Габриель Ламбер

I КАТОРЖНИК

Примерно в мае 1835 года я находился в Тулоне.

Жил я там в маленьком деревенском домике, предоставленном в мое распоряжение одним из моих друзей.

Этот домик стоял в пятидесяти шагах от форта Ламальг, как раз напротив знаменитого редута, который оказался в 1793 году свидетелем необыкновенного взлета судьбы молодого артиллерийского офицера, ставшего сначала генералом Бонапартом, а затем императором Наполеоном.

Я отправился туда с похвальным намерением поработать. У меня в голове сложился сюжет очень трогательной, очень мрачной и очень страшной драмы, и я хотел изложить его на бумаге.

Эта столь страшная драма была «Капитаном Полем».

Но я заметил одно обстоятельство: для углубленной и упорной работы необходимы тесные комнаты с близко стоящими стенами и приглушенный темными шторами свет. Широкие горизонты, безбрежное море, огромные горы — все это, в особенности омытое чистым золотистым воздухом юга, располагает к созерцанию, а ничто больше, чем созерцание, не отдаляет вас от работы.

И вот, вместо того чтобы писать «Поля Джонса», я стал грезить о «Дон Жуане де Маранье».

Действительность оборачивалась мечтой, а драма — чем-то отвлеченным и туманным.

Итак, я не работал, по крайней мере днем.

Я созерцал, признаюсь, это лазурное Средиземное море с золотистыми блестками, эти гигантские горы, прекрасные в их страшной наготе, это бездонное, угрюмое своей ясностью небо.

Все увиденное казалось мне прекраснее того, что я мог бы сочинить.

Правда, ночью, заставляя себя закрыть ставни и не поддаваться манящему свету луны, отрывая взгляд от неба с мерцающими звездами и собираясь с мыслями, я вновь обретал кое-какое самообладание. Но мой ум, будто зеркало, отражал дневные волнения, и мне представлялись видения: не человеческие существа с их земными страстями, а прекрасные ангелы, посланники Бога, взмахом крыла пересекающие бесконечные пространства; мне являлись насмешливые демоны-изгнанники, сидящие на какой-нибудь голой скале и угрожающие оттуда земле; наконец, мне чудилось какое-нибудь готовое вот-вот появиться на свет творение — такое, как «Божественная комедия», «Потерянный рай» или «Фауст», а не сочинение, подобное «Анжеле» или «Антони».

К сожалению, я не был ни Данте, ни Мильтон, ни Гёте.

Потом, в противоположность Пенелопе, новый день разрушал труд ночи.

Наступало утро. Я пробуждался от выстрела пушки, вставал с постели и раскрывал окно.

Потоки света заполняли комнату, изгоняя все испуганные ярким светом дня жалкие образы, что были рождены моей бессонницей. И тогда я видел, как торжественно приближается с рейда какой-нибудь великолепный трехпалубный корабль, «Тритон» или «Монтебелло»; вот он встает прямо перед моим домом и, словно для того, чтобы развлечь меня, дает работу экипажу или обучает артиллеристов.

Бывали дни, когда разражались бури и чистое небо заволакивалось темными облаками, когда лазурное Средиземное море становилось пепельным и мягкий бриз сменялся ураганом.

Тогда обширное зеркало неба покрывалось рябью, и это спокойное пространство начинало кипеть словно на адском подземном огне. Зыбь превращалась в волны, а волны — в горы. Белокурая и нежная Амфитрита, как мятежный гигант, казалось, хотела взять приступом небо, ломала себе руки в облаках и неистово выла: услышав ее голос хоть раз, никогда его не забудешь.

Вот почему моя злополучная драма складывалась все хуже и хуже.

Однажды я пожаловался коменданту порта на то, что эти внешние впечатления влияют на мое воображение, и заявил, что, устав противиться им, признаю себя побежденным и отныне принимаю твердое решение: пока остаюсь в Тулоне, буду вести жизнь исключительно созерцательную.

А потому я спросил у него, куда бы мне обратиться, чтобы нанять лодку — первую необходимость в моем новом существовании, к которому вынуждал меня примениться дух, одержавший верх над материей.

Комендант порта ответил, что подумает о моей просьбе и что он надеется ее удовлетворить.

На следующий день, открыв окно, я увидел в двадцати шагах от себя покачивающуюся у берега великолепную лодку, которая могла ходить и под парусами, и на веслах; экипаж ее состоял из двенадцати каторжников.

«Это как раз то, что мне нужно», — подумал я про себя, в то время как надсмотрщик в лодке, заметив меня, причалил, спрыгнул на берег и направился к двери моего дома. Я пошел навстречу уважаемому посетителю.

Он вытащил из кармана записку и протянул ее мне.

В ней говорилось:

Я позвал Жадена и рассказал ему о нашей удаче. К моему большому удивлению, он принял мое сообщение без того воодушевления, что я ожидал: компания, с которой нам предстояло иметь дело, показалась ему несколько разношерстной.

Однако, бросив взгляд на наш экипаж, он заметил под красными колпаками, украшавшими головы каторжников, несколько характерных типов. Он философски покорился своей участи и, сделав нашим новым слугам знак не двигаться, принес на берег стул, а затем, взяв карандаш и бумагу, начал зарисовывать лодку и ее ужасный экипаж.

В самом деле, каждый из двенадцати человек, сидевших в лодке, спокойных, смирных, покорных, ждавших наших указаний и пытавшихся их предупредить, совершил какое-нибудь преступление: одни были ворами, другие — поджигателями, третьи — убийцами.

Все они прошли через жернова человеческого правосудия. Это были опустившиеся, заклейменные и отвергнутые обществом существа; это уже были даже не люди, а вещи: вместо имен у них были только номера.

Собранные вместе, они составляли одно целое, нечто постыдное, называемое каторгой.

Определенно комендант порта сделал мне необычный подарок.

И тем не менее, я был не прочь посмотреть поближе на этих людей, одно звание которых, произнесенное в гостиной, вызывает ужас.

Я подошел к ним; они встали все как один и сняли колпаки.

Эта покорность меня тронула.

— Друзья, — сказал я им, — вы знаете, что комендант порта передал вас в мое распоряжение на все время, пока я нахожусь в Тулоне?

Никто из них не отозвался ни словом, ни жестом.

Можно было подумать, что я говорил с каменными истуканами.

— Надеюсь, — продолжал я, — что буду доволен вами; что же касается вас, то будьте уверены, мною вы останетесь довольны.

Опять молчание.

Я понял, что таковы законы дисциплины.

Вынув из кармана несколько монет, я предложил им выпить за мое здоровье; но ни одна рука не протянулась, чтобы их взять.

— Им запрещено что-либо получать, — сказал мне надсмотрщик.

— Почему же? — спросил я.

— Они не могут иметь при себе деньги.

— А вы, — сказал я, — вы не вправе позволить им выпить стаканчик вина, пока мы соберемся?

— О, это можно.

— Ну что ж! Прикажите принести обед из кабачка форта, а я заплачу.

— Говорил же я коменданту, — сказал надсмотрщик, одним движением кивая головой и пожимая плечами, — говорил ему, что вы мне их избалуете… Ну ладно уж, раз они в вашем распоряжении, пусть делают то, что вы хотите… Ну-ка, Габриель… быстренько до форта Ламальг… Хлеба, вина и кусок сыра.

— Я на каторге нахожусь, чтобы работать, а не для того, чтобы выполнять ваши поручения, — ответил тот, кому был адресован приказ.

— О, это справедливо, я забыл, что ты слишком важная персона для этого, господин ученый, но ведь речь шла как о твоем обеде, так и об обеде для остальных…

— Я съел похлебку и не голоден, — ответил каторжник.

— Извините…

— Ну что ж! Отмычка не будет таким гордым… Сходи, Отмычка, давай, сынок!

В самом деле, предвидение почтенного надзирателя подтвердилось. Тот, к кому он обратился, и кто, без сомнения, был обязан своим прозвищем правонарушению, которое он совершил при помощи ловко сделанной отмычки, заменившей недостающий ключ, поднялся, потащив за собой своего товарища: как известно, на каторге один человек прикован к другому. Он направился в кабачок, имевший честь обеспечивать нас пропитанием.

В это время я взглянул на строптивого, чей не слишком почтительный ответ, к моему большому удивлению, не вызвал неприятных последствий, но он повернул голову в другую сторону. Он сохранял эту позу с упорством, казавшимся следствием принятого решения, так что я не мог его видеть.

Однако я обратил внимание на его светлые волосы и рыжие бакенбарды и, решив рассмотреть его получше в другое время, вернулся в дом.

Признаюсь, любопытство, которое я испытывал по отношению к этому человеку, заставило меня поспешить с завтраком.

Я поторопил Жадена, не понимавшего причину моего нетерпения, и вернулся на берег моря.

Наши новые слуги не спешили так, как мы. Вино из форта Ламальг, белый хлеб и сыр были для них чем-то необыкновенным — к этому они не были привычны, а потому продлевали свой обед, смакуя его.

Отмычка и его товарищ, по-видимому, особенно оценили эту удачу.

Добавим, что их страж тоже смягчился и даже разделил трапезу со своими подопечными; только те имели одну бутылку на двоих, в то время как он — две на одного.

Что же касается того каторжника, которого надсмотрщик назвал поэтическим именем Габриель, то его напарник по цепи с ядром, не желая отказываться от еды, подвел его к остальным, однако тот, все еще во власти мизантропии, пренебрежительно смотрел, как все едят, а сам не притрагивался ни к чему.

Заметив меня, все каторжники встали, хотя, как уже было сказано, обед их еще не закончился, но я сделал им знак, что подожду — пусть они продолжают то, что так славно начали.

У того, кого я хотел увидеть, больше не было возможности уклоняться от моих взглядов.

Я изучал его не стесняясь, хотя он открыто надвинул свой колпак на глаза, чтобы избежать моего пристального внимания.

Это был мужчина не более двадцати восьми — тридцати лет, отличавшийся от своих соседей, на чьих грубых лицах легко было прочесть страсти, что привели их туда, где они находились. У него же было одно из неприметных лиц: издали в нем не различишь ни одной характерной черты.

Отпущенная борода его росла во все стороны, была редкой и какого-то немыслимого цвета, однако она не придавала оригинальности его физиономии.

Его светло-серые глаза блуждали с одного предмета на другой, не оживляясь никаким выражением; руки и ноги были хрупкими и по своей природе казались не предназначенными для тяжелой работы; тело явно не обладало физической силой.

Наконец, из семи смертных грехов, вербующих на земле войско именем врага рода человеческого, он выбрал, очевидно, грех лени, чтобы вступить под его знамена.

Я тут же отвернулся бы от этого человека, уверенный в том, что для изучения он являл собой только тип заурядного преступника, если бы не какое-то смутное воспоминание, шевельнувшееся в моей памяти и подсказавшее, что я вижу этого человека не впервые.

К сожалению, как я уже говорил, у него было одно из тех невыразительных лиц, которые без особых причин не могут привлечь к себе внимания…

И все же я был уверен в том, что где-то уже встречал этого человека. Тот факт, что он избегал моего взгляда, еще больше убеждал в этом. Но где мне пришлось его видеть, совсем вылетело у меня из головы.

Я подошел к надсмотрщику и спросил имя того из моих гостей, кто уделил столь мало внимания предложенному мною угощению.

Его звали Габриель Ламбер.

Это имя мне ничего не говорило: я слышал его впервые.

Я подумал, что ошибся, и, увидев Жадена, появившегося на пороге нашего дома, пошел к нему навстречу.

Жаден нес два ружья: наша прогулка в этот день сводилась лишь к охоте на морских птиц.

Перекинувшись несколькими словами с Жаденом, я попросил его понаблюдать за предметом моего любопытства.

Жаден не помнил, чтобы он когда-нибудь видел этого человека, и, так же как и мне, имя Габриеля Ламбера было ему незнакомо.

В это время наши каторжники покончили с угощением и встали, чтобы занять свои места в лодке. Мы подошли к ним.

Добраться до лодки можно было только прыгая с камня на камень. Надсмотрщик сделал знак несчастным войти по колено в воду и помочь нам.

Тут я заметил одну странность — вместо того чтобы подать нам руку для опоры, как это сделали бы обыкновенные матросы, они подставляли нам свой локоть.

Что это было — заранее отданное приказание или покорное убеждение, что их рука недостойна касаться руки честного человека?

Что же касается Габриеля Ламбера, то он был со своим напарником уже в лодке, на своем обычном месте, и держал в руке весло.