Габриель Ламбер

VI РУКОПИСЬ

Нетрудно догадаться, насколько мне было интересно узнать о событиях, приведших на галеры этого человека, которого я встречал в свете.

Тогда, естественно, я подумал о Фабьене: он лечил его страшную рану, нанесенную шпагой Оливье, и должен был знать об этом человеке интересные подробности.

Поэтому по возвращении в Париж мой первый визит был к нему, и я не ошибся. Фабьен, имевший привычку записывать день за днем все, что он делал, подошел к секретеру, среди множества тетрадей нашел одну и вручил ее мне.

— Держите, дорогой мой, — сказал он, — вы найдете в ней все, что желаете знать, я доверяю ее вам, но не потеряйте, пожалуйста, эта тетрадь является частью будущего большого труда о нравственных болезнях, какие мне довелось лечить.

— О черт возьми! Дорогой мой, это же сокровище для меня, — сказал я.

— Так вот, милый друг, — продолжал он, — будьте спокойны. Если я умру от какой-нибудь аневризмы, время от времени шепчущей моему сердцу, что я должен быть готов превратиться в прах, из которого и вышел, эти тетради предназначены вам, и мой душеприказчик передаст их.

— Благодарю вас за намерение, но надеюсь никогда не получить обещанного вами подарка: вы едва на три или четыре года старше меня.

— Прежде всего, вы мне льстите, я, если не ошибаюсь, старше вас на двенадцать или тринадцать лет, но разве возраст в этих обстоятельствах играет роль? Я знаю семидесятилетнего старика, который моложе меня.

— Полноте, доктор, вы — и вдруг такие мысли!

— Именно потому, что я доктор, они у меня и возникают. Подождите, хотите увидеть мою болезнь?.. Вот она.

Он подвел меня к великолепно сделанному рисунку, изображающему анатомию сердца.

— Я заказал этот рисунок по своим данным и для личного пользования, — продолжал он, — чтобы реально судить, если так можно сказать, о моем положении. Вы видите, это аневризма. Однажды эта ткань порвется. Когда? Я не знаю, может быть, завтра, может быть, через двадцать лет, но что она порвется, это точно, и тогда за три секунды все будет кончено. И в одно прекрасное утро, за завтраком, вы услышите: «Послушайте-ка, этот бедный Фабьен, знаете?..» — «Да. И что же?» — «Он внезапно умер». — «Ба, и как?» — «О Боже мой, щупая пульс у больного. Видели, как он покраснел, затем побледнел, потом упал, даже не вскрикнув, его подняли — он был мертв». — «Надо же! Как странно!» Два дня поговорят в свете, неделю — в Медицинской школе, две недели — в Институте, и на этом все, прощай, Фабьен!

— Вы сошли с ума, дорогой мой!

— Именно так, как имею честь вам рассказать. Но, прошу прощения, я должен уйти, меня ждет больница, вот ваша тетрадь, возьмите из нее все, что вам нужно, и делайте с этим что хотите. Прощайте.

Я пожал Фабьену руку в знак благодарности и распрощался с ним, одновременно радостный и удрученный: удрученный от только что выслушанного предсказания доктора и довольный тем, что в его тетради были сведения, которые мне предстояло почерпнуть оттуда.

Вернувшись к себе, я приказал никого не принимать, надел халат, устроился в большом кресле, вытянул ноги на каминной подставке и открыл драгоценные записки.

Я переписал буквально все, ничего не изменив в рукописи Фабьена.