Габриель Ламбер

XII ОТЪЕЗД В ПАРИЖ

Однажды, к счастью или к несчастью, мэр, предсказавший, что фортуна Габриеля находится на кончиках его пальцев, приехал к папаше Тома и предложил взять Габриеля к себе в мэрию в качестве секретаря из расчета пятисот франков в год, не считая питания.

Габриель принял предложение как удачу, но папаша Тома покачал головой и сказал:

«Куда это приведет тебя, парень?»

Тем не менее предложение мэра было принято, и Габриель окончательно сменил плуг на перо.

Мы остались добрыми друзьями. Габриель, казалось, даже любил меня. Что же касается меня, то я любила его от всего сердца.

По вечерам, как это принято в деревнях, мы прогуливались то по берегу моря, то по берегу реки Тук.

Никого это не беспокоило: мы оба были бедны и вполне подходили друг другу.

Однако Габриелю, казалось, что-то разъедало душу: это было желание уехать в Париж. Он был уверен, что в Париже его ждет удача.

Париж был для нас постоянной темой разговоров. Этот магический город должен был открыть нам обоим дверь к богатству и счастью.

Я подогревала его возбуждение и повторяла со своей стороны:

«О да, Париж, Париж!»

В мечтах о будущем наши судьбы всегда были настолько связаны друг с другом, что я заранее считала себя женой Габриеля, хотя никто из нас ни словом не обмолвился о свадьбе, никогда, я подчеркиваю это, не было дано никакого обещания.

Время шло.

Габриель, окунувшись в свое любимое занятие, писал весь день, вел все книги записей мэрии тщательно и с большим вкусом.

Мэр был в восторге от своего секретаря.

Приближалась предвыборная кампания; один из кандидатов, вступивших в борьбу за депутатское место, совершая турне, прибыл в Трувиль; Габриель был чудом Трувиля, и депутату показали книги записей мэрии, а вечером представили Габриеля.

Кандидат в депутаты составил циркулярное письмо-манифест, но ближайшая типография была только в Гавре, нужно было отправить манифест в город, что означало бы три или четыре дня задержки.

А распространить манифест необходимо было срочно: кандидат встретил более сильную оппозицию, чем он предполагал.

Габриель предложил сделать за ночь и следующий день пятьдесят экземпляров. Депутат пообещал ему сто экю, если он сделает эти пятьдесят экземпляров за сутки. Габриель обещал и вместо пятидесяти манифестов сделал семьдесят.

Кандидат в депутаты, преисполненный радости, дал ему пятьсот франков вместо трехсот и обещал порекомендовать богатому банкиру в Париже, который по такой рекомендации, может быть, возьмет его секретарем.

Габриель прибежал ко мне вечером, пьяный от радости.

«Мари, — сказал он мне, — Мари, мы спасены, через месяц я поеду в Париж. У меня будет хорошее место, тогда я тебе напишу и ты приедешь ко мне».

Я тогда даже не подумала спросить у него, в качестве ли жены зовет он меня приехать, настолько была далека от мысли, что Габриель может обмануть.

Я попросила его объяснить эти слова: они были для меня загадкой. Он рассказал мне про возможность устроиться на службу к банкиру и показал листок печатной бумаги.

«Что это такое?» — спросила я у него.

«Банкнота в пятьсот франков», — сказал он.

«Как! — вскричала я. — Этот клочок бумаги стоит пятьсот франков?»

«Да, — сказал Габриель. — И если у нас будет только двадцать таких, как этот, мы будем богаты».

«Это составит десять тысяч франков», — сказала я.

А Габриель не отрывал глаз от листка бумаги.

«О чем ты думаешь, Габриель?» — спросила я его.

«Я думаю, — сказал он, — что подобную банкноту скопировать не труднее, чем гравюру».

«Да… но, — сказала я, — это, должно быть, преступление?»

«Посмотри», — сказал Габриель.

И он показал мне две строчки, написанные внизу банкноты:

«Ах, не будь этого, — воскликнул он, — мы вскоре имели бы десять, двадцать, пятьдесят таких банкнот!»

«Габриель, — промолвила я, вся дрожа, — что ты говоришь?»

«Ничего, Мари, я шучу».

И он положил банкноту в карман.

Неделю спустя прошли выборы.

Несмотря на циркулярное письмо, кандидат не был выбран. После этого поражения Габриель пошел к нему, чтобы напомнить о его обещании, но тот уже уехал.

Габриель в отчаянии вернулся домой. По всей вероятности, несостоявшийся депутат забыл о том, что обещал бедному секретарю мэрии.

Вдруг мне показалось, что у Габриеля родилась какая-то идея; улыбнувшись, он остановился на ней, а потом сказал мне:

«К счастью, я сохранил оригинал этого дурацкого циркуляра».

Он показал оригинал, составленный и подписанный рукой кандидата.

«И что ты сделаешь с этим оригиналом?» — спросила я у него.

«О Боже! Ничего особенного, — ответил Габриель, — только при случае с помощью этой бумаги можно будет напомнить ему обо мне».

Больше он не говорил со мной на эту тему и, казалось, забыл о существовании этого циркуляра.

Неделю спустя мэр пришел к Тома Ламберу с письмом в руке. Оно было от провалившегося кандидата.

Против всякого ожидания, тот сдержал слово: он писал мэру, что нашел для Габриеля место служащего у одного из первых банкиров Парижа. Только пока требовалось поработать на сверхштатной должности в течение трех месяцев. Следовало поступиться временем и деньгами, после чего Габриель будет получать тысячу восемьсот франков жалованья.

Габриель прибежал поделиться со мной этой новостью, но если его она наполняла радостью, то меня глубоко огорчила.

Я, конечно, иногда, воодушевленная мечтами Габриеля, желала уехать в Париж, как и он; но меня Париж привлекал больше всего тем, что позволял не разлучаться с человеком, которого я любила. Все мое честолюбие сводилось к тому, чтобы стать женой Габриеля, и это, как мне казалось, было бы проще среди скромного и однообразного существования в деревне, чем в бурном круговороте столицы.

Узнав эту новость, я расплакалась.

Габриель бросился к моим ногам и попытался успокоить обещаниями и уверениями; у меня же было глубокое и страшное предчувствие, что все кончено.

Тем временем отъезд Габриеля был решен.

Тома Ламбер согласился принести небольшую жертву. Мэр одолжил, разумеется под залог, пятьсот франков, а так как никто не знал о прежней щедрости кандидата, Габриель оказался обладателем суммы в тысячу франков.

Всем было объявлено, что он уедет в тот же вечер в Пон-л’Эвек, откуда карета должна будет отвезти его в Руан, но мы договорились, что он сделает крюк и проведет ночь у меня.

Я должна была оставить открытым окно своей комнаты.

Я принимала его первый раз и надеялась сохранить ту же твердость, что и всегда, устояв и против него и против собственного сердца.

Увы, я ошиблась! Без той ночи я была бы только несчастной, после нее я пропала.

Габриель ушел от меня на рассвете; пора было расставаться, и я через садовую калитку проводила его к дюнам.

Там он вновь повторил мне все свои обещания, там он мне еще раз поклялся, что у него никогда не будет другой жены, кроме меня, и он, по крайней мере, усыпил мои страхи, но не угрызения совести.

Мы расстались. За углом стены я потеряла его из виду, но побежала, чтобы увидеть его еще, и действительно заметила, как он шел быстрым шагом по тропинке, ведущей к большой дороге.

Мне казалось, что в его быстрой походке было что-то разительно противоположное моему горю.

Я крикнула ему вслед.

Он обернулся, помахал платком в знак прощания и пошел дальше.

Вытаскивая из кармана платок, он уронил листок бумаги, не заметив этого.

Я его позвала, но, видно, из-за боязни растрогаться он не остановился; я бежала за ним.

Добежав до того места, где упала бумага, я нашла ее на земле.

Это была банкнота в пятьсот франков, только она была не той, что я видела: бумага была другая. Тогда я собрала все свои силы и позвала Габриеля еще раз; он обернулся, увидел, что я машу банкнотой, остановился, пошарил по карманам и, наверное заметив, что потерял что-то, бегом возвратился ко мне.

«Погляди, ты потерял это, и я очень рада, потому что могу поцеловать тебя в последний раз».

«А, — сказал он, смеясь, — я возвратился только из-за тебя, дорогая Мари, так как эта банкнота ничего не стоит».

«Как ничего не стоит?»

«Нет, это совсем не то, что настоящая банкнота».

И он вытащил из кармана другую банкноту.

«Тогда что же это такое?»

«Банкнота, которую я скопировал в шутку, но она не имеет никакой ценности; видишь, дорогая Мари, я вернулся только из-за тебя».

И в подтверждение своих слов он разорвал банкноту на мелкие кусочки и пустил их по ветру.

Затем он еще раз стал повторять свои обещания и уверения, а так как время его торопило и он чувствовал, что я едва держусь на ногах, он усадил меня на край канавы, поцеловал в последний раз и ушел.

Я следила за ним взглядом, тянула к нему руки, пока могла его видеть, а потом, когда он скрылся за поворотом, опустила голову на руки и заплакала.

Не знаю, сколько времени я оставалась в этом состоянии, забывшись в своем горе.

Я пришла в себя от шума, который услышала около себя, но увидела только маленькую деревенскую девочку, которая пасла овец; она смотрела на меня с удивлением и не понимала, почему я неподвижна.

Я подняла голову.

«Ах, это вы, мадемуазель Мари, — сказала она. — Почему вы плачете?»

Я вытерла слезы и постаралась улыбнуться.

А потом, словно желая быть связанной с Габриелем через те предметы, которых он касался, я начала собирать кусочки бумаги, выброшенные им. Наконец, подумав о том, что мой отец мог уже встать и будет беспокоиться, я поспешно пошла к дому.

Едва я отошла шагов на двадцать, как услышала, что меня зовут, и, обернувшись, увидела маленькую пастушку, бежавшую за мной.

Я подождала ее.

«Что ты хочешь, дитя?» — спросила я ее.

«Мадемуазель Мари, — сказала она, — я видела, что вы собирали все кусочки бумаги, вот еще один».

Я посмотрела на клочок, поданный мне девочкой: это действительно был кусочек банкноты, так ловко скопированной Габриелем.

Я взяла его из рук девочки и бросила на него взгляд.

По странному случаю на этом клочке была написана роковая угроза:

Я задрожала, не понимая, откуда нахлынул на меня этот ужас. Только по этим двум строчкам можно было заметить, что банкнота скопирована. Было видно, что рука Габриеля дрожала, когда он их выписывал, а лучше сказать, выгравировывал.

Я выбросила остальные клочки, а этот сохранила.

Затем я возвратилась домой; мой отец ничего не заметил.

Но, войдя в комнату, где Габриель провел ночь, я ощутила угрызения совести. Пока он был здесь, меня поддерживало доверие, которое я испытывала к нему, но, когда он ушел, каждая запомнившаяся подробность сводила на нет это доверие и я почувствовала себя одинокой в своем грехе.