Фуше

20 июля 1799 г. Фуше был назначен министром полиции^{219}, а 29 — прибыл в Париж. «Именно тогда завершилась политическая жизнь Фуше в качестве санкюлота…», — писал один из его первых биографов^{220}. Впрочем, разве он был когда-либо настоящим санкюлотом?

Фуше с радостью принял новое назначение. «Я охотно сменил должность посла, — вспоминал он в мемуарах, — на управление полицейским ведомством… и 1 августа я приступил к исполнению своих обязанностей»^{221}. По собственному признанию Жозефа, ему хватило двух часов (!) для того, чтобы постичь сущность своих новых функций^{222}. Через день Фуше объявил с своей программе в качестве шефа полицейского департамента. 16 термидора (3 августа) 1799 г. была опубликована «Прокламация министра общей полиции — французским гражданам». «Я принял на себя обязательство, — заявил Фуше в прокламации, — восстановить внутреннее спокойствие, положить предел… избиениям… и притеснениям республиканцев, покончить с заговорами предателей и лишить надежды их соучастников за границей»^{223}. Коротенькая прокламация 3 августа в известной мере достаточно полно отражала действительные намерения Фуше и задачи, стоявшие перед его министерством. Та ее часть, где речь шла о восстановлении внутреннего спокойствия, безусловно, имела в виду «умиротворение» якобинцев; там, где говорилось о необходимости покончить с заговорами предателей, вне всякого сомнения, подразумевалась борьба с происками роялистов и их агентуры за границей.

Вместе с тем, министр полиции не жалел сил для того, чтобы его ведомство предстало перед публикой в более привлекательном или, по крайней мере, менее пугающем виде: «Необходимо, — говорил он, — убедить французов в том, что у полиции нет иной цели, кроме обеспечения порядка»^{224}. Сам Фуше был чрезвычайно высокого мнения о значимости порученного его попечениям департамента. «Гарантией безопасности какого бы то ни было правительства, — считал Жозеф, — является бдительная полиция, возглавляемая решительными и знающими людьми»^{225}.

Фуше — министр полиции. 1799 г.

Портрет работы Детаржа

Очутившись в министерском кресле, Фуше столкнулся с двумя основными трудностями: первая заключалась в том, что ему предстояло вести борьбу на два фронта, как против якобинцев, так и против роялистов; вторая — в реорганизации самого министерства полиции на новых основаниях. Что касается решения первой задачи, то к нему Фуше подошел творчески. Уже на третий день после вступления в должность он представил Директории декрет, направленный против роялистов. Директоры были удивлены, справедливо полагая, что в настоящий момент наибольшую опасность для правительства представляют якобинцы. Сийес прямо спросил у Фуше, почему тот не хочет ничего предпринять против якобинцев? «Если мы предпримем лобовую атаку (против якобинцев), — ответил министр, — наш успех сомнителен; поэтому мы должны принять меры против роялистов. Все якобинцы поддержат нас в этом, а на следующий день — мы покончим с якобинцами»^{226}.

Следующего дня долго ждать не пришлось. Обрушившись на роялистов, Фуше сразу же издал распоряжение, поставившие политические клубы под контроль властей. По приказу министра полиции были закрыты 11 наиболее известных газет и арестованы их редакторы. Все это под предлогом того, что проштрафившиеся газеты нанесли урон репутации наиболее почтенных граждан^{227}. 14 августа министр лично явился на улицу дю Бак в Якобинский клуб, закрыл его заседание и запер дверь этого некогда знаменитого собрания, положив ключ себе в карман. Придя в Люксембургский дворец (резиденцию правительства), Фуше не без кокетства водрузил свой трофей на стол изумленных директоров^{228}. «Его (Фуше)… друзья, его товарищи по оружию… которые более всех других посодействовали его карьере, стали первыми жертвами… метаморфозы, первой мишенью… его политики», — отмечал современник^{229}.

Нанося удары направо и налево, Фуше, однако, не забывал вести примирительные речи. Цель полиции — «безопасность для всех; отличительной чертой этого министерства (министерства полиции), — заявлял Фуше, — является профилактика куда больше, чем репрессивные меры, которыми надо смело пользоваться, если преступление не может быть предотвращено. Однако энергия должна заключаться в справедливости, а не в жестокости»^{230}. Из-под маски министра полиции вновь показалась знакомая дичина ньеврского проконсула-демагога и «умиротворителя» Лиона.

Шуан

Отдельной и довольно непростой проблемой для шефа французской полиции была борьба с шуанским движением. 40 тысяч крестьян-фанатиков, предводительствуемых местными кюре и дворянами-эмигрантами, представляли собой постоянную угрозу Республике на Западе. Фуше и здесь отошел от «традиционных» методов искоренения мятежа. Якобинский Конвент был склонен вести диалог с шуанами на языке пушечных залпов; термидорианцы и Директория бросались из крайности в крайность, то безудержно амнистируя роялистов, то подвергая их жестоким гонениям. Для подавления chouannerie Фуше широко использовал сотрудничество с пленными роялистами. Тем из них, кому грозила смертная казнь или длительное тюремное заключение, он предлагал свободу в обмен на сотрудничество. «Большая часть этих людей (т. е. пленных шуанов), — вспоминал Фуше, — предложила свои услуги правительству; я изыскивал средства для того, — с гордостью профессионала продолжал министр, — чтобы они не попади под подозрение в рядах собственной партии… почти все они оказывали ценные услуги, и я всегда мог сказать, что благодаря им и той информации, которую они предоставляли (мне), я преуспел… в том, что положил конец гражданской войне^{231}. Роялистам, безоговорочно признавшим существующий порядок вещей, гражданин министр оказывал высокое покровительство, уговаривая Директорию вычеркивать их имена из списков эмигрантов. Стремясь завоевать расположение знати, Фуше начал выезжать в свет, являлся с визитами в аристократические особняки Сен-Жерменского предместья. Постепенно произошло, как выразился американский историк Г. Коул, превращение лионского террориста во льва великосветских салонов.

Что касается реорганизации министерства полиции, то с этой проблемой дело обстояло, быть может, даже сложнее, чем с остальными задачами, вставшими перед Фуше, что объяснялось чрезвычайно несовершенной организацией полицейской службы при Директории. Министерство полиции — почти ровесник самой Директории — было создано 1 января 1796 г. Однако на деле единой полиции не существовало: политическая полиция находилась под присмотром и руководством самой Директории, а так называемая административная полиция была отдана «на откуп» местным властям. Какая-то серьезная организация полицейской службы во Франции отсутствовала^{232}. Пожалуй, единственное, что успело сделать правительство за 3 года с момента учреждения министерства, — это декларировать функции и цели полиции. Уголовный кодекс, принятый в это время, гласил: «Полиция учреждена для того, чтобы гарантировать общественный порядок, свободу, собственность, личную безопасность. Ее главный принцип — бдительность. Общество как таковое является объектом ее покровительства». Таким образом, Фуше пришлось создавать министерство полиции практически заново; это было новое министерство, министерство Фуше — его вотчина, его детище. «Я не стал изнурять себя, — писал он в мемуарах, — занимаясь незначительными деталями ее (полиции) организации… Я полагал, что все силы и способности министра (полиции) должны быть отданы высшей полиции, остальные (функции) могли быть свободно предоставлены шефам бюро»^{233}. Главным звеном в полицейском ведомстве Фуше была «высшая» или, как он обозначил ее, — «секретная полиция». Но в отличие от своих предшественников гражданин-министр не отделял ее китайской стеной от прочих частей своего департамента. В полицейской иерархии высшую ступеньку Фуше оставил за собой; его «кабинетом» была секретная полиция; чуть ниже располагалось так называемое центральное бюро, возглавлявшее местную (парижскую) полицию, но под личным контролем министра. Секретная полиция Фуше функционировала на «личной основе». «Вы не сделаете никакой важной полицейской работы, — поучал Жозеф своих подопечных, — если будете полагаться лишь на письменные донесения и рапорты…»^{234}. Министр сам входил в контакты с влиятельными деятелями, знакомился с мнениями, имевшими хождение в парижском высшем обществе. По словам Фуше, благодаря этой системе он «был лучше знаком с секретами Франции посредством устных и доверительных бесед, нежели посредством ознакомления с кипами письменного хлама…», который постоянно находился у него перед глазами. «Таким образом, — замечал Фуше, — ничто существенное для безопасности страны никогда не выпадало из поля моего зрения…»^{235}.

Понимая, что собственного авторитета ему явно не хватает, гражданин министр приложил немало усилий для создания своеобразного имиджа полиции как мощной государственной организации. В обществе Фуше стремился убедить всех в том, что его агенты многочисленны и вездесущи. Шутя, он, бывало, рекомендовал своим друзьям из Сен-Жерменского предместья[36] заниматься заговорами только в его присутствии. Ибо в противном случае его, Фуше, непременно проинформируют об этом полицейские агенты, и он по долгу службы будет вынужден принять соответствующие меры^{236}. Как-то раз министр полиции даже высказался в том смысле, что в каждой гостиной и на каждой кухне во Франции у него есть свои люди^{237}. «Никогда еще никто не умел, — свидетельствует современник, — столь искусно внушать о себе такое высокое понятие; тайна Фуше есть тайна большей части тех, которых называют государственными людьми^{238}.

На самом деле, уверял Реаль[37], ни у кого не было так мало агентов, как у Фуше. Тот же Реаль утверждал, что министр весьма мало доверял сведениям, приносимым этими агентами, сравнивая их с почтовыми дилижансами, которые разъезжают независимо от того, едут ли они с пассажирами, или же они пусты. Логика рассуждений Фуше была проста: полицейский должен представлять рапорт каждый день для того, чтобы отрабатывать свой хлеб и выказывать служебное рвение: если же у него нет необходимой информации — он ее выдумывает, а в случае, если ему удается получить таковую, немедленно ее приукрашивает, стремясь сделать ее как можно более значимой. Проницательный цинизм.

Тем временем Директория теряла почву под ногами. Позорные провалы во внешней политике, внутренняя нестабильность, рост социальной напряженности во Франции — все это указывало на неизбежность падения режима «пяти царей». «Наихудшая судьба, которая может выпасть на долю человека, — сетовал один из членов правительства, — это быть директором Французской республики»^{239}. «С Директорией, — вспоминал Талейран, — произошло то, что всегда происходит с деспотами. Пока никто не мог устоять против армий, которыми она располагала, ее ненавидели, но боялись. Когда ее армии были разбиты, ее начали презирать. На нее стали нападать в газетах, памфлетах, наконец, всюду»^{240}. Сам Жозеф в своих мемуарах так характеризовал обстановку, сложившуюся во Франции к осени 1799 года: «Недовольство большинством Директории вскоре стало всеобщим… Она проявила себя лишь репрессиями, несправедливостью и неспособностью… она злоупотребила своей огромной властью… привела к краху наши финансы и вырыла пропасть, которая грозила поглотить республику»^{241}.

Сийес

Директор Сийес — «крот Революции» — исподволь вел дело к государственному перевороту. Франции нужны «голова и меч», — заявил Сийес^{242}. Голова уже имелась в наличии — то была голова самого Сийеса; меч же еще предстояло найти. Услужливый и догадливый министр полиции предложил в качестве кандидата на роль «меча» своего миланского знакомца — генерала Жубера. «… Пора, — сказал он Сийесу, — чтобы эта демократия, лишенная всяких правил и не имеющая определенной цели, уступила бы свое место республиканской аристократии, управлению ученых, которое единственно могло бы утвердиться, упрочиться»^{243}. Но французские войска были разбиты Суворовым при Нови (15 августа 1799 г.), а генерал Жубер пал на поле боя. Вакансия вновь стала открытой.

«Государственный корабль, сказал я себе, — вспоминал Фуше, — будет плыть без четкого курса до тех пор, пока не появится лоцман, способный привести его в тихую гавань»^{244}.

Ожидаемый «мессия» объявился в Париже 16 октября 1799 г. в лице генерала Бонапарта. Оставив свою победоносно-обреченную армию в Египте и благополучно преодолев опасности морского путешествия, он высадился в бухте Фрежюс 9 октября. Ровно через месяц Директория будет свергнуга, и во Франции утвердится режим Консульства. Однако в момент возвращения Бонапарта никто, конечно, не может предположить, что эта перемена совершится столь стремительно. Заговор довольно широк, и Фуше прекрасно осведомлен о нем. Иначе и быть не могло, так как одной из осведомительниц Фуше являлась очаровательная хозяйка особняка на улице Шантерен, госпожа Жозефина Бонапарт, «никогда не имевшая ни единого экю»^{245}. «Я сам передал ей тысячу луидоров в качестве министерского подарка и это более чем что бы то ни было расположило ее в мою пользу, — писал Фуше в мемуарах. — Через нее, — замечает министр, — я получал большую информацию, так как у нее бывал весь Париж…»^{246}. Другим, правда, бескорыстным информатором Фуше, был Реаль — участник заговора^{247}.

В канун государственного переворота развернулась настоящая «подпольная война между Люксембургом и улицей Шантерен[38]… Мулен ничего не понимал, Гойе всему не доверял. Дюкос[39] воздерживался, Сийес ожидал Бонапарта, Бонапарт ждал Сийеса, а Баррас был настороже, ища, кому продаться, готовый принять первого, кто постучится в его двери…»^{248}.

В недели, дни, предшествовавшие 18 брюмера, Фуше держал все нити заговора в своих руках. Недаром впоследствии Наполеон уверял, что он «произвел переворот, не посвятив Фуше в секрет (заговора)», что министр полиции «не знал о 18 брюмера…»^{249}. В устах такого человека, как Наполеон, столь упрямое и столь категоричное отрицание причастности Фуше к заговору почти равнялось признанию противного факта. Сам Фуше не без гордости писал о том, что «революция в Сен-Клу (государственный переворот 18 брюмера) провалилась бы», если бы он воспротивился ей; «в моей власти было, — продолжает Фуше, — ввести в заблуждение Сийеса, предупредить Барраса и открыть глаза Гойе и Мулену; мне стоило только поддержать Дюбуа де Крансе (военного министра Директории)… и все было бы кончено»^{250}. Из двух свидетельств, безусловно, ближе к истине свидетельство Фуше. Это подтверждается, между прочим, замечаниями современников брюмерианского переворота. Несомненным доказательством причастности Фуше к заговору является строка мемуаров адъютанта Бонапарта, графа Лавалетта: «18 брюмера он (Фуше — А. Е.), — свидетельствует Лавалетт, — пообещал генералу Бонапарту безоговорочно служить ему…»^{251}. Пять лет спустя, беседуя с секретарем Наполеона Бурьенном, Фуше припомнил любопытные подробности своего участия в coup d’état, ниспровергшем Директорию: «За несколько времени до 18 брюмера, — сказал он, — я имел с Сийесом и Баррасом совещание, в котором зашла речь о том, чтобы в случае… опасности Директории, призвать обратно Герцога Орлеанского… Баррас… склонялся сам к этому мнению; Сийес ничего не сказал… Я сообщил об этом свидании с Баррасом генералу Бонапарте, при первом разговоре моем с ним после возвращения… из Египта… и ясно увидел, что при дряхлости, в которой находилась Директория, это был именно тот человек, в котором мы имели нужду, и тогда я устроил действия полиции в пользу возведения его в верховный сан государства»^{252}. В другом месте своих воспоминаний Бурьенн сообщает о том, что «Реаль, под руководством Фуше, действовал в провинции и, соображаясь с наставлениями своего начальника, искусно устраивал все так, чтобы, не вредя Фуше, погубить тех, от коих министр сей получил свою власть. Не должно было терять времени; Фуше сказал мне еще 14 брюмера: «Скажите вашему генералу, чтобы он поспешил; если он замедлит, то он погиб»^{253}. Любопытно, что разговор Фуше, но только с Реньо де Сен-Жан д’Анжели, почти в тех же словах воспроизводит в своих мемуарах Савари^{254}. Герцогиня д’Абрантес в своих записках отмечала, вспоминая события брюмера 1799 г.: «В Париже (в дни переворота) казалось все так спокойно; Фуше так умел своими мерами воспрепятствовать распространению слухов, что даже мать и сестра Бонапарте будто нечаянно узнали о случившемся»^{255}. «Один из современников, историк Тиссо, уверяет, что военный министр знал о заговоре и предлагал членам Директории арестовать Бонапарта; но они отказались, успокоенные полицейскими донесениями Фуше»^{256}.

Таким образом, деятельность министра полиции во время переворота и в дни, предшествовавшие ему, шла по двум направлениям. С одной стороны, он подстегивал заговорщиков, побуждая их к более энергичным действиям, с другой — замалчивал сам факт существования заговора. Фуше явно подыгрывал Бонапарту: «он предал то самое правительство, в котором был министром, и Барраса, своего патрона…», — так предельно кратко и в то же время достаточно точно охарактеризовал позицию, занятую министром в ноябре 1799 г., один современный французский автор^{257}.

Рассказывая о событиях, предшествовавших государственному перевороту, почти все писавшие о нем упоминают знаменитый разговор, состоявшийся между Фуше и директором Гойе в день 15 брюмера. В ответ на назойливые расспросы директора о том, что новенького может сообщить ему гражданин министр, Фуше сказал: «Все та же болтовня». И уточнил: «Как всегда, о заговоре». Вслед за тем он заявил, что если бы заговор действительно существовал, то директор увидел бы доказательства этого на площади Революции и на равнине Гренель»^{258}.

Пикантность разговора состояла в том, что здесь же, рядом с Гойе, находились почти все руководители заговора во главе с генералом Бонапартом.

В связи с событиями 18 брюмера встает вопрос об отношениях Наполеона и Фуше. Когда и где они встретились впервые, кто их познакомил, при каких обстоятельствах состоялось это знакомство?

Все эти вопросы остаются без ответа. Ни Фуше, ни Наполеон никогда сколько-нибудь подробно не высказывались по этому поводу. Пожалуй, лишь однажды Наполеон вскользь заметил, что у него были какие-то дела с Фуше после 13-го вандемьера^{259}. В мемуарах современников нет никаких упоминаний об этом событии. В исторической литературе высказаны разные мысли по вопросу о знакомстве Наполеона и Фуше. Луи Мадлен писал, что оно произошло накануне 18 брюмера^{260}. Гюберт Коул утверждал, что Наполеон познакомился с Фуше в Париже, в декабре 1797 года^{261}. Видимо, и Мадлен, и Коул были правы по-своему. Вполне возможно, что Фуше находился в толпе, встречавшей на исходе 1797 г. «победителя Италии» и, несомненно, встречался с ним уже в качестве министра полиции после его возвращения из Египта в 1799 г. Своим циничным, проницательным умом, своими «рысьими глазами» (выражение Бурьенна) Фуше распознал в щуплом, смуглолицем генерале будущего повелителя Франции. Он поставил «на Бонапарта», поставил и не прогадал.

В дни переворота поведение Фуше — образец двусмысленности. Когда рано поутру 18 брюмера к нему являются несколько руководителей заговора, он принимает их… лежа в постели. В то время, как в Тюильри начинает осуществляться «сценарий» переворота, он преспокойно восседает в своем кабинете на набережной Малаке. Гражданин министр, правда, находит минуту для того, чтобы известить Директорию о переносе заседаний Законодательного корпуса в Сен-Клу. В ответ на это директор Луи-Жером Гойе, ничего прежде не подозревавший, одураченный и наконец-то прозревший Гойе, ехидно заметил: «Я весьма удивлен тому, что министр Директории превратился в посыльного Совета старейшин». На это Фуше с достоинством возразил: «Я почитал своим долгом сообщить вам о столь важных решениях и в то же время мне казалось настоятельно необходимым прийти к вам и получить распоряжения Директории». Доведенный этим ответом Фуше до бешенства, Гойе учинил ему разнос, заявив, что еще большим долгом министра было заблаговременно известить Директорию об интригах, которые привели к «перемещению» Законодательного корпуса из Парижа в Сен-Клу^{262}. Намеки Фуше на то, что Сийес и Роже-Дюко (двое из директоров) находятся в коалиции со старейшинами, инициаторами переноса заседаний Советов в Сен-Клу, вызвали новую, гневную отповедь Гойе: «Большинство (Директории) находится в Люксембургском дворце, — сказал он, — и если Директории понадобится отдать какие-либо приказания, то она поручит их исполнение людям, достойным ее доверия»^{263}. Фуше покинул поверженное правительство без сожаления. Найдя среди директоров лишь раздор и смятение, Фуше решил, что они погибшие люди. «Ничто, — вспоминал он впоследствии, — не могло сравниться с их (Гойе и Мулена) слепотой и беспомощностью: можно с уверенностью сказать, что они предали себя сами»^{264}. Министр полиции установил контроль над всеми столичными заставами, «отдав Париж под арест». По словам Альбера Вандаля, «он… вел свою особую линию… он не пускал в ход своей полиции, но крепко держал ее в руках, быть может, надеясь, что между низвергнутой Директорией и неудавшейся затеей один уцелеет и останется господином положения». Фуше требовал от полиции неусыпного надзора за порядком. «Кто вздумает бунтовать, — говорил он, — того в реку!»^{265}. Шеф полицейского ведомства поддерживал постоянную, прямую связь со своим секретарем генералом Тюро, «прикомандированным» в Сен-Клу по его инициативе. Неглупый, склонный к интригам Тюро держал министра полиции в курсе всех драматических перипетий дня 19 брюмера[40]. Кстати, линия поведения, избранная Фуше в канун второго (и решающего) дня переворота, т. е. вечером 18 брюмера, любопытна прежде всего тем, что доказывает: он лучше и правильнее оценил обстановку, чем сам Бонапарт. По свидетельству Бурьенна, узнав о «кознях недовольных» переворотом лиц (Бернадота, Ожеро, Журдана и др.), Фуше «в десять часов вечера прискакал к Наполеону: он тотчас созвал туда главных действующих лиц движения… Представя положение вещей, Фуше предложил допустить на завтрашнее собрание, где долженствовала быть объявлена новая Конституция, одних только тех представителей, которые представили уже залоги своего присоединения. «Мы раздадим им билеты для входа, — сказал он. — Все же, которые явятся без билетов, не будут впущены»… Бонапарте, который ласкал себя надеждою беспрепятственно достигнуть власти и которому беспрестанно твердили, что Франция желает облечь его оною… отверг предложение Фуше, которое показалось ему робким… «Я не хочу власти, если не буду законным образом облечен ею от двух палат, учрежденных для того, чтобы давать оную»… Несмотря на это, Фуше, — заключает свой рассказ о государственном перевороте Бурьенн, — имел большое влияние на поступки Бонапарте в достопамятный день 19 брюмера. Действительно, Фуше через своих агентов открыл, что члены противной партии, ободренные первыми криками, отправили нарочных в Париж для объявления об их успехе и для поощрения их сообщников; — он приехал известить о том Бонапарте и склонить его поспешить делом»^{266}.

Государственный переворот 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. покончил с Директорией, заменив ее Консульством во главе с первым консулом — Бонапартом. Второй и третий консулы — «цареубийца» Камбасерес и юрист Лебрен — были ширмой, скрывающей военную диктатуру Наполеона^{267}. Законодательные советы были распущены, а министерские посты распределены между «преданными и верными» исполнителями. Министерство иностранных дел было поручено Талейрану, а полицейский департамент остался за Фуше. Правда, в случае с Фуше дело не обошлось без споров. «После жарких прений между консулами, — пишет А. Тьер, — Фуше сохранил министерство полиции. Сийес отвергал его: «это ненадежный человек и креатура директора Барраса!» — говорил он; но генерал Бонапарте… отстоял его; он почитал себя обязанным Фуше за услуги, которые тот оказал ему 18 брюмера»^{268}.

«Какому революционеру не внушит доверия такой порядок вещей, — говорил Наполеон в начале 1800 г., — при котором Фуше будет министром полиции? Какой дворянин не будет надеяться преуспеть в жизни при бывшем епископе Отенском[41]? Один охраняет меня слева, а другой справа. Я открываю широкую дорогу, по которой могут идти к своей цели все»^{269}. «… Я желаю, чтобы мое правительство объединило всех французов…»^{270}.

Фуше, как мог, старался оправдать доверие «хозяина». Луи Мадлен, пожалуй, первым из историков подчеркнул тот факт, что о смене власти в Республике и об установлении режима Консульства французы узнали из прокламации за подписью министра полиции^{271}. Прокламация Фуше согражданам от 18 брюмера была его маленьким шедевром: «Республике угрожало приближение гибели. Законодательный корпус привел свободу на край пропасти для того, чтобы обеспечить себе неколебимое положение. Наконец произошли события, положившие основание нашему счастью и счастью наших потомков. Пусть граждане республики не беспокоятся, так как их желания скоро осуществятся; пусть каждый спокойно занимается своим дедом и обратит внимание на домашние дела. Ни у кого нет повода для страха или для беспокойства, а те, кто распространяет тревожные слухи — вводит умы в заблуждения и возбуждает волнения. Приняты все меры для подавления подобных попыток; зачинщики беспорядков, те, которые попытаются привлечь нацию на сторону королевской власти и, наконец, все те, которые подвергнут нападкам общественный порядок… будут арестованы и переданы в руки правосудия. Фуше»^{272}.

На следующий день после 19 брюмера Фуше разъясняет непонятливым, в чем на деле состоит «благость» совершившегося в Сен-Клу переворота: Министр главной полиции республики своим согражданам 20 брюмера VIII года французской республики, единой и неделимой:

«Граждане, Правительство было слишком слабо для того, чтобы поддержать славу Республики против внешних неприятелей и обеспечить права граждан против внутренних крамол; надлежало озаботиться тем, чтобы дать оному силу и величие. Национальная мудрость, Совет Старейшин, возымел мысль сию и обнаружил свою к тому волю. Он повелел переместить Законодательный Корпус за пределы, в коих слишком много страстей бушевало вокруг него. Оба совета намеревались предложить меры, достойные представителей Французского народа. Горсть бунтовщиков вздумала было тому воспрепятствовать: она предалась ярости, которую великое большинство голосов в советах сделало тщетною. Это освободительное большинство голосов соединилось по рассеянии крамольников; оно поручило двум комитетам, избранным из среды советов, хранение Законодательной власти. Оно вверило исполнительную власть трем Консулам, облеченным тем же полномочием, как Директория. Оно избрало граждан Сийеса, Бонапарте и Рожера Дюко[42], которые сего дня вступают в должность. С этой минуты начинается новый порядок вещей. Правительство было притеснительно потому, что оно было слабо; то, которое заступило место оного, полагает на себя обязанность быть сильным для того, чтобы быть правосудным. Оно призывает для содействия себе всех друзей Республики и свободы, всех французов. Соединимся, дабы сделать имя французского гражданина столь великим, чтобы каждый из нас, гордясь ношением оного, предал забвению роковые названия, с помощью коих бунтовщики приуготовили наши бедствия посредством разделений. Консулы достигнут этой цели, ибо они сильно того желают. Вскоре знамена всех партий будут уничтожены; все французы соединятся под хоругвью Республики. Вскоре заботливость правительства обеспечит торжество Республики извне победою, ее внутреннее благоденствие правосудием, а счастье народа — миром. Министр полиции Фуше»^{273}. Гражданин министр неистощим. За прокламациями 18 и 20 брюмера следуют многочисленные адреса, доклады Фуше, на все лады прославляющие «счастливую перемену» в судьбах Франции^{274}. Это чрезмерное усердие, бьющая через край преданность наводят на размышления.

По-видимому, Фуше чувствовал непрочность своего положения при Бонапарте и потому стремился продемонстрировать лояльность, преданность к его особе, доходя в своем энтузиазме до смешных преувеличений. Если все было действительно так, то Фуше не ошибался. Эмманюель-Жозеф Сийес — «автор» государственного переворота не доверял Фуше и предлагал Бонапарту отделаться от него подобру-поздорову, заменив его Алкье. Наполеон не согласился с предложением Сийеса. Он полагал, что прошлое Фуше, его связи, его знакомства могут пригодиться правительству. «Я знаю, — заявил первый консул, — что он не порвал со своими друзьями-террористами: он видится с ними; в этом отношении он нам будет полезен».

Полицейское ведомство предпринимает энергичные шаги с целью положить конец бандитизму, ставшему поистине национальным бедствием в последние годы Директории. «Всякий день, — вспоминала современница, — слышали о поимке какой-нибудь шайки разбойников, останавливавших дилижансы, или поджигателей[43], или делателей фальшивой монеты: эти последние были особенно многочисленны»^{275}.

Первые недели, прошедшие после государственного переворота, ознаменовались «наступлением консульского правительства на анархистов» (т. е. на якобинцев). Инициатором этого наступления был Сийес^{276}. Обосновывая необходимость репрессий, он говорил: «Всегда для начала новая власть должна продемонстрировать свою силу»^{277}. Через неделю после захвата власти новое правительство поручило Фуше составить проскрипционный список противников режима. Фуше, по его словам, не одобрял принятие репрессивных мер против якобинцев^{278}, но список, разумеется, составил. В него попало 55 наиболее непримиримых врагов «революции 18 брюмера».

«По традиции революционеров, по старой привычке обращаться с побежденными, как с виноватыми, — писал А. Вандаль, — полиция охотилась за ними». Сам министр полиции куда больше опасался роялистов, активность которых резко возросла зимой 1800 г. 21 января 1800 г. (в годовщину казни Людовика XVI) Париж был буквально наводнен роялистскими листовками и плакатами. Одну из своих прокламаций монархисты даже ухитрились наклеить на Статую Свободы, хотя она находилась под постоянной вооруженной охраной»^{279}.

В имевшей широкое хождение книжке под названием «Ирма», читатели находили трогательный рассказ о горестной судьбе герцогини Ангулемской (дочери казненного короля)^{280}. «Фуше справедливо утверждал, что Вандея, усмиренная, по-видимому, была все еще в огне; что шайки мятежников занимали там все дороги и что в Бретани нельзя жить»^{281}.

Соглядатаи Жозефа не теряют времени даром. Одно за другим на стол Фуше ложатся досье на «партизан» легитимизма. «У министра полиции, — замечает чешский исследователь Я. Шедивы, — имелся список почти ста пятидесяти тысяч… эмигрантов, составлявший девять толстых томов, и его шпики весьма энергично трудились среди беженцев»^{282}. Фуше пытается справиться с роялистским движением апробированными со времени Директории методами. Ему удается арестовать нескольких членов так называемого «Английского комитета», заполучить ряд роялистских документов. Схваченный агент роялистов Дюперон сообщает Фуше имена множества своих соратников. Вместе с тем, преследуя монархистов, Фуше не пытается загнать их в угол, ожесточить, обречь на вечное сопротивление республиканскому режиму. Он действует гибко, ловко, сочетая, казалось бы, вовсе не сочетаемые вещи. В официальном циркуляре от 6 фримера (27 ноября) 1799 года министр полиции торжественно предает проклятию эмигрантов, которых Отечество «навеки извергает из своего лона». Но вслед за патетической анафемой он заявляет: «Да будет ведомо тем, кто еще верит в химеру восстановления королевской власти во Франции, что республика ныне упрочена. Пусть фанатики оставят надежду добиться господства не знающего терпимости культа; правительство равно покровительствует всем исповеданиям, не поощряя ни одного из них в особенности». — Правительство равно покровительствует всем исповеданиям, — эти слова, сулящие жестоко гонимому католицизму мир и наравне со всеми защиту закона, были произнесены известным осквернителем церквей, страшным иконоборцем 1793 года. Но Фуше умел всегда быть на высоте положения; он со своим тонким чутьем первый проникся новыми веяниями, исходящим от правительства духом умеренности. Когда дело доходит до обсуждения закона об эмигрантах, Фуше предлагает свою редакцию закона, чудеснейший образец лицемерия: «всякое лицо, осужденное на ссылку, с обозначением имени, без предварительного суда, постановлением законодательного корпуса, не может вернуться на территорию республики под страхом быть рассматриваемым как эмигрант, если только оно не получит на то от правительства особого разрешения». Вся благодетельность закона в этом вводном предложении, вставленном в конце фразы: на первый взгляд, текст его как бы подтверждает и возобновляет проскрипцию, но эта закорючка дает возможность исполнительной власти вернуть каждого из пострадавших в отдельности или же произвести выбор между ними.

Гражданин министр совершенствует всю систему полицейского надзора. В этой связи стоит отметить следующее: еще задолго до установления консульского правления сеть полицейского сыска во Франции была уже довольно широкой. Специально исследовавший эту проблему историк называет по меньшей мере пять различных категорий лиц, сотрудничавших с полицией или входивших в ее штат. Сюда он относит простых доносчиков, les moutons des prisons — «подсадных уток», жандармов, полицейских комиссаров Парижской Секции и полицейских из политической и криминальной полиции^{283}. Шпионская сеть, созданная Фуше, всеохватна. По выражению Ю. М. Стеклова, Фуше «организовал такой шпионаж и провокацию, каких история не видала до тех пор…»^{284}. Шпионят везде: в кафе, театрах, игорных домах, общественных местах. Услуги информаторов Жозефа щедро оплачиваются из кассы полицейского ведомства. «Если источники коррупции и существовали, — писал современник, — то это лишь благодаря тому, что Фуше увеличил число каналов, устремившись по которым, подкуп захлестнул республику»^{285}. Шпионство приобретает статус важного общественного служения. Конспирация в деле полицейского сыска доведена до совершенства: наиболее высокооплачиваемые агенты министра, вращающиеся в высшем свете, передают ему свои донесения неподписанными, через третьих лиц. На углах улиц появились многочисленные «торговцы» мелким товаром, по знаку полицейского агента следовавшие за подозрительными личностями. Всеобъемлющий характер шпионаж приобрел в столице. «В Париже, — пишет Мадлен, — не слишком почетное племя шпиков располагается сверху донизу по ступеням общественной лестницы: от светской дамы, открывающей двери своих салонов, чтобы слушать или заставить слушать то, что там говорится, до самых мелких виноторговцев, которые подслушивают и запоминают разговоры, ведущиеся во время выпивки, и даже превращают подчас свои кабачки в западни»^{286}. «Полиция была вездесущей, постоянно проверяя самые безобидные заведения и устанавливая невероятные запреты: в тавернах запрещалось дудеть в охотничьи рожки, а женщины, желавшие одеваться в мужскую одежду, обязаны были покупать лицензию»^{287}. «Власть полиции стала поистине необъятной во Франции, и даже само существование правительства казалось в некоторой степени зависящим от деятельности этой позорной службы»^{288}.

Агенты Фуше действуют также за границей. Имеются они даже среди приближенных «Претендента» (Людовика XVIII)[44] и при дворах европейских монархов. Основательно потрепав «Английский комитет», Фуше обрушивается на другую контрреволюционную организацию — «Швабское агентство», находившееся под присмотром шефа британской разведки в Европе Уильяма Уикхэма^{289}.

Однако при всем колоссальном могуществе полиция Фуше в своей деятельности не переходила определенных границ. Об этом не без удивления писали современные мемуаристы. «У полиции были свои агенты, — вспоминал Луи-Жером Гойе, — но она не нарушала неприкосновенность жилища граждан… она предотвращала преступление и преследовала его, но не пыталась увеличить число преступников, внося страдание, несчастье, недовольство и отчаяние посредством целой армии агентов-провокаторов»^{290}.

Борясь с «крамолой» слева и справа, Фуше выполняет ряд менее глобальных, но от этого не менее значимых заданий Бонапарта. Так, например, когда встает вопрос об обсуждении консульской конституции, Наполеон поручает выведать, в чем, собственно, заключается проект Сийеса. По распоряжению министра полиции, Реаль — «умница, весельчак и циник… с физиономией тибетской кошки», подпоив на дружеском обеде доверенное лицо Сийеса — М.-Ж. Шенье — разузнал все относительно конституционных планов его друга. На основе сведений, добытых Фуше, первый консул подготовил свой контрпроект^{291}.

Незадолго до отъезда Наполеона в армию весной 1800 г. Фуше получил задание умиротворить Вандею. Первый консул беседовал со своим министром полиции, и Фуше, вспоминая об этой беседе, писал: «Я убедился, что он (Наполеон) — не только воин, но и тонкий политик…»^{292}. Через знаменитого аббата Бернье и двух виконтесс агентура Фуше взялась «обрабатывать» роялистов, убеждая их в том, что Бонапарт сделает все, чтобы посадить Бурбонов на трон. Роялисты, втайне страстно желавшие найти в Бонапарте второго Монка[45], попались на удочку Фуше. Уловка удалась. В своем ослеплении сторонники монархии именовали Бонапарта le pont Royal (королевским мостом)»^{293}. На некоторое время консульское правительство Франции обрело благожелательный нейтралитет со стороны роялистов^{294}.

Среди эпизодов деятельности министра полиции в первые месяцы существования Консульства сам Фуше в мемуарах отмечает следующий «достопамятный» эпизод: в предшествующие времена полиция не гнушалась использовать в качестве своих тайных агентов девиц легкого поведения. «Я же, — с важностью продолжает Фуше, — вознамерился придать общей полиции черты достоинства, справедливости и умеренности… Я запретил использовать столь позорные средства… (т. е. получение полицией информации от «дам полусвета»)^{295}. Впрочем, рвение Фуше на поприще поддержания «достоинства» полиции этим не ограничились. 12 фримера (2 декабря) несколько отрядов пехоты и кавалерии окружили Пале-Рояль (прибежище представительниц древнейшей профессии), загородили все выходы и захватили несколько сот «прелестниц», «изъяв их, как выразился Вандаль, из обращения». Затем обшарили соседние кварталы, что вызвало немало стычек между солдатами и рыночными силачами. Парижане, изумленные этими «боевыми действиями» в самом центре столицы, ломали себе голову над тем, что бы все это значило? И вот публика вообразила, будто правительство произвело в Пале-Рояле облаву на девок с целью отправить их в Египет, в войска и что всех этих Манон повезут за море. «Вояж по Средиземноморью», правда, не состоялся, и Фуше, продержав арестованных девиц в надежном месте, отпустил их затем восвояси. Дерзость разврата была все же до известной степени обуздана.

В своем собственном ведомстве Фуше проводит важные организационные мероприятия, крупнейшим из которых было учреждение префектуры полиции. Это произошло 17 вантоза VIII года Республики (8 марта 1800 г.). Создание префектуры завершило довольно длительный процесс оформления структуры полицейской службы во Франции в годы Революции^{296}. Корпус префектов представлял собой «самый мощный рычаг внутренней политики Наполеона…»^{297}. Альбер Сорель даже считал, что префекты ни много ни мало «заняли место королевских интендантов. Это были, — писал историк, — консулы в миниатюре, и число их равнялось числу крупных центров»^{298}. По выражению Луи Мадлена, каждый полицейский префект являл собой тип «маленького министра полиции»^{299}. «Новый магистрат был поставлен под непосредственное начало министра и поддерживал с ним переписку… Казалось удобным создать в городах (таких как Лион, Тулуза, Ницца, Страсбург и др.) высшие магистраты полиции, теоретически зависевшие от префекта департамента, но имевшие прямую переписку с министром общей полиции… назначаемые исключительно им самим и бывшие в действительности не чем иным, как его представителями, проницательными и активными»^{300}. Замечательно, что из первых 19 префектов полиции — 11 были старыми членами Конвента: например, префектом Майенса был небезызвестный Жан Бон Сент-Андре^{301}. Вообще говоря, Фуше широко привлекал в число своих агентов ренегатов из лагеря якобинцев. «Таким агентом (из бывших якобинцев) был… Дюпле, по прозвищу «Деревянная нога» — племянник столяра Дюпле, у которого жил Робеспьер. В битве при Вальми[46] ему раздробило ядром правое бедро, и он прослыл за патриота. Изменив делу якобинцев, он стал чиновником министерства полиции Фуше… Назавтра после одержанной победы буржуазия начёта вербовать шпионов… среди ренегатов рабочего движения. Из этого следует, что практические методы работы полиции в буржуазном государстве восходят к эпохе Директории и к Наполеону»^{302}. По словам Бурьенна, Фуше «имел… слабость» к людям Революции. «Он чувствовал, что через них он держится на своем месте… и Бонапарте со своей стороны, совершенно понимал его положение^{303}. Кстати, и сам Фуше в своих мемуарах отнюдь не пытается скрыть этот факт. Вспоминая эпоху консульства, он пишет о том, что помогал попавшим в беду патриотам, хотя и «держал в безвестности и без дела самых отъявленных из… демагогов»^{304}. Еще одним нововведением Фуше было учреждение должности генеральных комиссаров полиции 5 брюмера IX года (26 октября 1801 г.). Генеральные комиссары обладали широкими полномочиями и назначались лично министром полиции для исполнения краткосрочных, вызванных обстоятельствами, поручений. До известной степени должность генерального комиссара соответствовала должности инспектора, если перевести ее на более привычный и употребимый язык. «Созданное Наполеоном при помощи знаменитого Фуше Министерство полиции, — писал М. Фроман, — придало последней огромное значение во внутренней жизни страны, Фуше сумел дать сильный и грозный толчок французской полиции… Никого так не страшились префекты департаментов, как министра полиции; они слепо повиновались его малейшему распоряжению; казалось, что на самом оттиске его печати была надпись «Повиновение!» и они говорили при получении депеш: «Прежде всего полиция»^{305}.

Между тем, в своих инструкциях префектам департаментов Фуше призывает их придерживаться политики умиротворения и справедливости, либеральных республиканских принципов, которые получат поддержку народа: «Ни один гражданин не может быть задержан полицией дольше того времени, которое требуется, чтобы передать его под охрану закона. Полиция обязана представить документальное доказательство (вины) в самый момент ареста гражданина… Министр полиции, префекты и другие чиновники ответственны в этом отношении перед каждым членом общества. Никогда не забывайте, — предупреждал Фуше, — как опасно осуществлять аресты лишь по простому подозрению…»^{306}.

Первым событием, омрачившим безоблачные отношения между гражданином министром полиции и первым консулом, явилось «дело» 20 июня 1800 года. Вот что по этому поводу пишет сам Фуше: «Вечером 20 июня два торговых курьера привезли известие, что в битве под Алессандрией 14 июня, в 5 часов вечера армия Бонапарта потерпела поражение от австрийской армии Меласа и отступает. С быстротой молнии весть об этом распространилась в обществе, вызвав величайшее возбуждение в умах, одни поспешили к Шенье, другие — к Куртуа, третьи — к г-же де Сталь, кое-кто — к Сийесу и прочие — к Карно. Всякий говорил о том, что республика находится в опасности, что необходимо, чтобы она обрела больше свободы и благоразумия, что главный магистрат необходим, но он не должен превратиться ни в надменного диктатора, ни в солдатского императора… все взгляды, все мысли обратились к Карно, военному министру. Второй и третий консулы, к которым Фуше заглянул, чтобы «поддержать их», были в состоянии прострации. Сам министр полиции затворился в своем кабинете и никого не принимал, хотя его апартаменты осаждала толпа лиц, желавших переговорить с ним. Далее Фуше признается, что к нему были допущены «близкие друзья», затем, в полном противоречии с предыдущей фразой, уверяет, что он «до смерти устал, убеждая всякого (это при том, что он «затворился» и «никого не принимал»?!), что вести о поражении Наполеона преувеличены, что, возможно, это — биржевой трюк, что, кроме всего прочего, Бонапарт всегда творит чудеса на поле боя»^{307}.

Оценивая поведение Фуше в июньском кризисе, можно сказать, что министр полиции действовал тогда по образу и подобию того, как он вел себя в дни брюмерианского переворота. Правда, ему удалось упрятать концы в воду и практически не оставить свидетельств своего участия в проекте замены «Кромвеля» другим, менее деспотичным, «хозяином». Однако даже Фуше был не в силах скрыть ту необъяснимую пассивность, которую он проявил 20 июня 1800 года.

В ночь на 13 мессидора (со 2 на 3 июля) «завоеватель Италии» возвратился в Париж. Фуше явился к повелителю с докладом, и тот не скрыл от него свое недовольство случившимся 20 июня. Правда, в словах, произнесенных первым консулом, все прозвучало довольно абстрактно. В своей речи он обращался даже не к Фуше, а к неким личностям, обозначенным местоимением «они»: «Итак, — сказал Бонапарт, — они полагали, что со мною покончено?.. Не надеялись ли они учредить другой Комитет общественного спасения?.. Они что же, приняли меня за другого Людовика XVI? Я никого не боюсь, я сотру их в порошок!»^{308}. Завершая свою гневную тираду, он воскликнул: «Я смогу спасти Францию, невзирая на все клики и фракции!..»^{309}.

Министр полиции принялся уверять первого консула в том, что эти «мелочи» явились порождением «республиканской лихорадки», вызванной ложными известиями о потере сражения, что он, Фуше, принял все необходимые меры, чтобы ввести названные чувства в должные рамки, что Карно, которого злые языки называли в качестве будущего диктатора, вел себя безупречно^{310}. Все эти «объяснения» Фуше лишь усугубили подозрительность Бонапарта. Вероятно, именно к этому времени следует отнести появление разнообразных полиций, в функции которых входило не столько следить за гражданами, сколько наблюдать друг за другом. Известный исследователь наполеоновской эпохи Эрнест д’Отерив утверждал, что во Франции того времени было не менее 6 полицейских ведомств^{311}. Сам Фуше в своих мемуарах называет более скромную цифру. Существовало, — пишет он, — «четыре отличных друг от друга системы полиции: военная дворцовая полиция под началом адъютанта Дюрока, полиция жандармских инспекторов, полиция префектуры, возглавляемая Дюбуа, и моя собственная… Таким образом, — пишет он, — консул ежедневно получал четыре полицейских бюллетеня, которые он мог сравнивать друг с другом. Я уже не говорю, — заключает Фуше, — о докладах его доверенных корреспондентов»^{312}. Помимо всего прочего, у первого консула были свои осведомители, у его брата Люсьена, министра внутренних дел, — свои, у Талейрана — свои. Были они даже у генералов, командовавших войсками в Париже и других военных округах. Сам Наполеон не скрывал наличия множества полицейских учреждений во Франции, говоря, что только так он может «чувствовать пульс Республики»^{313}.

«Мои противники, — вспоминал Фуше, — трудились над тем, чтобы свести мои функции к функциям чисто административной… полиции; но я был не тот человек, чтобы смириться с этим. Сам первый консул… твердо высказался против любой попытки, предпринятой в этом направлении. Он сказал, что, желая лишить его моих услуг, его подвергают опасности остаться беззащитным перед лицом контрреволюционеров, что никто лучше меня не знает, как организовать полицию против английских агентов и шуанов и что моя система его вполне устраивает…»^{314}. Тем не менее, несмотря на «комплименты» в адрес Фуше, Бонапарт не отказался от своей идеи. Он был уверен в необходимости иметь не одну, а сразу несколько полиций.

Параллельное существование различных полицейских отделов вело к любопытным результатам: некоторые шпионы работали «совместителями»: так, некий Робийяр был и личным шпионом Наполеона, и шпионом министра полиции. Плата была, разумеется, двойной^{315}. Однако, вне всякого сомнения, все остальные полицейские ведомства не шли ни в какое сравнение с полицией самого Фуше. На него шпионил даже личный секретарь первого консула Луи Антуан Бурьенн. Узнав о том, что Фуше тратит 100 тыс. франков в месяц, чтобы быть в курсе всего, касающегося жизни первого консула, Бурьенн предложил министру исчерпывающую информацию о Бонапарте за каких-то 25 тыс. франков. Фуше, конечно, согласился на это предложение^{316}. Сделка оказалась для министра полиции более чем выгодной. «Я имел все основания, — пишет Фуше, — быть довольным его (Бурьеына) ловкостью и пунктуальностью»^{317}. По-прежнему бесперебойно «работал» другой канал информации Фуше, где осведомительницей выступала жена первого консула^{318}. «У меня была возможность проверить… информацию секретаря той, которую я получал от Жозефины, и наоборот. Я был сильнее, чем все мои противники вместе взятые», — пишет Фуше^{319}.

Первый консул как мог пытался вести свою контригру. Охотясь за информацией о планах Фуше, пытаясь раздобыть сведения относительно замыслов Талейрана, Наполеон пришел к малоутешительному выводу. Выяснилось, что ни Фуше, ни Талейран никогда и ничего не пишут сами, но их друзья, их креатуры — пишут, и благодаря письмам этих доверенных лиц можно попытаться проникнуть в мысли Талейрана и Фуше. Слишком зыбкая почва для умозаключений и в то же время великолепное доказательство бессилия диктатора бороться с Фуше на том поприще, где его первенство было неоспоримо. «Тут с Фуше никакие Наполеоны, никакие Александры Македонские не могли бы справиться»^{320}.

Признавая несомненные способности Фуше в полицейском сыске, Наполеон, тем не менее, не доверял своему вездесущему министру полиции. Фактом, подтверждающим это недоверие, было учреждение личной полиции первого консула, о чем уже говорилось выше, во главе которой последовательно сменили друг друга Дюрок, Монсей, Даву и Жюно. «Бонапарт имел слабость бояться Фуше и считать его необходимым», — писал Бурьенн^{321}. Недвусмысленным доказательством этого было расширение функций префекта парижской полиции Дюбуа, «который исполнял свою должность так, — пишет современница, — что не имел ни малейшей надобности в надзоре» и был, по определению герцогини д’Абрантес, — «человек самый искусный и в то же время не притеснитель…»^{322}. Наполеон поручил ему наблюдение за недовольными^{323}. Причем о самом префекте он высказался весьма комплиментарно: «Надобно, — сказал первый консул, — брать не того, кому прилично место, а того, кто сам приличен месту»^{324}. Оскорбленный «в лучших чувствах», министр полиции опосредованно мстил обидчику, исправно дурача его многочисленных ищеек. «Фуше, — свидетельствует Бурьенн, — часто заводил агентов дворцовой полиции в расставленные им сети…»^{325}. Наполеон, конечно, знал об этих маленьких победах Фуше, но обойтись без него не мог.

В 1800 году, наряду с «Маренгским интермеццо», заставившим Наполеона куда настороженнее чем прежде относиться к своему министру полиции, еще одним обстоятельством, сильно осложнившим положение Фуше, был неожиданный всплеск издательской активности во Франции, случившийся в это время. «Во второй год консульства, — вспоминает герцогиня д’Абрантес, — явилось такое множество памфлетов, что генерал Бонапарте наконец сильно рассердился на Фуше, и гнев его производил много сцен, которые были тем неприятнее для министра, что происходили не наедине с Первым Консулом, а часто в присутствии пятнадцати, двадцати человек, как я была сама свидетельницей этого один раз в Мальмезоне и другой раз в Тюильри»^{326}. Правда, очень скоро первый консул убедился, что небезопасно прилюдно делать Фуше замечания и даже безоглядно «прорабатывать» министра полиции, оставаясь с ним один на один, дело тоже совсем не простое. Так, однажды будучи в дурном настроении, Бонапарт сказал о том, что он удивляется, как это Фуше «со своими всем известными талантами не может руководить полицией получше и что существует масса вещей, о которых он даже не подозревает». — «Да, — ответил Фуше, — есть веши, о которых я не знал, но о которых знаю теперь. К примеру, человек невысокого роста в сером сюртуке довольно часто покидает поздно ночью Тюильри, пользуясь для этого потаенной дверью и сопровождаемый единственным слугой, в карете с зашторенными окнами… отправляется к синьоре Грассини[47]; этот человек — вы, а певица изменяет вам со скрипачом Роде…»^{327}.

После Маренго в первом консуле Бонапарте все больше и больше проявлялся император Наполеон. Это обстоятельство привело к тому, что режим консульства стал вызывать все большее недовольство среди сторонников республики. «Весь первый год консулата, — писал Демаре, — представлял собой серию заговоров, направленных против него (т. е. против Наполеона) со стороны так называемых республиканцев или, скорее, со стороны приближенных падшей Директории…»^{328}. По словам одной современницы: «С тех пор, как Первый Консул достиг власти, больше десяти ничтожных заговоров было открыто, и он, великий в эту эпоху, приказывал властям не оглашать злодейских покушений, говоря: «Они показали бы, что во Франции есть волнение… Не надобно давать иностранцам минуты наслаждения… я не хочу этого». К тому же, «многие, в том числе сам Бонапарт, думали… что хитрый министр полиции вел двойную игру и умышленно приберегал шайку заговорщиков, чтобы пустить ее в дело, если это понадобится для его собственных целей»^{329}.

Первым известным заговором, направленным на жизнь Наполеона Бонапарта, был заговор Арена и Черраки (в сентябре — октябре 1800 года). «Арена и Черраки, — писала по этому поводу герцогиня д’Абрантес, — один из мщения, другой как бешеный, безбожный республиканец, хотели умертвить генерала Бонапарте»^{330}. «…Заговорщики, — вторит ей Бурьенн, — принадлежали к революционной шайке; им нужна была жизнь человека, и они только хотели убить его, как будто желая сделать сходство Наполеона с Цезарем столь совершенным, чтобы тут недоставало даже и Брута»^{331}. К слову, сами заговорщики охотно сравнивали себя и Наполеона с героями Плутарха. «Бонапарт, — восклицал посвященный в заговор Демервиль, — стал вторым Цезарем и потому должен пасть подобно Цезарю!»^{332}. Заговор был своевременно раскрыт агентами дворцовой полиции, а заговорщики, вооруженные кинжалами, схвачены в здании Оперы. Это произошло 10 октября 1800 г. В театре давали «Горация»[48]. Фуше в своих мемуарах характеризовал дело Арена — Черраки как «смешную попытку покушения на жизнь первого консула…»^{333} и даже не пытался приписывать себе заслугу раскрытия заговора. По свидетельству Бурьенна, заговорщиков выдал некто Баррель, бывший командир батальона, уволенный со службы и потому не питавший теплых чувств к Бонапарту. Слоняясь без дела по парижским улицам, он свел знакомство с Черраки, Ареной, Демервилем и другими заговорщиками. В последний момент он го ли из трусости, то ли рассчитывая на вознаграждение, явился в Тюильри и рассказал Бурьенну о заговоре. Секретарь первого консула, в свою очередь, известил об этом своего господина. Наполеон же скрыл сообщение Бурьенна от Фуше, желая доказать последнему, «что он лучше его (т. е. лучше Фуше) умеет исполнять обязанности полиции»^{334}.

Среди людей, искренне преданных Наполеону, олимпийское спокойствие, проявленное министром полиции, вызвало немалое раздражение. Жюно, в присутствии Жозефины, заявил даже о том, что Фуше — изменник^{335}. Несдержанный, импульсивный адъютант Бонапарта в своем негодовании не пощадил и внешность гражданина министра. О чем вообще может идти речь, — воскликнул он, — когда имеешь дело с человеком, обладающим «головой, украденной у какого-нибудь скелета!»^{336}.

«Адская машина» 3 нивоза (24 декабря) 1800 г.

Следующей не менее знаменитой попыткой покушения на жизнь первого консула явился взрыв на улице Сен-Никез, вечером 3 нивоза (24 декабря) 1800 г. На этот раз удар был нанесен справа. Покушение подготовили и осуществили роялисты. Первый консул и его жена тогда спаслись от гибели благодаря чистой случайности. Вечером 3 нивоза Наполеон собирался в Театр Республики[49] на представление оратории Гайдна «Сотворение мира». Заговорщики знали об этом и поставили на улице Сен-Никез, по которой должен был проследовать первый консул, тележку водовоза, щедро начиненную взрывчаткой. Бесполезно прождав свою стареющую, но по-прежнему кокетливую супругу, которая никак не могла выбрать себе шаль для поездки в театр, Наполеон отправился туда прежде жены. Его сопровождали генералы Ланн, Бертье и Лористон. Времени до начала спектакля оставалось мало, и карета первого консула промчалась по улице Сен-Никез в мгновение ока. Взрыв «адской машины» громыхнул уже после того, как коляска Бонапарта миновала опасный участок улицы. Карета же супруги Наполеона еще только выезжала из дома, когда раздался взрыв, и, таким образом, также находилась вне опасности. «Мы избегли… беды, — уверял Лористон, — только десятью секундами»^{337}. Первый консул и его жена остались целы и невредимы. Пострадали случайные люди — прохожие и обитатели близлежащих домов. «Число жертв, погибших при этом случае, — пишет современница, — увеличивать излишне. Мне кажется, я имею самые верные сведения и могу доказать, что в тот день погибло не больше девяти человек. После чего число умерших возросло до двадцати девяти или тридцати»^{338}.

Грохот взрыва «адской машины» был столь силен, что его услышали в стенах Комеди Франсез. Это привело к анекдотическому случаю. Один из актеров театра, Арман д’Айи, с успехом дебютировавший в 1800 г., высказал предположение, что это салют в честь очередной победы французского оружия над врагами Республики. По его настоянию о «радостном событии» было объявлено собравшейся в зале публике. Когда дело выяснилось, незадачливый «патриот» был арестован, посажен в тюрьму Ла-Форс и лишь с немалым трудом сумел доказать свою невинность^{339}.

Бонапарт и Жозефина прибывают в театр к самому началу представления. «Между зрителями, — вспоминал очевидец, — весть о случившемся распространилась несколько позже. Смятение было чрезвычайное, но хладнокровие Наполеона успокоило зрителей и спектакль продолжался, как бы не случилось ничего необыкновенного. Первый Консул, Жозефина и Гортензия остались до конца представления»^{340}. Проявив на публике завидное самообладание, Наполеон, однако, не счел нужным сдерживаться в присутствии своего обер-шпиона. Сцену, происшедшую поздно вечером 24 декабря в Тюильри, сам Фуше назвал «сценой безрассудного и яростного гнева»^{341}. Первый консул в резкой форме отчитал Фуше, спросив его напоследок, не хочет ли тот сказать, что организаторами покушения были роялисты? «Да, ответил я, — пишет Фуше, — вне всякого сомнения; я скажу это, и, даже более того, я представлю доказательства этого»^{342}. «Один лишь Фуше, — вспоминала дочь Жозефины Гортензия Богарне, — уверял, что удар (т. е. взрыв на ул. Сен-Никез) исходил от роялистов, но не убедил никого»^{343}.

По единодушным и многочисленным свидетельствам современников, Наполеон был убежден, что виновниками взрыва 3 нивоза были якобинцы^{344}. Бурьенн в своих записках приводит эмоциональную тираду первого консула, прозвучавшую вечером 3 нивоза в Тюильри: «Это дело якобинцев, — вскричал он (Наполеон) громким голосом. — Якобинцы хотели убить меня! Тут нет ни дворян, ни священников, ни шуанов… Это сентябрщики[50], злодеи, покрытые грязью, которые… бунтуют и вечно устраивают заговоры против существующих правительств… Если их нельзя обуздать, то их должно уничтожить; надобно очистить Францию от этой отвратительной сволочи; нечего жалеть таких злодеев!..» Тщетно некоторые государственные советники, а в особенности Фуше, старались вразумить его, что не существует еще ни против кого никаких доказательств… Бонапарте с новою вспыльчивостью повторил сказанное уже им о якобинцах…. Фуше сделался как тростник в басне; он склонился, но с тем, чтобы вскоре опять восстать. Самый искусный актер не в состоянии был бы представить его спокойный вид в продолжение вспышки Наполеонова гнева, его молчание, терпеливость, с которою он допускал себя обвинять… Министр, разговаривая об этом со мною, явно дал мне уразуметь, что он не полагает якобинцев виновными. 51 сказал об этом Первому Консулу, но ничего не могло заставить его переменить свое мнение. «Фуше, — заметил он, — имеет свои причины молчать: он бережет своих; очень естественно, что он щадит тайну людей, запятнанных кровью и злодействами. Разве он не был одним из вождей их? Разве мне неизвестно, что он делал в Лионе и на Луаре? При этом случае Луара и Лион объясняют мне поведение Фуше»^{345}.

Подробнее всех прочих мемуаристов описавшая знаменитую сцену в Тюильри Лаура д’Абрантес сообщает следующее: «Наполеон твердил о своем, что это — не вандейцы. Первый Консул был почти в гневе; но не легко было сбить Фуше, который глядел на него, конечно, почтительно, однако ж с таким выражением, что я, бывши на месте Первого Консула, рассердилась бы… Фуше вновь уверил, что в случаях, названных Наполеоном, действуют шуаны… я не перестану утверждать, что это шуаны. При этом новом повторении, сказанном с выражением совершенно неприличным, Первый Консул подошел к Фуше с поспешностью, которая показывала сильный гнев… он произнес гневный монолог относительно мерзавцев, которые два года жили, бродя в крови, подписывая смертные приговоры старикам… или молодым шестнадцатилетним жертвам… Фуше сделался бледен больше обыкновенного… и сказал голосом, изменившимся от гнева, хотя и соблюдая умеренность в словах: — Вы однако ж позволите сказать вам, генерал, что не все злодейства, которые обагряли кровью Революцию, были произведены якобинцами, как вы называете этих людей. Видно, что вы не видали, какие трагедии происходили в Тарасконе, Бокере, Марселе и во многих других южных городах, театре действий общества Иезуитов и их сообщников; словом, вы не видали роялистских убийств… Наполеон возразил: — Как будто я не знаю, что были роялистские убийства! Я мог бы сказать, что они были возмездием… но я не скажу этого; ничто не дает права на жестокость, ничто не может сделать законным преступления. Не Революция произвела эти бесчестные дела. Кровожадные убийцы… Проклятие на них!.. Фуше, однако, твердо стоял на своем… «Соглашаясь с вами, — сказал он Первому Консулу, — что несколько сотен бандитов рассеяно в нашей прекрасной Франции и что они производят зло, которое мы видим, я говорю, что этих демонов изрыгает иной ад, а не 93-й год»^{346}.

Неделю спустя после покушения на заседании Государственного совета Наполеон сказал: «Шуанство и эмиграция представляют собой чесотку, а терроризм является внутренней болезнью»^{347}. И уточнил: может быть, болезнетворный «микроб» где-то здесь, рядом. Это… Фуше. «Не был ли он вождем заговорщиков? — прямо и жестко формулирует свой вопрос первый консул, — Разве я не знаю, что он делал в Лионе?»^{348}. В соответствии с распоряжением первого консула «искусный Фуше, уступив вопреки убеждению затруднительности своего министерского положения»^{349}, составил проскрипционные списки своих «друзей»-якобинцев. «Не все они (якобинцы), — подобострастно докладывал министр полиции Бонапарту, — были застигнуты с кинжалом в руках, но общеизвестно, что все они способны его отточить и за него взяться»^{350}. В первом же составленном Фуше списке значилось 130 имен известных республиканцев^{351}. По свидетельству Демаре, «якобинцы немедленно были обвинены (в организации взрыва на ул. Сен-Никез), подвергнуты преследованиям и высылались (из страны) сотнями^{352}.

Несмотря ни на что, первый консул как будто благоволит к своему министру полиции. Вскоре после покушения 3 нивоза в разговоре с Жозефиной Наполеон замечает: «Он (Фуше) умен, он всегда будет полезен»…^{353}. Однако обстановка, в которой очутился Фуше в конце декабря 1800 г., чревата для него тысячей опасностей. Савари в своих мемуарах пишет о том, что яростным противником Фуше в министерстве был военный министр Республики генерал Кларк^{354}; столь же враждебно по отношению к Фуше был настроен и его моральный (если, разумеется, слово мораль можно употреблять, характеризуя этих двух людей) двойник Талейран. Впрочем, какое-то внутреннее родство между Талейраном и Фуше, бесспорно, существовало. Недаром наблюдательный и циничный Баррас говорил о том, что «Талейран — это Фуше знати, а Фуше — это Талейран каналий»^{355}. Уверяли, что Шарль Морис очень расстроился, узнав об этой нелестной для себя характеристике^{356}. «Господин де Талейран, — отмечал Шатобриан, — не любил господина Фуше; господин Фуше ненавидел и, что самое странное, презирал господина де Талейрана: честь, которую нелегко заслужить»^{357}.

По словам г-жи де Ремюза, происшествием с «адской машиной» Талейран воспользовался, чтобы сместить Фуше»^{358}. В связи с событиями 3 нивоза он открыто высказал в присутствии первого консула мысль о том, что неплохо было бы арестовать Фуше и расстрелять его в течение 24-х часов^{359}. «Рекомендация» Талейрана, несомненно, достигла ушей шефа наполеоновской полиции. Даже по прошествии нескольких лет Фуше отлично помнил этот совет Шарля Мориса Наполеону и часто с раздражением «обвинял Талейрана в недостатке совести и искренности» (!)^{360}.

Возможно, ставшая легендарной вражда двух министров Бонапарта началась именно тогда, в конце декабря 1800 г. «Их (т. е. Талейрана и Фуше) антагонизм, — писал по этому поводу Меттерних, — был полнейшим; он коренился в несходстве их характеров…»^{361}. Действительно ли «несходство характеров» двух государственных мужей привело к многолетней, упорной, ожесточенной «войне» между ними? Скорее, наоборот. Поразительное нравственное родство Фуше и Талейрана было тем камнем преткновения, который почти всегда исключал возможность союза между ними. Подобно тому, как одинаково заряженные частицы, отталкиваясь друг от друга, разлетаются в разные стороны, «отталкивались» друг от друга, не будучи в состоянии сосуществовать мирно, отенский «расстрига-епископ» и экс-ораторианец из Нанта.

В Государственном совете Редерер, «фактотум Жозефа» (Бонапарта)^{362}, выступил с предложением отправить Фуше в отставку. Критическое положение министра полиции усугублялось также ростом нестабильности в западных департаментах Франции. Там наблюдались волнения. В Бретани процветали разбойные нападения, участились грабежи на дорогах^{363}. «Будь я министром полиции в такой ситуации, — говорил Бонапарт, — я бы удавился от отчаяния»^{364}. Но Фуше в этом случае не собирается следовать «советам» своего господина.

К счастью для Фуше, его агенты напали на след заговорщиков. Важной уликой в деле расследования обстоятельств взрыва 3 нивоза явился труп лошади, запряженной в тележку водовоза. Ухватившись за эту улику, ищейки Фуше добрались и до организаторов покушения 8 января 1801 г. в руки полиции попал Франсуа Карбон, арестованный в монастыре, где он скрывался с момента взрыва «адской машины». Карбон, сестра и две племянницы которого уже находились под стражей, выдал властям прочих заговорщиков. В считанные дни были арестованы почти все участники покушения на улице Сен-Никез: Сен-Режан, Жуайо, Сент-Илер и другие. Бежать за пределы страны удалось лишь одному Лимоэлану. В одежде моряка он добрался до Сен-Мало, где сел на корабль, отплывший в Соединенные Штаты. Через пять недель после происшествия 3 нивоза, в субботу 31 января, «часа через два по приезде нашем в Мальмезон, — вспоминал Бурьенн, — явился туда Фуше с доказательствами справедливости своего предвидения; не оставалось никакого сомнения, Бонапарте ясно… увидел, что покушение 3 нивоза было следствием заговора, составленного роялистами…»^{365}. Правота Фуше была неоспорима — заговорщики действительно оказались роялистами. На Наполеона, несомненно, произвела впечатление ювелирная работа Фуше по раскрытию заговора; безусловно, однако, и то, что успех Фуше еще больше отдалил его от первого консула: Наполеон не относился к числу тех, кто признает свои ошибки. По словам людей хорошо его знавших, в случае, когда он был явно не прав, Наполеон говорил: «Я начинаю верить, что могу допустить ошибку». Правота подчиненного, ставившая под сомнение прозорливость властелина, стала во Франции непозволительной роскошью. Сторонние наблюдатели искренне заблуждались, пытаясь судить о степени влияния того или иного лица в Республике, не учитывая такой важный момент, как характер первого консула. Английский агент в Париже считал: «Консул всецело находится в руках якобинцев. Фуше и Реаль более чем когда-либо располагают его доверием»^{366}. По мнению одного русского дипломата, высказанному им в донесении в Санкт-Петербург от 24 мая 1801 г.: «Единственная личность, которая имеет на него (на Бонапарта) влияние в сию минуту, это — министр полиции, Фуше. Хотя это якобинец и злодей, — замечает посланник, — но так как Бонапарт боится быть убитым или отравленным, Фуше, которого он отлично оплачивает, поддерживает в нем страх и показывает вид, будто готов предать свою партию. Он вкрался в доверие к г-же Бонапарт»^{367}. Наивные заключения. До поры до времени Фуше был необходим Бонапарту. Это качество министра полиции — быть необходимым — отмечали в своих записках практически все мемуаристы, знавшие Фуше^{368}. По мнению Бурьенна, причина этого крылась в том, что «… Бонапарте видел в Фуше целую Революцию в образе человека… Революция, — продолжает он, — была одною из великих вещей, наиболее поразивших пылкое воображение Бонапарте, и он думал, что содержит ее под надзором; пока Фуше управлял его полицией… Фуше находился в связи с Республикой через смерть Короля… с царством Ужаса[51] через кровавые свои поручения в Лионе и в Невере, с Консульством через существенные, хотя, может быть, и преувеличенные услуги, с Наполеоном, так сказать, чрез колдовство, которым он привязал его к себе…»^{369}. Подобно Бурьенну, Талейран также подчеркивал «революционное происхождение» Фуше: «Он всегда был и навсегда останется человеком революции», — утверждал бывший епископ Отенский^{370}.

Сент-Илер

Гюберт Коул, автор интересной книги о Фуше, считал, что Наполеон чувствовал себя в большей безопасности, когда министерство полиции находилось в руках этого человека^{371}. Виртуоз шпионажа, мастер провокаций, Фуше действительно преуспел на поприще охраны безопасности первого магистрата Республики. Взрыв 3 нивоза был исключением из правил; во всех остальных случаях заговорщики неизменно и заблаговременно попадали в ловко расставленные министром полиции сети. Служба охраны первого консула во время его поездок в Мальмезон (загородную резиденцию Бонапарта) была организована Фуше просто и надежно. Для этого, по словам министра, понадобилось лишь «изъять оружие в селениях, расположенных между Парижем и Мальмезоном, и проверить отдельные дома, находящиеся вдоль той же дороги. Были написаны, — замечает Фуше, — специальные инструкции, с тем, чтобы удвоить бдительность полицейских агентов»^{372}.

Фуше был незаменим для Наполеона как идеальный исполнитель его распоряжений. Однако при всей его незаменимости, Наполеон не чувствовал к нему доверия. Вероятно, в глубине души он был убежден в том, что Фуше от него что-то скрывает и докладывает ему далеко не обо всем. Иногда эта недоверчивость откровенно звучала в посланиях Бонапарта своему министру полиции. В письме Наполеона министру полиции от 24 февраля 1802 г. есть такие строки: «Восстановление мира… позволяет мне уделить больше внимания полиции. Я желаю быть информированным в большей степени обо всем, что происходит, и работать с вами, по крайней мере, раз или два раза в день…»^{373}.

Министр полиции внес немалый личный вклад в разгром французской печати. Именно по представлению Фуше был издан знаменитый декрет консулов от 27 нивоза (17 января) 1800 г. Согласно этому декрету «некоторые из парижских газет, выходящих в департаменте Сена, являются орудиями… врагов Республики». Результатом последовавших незамедлительно «оргвыводов» явилось закрытие 160 из 173 существовавших тогда французских газет^{374}. Впрочем, «чудесным образом» уцелевшие после январского декрета газеты и журналы могли считаться скорее временными, чем повременными изданиями. В любой момент по прямому распоряжению или даже по малейшему намеку свыше они могли быть без проволочек запрещены полицией. Так, например, 5 марта 1800 г. гражданин Бонапарт извещал гражданина Фуше: «Консулы намерены запретить журналы Le Bien Informé, Les Hommes Libres и Les Défenseurs de la Patrie. Известите также мистера Томаса Пейна[52] — полиция осведомлена, что его поведение дурно и при первой же жалобе он будет выслан либо в Америку, либо на родину»^{375}.

Фуше принадлежит также «заслуга» организации жесткой цензуры практически над всей интеллектуальной жизнью в стране. Многосложное и, по-видимому, глубоко обдуманное устройство органов цензуры несомненно было результатом сознательного творчества шефа полицейского департамента. «В ведении Министерства полиции находилось бюро общественного мнения… которого назначение состояло в заведовании парижскими журналами. Комитет, составленный из главных редакторов значительнейших французских журналов, занимался составлением статей для разъяснения действий и политики… (Наполеона), риторическими похвалами (его) побед… а в минуты спокойствия — поучениями, развлечениями, если угодно, даже забавою читающей публики. К этому бюро принадлежала также комиссия для рассмотрения театральных пьес, составленная из трех писателей. Министерство полиции имело высший надзор над типографиями и книгопродавцами…»^{376}. Книги могли быть изданы лишь с разрешения commisson de révision, находившейся под председательством Великого Судьи. Через несколько лет, в 1805 г., Фуше реорганизовал контроль над всей печатной продукцией во Франции, учредив специальное Bureau du press, позднее переименованное в «Bureau des journeaux, de pièces théâtre, d’imprimerie et de la librairie»^{377}. Немецкому писателю и драматургу Августу Коцебу, посетившему столицу Франции в начале века, бросилось в глаза «страшное утеснение цензуры, которое теперь в Париже допускают». Приводя примеры «бдительности» наполеоновских цензоров, Коцебу писал: «… стихотворец трудился над забавной пьесой, в которой здоровый стройный человек пристает к острову, обитаемому только горбатыми; там находят его безобразным и смеются над ним. Наконец говорит он: «Ежели бы я попал к слепым, то надобно бы мне… выколоть себе глаза, чтобы им уподобляться». — В этих словах нашел цензор сатиру на тех солдат, которые в Египте потеряли зрение. Другой написал пьесу «Велизарий». Цензору показалось, что он видит в ней генерала Моро, и запретил ее»^{378}.

Надо все же сказать, что в «литературной» сфере своей деятельности Фуше не ограничился простым исполнением распоряжений первого консула. В дело удушения печати он внес «творческое» начало. Вот что по этому поводу пишет Альбер Вандалы «Орган крайних якобинцев, бывшая Газета свободных людей… в последнее время переменившая несколько названий, вынужденная последовательно именовать себя то Врагом угнетателей всех времен, то Газетой людей, то Газетой республиканцев, продолжает влачить шаткое существование, однако ж, пользуясь при этом симпатиями передовых групп. Вместо того, чтобы бороться против этой силы, Фуше утилизировал ее. Купив газету на полицейские деньги, он посадил в нее главным редактором одного из самых двусмысленных памфлетистов якобинской печати, Мегэ де ла Туша, человека, за деньги готового на все; ему дан был приказ хвалить Бонапарта и, в особенности, его министра, в тоне Отца Дюшена. 10 фримера газета вновь вышла под прежним названием — свободных людей, и это возрождение имени само по себе казалось ярым демократам порукой за будущее. Газета вновь с пеной у рта громила реакцию и ее сподвижников, но в то же время с тайным цинизмом намечала другой курс, ворчливо похваливая Бонапарта. Фуше вернул, таким образом, право голоса якобинцам… но лишь с тем, чтобы они поддерживали его собственную политику»^{379}.

Продолжая тему окололитературной деятельности министра полиции, надо сказать, что жалкое положение дел во французской журналистике в эпоху Наполеона было в немалой степени следствием созданной Фуше системы грубого давления и репрессий в отношении периодической печати. «Все газеты, — замечал современник, — теперь на один лад, потому что всемогущая рука полиции дает себя чувствовать всем, потому что нападает страх равно на всех, кто сотрудничает в журналах…»^{380}.

Наполеон не обделял министра полиции своим вниманием. Историки подсчитали, что из более чем 1100 писем, направленных первым консулом, а затем императором в полицейское ведомство, свыше 730 были адресованы Жозефу Фуше. Письменные проявления «высочайшего» интереса к Министерству полиции и к его главе, однако, не отличались многословием. Удивляться здесь, впрочем, нечему, Фуше понимал малейший намек «хозяина», чем и объяснялась чрезвычайная краткость его посланий своему министру полиции. Например: Наполеон — гражданину Фуше. Париж, 22 мая 1801 года: «Генеральный комиссар полиции в Бордо был достаточно глуп для того, чтобы позволить распевать куплеты в честь короля Тосканы (т. е. герцога Пармского, которому Наполеон в 1801 г. передал во владение Тоскану)… Мне едва ли надо советовать вам присматривать за тем, чтобы стихи не зачитывали и не пели в театрах и других общественных местах. Бонапарт»^{381}.

«Таланты» Фуше понадобились первому консулу и в деле осуществления политики широкого прощения и забвения в отношении эмигрантов. Сам он на этот счет высказал министру полиции вполне определенные пожелания. Так, в письме Наполеона Фуше от 2 ноября 1801 г., где говорится о декретах об исключении из списка эмигрантов (décrets de radiation), есть такие строки: «Вы дадите паспорта лицам, о которых идет речь, когда они прибудут в Париж. Сообщите им содержание этих декретов, но лишь после того, как они принесут клятву верности Республике и откажутся от иностранного подданства»^{382}.

Фуше неукоснительно исполнял приказы первого консула, касающиеся широкой амнистии эмигрантам и, по словам Меттерниха, скоро завоевал их доверие^{383}. «Искоренитель христианского культа», «апостол свободы» милостиво, как настоящий жантильом, принимал толпы являвшихся во Францию изгнанников. Десятилетия спустя эмигранты с благодарностью вспоминали очаровательно-любезного министра полиции Бонапарта. «Я возвратилась во Францию с моими родителями в 1800 г., — писала в своих записках Жоржетта Дюкре, — …Он (Фуше) был очень благосклонен и, обращаясь к отцу моему, сказал: «Потрудитесь доставить мне свидетельство о вашем местопребывании… все эмигранты его имеют и всякий день мне доказывают, что они не выезжали из Франции». — «Я не могу сделать, подобно им, гражданин министр. У меня нет никаких письменных видов, которые я мог бы представить, кроме написанного на мое имя паспорта, за который я заплатил в Гамбурге 12 франков. Я одиннадцать лет не был во Франции». — «Как, вы не имеете средств доказать мне, что вы несправедливо были внесены в список?» — «Боже мой, нет». — «Если так, то я тотчас прикажу вас вычеркнуть (из списка эмигрантов), ибо я уверен, что вы не выезжали из отечества… Через два дня вы получите ваше исключение из числа эмигрантов». Действительно оно было объявлено г-м Маре… который с удивительной добротою тотчас сам привез эту весть отцу моему»^{384}.

О том, что министр полиции зимой 1801–1802 гг. взял на себя роль чуть ли не покровителя экс-роялистов, свидетельствует и г-жа де Сталь. Дочь министра-реформатора Жака Неккера и известная писательница Жермена де Сталь, вспоминая об этом периоде своей жизни, уверяла, что он был приятен для нее «из-за той готовности, с которой Фуше шел навстречу разнообразный просьбам с моей стороны по поводу возвращения эмигрантов»^{385}.

Подчас министр полиции нс забывает предъявить «счет» раскаявшимся «грешникам». Согласившись воспользоваться услугами графа де Бурмона — в прошлом известного вождя шуанов, Фуше произносит примечательные слова: «Вы поклялись в верности Республике, — говорит он Бурмону. — Я знаю о ваших прежних отношениях с принцами — они не имеют значения. Вы можете желать им добра, но ничего более. Если вы будете участвовать в заговоре, вас арестуют и расстреляют в течение двадцати четырех часов. Вы получали плату от англичан — я гарантирую вам ту же сумму, плюс еще половину сверх нее»^{386}.

Кое-когда, оказывая услуги роялистам, Фуше позволял себе «шутки», от которых у его собеседников, очевидно, перехватывало дыхание. Так, однажды, к нему явился член Трибуната Дюверье в качестве просителя за престарелого бальи де Крюссоля. Фуше согласился удовлетворить просьбу Дюверье с условием, что тот напишет бумагу, гарантирующую на будущие времена примерное поведение амнистированного бальи. Затем Фуше принялся диктовать текст, в котором значилось, что если Крюссоль примет участие в заговоре, он будет повешен и что подобная же участь ждет его поручителя. Когда бумага была написана, министр подошел к просителю и, убедившись, что текст, продиктованный им, готов, громко рассмеявшись, воскликнул: «Боже мой! Он написал все это до последнего слова!»^{387}.

Как же сам Фуше представлял себе способ решения эмигрантского вопроса? Для того, чтобы найти ответ, стоит обратиться к тексту его мемуаров: «Я преуспел в своем намерении, — пишет Фуше, — добиться распоряжения о том, что эмигранты не будут вычеркнуты из списков (эмигрантов) en masse (все сразу) иначе как актом амнистии: и что они должны оставаться под надзором высшей полиции в течение десяти лет, оставив за собой право менять их местопребывание. Многие категории эмигрантов, преданные французским принцам (из династии Бурбонов) и являющиеся врагами правительства, в конечном счете, остались в списке эмигрантов, который насчитывал тысячу человек…»^{388}.

При случае Фуше с готовностью демонстрировал свое «полицейское могущество». Однажды на обеде у Наполеона испанский посол пожаловался на то, что одну из его соотечественниц обокрали неизвестные лица, похитив у нее бриллианты почти на миллион франков. Посол тут же высказался в том смысле, что воры никогда не будут найдены. Честь мундира оказалась под угрозой. Фуше проявил оперативность, и уже на следующий вечер пятеро похитителей сидели в тюрьме, а бриллианты были торжественно возвращены законной владелице. На всю операцию «Испанские бриллианты» ушли сутки и 500 тысяч франков, выданные в качестве вознаграждения осведомителям Фуше. Далеко не у всех подобные эскапады министра полиции вызывали восторженное удивление. Сенатор Редерер, к примеру, ядовито прокомментировал «испанский» триумф Жозефа Фуше следующим образом: «Это, — заявил он, — очередная карманьола[53] министра полиции». Фуше принял к сведению ехидную «аттестацию» и молниеносно отомстил обидчику. Министр пригласил сенатора к себе, а затем между ним и гостем произошел примечательный разговор. Шеф полицейского ведомства поинтересовался у Редерера, не собирается ли он в ближайшие дни выехать в свое загородное имение? Получив утвердительный ответ, Фуше продемонстрировал сенатору связку ключей, в которых потрясенный Редерер без труда «опознал» ключи от калитки своего сада, от дверей своего парижского особняка, от дверей своего кабинета. Не дав прийти в себя ошарашенному сенатору, Фуше сообщил ему о том, что полиции стало известно о намерении грабителей «обчистить» дом государственного мужа во время его отсутствия в столице. Выбирайте, — «великодушно» предложил министр, — либо мы задержим злоумышленников немедленно, но тогда они отделаются лишь несколькими месяцами тюрьмы, либо мы арестуем их во время грабительского налета, и в таком случае их можно будет сослать на галеры^{389}.

Сфера деятельности, которую министр полиции определил для себя, на самом деде не имеет границ. Обосновывая необходимость для полиции во все вмешиваться, все знать и во всем участвовать, Фуше заявил: «Существует три типа заговоров: те, которые исходят от людей, привыкших жаловаться, те, которые связаны с людьми, привыкшими писать, и те, в которых участвуют люди, привыкшие действовать. Первых бояться нечего, вторые и третьи куда более опасны; но полиция, — заключил он, — не должна упускать из виду ни одну из трех разновидностей заговоров». Первый консул высоко оценил деятельность полиции, правда, в достаточно своеобразной форме: «Когда французу, — «философски» заметил глава государства, — надо выбирать между полицейским и чертом, он предпочитает черта»^{390}. Возрастающее день ото дня могущество министра полиции явно не устраивало Наполеона. «Способ, которым этот непокорный человек руководил своим министерством, — свидетельствует секретарь Бонапарта Клод-Франсуа Меневаль, — вызывал сильную тревогу Первого Консула…»^{391}. Однако каплей, переполнившей чашу терпения главы государства, были все же не полицейские трюки Фуше, а нечто более существенное и серьезное. По мнению Альфонса Олара, опала Фуше явилась следствием его якобинского прошлого и упорного сопротивления подписанию Конкордата[54] с римской курией в 1801 году^{392}. Тем не менее кажется очень сомнительным, чтобы Наполеон искренне верил в якобинские убеждения гражданина Фуше. Столь же зыбки основания, приводимые Оларом относительно немилости, постигшей министра полиции в связи с несколькими хлесткими фразами его циркуляров по поводу восстановления католического культа во Франции^{393}. Фуше, конечно, мог слегка «пофрондировать» по поводу церковной политики Бонапарта, но на большее он вряд ли бы отважился. На этот счет у него были вполне конкретные и не допускающие «толкований» распоряжения первого консула. Так, 6 августа 1801 года Наполеон отправил Фуше лаконичную записку, гласившую: «Первый консул желает, чтобы вы оповестили журналистов… дабы они воздерживались обсуждать дела, связанные с религией… священнослужителями и церковными обрядами»^{394}.

Причиной, приведшей к разрыву между Фуше и Бонапартом, явился, по-видимому, вопрос о продлении полномочий первого консула. Наполеон шел к диктатуре. Во Франции все еще «по инерции» продолжали отмечать 14 июля — день взятия Бастилии и 21 сентября — день Свободы, но весь этот республиканский маскарад уже плохо скрывал почти королевский статус первого лица в государстве. Русский посол во Франции С. А. Колычев сообщал из Парижа 25 марта 1801 года: «Франция, сохраняя токмо имя республики, безмолвно покорена воле первого консула; благодарность и почтение к славному генералу, равно как и близкое воспоминание ужасов революции, суть основания оной. Но со всем тем есть противные партии. Якобинцы желают для обогащения своего анархии, республиканцы — вольности, за которую столько пролили крови, роялисты — законного короля вместо чужестранца, заграбившего неограниченную скоро власть; генералы хотят быть консулами и имеют сильные партии офицеров и армии; легкомысленный народ готов на все, желает новостей и, не будучи занят победами, скоро обратит внимание на себя»^{395}.

Опасаясь монархических поползновений первого консула, Фуше пытался убедить его в том, что это непременно приведет к недовольству со стороны республикански настроенной армейской элиты. «Но, — замечает он в мемуарах, — это произвело очень мало впечатления (на Бонапарта); вскоре я почувствовал, что по отношению ко мне стала проявляться некоторая сдержанность…»^{396}. Слишком хитрый для того, чтобы открыто противиться притязаниям Бонапарта, Фуше распространил среди сенаторов слух о том, что первый консул «мечтает» о продлении своих полномочий на 10 лет. Сенаторы, полагая, что министр полиции выполняет указания Бонапарта, восприняли слова Фуше как «руководство к действию». 8 мая 1802 г. Сенат сообщил Трибунату и Законодательному корпусу[55] о своем решении отметить выдающиеся заслуги «великого человека», переизбрав его в должности первого консула на следующие 10 лет. Наполеон, взбешенный «наградой», прекратил комедию, поставив на плебисцит вопрос: «Должен ли Бонапарт быть назначен консулом на всю жизнь?». Известно, чем закончился этот референдум 2 августа 1802 года. Наполеон был провозглашен пожизненным консулом. От трона его отделял только один шаг.

«Бонапарт шел к императорскому венцу; гений его рос вместе с событиями: он мог, словно расширяющийся в объеме порох, взорвать весь мир; исполину, никак не могущему добраться до вершины власти, некуда было девать силу; он действовал на ощупь и, казалось, искал свою дорогу…»^{397}.

«Я сам сказал первому консулу, — пишет Фуше в мемуарах, — что он только что объявил себя главой пожизненной монархии, которая, по моему мнению, не имеет никакой иной опоры, кроме его шпаги и его побед»^{398}. Произносил ли Фуше эти «пророческие» и, добавим, очень рискованные слова в действительности? Не сохранилось ни подтверждений, ни опровержений этого сообщения… Впрочем, скорее всего, это место мемуаров Жозефа ничуть не правдивее эпизода с разговором между Фуше и Робеспьером в канун 9 термидора… Экс-ораторианец из Нанта был волен «импровизировать», ведь ни гильотинированный Робеспьер, ни умерший в далеком изгнании Наполеон уже не могли ничего возразить на это гражданину Фуше и герцогу Отрантскому…

Участие Фуше в интриге, связанной с вопросом о пожизненном консульстве, не было случайным, являясь одним из звеньев в длинной цепи происшествий, так или иначе сопряженных с попытками Фуше не допустить реставрации монархии. Достаточно назвать одно из более ранних звеньев этой цепи — стычку Фуше с Люсьеном Бонапартом осенью 1800 года вокруг инспирированного последним памфлета «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом», по существу оправдывавшего диктатуру первого консула^{399}, чтобы стало ясно: Фуше, действительно, боялся восстановления монархии и принимал определенные меры, чтобы не допустить ее на деле.

Итак, «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом»… Но прежде, чем вести речь о памфлете, стоит, очевидно, сказать о том, какие отношения сложились между главой полицейского ведомства — гражданином Жозефом Фуше и министром внутренних дел Республики — гражданином Люсьеном Бонапартом. Родившийся в 1775 г., третий из пяти сыновей Карло ди Буона-парте, Люсьен был яркой и незаурядной личностью. В ряду своих братьев, исключая, естественно, самого Наполеона, он выделялся своим умом (не случайно г-жа де Ремюза свою характеристику Люсьена предваряет фразой: «Люсьен Бонапарт очень умен»^{400}), одаренностью и честолюбием. По сравнению с покладистым, безликим Жозефом, лицемерным ипохондриком Людовиком, бестолковым вертопрахом Жеромом, Люсьен был человеком почти гениальным. Неплохой оратор, «опасный противник при дебатах… завзятый театрал и сорвиголова, бледный от снедающего его честолюбия, однако слишком лихой, чтобы что-то создать»^{401}, он более чем кто-либо другой в семье напоминал по характеру своего великого брата — Наполеона. Эмиль Людвиг, набросавший выразительный портрет Люсьена, пожалуй, был неправ лишь в одном: третий из братьев Бонапартов был натурой творческой, а следовательно, просто «обреченной» что-то созидать. Прежде всего Люсьен попытался созидать собственную жизнь. В какой-то мере ему это удалось. Еще до головокружительного взлета карьеры Наполеона Люсьен многого добился сам. Активно занявшись политикой, он стал одним из известных на Корсике клубных ораторов и личным секретарем знаменитого героя борьбы за независимость родного острова — Паскаля Паоли. Потом, сменив «малую родину» на «большую», он кинулся в омут революции, примкнув к монтаньярам и даже приняв имя Брута. Немного позже Люсьен опять-таки без посторонней помощи сумел выхлопотать себе место в интендантстве городка Сен-Маклемен… В канун государственного переворота 18 брюмера он был избран президентом Совета Пятисот…

Люсьен Бонапарт

Впрочем, чистой политики и забот по приумножению собственного состояния (для чего, «в духе времени», он широко и успешно использовал свое служебное положение) Люсьену явно не хватало. Он попытался создать себе имя в литературе, издав в 1799 году, в модном тогда «туземном» стиле, роман под названием «Индийское племя или Эдуард и Стеллина». Правда, здесь его подстерегала неудача. Не имея настоящих литературных способностей, Люсьен не смог стать известным писателем. Он лишь пополнил собой бесчисленную армию тех, кого во все времена называли графоманами. Но и в сфере политики все складывалось для Люсьена отнюдь не просто. Поддержав своего брата в решающий момент переворота 18 брюмера, что во многом предопределило его успех, Люсьен, тем не менее, не расстался с идеалами своей юности. Те «конституционные идеи» Люсьена Бонапарта, о которых упоминает г-жа де Ремюза, являются убедительным подтверждением этого факта. Редкое сочетание в одном лице сторонника решительных, авторитарных действий с конституционалистом, твердо стоящим на почве закона, порождало в высшей степени любопытный психологический и политический феномен. В честолюбивом, пылком, «неуправляемом» Люсьене присущие его старшему брату диктаторские замашки непостижимым образом уживались с республиканским profession de foi[56]. При всей соблазнительности «простых» определений, Люсьена никак не назовешь вульгарным честолюбцем. Это была личность сложная, противоречивая и во многом трагическая. Принадлежность к «клану Бонапартов» обязывала Люсьена поддерживать притязания Наполеона на роль нового Карла Великого, вместе с тем, его искренняя убежденность в ценности республиканских институтов и демократических идей превращала Люсьена в опасного вольнодумца, смутьяна, противника цезаризма вне зависимости от того, кто метил в современные Цезари, будь то даже его родной брат. «Повсюду он (Люсьен), — пишет современница, — являлся предметом подозрения первого консула. Бонапарт не любил воспоминаний об услугах, оказанных ему, а Люсьен имел обыкновение с раздражением напоминать о них в их частых спорах…»^{402}.

Однако возвратимся к событиям поздней осени 1800 года. Сущность истории с нашумевшим памфлетом, рассказанная многими мемуаристами, предельно проста. В начале ноября 1800 г. в Париже появилась брошюра с претенциозным названием «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом». Ее автором был Луи Фонтан — французский поэт, литератор, которого Фуше, с некоторой долей презрения, именовал «Селадоном от литературы»^{403}. «В ней апологетически доказывалось, что Бонапарт совершил больше славных подвигов, чем его предшественники, и что его нельзя сравнивать не только с Кромвелем и Монком, но даже с Цезарем, поскольку первый консул не только выдающийся полководец, а еще и объединитель и умиротворитель нации»^{404}.

После того как брошюра «попала» на стол к первому консулу, тот поинтересовался у Фуше его мнением на счет достоинств этого произведения «неведомого» сочинителя. «Разговор начался между ними (т. е. Наполеоном и Фуше), — свидетельствует Бурьенн, — с величайшей живостью с одной стороны и с непоколебимым хладнокровием, несколько язвительным, с другой: «Что это за книжка? Что о ней говорят в Париже?». — «Генерал, все единогласно считают ее весьма опасной». — «Если так, то зачем вы допустили издать ее? Это непростительно.» — «Генерал, я должен был поберечь сочинителя». — «Поберечь!.. Что это значит? Его бы должно посадить в Тампль[57]». — «Но, генерал, ваш братец Луциан[58] взял эту книжку под свое покровительство; она напечатана и издана по его приказанию, одним словом, она вышла из Министерства внутренних дел…» Этот любопытный разговор закончился тем, что Наполеон, обозвав Люсьена сумасбродом, вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью. Глядя ему вслед, Фуше с усмешкой заметил: «Посадить сочинителя в Тампль… это было бы трудно…». Минуту спустя он сообщил Бурьенну о том, что видел рукопись памфлета у Люсьена с «поправками и отметками, сделанными рукой Первого Консула…». Может быть, самое замечательное в этой истории — ее финал. Увидевшись с Люсьеном в Тюильри, Наполеон, в ответ на его упреки, возразил: «Фуше был гораздо хитрее и искуснее тебя, ты перед ним пошлый дурак…». «Самый неспокойный, самый смышленый и честолюбивый из братьев Бонапарта; заговорщик в душе, комедиант и политик»^{405}, Люсьен в «схватке» с Фуше терпит полное поражение. Вечером того дня, когда ему удалось «победить» министра внутренних дел (5 ноября 1800 г.), министр полиции отпраздновал это событие, пригласив к себе на торжественный ужин три десятка гостей^{406}. Вскоре Люсьен был вынужден оставить пост министра внутренних дел, портфель которого получил Шапталь. Дабы соблюсти приличия, экс-министра услали послом Франции в Мадрид, где ему предстояло добиваться объявления Испанией войны союзной Англии Португалии…

Чем можно объяснить очевидную «антимонархическую» позицию, занятую Фуше? Одно из объяснений дал еще А. Вандаль, говоривший о «республиканских склонностях» Фуше. Он даже называл Фуше «министром революционной зашиты». Возможно, вывод Вандаля основывался на замечании Талейрана, упомянувшего в своих мемуарах о «революционных интересах» Фуше^{407}. Некоторые современные зарубежные историки, вслед за Вандалем, склонны объяснять противодействие министра полиции планам возрождения монархической власти, «республиканской закваской» Фуше^{408}, тем, что он был «республиканцем и горячим приверженцем равенства…»^{409}. Так ли это на самом деле?

Вряд ли. Человек, последовательно изменивший всем режимам, при которых он жил, Фуше оставался непоколебимо верен лишь одному «режиму», при котором он, Фуше, будет министром полиции. «Прирожденная гибкость заставит его (Фуше), — писала г-жа де Ремюза, — всегда принять те формы правления, в которых он увидит случай играть роль»^{410}. К слову, сам Фуше не только не скрывал, но даже афишировал свое полнейшее равнодушие к республиканизму и республиканским учреждениям. «Есть якобинцы, — признался он как-то, — воображающие, что я сожалею о республике», и энергично добавил в качестве» комментария: — «это дураки…»^{411}. Впрочем, судя по всему, он был столь же индифферентен и к другим формам правления. Уже во времена империи, беседуя с Бурьенном, Фуше сказал ему буквально следующее: «Я не привязан в особенности ни к какой форме правления: это все ничего не значит»^{412}.

«Этот добрый малый, — писал о Фуше один из агентов эмиграции, — прикидывается якобинцем из страха прослыть роялистом»^{413}. Возможно, в словах наблюдательного сторонника Бурбонов кроется ответ на вопрос о подоплеке «республиканизма» будущего герцога Отрантского. Но не будем спешить с выводами, хотя кое в чем можно не сомневаться.

Причина упорного сопротивления Фуше восстановлению монархии во Франции очевидна. Фуше опасался, и как выяснилось позже, не без оснований, что с возрождением монархических порядков важнейшие посты в государстве получат представители знатных аристократических семей. Безродным же карьеристам, да еще цареубийцам, монархия сулила мало выгод. Кроме того, министр полиции, вероятно, считал, что реакция, если дать ей волю, обратится против личностей. И первой такой личностью, безусловно, будет он — человек, голосовавший за казнь короля и «палач Лиона», гражданин Жозеф Фуше. Этим, по-видимому, и следует объяснить «оппозицию» Фуше делу превращения консула Республики в императора французов.

В мемуарах самого Фуше говорится о том, что «авторы» возрождения во Франции империи Карломана[59], «поэт Фонтан и его партия, хотели использовать для этой цели то, что осталось от старого порядка, в то время как я, — пишет Фуше, — утверждал, что для этого надо воспользоваться людьми и принципами Революции. Я вовсе не притязал на то, чтобы отлучить старых роялистов от участия в правительстве, — замечает он, — но лишь участвовать в нем в таком количестве, когда они всегда будут оставаться в меньшинстве»^{414}.

Наполеон, конечно, не мог не знать о «кознях» своего министра полиции, как и многочисленные недоброжелатели Фуше. Против него было настроено семейство первого консула, исключая, по вполне понятным причинам, одну Жозефину.

1802 год принес Франции мир. Даже Великобритания была вынуждена пойти на подписание 27 марта 1802 г. в Амьене мирного трактата с наполеоновской Францией. «… Из всех своих завоеваний, — вспоминал Фуше, — она (Англия) удержала лишь Тринидад и Цейлон, в то время, как Франция сохранила все захваченные ею территории. С нашей стороны мирный договор был триумфом принципов Революции… подарком судьбы для Бонапарта»^{415}. После 11 лет беспрерывной войны французы, наконец, жили в мире со всеми своими соседями. 13 сентября 1802 г. Бонапарт гостил у своего старшего брата Жозефа в его поместье Морфонтен. Там же находились второй и третий консулы — Камбасерес и Лебрен, а также возвратившийся из Мадрида Люсьен. Они представили Наполеону меморандум, в котором утверждалось, что в связи с установлением мира «министерство полиции превратилось в ненужный и опасный орган»; ненужный — так как роялисты разоружились и не желают ничего большего, как признать существующее правительство; опасный — так как оно покровительствует «анархистам», которые находят там протекцию и работу^{416}. К тому же неразумно оставлять такую большую власть в руках одного человека^{417}. Наполеон с радостью ухватился за представившуюся возможность избавиться от своего слишком знающего, слишком влиятельного и слишком ненадежного министра полиции. Правда, для того, чтобы освободиться от «услуг» Фуше, пришлось ликвидировать целое министерство. Но ничего не поделаешь: лес рубят — щепки летят! Упразднение министерства полиции было проведено «для того, — уверял Бурьенн, — чтобы этим прикрыть отрешение министра»^{418}. Была, разумеется, — и иная интерпретация этого решения первого консула: «Бонапарт, — пишет г-жа де Ремюза, — думал предать себе престиж либерализма и умеренности, упраздняя министерство полиции…»^{419}. Кстати, почти в тех же словах сформулировано официальное объяснение причины столь радикального решения участи полицейского ведомства. Оно ликвидируется, — заявил Бонапарт, — «чтобы доказать Европе преданность политике мира и искреннюю любовь ко мне французов»^{420}.

Жозеф Бонапарт

14 сентября 1802 года Наполеон, поблагодарив Фуше за службу, сообщил ему о том, что полиция передается в ведение министерства юстиции. Это была отставка. Ошибиться в существе происшедшего было невозможно. Первый консул, правда, уверял Фуше в том, что он не преминет посоветоваться с ним, когда в том возникнет надобность, что он и не думает отказываться от его помощи. Экс-министр отвечал в тон Бонапарту. Выразив благодарность за высокую оценку его «скромных заслуг», он предложил Наполеону изложить в «прощальном» докладе свои размышления о настоящем положении дел в стране. На это первый консул с готовностью согласился: «Сообщайте мне обо всем, — сказал он Жозефу, — о чем найдете нужным сообщить… все, что будет исходить от вас, всегда привлечет мое самое пристальное внимание…»^{421}

Последним актом спектакля, в котором никто не был обманут, явилось послание первого консула Сенату, где он как мог расхвалил «таланты» и активность, с которой откликался на каждое задание, доверенное ему…». «Если различные обстоятельства, — говорилось в заключение этого замечательного документа, — опять приведут к восстановлению должности министра полиции, правительство не найдет другого более достойного своего доверия» кандидата на пост министра полиции, чем Фуше^{422}.

Однако, даже оказавшись не у дел, «царь полиции» не утратил своего влияния, ибо «здание, воздвигнутое Фуше, уцелело…»^{423}. По словам Бурьенна: «Фуше… не быв министром полиции, все же начальствовал оною…»^{424}. Своего формального преемника министра юстиции Ренье (дело в том, что полиция была передана в ведение министерства юстиции) Фуше охарактеризовал с присущим ему сарказмом: «Ренье, — говорил он, — слишком охотник распространять вести и слишком глуп для управления полицией; он введет Первого Консула в какие-нибудь сети»^{425}.

Фуше получил должность сенатора и материальную компенсацию за понесенный «моральный урон» в размере 1 млн 200 тыс. франков, что составляло половину суммы, сэкономленной Фуше по его ведомству и названной им в отчете первому консулу, «как знак… личной благодарности» главы государства^{426}.