа не блестяще. «Мне только что стало известно, — с раздражением пишет он сестре, — что в Нанте уверены в том, что я владею великолепным замком. В Испании, без сомнения. Несчастные… Походи я на них, я, конечно же, стал бы богачом. На моем месте они бы сколотили громадное состояние. Могут ли они понять, что я всем пожертвовал ради моей страны и остался лишь со своей работой и со своими способностями?»{195}.

Время от времени Фуше покидает мирные занятия и появляется в Мулене, где организует, по словам осведомителя Аллье, «подозрительные сборища». Однако такое прозябание не для Жозефа. В 1797 г. он отправился на поклон к Баррасу, этому, по определению герцогини д’Абрантес, «карикатурному королю»{196}, который нуждался в деловых людях. Директор облагодетельствовал его и на этот раз: Фуше получил чиновничью должность в Английской армии — «богатую пребенду», по выражению Мадлена, а также местечко в министерстве полиции. Деятельность в должности поставщика обеспечивает его материально в то время, как служба в полиции восстанавливает его душевный покой. 7 жерминаля V года (27 марта 1797 г.) у Фуше происходит прибавление семейства. Родившийся в этот день сын Фуше получает имя Жозеф-Либерте{197}. Ровно через два месяца, 27 мая, в городке Вандом были гильотинированы руководители «Заговора равных»[31] — Бабёф и Дарте. В мемуарах Фуше глухо упоминается об этом. «Друг» Бабёфа пишет о своих совещаниях с Баррасом весной 1797 г., о какой-то докладной записке, поданной им Директории и способствовавшей «искоренению зла»{198}.

Фуше честно зарабатывает свой хлеб, «трудясь, как крот, во фрюктидорианском перевороте[32] (4 сентября 1797 г.)…»{199}.

«Советы, которые я дал директору Баррасу, мои предложения, мои пророческие слова в немалой степени придали триумвирам Директории бдительность и энергию, в которых (они)… нуждались»{200}. Так весьма высоко, хотя и довольно туманно, сам Фуше оценил свои заслуги перед правительством в дни фрюктидора. Награду за «советы», данные директору Баррасу, приходится ждать целый год. В сентябре 1798 г. Жозеф назначен послом в Цизальпинскую республику вместо отозванного Труве. «Путь наверх» вновь открыт для гражданина Фуше.

Здесь есть смысл прервать повествование, чтобы разобраться, стал ли Фуше другим, пойдя на службу к термидорианским реакционерам и предав идеалы Революции? Но в отношении Фуше это риторический вопрос: он никогда не был революционером. «Фуше был заклятым врагом всех теорий; он был человеком с практическим складом ума и не отступал ни перед каким препятствием»{201}. Эта фраза Меттерниха, невзначай брошенная им по поводу Жозефа, ставит все точки над «и»: политик, последовательно всем изменявший, беспринципнейший эгоист, Фуше органически, по самому складу своего ума не мог быть сторонником какой бы то ни было теории. Под маской революционера скрывался практик, обуреваемый неутолимой жаждой власти и богатства. «В лице этого деятеля, — справедливо заметил советский исследователь Я. М. Захер, — мы имеем перед собой тип законченного авантюриста, с самого начала своей карьеры поставившего перед собой только одну задачу — достигнуть личного преуспеяния и могущества»{202}.

Вернемся, однако, к событиям 1798 г. Перебравшись через Апеннины, полномочный посол Французской республики сразу же обрел свое прежнее проконсульское величие. Разговаривая с представителями цизальпинского правительства, Фуше «поучающе» заметил: «Граждане директоры, возвысьте ваш дух наравне с событиями, не беспокойтесь о будущем. Прочность республик — в порядке вещей. Победа и свобода покорят мир»{203}. В Милане Фуше установил тесную связь с главнокомандующим французскими войсками на территории республики генералом Брюном. Вместе с ним он занялся тем, что в своих мемуарах «изящно» обозначил как «замену отдельных лиц»{204} в правительстве суверенной Цизальпинской республики. Поясняя эту загадочную фразу, Фуше писал: «Цель («замены» отдельных лиц) состояла в том, чтобы передать власть в руки людей, обладающих большей энергией и твердостью, и приступить к эмансипации юной республики, чтобы она могла дать толчок (к эмансипации) всей Италии»{205}.

Этот «цизальпинский фрюктидор» прошел для его устроителей на редкость гладко. 20 октября 1798 г. «под протекцией французских войск и по предложению главнокомандующего (Брюна) 52 депутата (цизальпинского законодательного собрания) прислали свои просьбы об отставке и были заменены другими депутатами. В то же самое время три директора: Аделазио, Луози и Сопренси… были приглашены подать в отставку и были заменены тремя другими директорами… Гражданин Порро, ломбардский патриот… был назначен министром полиции. Это второе издание переворота 18 фрюктидора, осуществленное с такой легкостью, было затем санкционировано первичными собраниями: тем самым, — писал Фуше, — мы выразили уважение принципу народного суверенитета, получив одобрение народа мерам, принятым ради его блага»{206}. Переворот, инициатором которого был Фуше, напоминал хорошо отрепетированный спектакль, где каждый участник великолепно знал свою роль. Единственным цизальпинским директором, нарушившим «сценарий», был проявивший строптивость Сопренси. Его пришлось выдворять из правительственной резиденции силой. Но в общем, — с удовлетворением отмечал посол Французской республики, — «мы преодолели все трудности без шума и насилия»{207}. «Служебное рвение» Фуше, однако, не встретило одобрения в Париже. Инструкции Директории своему посланнику совершенно ничего не говорили о «замене отдельных лиц» в правительстве дочерней республики. Таким образом, все совершившееся 20 октября в Милане было самодеятельностью Фуше. Декретом 25 октября Директория аннулировала перемены, происшедшие в цизальпинском правительстве, и отозвала генерала Брюна, заменив его Жубером. В Милан был направлен чрезвычайный комиссар Риво, передавший Фуше распоряжение Директории о выезде из Италии. Жозеф проигнорировал приказ собственного правительства и остался в Милане в качестве частного лица. Это, разумеется, менее всего было связано с его желанием продолжить борьбу за эмансипацию Италии, принятое решение объяснялось, по-видимому, опасением Фуше, что по возвращении на родину ему придется дать отчет о своем «революционном творчестве» 20 октября. Как и много раз до этого события, он решил переждать грозу, тем более, что с новым французским главнокомандующим у него сложились неплохие отношения.



Генерал Брюн


Экс-посол высоко оценил генерала Жубера. По его мнению, «он был, без сомнения, самым отважным, самым способным и самым уважаемым из всех лейтенантов Бонапарта»{208}.

7—8 декабря 1798 г., по распоряжению Директории, в Милане был совершен военный переворот. Фуше знал о перевороте, так как Жубер по-дружески заранее предупредил его об этом. И все же ему не удалось избежать острого беспокойства. Смертельно перепуганный Жозеф укрылся в деревенском домике близ Монза. Теперь для него гораздо опаснее было оставаться в Италии, нежели возвращаться в Париж, и, в то время как агенты Риво разыскивали его в Милане, Фуше находился уже на пути во Францию. В Париж он вернулся 9 января 1799 г. Неспокойное положение внутри страны, напряженная обстановка в международных делах, падение влияния недоброжелателей Жозефа — директоров Ребеля и Мерлена — все это позволило Фуше выйти сухим из воды. Правительству не до него, и миланская эпопея заканчивается для Фуше благополучно — в Париже констатировали, что он возвратился из своей миссии в Цизальпинскую республику, и только{209}.

Последующие 5 месяцев он «трудился» под покровительством Барраса, считавшего его «своим человеком»{210}. Главный целью «трудов» было избавление благодетеля от двух его коллег. К июню 1799 г. эта цель более чем достигнута: из 5 директоров прежнего состава правительства в нем остался один Баррас. В новую Директорию, кроме Барраса, вошли Сийес, Гойе, Роже-Дюко и Мулен.

В первых числах июля 1799 г. Фуше был назначен послом в Батавскую республику. О том, что новое назначение являлось платой за услуги, свидетельствует конкретная, хотя и несколько загадочная фраза мемуаров Фуше. «Это (назначение), — писал он, — представляло род возмещения, которое новая Директория должна была мне дать»{211}. На новом посту Фуше предстояло решить одну, но исключительно важную задачу — укрепить оборону союзной Батавской республики. Для этого следовало уговорить осторожных батавцев передать свои войска под начало генерала Брюна. Фуше прибыл в Гаагу 11 июля, свел знакомство с голландским главнокомандующим Даэнделсом, через два дня вручил свои верительные грамоты, и уже 15 июля доложил Директории, что батавцы приняли его требования{212}. «Никогда миссия не приносила столь быстрого результата», — писал по поводу голландской миссии Фуше Луи Мадлен{213}. По его мнению, этому успеху Фуше был обязан исключительно своему дару убеждать собеседников в правильности предлагаемых им решений. Разумеется, Фуше умел убеждать, но при этом нельзя забывать, что за ним был очень весомый «аргумент» в виде 14 армий Республики, созданных Лазаром Карно — «Организатором Победы». Кстати, сам Фуше нисколько не обманывался на счет причин своего дипломатического триумфа в Гааге: «Я убедился, — замечает он в мемуарах, — что ни Оранская[33], ни английская партии никогда не будут влиять на судьбы страны (т. е. Батавской республики — А. Е.) до тех пор, пока наши армии смогут защитить Голландию»{214}.

Тем временем в Париже внезапно открылась новая вакансия: пост министра полиции. По требованию Барраса с него был смещен Бургиньон — креатура Гойе{215}. Директор обвинил его в неспособности совладать с усилившимися в стране беспорядками{216}. Насколько справедлив был Баррас, упрекая экс-министра в провалах его ведомства, сказать трудно: к моменту своей отставки (20 июля) Бургиньон пробыл в министерском кресле меньше месяца. Впрочем, с пребывающими в этой должности случались и более курьезные вещи. Так, первый из министров полиции Республики, Арман-Гастон Камю, находился на своем посту всего… два дня (со 2 по 4 января 1796 г.)[34]. Быстрая сменяемость министров полиции во Франции (за три с половиной года — с 1796 по 1799 г. в Республике сменилось десять министров полиции{217}) свидетельствовала как о пристальном внимании правительства к этому ведомству, так и о неудовлетворительности его работы и организации. Баррас предложил назначить новым министром полиции гражданина Фуше. Кандидатура Жозефа не вызвала возражений в правительстве, напротив, она получила горячую поддержку. Министр иностранных дел Директории Шарль Морис Талейран заявил Баррасу, что «в то время, когда якобинцы столь дерзки… никто, кроме якобинца, не может… их одолеть»{218}. «Лучшего человека, чем Фуше, для того, чтобы унять якобинцев — нет», — такой фразой Талейран подытожил свои рассуждения по этому поводу.

Загрузка...