Фуше

«Отставник» Фуше продал свой прежний дом в Париже и купил новый трехэтажный особняк на улице дю Бак, с обширным двором, службами и садом во французском стиле. Он часто бывал в Сенате, поддерживал старые связи, заводил новые. Бывал он, хотя и не часто, в Тюильри — на обеде в ноябре 1802 г. и на двух приемах в честь нового 1803 г. Экс-министра видят в самых разных домах, в самом разном обществе. Так, один заезжий англичанин с удивлением пишет в Лондон о том, что застал как-то раз Фуше на обеде у банкира Бартелеми. Нестандартность ситуации заключалась в том, что банкир был братом бывшего директора Бартелеми, которого выслали в свое время в Кайенну по прямому распоряжению Фуше.

По-видимому, Фуше был совершенно доволен своим новым положением. Счастливый семьянин, 43 лет от роду, любимый преданной супругой Жанной, которая, по его словам, была «примером для подражания» и образом женщины-матери, — отец многочисленного семейства, он и в самом деле мог не сетовать на судьбу. Старшему сыну Жозефа исполнилось пять лет, Арману — два года, Афанасу — несколько месяцев. Г-жа Фуше ждет ребенка и спустя девять месяцев после отставки мужа, 25 июня 1803 г. у нее рождается дочь — Жозефина… «Я вернулся в частную жизнь, — пишет в своих мемуарах экс-министр, — … Я проводил время счастливо в своем поместье Пон-Карре, изредка наезжая в Париж осенью 1802 года…»^{427}. Был ли он счастлив на самом деле? Натура деятельная, властолюбивая и честолюбивая, Фуше не был создан для утех семейной жизни. Временное бездействие, очевидно, тяготило его; но, будучи человеком, непоколебимо верящим в свою незаменимость, он ждал, ждал и надеялся, что восстановление министерства полиции, а следовательно, и его самого — в должности министра полиции, — дело недалекого будущего. Вспоминая о том времени, Бурьенн писал: «Я бывал у него (Фуше) в поместье его Пон-Карре и в городе, в Бакской улице, где он занимал тот самый дом, который служил местом сборища именитейших лиц Революции. В разговорах своих Фуше часто твердил мне с уверенностью, которую я не мог себе объяснить, что Первый Консул опять к нему обратится. Он нисколько в этом не сомневался»^{428}. Ко времени первой отставки Фуше, ибо будет еще и вторая, относится свидетельство одной великосветской дамы, г-жи де Шатене, о ее встречах с эксминистром: «Несколько раз, — вспоминает она, — я побывала у него дома; он говорил со мною со всей живостью бретонца, которому нравится быть фрондером…»^{429}.

В ожидании грядущих перемен Фуше как примерный верноподданный исполнял свои нехитрые обязанности в Сенате — высшем и безвластном органе государственного управления. Как и все конституционные «образования» бонапартистского режима, Сенат «представлял» лишь видимость власти. Звучное, позаимствованное у Древнего Рима название скрывало парадно-бюрократическое учреждение, не имеющее иных функций, кроме одобрения воли суверена. «Достаточно было сделать знак, — говорил впоследствии Наполеон, — Сенат считал это для себя приказанием и всегда делал больше, чем от него хотели»^{430}. По словам одной мемуаристки: «Сенат, робкий и покорный, не внушал народу никакого доверия, и мало-помалу все привыкли смотреть на него с некоторого рода презрением»^{431}. По заданию первого консула в составе комиссии из двух сенаторов и двух государственных советников Фуше участвовал в выработке конституции для Швейцарской Конфедерации.

В Швейцарии в это время шла ожесточенная борьба между так называемыми «юнионистами» — сторонниками «единой и неделимой» республики (по французскому образцу) и «федералистами», объединявшими приверженцев традиционного кантонального государственного устройства.

Потерпевшие в открытой борьбе с «федералистами» поражение «юнионисты» обратились к Наполеону с просьбой взять на себя роль третейского судьи в этом щекотливом деле. Первый консул принял предложение: в Швейцарию был направлен адъютант Бонапарта генерал Рапп с прокламацией, призывающей противников прекратить вооруженную борьбу. Для того, чтобы «гарантировать» ей спокойствие, территорию нейтральной Швейцарии оккупировал армейский корпус генерала Нея. Затем дело дошло и до «посредничества».

Мишель Ней

Созданную во Франции (в декабре 1802 г.) комиссию, занявшуюся «медитацией» по швейцарскому вопросу, возглавил сенатор Бартелеми. Свои личные пожелания по урегулированию конституционного кризиса в Швейцарии Наполеон выразил фразой, обращенной к явившимся в Париж «ходокам»: «Сама природа сделала ваше государство федеративным; попытки учинить насилие над природой неразумны». В утешение «юнионистам» первый консул сказал: «Отказ от всех привилегий — вот то, что вам необходимо прежде всего…». Обсуждение положения дел в Швейцарии продлилось месяц. А еще через месяц, 19 февраля 1803 г., конституционный акт, урегулировавший швейцарский конфликт, был готов. О своем участии в его составлении Фуше пишет чрезвычайно скромно. «Этот акт, — замечает он, — был обязан своим духом примирения и… умеренности моему коллеге Бартелеми; и я, — продолжает Фуше, — берусь утверждать, что, со своей стороны, я во всем помогал ему, настолько, насколько то позволяли мои способности…»^{432}.

Императрица Жозефина

Весь 1803 г. и почти половину 1804 г., до предела заполненных событиями, Фуше проводит в относительном бездействии. За это время Франция провозглашена империей, а Наполеон — императором французов, расстрелян во рву Венсенского замка «заговорщик» герцог Энгиенский[60], осужден и изгнан из страны обвиненный в связях с роялистами генерал Жан-Виктор Моро — соперник Бонапарта по воинской славе. Италия превращена в вассальное Итальянское королевство, европейские монархи трепещут, видя занесенный над ними железный кулак. С мая 1803 г. Франция опять воюет с Англией. Во всем этом Фуше, разумеется, не принимает непосредственного участия. Его серая тень мелькает, правда, то тут, то там. По свидетельству английских агентов, Фуше решительно выступает за сохранение мира с Соединенным Королевством[61]. Он даже поддерживает какие-то подозрительные отношения с неким Юбером: швейцарец по национальности, Юбер, по видимости, был секретарем британского посла в Париже лорда Уитворта и шпионом по характеру своей деятельности. В одном из донесений Юбера своему патрону содержалась следующая информация, касающаяся Фуше: по словам Юбера, он «отличается своими способностями, энергией и независимостью суждений: он… дерзко и открыто высказывается за мир и является единственным человеком, отважившимся действовать наперекор ложной гордыне и честолюбию Консула». Сообщая Уитворту содержание своего пространного разговора с Фуше, состоявшегося 17 мая 1803 г., британский резидент пишет: «Мне никогда не приходилось встречать в одном человеке столь глубокого понимания вместе с такими стальными нервами… Он, как и прежде… желает мира. В настоящий момент он отказывается просто возвратиться в Министерство полиции, а вернется туда лишь при том условии, что этот департамент будет объединен с Министерством внутренних дел»^{433}.

Жозеф Фуше посещает обязательные торжества в Париже как сенатор и навещает императора в Мальмезоне как «добрый советчик», озабоченный благополучием хозяина. Экс-министр не прочь лишний раз продемонстрировать властелину свою «причастность» к тому, что происходит вокруг. Этот намек более чем ясен. Кому бы Бонапарт ни поручил руководство полицией, все равно этот назначенец будет гораздо хуже обо всем осведомлен, нежели не занимающий никаких постов, «скромный» сенатор Фуше, получающий «информацию благодаря тому влиянию, которое он сохранил в отношении полицейских агентов…». Много лет спустя, находясь в изгнании, Наполеон следующим образом оценит этот редкий дар Фуше быть повсюду и обо всем знать: «он, — скажет Бонапарт о Фуше, — всегда забирался своими грязными, мерзкими лапами в любую, подвернувшуюся ему обувь»^{434}.

Беседуя с императором, Фуше не рекомендует ему «наказывать» герцога Энгиенского без «неопровержимых доказательств» участия принца в заговоре. В ответ на предостережения «верного» Фуше о том, что Европа вознегодует против Наполеона, если тот без всяких оснований покарает потомка Конде, он слышит лаконичное: «К чему доказательства? Разве он не Бурбон и, к тому же, не самый опасный из них?»^{435}.

Когда Фуше узнает, что повелитель не внял его советам и герцог расстрелян во рву Венсенского замка, он произносит историческую фразу: «C’est plus qu’un crime, c’est une faute!» («Это больше чем преступление, это — ошибка!»)^{436}.

В процессе генерала Моро Фуше, по его словам, сыграл роль двойного благодетеля или, как выразилась г-жа де Шатене, — «умиротворителя»^{437}. Помогая опальному генералу он, во-первых, уговорил Моро согласиться на изгнание и тем самым избавил «хозяина» от дальнейших хлопот по делу победителя при Гогенлиндене[62]; во-вторых, благодаря его заступничеству, Наполеон заменил смертный приговор Моро «простым изгнанием»^{438}. Трудно сказать, насколько утверждение Фуше соответствует истине. Ни в каких других воспоминаниях, записках, мемуарах нет и намека на участие экс-министра в этом деле[63]. Клари де Ремюза, умный и знающий свидетель описываемых событий, замечает по поводу процесса Моро: «Процесс генерала Моро, который был так неудачно проведен, принес ему (Фуше) большую пользу…»^{439}, но ничего не пишет о роли Фуше в деле опального генерала. И все же, какова бы ни была истинная роль Жозефа Фуше в деле герцога Энгиенского или в процессе генерала Моро, бесспорным остается одно — он удержался на плаву, оставаясь, как всегда, в тени, как всегда, в несколько двусмысленном положении, неуловимый, увертливый, ловкий.

Роялистский агент писал из Парижа в Лондон: «О Фуше нет больше и речи…»^{440}, полагая, по всей видимости, что его политическая жизнь окончена. Он ошибся, как ошибались многие, пытавшиеся прогнозировать карьеру этого непостижимого человека. Списывать Фуше оказалось рано. 18 июля 1804 г. читатели «Монитёра» прочли в газете, что «сенатор Фуше назначается министром полиции… министерство полиции восстанавливается»^{441}. Каковы были причины возвращения Фуше к активной политической деятельности? Зачем императору понадобилось вновь учреждать министерство полиции? Отвечая на эти вопросы на о. Св. Елены, Наполеон говорил: «Я назначил его (Фуше) во второй раз (министром полиции), так как полагал, что он — ничтожество, но ничтожество, знакомое со всем распорядком работы (полиции)»^{442}. Жозеф Фуше в своих мемуарах на те же вопросы, разумеется, отвечал иначе: если в области внешней политики со всеми делами справлялся Талейран, писал Фуше, то «во внутреннем управлении отсутствовала важнейшая пружина — общая полиция… которая гарантировала безопасность империи. Наполеон сам обнаружил образовавшуюся пустоту и императорским декретом… восстановил меня в должности шефа полиции…»^{443}. Фуше отмечал, что, восстанавливая его в прежней должности, император «наделил его большими полномочиями», нежели те, которыми он обладал до своей отставки^{444}. Министерство полиции укрепили, дав Фуше в помощники 4 советников: Реаля, Пеле де ла Лозера, который был доверенным лицом Камбасереса, Мио де Мелито, являвшегося человеком Жозефа Бонапарта, и Дюбуа, которого сам Фуше характеризовал как «старого… скрягу… слепо преданного властям предержащим»^{445}. Официально их задача состояла в надзоре за работой префектов и специальных комиссаров, неофициально одной из главных функций помощников была слежка за собственным патроном. Тягаться с ним, однако, было бы не под силу и куда большему числу помощников. «С физиономией кота и столь же хитрый, как кот»^{446}, Фуше легко управился с «четверкой», ловко сталкивая непрошеных ассистентов друг с другом, играя на их взаимной вражде и завистливости.

Фуше

Во время своего второго министерства Фуше оставил без изменения систему, созданную им в первый год консулата. На помощников-соглядатаев он возложил нудную, рутинную, совершенно не представлявшую для него интереса работу по министерству. Все советники являлись к нему с докладами в четвертый день каждой декады (т. е. каждую среду) и выслушивали его мнение. Сам же он, как обычно, взял в свои руки высшую полицию. Здесь, правда, под его началом трудился ловкий и проницательный чиновник, бывший семинарист Пьер-Мари Демаре^{447}, ведавший отделом, задачей которого была борьба с антиправительственными заговорами и тайными обществами. Родом из Компьена, Демаре получил образование в коллеже Дюплесси. Как и Фуше, он должен был стать священником, но, как и его шеф, не принял сан. В годы революции Демаре был в первых рядах самых ревностных якобинцев, но позже предпочел напрочь забыть о своем «бунтарском прошлом». По свидетельству современников, Демаре отличали такт, обворожительная улыбка и талант задавать коварные вопросы^{448}. В качестве помощника Демаре хорошо «дополнял» министра полиции. Не вызывает, однако, сомнений, что секретнейшие дела оставались в ведении самого Фуше. К тому же Демаре, этот своеобразный вице-Фуше, по словам своего шефа, не обладал таким незаменимым для полицейского качеством, как предусмотрительность, — громадный недостаток^{449}.

Фуше увеличил число полицейских комиссаров в главных городах империи. Под надзором министра полиции находились жандармерия, все государственные тюрьмы и выдача паспортов. Основу секретных фондов министерства полиции составляла плата, взимаемая за паспорта, и налоги с игорных домов, а также всякого рода сомнительных заведений. Видимо, как раз по поводу последних герцогиня д’Абрантес писала: «Фуше, человек нравственный… велел однажды схватить жительниц Дворца равенства и других мест для того, чтобы заставить их иметь билеты. Он хотел порядка в самом пороке»^{450}. Но главное, чего он хотел и чего в конце концов добился, были деньги.

Водворившись в привычном кабинете отеля Жюинье, Фуше проводит политику, провозглашенную им прежде. Полиция, заявляет он, должна не столько заниматься репрессиями, сколько в корне пресекать любую попытку антигосударственной и антиобщественной деятельности. Для этого, как и раньше, первостепенное значение имела разветвленная система полицейского надзора и слежки. «Я, — хвастал Фуше, — возродил старую полицейскую максиму: три человека не должны встретиться и поговорить по душам без того, чтобы министр полиции не узнал об этом на следующее же утро»^{451}. При этом, по мнению министра полиции, вся «профилактическая» работа должна быть скрыта от глаз публики. «Полиция, — наставлял Фуше своих подопечных, — является властью регулирующей, она всюду ощущается, но нигде не заметна; внутри государства она занимает место той власти, которая поддерживает во вселенной гармонию небесных тел, и точность действий ее нас поражает, хотя мы не можем разглядеть ее причину»^{452}.

Когда префект Парижа Дюбуа издал распоряжение о том, что все возвратившиеся на родину эмигранты должны еженедельно являться в полицейский участок для регистрации, Фуше его отменил, как «плохо задуманное и бессмысленное» постановление. Объясняя свое решение в бюллетене императору, министр писал, что распоряжение Дюбуа, действительно, «плохо задумано, так как подобная мера не является необходимой даже в те времена, когда государству угрожают серьезные потрясения; бессмысленно, так как любой надзор теряет смысл, когда о нем объявляют заранее. Единственно действенными следует признать те средства, которые никому не известны…»^{453}.

Исполняя распоряжения повелителя, Фуше никогда не действует импульсивно и поспешно. Сознавая мощь своего ведомства, он не желает «употреблять ее на безделки…». Вскоре по учреждении почетного Легиона[64], — вспоминал Бурьенн, — как это была пора цветов, то молодые люди в Париже стали для забавы носить в петличке красную гвоздику, которая издали несколько обманывала[65]. Бонапарте, узнав об этом, принял шутку сию очень неблагосклонно, послал за Фуше и хотел, чтобы брали под стражу всех, позволявших себе обращать таким образом в посмеяние его новый орден: Фуше удовольствовался ответом, что он посмотрит, что они будут делать осенью и (властелин) понял, что часто сообщают важность пустякам, если их удостаивают слишком большого внимания»^{454}.

Как и до своей отставки, Фуше не пренебрегал возможностью использовать своих секретных агентов за границей. В этой специфической сфере деятельности министр полиции даже достиг немалых успехов. Так, агент Фуше Меэ де ла Туш, «член» несуществующего Якобинского комитета в Париже, проник в Лондон, связался с графом д’Артуа, выудил у англичан 160 тыс. фунтов стерлингов и разоблачил подрывную деятельность британских дипломатических представителей за границей. «Монитёр» с торжеством опубликовал добытую в Лондоне информацию^{455}.

В феврале 1805 г. заслуги Фуше были отмечены высшей наградой Франции — большим крестом ордена Почетного легиона. Таким образом, сенатор, министр полиции, член Государственного совета империи, депутат от Экса, его превосходительство г-н Жозеф Фуше стал еще и кавалером ордена Почетного легиона.

Однако жизнь любого человека, какой бы пост он ни занимал и как бы ни был осыпан почестями, подвержена тысячам случайностей. Одна из тех, которых не может избегнуть никто, — смерть близких людей. В июле 1805 года Фуше пишет Мюрату[66]: «Мое сердце преисполнено скорби. Я только что потерял одного из моих детей. Это событие разрывает мне сердце. Позаботьтесь о здоровье ваших. Потеря ребенка — величайшее несчастье»^{456}.

Последующие семь лет Фуше возглавляет Министерство полиции. Заговорщики внутри страны неизменно попадают в руки ищеек Фуше и отправляются под расстрел. Запад «умиротворен». В отношении еще только зарождавшегося рабочего движения полиция Фуше занимает бескомпромиссно-жесткую позицию. Вот выдержка из одного полицейского доклада 1805 г.: «Несколько дней назад среди рабочих, занятых на строительстве архиепископской церкви, наблюдалось брожение. Они требовали повышения заработной платы с 4 до 10 франков в день. Три самых отъявленных бунтовщика — Ламбло, Брэ и Пужи были арестованы по приказу префекта полиции, после чего спокойствие было восстановлено. Двое последних пробыли в заключении в Бисетре до 1 вандемьера (т. е. 4 дня). Ламбло как подстрекатель и организатор волнений пробыл в тюрьме до 20 брюмера (т. е. 51 день)»^{457}.

Заслуги Фуше велики, но согласия между императором и его министром полиции не получается. Слишком часто вездесущий министр попадает в поле зрения властелина, всюду присутствуют люди Фуше. «Он все видел, все знал», — писал о Фуше канцлер империи Этьен-Дени Паскье^{458}. Свидетельству Паскье вполне можно доверять. Недаром Ахилл де Брольи, весьма высоко ценивший степень осведомленности канцлера, утверждал, что «в общем, он (Паскье) знал все, о чем должен был знать»^{459}. А Талейран, старый и упорный антагонист Фуше, явно имея в виду своего ловкого соперника, говорил, что «министр полиции — это человек, который занимается прежде всего тем, что его касается, а потом тем, что не имеет к нему ни малейшего отношения»^{460}. Даже иностранцы, побывавшие в Париже начала века, не могли избавиться от ощущения постоянной слежки за собой, подозревая, что о каждом их шаге немедленно становится известно в особняке на набережной Малаке. Кое-кто из иностранных дипломатических представителей высшего ранга, в связи с царившей вокруг назойливой слежкой, позволял себе довольно экстравагантные, с точки зрения приличий, поступки; «Сказывали, что граф Толстой[67], по приезде своем в Париж, увидевшись с Фуше… просил его приказать приискать людей для его услуги, под предлогом, что он, как иностранец, не знает, к кому адресоваться, говоря при том, что он уверен, что окружен будет шпионами полиции, то предпочитает их получить из первых рук»^{461}. Британский атташе, сэр Джордж Джексон, посетивший французскую столицу во времена Амьенского мира, с убежденностью писал: «Для любого иностранца, а для дипломата тем более, совершенно невозможно обзавестись слугой, который бы не шпионил за ним»^{462}. Лорд Чарльз Уитворт — посол Англии в Париже[68] в одном из своих донесений в Форин оффис, сообщал: «Три или четыре различных полицейских ведомства… учреждены в этом городе (в Париже), и от их настырного любопытства не защищен ни один класс общества»^{463}.

Сделав подобные заключения, сыны Туманного Альбиона не погрешили против истины. Одной из самых «деликатных» функций полиции, к которой Фуше проявлял постоянное и неослабевающее с годами внимание, была слежка за иностранными дипломатическими представителями. «Полиция Фуше перехватывала некоторые дипломатические депеши… Как? Очень просто: полиция подкупала курьеров, и те позволяли ознакомиться с содержанием депеш»^{464}. И все же можно предположить, что императора раздражала не только вездесущность министра полиции.

Впрочем, сам Наполеон приложил руку к превращению Министерства полиции во всемогущее и всеведущее ведомство, постоянно расширяя компетенцию Фуше. В одном из своих писем министру полиции император распорядился об участии полиции «в деле упорядочения конскрипции[69]. Наполеон — Фуше (Беневенто, 31 декабря 1808 г.): «Мне стало известно, — писал император, — что в некоторых эмигрантских семействах юноши уклоняются от конскрипции и воспитываются в позорной и преступной праздности. Очевидно, что старинные и богатые фамилии, которые не оказывают поддержки нынешней системе, выступают против нее. Моя воля заключается в том, чтобы вы составили список из 10 наиболее знатных семейств… в каждом департаменте и из 50-ти таких же семей в Париже с указанием состояния, возраста и занятий каждого их члена. Я намерен издать декрет, повелевающий, чтобы все молодые люди из этих семейств в возрасте 16 и 18 лет были определены в военную школу в Сен-Сире. В случае любых возражений ничего не отвечайте, кроме того, что такова моя воля…»^{465}.

Современники отмечали относительную самостоятельность Фуше в управлении своим ведомством, ибо он, «получив право считать себя необходимым, руководил делами несколько с высоты, щадя все партии по своей системе, чтобы сделать себя полезным для всех»^{466}. Этот недопустимый «либерализм» шефа полицейского ведомства и его самостоятельность, о которой писала г-жа де Ремюза, вряд ли могли понравиться такому деспоту, каким был Наполеон. Жозеф пытается исправить дурное мнение императора о себе своей не знающей границ услужливостью и аффектированной преданностью. Фуше, как всегда, ловит на лету любое повеление Наполеона; нет дела, от которого бы он отказался. Для него не существует мелочей. Летом 1805 г. он изумляет изящную жительницу Клиши г-жу Рекамье своим вниманием и постоянными визитами. Причину столь внезапно возникшего интереса к ее делам Фуше объявляет не сразу. Однажды, оставшись с дамой наедине, министр полиции заводит речь о герцогине де Шеврез, сначала отказавшейся от чести быть фрейлиной императрицы, а теперь одумавшейся после того, как ей намекнули, что ее имущество может быть без проволочек конфисковано в казну. После такого лукавого вступления Фуше доверительно сообщает г-же Рекамье о том, что император хорошо ее помнит и, наконец, советует ей просить место при дворе, обещая, что он, Фуше, ей это «устроит». Вежливый отказ собеседницы не смущает министра. Когда вскоре г-жа Рекамье навещает Каролину Мюрат, живущую по соседству в Нейи, она встречает там неизбежного Фуше. Министр полиции при поддержке хозяйки дома снова принимается уговаривать г-жу Рекамье представиться ко двору, но «осада» великосветской львицы вновь оканчивается ничем. Позже, явившись в Клиши, тоном, не терпящим возражений, он заявляет: «Вы не можете более отказываться; ныне не я, а лично император предлагает вам должность придворной дамы[70], и я послан… чтобы предложить ее Дам от его имени»^{467}.

Мадам Рекамье

Тем не менее г-жа Рекамье отклоняет предложенную честь и Фуше ни с чем возвращается в Париж. В данном случае интересен не итог, а последовательность действий Фуше. «Операция Рекамье» носит на себе отпечаток руки опытного мастера. Умение смутить собеседника, устрашить его, польстить его самолюбию, — все это вместила в себя эта частная и ничтожно малая акция министра полиции Наполеона.

Впрочем, если у Фуше хватает времени на то, чтобы обхаживать прекрасную Жюльетту Рекамье в ее загородном доме, у императора находится время, чтобы следить за репертуаром парижских театров, спектакли которых могут вызвать у зрителей нежелательные ассоциации. «Мне кажется, — пишет ему Наполеон из Милана 1 июня 1805 г., — что успех трагедии «Тамплиеры» привлекает умы к этому периоду французской истории. Это очень хорошо, но я не думаю, чтобы можно было допустить играть пьесу, сюжет которой был бы взят из времен, слишком близких к нам. Я читал в одной газете, что хотели ставить трагедию из времен Генриха IV, но эта эпоха недостаточно удалена от нас и может разбудить страсти. На сцене необходимо немного античности и, не стесняя театра, я думаю, вы могли бы помешать этому, не показывая своего вмешательства. Вы могли бы поговорить об этом с Ренуаром, у которого, по-видимому, есть и талант. Почему не попросить Ренуара написать трагедию о наследовании одной династии другой. Оратория о Сауле именно такова: великий человек наследует выродившемуся царю»^{468}. Фуше, естественно, с примерным рвением исполняет поручение, отчего, однако, доверие к нему обитателя Тюильри не возрастает.

Порою в своем стремлении «перестраховаться» Фуше терял чувство меры. «В воскресенье 14 июня 1807 года, — … вспоминает один из придворных императора, — был назначен спектакль в Тюильри… Для представления г. Ремюза назначил Иоанна Бургундского, новое произведение одного молодого дипломата, подававшего весьма хорошие литературные надежды, как вдруг Фуше запрещает представление этой трагедии, под предлогом, что она, во многих местах, оскорбительна для Императора. Остроумнейший из наших государственных деятелей[71], желая помочь своему питомцу, настоял, чтобы пьесу прочли Наполеону. Император, выслушав ее, воскликнул: «Что забрал себе в голову Фуше?.. Разве я похититель престола? Фуше иногда бывает чересчур усерден. Эта трагедия будет представлена!». Однако ж, несмотря на это приказание, — заключает свой рассказ мемуарист, — мнение министра полиции взяло верх и Иоанн Бургундский был замещен Полиевктом[72], любимой пьесой Императора»^{469}.

Со стороны Наполеона на «верного» министра полиции как из рога изобилия продолжают сыпаться нагоняи. Частенько Фуше получает обидные щелчки, иногда лично от императора, иногда через третьих лиц, например архиканцлера империи Камбасереса. «За последние две недели, — пишет Наполеон Фуше 5 ноября 1807 г., — вы не совершили ничего, кроме глупостей; настало время положить им предел и прекратить вмешиваться, прямо или косвенно, в дела, которые вас не касаются. Такова моя воля. Наполеон»^{470}. 24 марта 1808 г. из Сен-Клу на имя министра полиции приходит письмо, в котором есть такие строки: «Небрежность, которую вы вносите в дело надзора за газетами, в эту столь важную часть ваших обязанностей, заставляет меня закрыть «Le Publiciste». Это сделает (многих) несчастными, и вы будете тому причиной. Если вы назначили редактора, то вы и должны его направлять. Вы пошлете копию моего декрета другим газетам и скажете им, что я закрыл этот орган за то, что он обнаруживал английские чувства… Вы дадите новые инструкции «Journal de l’Empire» и «Gazette de France», вы уведомите их, что если они не хотят быть закрытыми, то они должны избегать всего, что противно славе французской армии и клонится к оклеветанию Франции и ухаживанию за иностранцами». Комментируя это письмо императора своему министру полиции, Е. В. Тарле писал: «Беспощадный и придирчивый сыщик Фуше оказывался в глазах Наполеона излишне либеральным блюстителем прав печати»^{471}.

Важной недоработкой министра полиции Наполеон считает то, что, невзирая на блеск имперского могущества, парижане, как и прежде, смеют насмешничать. «В городе, — вспоминает современница, — распространялись остроты и каламбуры: их сообщали в армию; раздраженный император делал строгие выговоры министру полиции за плохое наблюдение; этот последний отвечал в духе какого-то снисходительного либерализма, что нужно оставить праздным людям эту забаву. Однако если министр полиции узнавал, что в каком-нибудь из парижских салонов велись насмешливые или проникнутые недоброжелательством разговоры, он немедленно вызывал к себе хозяина или хозяйку салона и предупреждал их, советуя им внимательнее наблюдать за собравшимся у них обществом, и они уходили от него в смутной тревоге…»^{472}.

Наполеон «заботливо» ставит Фуше на место. «Фуше, — сказал он однажды, — одержим желанием быть моим наставником… но так как я никогда ничего ему не сообщаю, — продолжил император, — то он не знает, что предпринять и, конечно… попадает впросак»^{473}. Зная, сколь неприятны для Фуше любые упоминания о его «революционном» прошлом, Наполеон не может отказать себе в удовольствии напомнить ему об этом. Однажды Наполеон, раздраженный чем-то, захотел его уязвить и показать, что хорошо помнит все превращения своего министра. «Ведь вы голосовали за казнь Людовика XVI!» — сказал он ему внезапно. «Совершенно верно! — ответил Фуше, низко, в пояс, по своему обыкновению, кланяясь императору. — Ведь это была первая услуга, которую мне привелось оказать вашему величеству». Это был глубоко значительный диалог: Фуше напоминал императору, что карьера их обоих — революционного происхождения, хотя и построена на том, что один из них, заняв вакантный престол Людовика XVI, задушил революцию, а другой усердно помогал ему это сделать»^{474}.

Министр полиции — один из немногих государственных людей во Франции, кого страшит постоянная война, в которую Наполеон ввязывается почти ежегодно. Его пугают все новые и новые присоединяемые к империи территории и победы, которые с каждым годом все труднее одерживать. «Зубы дракона», разбрасываемые императором то тут, то там, прорастают бесконечными войнами. Фуше пытается proprio motu[73], но, как всегда, исподволь, внушить властелину мысль о пагубности милитаристской политики, вконец обескровившей Францию. Для этого министр полиции использует, по-видимому, самое эффективное средство, которым он располагает, — полицейские бюллетени. В них, как в зеркале, отражены все грани жизни нации: от информации о поимке в департаменте Нижние Пиренеи двух уроженцев Милана, дезертировавших из рядов Валлонской гвардии, до списка имен подозрительных лиц, задержанных по распоряжению Фуше… В одном из полицейских донесений Наполеон мог прочесть следующее: «Самые нелепые слухи распространились в Булони…. Император, доехав до Амьена, затем возвратился в Париж, так как по пути его встречали возгласами: «Да здравствует император — но с миром!». В другом бюллетене министра полиции под рубрикой «Париж. Слухи» значилось: «В течение нескольких дней не умолкали слухи о войне…. Вчера они совершенно переменились… Теперь говорят о мире даже с Англией…. Замечательно, что мысль о близком и всеобщем умиротворении Европы пользуется повсеместной поддержкой…»^{475}. Наполеон глух к прозрачным намекам «верного» Фуше. В ответ на замечание министра полиции о том, что он не может одновременно воевать и с Англией и с Европой, император заявляет: «Я могу потерпеть неудачу на море, но не на суше; к тому же я в состоянии нанести удар прежде, чем старая машина коалиции будет готова действовать…. Я не боюсь старой Европы»^{476}. Фуше не столь «отважен». Постепенно, исподволь, в его сознании растет уверенность в неизбежности крушения «великой империи»^{477}. По мнению министра полиции, заключение Францией прочного мира с соседями — единственное средство предотвратить надвигающуюся катастрофу. Осведомитель императора и «один из… личных врагов»^{478} Фуше — Жозеф Фьеве извещает его о том, что полиция (Фуше, иными словами) громко высказывается в пользу восстановления мира. Свое письмо императору Фьеве заканчивает ехидным, но полным глубокого смысла пассажем. «… Чем больше я узнаю о том, что происходит в Министерстве полиции, — пишет он, — тем лучше начинаю понимать, почему англичане не испытывают по отношению к нему недобрых чувств»^{479}.

Осенью — зимой 1806/1807 г. впервые явственно обозначились насторожившие Фуше симптомы. «Победы» Наполеона при Пултуске и при Эйлау не привели к окончанию войны. Страшная, кровопролитнейшая битва при Эйлау (8 февраля 1807 г.) стоила Наполеону 20 тыс. человек, но не переломила ход кампании в пользу «вечного победителя». «В сражении при Прейсиш-Эйлау, — справедливо замечает А. З. Манфред, — не было победителей: были только мертвые, раненые и чудом уцелевшие, смертельно измученные люди»^{480}. Французская армия утопала в грязи, страдала от холода, от недостатка продовольствия, основательно увязнув в Польше. «Суровость зимы, трудности, связанные со снабжением (армии)… безудержная храбрость русских, — вспоминал камердинер императора Констан, — сделали эту кампанию (1806/1807 г.) особенно тяжелой… для завоевателей, привыкших к стремительным победам»^{481}. Сам Наполеон извещал верноподданных только о триумфах в то время, как отдельные его письма проливали свет на истинное положение французских войск в Польше. Наполеон — Фуше, Остероде, 27 февраля 1807 г.: «Распространите следующие сообщения по официальным каналам. Они (сообщения), однако, правдивы (!). Распространите их сначала в салонах, а затем поместите их в газеты, сообщите о том, что русская армия значительно ослаблена, что некоторые из полков уменьшились до 150 человек… что русская армия требует заключения мира и обвиняет некоторых сановников в том, что они подкуплены Англией и продают русскую кровь за английское золото»^{482}. Не требовалось особого ума, чтобы понять, о какой армии в действительности идет речь.

«Между тем в Париже, — вспоминала г-жа де Ремюза, — настроение становилось все более и более грустным. В бюллетенях печатались только неясные сведения о кровавых сражениях и незначительных результатах. Не трудно угадать на основании нескольких слов о суровости зимы и о климате той страны, где происходила война, о том, какие препятствия приходилось преодолевать нашим солдатам и какие страдания они переносили… частные письма, очень сдержанные, — так как иначе они не могли бы дойти до своего назначения, отличались тревожным и грустным настроением»^{483}.

Фуше ведет себя в этих обстоятельствах так же, как в пору Маренгской кампании 1800 года. Правда, он исправно информирует Наполеона о растущем разочаровании его режимом в Париже и в провинции. Но он не делает практически ничего, чтобы хоть как-то нейтрализовать пагубный для престижа императора дух недовольства. Фуше выжидает, провести императора трудно: сама подозрительность Наполеона в отношении Фуше обостряет его наблюдательность. «Он (император), — замечает Савари, — написал суровое письмо министру полиции, замечая, что с его стороны была допущена небрежность, так как не существует причины для такого недоверия (императору), или что он даже дал полную волю для этого недоброжелательства, которое всегда готово воспользоваться тем, что направлено в ущерб власти государя»^{484}. Фуше немедленно нашел козла отпущения. Им, по донесению министра, оказался генерал Дефранс[74], чье письмо к тестю, описывавшее настоящее, плачевное положение дел в Польше, стало известно в обществе и вызвало нежелательную для Наполеона огласку^{485}.

За мнимыми победами императора, наконец, последовала победа настоящая. При Фридланде 14 июня 1807 г. французская армия разгромила русскую армию генерала Беннигсена. «Под Фридландом, — пишет Савари, — мы захватили много пушек, взяли в плен четыре или пять тысяч человек, и это, не считая пятнадцати-двадцати тысяч раненых, также попавших к нам в руки»^{486}. «При Эйлау Император не мог сказать: я победил; но под Фридландом победа решительно возвратилась к своему любимцу»^{487}. Подписание мирного договора и союза с Россией в июле 1807 г. все расставило по своим местам. «Русский союз, заключенный в Тильзите, так же, как триумфы двух бессмертных кампаний, которые ему предшествовали, — вспоминал Меневаль, — довели могущество и славу императора Наполеона до крайних пределов»^{488}. Но и здесь, в Тильзите, на вершине славы, в «апогее величия»^{489}, Наполеон помнит о Фуше. 3 июля 1807 г., он пишет ему в Париж, и «верный» Фуше получает от императора новое задание: «Проследите за тем, — пишет властелин, — чтобы ни прямо, ни косвенно не говорилось более ничего враждебного России. Все побуждает верить в то, что наша система будет связана с этой державой прочными узами»^{490}.

Вернувшегося в столицу повелителя льстиво приветствует, наряду с другими сановниками, и Фуше. По заказу министра полиции, который он, впрочем, «забывает» оплатить, поставлена опера Лесюэра «Триумф Траяна», пропитанная самой низкопробной лестью^{491}. Прототип героя спектакля легко узнаваем. Музыка оперы восхитительна, но лесть настолько груба и чудовищно нелепа, что сам чествуемый герой не выдержал и покинул зал до окончания представления. Справедливости ради заметим, что многим, в отличие от императора, опера понравилась. Побывавший на спектакле офицер Великой армии Жан-Батист Баррес писал о том, что это была «типичная пьеса, полная намеков на только что завершившуюся кампанию. Красота темы, блеск декораций, пышность костюмов, грациозность танцев и балета наполнили мою душу восторгом. Когда Траян появился на сцене в триумфальной колеснице, влекомой четырьмя белыми конями, тысячи лавровых венков были брошены из центра зала и все зрители увенчали себя ими, подобно множеству Цезарей. Это была великая ночь и чудесный спектакль»^{492}.

«Император не был обманут этим проявлением верности со стороны министра (полиции), — писал Савари. — …Император более не доверял г-ну Фуше; но он оставил его в должности (министра) и не потребовал у него никакого отчета»^{493}.

Весной 1808 года на людей, близких к Наполеону, обрушивается поток милостей императора французов. Ордена, звания, громкие придворные титулы отмечают истинные и мнимые заслуги многочисленных баронов, графов, герцогов Империи[75]. В полицейском бюллетене от 16 марта 1808 г. сообщалось: «Во всех клубах и в Париже вообще не говорят ни о чем ином, кроме как о новых титулах и наградах»^{494}. «Император восстановил, — вспоминал Лас-Каз, — титулы кавалера, барона, графа, герцога и даже князя…. Наполеон не забыл воскресить и ордена. Он награждал ими таланты и отличия всех родов, и чем более награждал, тем более дорожили этою наградою. — «Желание получить крестик Почетного легиона, — говаривал Император на острове Св. Елены, — возрастало беспрерывно и обратилось наконец в какую-то неукротимую страсть»^{495}. Разумеется, мероприятия Наполеона, связанные с возрождением старинных титулов и званий, приветствовались далеко не всеми французами. «Народ громко протестовал против титулов и орденов, — вспоминал наполеоновский офицер Эльзеар Блез, — …после того, как они отобрали их у тех, кто обладал ими, — негодовали плебеи, — …суровые республиканцы… стали камергерами… пэрами Франции… без малейших церемоний сменив звание гражданина на титул господина герцога или его светлости»^{496}. Кое-кто из экс-революционеров, удостоившись пышных титулов, «проявлял довольно глупую гордость». Сделавшись принцем, «очарованный отличиями»^{497} Камбасерес «величественно» поучал своих родственников: «при других называйте меня Ваше Высочество. Среди своих можете называть меня Монсеньор»^{498}. Фуше не может удержаться от соблазна поиздеваться над бонапартистской знатью. «Имена новых герцогов, — «простодушно» докладывает он императору, — истолковываются на разный манер. Приверженцы Бурбонов находят большое сходство между словами Виченца и Венсен[76]»^{499}. Поскольку император щедро, направо и налево, раздает короны своей многочисленной родне, 29 апреля 1808 г. министр полиции сочиняет бюллетень на злобу дня, гласящий: «Говорят, что император передал Испанское королевство королю Неаполитанскому, королевство Неаполитанское — королю Голландии, королевство Голландское — великому герцогу Бергекому, королевство Португальское — сенатору Люсьену»^{500}.

Наполеон Бонапарт делит Европу

между родственниками.

Раскр. грав. неизв. худ. Нач. XIX в.

Самого Фуше «эпидемия» титулований и наград не обходит стороной. 24 апреля 1808 года он становится графом Империи^{501}. Однако роскошные, карнавальные одежды новой знати вызывают у него, человека так много на своем веку повидавшего, чувство глубочайшего презрения. Согласно этикету, министр полиции также принужден облачиться в пышную мантию и опереточный мундир. Неплохое «обрамление» для «апостола равенства»!

Сохранилось несколько парадных портретов Жозефа Фуше. При взгляде на них невольно возникает чувство, что человек, запечатленный на портретах, изображен в костюме с чужого плеча. Слишком нелепа эта роскошная мантия для узкоплечей, хрупкой фигурки, слишком странен великолепный, шитый золотом мундир для обладателя столь невзрачной внешности. Бывший член Конвента, лицом напоминавший кое-кому Марата, он походит в этой одежде на актера из второго состава труппы, подрядившегося выступить на сцене вместо приболевшего премьера. Однако даже в парадном мундире Жозеф остается верен себе: «Фуше, — замечает г-жа де Ремюза, — …носил вышивки и шнуры, доказывавшие его отличия, так, как будто он с пренебрежением к ним относился, и даже при случае посмеивался над ними…»^{502}.

Жозеф Фуше

И все же неуязвимый для официальных почестей Фуше оказывается весьма и весьма уязвим, когда речь заходит о пожалованиях совсем иного рода. Как и у всякого человека, у министра полиции есть свои недостатки, свои слабости. Одна из них, которую невозможно скрыть, — его корыстолюбие. «Если он, — пишет о Фуше Бурьенн, — любил власть, то еще более любил богатство; а управление Министерством щедро доставляло ему через игры и другие скрытые сборы средства удовлетворять своим расходам и значительным приобретениям земель в Бри…»^{503}.

Ему вечно нужны деньги. Он получает их от императора, он получает их через тайные, одному ему известные каналы секретных фондов, он получает их в виде арендной платы из его имений, он получает их с квартиросъемщиков, живущих в его домах. Как мифический Мидас, он обращает в золото все, к чему прикасается его сухая, цепкая рука. Ежегодный доход сенатора Фуше достигает 400 тыс. франков. Во времена Империи он становится миллионером, обладателем колоссального состояния, размеры которого определяются весьма приблизительно суммой в 14–20 млн франков^{504}. По подсчетам Савари, интересовавшегося источниками богатства министра полиции, Фуше получал 90 тыс. франков в год, 30 тыс. франков в качестве сенаторского жалования; доход же Фуше от поступлений с его владений был равен 900 тыс. франков в год^{505}. «Страсть к деньгам, эта ненасытная в нем (Фуше) жажда, — пишет Бурьенн, — преклоняла его перед всякою властью, какова бы она ни была… Фуше… обладавший огромным состоянием, — продолжает он, — беспрестанно думал о том, чтобы его увеличить…. Честолюбие распространить пределы своего поместья Пон-Карре не менее было в нем сильно, как у (Наполеона) честолюбие отодвинуть границы Франции»^{506}.

Наконец-то Наполеону удается нащупать в этом непроницаемом человеке уязвимое место, обнаружить слабость, которую он надеется использовать в нужный момент. Намекая на склонность министра полиции приумножать свои богатства, Наполеон подтрунивает над ним, называя его «разбогатевшим якобинцем». «Я знаю Фуше, — говорит император, — он был и остался якобинцем, — но он стал разбогатевшим якобинцем, а мне только этого и надо»^{507}.

К 1808 г. относится внезапное возникновение тандема Фуше — Талейран. За год перед тем Талейран получил отставку и был заменен на посту министра иностранных дел бесцветным и исполнительным Шампаньи. По словам Фуше, опала Талейрана была связана с разногласиями, возникшими между ним и Наполеоном по поводу испанских дел^{508}. «Утрату» Талейраном портфеля министра иностранных дел император компенсировал, назначив его великим вице-электором. Тогда «Фуше это дало повод для злого каламбура: по-французски слова вице (vice) и порок (vice) пишутся и произносятся одинаково: «Се le seul vice qui lui manquai» — «это единственный порок, которого ему недоставало»^{509}.

1808 год стал годом испанской авантюры Наполеона Бонапарта. Испанские Бурбоны, по выражению Фуше, «самые смиренные префекты» Наполеона, должны были «уступить» свой трон его старшему брату Жозефу Бонапарту. Фуше, как это не раз уже случалось, предстояло «просветить» общественное мнение относительно политики Франции по ту сторону Пиренеев. «Вы увидите в «Монитере», — писал император Фуше из Байонны 1 мая 1808 года, — какое направление следует придать газетам. Однако вам не стоит… хвалить князя Мира[77], чье управление привело к возмущению всей Испании…»^{510}.

Талейран

Пока Наполеон устраивал в Байонне комедию двойного отречения (Карла IV и Фердинанда VII), «транспортировал» Жозефа в Мадрид, громил испанские войска при Сомосьерре и английские — во всех прочих местах, в Париже происходили удивительные метаморфозы. Вечно враждовавшие и ревниво следившие за успехами друг друга, Фуше и Талейран неожиданно круто переменили свои отношения.

Первая конфиденциальная встреча экс-министра с министром полиции произошла в деревенском домике архивиста Министерства иностранных дел Отерива в Баньо. Затем «друзья» встречались у принцессы де Водемон, аристократической приятельницы Фуше, и в особняке камергера императора г-на де Ремюза. Все эти встречи случайны, и в обществе их почти не замечают. Но вот 20 декабря 1808 г. Фуше является собственной персоной на один из блистательных приемов князя Талейрана во дворец на улице Сен-Флорентен. Присутствующие изумлены. «Никто не мог поверить своим глазам, — свидетельствует Паскье, — особенно, когда они (Фуше и Талейран), взявшись за руки, принялись прогуливаться из одного зала в другой в течение всего вечера»^{511}. По авторитетному мнению Жана Тюлара: «Сенсационное примирение Талейрана и Фуше было вызвано их опасениями перед невероятным расширением наполеоновской империи и политикой, которая более не соответствовала логике Революции»^{512}. Вывод Тюлара, как будто, подтверждают и мемуары самого Фуше. В них, рассуждая об испанской проблеме, Фуше пишет о том, что не раз предостерегал Наполеона от опрометчивых поступков в отношении Испании. Он говорил о том, что император недооценивает национальный характер жителей Пиренейского полуострова, что Испания может превратиться в «новую Вандею», что, кроме всего прочего, испанский проект Наполеона легко может оказаться ловушкой, которой не преминут воспользоваться враги «великой империи» в Европе… Все увещевания Фуше, если они, конечно, были, — напрасны. «Вы истинный министр полиции, — холодно замечает император, — который ни во что не верит и не ждет ничего хорошего… что касается моей внешней политики, сделайте милость, не вмешивайтесь в нее; предоставьте ее мне…»^{513}.

«Это было, — писал о «Метаморфозах» 1808 г. Ю. В. Борисов, — выражением серьезных антибонапартистских сдвигов в кругах крупной буржуазии и новой аристократии, напуганных авантюризмом «корсиканца», недосягаемой мечтой которого являлось мировое господство»^{514}. Кажется, известный историк несколько преувеличил значение этого события. Но что же в таком случае произошло на самом деле?

Объяснение внезапному сближению Фуше и Талейрана добывает Евгений Богарне (пасынок Наполеона), перехвативший письмо «друзей» неаполитанскому королю Иоахиму Мюрату — шурину и креатуре Наполеона. В нем новоиспеченные союзники уговаривают Мюрата в случае смерти Наполеона собрать армию и поддержать новое правительство Франции; при этом они даже намекают, что вакантный трон императора французов может занять сам Мюрат. По получении информации от Евгения Наполеон стремительно возвращается из Вальядолида в Париж. За шесть дней он преодолевает расстояние в 700 (!) км. Какова причина этой столь небывалой спешки? Наполеон объясняет ее угрозой возможного нападения Австрии, но беседуя с Камбасересом с глазу на глаз, называет истинную причину: Фуше и Талейран — предатели… Опасения императора не беспочвенны. В то время, когда он мчится на перекладных в столицу, из Парижа в Вену отправляется депеша: «Я вижу, — сообщает австрийский посол своему правительству, — что Талейран и его приятель Фуше полны решимости воспользоваться случаем, если таковой представится, но они не настолько отважны, чтобы такой случай подготовить самим…»^{515}.

Наполеон I. Гравюра Е. Шулера и Г. Метцерота по оригиналу Ф. Жерара. 1-я четв. XIX в.

28 января 1809 г. в тронном зале, в присутствии всего двора, публично, император называет великого камергера, князя Талейрана-Перигора, герцога Беневентского, кавалера ордена Почетного легиона — «грязью в шелковых чулках». «Вы заслуживаете того, — говорит он, обращаясь к Талейрану, — чтобы разбить вас вдребезги, как разбивают стакан; сделать это в моей власти, но я слишком презираю вас, чтобы брать на себя этот труд»^{516}. Во время разноса Талейрана имя Фуше не упомянуто: Наполеон намеренно играет на нервах своего министра полиции. Ожидание удара страшнее, чем сам удар, — это очевидно для Фуше, это очевидно и для императора. Чувствуя собирающуюся над его головой грозу, Фуше делает изумительно ловкий ход, так сказать, «саморазоблачается». В бюллетене министра полиции, подготовленном для императора 30 января 1809 г., содержится следующая информация: «С воскресного вечера в салонах не говорят ни о чем ином, кроме опалы принца Беневентского. Это… приписывают его (Талейрана) насмешкам по поводу армейских бюллетеней и его (высказываниям) против войны с Испанией. О г-не де Монтескыо, новом великом камергере, отзываются хорошо. Говорят, что во время отсутствия императора принц Беневентский и министр полиции, в силу политических соображений, заключили союз и часто встречались в доме г-жи де Ремюза: что ее величество императрица выказывала беспокойство относительно этого комплота. Человек, обладающий здравым смыслом, заметил, что если бы министр полиции преследовал какие-либо частные цели, то он скорее бы вошел в контакт с Законодательным корпусом, нежели с принцем Беневентским»^{517}. Донесение Фуше от 30 января интересно в силу нескольких обстоятельств: во-первых, оно доказывает, что Фуше хорошо усвоил принцип, согласно которому лучший способ обороны — это нападение; во-вторых, не упуская из виду направление «главного удара» — стремление убедить императора в своей откровенности и надуманности выдвинутых против него обвинений, Фуше предпринимает отвлекающие маневры (вставные «эпизоды» с Монтескью и императрицей), которые ничего не объясняют, вообще кажутся случайными, но тем не менее делают его ложь менее грубой и не столь явной.

Фуше не ограничился бюллетенем от 30 января, на разные лады тема его связи с Талейраном звучит в донесениях от 1, 3 и 7 февраля. А в бюллетене от 9 февраля он идет еще дальше: «Начал распространяться слух о том, — пишет Фуше, — что между Неаполем и Парижем устроено сообщение посредством эстафет для того, чтобы король Неаполя смог прибыть (в столицу) как можно быстрее и что министр полиции знал о тайне этого предприятия»^{518}.

Наконец, эта тягостная для Фуше игра надоела и Наполеону. Оставшись как-то раз наедине с министром, император без обиняков спросил его: «Что бы вы сделали, если бы я погиб от пушечного ядра или вследствие какого-либо подобного происшествия?» — «Государь, — ответил Фуше, — я бы захватил в свои руки всю власть, которую бы только смог захватить для того, чтобы контролировать события, а не подчиняться им». — Промолчав несколько секунд, Наполеон кивнул, заметив: «В добрый час. Таковы правила игры»^{519}.

Война с Австрией, на которую Наполеон ссылался как на причину своего досрочного отъезда из Испании, действительно началась в апреле 1809 г. Французская армия по обыкновению стремительно ворвалась в Германию, заняла Вену, но первое же серьезное столкновение с австрийцами закончилось для нее кровавым полупоражением в битве при Эсслинге (21–22 мая). «Битва при Эсслинге, — вспоминал Жозеф Констан, — была несчастьем во всех отношениях»^{520}. Наполеон в бюллетене Великой армии объявил Эсслинг своей «победой», уверяя, что дальнейшим успехам французов воспрепятствовал «генерал Дунай» — лучший офицер австрийской армии^{521}. Эта бравада мало кого обманула, и наименее обманутым из всех был Жозеф Фуше. Неудача при Эсслинге воскресила самые радужные надежды всех противников наполеоновского режима. Вновь заволновалась Вандея, стало неспокойно в Бельгии, оппозиционеры подняли голову в самом Париже. «Обстоятельства побудили меня серьезно задуматься над вопросом о слабости империи, у которой не было иной опоры, кроме силы оружия…», — писал Фуше^{522}. В то время, как война в Германии затягивалась, а Пиренейский полуостров охватывало пламя герильи[78], англичане подготовили и в конце июля 1809 г. осуществили десантную операцию, захватив остров Вальхерн, расположенный близ берегов Зеландии. С этой акцией британского правительства совпала тяжелая болезнь министра внутренних дел Наполеона Крете, который, по отзыву современницы, «был человеком небольшого ума, но хорошим работником и очень точным исполнителем: а только это и было нужно императору»^{523}. Когда император узнал, что Крете обречен, ибо болезнь его неизлечима, он произнес свой знаменитый монолог, приводимый Стендалем в «Жизни Наполеона»: «Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, ее судьба навсегда обеспечена»^{524}.

Наполеон поручил Фуше временно взять на себя заботу о министерстве внутренних дел, не оставляя своего нынешнего поста. «Никогда, — вспоминал Фуше, — я не обладал такой властью и такой большой ответственностью… в связи с важностью исполняемых мною функций, — отметил он, — я в некотором роде представлял собой премьер-министра…»^{525}. Впрочем, Фуше, как всегда, лукавит. Чтобы продемонстрировать свою власть, ему вовсе не нужны чрезвычайные обстоятельства. Во время продолжительного отсутствия императора из Франции (историки подсчитали, что с начала Аустерлицкой кампании 1805 г. до возвращения Наполеона в Париж после Ваграма в 1809 г. он пробыл за границей 742 дня — ровно столько же, сколько и дома) министр полиции и так был, по существу, единственным человеком, ответственным за безопасность Франции. Министерство внутренних дел выполняло чисто административные функции. Именно Фуше издавал приказы об арестах и освобождениях, о надзоре, о военно-полевых судах и т. п.^{526} По словам Жана Савана, «Фуше в действительности управлял страной. С ним советовались остальные министры. Фуше был… настоящим вице-императором»^{527}.

Пристрастный и ненавидевший Фуше Савари пишет о том, что «император, не имея времени для избрания лица, способного заменить его (т. е. Крете), поручил Фуше… временно исполнять функции министра внутренних дел»^{528}. Фраза Савари ничего не объясняет. Почему «не имеющий времени» Наполеон поставил во главе Министерства внутренних дел именно Фуше, а не любого другого министра, например Кларка? Ответ напрашивается сам собой: в экстремальных условиях, а именно такой была обстановка после захвата англичанами Вальхерна, «точные исполнители» типа Крете были бесполезны; требовался человек действия, способный проявить собственную инициативу и добиться ее осуществления. Фуше, несомненно, был таким человеком. Дальнейшие события показали, что Наполеон не ошибся, поручив ему ответственнейшую роль в создавшейся критической ситуации. «Он обладал, — писал о Фуше его ближайший помощник, — достоинством, чрезвычайно редким во времена Консульства и Империи. Придя к какому-либо решению, он имел мужество его отстаивать в присутствии хозяина, почти не терпящего возражений, и действовать в соответствии со своими убеждениями»^{529}.

Фуше в своих мемуарах без ложной скромности писал: «Англичане появились в устье Шельды с грозной экспедицией, которая при условии более грамотного проведения могла бы вернуть успех нашим неприятелям и дать Австрии время собраться с силами. Я понял эту опасность. Наделенный на время отсутствия императора большей частью его полномочий… я пробудил энергию в совете, душой которого я был и (который) я заставил провести несколько серьезных мер. Нельзя было терять время: Бельгию следовало спасти. Войска, которыми можно было располагать, не были достаточны для того, чтобы обезопасить эту важную часть империи. Я распорядился, но без согласия императора, о том, чтобы в Париже и в нескольких северных департаментах был декретирован немедленный и чрезвычайный набор Национальной гвардии[79]. По этому поводу я направил всем мэрам Парижа циркуляр, в котором была следующая фраза: «Докажем Европе, что если гений Наполеона может придать блеск Франции, его присутствие необязательно для того, чтобы отразить врага…». Эта фраза и меры, которые были нами приняты, нанесли оскорбление Наполеону, который письмом, адресованным Камбасересу, приказал отсрочить набор в Париже, где к этому моменту ничего еще не было сделано, кроме назначения офицеров»^{530}. Набор волонтеров в департаментах прошел успешно и дал 40 тыс. человек, необходимых для отражения вражеского десанта. «Давно уже Франция не представляла картину такого пылкого патриотизма, — вспоминал Фуше, — Во время своего путешествия на воды в Спа мать императора была настолько поражена этим, что по возвращении она поздравила меня по этому поводу»^{531}. Фуше не только обеспечивает призыв достаточного числа национальных гвардейцев, необходимых для отражения английского десанта, но и назначает главнокомандующим войск, действующих на Севере, маршала Бернадота^{532}. Бернадот только что прибыл из Австрии. Император ему не доверяет, и внезапное возвращение маршала с театра военных действий в тот момент, когда война далеко еще не окончена, достаточно красноречиво подтверждают этот факт. Фуше играет с огнем. Среди министров, раболепно исполняющих волю господина, он один позволяет себе действовать самостоятельно[80]. Трусость и угодничество людей, занимающих ключевые посты в наполеоновской администрации, резко контрастируют с решительностью министра полиции. 31 июля 1809 г. кабинет министров собирается на свое заседание. Председательствующий на нем архиканцлер империи Жан-Жак Режи Камбасерес в ответ на предложение Фуше призвать Национальную гвардию произносит примечательную фразу: «Месье Фуше, я не хочу потерять свою голову. Я направлю курьера к императору; нам надо дождаться его ответа»^{533}. Фуше не ждет ответа. Вальхернская экспедиция англичан терпит провал, и главная заслуга в этом, без сомнения, принадлежит Фуше. «Во время Вальхернского сражения, — писал по этому поводу Бальзак, — он (Фуше) проявил себя подлинным военачальником, мудрым политиком и дальновидным государственным деятелем»^{534}. «Наполеон сначала одобрил то, что было сделано (министром полиции)», — свидетельствует Демаре^{535}. «Вы поступили очень хорошо, — пишет император Фуше, — что подготовили префектов к принятию мер относительно Национальной гвардии. Я написал вам для уведомления, что распорядился о призыве 30000 человек»^{536}.

Официальным выражением благодарности властелина за оказанные империи услуги было присвоение Фуше титула герцога Отрантского (15 августа) и пожалование ему поместья в Неаполитанском королевстве. Возведение Фуше в герцогское достоинство, как уверяли друзья новоиспеченного «светлейшего», крайне польстило его самолюбию^{537}. По-видимому, титулы казались Фуше смешными лишь до тех пор, пока он сам не стал их обладателем. Впрочем, Бурьенн утверждает обратное: «Из всех отцов Революции, — пишет он, — никто не имел такого презрения, как Фуше к своему титулу Отрантского герцога; он порадовался ему только однажды, но это было после падения Империи»^{538}…

Когда чуть позже Фуше узнает, что англичане якобы хотят высадить новый десант на Средиземноморском побережье Франции, он приказывает префекту Марселя в 24 часа мобилизовать Национальную гвардию. Через неделю подобное распоряжение Фуше получают префекты центральных департаментов Франции. Наполеона не на шутку начинает тревожить ратный пыл министра полиции, и он пишет ему из поверженной Австрии: «Вы совершаете ошибку, приводя в смятение всю Францию… рассылая повсюду приказания «привести в состояние боевой готовности» Национальную гвардию… эти действия будоражат… Империю без всякой на то причины…»^{539}. По приказу императора отряды Национальной гвардии распущены, а новым министром внутренних дел назначен Монталиве, занимающий до этого пост имперского министра мостов и дорог.

Только что закончившаяся Вальхернская эпопея имела для Фуше далеко идущие последствия. Чья-либо инициатива, самостоятельность не поощряются в государстве, где все подчинено воле одного человека. Кроме того, услуги, оказанные Фуше, слишком велики для подданного; этот подданный, «узурпировавший» функции суверена, кажется опасным. «Он (Наполеон), — писал Фуше в мемуарах, — никогда не простил ни Бернадоту, ни мне этой важной службы, а наша (т. е. его, Фуше, и Бернадота) близость более чем когда-либо была для него подозрительна»^{540}.

Как и прежде, Фуше не удается завоевать доверие императора, но это его мало смущает. Министр полиции не сидит сложа руки, он интригует, ухитрившись найти доступ к людям весьма влиятельным. Частенько его можно встретить на великосветских раутах, званых приемах, балах. Его светлость герцог Отрантский «прост», «искренен» и «доступен»^{541}. Он даже как-то слишком доступен и подозрительно прост. Он обо всем готов переговорить, охотно прислушаться к чужому мнению. Современники с удивлением отмечают его беспредельную болтливость, «деятельный, оживленный, всегда несколько озабоченный, болтливый, довольно лживый, поддерживающий известного рода откровенность, которая могла быть последней степенью хитрости, — пишет о Фуше г-жа де Ремюза, — он охотно хвастался, был склонен подвергать себя суждению других, рассказывая о своем поведении, и старался оправдать себя только пренебрежением известной моралью или равнодушием к известному одобрению»^{542}. «Фуше имел с Императором сходство в том, — уверяет Бурьенн, — что он часто был очень нескромен; но он так прославился своею утонченною хитростью, что нескромность его вовсе ему не вредила. В нем предполагали такую привычку скрывать свои мысли, что люди, коротко его знавшие, принимали правду за искусную приманку, когда она выходила из уст его»^{543}.

Как свидетельствует Савари, в своей практике Фуше нередко прибегает к прямой мистификации и обману. Жозеф с легкостью дурачит членов наполеоновского семейства, «которые были достаточно наивны, чтобы верить в то, — пишет Савари, — что император осыпает их благодеяниями, находясь под его (Фуше) влиянием…». Не обходит он своим вниманием и людей менее знатных, внушая им высокое мнение о своем всемогуществе. Министр полиции заверяет сиятельных покровителей, что приложит все свои силы для того, чтобы компрометирующие их слухи (автором которых является он сам!) не достигли ушей властелина. Наполеону же он с готовностью сообщает о «гнусных россказнях, имеющих хождение в обществе, которые могут нанести ущерб такому-то принцу или такой-то даме…», — подчеркивая, что он, Фуше, «принял меры, чтобы они не распространились дальше». «Клевета (на которую с таким «негодованием» обрушивался Фуше), — замечает по этому поводу Савари, — была стряпней его собственного приготовления…»^{544}. В бюллетенях императору Фуше старательно перечисляет всякого рода грешки императорской знати. В его донесении Наполеону от 17 мая 1809 г., в разделе «Париж. Хроника» читаем: «Его светлость архиканцлер неизменен в своих привязанностях к девицам Кюизо и Левер… Его светлость герцог Беневентский, находясь в ссоре со старой баронессой де Монморанси… взял (в любовницы) мадам де Боффермон, дочь г-на де Ла Вогийона и недельки на три мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели. Министра финансов все время видят вместе с мадам Годен, женой бывшего трибуна. У морского министра нет иной любовницы, кроме его толстой Жюли…»^{545}.

К эмигрантам, как и во времена Консульства, Фуше относится с подчеркнутой благожелательностью. Г-жа Дюкре пишет о том, что он «часто оказывал услуги эмигрантам в продолжении своего министерства»^{546}. Занимаясь великосветскими особами и вернувшимися в отечество роялистами, Фуше не упускает из виду общественное мнение. Только при поверхностном взгляде может показаться, что авторитарный бонапартистский режим полностью уничтожил его, вырвал с корнем не только ростки свободомыслия, но и саму способность человека мыслить. Разумеется, между горделивым лозунгом просветителей «Мнения правят миром» и тем, что происходило в наполеоновской Франции, была «дистанция огромного размера». Но общественное мнение есть, оно живо, несмотря на все неистовство официальных стеснений и кар. И Фуше, прекрасно сознавая, какую огромную силу представляет общественное мнение, усиленно заигрывает с ним, изображая себя в «доверительных» беседах «либералом» и противником политики репрессий. Всю вину за жестокие расправы, гонения со стороны режима Фуше возлагает на жандармерию и ее шефа Савари. После того, как кто-либо подвергается преследованию (на основе его собственных докладов), Фуше сообщает друзьям гонимого буквально следующее: «В том, что случилось, нет моей вины. Император не спрашивает более у меня советов, и я… принужден идти наперекор тому, что диктует мне мой разум. Его (Наполеона) жандармерия — вот его полиция; что же касается меня, то мне самому надо позаботиться о себе, ибо завтра я могу стать следующей жертвой». Такими искусными речами, — комментирует эти слова Фуше Савари, — подлый министр снимал с себя ответственность за те отвратительные притеснения, которые сам навязывал императору^{547}. Замечательно, что о том же самом и почти в тех же самых выражениях рассказывает в своих мемуарах королева Гортензия (падчерица Наполеона): «Фуше никому так не навредил, как он навредил императору, — писала она, — когда вынудил его изгнать нескольких обитателей Сен-Жерменского предместья из Парижа. Когда Фуше пожаловались на это, он сделал вид, что ничего не знает, возлагая вину (за это) на порывистый нрав императора или указывая на то, что существуют другие полицейские отделы, деятельность которых он не контролирует…»^{548}. Умение Фуше мастерски манипулировать общественным мнением отмечает и Бурьенн: «Кто бы тому поверил? — пишет он, — Фуше имел в числе самых усердных своих приверженцев врагов революции: они осыпали его хвалами… потому что хитрый министр по расчету оказывал снисходительность и выставлял себя покровителем людей… пораженных в массе Проконсулом. Руководствуя мнением, имея у себя в руках средства по произволу внушать страх или привязывать к себе деньгами, — он (Фуше) расположил это мнение совершенно в свою пользу… Полицию скорее можно было назвать Полицией Фуше, чем Полицией министра этой части….»^{549}.

Характеризуя «инквизиторскую систему, учрежденную во время Империи министром Фуше», герцогиня д’Абрантес пишет: «Вечный стыд да падет на него!.. Образ действий Фуше породил преступления, прежде неведомые, и вызвал чувства и страсти отвратительные… И многое было сделано именем Императора, тогда как он даже не знал оскорбления жертвы!»^{550}.

После возвращения Наполеона из Ваграмской кампании 26 октября 1809 года «на повестке дня» во Франции находятся два главных вопроса: вопрос о мире с Англией и вопрос об упрочении положения династии Бонапартов. Второй вопрос был теснейшим образом связан с планом развода Наполеона с Жозефиной и его новой женитьбой. Вследствие того, что Жозефина не могла больше иметь детей, вопрос о разводе с нею и о браке французского императора с австрийской эрцгерцогиней или русской великой княжной становился вопросом государственной важности. Его незамедлительное решение должно было упрочить положение династии Наполеона Бонапарта. Кроме развода, Фуше, к слову, предполагал и иной вариант развития событий. «Было бы желательно, — писал министр полиции, — чтобы императрица скончалась. Это устранило бы все трудности. Рано или поздно ему (Наполеону) придется взять другую жену и сделать ей детей: пока нет наследника, всегда остается опасность, что его смерть станет сигналом ко всеобщему распаду. Братья его возмутительно бездарны, и, значит, всегда могут поднять голову сторонники Бурбонов»^{551}. В истории с разводом Фуше сыграл не последнюю и довольно деликатную роль, хотя скромно умолчал о ней в своих мемуарах. В бракоразводном деле, как и во всяком другом, за которое он брался, Фуше избегал прямолинейных, а следовательно, опасных действий. Убедившись в том, что развод является делом решенным, он взялся его ускорить. По его подсказке несколько сенаторов, явившись к Жозефине, должны были намекнуть императрице, что ей следует совершить благодеяние для Франции, самой предложив развод императору. Сбитые с толку многозначительными фразами и туманными намеками министра, сенаторы вообразили, что Фуше действует в соответствии с прямыми указаниями Наполеона. Разумеется, они сыграли роль, отведенную им Фуше в спектакле под названием «Развод»^{552}.

После проведенной таким образом «артподготовки» Фуше лично беседует с императрицей по этому поводу, уговаривая ее «явить величайшее доказательство своей преданности», согласившись на развод. Это необходимо для того, поясняет он, чтобы Наполеон, женившись, обзавелся наследником престола, при этом, разговаривая с Жозефиной, Фуше сообщает ей, что он всего лишь передает ей мнение… Сената^{553}.

Жозефина

Наполеон, уже находясь в изгнании на о. Св. Елены, поведал генералу Гурго обо всем этом следующее: «Фуше, — сказал император, — осмелился говорить с Жозефиной о разводе, как будто я просил его о помощи! Он поступил так из самомнения. Когда я принял решение, я сказал Жозефине: «У вас есть дети, у меня — нет. Вы можете понять, что мне необходимо принять меры для упрочения династии. Для этого я должен развестись и жениться вновь. Это будет выгодно и вашим детям. Слезы бесполезны. Интересы государства превыше всего. Вы должны подчиниться…». Я не нуждался (в услугах) Фуше. Он всегда изображал себя человеком, боровшимся против моих желаний, в то время как из всех прочих министров он был наименее склонен противиться моим желаниям»^{554}. Свидетельство Наполеона дополняет другое свидетельство — воспоминания Гортензии Богарне. В своих мемуарах Гортензия пишет: «Моя мать рассказала мне, что министр полиции Фуше сообщил ей, что вся Франция желает, чтобы император развелся и что, рано или поздно, император должен будет подчиниться общественному мнению, Фуше даже зашел столь далеко, что показал моей матери черновик письма, которое он советовал ей написать Сенату и попытался убедить ее сделать первый шаг к… разводу». Далее Гортензия называет Фуше «одним из наиболее горячих сторонников развода»^{555}.

В истории с разводом удивление вызывают три обстоятельства: во-первых, отрицание Наполеоном каких бы то ни было распоряжений Фуше по поводу развода с Жозефиной; во-вторых, непонятная заинтересованность Фуше в осуществлении этой идеи; в-третьих, то чисто символическое негодование, которое вызвало вроде бы непрошеное усердие министра полиции у императора^{556}. Все названные обстоятельства неизбежно приводят к следующим заключениям: Фуше в этом деле, несомненно, был не автором, а исполнителем повелений императора французов (кстати, и г-жа де Ремюза и граф Лавалетт прямо указывают на это в своих мемуарах, утверждая, что «Фуше руководствовался в своем поступке приказанием свыше»^{557} и что «предложение (о разводе)… было сделано (им) по приказу Императора…»^{558}. Как всегда, он хотел выглядеть преданным и верным, чем и объяснялась его бурная активность в устройстве развода своего суверена. Этим же объясняется и то, что он, Фуше, никак не ощутил немилости Наполеона, кроме устно высказанного им «недовольства».

Гораздо серьезнее для Фуше по своим последствиям оказалась его попытка вмешаться в англо-французские переговоры о мире в 1810 г. Вторгаясь в сферу внешней политики, Фуше явно брался не за свое дело. Как всегда, он шел на это из «лучших побуждений». В мемуарах герцога Отрантского можно найти утверждение о том, что он желал видеть управление империей более «отеческим», мягким. Но для этого, рассуждал министр полиции, нужен всеобщий мир. Какой же должна стать Европа, достигшая долгожданного мира? «Система Фуше, — пишет Тибодо, — состояла в том, что Французская Империя должна была господствовать на европейском континенте, но без флота и без колоний, а владычество на морях и в остальном мире должно было перейти к Англии»^{559}. Насколько точен Тибодо в передаче деталей плана европейского мирного урегулирования à lа Фуше? Пожалуй, лучше всего на этот вопрос ответил сам герцог Отрантский. Еще в декабре 1808 г., беседуя с приехавшим в Париж доверенным лицом императора Александра I графом В. П. Кочубеем, когда в разговоре речь зашла о Великобритании, Фуше сказал: «Если бы у нее (у Великобритании) не было мании господствовать на морях и не позволять никакой другой нации заниматься торговлей, то с ней прекрасно можно было бы прийти к соглашению…»^{560}. В «откровениях» Фуше одному из «молодых друзей» российского самодержца важна как раз концовка приведенной фразы. Замечательно, что даже в разгар Испанской войны и в канун войны с Австрией (а во всем этом Англия принимала большое, а в случае с Испанией и непосредственное участие), герцог Отрантский был убежден в возможности соглашения с Великобританией.

«План Фуше состоял в том, чтобы войти в секретные переговоры с англичанами и, если все обернется хорошо, сообщить о результатах Наполеону, который, искренне желая мира, не только простит его, но еще и будет ему благодарен»^{561}.

Выработав свой собственный план европейского «умиротворения», Фуше решил прозондировать положение дел в Англии, где произошла смена министерства и пришли к власти более умеренные деятели, использовав с этой целью своего давнего знакомого, известнейшего капиталиста Габриеля-Жюльена Уврара, этого, по выражению Л. Маддена, «Бонапарта финансов»^{562}. «О г. Увраре, — вспоминал Бурьенн, — можно то же сказать, что Бонапарте говорил о самом себе: жизнь его была действительно борьбою… Уврар сказал мне, что до 18 брюмера он имел у себя шестьдесят миллионов, не будучи никому должен»^{563}. Уврар был хорошо известен императору и, как отметил Паскье, «всегда находился в конфликте» с ним^{564}. Почти одногодок Наполеона (он родился в 1770 году) Габриель-Жюльен был приметной личностью. Как и многие нувориши, он сколотил свое громадное состояние с помощью спекуляций, гениальных финансовых афер, «легально» грабя государство, поставляя продовольствие союзному Франции испанскому флоту еще с 1797 года. Наполеон всегда с большой подозрительностью относился к дельцам — обладателям многомиллионных состояний. В разговоре с Бурьенном он как-то заметил, что «если у человека столько денег, то он не мог приобрести их законным образом», и что «все эти люди опасны с их богатством…»^{565}. Объясняя причину стойкой неприязни властелина к финансистам, Фуше писал в своих мемуарах: «казалось, будто он (император) страшится попасть от них в зависимость… Он совершил переворот 18 брюмера при помощи денег, которые дал ему взаймы Колло[81], и мысль об этом унижала его»^{566}.

К Уврару же, помимо всего прочего, Наполеон имел еще и личные претензии. Дело в том, что однажды император пригласил к себе в Тюильри знаменитую актрису мадемуазель Жорж. Одновременно примадонну ожидал к ужину Уврар. Мадемуазель совсем было собралась во дворец, как тут ей передали записочку от Уврара. В ней банкир извещал ее, что если она окажет ему честь, посетив сегодня его загородную виллу — замок Рюэль, то она тотчас получит 100 тысяч франков. В итоге, Жорж отказалась приехать в Тюильри, сославшись на плохое самочувствие, а сама, тем временем, укатила в Рюэль. Наполеон, разумеется, немедленно обо всем узнал. На следующее утро, бравируя и явно не думая о последствиях, Уврар явился с визитом в Тюильри^{567}…

Объясняя выбор столь своеобразного эмиссара для переговоров с англичанами, Фуше пишет о том, что, во-первых, политические предложения, возложенные на Уврара, могли быть легко скрыты под маской торговых операций; во-вторых, он прибегнул к помощи Уврара, «так как было немыслимо найти для столь деликатного задания человека, более поднаторевшего в делах и обладающего более вкрадчивым… характером»^{568}. В помощь Уврару Фуше определил бывшего ирландского офицера и своего агента Франсуа Фэйгана^{569}. Участником этой опасной интриги одновременно становится и Луи Бонапарт — брат императора и король марионеточного Голландского королевства. Считая себя настоящим королем, а не наместником императора французов в Голландии, Луи пытается спасти от окончательного краха экономику «своего» королевства, изнемогающую под непосильным бременем «континентальной блокады»[82]. Единственное средство для этого — немедленный мир с Великобританией. В феврале 1810 г. Луи Бонапарт направляет в Лондон своего эмиссара. Им стал «один из первых банкиров в Европе»^{570} — Пьер-Сезар Лябушер. По уговору с Фуше король Голландии призывает Англию заключить мир. Если же англичане не проявят склонности к примирению, угрожает Луи, то Голландия войдет в состав Империи^{571}. В марте 1810 г. Лябушер появляется в английской столице еще раз, но теперь уже как неофициальный негоциатор, действующий от имени императора французов. Все попытки англо-французских переговоров в Лондоне зимой-весной 1810 г. терпят провал. Одной из главных причин неудачи лондонских переговоров, несомненно, было появление «параллельных» агентов (людей Фуше), сбивших с толку британское министерство. Английские государственные деятели не смогли разобраться, кто из многочисленных французских агентов является настоящим и полноправным эмиссаром Наполеона, с которым можно вести серьезные переговоры. Чтобы не ошибиться, англичане не стали вести переговоры вообще ни с кем и на всякий случай выслали из Великобритании как агентов Фуше, так и агентов императора^{572}. Наполеону скоро стало известно об истинной подоплеке срыва мирных переговоров с «владычицей морей». Как утверждает герцогиня д’Абрантес, «козни» Фуше в Лондоне сумел раскрыть префект парижской полиции Дюбуа, который был, по ее словам, «оживленная хитрость» и к тому же всей душой ненавидел своего патрона^{573}. Какую-то роль во всей этой истории, очевидно, сыграл и Камбасерес. Архиканцлер «клялся погубить Фуше, донес на него Императору и погубил его», — пишет, в частности, одна мемуаристка^{574}.

2 июня 1810 г. в Сен-Клу состоялось заседание совета министров, с первых же минут принявшее очень бурный и опасный для Фуше характер. В мемуарах самого Фуше все заседание в Сен-Клу свелось к двум-трем фразам императора и достойному ответу министра полиции на вопросы Наполеона^{575}. Демаре, описавший это событие куда подробнее, сообщает о том, что Наполеон сказал, адресуя свои слова Фуше: «Итак, это вы — тот, кто решает вопрос мира или войны? Герцог Отрантский… вы заслуживаете быть обезглавленным на эшафоте». Обернувшись к министру юстиции, император спросил: «Что предусматривает закон относительно министра, ведущего переговоры с неприятелем помимо своего суверена?». Великий судья ответил: «Ваше величество только что сказали об этом; закон точен в этом отношении»^{576}. Фуше не произнес в ответ ни слова. Здесь же, при всех, Наполеон приказал шефу своих жандармов Савари немедленно арестовать Уврара и препроводить его в Венсенский замок^{577}.

На следующий день в Сен-Клу произошел разговор, описанный Савари в его мемуарах. «Ну, Савари, — сказал император улыбаясь, — нам предстоит одна необычная работа; я собираюсь назначить вас министром полиции. Имеете ли вы достаточно смелости для того, чтобы принять на себя обязанности, сопряженные с этой деятельностью?». «Я ответил, — пишет Савари, — что у меня хватит решимости, чтобы посвятить всю свою жизнь его службе, но что это дело совершенно чуждо моим занятиям. На это он заметил, что любое дело должно быть освоено в подходящее время»^{578}. Так новым министром полиции стал Савари, герцог Ровиго. Рассуждая о его деловых качествах, Наполеон говорил: «Если бы я приказал Савари отделаться от жены и детей, я уверен, что он не стал бы колебаться»^{579}. «У него, — писала о преемнике Фуше г-жа де Ремюза, — не было недостатка в природном уме и в известной живости воображения; он был довольно невежественен, но желал учиться и обладал довольно верным инстинктом для того, чтобы судить, скорее лгун, чем человек фальшивый, твердый по внешности, но очень трусливый в глубине души»^{580}.

Савари, герцог Ровиго

Из Сен-Клу Фуше доставляют записку» от императора: «Я получил ваше письмо от 2 июня, — говорится в ней, — Я прекрасно знаю о всех тех услугах, которые вы мне оказали и я верю в вашу привязанность и в ваше усердие; однако я не могу оставить вам ваш портфель. Пост министра полиции требует абсолютного и полного доверия, а этого доверия не может более существовать, так как вы подвергли опасности мое спокойствие и благополучие государства, чего не извиняет справедливость ваших побуждений…»^{581}.

Как и во время его первой отставки, Наполеон не рискнул уволить Фуше вчистую. Императорским декретом от 3 июня 1810 г. его превосходительство, герцог Отрантский назначался генерал-губернатором Рима. Назначая Фуше на этот пост, Наполеон произносит многозначительную фразу: «У меня ничего нет, кроме двух городов: Парижа и Рима. Вы должны быть довольны…»^{582}.

Фуше не остается в долгу. 4 июня «Монитер» публикует «благодарственное» письмо экс-министра — императору: «Государь, я принимаю губернаторство в Риме, которым ваше величество соизволило меня почтить в награду за те малые услуги, которые я был счастлив вам оказать». В конце письма Фуше с прискорбием отмечал, что испытывает глубокое огорчение, ибо, удаляясь из Парижа, он теряет разом счастье… которое каждодневно черпал разговаривая с императором^{583}. Даже пылкий возлюбленный не сумел бы красноречивее выразить нежные чувства к предмету своей страсти…

В глубине души Фуше, конечно, не мог считать свое назначение на пустую и пышную должность римского генерал-губернатора наградой за заслуги. «На этот раз, — пишет он в мемуарах, — это была настоящая опала»^{584}.

В Париже отставка Фуше произвела впечатление разорвавшейся бомбы. «Когда назначение нового (министра полиции) стало известно, — с чувством уязвленной гордости вспоминал преемник Фуше, — … никто в это не поверил»^{585}. К экс-министру потянулась длинная вереница визитеров, посещавших его с двоякой целью: с одной стороны, выразить ему свое уважение, с другой — выказать недовольство решением императора относительно его отставки. В ней, правда, кое-кого недостает. Например, Демаре. Узнав об отставке патрона, он немедленно «перемещается» в переднюю к Савари. Фуше относится к этому с пониманием. «Он, — сухо комментирует герцог Отрантский поступок своего заместителя, — инстинктивно поворачивается вслед за солнцем»^{586}.

Среди лиц, навестивших Фуше, было немало обитателей Сен-Жерменского предместья. Французский аристократ граф Луи де Нарбонн назвал отставку Фуше «общественным несчастьем»^{587}. Принц Шарль де Клари, вспоминая об этом событии, писал о том, что «каждый (!) был удручен (отставкой Фуше)… почитая себя уже сидящим в тюрьме или изгнанным»^{588}. Удаление Фуше с должности министра полиции вызвало сожаление и в среде иностранных дипломатов. Особенно сетовал на отставку хозяина отеля Жюинье русский посланник в Париже, граф К. В. Нессельроде. «Отъезд Президента (Фуше), — сообщал Нессельроде в Петербург 6 июня, — чрезвычайно меня расстраивает»^{589}. Его огорчение объяснялось тем, что он потерял в лице Фуше весьма ценного информатора. В секретных донесениях русского посланника под сентиментальным именем «Наташа» (кроме того, Фуше именовался в них также Президентом и Бержьеном) скрывался не кто иной, как его превосходительство, господин сенатор и министр Жозеф Фуше, герцог Отрантский^{590}. Давая характеристику «Наташе», Нессельроде писал: «Его (Фуше) умеренность, подтвержденная многими примерами, должна была завоевать ему огромную популярность. Он преуспел в деле истребления из памяти отвратительной роли, сыгранной им в годы революции, и… неудивительно, что в этот эксцентричный век опала одного из самых фанатичных столпов Комитета общественного спасения вызвала сочувствие целой нации. Но именно эта популярность, сила характера… превосходные способности и составляют подлинное преступление в глазах императора»^{591}.

Тем временем «Наташа» не спешит к месту нового назначения. В кругу близких друзей Фуше весьма пренебрежительно отзывается о новой «милости» императора. «Меня сделали Папой»^{592}, — с усмешкой говорит он, — подчеркивая этой фразой как сомнительную важность римского генерал-губернаторства, так и ее почетно-безвластное положение в наполеоновской «табели о рангах». Но делать нечего: «Все дороги ведут в Рим»….

Принимая «доверенный» ему Наполеоном пост, Фуше заявил, что ему необходимо время для сборов, и попросил своего преемника не спешить с переездом в отель Жюинье. Савари великодушно согласился подождать. Сборы идут полным ходом. Кареты экс-министра украшаются надписями — «Экипажи генерал-губернатора Рима»^{593}. На приготовления к отъезду уходят 3 недели.

26 июня 1810 г. его превосходительство г-н сенатор империи и генерал-губернатор Рима Жозеф Фуше отбывает из Парижа в свой поместье Феррьер-Пон-Карре, а в отеле на набережной Малаке воцаряется новый министр полиции. Вот когда для Савари наступает время прозрения. В министерстве ему удается обнаружить единственный (!) документ, издевательски оставленный Фуше, — мемуар двухлетней давности, направленный против Бурбонов. «Все прочее, — пишет Савари, — было предано огню, и не осталось даже следа существования каких-либо бумаг»^{594}. Все было уничтожено столь основательно, все концы так искусно спрятаны в воду, что у герцога Ровиго возникает странное, почти мистическое чувство того, что Министерства полиции… не существовало вовсе^{595}. Попытки Савари получить информацию о деятельности полиции, ее тайных агентах, фондах из первых рук, от бывшего шефа полицейского ведомства, ни к чему не приводят. Жозеф Фуше не испытывает ни малейшего желания посвящать в высшие секреты политической полиции «этого солдата», забравшегося в министерское кресло. В своих мемуарах он пишет о том, что положение обрекло его на «докучный труд в течение нескольких дней быть ментором Савари…»^{596}. Наставник из Фуше, однако, получился чрезвычайно своеобразный: «Я поостерегся дать ему (т. е. Савари) ключ, который мог в один прекрасный день обеспечить нашу безопасность, — писал Фуше. — Точно так же я не посвящал его в достаточно тонкое искусство составления секретных бюллетеней, идеи, а зачастую и написание которых должны быть прерогативой самого министра (полиции). Убогие таланты Савари на этом поприще, — иронически замечает Жозеф, — были мне… хорошо известны…»^{597}. Савари назойлив. Он задает своему предшественнику несчетное множество вопросов. «Я же, — замечает Фуше, — забавлялся тем, что говорил ему (в ответ) всякую чушь»^{598}. Но даже такого ограниченного служаку, как новый министр полиции, невозможно было разыгрывать до бесконечности. В конце концов мысль о том, что его провели, как мальчишку, вдоволь поиздевавшись над его неопытностью и промахами, доходит и до Савари. «Фуше, — пишет он в своих мемуарах, — обманул меня, представив мне нескольких агентов, которые принадлежали к отбросам общества… Это были единственные агенты, с которыми он меня познакомил»^{599}.

Наступает один из самых удивительных эпизодов в жизни Фуше — «дуэль» всевластного императора со всезнающим экс-министром. Через 3 дня после отъезда Фуше из Парижа он получает лаконичную записку от государственного секретаря Марэ: «Возвратите Его императорскому и королевскому величеству вашу частную переписку (с ним) за весь период вашего министерства». Фуше столь же лаконично отвечает, что он сжег все приказы и личные письма императора. На следующий день Марэ повторяет свой запрос и получает тот же ответ. Через неделю Марэ повторяет то же требование в третий раз, подчеркивая, что император считает письма собственностью министерства. И вновь из Феррьера раздается упрямое «нет». Посланцы императора: Бертье, Реаль. Дюбуа — несколько раз посещают экс-министра, стремясь возвратить бесценные документы законному владельцу. «Переговоры с Фуше велись так, — писал Уврар, — как ведутся переговоры одной суверенной державы с другой, — посредством посланников»^{600}. В ход были пущены уговоры, угрозы, требования, но все бесполезно: Фуше твердо стоит на своем — бумаги сожжены и возвращать ему нечего. «Посланцы (Наполеона), — замечает Уврар, — … возвратились из Пон-Карре с пустыми руками, чтобы сообщить императору об отказе (Фуше), который вряд ли смог бы себе позволить какой-нибудь король»^{601}. Конфликт разрастается. В ответ на сообщения своих посланцев, вернувшихся из Феррьера ни с чем, Наполеон разражается площадной бранью. Луи Александр Бертье, принц Невшательский, герцог Ваграмский, человек на 16 лет старше императора, его бессменный начальник штаба, «удостаивается» прозвища «бабы»^{602}. Разговаривая на ту же тему с префектом полиции Дюбуа, Наполеон называет Фуше «мерзавцем», «величайшим мерзавцем». В гневе он восклицает: «Но пусть не надеется (Фуше) сделать со мной то же, что сделал он со своим Конвентом, со своей Директорией… Он низко изменял им и продавал их… У меня зрение получше, чем у Барраса, и со мной не так легко ему сделать это… Пусть же уверится в том… Но у него есть заметки, есть инструкции мои… я хочу, чтобы он возвратил их… Мои бумаги у него… хочу, чтобы он возвратил их мне…»^{603}. Наполеон не верит в уничтожение бумаг, и он прав: сам Фуше в мемуарах признается, что припрятал в надежном месте документы, являвшиеся своего рода охранными грамотами^{604}.

Упорное, превосходящее всякое вероятие сопротивление подданного воле суверена вызывает восхищение всех, кто не имеет причин пресмыкаться и раболепствовать перед императором. Герцог Отрантский может быть доволен, хотя как никто понимает, насколько он близок к пропасти, к той грани, за которой ни многознание, ни упорное запирательство уже ничего не значат, «по своему характеру, — писал о Фуше Сорель, — он принадлежал к разряду интриганов и злодеев, но партия жертв никогда не была его партией…»^{605}.

Как всегда в случаях, когда обстоятельства вынуждают его действовать в нестандартной обстановке, он делает неожиданный ход. Ночью, после того как его в очередной раз посещают императорские посланцы, Фуше исчезает из Феррьера и тайно приезжает в Париж. На следующее утро, как ни в чем не бывало, он является в Сен-Клу. Наполеон принимает своего экс-министра на редкость приветливо, обнимает его, даже льстит этому человеку с тихим голосом, вкрадчивыми манерами и внешностью, которую не удается верно передать лучшим придворным живописцам. Лишь в конце аудиенции император «вспоминает» о своих письмах и требует у Фуше вернуть их ему. Разговор, состоявшийся вслед за этим, в мемуарах Фуше изложен следующим образом: «Государь, ответил я не дрогнувшим голосом, — я сжег их». — «Это неправда». — «Я должен был сделать это…» — «Убирайтесь…» — «Но, государь…» — «Убирайтесь, я вам говорю!»^{606}.

Не успевает герцог Отрантский вернуться в Феррьер, как к нему вновь, и уже в который раз, является Бертье. Он сообщает экс-министру, что никогда еще не видел Наполеона в большем гневе, что император уверен в том, что Фуше разыграл его посланцев. Принц Невшательский умоляет, требует от Фуше подчиниться воле государя. Фуше непреклонен. «Более чем когда-либо, — пишет он в мемуарах, — я утвердился в мысли не уступать и тщательно сохранить неопровержимые доказательства того, что наиболее жестокие и инквизиторские меры, исполненные во время моего министерства, были настоятельно предписаны (мне) приказами, исходящими из кабинета и собственноручно подписанными императором»^{607}. Если верить герцогу Отрантскому, в ответ на угрозы Бертье он произносит патетическую речь: «Пойдите к нему (Наполеону) и скажите ему, — заявил экс-министр, — что вот уже 25 лет я привык укладываться спать с головою на эшафоте… мне известна степень его (Наполеона) могущества, но я не страшусь его и, добавьте, что коль скоро он желает сделать из меня Страффорда[83], он волен поступить таким образом»^{608}. Решимость решимостью, но в какой-то момент у Фуше сдают нервы. Император посылает ему коротенькую записку следующего содержания: «Господин герцог Отрантский, ваши услуги мне больше не угодны. В течение двадцати четырех часов вы обязаны выехать в свое поместье»^{609}. Не эта ли записка Наполеона была той последней каплей, которая привела Фуше к мысли об эмиграции? Ответить на этот вопрос безапелляционным «да» или «нет» не представляется возможным. Сам Фуше в своих мемуарах пишет о том, что к решению покинуть Францию он пришел вследствие собственных рассуждений и уговоров своих друзей^{610}. Правда, накануне своего отъезда из Феррьера Фуше все же передает какие-то бумаги в руки посыльных императора. Герцогиня д’Абрантес связывает это с приездом в поместье экс-министра префекта полиции Дюбуа. Император категорически приказал префекту требовать у Фуше «всех бумаг, которые дошли к нему от меня… Если он откажется… если откажется… тогда отдать его в руки десяти жандармов, отвезти в Аббатство, и, клянусь Богом, я покажу ему, что можно скоро оканчивать процессы…». Исполняя распоряжение властелина, Дюбуа прибыл в Феррьер. «Увидевши перед собой врага, или, лучше сказать, соперника своего, Фуше задрожал… Дюбуа изложил ему причину своего посещения… — Чтобы я возвратил ему заметки его, милостивый государь! — закричал Фуше и начал бегать по комнате как сумасшедший. — Чтобы я возвратил его заметки!.. А где прикажете мне взять их? Я сжег их, говорю вам!.. Я уже клялся в этом и поклянусь еще сколько угодно… Но у графа Дюбуа были предписания точные, определенные. С Наполеоном не смели шутить… Должно было повиноваться, и потому надобно было наконец произнести слово: Аббатство!.. Едва герцог услышал это слово, как мертвенный цвет покрыл его лицо, и без того уже серое… Граф Дюбуа думал, что с ним сделается обморок… Ноги его подкосились и он упал в кресла, совершенно уничтоженный… — Аббатство!., меня в Аббатство!., но что же он хочет сделать со мной?.. Нарядить суд, говорите вы? Он вскочил и опять бегал по комнате, как сумасшедший. Префект старался успокоить его и снова заговорил об отдаче бумаг. — Но… я повторяю вам, что они все уничтожены!., сожжены!.. Неужели думаете вы, милостивый государь, что я оставил бы у себя бумаги, которые могли когда-нибудь… мало погубить меня… развеять, испепелить… повести на виселицу моих детей, внучат, потомков до четвертого колена! И он беспрестанно бегал по комнате, ударяясь о мебели, сжимал руки и был в совершенном отчаянии… словом, никогда не видывали человека в таком ужасе. Префект сжалился над ним… Послушайте, — сказал он ему, — Я запечатаю какие-нибудь из ваших бумаг: ведь с вами, верно, есть какие-нибудь?.. Императору скажу, что вы не хотели показать мне ничего, и что Реалю останется только приехать и вскрыть печати. Реаль, кажется, вам друг… С императором страшно только первое движение… Ему надобно заснуть после своего гнева, и на другой день… не останется никаких следов… Успокойтесь, и все пойдет хорошо. Они в самом деле собрали множество бумаг самых незначительных, потому что других, кажется, и не было»^{611}. Однако, даже обманув Дюбуа, герцог Отрантский не чувствует себя в безопасности. Решение убраться подальше от императора и императорского гнева приобретает конкретные очертания.

Прихватив с собой старшего сына и его наставника Антуана Жея, Фуше оставляет Феррьер. Путь взят на Лион. Неизвестно, какие чувства испытывает Фуше, приехав в этот город, но легко предположить, что они были не из приятных. Всевластный проконсул, «умиротворитель» Лиона во времена Конвента, могущественный министр Империи, он появляется здесь теперь гонимым, трепещущим странником. Получив бумаги, необходимые для выезда из Франции (экс-министр получает их благодаря протекции (!) генерального комиссара лионской полиции Мэйошо, своего бывшего секретаря), Фуше стремительно преодолевает оставшуюся часть пути и является в Италию неожиданно опасным гостем тосканской великой герцогини Элизы Баччиоки. Сестра Наполеона встречает добровольного изгнанника ласково. Чувство благодарности ей не чуждо. Она помнит об услугах, оказанных сенатором-министром двум ее любимцам; не забыла она и о хлопотах Фуше перед императором относительно передачи ей во владение земель Лукки и Пьомбино. В рекомендательных письмах, которыми Элиза в изобилии снабжает герцога Отрантского, экс-министр лестно именуется «общим другом». Но нервы «общего друга» напряжены до предела. Ему везде мерещится слежка. За ним, действительно, и денно и нощно бдительно следят армейские чиновники и полиция. Неподражаемый мастер полицейского сыска, «первостатейный шпион»^{612}, из охотника Фуше превращается в травимую, преследуемую жертву. Он просыпается по ночам от страха: воспаленный мозг рисует картины одна другой ужаснее: «он окружен палачами, обезглавлен…»^{613}. Положение Фуше настолько ложно, настолько невыносимо, что он решает покинуть Европу. В считанные часы в голове у Фуше вырабатывается план: он уедет в Америку — «общее убежище всех несчастных друзей свободы». Только там, в Новом Свете, он сможет вздохнуть свободно. Первоначальные шаги в осуществлении этого плана даются ему с чрезвычайной легкостью. Фуше без труда достает необходимые паспорта, приезжает в Ливорно, договаривается с судовладельцем. Из Ливорно предстоит переезд в Неаполь, оттуда — в Рим, а затем через Атлантику — в США. Но стоит Фуше ступить на корабль, как его буквально валит с ног морская болезнь. «Я почти лишился чувств, — пишет он в мемуарах, — и чуть было не умер к моменту, когда меня доставили на берег»^{614}. «Одиссея» не состоялась… По возвращении во Флоренцию Фуше пишет униженное письмо императору. В нем он признается, что сокрыл у себя требуемые Наполеоном бумаги с единственной целью — иметь какие-то гарантии от возможных обвинений в свой адрес за деятельность на посту министра полиции. Однако, если император даст ему какую-либо охранную грамоту, он, Фуше, с готовностью вернет всю корреспонденцию^{615}. Компромисс достигнут. Фуше получает просимый документ, а Наполеон — свою переписку.

Элиза Бонапарт

5 сентября 1810 г. его превосходительство Жозеф Фуше приезжает в городок Экс, депутатом от которого в Сенат он состоит вот уже девятый год. «Бледный и изнуренный… со смятенными мыслями… и бессвязной речью»^{616}, он производит жалкое впечатление. В схватке с Наполеоном Фуше терпит поражение, и император, подчеркивает это, пишет Савари: «Я полагаю, что нам не следует обращать внимание на герцога Отрантского»^{617}. Политическая карьера Фуше окончена, — так думает император, так думают и многие его современники, но история еще не поставила крест на герцоге Отрантском, и очень скоро он вновь появится на сцене, где будет играть одну из первых ролей.

До поры до времени герцог Отрантский, бывший министр, а теперь еще и бывший генерал-губернатор Рима, проживает в Эксе. Впрочем, даже гам забвение ему не грозит. Интерес к именитому изгнаннику столь велик, что по приезде герцога Отрантского в Экс «весь город является дабы увидеть его»^{618}. У городского бомонда появляется новое развлечение — посещение обедов сенатора Фуше. От времен экской интермедии сохранилось интересное письмо Жозефа Фуше. За день до прибытия в Экс он пишет своему другу Тибодо: «По возвращении из Италии я хочу провести какое-то время в своем избирательном округе. Я желаю… жить в безвестности и спокойствии. Думаю, что город Экс, — это как раз то, что мне нужно…»^{619}.

В октябре 1810 г. к Фуше приезжает его жена — «дама, наделенная здравым смыслом»^{620}, по словам одного современника, а по словам другого, — особа, отличавшаяся «редкостным уродством, застенчивостью и… «сварливым характером…»^{621}. С ней вместе в Эксе обосновывается все семейство опального вельможи. Снова и снова размышляя о причинах своего падения, Фуше приходит к выводу, что таких причин было несколько. Во-первых, его близость с Талейраном во время Испанской войны; во-вторых, самостоятельность, проявленная им при отражении английского десанта в 1809 г., и подозрительная дружба с опальным Бернадотом; в-третьих, «агитация» Фуше в пользу брака Наполеона с русской великой княжной; в-четвертых, враждебность «партии Жозефины» к шефу полицейского ведомства; в-пятых, наконец, «претензия (Фуше) стать тем министром, который заключит мир с Англией за спиной императора…». Уэллесли[84] (британский политический деятель), — похвалялся перед Тибодо герцог Отрантский, — не желал вести переговоры ни с кем, кроме меня…»^{622}.

Жозефина, дочь Фуше

Более полугода длится в Эксе спектакль, который Фуше разыгрывает в расчете на императора. Он, Фуше, совершенно доволен переменами в своей судьбе: радости семейного очага, покой, безмятежная свобода, что может быть лучше? Герцог Отрантский столь самозабвенно исполняет свою роль, что, в конце концов, сам начинает верить в реальность розыгрыша^{623}. Однако Фуше, как, впрочем, и человек, уславший его в отставку, не способен бездействовать. Ум Фуше, привыкший работать с полной отдачей, не находит себе достаточно пищи в провинциальном, погрязшем в будничной жизни Эксе. «Укоренившаяся привычка все знать преследовала меня, — вспоминал он впоследствии, — … С помощью стойких друзей и преданных эмиссаров я организовал свою тайную переписку, уточненную регулярными бюллетенями, которые, попадая в мои руки отовсюду, также могли быть уточнены; одним словом, я создал свою контрполицию в Эксе. Это развлечение, которое первоначально было еженедельным, затем стало повторяться чаше одного раза в неделю и я был осведомлен обо всех происшествиях в более пикантной форме, нежели была та, когда я находился в Париже»^{624}.

Властелин не верит в то, о чем докладывают ему из Экса; Наполеон хранит молчание, и Фуше вынужден вновь обратиться к императору с просьбой позволить ему вернуться в Феррьер. Отнюдь не сразу он получает ответ за подписью Савари. Экс-министр извещается, что он волен провести осень в своем деревенском поместье»^{625}. Уже из Феррьера Фуше продолжает вести свои наблюдения за всем, что происходит в Париже. 20 марта 1811 г. у Наполеона родился сын. Фуше комментирует это событие следующим образом: «младенец был провозглашен Римским Королем, как будто сын Бонапарта не мог быть… никем иным, кроме как королем!»^{626}. Злословя над императорским режимом и самим властелином за плотно прикрытыми дверьми своего особняка, на виду у всех Фуше ведет себя совсем иначе. В честь крестин наследника великой империи г-н сенатор устраивает блестящее празднество с представлением спектакля о проделках короля Рене. «Фуше придал этому торжеству, — отмечает Тибодо, — величайшую пышность»^{627}.

Герцог Отрантский «неистощим» в проявлении верноподданнических чувств. Тот же Тибодо сообщает, что Фуше «по зову сердца», преподносит в дар муниципалитету города Экс мраморный бюст Наполеона. На торжественное открытие памятника приглашены все городские власти. Господин сенатор Жозеф Фуше «произносит речь, дабы воздать должное славным и бессмертным деяниям августейшего основателя империи». Под занавес праздника в доме экс-министра устраивается прием, на котором исполняется кантата, сочиненная супрефектом, месье де Жуке^{628}. По-видимому, «опыт» устройства республиканских празднеств эпохи Конвента с их алтарями доблести и конституционными арками немало помог Фуше в организации помпезных торжеств в честь императора французов, в год от Рождества Христова 1811-й…

Но все эти проявления «верноподданнических чувств» очень далеки от тех истинных чувств, которые испытывает его светлость, г-н Жозеф Фуше.

От зоркого и недоброжелательного взгляда герцога Отрантского не укрывается то, что авторитарная политика императора в Европе подрывает Тильзитские соглашения с Россией^{629}. Внутренние трудности, которые переживает империя в 1811 г.: упадок торговли — следствие континентальной блокады, нехватка продовольствия — результат неурожайных лет и бездумного расширения экспорта сельскохозяйственной продукции также попадают в поле зрения Фуше. Даже недовольство существующими порядками, выказанное завсегдатаями парижских салонов, замечаются и фиксируются сенатором от Экса. «Дух, царивший в салонах, — вспоминал Фуше, — был не слишком благоприятен для императора; он был даже враждебен»^{630}, «салоны и будуары Парижа, — продолжает он, — стали театром тайной войны между приверженцами Наполеона, с одной стороны, и Талейрана и его друзей — с другой — войны, в которой победитель Европы почти всегда бывал бит»^{631}.

Наполеон I

Впрочем, сам повелитель не считает себя побежденным. Прежде чутко улавливавший «пульс нации», Наполеон все меньше и меньше обращает внимание на общественное мнение. Правы те, которые утверждают: «Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает — абсолютно». Несколько афоризмов императора «образца 1810-го года» довольно хорошо иллюстрируют эту мысль. «Мои итальянцы, — заявляет он, — достаточно знают меня, чтобы забыть о том, что в моем мизинце больше ума, чем во всех их головах вместе взятых». «Существует лишь один секрет управления, — уверяет Наполеон, — …быть сильным, ибо только в силе нет ошибок и заблуждений; это — голая правда». «И внутри страны и за ее пределами, — говорит он Шапталю, — я царствую лишь благодаря страху, который внушаю»^{632}.

Окружающие императора лица все больше приобретают статус послушных исполнителей и челяди. Кстати, сам Наполеон свою очевидную склонность брать на службу представителей старинных, «исторических», родов объясняет именно их умением служить. «Только эти люди, — говорит он, — знают, что такое быть слугами»^{633}. Правда, у медали есть и обратная сторона. Слуги не задают вопросов, не высказывают собственное мнение, да у них его просто не может быть; в наполеоновской Франции они что-то вроде «эха» в горах… Во всей огромной «великой империи» отчетливо слышен лишь один голос — голос императора французов и короля Италии, протектора Рейнской Конфедерации, гаранта швейцарской конституции, зятя императора Австрии, короче говоря, — Наполеона Бонапарта. Порой властелин, которому надоели вечно согбенные спины и рабская услужливость титулованных особ, приглашает к себе во дворец людей менее «прирученных». Герцог Отрантский, бесспорно, — один из них. Изредка он является в Тюильри. В конце 1811 года император советуется с ним относительно войны с Россией. В своих мемуарах Фуше пишет о том, что, узнав о намерении Наполеона воевать с «северным колоссом», он пришел в ужас и даже попытался отговорить императора от этого самоубийственного предприятия. По его словам, он сочинил доклад о войне с Россией в трех частях, для представления его Наполеону. В первой части сенатор от Экса рассуждал о том, что время для этой войны выбрано крайне неудачно, ибо война в Испании не только не окончена, но, напротив, разгорается с новой силой. Во второй — Фуше коснулся вопроса о трудностях предстоящей кампании, обратив внимание императора на природу России, особенности национального характера ее жителей, личные качества царя. В третьей, заключительной, части рассматривались последствия войны как в случае ее успешного окончания, так и в случае неудачи. При этом герцог Отрантский якобы даже осмеливается назвать идею «всемирной монархии» не чем иным, как «блестящей химерой»^{634}.

Во время личной встречи с императором Фуше призывал его благоразумно довольствоваться достигнутым, заклинал его остановиться и ни в коем случае не вступать в войну с Россией, этой, как он выразился, «современной Скифией». Герцог Отрантский напомнил властелину участь Карла XII, похоронившего в заснеженных степях России шведскую славу. Под конец беседы «вещая Кассандра» в образе экс-министра с поистине дьявольской прозорливостью предрекла Наполеону все те беды, которые он действительно испытал несколько месяцев спустя, перейдя Неман. Слишком уж детальное и чересчур точное описание последствий похода Наполеона в Россию в мемуарах Фуше ставит под вопрос достоверность всей истории с его докладом императору и с разговором, состоявшимся в Тюильри. «Рассказ Фуше, — пишет по этому поводу А. З. Манфред, — требует критическом проверки… При всем том представляется маловероятным, чтобы этот эпизод был целиком выдуман. Он заслуживает внимания как еще одно подтверждение глубокой тревоги, которую вызывал у элиты наполеоновской Франции предполагаемый поход в Россию»^{635}.

Как бы то ни было, Наполеон не внял уговорам «верного» Фуше. «Судьба моя еще не свершилась, — заявил император, — я должен закончить то, что пока всего лишь набросок… Я объединю все народы Европы в один народ, а Париж станет столицей мира…»^{636}.

В январе 1812 года герцогу Отрантскому позволяют вернуться в Париж и участвовать в работе Сената. Здесь, в столице, страсть Жозефа Фуше к интригам удовлетворяется неизмеримо полнее, чем в далеком Эксе или в его загородной вилле в Феррь-ере. Доверенные и преданные лица попадают в кабинет экс-министра через маленькую дверь, ключ от которой имеет один хозяин дома. Конспирация доведена до совершенства. Агенты Фуше превращаются в невидимок, о которых не подозревают даже обитатели дома на улице дю Бак, исключая, разумеется, самого герцога Отрантского.

«Интрига была так же необходима Фуше, — говорил Наполеон, — как пища: он интриговал всегда, везде, всеми способами и со всеми»^{637}.

1812 г. лично для Фуше приносит несчастье — умирает его жена, с которой безмятежно и вполне мирно он прожил долгие двадцать лет. Среди вещей покойницы Фуше натыкается на отложенные «на черный день» 300 тысяч франков золотом…

В своих мемуарах герцог Отрантский ничего не говорит о смерти этой «некрасивой и довольно скучной женщины»^{638}, и его молчание красноречивее всяких слов. Один из немногих людей, с которыми он дружит, — Тибодо выражает ему свое соболезнование и получает следующий ответ: «Я очень тронут, мой друг, твоим соболезнованием и соболезнованиями мадам Тибодо. Я достоин жалости с тех пор, как меня постигло несчастье, и я потерял ту, которая провела со мной всю жизнь…»^{639}.

«Пророчества» Фуше, которыми повелитель пренебрег в конце 1811 года, в 1812 году сбываются с ужасающей точностью. Бесконечные марши по бескрайним просторам России, кровавые и безрезультатные сражения, в одночасье превратившаяся в огромный костер Москва, отступление по разоренной и разграбленной Старой Смоленской дороге, скорее напоминающее бегство… Один из очевидцев драматических событий русской кампании 1812 года Арман де Коленкур в своих мемуарах приводит любопытный эпизод: «В Познани, — пишет он, — мы пересекли дорогу, по которой армия шла через Кенигсберг. В ожидании писем император по очереди перебирал всех своих министров… Потом император заговорил о герцоге Отрантском: — Этот — просто-напросто интриган. Он замечательно остроумен и легко владеет пером. Это — вор, который загребает обеими руками. У него должно быть многомиллионное состояние. Он был видным революционером, «мужем крови». Он думает, что искупит свои ошибки и заставит забыть их, если будет ухаживать за родственниками своих жертв и разыгрывать для видимости роль покровителя Сен-Жерменского предместья. Этим человеком, пожалуй, выгодно пользоваться, потому что он до сих пор еще продолжает быть живым знаменем для многих революционеров и, кроме того, обладает большими способностями, но я никогда не смогу доверять ему»^{640}.

Во время войны 1812 года, осенью, в Париже предпринята попытка свергнуть императорский режим^{641}. Заговорщиков возглавил генерал Мале — «смелый человек»^{642} и искренний республиканец. Враги императора, почти добившись успеха, тем не менее, терпят неудачу. Анализируя ее причины, Фуше писал, что руководителей заговора погубила чрезмерная снисходительность: арестовав Савари, Гюлена (военного губернатора Парижа), заговорщикам следовало немедленно их казнить. Этого, с сожалением замечает Фуше, они как раз и не сделали^{643}. Своеобразная оценка. Примечательна была и реакция императора на сообщение о событиях 22 октября 1812 г. в Париже. Жозеф Констан пишет, что когда (во время отступления из России) Наполеон узнал о заговоре Мале, он воскликнул: «Этого бы не произошло, если бы Фуше был министром полиции!»^{644}. Прибыв в Париж 18 декабря 1812 г., Наполеон распорядился о проведении секретного расследования относительно возможности участия Фуше в заговоре генерала Мале, которое подтвердило, однако, непричастность его к этому заговору^{645}.

Разгром наполеоновской армии в России явился страшным, сокрушительной силы ударом по «великой империи». «Бесполезные и купленные дорогой ценой победы… уничтожение прекраснейшей из армий, какой когда-либо обладала Франция, — таковы были результаты этого рокового похода в Россию», — писал секретарь императора Клод-Франсуа Меневаль^{646}. «Из четырехсот тысяч солдат, перешедших Неман, — вспоминал Фуше, — едва ли тридцать тысяч переправились через реку пять месяцев спустя…»^{647}.

Маршал Г. А. Блюхер

В 1813 году война бушует в центре Европы. Впервые, начиная с 1796 года, Бонапарт вынужден обороняться. «Он сражался с храбростью льва, — вспоминал Лавалетт, — но льва, вынужденного отступать»^{648}. Императору, по его собственным словам, нужна новая Великая армия в 800 тысяч человек. Министры Наполеона считают, что для участия в новой военной кампании Франции необходимы дополнительные средства в размере 300 миллионов франков^{649}. Таких войск и таких денег у Наполеона нет. Император безуспешно пытается вступить в сепаратные переговоры с Англией. Для этого он даже готов воспользоваться услугами «негоциатора» 1810-го года Пьера-Сезара Лябушера… Провал лондонских, как и всех прочих переговоров, закономерен. Дело в том, что Наполеон всегда умел вести переговоры будучи победителем, но тогда, в 1813 году, всем больше памятна гибель Великой армии в российских снегах, а не «солнце Аустерлица»[85]. Ореол непобедимости развеян и с императором французов говорят на непривычном для него языке. Ему смеют ставить условия! Требуют отдать то-то и то-то! В ответ на эти беспардонные домогательства он раздраженно заявляет: «Пусть они (союзники) отберут у меня то, что смогут, но я ничего им не отдам»^{650}. Однако бескомпромиссный на словах, Наполеон понимает всю затруднительность своего положения. Ему нужен советчик, человек искушенный в дипломатии и привыкший находить выход из казалось бы безнадежной ситуации… Такой человек во Франции есть. Это…Талейран. Император с ним советуется. Это, конечно, не значит, что он последует данным ему советам. Тем не менее герцог Отрантский оскорблен: «Мне было больно видеть господина де Талейрана, если и не находящимся в милости, то по крайней мере призванным в совет, тогда как я, — пишет Фуше в мемуарах, — продолжал оставаться без дела и в опале…»^{651}.

Тем временем, пока Фуше «ревнует» императора к Талейрану, Наполеон вновь пытается поставить на колени восставшую против «великой империи» Европу. Первоначально ему удается одержать несколько побед над армиями шестой коалиции. 2 мая он наносит поражение союзникам под Люненом, 20–21 мая — под Бауценом. В разгар своих военных успехов император внезапно вспоминает о «верном» Фуше. 10 мая 1813 г. из Дрездена Наполеон шлет Фуше письмо: «Я сообщаю вам о моем намерении, — пишет властелин, — что как только я окажусь во владениях прусского короля, я назначу вас главой правительства этой страны… Я желаю, чтобы вы приехали в Дрезден тайно и не теряя ни единой минуты… Я очень рад возможности… получить от вас новые услуги и новые доказательства вашей преданности»^{652}. На следующий день он пишет письмо императрице Марии-Луизе, в котором требует, чтобы герцог Отрантский немедленно выезжал в Дрезден. Официально причина вызова Фуше в императорскую штаб-квартиру объясняется желанием Наполеона поручить ему генерал-губернаторство в Пруссии после захвата прусской территории. Но смысл этой новой милости Наполеона понятен всем, начиная от камердинера императора и кончая самим Фуше. Свидетельства Констана, Савари, Фуше, Тибодо удивительно схожи. Они буквально дословно повторяют одно и то же. Констан пишет: «Император, вызывая его (Фуше), имел действительный повод, который он, однако, скрыл под правдоподобным предлогом. Находясь под большим впечатлением от заговора Мале, его величество полагал, что будет неблагоразумно оставлять в Париже во время его отсутствия столь недовольную и влиятельную особу, как герцог Отрантский… я слышал, как он (Наполеон) много раз высказывался по этому поводу таким образом, который не оставлял места для сомнений»^{653}. А вот отрывок из воспоминаний Савари: «Император… призвал герцога Отрантского (Фуше) из Парижа в Дрезден… чтобы избавить себя от докучного труда бороться с ним. так как было понятно, что он начнет интриговать в Париже…месье Фуше обладал беспокойным характером, он всегда стремился быть участником в каком-либо деле, и обычно против кого-либо…»^{654}. Тибодо пишет, что не доверявший Фуше Наполеон «не желал позволить ему (Фуше) оставаться в Париже во время его отсутствия»^{655}. И, наконец, сам Фуше в мемуарах пишет, что после вызова в Дрезден он сразу же заключил, что властелин опасается его присутствия в Париже^{656}.

Кое-кто из современников даже воспринял «прусское наместничество» герцога Отрантского как его… «новую опалу». Г-жа Левен, к примеру, извещая Тибодо о поездке Фуше в Германию, в конце своего письма без всякой видимой связи с предыдущим писала: «Более двухсот якобинцев были изгнаны или высланы (из Парижа)»^{657}. Многозначительная приписка.

Фуше отправляется в Дрезден. По пути он ненадолго останавливается в городе Майенсе, где французскими войсками командует маршал Ожеро, герцог Кастильоне. Старый кондотьер с революционным прошлым и бывший член Конвента легко находят общий язык. С видимым удовольствием его светлость герцог Отрантский выслушивает нелицеприятные речи по поводу императора, произносимые его светлостью герцогом Кастильоне. Ожеро утверждает, что французская армия слаба. По его словам, под Люценом центр армии, невзирая на присутствие самого Наполеона, подался назад, а несколько батальонов вообще разбежались в разные стороны. В битве при Вюрцене, пролив целые реки крови, французы добились лишь того, — говорит он, — что заняли неприятельскую позицию и окруженный рвами лагерь союзников. Сражение под Рейхенбахом было неудачно для Наполеона. О союзных войсках Ожеро отзывается кратко, но красноречиво: «мы научили их как нас бить». О том, чем может обернуться для Франции нынешняя кампания в Германии, старый маршал предпочитает промолчать, ограничившись эмоциональным восклицанием: «Что за война!., что это за война! Она покончит со всеми нами!»^{658}.

По прибытии в саксонскую столицу, больше напоминающую военный лагерь, герцог Отрантский встречается с императором во дворце Марколини. Так как, вопреки ожиданиям, Пруссия не была разгромлена, Фуше получил новое назначение: Наполеон «доверил» ему управление Иллирийскими провинциями в качестве имперского генерал-губернатора. Назначая Фуше на должность наместника Иллирии, Наполеон, правда, меньше всего имел в виду сами иллирийские провинции. Назначение герцога Отрантского иллирийским генерал-губернатором, — справедливо писал по этому поводу Вальтер Марков, — было «скорей всего связано с намерением Наполеона после «дела Мале» отправить явно ненадежного человека (т. е. Фуше) как можно дальше от Парижа…»^{659}. Однако прежде чем обосновываться в Иллирии, Фуше должен был заехать в Прагу, где в это время велись австро-французские переговоры. Упоминая в своих воспоминаниях о Пражском конгрессе 1813 года, Бурьенн пишет: «Этот конгресс был следствием сделанного Австрией Наполеону предложения, войти в посредничество между ним и императором Александром для восстановления мира в Европе…»^{660}. Наделе Габсбурги вовсе не ограничивали себя ролью посредников. Австрия собиралась вступить в войну на стороне противников Франции, в связи с чем нельзя было терять ни малейшей возможности отвратить ее от этого гибельного для Наполеона шага.

В своих мемуарах, которые чем ближе к концу, тем меньше внушают доверие, Фуше пишет о том, как по поручению императора в письмах увещевал Бернадота (в ту пору наследного кронпринца шведского) выйти из антифранцузской коалиции, «раскрывая ему глаза» на то, что он превращает себя в марионетку России и Англии, которые стремятся свергнуть Наполеона и восстановить Бурбонов на французском престоле. Фуше сообщает и о том, как он «рекомендовал» самому Наполеону придерживаться более гибкой политики, чтобы успокоить Австрию и лишить ее повода присоединиться к врагам Франции. «Лучшее, что можно сделать, — уверял герцог Отрантский императора, — это заключить мир…». Он призывал Наполеона отказаться от Германии, чтобы остаться в Италии, или же пожертвовать Италией, чтобы удержаться в Германии. В конце своего разговора с ним Фуше якобы сказал о том, что полумиллионная армия союзников легко может вытеснить войска Наполеона из Германии, не дав ему даже времени для возобновления переговоров^{661}. Император был по обыкновению упрям и не желал прислушиваться к советам герцога Отрантского. «Я в состоянии, — говорил он, — дать им (союзникам) еще десять сражений, а всего лишь одной битвы довольно, чтобы привести их в смятение и сокрушить… вопрос теперь не в том, чтобы уступить ту или иную провинцию; на карту поставлено наше политическое могущество, а от этого зависит само наше существование… я рассчитываю, что вы употребите все свои таланты, дабы послужить мне. Я назначаю вас генерал-губернатором Иллирии…»^{662}.

Вряд ли в действительности Фуше удерживал императора от безумной затеи — сражаться со всей Европой, а если даже и удерживал, вряд ли был искренне озабочен судьбами «великой империи». Этого человека всегда интересовала судьба только одной особы — его самого. «Во всем, — писал о Фуше Бурьенн, — он видел одного себя и этому закоренелому эгоизму приносил на жертву и людей и правительства»^{663}.

В Праге герцог Отрантский останавливается всего на 2 дня (19–20 июля 1813 г.); в считанные часы он убеждается в том, что на мирное разрешение спорных вопросов в австро-французских отношениях рассчитывать не приходится. «Конгресс, — вспоминал герцог Отрантский, — представлял собой не что иное, как «дипломатическую игру, которую затевают для того, чтобы оправдать применение силы»^{664}. Фуше все же встречается с канцлером Меттернихом, ведет с ним переговоры, пытаясь заинтересовать австрийскую сторону проектом регентства^{665}.

Меттерних

Хитроумный австрийский канцлер и эмиссар Наполеона знают друг друга не Первый год. Впервые их пути пересеклись в 1809 году. Тогда, вопреки суровому приказу Наполеона о немедленной высылке Меттерниха под конвоем жандармов из Франции, министр полиции любезно предложил послу свою собственную карету, «обходительного» капитана жандармов, позволив задержаться в Париже, чтобы без спешки подготовиться к отъезду. При прощании изящный австрийский дипломат не преминул поблагодарить хозяина отеля Жюинье за проявленную им деликатность… Теперь, четыре года спустя, речь идет, разумеется, не о благодарности за оказанную когда-то услугу. Надо любым способом положить конец войне. По мнению Фуше, этого можно достичь, лишь отделавшись от императора и заменив его диктаторский режим «монархией, ограниченной благоразумной аристократией и представительной демократией». Подобного рода симбиоз, уверяет Фуше, «может спасти Францию от двойной опасности: вторжения и расчленения»^{666}.

Переговоры с австрийцами идут трудно. «Повсюду, — пишет Фуше, — я сталкивался с недоверием по отношению к Наполеону и выслушивал жалобы, более или менее обоснованные»^{667}.

Заключая свой рассказ о пребывании в Праге, Жозеф уверяет (впрочем, фактов, подтверждающих эти уверения, нет), что он добился от австрийцев гарантий того, что они будут способствовать ниспровержению владычества Наполеона за пределами Франции, но «отказываются от вмешательства в наши внутренние дела»^{668}. В высшей степени сомнительное признание.

21 июля 1813 г. Фуше отбывает из Праги и неделю спустя появляется в Лайбахе — столице вверенной его попечениям Иллирии. Прибытие герцога Отрантского в Иллирию вызвало там сенсацию. Все помнят, что его превосходительство г-н Жозеф Фуше был некогда могущественным министром полиции Империи. Шарль Нодье, автор знаменитого «Жана Сбогара», а в то время редактор «Иллирийского телеграфа» набросал выразительный портрет нового генерал-губернатора. Первое, что изумило Нодье во внешности правителя Иллирии, была мертвенная бледность его лица: «Оно имело холодный, но живой оттенок наподобие того, который время придает памятникам, — вспоминал Нодье, — но очень скоро сила, исходящая из его глубоко посаженных глаз, брала верх над всеми другими впечатлениями. Они были бледно-голубыми, почти бесцветными, начисто лишенными блеска, порождаемого чувством или раздумьями. В этом было что-то страшное, что до сих пор приводит меня в трепет…»^{669}.

Фуше быстро входит в курс дела; он берет под контроль всю военную и гражданскую администрацию провинции. Жители Иллирии приятно удивлены поведением нового наместника. Фуше прекращает наборы конскриптов и даже игнорирует некоторые драконовские распоряжения центральной власти. Как добродетельный буржуа и примерный отец семейства, герцог Отрантский запросто прогуливается по улочкам иллирийской столицы. «В сером рединготе, круглой шляпе, грубых башмаках или сапогах, — вспоминал Нодье, — он расхаживал пешком, окруженный своими детьми… держа за руку свою хорошенькую маленькую дочь, приветствуя тех, кто его приветствует, совершенно непринужденно… без напыщенности и…лишних церемоний»^{670}. Самому Фуше его генерал-губернаторство пришлось по душе. Он даже успел оценить красоты Иллирии, отметив живописность ее ландшафтов и мягкость климата^{671}.

Красоты иллирийского пейзажа не могут, однако, скрыть от Фуше тот факт, что «привязанность» жителей к французскому правлению весьма слаба, а на армию принца Евгения Богарне в сопредельной Италии полагаться нечего, 50-тысячная итальянская армия Наполеона, которой командует его пасынок, состоит исключительно из конскриптов. Она скверно вооружена, еще хуже экипирована, но самое главное — абсолютно не рвется в бой отстаивать интересы императора и короля…

Иллирийская «идиллия» герцога Отрантского длится считанные недели. Гулкие фразы императора о том, что Иллирия — это «авангард, выдвинутый против Австрии», что это — «часовой у ворот Вены», призванный нагонять страх^{672}, скоро теряют всякий смысл. 12 августа 1813 г. Австрия присоединяется к антинаполеоновской коалиции. В кровопролитной трехдневной «битве народов» под Лейпцигом (16–19 октября 1813 г.) французская армия терпит поражение, а еще раньше, 7 октября, англичане Веллингтона переходят Пиренеи и появляются на юге Франции. Вторжение австрийцев в иллирийские провинции 17 августа, активно поддержанное местным населением, и захват ими Кроатии ставит оккупантов-французов в безвыходное положение. Пятилетнему владычеству Наполеона в Иллирии приходит конец.

Герцог Отрантский в создавшейся ситуации делает максимум возможного, чтобы отсрочить неизбежный финал. Он встречается с принцем Евгением в Удине, чтобы выработать план совместных действий. Ему удается привести Триест и Лайбах в оборонительное состояние. В столицу Иллирии прибывает дивизия генерала Пино. Однако наличных сил и средств у французов явно не хватает. Повсюду наступают союзники, они же — лишь обороняются. В боях за Триест проходит сентябрь.

Обретя перспективу попасть в руки к англичанам или к австрийцем, Фуше пишет своему корреспонденту в Париж: «С тех пор, как я в Иллирии, я все время нахожусь на передовой. Если бы враг был решительнее, я давным-давно оказался бы в плену»^{673}. Геройство. Фуше, впрочем, отнюдь не свойственно. Генерал-губернатор своевременно удаляется из Лайбаха в Венецию, а французские войска эвакуируют провинции. Фуше посылает свой отчет о случившемся императору, заявляя, что поскольку его миссия в Иллирии окончена, он просит новых повелений и будет ждать дальнейших приказаний из Парижа^{674}.

Дальнейшие приказы и распоряжения не заставляют себя долго ждать. «Император поручил ему (Фуше), — пишет Савари, — проследовать в Неаполь, чтобы помочь советом королю (Иоахиму Мюрату), чье положение стало крайне затруднительным…»^{675}. «Надо дать королю почувствовать, — пишет Наполеон Фуше, — как важно, чтобы он с 25000 человек вышел к По. Вы сообщите об этом также и королеве и предпримите все возможное, чтобы не допустить колебаний в политике этой страны под воздействием лживых посулов Австрии и медового языка Меттерниха»^{676}. Фуше без промедления отправился в путь. По словам герцогини д’Абрантес, он ехал в Неаполь, чтобы «схватить снова нити интриг, напутанных им до отъезда в Иллирию»^{677}. Фуше в высшей степени своеобразно исполняет поручение повелителя. Прибыв 30 ноября 1813 г. в Неаполь, он весь день проводит с Мюратом и Каролиной.

Каролина Бонапарт

Приватные беседы идут и в последующие дни. Французский посол при неаполитанском дворе барон Дюран не без иронии сообщает в Париж, что «столь продолжительные и частые беседы не могут не привести к важным результатам»^{678}… Мемуары герцога Отрантского довольно подробно излагают детали переговоров Фуше с королем Неаполитанским. В разговорах с Мюратом, свидетельствуют мемуары, Фуше советует королю Иоахиму усилить армию, улучшить подготовку войск и любой ценой привлечь на свою сторону карбонариев[86]; он призывает Мюрата быть твердым в следовании избранным курсом^{679}. Подобного рода советы Фуше дает и супруге Мюрата. «…Фуше…давал Каролине, жене Мюрата, — … пишет по этому поводу А. Ламартин, — макиавеллиевские наставления, заключить отдельный мир с европейскими державами и отложиться от потерянного могущества Наполеона»^{680}. «Фуше, — снисходительно замечает в своих мемуарах Талейран, — интриговал с королевой Каролиной…»^{681}. Это измена, ибо Фуше прекрасно знает о том, что Мюрат и его жена ведут тайные переговоры с англичанами и австрийцами о вступлении Неаполя в антифранцузский союз. Цена предательства — сохранение за ними неаполитанского престола…

Речь не идет о какой-либо альтернативе для короля Иоахима, как может показаться при беглом прочтении этой странички мемуаров Фуше. Речь идет о прямом подталкивании Мюрата к черте, отделяющей верность от отступничества, и рукой, подтолкнувшей Мюрата к этому роковому пределу, была рука герцога Отрантского^{682}. Растерянность Мюрата — новичка в деле устройства заговоров и прямой измены своему благодетелю, вызывает у Фуше ироническую ухмылку. «Мюрат был храбрецом, — вспоминал Фуше, — но храбрецом, наделенным умом в очень малой степени; никто из знаменитостей того времени не был столь смехотворен своим пышным нарядом и безмерным хвастовством; именно его солдаты прозвали Король Франкони…»^{683}. Что касается королевы Каролины — супруги Мюрата и сестры Наполеона, этой «честолюбивой и высокомерной женщины»^{684}, то в ней герцог Отрантский не видит достойного противника. К тому же Каролина не менее мужа страшится потерять престол и, чтобы сохранить его, готова предать собственного брата.

Иоахим Мюрат

Себя самого Фуше, как всегда, оценивал «по высшему разряду». При дворе Мюрата, изобилующем интриганами и преисполненным театральной помпы, я чувствовал себя, — пишет Фуше… Платоном при дворе Дионисия^{685}. «Моя миссия в Неаполь, — вспоминал он, — была не лишена приятности. Среди зимы я мог вдыхать южный воздух прекраснейшего уголка Европы; я был отлично принят и не обделен вниманием блистательного двора, но все мои мысли и взоры были… обращены к Франции»^{686}. Миссия герцога Отрантского в Южную Италию продлилась три недели.

Покинув Неаполь, Фуше появляется в Риме, губернатором которого был назначен Наполеоном еще до своего отъезда в Неаполь. Из Рима он отправляет императору отчет о своей поездке к королю Иоахиму, сообщая о ее неудаче и подробно расписав причины, приведшие к ней^{687}. По прибытии в «вечный город» Фуше узнает, что войска союзников, нарушив нейтралитет Швейцарии, вторглись во Францию. Впервые за много лет рабски-послушные французские законодатели проявляют нечто вроде строптивости. Они рекомендуют императору «принять условия Франкфуртской декларации (союзников)[87] и заключить на ее основе немедленный мир»^{688}. Савари, этот, выражаясь словами Фуше, «домашний инквизитор», явившись к императору, предлагает образумить смутьянов. Для этого нужно всего лишь… арестовать Законодательный корпус в полном составе. «Государь, — говорит он Наполеону, — это будет второй том дела герцога Энгиенского». — «Вы — глупец, — слышит он в ответ. Успех первого тома отвратил нас от желания писать второй. Кроме всего прочего, тогда я заключил союз с Победой; сегодня же мы разбиты…»^{689}. Катастрофа приближается. Фуше это так же очевидно в Риме, как императору — в Париже. «На всю Европу произведет глубочайшее впечатление… — пишет герцог Отрантский Наполеону, — если Ваше Величество, проявив стремление к миру, великодушно откажется от прежней политики создания всемирной монархии. До тех пор пока он не выскажется официально по этому вопросу, державы коалиции будут считать или заявлять о том, что эта политика лишь на время отложена и что вы вернетесь к ней, как только обстоятельства позволят вам сделать это»^{690}.

В Риме Фуше почти не задерживается под тем предлогом, что город не может быть обороняем^{691}. Как человек, ревностно исполняющий свой долг, герцог Отрантский неутомимо колесит по дорогам Италии, появляясь то во Флоренции, то в Лукке, то в Модене. И везде, где бы он ни появлялся, тихим, вкрадчивым голосом его превосходительство г-н Жозеф Фуше объясняет собеседникам, что война императором проиграна и им следует самим позаботиться о своей безопасности и благополучии. Зерна измены, разбрасываемые повсюду герцогом Отрантским, падают на благодатную почву. Сестра императора, великая герцогиня тосканская Элиза более, чем кто-либо еще, исключая разве что «определившихся» к тому времени Мюратов, склонна благосклонно выслушивать советы Фуше. По крайней мере, герцог Отрантский в своих мемуарах пишет по этому поводу следующее: «Что касается меня… я нашел ее (Элизу) внимательной… и расположенной довериться моему опыту и моим рекомендациям. С этого момента я руководил ее действиями»^{692}. Впрочем, «заботясь» о титулованных «друзьях», Фуше не забывает и о собственных интересах. Во время тайного свидания с Мюратом в Модене он требует от короля возмещения понесенных им убытков в размере 170 тыс. франков, вследствие неполучения им жалования генерал-губернатора римских областей и Иллирии. Фуше откровенно пишет об этом в своих мемуарах: «Король Неаполя, захватив римские области и находившиеся там государственные доходы, стал должником по отношению ко мне… Он отдал приказ относительно этого (долга), исполнение которого было сопряжено с некоторой отсрочкой; однако, прежде чем я покинул Италию, — с удовлетворением замечает герцог Отрантский, — я мог сказать, что я не воевал за свой собственный счет»^{693}. Человек, в свое время заявлявший, что честному гражданину достаточно 40 монет в год, уезжал из Италии со 170 тыс. франков в кармане. Фуше и тут удалось «сыскать в воде, взволнованной бурею… выпавшее из рук фортуны» богатство. «Он умел становиться под ветер в таких обстоятельствах, и это казалось ему правом, приобретенным успехами…»^{694}.

Покидая Апеннинский полуостров, Фуше напоследок навещает вице-короля Евгения. Он не советует ему выполнять приказ императора и идти к Вогезам, так как соединиться с Наполеоном ему уже не удастся. Перейдя же Альпы, вице-король навсегда потеряет Ломбардию и другие свои владения…^{695}.

Евгений Богарне

В Италии все кончено, теперь — назад, во Францию. На французской земле армии союзников теснят войска Наполеона. Вспоминая о том времени, герцогиня д’Абрантес писала: «Вся Европа пришла в движение, когда Франция переменила роль победительницы на роль жертвы»^{696}. Бои идут в опасной близости от Парижа. Безошибочное чутье подсказывает Фуше, что сейчас именно там, в Париже, решаются судьбы Франции. Он хочет быть в столице, в центре событий, но явиться в Париж с пустыми руками Фуше не может. И прежде всего потому, что у него есть свои собственные планы, осуществить которые он и рассчитывает в этот драматический для отечества час. Герцог Отрантский «вернулся во Францию, — пишет Тибодо, — для того, чтобы помочь низвержению императора и в надежде играть одну из главных ролей»^{697}. Приехав в Лион в начале марта 1814 г., он встречается там с сенатором графом Шапталем, исполняющим обязанности имперского комиссара. Между ними происходит разговор, переданный Шапталем в его воспоминаниях: «Я находился в Иллирии в качестве губернатора, — сказал Фуше, — когда получил письмо от императора, в котором он приказывал мне немедленно отправиться в Неаполь для того, чтобы убедить короля Мюрата не покидать его дела, не соединять свои войска с австрийскими. Я отправился… в Неаполь. Я сказал королю, что император погиб и что ему не остается другого выхода… кроме как… войти в союз с одной из четырех великих держав, и что Австрия, уже завладевшая частью Италии, представляется (удобнейшим партнером). Королева (Каролина) согласилась с моими доводами; Мюрат противился до следующего утра, но, наконец, согласился со всем и пообещал мне собрать свою армию для того, чтобы направить ее на соединение с австрийской. Я отправился в Рим, где оставался до тех пор, пока Мюрат это не исполнил. Уверенный в успехе… я выехал в Лион для того, чтобы привлечь на свою сторону армию, которой тут командует Ожеро, и повести ее против императора. Я состою в переписке с Меттернихом; он и три государя ожидают в Дижоне исхода моего предприятия. Революция будет короткой. Мы организуем регентство под председательством Марии-Луизы… Я всегда ненавидел императора. Три или четыре раза я устраивал заговоры; но все (они) не удались, так как у меня не было опоры в армии…»^{698}.

Поразительное признание, по-видимому, изумляет Шапталя, но имеет лишь одно последствие: его превосходительству г-ну Жозефу Фуше «предлагают» переехать на жительство в Балансе. Ограниченным лионским служакам не дано постичь «широту замыслов» герцога Отрантского. С нерадостным чувством господин сенатор направляет свои стопы в Дофине, но мысли его по-прежнему находятся в недоступно-близком Париже.

Фуше появляется в Балансе, затем переезжает в Авиньон, где ведет антибонапартистские речи перед местными магистратами. Здесь же он узнает о капитуляции Парижа 31 марта 1814 г. и вступлении союзных войск в столицу Франции. Фуше бросается туда через Тулузу и Лимож, но поздно. В Париж он прибывает только 8 апреля, — спектакль сыгран без него. «Это был первый раз, — злорадно замечает Савари, — когда что-либо было сделано без его (Фуше) участия…»^{699}. Император подписал отречение, а на прародительском престоле воцарились полузабытые всеми Бурбоны. Происшедшее в Париже «низвело меня, — писал Фуше в мемуарах, — до состояния политического ничтожества»^{700}. «Я нашел Фуше, — свидетельствует Тибодо, — чрезвычайно расстроенным; он последними словами ругал Талейрана, Сенат, временное правительство и обвинял… всех в том, что они предали Францию и революцию, не получив никаких гарантий…»^{701}.

Вскоре после возвращения Фуше в Париж туда прибывает брат Людовика XVIII. Светлейший постоялец обустраивается в Тюильри, а «верноподданный» Фуше шлет ему патетическое послание. Этот примечательный документ столь полно и недвусмысленно характеризует чувства, которые владеют герцогом Отрантским в те дни, что есть смысл привести его целиком: «Позвольте, Месье, воспользоваться случаем, — пишет Жозеф 23 апреля, — дабы раскрыть душу перед Вашим Королевским Высочеством. Потомки Св. Людовика и Генриха IV, Бурбоны, восходят на французский престол. Небесный свод и земная твердь оглашаются приветственными возгласами. Восторги всеобщей радости являют выражение искренних чувств всех французов, но, Монсеньор, наслаждаясь настоящим, нужно обеспечить будущее. А наше будущее должно заключаться не в нескольких днях восторгов, но в долгом и счастливом царствовании в веках. Прекрасные дни, наступившие во Франции, вскоре сменят другие, а им вослед придут дни ненастья, если нельзя будет дать ответ на малейшие, тревожащие всех вопросы. Ныне все преисполнены доверия, которое следует оказывать всем королевским словам, и эта вера не должна быть подорвана безумцами, которые говорят и пишут от имени престола. Но забвение прошлого, самого ближайшего прошлого не должно провозглашаться очень часто и очень торжественно, необходимо разработать конституцию и поставить ее во главу всех прочих законов. А кем мы станем, чем станет Франция, если будет позволено изгнать из памяти прошлое, от которого мы хотели бы навсегда избавиться; мы бы вновь погрузились во тьму, и это будет еще ужаснее. Обвинения, исходящие от престола, будут снова отосланы к престолу, к фактам, очевидность которых захватила все умы Европы. Все преувеличили, свободу и власть. Совершено много ошибок, эксцессов, даже преступлений, но были же везде и во всем высшие добродетели, которые доходили даже до преувеличений.

Монсеньор, один из законодателей древности, более других прославленный своей мудростью, Солон, после продолжительных смут, в первый же день по восстановлении порядка, пожелал, чтобы город Минервы, как храм, чей пол надо было отмыть, очистился целиком, пронес статуи богов по всем улицам и площадям; он достиг общественного успокоения при покровительстве небес: вот, Монсеньор, тот пример, которому королю следует подражать, а не примеру Карла II[88], который после того, как пообещал всеобщее забвение, не простил никого и заменил зрелищем казней радость увеселений, праздников и танцев при Дворе, чем запятнал свое царствование и уготовил династии Стюартов новое и на этот раз окончательное падение, завершившееся при его брате.

Полагаю, что мне известно настроение французского общества, Монсеньор. У меня было достаточно времени, чтобы наблюдать его в то время, когда мне было поручено его просвещать и направлять. Представляется, что при нынешних обстоятельствах вся Франция намерена сплотиться под сенью Бурбонов в том случае, если королевская и национальная конституция в равной степени будут гарантировать нерушимость всех прав и свобод.

С другой стороны, представляется не менее реальным, что народ в своей массе выказывает сожаление относительно Регентства и что в остатках наших армий предпочтение отдается Наполеону. Если бросить в эти размышления зерна разногласий, миролюбивые настроения будут скоро уничтожены, а враждебные чувства получат дальнейшее развитие. Все снова будет ввергнуто в огонь, если мудрые короли, но великодушно мудрые, не начертают вокруг трона Бурбонов и даже на своей короне, так сказать, десять принципов свободы, такой же подлинной и такой же обширной, как декалог[89] Англии. Я добавлю только одно слово, Месье. Я знаю людей, осужденных несправедливо, и которые, однако, молчат: среди этих людей есть много таких, которые не выказали бы никакого сожаления по поводу своей жизни, если бы перед тем, как они ее потеряют, им дали бы возможность излить свою душу Франции, Европе и смерти. Было бы опасно погубить такие души. Важно суметь их оценить и заставить их признать, что они чувствуют и умеют чувствовать и хранить вплоть до дней катастрофы.

Что касается меня, Монсеньор, давно уставший, чувствующий отвращение к жизни, я желаю только отдыха, и без пылкого желания видеть трон Бурбонов восстановленным на вечных основах у меня не было бы сил ни размышлять об общественном устройстве Франции, ни донести свой голос до Вашего Королевского Высочества.

Имею честь быть…»^{702}.

Увы, чернила потрачены герцогом Отрантским впустую. Светлейший адресат хранит гробовое молчание, однако Фуше трудно обескуражить. Герцог Отрантский не сдает позиций без боя. Он старается вновь стать нужным, необходимым. Его мертвенно-бледное лицо мелькает в доме у Талейрана, в салоне герцога Дальберга; ему удается попасть на аудиенцию к «Агамемнону всех народов» — российскому императору Александру I. Он не скупится на советы: возвратившимся во Францию эмигрантам Фуше рекомендует умеренность, справедливость, терпимость; развенчанному императору он советует уехать в Соединенные Штаты, чтобы «начать жизнь среди народа… который будет в силах оценить (его) гений, не страшась его…»; он пишет письма графу д’Артуа. Одно из них гласит: «Почитаю своим долгом сообщить Вашему Высочеству, что спокойствие… не может быть вполне гарантировано до тех пор, пока император Наполеон находится на острове Эльба»^{703}. Герцог Отрантский «не забывает» и короля Людовика XVIII, которому послания Фуше передает назначенный морским министром Малуэ. Он настойчиво внушает власть предержащим мысль о том, что не стоит менять цвет национальной кокарды и флага, возвращаясь к белому знамени Бурбонов. Король должен его понять. Сделать ему это тем проще, что в свое время у его знаменитого предка Генриха IV достало мудрости отречься от протестантизма, получив взамен корону^{704}. Фуше делает все, чтобы заинтересовать новых хозяев своей особой, но повсюду натыкается на глухую стену: в нем не нуждаются. «Герцог Отрантский, — пишет А. З. Манфред, — трижды предлагал Бурбонам свои услуги, и трижды они были отвергнуты»^{705}. Ничего не добившись, он едет в Феррьер, но затем вновь возвращается в Париж. Предлог для возвращения легко найден: его превосходительство господин сенатор ищет в столице учителей для своих детей. Наряду с поисками учителей Фуше проводит розыски совсем иного рода. Через русского дипломата Поццо ди Борго он сводит знакомство с королевским любимцем, графом де Блака. На неопытного Блака многоопытный экс-министр производит большое впечатление. Герцог Отрантский не прочь стать ментором фаворита. Он пишет к нему обширное послание, в котором сообщает, что возбуждение среди народа вызвано боязнью восстановления феодальных порядков в стране, что правительству следует также учесть недовольство, существующее в армии, и т. п.^{706}. Зерна брошены в каменистую почву. Герцогский титул Фуше не изглаживает из памяти обитателей Тюильри его «революционного» прошлого. Король не может «победить… отвращения для того, чтобы принять на службу человека, голосовавшего за смерть его брата»^{707}.

Путь к вершине закрыт, и Фуше, вновь уединившемуся в Феррьере, остается только высмеивать государственных мужей, «ничего не забывших и ничему не научившихся». «Больше года им не продержаться», — с уверенностью предрекает Жозеф. Для подобного вывода у Фуше оснований более чем достаточно. Во Франции неуклонно продолжают взиматься косвенные налоги, и это при том что правительство обещало их отменить. Вернувшиеся во Францию эмигранты ведут себя по отношению к крестьянам в своих поместьях, словно в завоеванной стране. Священнослужители с церковных кафедр предают анафеме тех, кто в годы революции приобрел земли, принадлежавшие церкви. «Псы Сен-Жерменского предместья» вымещают годами копившуюся злобу в отношении деятелей Революции и Империи. Бывший камергер короля Вестфалии Жерома Бонапарта, один из тех, кто «умеет служить», разъезжает по улицам столицы, прицепив орден Почетного легиона к хвосту своей лошади… Фуше отлично видит все эти «опрометчивые поступки или, — как он «уточняет», — …поступки, опрометчиво совершенные»^{708}.

Он справедливо полагает, что напряженная социальная обстановка в стране имеет вполне конкретные причины. Во-первых, это страх восстановления феодальных прав, от чего прежде всего и больше всего пострадает многомиллионное французское крестьянство; во-вторых, и этого опять-таки более других опасаются крестьяне, — это боязнь потерять имущество, приобретенное из фонда так называемых «национальных имуществ»[90]; еще одна из причин для беспокойства — возможные преследования со стороны властей лиц, послуживших в свое время Республике и Империи; нельзя сбрасывать со счетов демократов, разочарованных Хартией 4 июня 1814 г., один из пунктов которой гласил: «Королю одному принадлежит исполнительная власть. Король есть верховный глава государства, он начальствует над сухопутными и морскими силами, объявляет войну, заключает мирные, союзные и торговые договоры, назначает на все должности государственного управления и издает регламенты и ордонансы для исполнения законов и безопасности государства»^{709}. Наконец, день ото дня растет недовольство в армии, «ради экономии» сокращенной на 32 тыс. человек. Время будто возвращается на четверть века назад. Вновь на продвижение по службе, чины и звания могут рассчитывать лишь те, у кого в роду наберется несколько поколений «блистательных» предков… Подписывая Хартию, король датирует этот документ так, как если бы ни революции, ни республики, ни наполеоновской империи просто не существовало: «Дана в Париже, в год от Рождества Христова 1814, царствования же нашего в девятнадцатый»[91]…

В течение какого-то времени Фуше продолжает «докучать» христианнейшему королю своими советами. «Известно, с чего начинается реакция, — пишет он королю, — но никто не ведает, где можно ее остановить; она увлекает за собой все и прежде всего верховную власть…»^{710}. «Верховная власть» в лице монарха хранит молчание. Представления высокородных «друзей» герцога Отрантского в пользу «самого способного из людей, явившихся в годы Революции», также остаются без последствий. Поццо ди Борго, внимательно подмечавший все происходившее вокруг, сообщал в Санкт-Петербург 11 июля следующее: «Экс-министр Фуше, несмотря на наружное спокойствие, весьма старается убедить короля привлечь его на свою службу»^{711}. Британский дипломат Чарльз Стюарт, в свою очередь, информировал Фории Оффис о том, что, к величайшему огорчению Фуше, все его предложения, переданные королю, были отвергнуты. «Вскоре для меня стало очевидно, — писал Фуше в своих мемуарах, — что страна приближается к кризису…»^{712}. Не имея возможности применить свои «таланты» в Париже, Фуше перебирается на жительство в Феррьер. Здесь, занимаясь воспитанием своих детей, господин герцог произносит многозначительную фразу: «Мы не должны пренебрегать обоазованием: мы знаем, что оно необходимо при всех правительствах, даже в тех странах, которые не управляются вовсе»^{713}. Фуше, однако, совсем не собирается ограничиваться шутками и ехидными намеками. В мемуарах Савари сообщается о том, что в это время герцог Отрантский часто встречался с молодыми генералами, находившимися на службе и командовавшими войсками. Он беседовал с ними о бедственном положении страны, о том, что правительство, окруженное вчерашними эмигрантами, пренебрегает ими и что не сегодня-завтра они получат отставку^{714}. Посетив как-то раз Корвизара (бывшего личного врача императора), Фуше просит лейб-медика замолвить словечко в его пользу перед Марией-Луизой. Цель этого неожиданного ходатайства — обрести место воспитателя при маленьком Римском короле. Под предлогом «торговых» дел, Фуше обменивается письмами с Евгением Богарне, получает таинственные послания от Жерома Бонапарта^{715}. В ноябре и в декабре 1814 г. он дважды наезжает в столицу, чем поднимает на ноги всю парижскую полицию. Люсьен Бонапарт в своих мемуарах пишет о том, что в конце декабря 1814 г. в Париже происходило совещание генералов, вовлеченных в заговор против Бурбонов^{716}. Не с этим ли совещанием был связан декабрьский приезд герцога Отрантского?

И все же Фуше невозможно ни в чем обвинить. Улик против него практически нет. Лишь однажды агентам королевской полиции удается перехватить подозрительное письмо Фуше вице-королю Евгению. Канцлер, виконт Дамбре, вызывает герцога Отрантского с целью получить у него объяснения по этому поводу, но вместо объяснений получает форменный нагоняй. Негромко, но отчетливо, взвешивая каждое слово, его светлость Жозеф Фуше перечисляет все прегрешения королевского правительства, буквально рта не дав раскрыть смущенному виконту. Закончив свою обвинительную речь, Фуше неторопливо направляется к выходу, а получивший взбучку Дамбре лично распахивает перед ним двойные двери своего кабинета. «Я не осмелился допрашивать этого человека», — честно признался Дамбре королю, докладывая о своей встрече с герцогом Отрантским^{717}.

На исходе 1814 г. в Париже сложился разветвленный заговор, в котором участвовали самые разнородные элементы. Их объединяла ненависть к Бурбонам и желание низвергнуть реставрированную монархию. Что же касается планов дальнейшего устройства Франции, то по этому вопросу высказывались самые резные точки зрения: от восстановления империи во главе с Наполеоном до возведения на престол герцога Орлеанского^{718}.

«Главным руководителем заговора, — по словам Анри Гуссе, — бил Фуше… этот трагический Скапен, — замечает он, — задумал свергнуть короля за то, что король медлил назначить его министром^{719}. Среди заговорщиков было немало известных лиц. В их число входили Тибодо, Даву, Маре, Савари, Лавалетт, Ламарк, Друэ д’Эрлон. Фуше, развернувший бурную деятельность, сообщает, что, по предложению «военной партии» (под этим названием, видимо, подразумевался бонапартистский в своей массе офицерский корпус французской армии), он переписывался с Евгением Богарне, предлагая ему полномочия военного диктатора^{720}. Кроме того, герцог Отрантский поддерживал отношения с Мюратом, который должен был принять косвенное участие в заговоре^{721}, объявив себя арбитром Италии^{722}. По словам одного роялистского автора, Фуше и Савари — самые состоятельные из заговорщиков — финансировали заговор^{723}.

О том, что Фуше был одним из его руководителей, писал осведомленный и весьма близкий к Наполеону граф Лавалетт. По его словам: «Маршал Даву, герцоги Отрантский и Бассано[92]… стояли во главе предприятия»^{724}.

План заговора, судя по всему, состоял из двух взаимосвязанных частей: во-первых, заговорщики собирались помочь Наполеону, высадившемуся на юге Франции, совершить марш на Париж через Гренобль и Лион, во-вторых, одновременно с севера на столицу должны были двинуться войска 16-го военного округа под командованием генералов Друэ д’Эрлона и Лефевра Денуата^{725}. Современный американский историк Рэй Кабберли пишет сразу о двух заговорах — бонапартистском, связанном с «эльбским императором»[93] и антибурбонским, связанном с походом на Париж гарнизонов северных городов Франции. Инициатором последнего, по мнению Кабберли, был Фуше, желавший установить режим регентства при малолетнем сыне Наполеона — Наполеоне II^{726}. Источники не дают достаточных оснований для подобных выводов. Одним из немногих мемуаристов, подтверждающим версию о двойном заговоре, является Савари[94]^{727}. Однако его словам в данном случае вряд ли можно доверять, тем более, что Люсьен Бонапарт в своих мемуарах говорит о существовании единого заговора, подтверждение чему можно найти и в мемуарах самого Фуше.

Кстати, о настроениях Фуше в начале 1815 года сохранилось одно любопытнейшее свидетельство. В январе Фуше получил письмо от Меттерниха. В нем австрийский канцлер задавал вопрос: какая форма правления, по мнению Фуше, является наиболее приемлемой для Франции в случае падения Бурбонов: империя с Наполеоном! империя с Наполеоном II, республика или же монархия, с герцогом Орлеанским в качестве ее главы? Отвечая на этот вопрос, Фуше недвусмысленно высказался в пользу второго варианта, иными словами за регентство императрицы Марии Луизы при Римском короле. «Никогда не было случая, — писал он, — более благоприятного для установления регентства во главе с императрицей; новое правительство (Бурбоны) настолько всех разочаровало, что если бы сын императора появился в Страсбурге, сопровождаемый крестьянином верхом на ослике, первый же встретившийся ему полк, без всяких препон, доставил бы его прямиком в Париж»^{728}.

Гортензия Богарне

Жизнь окажется богаче фантазий герцога Отрантского. На деле все обойдется без Римского короля с крестьянином на ослике….

1 марта 1815 года Наполеон, тайно покинувший остров Эльбу, высаживается на французском берегу в бухте Жуан. Королевское правительство Франции игнорирует «гасконаду» «беглеца с острова Эльбы». Официальное сообщение о высадке «чудовища» появляется в «Монитере» лишь неделю спустя. Для Фуше наступает время большой игры. Как всегда, он начинает действовать быстро, четко, выверяя все ходы, обдумывая все до мелочей. Шарлотта Робеспьер писала впоследствии, что «у него (у Фуше) все было рассчитано»^{729}. Она неплохо знала герцога Отрантского.

В один из мартовских дней Фуше является к Гортензии Богарне, владелице соседнего с его домом особняка по улице Черутти, испрашивая у нее позволения воспользоваться в случае необходимости калиткой ее сада^{730}. У Фуше есть повод опасаться за свою особу, так как вечером 5 марта он встречается с генералом Лаллеманом и призывает его уговорить Друэ д’Эрлона немедленно двинуть свои войска, расположенные на севере, на Париж^{731}. Это, по словам Фуше, должно ускорить отъезд христианнейшего короля из столицы. В итоге, план Фуше с «походом» 30 тыс. солдат 16-го военного округа на Париж терпит провал. Причина та, что прибывший в это время в Лилль (где находился штаб округа) маршал Мортье отменил приказ д’Эрлона от 7 марта о движении войск к столице^{732}.

Интригуя с генералами, герцог Отрантский одновременно добивается аудиенции у Людовика XVIII, но не получает ее. Вместо короля Фуше встречается с его братом, графом д’Артуа, на «ничейной» территории, в особняке графа д’Эскар. На встрече Фуше излагает условия, при которых возможно положить конец авантюре Наполеона, заключив свои рассуждения признанием того, что теперь слишком поздно спасать «дело короля». Савари, ведя речь об этих «переговорах» Фуше с графом д’Артуа, приводит деталь, правда, в высшей степени сомнительную: Фуше якобы советовал графу объявить герцога Орлеанского регентом королевства^{733}. Прощаясь с генерал-лейтенантом Франции, Фуше ободряюще замечает: «Примите меры к тому, чтобы спасти короля, а я возьму на себя спасение монархии»^{734}.

Марш Наполеона от Жуана к Парижу подобен шествию триумфатора. Толпы крестьян, стоящих на обочинах дорог, факелами освещают путь «великого человека». Войска, посланные против «узурпатора», переходят на его сторону, города распахивают перед ним свои ворота. Девятнадцать дней похода на Париж («полет орла») дают наполеоновской легенде больше, чем 15 лет пребывания Наполеона у власти. «Народ, — писал Шаррас, — проложил Наполеону путь в Тюильри, заодно с армией, приветствовавшей своего старого вождя»^{735}. Мощная народная волна подхватывает императора, и этот безмерный, искренний, бьющий через край энтузиазм в какой-то мере заражает и его самого. «Я не желаю, подобно Людовику XVIII, — заявляет он, явившись в Лион, — дать вам конституцию, которую я мог бы… взять обратно. Я хочу дать вам нерушимую конституцию, которая была бы плодом совместной работы народа и меня самого».

«13 марта Наполеон выступает из Лиона и ночует в Маконе, 14-го он в Шалоне, 15-го в Отене, 16-го в Аваддоне, 17-го в Оксере, 19-го в Пон-сюр-Ионн. 20-го утром он прибывает в Фонтенбло»^{736}. От Парижа его отделяют каких-то полсотни километров. Император острова Эльба не сегодня-завтра вновь может стать императором французов. Людовику XVIII уже не до сохранения приличий и он готов дать бывшему комиссару Конвента и «цареубийце» пост министра полиции. Когда старый король сообщает о своем решении племяннице, герцогине Ангулемской (дочери казненных Людовика XVI и Марии Антуанетты), он слышит в ответ исполненную горечи фразу: «Если это необходимо, то я забуду, что я их дочь, но не забывайте, что вы все еще государь»^{737}. Потерявшие от страха голову Бурбоны трижды в эти мартовские дни предлагают Фуше сформировать правительство, соглашаясь на все его условия. Герцог Отрантский с презрением отвергает эти запоздалые авансы: «Они (Бурбоны), — пишет Фуше Дельфине де Кюстин, — понапрасну переводят время, спрашивая у меня совета и принуждая меня тратить свое…»^{738}. В разговоре с Тибодо он выражается еще откровеннее: «Все они (т. е. Бурбоны), за исключением Людовика XVIII, — идиоты»^{739}. Когда канцлер Дамбре, выполняя поручение короля, пытается выяснить у Фуше, кого тот может порекомендовать на должности министров, он не слышит в ответ ничего вразумительного. Герцог Отрантский не знает людей, пользующихся доверием Людовика XVIК. Раздраженный Дамбре пытается «урезонить» своего собеседника. «Сударь, — говорит он ему, — ваш король призывает вас дать ему совет в момент величайшей опасности, а вы отказываетесь его дать… Я считал вас лучшим французом». — «Я более предан королю, — отвечает Фуше, — нежели большинство тех, кого он привез с собой из изгнания… Если бы я был министром полиции, — в запальчивости говорит он, — Бонапарт никогда бы не ступил на землю Франции. Сегодня же никакая сила на свете не может помешать ему дойти до Парижа…»^{740}. Впрочем, то, о чем герцог Отрантский говорит Дамбре, волнует его лишь отчасти. Человек глубокого, аналитического ума, он не только «просчитывает» неизбежность появления Наполеона в столице, но еще и прогнозирует дальнейшее развитие событий. Когда г-жа Кюстин спрашивает Фуше, оставаться ли ей в Париже или же ей лучше уехать, она слышит в ответ: «И не думайте уезжать… военный режим, который скоро у нас воцарится, долго не протянет»^{741}.

Л. Н. Даву

Хозяевам Тюильри, однако, неведом этот оптимистический прогноз. Не рассчитывая более на сотрудничество с Фуше, Бурбоны решают спасать положение своими средствами. Новому префекту полиции Луи Антуану Бурьенну король поручает 16 марта арестовать 25 наиболее подозрительных деятелей. Список лиц, подлежащих аресту, написанный рукой королевского любимца графа де Блака, открывают две фамилии: Фуше и Даву^{742}. Людовик XVI11 особо настаивает на аресте герцога Отрантского. «Король, — вспоминал Бурьенн свой разговор с монархом, — повторил несколько раз: «Я хочу, чтобы вы задержали Фуше». — «Государь, прошу вас обратить внимание на бесполезность…» — «Хочу непременно, чтобы вы задержали Фуше…»^{743}. Бурьенн имел основания для опасений. Умевший становиться «невидимкой», когда того требовали обстоятельства, Фуше продемонстрировал свой редкий дар и на сей раз. Эта «мера (арест Фуше), — по словам Паскье, — столь же плохо задуманная, сколь и плохо исполненная»^{744}, не приводит к желаемому результату. Фуше удается ускользнуть от полицейских, явившихся его арестовывать^{745}. Все было исполнено «в лучших традициях французского альковного фарса…»^{746}. «Герцог Отрантский под каким-то предлогом, — вспоминала королева Гортензия, — сумел оставить полицейских офицеров и, воспользовавшись лесенкой, перебрался через стену моего сада. Забыв впопыхах ключ от маленькой калитки, он сломал замок ударами камня, оставив дверцу открытой…»^{747}. Сад особняка королевы Гортензии примыкал к улице Тебу. Стоило Фуше оказаться там, как он стал недосягаем для ищеек Бурьенна.

Улизнув от преследователей, герцог Отрантский исчезает в неизвестном направлении. В своих мемуарах Фуше пишет о том, что попытка его арестовать была результатом интриг Савари, Бурьенна и некоего Б. (фамилию которого он не раскрывает). Названное трио хотело, по словам Жозефа, выслужиться и получить доходы от сборов с игорных домов. Что же касается самого герцога Отрантского, то его должны были заточить в Сомюрский замок. Мало того, один из инициаторов ареста предлагал вообще избавиться от Фуше, свалив вину за его убийство на роялистов^{748}. Наполеон, извещенный о том, что Фуше «ушел» буквально из-под носа полиции, одобрительно замечает: «Этот человек гораздо умнее всех остальных»^{749}.

Неприличная легкость, с которой его светлость господин Жозеф Фуше среди бела дня дурачит явившихся за ним полицейских, уже при его жизни вызывала большие сомнения в серьезности намерений правительства на этот счет. Не склонный к эмоциям Тибодо прямо высказал предположение о том, что, возможно, этот «арест» был не чем иным, как «розыгрышем»^{750}. Но, так или иначе, Фуше избежал то ли мнимого, то ли подлинного ареста. А через 2 дня Бурбоны сами принуждены спасаться бегством из Парижа. На следующий день, пишет Фуше, Наполеон вновь водворился в Тюильри, окруженный своими сторонниками, проявлявшими чувства самой буйной радости^{751}.

Вечер 20 марта 1815 г. Перед Тюильри стоит огромная толпа. Однако среди публики, заполнившей площадь перед дворцом, нет людей, в которых Наполеон нуждается в тот момент больше всего. Куда-то исчезли старые ветераны Конвента, нет и близко многих из тех, кого он сделал герцогами, графами, маршалами Франции. «Причиной этого была, — загадочно сообщает герцогиня д’Абрантес, — тайная работа сообщества… которым руководил Фуше. Оно смущало умы в Париже»^{752}. В многочисленной толпе верноподданных нет и самого герцога Отрантского. Фуше не торопится на поклон к императору. Он уверен, что о нем вспомнят, что без него Наполеону не обойтись. Фуше прав. Не успевает император обосноваться в Тюильри, как герцог Отрантский приглашается во дворец. Наполеон — сама предупредительность. «Итак, они хотели похитить вас, — говорит он Фуше, — для того, чтобы вы не смогли сослужить службу своей стране?.. время — трудное, но ваше мужество, точно так же, как и мое, способно преодолеть сложности. Примите вновь должность министра полиции»^{753}. «Верный» Фуше «лезет из кожи вон», чтобы доказать свою преданность императору. «Из всех министров Наполеона, — замечает Флери де Шабулон, — герцог Отрантский был тем, кто… расточал (ему) больше, чем кто бы то ни было, уверений в преданности и верности»^{754}. Герцог Отрантский поздравляет императора с благополучным прибытием в Париж. Он сообщает, что «испытывал беспокойство» при мысли о трудностях, с которыми предстояло столкнуться Наполеону в его предприятии… Поэтому он, Фуше, организовал марш войск на Париж, принудивший короля бежать из столицы. «Если бы возникли какие-либо препятствия, — «доверительно» сообщает Фуше императору, — в мои намерения входило отправиться навстречу вашему величеству»^{755}. Трогательное доказательство «верности». Наполеон не верит ни единому слову Фуше. Фуше не верит ни единому слову императора, но в данный момент они не могут существовать друг без друга. Фуше не может обойтись без хозяина, Наполеон — без подданного. Император для Фуше — человек, способный дать ему власть, а «страсть к управлению», отмеченная у него Барером, — одна из самых сильных страстей герцога Отрантского. Для Наполеона Фуше — человек, наделенный бесспорными административными талантами и, кроме того, — «республиканец», вполне соответствующий новой официальной вывеске режима — вывеске либеральной империи. Император усиленно заигрывает с людьми, известными своими демократическими взглядами. «Он (Наполеон), — пишет королева Гортензия, — окружил себя почти исключительно либералами и даже пытался привлечь на свою сторону республиканцев. Эти две категории граждан были самыми многочисленными и деятельными политическими группировками… в наибольшей степени способными поддержать его тогда, когда их интересы совпадают с его собственными»^{756}. Но на самом деле Наполеон столь же чужд либерализму, как Фуше — преданности республиканским идеалам. Деспотические наклонности Наполеона не покидают его и во время «Ста дней». В доверительном разговоре со своим агентом Гайяром уже на следующий день после прибытия императора (21 марта) Фуше сказал: «Наполеон, далекий от того, чтобы распрощаться со своим честолюбием… возвратился с самыми фантастическими идеями господства и расширения своей власти»^{757}. Император, по словам Фуше, «вернулся большим деспотом, чем когда-либо. Он не говорит ни о чем, кроме как о мести, о военных трибуналах для наказания изменников»^{758}.

Г-н герцог Отрантский вновь занимает кабинет в особняке на набережной Малаке. «Общественное мнение полностью на стороне Фуше. Патриоты… считают его защитником Революции, бонапартисты находят в нем ценного помощника, роялисты также надеются разыграть (с его помощью) неплохую партию»^{759}. Став министром полиции в четвертый раз, Фуше занимается улучшением работы своего ведомства. Он привлекает к службе в министерстве полиции большинство своих прежних сотрудников, вербует новых агентов, возлагает обязанности генеральных инспекторов на двух опытных полицейских — Паскье и Фудра. Декретом от 28 марта 1815 г. территория Франции подразделяется на 7 полицейских округов. Во главе каждого округа поставлен полицейский лейтенант, прямо ответственный за положение дел в своем округе перед министром полиции^{760}. Укрепление и без того мощного полицейского аппарата, ко всеобщему удивлению, не сопровождается какими-либо широкими репрессиями. В течение тех «ста дней», что Фуше в очередной раз был министром полиции Наполеона, во всей Франции было арестовано всего лишь 112 человек, причем ни один из них не был осужден на смертную казнь или казнен. Объясняя причину столь похвальной воздержанности министерства полиции, Фуше говорит Бенжамену Констану: «Суровые меры, неспособные сломить сопротивление, порождают новое сопротивление и придают ему новую силу»^{761}. Министр полиции повсюду проповедует умеренность и либеральную политику. В специальном циркуляре, направленном префектам департаментов в конце марта 1815 г., Фуше советует им «не расширять надзор за пределы, требуемые общественной и личной безопасностью… Мы должны отказаться от заблуждений полиции нападения… Нам следует пребывать в рамках либеральной… полиции, той полиции наблюдения, которая… всегда покровительствует счастью людей, работе промышленности, всеобщему миру»^{762}. Декларация герцога Отрантского о всеобщем мире и счастье людей поразительно напоминают язык прокламаций гражданина Жозефа Фуше — представителя народа в департаменте Ньевр. Хамелеон в очередной раз сменил окраску.

Попытки некоторых современных зарубежных историков представить либерализм Фуше как проявление его республиканизма и чуть ли не как борьбу против деспотизма Наполеона^{763} не выдерживают критики. Либерализм, под знаком которого проходило все стодневное возвращение Наполеона к власти, был силен тем, что за ним стояло общественное мнение и весьма влиятельные буржуазные круги Франции. Понимая это, Фуше играл роль либерала, не будучи им ни по своим убеждениям, ни по своим наклонностям. Кстати, огромную популярность либеральных лозунгов отлично сознавал сам Наполеон, официально провозгласивший свой реставрированный режим «либеральным» и издавший 23 апреля 1815 г. так называемый «Дополнительный акт» к конституции империи. Этот документ явился своего рода компромиссом между прежним авторитарным наполеоновским режимом и режимом конституционным. По существу, это была новая конституция, установившая буржуазно-либеральную империю во Франции.

Куцая имперская конституция 1815-го года, презрительно нареченная Бенжаменкой[95], не вызвала восторгов в обществе. Как свидетельствует Флери де Шабулон: «Этот дополнительный акт совсем не отвечал всеобщим ожиданиям»^{764}. Проведенный по нему плебесцит «не дал полутора миллионов «да» — менее половины того числа, которым была утверждена империя…. никто не верил в превращение Цезаря в Цинцинната»^{765}. Впрочем, того, прежнего Цезаря уже нет. Крах империи в 1814 году, первое отречение, отступничество и предательство друзей и соратников, — все это не прошло для Наполеона бесследно. Что-то дрогнуло и надломилось в этом несокрушимом человеке. Меневаль, вспоминая о своем первом разговоре с императором в мае 1815 года, пишет следующее: «Он (Наполеон) сказал мне, что все… случившееся не может… его удивить и что все это было предопределено… он понял, что может рассчитывать лишь на мужество и патриотизм нации, а также на свой меч. «Что же до остального, — добавил он с грустной улыбкой: — Бог — велик и милостив». Все его слова, — продолжает Меневаль, — были отмечены какой-то спокойной грустью и самоотрешенностью, которые произвели на меня большое впечатление…»^{766}.

24 марта особым декретом была отменена ненавистная всем цензура[96]. «Свобода слова (во Франции) в период Ста Дней, — замечает по этому поводу Рэй Кабберли, — была большей чем где-либо еще в Европе, за исключением одной лишь Англии»^{767}. По инициативе министра полиции с 1 мая 1815 г. начинает издаваться газета «Indépendant». Она была враждебна Бурбонам, прежнему императорскому деспотизму и призывала к снисходительности по отношению к побежденным. В политической области газета ратовала за избрание новой Палаты депутатов из числа бывших членов Конвента, как своеобразной гарантии против возврата деспотизма. Издателем газеты стал Гемон — член революционного трибунала, осудившего в свое время на смертную казнь королеву Марию Антуанетту^{768}.

Впрочем, либеральные жесты императора не производят желаемого впечатления на охваченную политическими страстями страну. Как и во времена Конвента, на северо-западе и юге Франции поднимается мутная волна роялистского движения, грозящая перерасти в гражданскую войну. Герцог Бурбонский и генерал д’Отишан пытаются разжечь старинную ненависть белых (роялистов) к синим (так назывались республиканские войска, усмирявшие Вандею в эпоху революции). Спешно формируются отряды шуанов^{769}. Наполеон поручает министру полиции «умиротворить» Вандею. В его письме к Фуше от 15 мая 1815 г., где он приказывает ему издать прокламацию, обращенную к жителям западных департаментов и выдержанную в примирительном духе, есть такие слова: «Переговорите также с вожаками (шуанов), все они вам известны…»^{770}.

Через два дня (18 мая) Наполеон требует у Фуше арестовать в Тулузе, Монпелье, Монтобане и других местах лиц, подозреваемых в стремлении восстановить Бурбонов и развязать в стране гражданскую войну^{771}. Фуше удается приостановить развитие движения сторонников монархии в западных департаментах Франции. Методы, которыми было достигнуто соглашение с роялистскими «генералами», Фуше с гордостью описал в своих мемуарах: «Я легко убедил кое-каких идиотов из роялистской партии, — вспоминал Фуше, — …что эта война нескольких фанатиков — несвоевременна… что великий вопрос (государственного устройства Франции) может быть решен не внутри страны, а на ее границах. Я немедленно направил трех эмиссаров: Маларти, Флавиньи, Лаберодьера, снабженных (соответствующими) инструкциями и распоряжениями переговорить… с вожаками общественного недовольства… Вскоре все было устроено… после нескольких стычек… в решающий момент, Вандея была приведена к повиновению и успокоена»^{772}.

Одним из важных внутриполитических дел весны 1815 года во Франции становятся выборы в Палату депутатов. Фуше, разумеется, не может пустить это дело «на самотек» и активно вмешивается в избирательную кампанию. Он не жалеет денег на то, чтобы в Палату попали нужные ему люди. На предвыборные траты уходят 800 тысяч франков, предоставленных Министерству полиции из секретных фондов. Результат не разочаровывает герцога Отрантского. Имперские кандидаты почти повсеместно терпят неудачу, зато в Палату попадают ряд членов прежнего состава Национального собрания (Феликс Лепелетье, Камбон, Гара, Барер и др.), известные деятели либеральной партии, вроде Лафайета, Ланжюине, Манюэля, финансисты, вроде Лаффита, и даже прямо «люди Фуше», такие как воспитатель его детей Антуан Жей и его личный секретарь Фабри. Сам герцог Отрантский также избирается членом Палаты от департамента Нижняя Луара, того самого, который направил гражданина Фуше депутатом в Национальный Конвент 23 года назад… В итоге, из 639 депутатов Палаты лишь около 80 оказались бонапартистами. Из остальных (примерно 500 депутатов) большинство составили либералы^{773}.

Но все эти занятия «по долгу службы» — лишь незначительная и не самая главная часть того, что делает Фуше в эпоху «Ста дней». Самое главное для герцога Отрантского — не исчезнуть с поверхности, способствовать установлению режима, при котором он останется «на первых ролях». Как выразился Савари: «Единственной заботой Фуше было занять такое положение, которое сделало бы его необходимым правительству, пришедшему на смену императору, независимо от того, каким будет это правительство»^{774}. Империя обречена, и Фуше это так же ясно весной 1815 г., как в конце 1814 г. для него была очевидна неизбежность падения Бурбонов^{775}. Союзные монархи, собравшиеся в Вене, заявили о своей решимости бороться за низвержение узурпатора и объявили Наполеона «врагом рода человеческого». Еще 13 марта (!), за 7 дней до появления «корсиканца» в Париже они постановили: «Наполеон Бонапарт исключил себя из всех гражданских и общественных отношений и как враг и нарушитель мирового спокойствия осудил себя на публичное наказание». По словам Савари, которые, однако, невозможно проверить, Фуше сразу же после опубликования манифеста союзников стал горячим, хотя и закулисным, пропагандистом идеи добровольного отречения императора и передачи всей полноты власти Палате депутатов^{776}.

Фуше разворачивает беспримерную по своей активности деятельность. Он тайно переписывается с австрийским канцлером князем Меттернихом^{777}, с английским фельдмаршалом герцогом Веллингтоном, с обосновавшимся в Вене Талейраном и на всякий случай заверяет в «преданности» Людовика XVIII, укрывшегося в Генте. Для каждого из своих корреспондентов Фуше находит разные темы, подлежащие обсуждению. У Веллингтона он старается заручиться гарантиями, обращаясь к герцогу с просьбой обеспечить ему в случае необходимости убежище в Англии^{778}, «гентское правительство» через министра иностранных дел Людовика XVIII — Жокура и своего агента Гайяра он извещает о том, как ему удается срывать выполнение замыслов узурпатора^{779}, с Меттернихом он обсуждает перспективы установления регентства при Римском короле^{780}.

Как всегда, Фуше не раскрывает своих карт до конца. Если в разговоре с правоверным роялистом Паскье он уверяет последнего в том, что «он не желает ничего лучшего, чем возвращение Бурбонов…»^{781}, то беседуя по душам с Тибодо, он выражает совсем противоположные чувства. Когда Тибодо спрашивает друга, как он представляет себе форму политической власти во Франции после низложения Наполеона, Фуше говорит в ответ: «Точно не знаю. Все зависит от того, как пойдут дела на фронте, и от переговоров; регентство, республика, Орлеаны, но Бурбоны, — нет, никогда!»^{782}.

Несмотря на строжайшую конспирацию, Наполеон один за другим узнает факты, прямо изобличающие министра полиции в тайных контактах с врагами империи. В конце апреля об одном из писем Меттерниха Фуше становится известно императору. Осведомители сообщают министру полиции о собравшейся над его головой грозе, и он является во дворец за инструкциями, как поступить с письмом австрийского канцлера; он — виноват, что совсем «запамятовал» сообщить Наполеону об этом письме во время предыдущего доклада. Ложь настолько откровенна и вызывающе-цинична, что Наполеон не выдерживает и взрывается яростной тирадой: «Вы — изменник! Мне следовало бы вас повесить!», — произносит он в гневе, а Фуше, склонившийся в придворном поклоне и лишь чуть более обычного бледный, произносит в ответ: «Я не разделяю мнения вашего величества»^{783}. Гнев властелина, страшный в ту пору, когда Наполеон был всемогущ, теперь лишь подчеркивает бессилие императора. Да, этот «безумец, выпущенный на свободу», — именно так в своих мемуарах Фуше малопочтительно именует Бонапарта, — конченый человек.

Поведение Наполеона в отношении герцога Отрантского в 1815 году отмечает странная двойственность: он называет министра полиции предателем, но оставляет его в министерском кресле; он оскорбляет его, но допускает в Государственный совет; он не доверяет Фуше, но поручает ему важнейшие задания. «Истинная загадка для меня, — пишет герцогиня д’Абрантес, — каким образом Наполеон, не любивший этого человека, облекал его своею доверенностью? Правда, в нем были дарования и ум, но могли ли эти преимущества вознаградить всю силу опасности, какою он окружал Наполеона?»^{784}.

Не раз в апреле и мае агенты императора буквально ловят с поличным этого бледного призрака, терпеливо и искусно предающего своего повелителя^{785}. Сначала императору кажется достаточным лишь намекнуть Фуше на то, что он все отлично видит и отлично понимает. «Когда в стодневное правление, — вспоминал современник, — называли при Наполеоне министров короля в Генте, и кто-то сказал: «но я вовсе не вижу тут министра полиции!» — «Э!.. подхватил Наполеон, Фуше!»^{786}.

Наполеон пытается вести контригру. Перехватив одно из писем австрийского канцлера Фуше, он посылает своего адъютанта Флери де Шабулона под видом человека герцога Отрантского на встречу с людьми Меттерниха в Базель^{787}. «Я почти уверен, — говорит император, напутствуя своего агента, — что он (Фуше) интригует с Гентом и с Лондоном. Теперь я сожалею, что не избавился от него прежде, чем он… начал переговоры с Меттернихом; сейчас шанс… упущен; он поднимет крик о том, что я — мнительный тиран и что я приношу его в жертву без каких-либо на то оснований»^{788}. Явившийся в Базель 29 мая де Шабулон добросовестно пытается выполнить задание императора. Вскоре выясняется, что, пожалуй, единственный дар, которым природа наградила слугу императора, это — упорство. Он находится в Базеле больше двух недель, даже тогда, когда его пребывание там теряет всякий смысл… Убогая хитрость Флери, по-видимому, от души веселит Фуше и он без труда расставляет все точки над «i»^{789}. Австрийцы своевременно предупреждены, что человек, который появится в Базеле от имени Фуше, — «подсадная утка» и что входить с ним в переговоры не следует.

Император все чаще при встречах с Фуше теряет самообладание. Однажды во время заседания совета министров он кричит через стол, обращаясь к герцогу Отрантскому: «Вы предаете меня! Я знаю это! У меня есть доказательства!» Затем, схватив в руки нож, он восклицает: «Почему вы не возьмете этот нож и не вонзите его мне в грудь? Это было бы честнее того, что вы делаете. Если я расстреляю вас, всякий одобрит это как акт справедливости»^{790}. В разговоре с Лавалеттом, упомянув Фуше, Наполеон заявил, что этот мерзавец поддерживает переписку с Веной^{791}.

У Фуше хватает бесстыдства жаловаться на «предвзятость» суверена. «Невозможно сохранить привязанность к императору, — «с грустью» говорит он Савари, — так как он подозревает всякого в измене»^{792}.

12 июня 1815 г. Наполеон отправляется в Бельгию, к армии, действующей против англичан Веллингтона и пруссаков Блюхера. Увидев мадам Бертран, император говорит ей на прощание: «Ну-с, мадам Бертран, не придется ли нам пожалеть о нашем острове Эльба!»^{793}. Наступают решающие для империи дни. «Я желаю, чтобы он (Наполеон) выиграл одну или две битвы, — заявляет Фуше. — Но третью он проиграет, и тогда придет наш час…»^{794}. Однако Фуше не из тех людей, которые влачатся в хвосте у событий. Когда он считает нужным, он пытается ускорить их ход или, по крайней мере, обратить их себе на пользу. Зная, что новый союзник Веллингтон ждет от него плана кампании, Фуше посылает ему этот план, но устраивает дело так, что его агент приезжает в ставку английского главнокомандующего уже… после решающего сражения^{795}.

Неделю спустя в столице узнают о битве при Ватерлоо. Город охватывает волнение. «Известие о катастрофе при Ватерлоо, — пишет Паскье, — вызвало в Париже большое смятение. Я помню беспокойство, с которым, приближаясь к Дому Инвалидов, мы присматривались к тому, реет ли там еще трехцветное знамя»^{796}.

Побежденный император прибывает в Париж вечером 21 июня, через два дня после сражения. Вместо Тюильри он решает остановиться в Елисейском дворце. По дороге он заглядывает к своему брату Люсьену в Пале-Рояль. Тот с трудом узнает в этом измученном, обрюзгшем человеке с потухшим взглядом императора французов. «Наполеон, — пишет он в мемуарах, — казался неспособным к энергичным действиям. Парализованный… неожиданным поражением при Ватерлоо, он полностью подчинился своей злой судьбе…»^{797}. В отличие от императора Люсьен не считает дело проигранным. Он пытается убедить брата немедленно вернуться на границу и собрать там остатки своей разгромленной армии. «Вы бросили игру, не проиграв ее», — убежденно говорит он Наполеону^{798}, но не слышит ответа. Пламенное красноречие Люсьена растрачено впустую. Эта неспособность действовать человека, всю жизнь олицетворявшего неукротимую энергию, воплощенное действие, производит на всех гнетущее впечатление. Гортензия Богарне, вспоминая свою первую встречу с Наполеоном после его возвращения в Париж в июне 1815 года, описала происшедшее следующим образом: «Он (Наполеон) был один в саду. Глубоко взволнованная, я приблизилась, чтобы поздороваться с ним… с удивленным видом он спросил меня: «Ну, что сказали вам люди?» — «Что вас постигло несчастье, государь», — ответила я. — Он промолчал… затем повернулся и вошел в свой кабинет…. Он выглядел опустошенным…. Усевшись за свой стол, он распечатывал письма, но не читал их…»^{799}.

Когда Тибодо в присутствии Фуше упомянул об императоре, тот отмахнулся, сказал: «Он слишком упал духом… Он надеется, он отчаивается. Он желает, он не желает… У него, — добавил он с циничной усмешкой, — с головой не в порядке»^{800}.

Фактически после Ватерлоо борьбу за «дело императора» ведет не сам Наполеон, а его братья. Еще 20 июня, на заседании совета министров Жозеф объявляет собравшимся о возвращении императора и требует предоставления ему диктаторских прав. Но особенную активность проявляет Люсьен. Он беспрестанно тормошит императора, впавшего в сомнамбулическое состояние, убеждает министров поддержать государя, настаивает в Палате депутатов на наделении Наполеона чрезвычайными полномочиями^{801}. Принц Канино (титул, дарованный Люсьену римским папой) по мере сил пытается преуменьшить значение катастрофы в Бельгии. «Это всего лишь потеря сражения, — уверяет он, — гибель тридцати тысяч человек не может решить судьбу Франции»^{802}» Все усилия Люсьена напрасны. Наполеон вместо того, чтобы действовать, в присутствии нескольких министров произносит речи, комментирует происходящее в палатах, ведет себя как сторонний, и даже не слишком заинтересованный во всем этом зритель. Лишь один-единственный раз, 21 июня, принявшись излагать министрам план новой кампании, Наполеон вновь предстает перед ними как «бог войны, бог победы». Но, порыв — прошел и когда-то властная рука бессильно падает вниз. «Это черт, но не человек, — говорил несколько часов спустя Фуше своим… друзьям-роялистам. Он меня сегодня напугал: когда я слушал его, мне казалось, что он все начнет сызнова. К счастью, сызнова не начинают!»^{803}. Министры императора разобщены; из всех входящих в совет министров лип только Карно и Даву — за решительные действия: за мобилизацию Национальной гвардии, за то, чтобы дать союзникам бой под стенами Парижа, за временное прекращение заседаний палат^{804}.

Зато едины враги императора. Как по мановению волшебной палочки, повсюду появляются недовольные, оппозиционеры, критики режима. Они действуют согласованно, четко, наступательно. В Палате депутатов слово берет Лафайет. По его предложению «Палата объявляет, что независимость нации находится под угрозой. Она объявляет свои заседания постоянными. Всякая попытка ее роспуска… является… государственным преступлением…»^{805}. Узнав о речи Лафайета и интригах Фуше, Наполеон равнодушно пожимает плечами: «Пусть они делают то, что хотят…»^{806}.

Палата противопоставляет себя императору. Закулисным режиссером этого драматического спектакля является герцог Отрантский. По словам одного из государственных министров, именно Фуше был тем человеком, который «развел Палату с императором»^{807}. «Это был он, — говорил Наполеон о Фуше, — кто подтолкнул Лафайета, кто все внушал, все поддерживал… Мне следовало бы его расстрелять»^{808}.

В Палате, в совете министров — повсюду Наполеон терпит поражение. 22 июня 1815 г. он второй раз, и теперь уже навсегда, отрекается от престола. «Этот монарх, — сообщает 23 июня 1815 г. графу Нессельроде барон Биньон[97], — передал двум законодательным палатам формальный акт отречения, который был принят представителями нации: повода для войны более не существует; Франция стремится восстановить отношения с зарубежными державами на тех же основаниях, на которых они зиждились до 1 марта нынешнего года…»^{809}. В обращении императора к французскому народу говорилось: «Моя политическая деятельность подошла к концу…»^{810}. Отныне его имя принадлежало истории.

«Это — великий человек, — говорит Фуше о Наполеоне в частном разговоре с адъютантом императора, — но он сошел с ума. Я должен был сделать то, что я делаю, и предпочесть благо Франции всем другим соображениям»^{811}. Опять, уже в который раз, свое предательство Жозеф Фуше объявляет актом патриотизма и преданности Отечеству. Поистине Беранже был прав, когда назвал Фуше «великим изменником 1815 года»^{812}.

Покидая Париж, поверженный властелин вспоминает о Фуше еще раз: «Я должен был его повесить. Препоручаю это Бурбонам»^{813}.