Вы еще не забыли о Рэйчел Палленберг? Я мимоходом упомянул о ней несколькими главами ранее, размышляя о том, с какого эпизода мне следует начать свой рассказ. Я рассказывал о том, как она кружила в автомобиле по своему родному городу Дански в штате Огайо, который расположен между Марионом и Шенком, недалеко от горы Гилеад. Городок этот довольно серый и скучный. Если Дански когда-либо и обладал обаянием, то теперь оно исчезло бесследно, уступив место великому американскому однообразию: дешевым закусочным, барам и магазинам, торгующим содовой, которая там гордо называется минеральной водой, и сыром — одиноким представителем молочных продуктов. А самое освещенное место в городе — это заправочная станция.
В этом городе Рэйчел провела первые семнадцать лет своей жизни. Она должна была прекрасно знать все его улицы, но она заблудилась. Конечно, Рэйчел узнавала многое — школа, которую она исправно посещала в течение нескольких тягостных лет, по-прежнему стояла на своем месте; никуда не исчезла и церковь, куда Рэйчел по воскресеньям ходила со своим отцом Хэнком (она всегда любила его больше, чем мать). Узнала она и банк, где Хэнк Палленберг служил, пока тяжелая болезнь не привела его к ранней кончине. Все вокруг было знакомо, но Рэйчел заблудилась. Она не чувствовала, что вернулась домой. Прежде, будучи замужем за Митчеллом Гири, этим живым воплощением женских мечтаний, она жила в огромной, изысканно обставленной квартире с видом на Центральный парк, но и то роскошное жилище она не считала своим домом.
Рэйчел никогда не жалела о том, что оставила Дански. Здесь ее не ожидало ничего, кроме череды тягостно однообразных дней. Здесь у нее не было будущего. Большинство женщин в Дански предпочитали не предаваться несбыточным мечтам. Пределом их желаний было замужество, и если их мужья хотя бы пару раз в неделю оставались трезвыми, а дети рождались без особых физических изъянов, они чувствовали себя наверху блаженства и спокойно старели.
Подобный удел мало прельщал Рэйчел. Через два дня после своего семнадцатого дня рождения она уехала из Дански, даже не оглянувшись на прощание. Она хотела жить жизнью, которую видела на телеэкране и на страницах журналов, жизнью, полной возможностей, жизнью кинозвезды. Конечно, она была далеко не единственной семнадцатилетней девушкой в Америке, питавшей подобные надежды. А я отнюдь не единственный, кто описал, как она добилась своей мечты. У меня есть четыре книги и целая кипа журналов — содержание которых не стоит упоминания, — где в самых ярких подробностях описано блистательное восхождение Рэйчел Палленберг. В отличие от своих предшественников я попытаюсь кратко, без высокопарных слов изложить ее историю, хотя эта повесть так похожа на сказку, что так и хочется отвлечься от сухих фактов. Хорошенькая темноглазая девушка из маленького городка Дански, которая выделялась из толпы ей подобных только обворожительной улыбкой и обаянием, случайно встречается с самым завидным женихом Америки и завоевывает его внимание. Все прочее не относится к области истории, которая исследует лишь завершенные события, а в данном случае еще не все закончено. Но то, что успело случиться, вне всяких сомнений, достойно внимания.
Как все произошло? Ну, эту часть рассказать нетрудно. Рэйчел покинула Дански, чтобы начать новую жизнь в Цинциннати, где жила ее тетка по материнской линии. Туда она и направилась и прожила там около двух лет. Она недолго и безуспешно училась ремеслу зубного техника, а потом несколько месяцев работала официанткой. Относились к ней неплохо, но особой любовью она не пользовалась. Товарищи по работе, несомненно, считали ее чрезмерно честолюбивой, она была из тех людей, что не стесняются говорить о своих стремлениях, чем Рэйчел раздражала тех, кто не решался говорить о своих мечтах или вообще не имел таковых. Управляющий рестораном, малый по имени Герберт Финни, в разных интервью отзывался о ней совершенно по-разному. В одном из них Рэйчел предстает как «тихая, трудолюбивая девушка», в другом — превращается во «вздорную, нечистую на руку особу, часто флиртующую с клиентами». Что из этого истина? Наверное, она где-то посредине. Так или иначе, работа официантки, да и сам Цинциннати никак не могли удовлетворить амбиций Рэйчел. Терпения ее хватило на двадцать один месяц, и в конце августа она села в поезд и отправилась на восток, в Бостон. Несколько лет спустя, когда какой-то идиотский журнал пожелал узнать, почему она выбрала именно этот город, Рэйчел ответила — потому что там, как ей рассказывали, очень красиво осенью. Приехав, она поселилась с двумя девушками, такими же новичками в Бостоне, как и она сама, и вновь устроилась официанткой. Через две недели ей удалось поступить в роскошный ювелирный магазин на Ньюбери-стрит, где она и проработала всю осень — и в самом деле прекрасную, солнечную и сухую. А двадцать третьего декабря в конце дня судьба послала ей рождественский подарок в виде Митчелла Гири.
Около двух пополудни пошел снег, первые хлопья закружились в небе, когда Рэйчел возвращалась после ланча. С каждым часом прогноз погоды становился все хуже, вечером и ночью обещали метель.
Торговля шла вяло, люди спешили домой, хотя на покупку подарков к Рождеству оставалось совсем немного времени. Управляющий, мистер Эриксон (мужчина сорока одного года с бледным лицом, не лишенный элегантности), по телефону обсуждал со своим боссом, не стоит ли сегодня закрыть магазин пораньше. И тут у магазина остановился лимузин, из которого вышел молодой темноволосый человек в длинном пальто с поднятым воротником и, опустив голову, словно опасался, что его могут узнать, направился к дверям. Преодолев расстояние в десять шагов, отделяющее его от магазина, он на пороге сбил с ботинок снег и вошел. Мистер Эриксон все еще беседовал по телефону, а напарница Рэйчел, Ноэль, отлучилась за кофе. Так что честь обслужить покупателя выпала одной Рэйчел.
Конечно, она сразу его узнала. Да и кто бы не узнал? Правильные классические черты лица, высокие скулы, выразительные глаза, четко очерченный чувственный рот, упрямые волосы — не проходило и месяца, чтобы портрет этого красавца не появился на обложке какого-нибудь журнала. Из всех холостяков Америки мистер Митчелл Монро Гири вызывал, пожалуй, наиболее пристальное, напряженное и жадное внимание. И теперь он собственной персоной стоял перед Рэйчел, и снежинки таяли на его длинных густых ресницах.
Что же произошло между ними? Ничего особенного, самый заурядный разговор. Он объяснил, что хочет купить подарок для жены своего деда, Лоретты. Что-нибудь с бриллиантами. И добавил, слегка пожав плечами: «Она обожает бриллианты». Рэйчел выложила на прилавок несколько бриллиантовых брошей, моля Бога, чтобы мистер Эриксон подольше оставался в кабинете, а длинная очередь в кафе задержала Ноэль. Она всего лишь хотела подольше насладиться обществом сказочного принца, и ничего больше.
Ему понравились две броши — в виде бабочки и в виде звезды. Рэйчел сняла их с черных бархатных подушечек, чтобы он мог получше их рассмотреть. Потом он спросил о ее мнении. И Рэйчел, удивляясь собственной смелости и той легкости, которую она ощущала в его присутствии, сообщила, что если он выбирает украшение для жены деда, бабочка, на ее взгляд, слишком романтична. Такой подарок свидетельствует скорее о нежных чувствах.
Он пристально взглянул на нее, и уголки его губ тронула легкая усмешка.
— А откуда вы знаете, что я не влюблен в свою бабушку? — спросил он.
— Тогда вы бы не искали все время кого-нибудь, — быстро нашлась она.
— А почему вы решили, что я кого-то ищу?
Теперь настал ее черед улыбнуться.
— Я читаю журналы.
— В них никогда не пишут правду, — вздохнул он. — Клянусь, я веду жизнь монаха.
Рэйчел промолчала, в ужасе думая, что зашла слишком далеко и совершила непростительную оплошность. Клиент уйдет без покупки, а она, возможно, останется без работы — если Эриксон слышал их разговор.
— Я возьму звезду, — сообщил он. — Спасибо за совет. Он расплатился и вышел. И хотя он забрал с собой лишь то, что принадлежало ему — свое обаяние, улыбку и блеск своих глаз, — Рэйчел внезапно почувствовала себя так, словно у нее что-то отняли. В дверях он едва не столкнулся с Ноэль, которая возвращалась с кофе.
— Это тот, о ком я думаю? — спросила она, расширив глаза.
Рэйчел кивнула.
— В жизни он еще красивее, чем на фотографиях, правда? — сказала Ноэль.
Рэйчел снова кивнула.
— Ну ты болтать!
Рэйчел рассмеялась.
— Ты права. Он очень красивый.
— Он был один? — спросила Ноэль и взглянула на улицу, как раз в этот момент от витрины отъехал лимузин. — Или с ней?
— С кем?
— С Наташей Морли. Моделью. Она такая тощая.
— Они все такие.
— Да, несчастные создания, — уверенно заявила Ноэль. — Невозможно быть счастливой, когда моришь себя голодом.
— Он был один. Купил подарок для своей бабушки.
— А, для этой суки, — фыркнула Ноэль. — Она вечно ходит в белом.
— Ее зовут Лоретта.
— Точно, Лоретта. Вторая жена его деда. — Ноэль рассуждала о семье Гири, будто они были ее ближайшими соседями. — Я читала о ней в «Пипл». Говорят, она всей семьей вертит, как хочет. Все перед ней по струнке ходят.
— Трудно представить, чтобы он перед кем-то ходил по струнке, — заметила Рэйчел, все еще глядя в окно.
— Думаешь, тебе не понравилось бы вертеть им? — улыбнулась Ноэль.
Тут в зале появился Эриксон в сквернейшем расположении духа. Несмотря на усилившийся снегопад, ведено было не закрывать магазин до половины девятого. За два дня до Рождества они обычно работали до десяти, чтобы, по выражению Эриксона, «обслужить всех неверных мужей». Согласно его теории, стоимость подарка, выбранного клиентом для жены, была прямо пропорционально количеству супружеских измен, совершенных им в уходящем году. Иногда у Эриксона случались припадки язвительности, и он щедро поливал покупателей, за которыми только что захлопнулась дверь.
Итак, они остались в магазине, а снег меж тем валил все сильнее и сильнее. Время от времени в магазин заходили посетители, но никто не купил ничего стоящего.
Когда Эриксон стал убирать с витрины выставленные там драгоценности, в магазин зашел мужчина и передал Рэйчел конверт.
— Мистер Гири просил извиниться за то, что письмо без обращения. Он не успел спросить, как вас зовут, — сказал он.
— Меня зовут Рэйчел.
— Я передам ему. Кстати, меня зовут Ральф. Я его шофер и телохранитель.
— Рада познакомиться, Ральф.
Ральф — крепкий парень, который был бы ростом шесть футов шесть дюймов, если бы был на дюйм выше, судя по виду, в прошлом боксер — довольно ухмыльнулся.
— Мне тоже очень приятно, Рэйчел, — сказал он и, стянув кожаную перчатку, пожал ей руку. — Ну, счастливо оставаться. Кстати, когда поедете домой, держитесь подальше от Тобин-бридж. Там авария и жуткая пробка.
Рэйчел не имела ни малейшего желания вскрывать конверт при Ноэль и Эриксоне, но ждать целых девятнадцать минут до закрытия магазина ей тоже было не под силу. Она не стала тянуть. В конверте оказалась короткая, небрежно нацарапанная записка от Митчелла Гири, который завтра вечером, то есть в рождественский Сочельник, приглашал ее в клуб «Алгонкин».
Через три с половиной недели в одном из самых дорогих ресторанов Нью-Йорка он преподнес ей бриллиантовую брошь в виде бабочки и сообщил, что влюблен без памяти и просит ее стать его женой.
Но пора вас познакомить с семьей Гири. Оставим пока Рэйчел Палленберг в том месте, где Митчелл Гири сделал ей предложение, и обратимся к корням семьи, в которую ей предстоит войти. Впрочем, корни эти уходят так глубоко в землю, что я не уверен, что сумею их извлечь. Поэтому позвольте мне ограничиться — по крайней мере на данный момент — видимой частью их генеалогического дерева, как это делает большинство книг о становлении и развитии влияния семьи Гири.
Даже при беглом знакомстве с подобного рода исследованиями становится ясно, что из поколения в поколение Гири вели себя так, будто были американской королевской семьей. Подобно монархам они и в частной, и в деловой жизни держали себя так, словно законы, которым подчиняются обычные люди, писаны не для них. Год за годом представители династии безнаказанно совершали поступки, за которые всякий другой поплатился бы тюремным заключением: от вождения автомобиля в пьяном виде до избиения жен. Что бы они ни делали, в их страстях и в их падениях всегда были царственный размах и величие, что привносило приятное возбуждение в существование обычных граждан, вынужденных строго соблюдать общие правила. Даже те, кому личные прихоти или деловые махинации Гири нанесли непоправимый ущерб, боготворили их, и стоило кому-то из Гири вновь обратить на них свой взор, как все обиды моментально забывались.
Как и у всех монархов, их руки были в крови. Ни один трон не удавалось завоевать или удержать, не прибегая к насилию.
Хотя Гири не принадлежали к избранникам богов, короновавших царей Европы и императоров Китая и Японии, у них был свой покровитель — темный кровавый дух, демон Гири, если угодно, который наделил их безграничной властью. Именно он сделал их столь неистовыми в любви и ненависти, подарил им железную волю и долголетие. Именно он наградил их обаянием и жестокостью.
При знакомстве с их историей создается впечатление, будто по большей части сами Гири не ведали, что творили — добро или зло. Они были настолько поглощены самими собой, что весь остальной мир был для них зеркалом, в котором они различали лишь собственное отражение.
В некотором смысле наиболее ярким проявлением могущества демона Гири стала именно любовь, ибо при помощи любви семейство обретало новую власть и новые богатства.
Что касается представителей мужской половины, они гордились множеством своих любовных похождений, о которых становилось известно всему свету, даже если об их пассиях и боялись говорить иначе как шепотом. Эта сомнительная традиция началась с прадеда Митча, Лоренса Грейнджера Гири, — он обладал невероятным запасом мужской силы, и у него было по меньшей мере две дюжины незаконнорожденных детей. Вкусы его по части женщин были весьма разнообразны и прихотливы. После его смерти две негритянки из Кентукки, между прочим сестры, заявили, что имеют от него детей. Весьма уважаемая за свою благотворительную деятельность еврейка, состоявшая вместе со стариком Гири в комитете Защиты Общественной Нравственности, предприняла попытку самоубийства, при этом она оставила письмо, где признавалась, что истинным отцом ее троих дочерей является не кто иной, как недавно почивший Лоренс Грейнджер. А хозяйка борделя в Нью-Мексико предъявила объективам фотокамер журналистов своего сына, имевшего поразительное сходство с покойным.
Вдова Лоренса, Верна, никак не отреагировала на эти заявления. Но они все же не прошли для нее даром. Через год несчастная женщина попала в то самое учреждение, что служило прибежищем Мери Линкольн в последние годы ее жизни. Там Верна Гири прожила около десяти лет, прежде чем покинула этот мир.
Из четырех ее взрослых детей (еще трое умерли в раннем детстве) лишь дочь Элеонора проявляла заботу об угасающей матери. Впрочем, доброта Элеоноры ничуть не трогала старую леди. Лишь к одному из своих отпрысков она питала нежную привязанность, лишь его умоляла о встрече в бесчисленных письмах — то был ее сын Кадм. Но он остался равнодушным к ее просьбам. Он посетил мать один только раз и более уже никогда не являлся. Может, Верна и сама воспитала в сыне такую жестокость. Она с младых ногтей внушала Кадму, что он — существо исключительное, и привила ему привычку удостаивать своим вниманием лишь красивые вещи и явления. И теперь он попросту не желал взирать на столь отталкивающую и жалкую картину, как сумасшествие его матери.
«Я привык окружать себя тем, что приятно глазу, — невозмутимо заявил он в ответ на мольбы и уговоры сестры. — А смотреть на нашу матушку не доставляет мне ни малейшего удовольствия».
В ту пору взор двадцативосьмилетнего Кадма услаждала девушка по имени Кэтрин Фэй Браунинг, а для близких — попросту Китти; она была дочерью сталелитейного магната из Питтсбурга. Кадм встретил ее в 1919 году и в течение двух лет домогался ее руки, проявив изрядную настойчивость; в это же самое время он показал себя талантливым бизнесменом, приумножив и без того значительное состояние, доставшееся ему от отца. То не было простым совпадением обстоятельств. Чем пренебрежительнее Китти Браунинг относилась к его чувствам (однажды осенью она в течение двух месяцев отказывалась с ним встречаться, в письме объяснив свое поведение следующим образом: «Я хочу проверить, смогу ли жить без вас. Если смогу, мы расстанемся, и это будет означать, что вы не тот мужчина, которому я отдам свое сердце»), тем сильнее пыл неразделенной любви питал его честолюбие. Именно в те годы он заслужил репутацию непревзойденного финансового стратега и весьма опасного противника. Хотя впоследствии Кадм несколько смягчился, слава человека, который никому и ничего не прощает, сохранилась за ним до конца дней.
Создавая свою империю, он, облеченный демонической властью, вершил судьбы людей и судьбы мира. Он приобретал заводы, кормившие целые округа, и по собственной прихоти закрывал их, в то время как другие предприятия, пользовавшиеся его благосклонностью, развивались и процветали. Достигнув среднего возраста, Кадм успел сделать столько, что другому не хватило бы на это и сотни жизней. Не было сферы, в которой он не заслужил бы непререкаемого авторитета и не достиг бы могущества. Он оказывал влияние на принятие законов и на выбор судей; он с равной легкостью скупил демократов и республиканцев и, получив от них все, что требовалось, выбросил их за ненадобностью; выдающихся людей он превращал в ничто, а когда того требовали его интересы, возводил безнадежных кретинов на высокие должности.
Стоит ли говорить, что Китти Браунинг в конце концов уступила его настойчивости и дала согласие стать его женой и что Кадм впервые изменил своей молодой жене — или, пользуясь его собственным определением, «немного развлекся» — еще до окончания медового месяца.
Мужчина с таким богатством и влиянием, каким обладал Кадм, и с такой внешностью (он представлял собой классический тип американской красоты — был хорошо сложен, ловок и строен, с правильными чертами чуть вытянутого лица, которое всегда покрывал легкий загар, с проницательным взглядом и дерзкой улыбкой) не может быть обделен женским вниманием. С ним никогда не было скучно, казалось, он не знал сомнений и усталости — в этом и состоял секрет его влияния на людей. Обладай он более возвышенной или уж совсем черной душой, он мог бы стать президентом, заметила как-то его сестра. Но Кадм не имел ни малейшего желания тратить свою бившую ключом энергию на политику. Это казалось ему непростительным расточительством, ведь вокруг столько женщин, жаждущих быть обольщенными (хотя обольщение — не слишком подходящее слово, ибо предполагает определенные усилия, а Кадму его бесчисленные победы давались с невероятной легкостью). Так или иначе, он делил свое время между конторами в Нью-Йорке и Чикаго, особняками в Вирджинии и Массачусетсе и постелями любовниц, количество которых в течение года переваливало за сотню, а недовольным мужьям он выплачивал денежное вознаграждение или устраивал их на хорошую должность.
Что до Китти, у нее были свои интересы: воспитание троих детей и весьма насыщенная светская жизнь. Она никогда не хотела привязать мужа к своей юбке. От Кадма она требовала только, чтобы он не ставил ее в неловкое положение, а в остальном предоставляла ему полную свободу.
Лишь однажды любовная история — точнее, любовная неудача — нарушила это странное равновесие. В 1926 году Кадм отправился на Запад по приглашению Лайонела Блумбери, возглавлявшего одну из небольших независимых студий Голливуда. По части кино Кадм считал себя знатоком, а Лайонел предлагал ему вложить деньги в кинобизнес. Что Кадм и сделал, вложив часть капитала Гири в «Метро-Голдвин-Майер», после чего, в период расцвета этой студии, получил немалые прибыли. Он также приобрел огромные участки земли, которые впоследствии превратились в Беверли-Хиллз и Калвер-Сити. Однако то дело, которое влекло его в Голливуд сильнее всего, ему не удалось провернуть. Я имею в виду молодую актрису Луизу Брукс. Впервые они встретились на премьере «Убогой жизни», картины студии «Парамаунт», где Луиза снималась вместе с Уоллисом Бири. Восхищенному взору Кадма она показалась каким-то сверхъестественным созданием, он даже признался одному своему приятелю, что в первый раз тогда поверил в идею Эдема, что мужчина может быть изгнан из совершенного сада из-за женщины.
Луиза, встреча с которой настроила нашего героя на столь метафизический лад, без сомнения, была очень красивой женщиной: ее темные, по-мальчишески коротко подстриженные блестящие волосы оттеняли матово-бледное лицо с изящными точеными чертами. Но кроме красоты она обладала немалыми амбициями и острым умом; роль произведения искусства, услаждающего взор Кадма или кого-либо другого, ее мало привлекала. На следующий год она отправилась в Германию, где намеревалась сняться в двух картинах; предполагалось, что одна из них, «Ящик Пандоры», навеки впишет ее имя в историю кинематографа. К тому времени Кадм настолько потерял голову, что вслед за Луизой отбыл в Европу, надеясь, что там предмет его вожделения окажется уступчивее. Луиза, казалось, была даже рада встрече со своим давним поклонником. Они вместе обедали и, когда позволяло расписание съемок, отправлялись в короткие путешествия. Но вскоре выяснилось, что Луиза просто забавлялась с Кадмом. В один прекрасный день она заявила своему директору мистеру Пабсту, что присутствие мистера Гири для нее крайне нежелательно, так как он мешает ей сосредоточиться на работе. За этим последовал скандал, когда Кадм — который к тому времени уже начал безуспешные переговоры о приобретении студии, снимающей «Ящик Пандоры», — попытался силой прорваться на съемочную площадку, чтобы выяснить отношения с Луизой. Она наотрез отказалась с ним разговаривать, и его с позором вышвырнули прочь. Через три дня он сел на пароход и отплыл в Америку.
С «блажью», как он впоследствии называл этот эпизод, было покончено навсегда. Выздоровевший Кадм с почти пугающим аппетитом принялся за дела. Год спустя после его бесславного возвращения из Европы, в октябре 1929 года, грянул биржевой кризис, ознаменовавший собой начало Великой депрессии. В период всеобщего бедствия Кадм проявил ловкость и изворотливость, достойную ловцов мустангов, героев его любимых вестернов, — ему удалось не только сохранить, но и приумножить свое состояние. Пока другие финансовые столпы по уши залезали в долги или же сводили счеты с жизнью при помощи пистолета, пока страна страдала от экономического кризиса, равного которому она не знала со времен Гражданской войны, Кадм процветал, превращая всеобщее поражение в свою победу. За символическую цену он скупал остатки разорившихся предприятий, хотя порой все же проявлял великодушие и бросал спасательный круг утопающим, не сомневаясь, что после они отплатят ему сторицей.
Кадм вел дела не только с честными людьми, которые и в трудные времена не забывали о морали, он также не чурался и тех, у кого руки были по локоть в крови. Сухой закон доживал свои последние дни, невероятные прибыли по-прежнему ожидали всякого, кто ухитрялся снабжать спиртным изнемогающую от жажды Америку. А там, где были прибыли, там был и Кадм Гири. На протяжении четырехлетнего периода между своим возращением из Германии и отменой пресловутой Восемнадцатой поправки он успешно вкладывал деньги в алкоголь и «развлекательный» бизнес и извлекал доходы, о которых не удавалось проведать ни одному налоговому инспектору, отмывая их при помощи своих законных предприятий.
Но он был очень осторожен в выборе деловых партнеров и избегал общения с теми, кто упивался своей дурной славой. Он никогда не имел дел с Капоне, предпочитая более «скромных» компаньонов, как Тайлер Берджесс или Кларенс Филби, чьи имена не попадали в газетные заголовки. Но вообще-то он боялся конфликтов с законом и, несмотря на огромные доходы от махинаций со спиртным, весной 1933 года, как раз перед тем, как Конгресс аннулировал поправку, он порвал все контакты с «людьми со Среднего Запада».
Однако тут необходимо отметить, что именно Китти заставила его принять это решение. Обычно она не вмешивалась в дела мужа, но, как она сказала ему, речь шла уже не о деньгах, а о репутации семьи, которая будет погублена, если будет доказана связь Кадма с этим отребьем. При всей своей независимости Кадм счел за благо подчиниться давлению жены, тем более что необходимость общаться с преступниками действовала ему на нервы. Все они были неотесанными мужланами, и, как сказал Кадм, их ближайшие предки наверняка прозябали в каком-нибудь забытом уголке Европы и питались вшами со своих ослов. Это выражение так понравилось Китти, что она пользовалась им всякий раз, когда хотела сказать убийственную колкость.
Итак, Сухой закон и годы Великой депрессии остались в прошлом, в настоящем же Гири были одной из самых богатых семей на континенте. Они владели сталелитейными заводами, верфями и скотобойнями, кофейными и хлопковыми плантациями, необозримыми полями, засеянными ячменем и пшеницей, и бескрайними пастбищами. Им принадлежала значительная часть недвижимости в тридцати крупнейших городах Америки, на их землях стояли многоквартирные дома и отели.
Они были обладателями скаковых лошадей, ипподромов, гоночных машин и треков. Владели обувными фабриками, консервными заводами, ресторанами и закусочными. Кроме того, им принадлежали журналы и газеты, а также люди, эти журналы и газеты выпускавшие, доставлявшие и продававшие. То, что Гири не могли приобрести, они украшали собственным именем. Стремясь подчеркнуть различие между своим благородным семейством и неотесанными выскочками, с которыми Кадм порвал в тридцать третьем году, Китти позволялось тратить миллионы долларов на благотворительность, в результате имя Гири появилось на фасадах больниц, школ и сиротских приютов. Разумеется, все эти благие деяния не могли пустить пыль в глаза недоброжелателям, с завистливым вниманием наблюдавшим за безостановочным ростом семейного состояния. С течением лет Кадм ничуть не умерил своих аппетитов. В шестьдесят пять, когда для многих главным удовольствием в жизни становится рыбалка и работа в саду, Кадм устремил свой проницательный взор на Гонконг и Сингапур, где он с успехом повторил некоторые махинации, некогда осуществленные в Америке. Демон обогащения не оставлял Кадма своим покровительством, словно по волшебству он создавал все новые процветающие компании. Могущество Кадма стало безграничным, в обществе он почти не появлялся, но о нем ходили легенды.
Как и в молодости, он был окружен женщинами и с легкостью завоевывал все новых поклонниц, но это для него уже не имело особого интереса. Несомненно, он по-прежнему оставался прекрасным любовником (не исключено, что в этот период жизни он сознательно выбирал менее благоразумных и тактичных женщин, чем прежде; их нескромность служила рекламой его мужских достоинств), но после случая с Луизой Брукс он боялся влюбляться и всю свою страсть вкладывал в бизнес. Лишь деловой успех дарил ему подъем духа, подобный тому, что он испытал во время первой встречи с Китти или во время злосчастного вояжа в Германию; лишь приумножая свое состояние, Кадм испытывал блаженство или, по крайней мере, был близок к тому.
Тем временем подросло новое поколение династии. Старшим из юных Гири был Ричард Эмерсон, появившийся на свет в 1934 году, после того как две беременности Китти окончились неудачей. Год спустя у супругов родилась дочь, Нора Фэй Гири, а еще через два года — сын Джордж, отец Митчелла и Гаррисона.
Во многих отношениях детские годы Ричарда, Норы и Джорджа прошли в обстановке куда более эмоционально благоприятной, чем детство их предков. Китти прекрасно понимала, насколько губительным может стать влияние богатства, на примере собственной семьи она видела, с какой легкостью и быстротой оно способно разрушить личность. Она сделала все от нее зависящее, чтобы помешать тлетворному сознанию собственной исключительности отравить детские души — от природы Китти была наделена выдающимся даром любви, и это чувство, не востребованное в замужестве, щедро изливалось на детей. Любимицей отца была Нора, и он не собирался отказывать себе в удовольствии побаловать обожаемую дочку. В результате Нора превратилась в капризное своевольное дитя, и все усилия Китти исправить ее характер казались тщетными. Стоило девочке не получить от матери желаемого, она, заливаясь слезами, бежала к отцу, и любая ее прихоть немедленно исполнялась. Желание отца порадовать свою любимицу всеми возможными способами вскоре достигло воистину грандиозных размеров: когда Норе было одиннадцать лет, она сказала, что хочет стать актрисой, и любящий родитель оплатил «Метро-Голдвин-Майер» съемки небольшого фильма с ее участием. До поры до времени последствия этого безумного потворства не давали о себе знать, но настал день, когда они привели к трагедии.
Китти меж тем наделяла сыновей своей куда более разумной любовью и с удовлетворением наблюдала, как мальчики превращаются в незаурядных мужчин. То, что ни один из них не проявил желания участвовать в управлении империей Гири, вовсе не было случайностью. Китти сумела внушить обоим недоверие к миру, в котором их отец достиг столь головокружительных успехов. Лишь когда у Кадма, которому перевалило далеко за семьдесят, появились первые признаки старческого маразма, Джордж, младший из двух сыновей, согласился оставить собственную инвестиционную компанию и взять под наблюдение процесс преобразований, в которых настоятельно нуждалась ставшая чрезмерно громоздкой империя. Со временем он обнаружил, что, несмотря на все его опасения, эта деятельность пришлась ему по душе. Инвесторы, союзы и члены совета с радостью встретили молодого Гири, приветствуя в нем руководителя нового типа, озабоченного не только ростом прибыли, но и благосостоянием своих служащих, а также всех тех, кто от него зависел.
В семейной жизни у Джорджа тоже все было в порядке, он оказался привержен старомодным понятиям и традициям. Он женился на Деборе Халфорд, в которую был влюблен еще со школьных лет, и вместе им удалось создать тот семейный уют, который тщетно пыталась создать для своих детей Китти. Старший сын Кадма, Ричард, стал успешным адвокатом, он мог оправдать любого убийцу, и жизнь его превратилась в подобие затянутого финального акта оперы, до предела наполненного душераздирающими сценами. Что же касается несчастной Норы, то она, расставшись с очередным опостылевшим супругом, тут же вступала в новый брак, одержимая несбыточной надеждой обрести в муже обожающего и доброго папочку.
В противоположность сестре и брату Джордж, в руках которого находилась большая часть состояния Гири, вел размеренную жизнь. Голос его был тих, манеры сдержанны, а улыбка, изредка освещавшая лицо, казалась немного застенчивой. Несмотря на то, что он умел ладить со служащими, идти по стопам отца ему было совсем не легко. Во-первых, старик отнюдь не собирался уступать управление своей империей кому бы то ни было и, оправившись после болезни, заявил, что собирается вновь занять за столом место председателя. Впрочем, Лоретта, вторая жена Кадма, убедила его, что будет благоразумнее передать всю власть сыну, а самому стать консультантом. Старик весьма неохотно последовал совету жены; впрочем, он обрел удовольствие в том, чтобы публично критиковать решения Джорджа, и несколько раз добивался расторжения контрактов, над заключением которых Джордж трудился месяцами.
Помимо того, что Кадм делал все возможное, чтобы отравить жизнь собственному сыну, появились и другие проблемы. Во-первых, выяснилось, что на фондовой бирже против Гири орудуют шпионы других корпораций, в результате чего разорилось отделение компании на Дальнем Востоке, и управляющий, назначенный еще Кадмом, покончил жизнь самоубийством — позднее обнаружилось, что он пытался скрыть миллиарды долларов убытков. А во-вторых, неожиданно всплыли темные делишки Кадма в период Сухого закона, которые, казалось, ему удалось так надежно скрыть. Книга о его махинациях со спиртным сразу возглавила список бестселлеров, и все попытки Ричарда обвинить автора в клевете и изъять книгу из продажи не достигли цели.
Неприятности окружали Джорджа со всех сторон, и только в его семейной жизни царила идиллия. Дебора оказалась прирожденной хранительницей домашнего очага, она делала все, чтобы окружить мужа и детей уютом и заботой. Все проблемы лучше оставлять за дверью дома, любила повторять она, имея в виду и остальных членов семьи Гири. Если Джордж хотел побыть один или если ему хотелось поиграть с детьми или послушать джаз, Дебора никому не позволяла переступить порог дома. Даже Ричард, который с легкостью мог убедить присяжных в чем угодно, предпочитал отступить, когда Дебора охраняла покой Джорджа.
В этой безупречной семье росло четверо детей — Тайлер, Карен, Митчелл и Гаррисон, и родители, несмотря на всю свою нежность, воспитывали их со всей строгостью. Однако новой поросли Гири пришлось подвергнуться испытаниям, которых не знали предшествующие поколения. С младых лет их не оставляли своим вниманием журналисты; одноклассники не упускали случая донести учителям обо всех их тайных проступках и шалостях; фотографии, где юные Гири купались нагишом и оказывались в прочих пикантных ситуациях, регулярно мелькали на обложках журналов. Несмотря на отчаянные усилия Деборы, она не могла защитить своих детей от вездесущих папарацци. Джордж считал, что на борьбу с журналистами не стоит тратить ни сил, ни нервов. Гораздо разумнее будет, если дети, испытав всю боль публичного унижения, изменят свое поведение. Если в головах у них не слишком пусто, они поймут, как им следует держаться, чтобы оградить себя от нападок толпы. Если же Господь не дал им ума, их ждет удел тетушки Норы, которая столько раз попадала на обложки журналов, сколько сменила психоаналитиков. Это жестокий мир, повторял Джордж, и любовь не может оградить от него. Она может только залечить нанесенные раны.
Что-то мое отступление затянулось. Я хотел коротко рассказать вам о генеалогическом древе семьи Гири, но запутался в его ветвях. Не то чтобы каждая веточка была необходима для моего повествования — я никогда бы не взялся за столь трудную задачу, но между теми, о ком я рассказал вам, и некоторыми событиями существуют удивительные связи. Вот, например: когда Рэйчел улыбается, в глазах ее вспыхивают точно такие же насмешливые огоньки, что некогда светились во взоре Луизы Брукс, да и темные, блестящие волосы Рэйчел тоже напоминают о канувшей в лету кинозвезде. И если вы хотите в полной мере понять природу того чувства, которое питал к Рэйчел старик Кадм, необходимо знать некоторые подробности его неудавшегося романа.
Но есть кое-что еще более важное, чем все эти детали, — это общий дух семьи, сохраняющийся из поколения в поколение, ибо дети следуют примеру взрослых, порой дурному, порой хорошему. Так Лоренс Грейнджер Гири (умерший в постели проститутки в Гаване) научил своего сына быть бесстрашным и жестоким. И так Кадм превратил свою дочь в существо, исполненное жажды саморазрушения, а его же сын Джордж в результате отсутствия отцовского внимания вырос тихим и нерешительным человеком.
Кстати о Джордже, пора завершить о нем рассказ. Джорджа — человека, обладавшего, несомненно, выдающимися достоинствами, — ждал печальный конец, смерть его породила множество вопросов, на которые до сих пор не найдены ответы. Шестого февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года Джордж, вместо того чтобы отправиться на уик-энд в свой любимый загородный дом в Калебс-Крик, где его ждали жена и дети, поехал на Лонг-Айленд. Он сам сел за руль, отпустив шофера, что довольно странно, ведь Джордж не слишком любил водить машину, к тому же погода в тот день выдалась скверная, и уже стемнело. Он позвонил Деборе и предупредил, что задержится, так как ему необходимо уладить «одно небольшое дельце», но обещал быть после полуночи. Дебора не стала без него ложиться. Однако Джордж все не появлялся. В три часа ночи она позвонила в полицию, с рассветом начались поиски, которые продолжались все холодные и дождливые выходные. Но полиции не удалось ничего обнаружить до самого понедельника. Примерно в семь тридцать утра человек, гулявший с собакой по побережью в Смит-Пойнт-Бич, решил заглянуть в машину, которая, как он заметил, стояла на пляже уже три дня. Внутри он увидел труп мужчины со сломанной шеей. Это и был Джордж. По всей видимости, убийство произошло прямо здесь, на берегу, — подошвы ботинок Джорджа были в песке, песок обнаружили у него в волосах и даже во рту. Разделавшись со своей жертвой, преступник втащил тело в машину и исчез. Бумажник Джорджа вскоре обнаружили неподалеку. Деньги и кредитные карточки оказались на месте, исчезла только маленькая фотография Деборы, которую Джордж всегда носил с собой.
Поиски убийцы продолжались несколько лет (наверное, они ведутся до сих пор, так как дело не было закрыто). Но несмотря на то что Кадм предложил награду в миллион долларов за любую информацию об этом преступлении, найти преступника так и не удалось.
Основных последствий смерти Джорджа — точнее, последствий, имеющих отношение к данному повествованию, — было три. Во-первых, Дебора в результате подозрительных обстоятельств гибели ее супруга стала чувствовать себя странно чужой ему. Оказалось, он что-то скрывал от нее... Что-то жизненно важное, что-то смертельное. При всем доверии, которое они питали друг к другу, между ними оставалась тайна, жуткая тайна. И она даже не догадывалась, что это за тайна. В течение нескольких месяцев Дебора прилежно выполняла все, что требовалось в ее положении безутешной светской вдовы, но затем, когда объективы камер, привлеченные другими трагедиями и скандалами, отвернулись от нее, она стремительно погрузилась во мрак своих сомнений, тоски и горя. Надеясь развеяться, Дебора отправилась в Европу, где встретила свою невестку Нору, с которой в прежние годы стремилась не иметь ничего общего. Поползли слухи, согласно которым они вели жизнь стареющих лесбиянок; колонки светской хроники утверждали, что в поисках компании они шляются по трущобам Рима и Парижа. Не берусь судить, насколько эти сплетни соответствовали истине, но, вернувшись домой в августе 1981 года, Дебора производила впечатление женщины, повидавшей в Европе отнюдь не только Ватикан и Эйфелеву башню. Она похудела на тридцать фунтов, одета была с не соответствующей возрасту экстравагантностью и врезала первому же фотографу, наставившему на нее объектив в аэропорту.
Во-вторых, смерть Джорджа, разумеется, сказалась на положении его детей. После гибели отца четырнадцатилетний Митчелл оказался в центре внимания: он обладал многообещающей внешностью (по общему признанию, никогда еще в семействе Гири не рождалось подобного красавца), к тому же, общаясь с назойливыми журналистами, проявлял недетскую зрелость и достоинство. Молва единодушно нарекла его наследным принцем, и никто не оспаривал этот титул.
Гаррисон, который был старше Митчелла на шесть лет и прежде предпочитал оставаться в тени, и сейчас не предпринял каких-либо попыток изменить сложившееся положение. В то время как Митчелл в период траура служил опорой своей безутешной матери, сопровождал ее на благотворительные мероприятия, всячески утешал и поддерживал ее, Гаррисон превратился в почти полного затворника. Привычка к уединению сохранилась у него и впоследствии. Что до Тайлера и Карен, то они были моложе Митчелла и по крайней мере в течение нескольких лет не представляли для журналистов особого интереса. Тайлер погиб в 1987 году вместе с дядей Тоддом, четвертым мужем Норы, — их небольшой самолет, которым управлял Тодд, попал в грозу и разбился поблизости от Орландо в штате Флорида. Ну а Карен, унаследовавшая от отца природную мягкость характера, стала археологом и достигла на этом поприще немалых успехов.
И наконец, третьим следствием гибели Джорджа Гири стал прилив духовных и физических сил у его отца, Кадма Гири. Старик выдерживал натиск старости столь же стойко, как сносил все прочие испытания, которым неоднократно подвергала его жизнь, и теперь, когда империи Гири вновь понадобился монарх, он был готов опять взвалить на себя все бремя ответственности. Хотя Кадму уже перевалило за восемьдесят, он держался так, словно все старческие хвори только обострили его жизненные аппетиты. Годы сравнительно мягкого правления остались позади, империя снова оказалась в железных руках человека, который вел игру по собственным правилам. Иногда казалось, что старик стремится наверстать то, что его покойный сын уступил из-за своей гуманности и снисходительности. Всякий, кто осмеливался перечить Кадму (и отстаивать принципы Джорджа), сразу изгонялся — на то, чтобы переубеждать несогласных, у Кадма не было ни времени, ни терпения.
Уолл-Стрит моментально отреагировала на произошедшую перемену. «Старик Кадм снова у власти», — сообщал заголовок «Уолл-Стрит джорнал». В течение ближайших месяцев в газетах то и дело появлялись биографические очерки о Кадме, неизменно снабженные перечнем его злодеяний. Но старика это не заботило. Он никогда не обращал внимания на газетную шумиху и не собирался замечать ее впредь. Таков был его стиль жизни, и он знал — этот стиль прекрасно отвечает законам, по которым живет деловой мир.
Мы вернемся к старику Гири позднее, значительно позднее. А сейчас позвольте мне оставить Кадма, переживающего свое второе, триумфальное пришествие к власти, и вернуться к столь важному предмету, как смерть. Я уже рассказал вам о кончине Лоренса Гири (постель шлюхи, Гавана), Тайлера (самолет дяди Тодда, Флорида) и Джорджа (сиденье «мерседеса», Лонг-Айленд). Но должен поведать вам еще о некоторых смертях. Кажется, я уже упоминал о матери Кадма, Берне? Да, конечно. Как вы помните, последние ее дни прошли в сумасшедшем доме. Но я не успел сообщить, что, подобно своему внуку, она погибла от руки убийцы — скорее всего, это была некая Долорес Кук, также пациентка клиники, через шесть дней после смерти Верны совершившая самоубийство (она украла зубочистку, проткнула ею себе вены и истекла кровью). Элеонора, нелюбимая дочь Верны, умерла в весьма преклонном возрасте. До глубокой старости дожила и Луиза Брукс, в начале тридцатых оставившая карьеру в кино, сочтя, что затраченные усилия не стоят конечного результата.
Из всех важных для этой истории действующих лиц осталась только Китти, скончавшаяся от рака пищевода в 1979 году, как раз в тот период, когда Кадм боролся с первым приступом старости. Родившаяся в 1902 году, Китти была почти ровесницей века. Через год Кадм женился вновь, и избранницей его стала Лоретта Толли, женщина почти на двадцать лет его моложе. Любопытная деталь: в юности Лоретта тоже была актрисой и выступала в бродвейских театрах, но потом, как и Луиза, разочаровалась в актерской карьере.
Китти не играет почти никакой роли в последующих событиях; говорю об этом с сожалением, ибо в моем распоряжении находится весьма необычный документ, написанный Китти в последний год жизни и вызывающий множество любопытных предположений. Текст отличается некоторой сумбурностью и несвязностью, но, учитывая, что в этот период Китти принимала сильные болеутоляющие препараты, в этом нет ничего удивительного. На этих безоглядно искренних страницах (написанных, кстати, от руки) Китти говорит о тоске, томившей ее на протяжении всей жизни, о жажде чего-то более высокого, чем предназначение матери, жены и дамы-благотворительницы, жажде, которую ей не суждено было утолить. Иногда смысл написанного ускользает, и слова превращаются в череду разрозненных образов. Но и эти места полны силы. Мне кажется, в конце жизни Китти жила в каком-то своем измерении, где воспоминания о пережитом, настоящее, несбывшиеся надежды и ожидания слились в один мощный поток. Иногда она представляла себя ребенком и с отстраненным любопытством смотрела на собственное разрушенное временем тело, поражаясь его непокорности и безобразию.
Она пишет и о Галили.
Лишь прочтя записи Китти в третий раз (в поисках сведений и фактов, проливающих свет на убийство Джорджа Гири), я понял, что речь здесь идет и о моем сводном брате. В это трудно поверить, но это так. Он входит в исповедь Китти и живет в ней, подобный ветерку, который шевелит страницы книг на столе, — мы видим не его, но лишь то, что он совершает. Вне всяких сомнений, именно благодаря Галили Китти узнала о многом, чего была лишена. Если он и не стал главной любовью ее жизни, то все равно дал ей почувствовать всю неодолимую преображающую силу истинного и к тому же разделенного чувства.
А теперь позвольте мне провести небольшую ознакомительную экскурсию по резиденциям Гири, ибо именно там происходили события, о которых речь пойдет впереди. Год за годом семья приобретала недвижимость, при этом почти ничего не продавая — в деньгах у Гири никогда не было нужды. Иногда, купив новую виллу или загородный дом, они перестраивали их по своему вкусу и жили там время от времени. Но чаще дома, принадлежавшие Гири, десятилетиями стояли пустыми, при этом они содержались в полном порядке, хотя нога ни одного из членов семьи не переступала их порога. Насколько мне известно, Гири владели домами и квартирами в Вашингтоне, Бостоне, Лос-Анджелесе, Луизиане, Южной Каролине и на Гавайях. Что касается Европы, то там у них была недвижимость в Вене, Цюрихе, Лондоне и Париже, были у них дома и в таких экзотических местах, как Каир, Бангкок и Гонконг.
Но начну с их резиденций в Нью-Йорке. Митчеллу принадлежит pied a terre[4] на окраине Сохо, внутри обставленный куда более изысканно и охраняемый куда более тщательно, чем позволяет предположить достаточно скромный внешний вид.
Марджи и Гаррисон занимают два верхних этажа в Трамп-Тауэр, из всех окон этой огромной квартиры открывается потрясающий вид. На ее покупке настояла Марджи (в те времена этот квартал был самым дорогим в мире, а Марджи нравилось без счета тратить деньги Гаррисона), но она, несмотря на роскошность этой квартиры, так и не сумела сделать ее уютной. Нанятый ею дизайнер, некто Джефри Пенроуз, умер через месяц после завершения работы, и в посмертных статьях о его творчестве квартиру в Трамп-Тауэр называли его последним великим творением, великолепно отразившим характер владелицы — «непостоянной и падкой на безвкусный шик». Все это было вполне справедливо как в отношении квартиры, так и в отношении Марджи. Годы не пошли на пользу им обоим. Сияние мишуры быстро поблекло, и то, что в восьмидесятые казалось остроумной выдумкой, несколько лет спустя утратило всю свою пикантность.
Самой главной резиденцией Гири в Нью-Йорке является дом, который все члены семьи почтительно называют «Особняк». Это огромное здание, построенное в конце девятнадцатого века, находится в Верхнем Ист-сайде. Район, где стоит дом, называется Карнеги-Хилл, но с не меньшим основанием он мог бы называться и в честь Гири, Лоренс поселился здесь за двадцать лет до того, как Эндрю Карнеги выстроил себе особняк на пересечении 5-й и 91-й улиц. В большинстве домов, окружавших гнездо Гири, располагаются посольства; для того чтобы служить жилищем одной семье, эти здания слишком велики и слишком дороги. Но Кадм родился и вырос в этом огромном особняке, и мысль о том, чтобы продать дом в Ист-сайде, ни разу не приходила ему в голову. Да и реши он это сделать, все убранство дома невозможно было бы разместить в другом обиталище. Ценной мебели, ковров, часов, произведений искусства там накопилось столько, что хватит на приличный музей. К тому же там были и картины, которые в отличие от всего прочего коллекционировал сам Кадм. Он предпочитал живописные полотна впечатляющих размеров, причем исключительно американских художников. В его собрании находились изумительные работы Альберта Бьерстадта, Томаса Коула, Фредерика Черча, а также несколько прекрасных образцов американского пейзажа. Может, на чей-то взыскательный вкус эти полотна и покажутся удручающе несовременными и помпезными, а может, кто-то сочтет их творениями весьма ограниченного таланта, не рассчитавшего собственные силы в погоне за грандиозностью. Но в особняке, где одна картина подчас занимает целую стену, эти произведения смотрятся очень величественно. В некотором смысле именно они придают дому лицо. Да, здесь неизменно царит неприветливый полумрак, а воздух такой спертый и тяжелый, что подчас трудно дышать. Но, покидая особняк, люди уносят с собой иные впечатления. Перед глазами у них стоят картины, подобные окнам, распахнутым в мир свободной, дикой природы.
В доме шестеро слуг, за работой которых неустанно наблюдает суровый взор Лоретты, Но как бы они ни старались, дом слишком велик, и они не успевают наводить везде порядок. То тут, то там вечно скапливается пыль — слуги могут работать без отдыха двадцать четыре часа в сутки, но им все равно не справиться с такой громадой.
Таковы обиталища Гири в Нью-Йорке. Хотя, откровенно говоря, кое о чем я умолчал. Например, у Гаррисона есть тайная квартира, о которой не знает никто, даже Марджи. Я опишу ее, когда придет время ее посетить, а заодно и расскажу, что заставило Гаррисона приобрести это гнездышко. Семье принадлежит еще один дом в северной части штата, но там также развернутся важные события предстоящего рассказа, так что я отложу рассказ о нем до более подходящего случая.
Однако я чувствую необходимость познакомить вас еще с одним домом, хотя он и находится далеко, очень далеко от Нью-Йорка. Возможно, дело в том, что в моем воображении особняк Гири, «L'Enfant» и этот дом составляют некую нерасторжимую троицу. Впрочем, вышеупомянутое жилище значительно уступает своим собратьям и по размерам, и по роскоши. По правде говоря, из всех домов, о которых идет речь в моем повествовании, этот — самый скромный. Он стоит на берегу лазурного Тихого океана, в окружении пальм, и те счастливцы, кому удалось провести под его крышей хотя бы ночь, вспоминают о нем как о земном рае.
Подробно об этом доме и о тайнах, что хранят его стены (куда более жутких, чем маленькие секреты прибежища Гаррисона), я тоже расскажу позднее.
Значение этих тайн столь необъятно, что даже любимым живописцам Кадма вряд ли удалось бы передать его во всей полноте. И хотя нужный момент еще не настал, я хочу, чтобы образ этого райского уголка запечатлелся в сознании читателя, подобно яркому фрагменту головоломки, для которого пока не нашлось подходящего места. Но место это непременно будет найдено, пусть и после долгого раздумья, и тогда смысл всей картины, дотоле скрытый, сразу станет очевиден.
А сейчас я должен продолжать. Точнее, должен вернуться, вернуться к героине, с истории которой я начал эту главу, к Рэйчел Палленберг. Предшествующие экскурсы и описания были попыткой воссоздать фон, на котором развернулся роман Рэйчел и Митчелла. Надеюсь, что, познакомившись с некоторыми обстоятельствами жизни Митчелла, вы проникнетесь к нему определенной симпатией, которую, может, и не вызовут его поступки. Так или иначе, от природы он не был наделен жестокостью и прочими заслуживающими порицания качествами. Но, несмотря на все усилия его матери, Митчелл всю жизнь находился в центре публичного внимания. В подобной ситуации человек неизбежно утрачивает естественность. Собственная жизнь поневоле начинает казаться ему бесконечным представлением, в котором он играет главную роль.
За семнадцать лет, миновавших со смерти отца, Митчелл достиг совершенства в исполнении этой роли; несомненно, он обладал выдающимися актерскими способностями. Во всех остальных смыслах — за исключением наружности — он не возвышался над средним уровнем, а то и не дотягивал до него. Он был заурядным студентом, вялым любовником и скучным собеседником. Но в любом разговоре наступает момент, когда все забывают о предмете словопрений и главным становится обаяние собеседника, а тут Митчелл бывал неотразим. Не откажу себе в удовольствии процитировать здесь высказывание Берджеса Мотела, который однажды долго беседовал с Митчеллом, обсуждая проект постановки «Ярмарки тщеславия»: «Чем меньше смысла было в его словах, тем с большей непринужденностью он держался и тем благоприятнее было производимое им впечатление. Может, это покажется вам абсурдным, но будь вы там, имей вы возможность наблюдать, как он, подобно последователям учения дзен, создает все из ничего, вы убедились бы, что он проделывает это не только виртуозно, но и сексуально. Очаровал ли он меня? О да!»
Это был далеко не первый раз, когда писатель-мужчина публично восхищался обаянием Митчелла, но впервые его обаяние подвергли анализу. Никто не умел пользоваться своими чарами так, как Митчелл, и никто лучше него не знал, что чары эти особенно неотразимы на фоне окружающей пустоты.
Все вышесказанное, возможно, заметите вы, характеризует Рэйчел с не слишком выгодной стороны. Как она могла поддаться столь тривиальному обольстителю? Как могла очертя голову броситься в объятия мужчины, который производит наиболее благоприятное впечатление, когда слова его вовсе не имеют смысла? Поверьте, в сложившейся ситуации потерять голову было не трудно. Рэйчел была ослеплена, польщена, восхищена — не только самим Митчеллом, но и всем, что за ним стояло. На протяжении всей жизни Рэйчел имя Гири было для нее воплощением американской мечты, и теперь у нее появилась возможность проникнуть в их круг, приобщиться к святая святых. Кто бы на ее месте отверг подобную возможность? Кто отказался бы от заветной мечты, внезапно ставшей реальностью, кто не захотел бы расстаться с серой рутиной, поменять ее на новую жизнь — яркую, полную и комфортную? Рэйчел сама удивилась легкости, с которой она вошла в эту обитель оживших грез. Казалось, в глубине души она всегда знала, что в один прекрасный день мир богатства и власти распахнет перед ней свои двери, и была к этому готова.
Не подумайте, что Рэйчел вовсе не испытывала робости и замешательства. Бывали случаи, когда ладони ее холодели от страха. Ей вовсе не просто было в первый раз появиться на семейном торжестве, устроенном в честь девяносто пятого дня рождения Кадма, она отчаянно трусила, в первый раз ступая на красный ковер Линкольн-центра, и смущалась, в первый раз поднимаясь по трапу частного самолета, где она была единственным пассажиром. Все это представлялось ей необычным, изумительным и в то же время до странности знакомым.
Митчелл, судя по всему, интуитивно сознавал степень ее волнения и вел себя соответствующим образом. Если она робела, он всячески старался ее ободрить, своим примером показывая, как следует парировать наглые вопросы и направлять разговор в нужное русло. В то же время, замечая, что она чувствует себя в своей тарелке, он не мешал ей действовать по собственному усмотрению. Рэйчел быстро приобрела репутацию приятной собеседницы, умеющей с каждым найти общий язык. Что до самой Рэйчел, она сделала следующее открытие: все эти сильные мира сего, в компании которых она ныне оказалась, жаждут простого человеческого общения. Вновь и вновь она ловила себя на поразительной мысли: эти люди ничем не отличаются от простых смертных. Они также страдают от мозолей и от расстройства желудка, ломают ногти и переживают из-за растущих животов. Разумеется, нашлись несколько особей — в основном это были дамы неопределенного возраста, — которые относились к Рэйчел с нескрываемым высокомерием, но с подобным снобизмом она сталкивалась нечасто. Как правило, ее встречали приветливо и доброжелательно. Не раз ей доводилось слышать, что она — именно та женщина, которую так долго искал Митчелл, и все радовались, что его поиски наконец увенчались успехом.
Поначалу она не слишком много рассказывала о себе. Если кто-то интересовался ее прошлым, Рэйчел старалась напустить побольше туману. Но постепенно она прониклась к своим новым знакомым доверием и стала откровеннее рассказывать о своей семье и о детстве, проведенном в Дански. Само собой, среди ее собеседников находились такие, чьи глаза недоуменно стекленели при упоминании о том, что западнее Гудзона тоже идет жизнь, но в большинстве своем люди жаждали узнать хоть что-то о мире менее замкнутом и менее тесном, чем их собственный.
— Скоро ты убедишься — куда бы ты ни пошла, встретишь одни и те же старые кислые рожи, — как-то заметила жена Гаррисона, Марджи, известная своей язвительностью и бесцеремонностью. — Знаешь почему? В Нью-Йорке осталось всего двадцать важных персон. С твоим появлением — двадцать одна. Вот мы и шляемся по одним и тем же вечеринкам, заседаем в одних и тех же комитетах и все такое прочее. И, откровенно говоря, мы до чертиков надоели друг другу.
Они с Рэйчел стояли на балконе, разглядывая сверху блистательную нарядную толпу, которая насчитывала никак не двадцать, а несколько сотен человек.
— Понимаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, — усмехнулась Марджи. — Но знай, это все игра зеркал.
Порой случалось, что чье-нибудь замечание приводило Рэйчел в растерянность. Как правило, такие замечания были обращены не к ней, а к Митчеллу, но в ее присутствии.
— Где ты ее отыскал? — спросил у Митчелла один из приятелей; вряд ли он хотел обидеть Рэйчел, но она почувствовала себя вещью. Приятель Митчелла словно желал знать, где продаются такие, чтобы при случае сделать подобную покупку.
— Они просто завидуют, что мне так повезло, — улыбнулся Митчелл, когда она призналась, что ей неприятна подобная бестактность. — Никто и не думал тебя оскорблять.
— Я знаю.
— Если тебе наскучили подобные сборища, мы можем послать их ко всем чертям.
— Нет, почему же. Я хочу лучше узнать всех твоих знакомых.
— В большинстве своем они нагоняют тоску.
— То же самое говорит Марджи.
— Я смотрю, вы с ней подружились?
— О да. Она мне нравится. Она ни на кого не похожа.
— Тебе стоит знать, что у нее серьезные проблемы с алкоголем, — сухо заметил Митчелл. — Последние два месяца она держится, но в любой момент может сорваться.
— И давно она...
— Стала алкоголичкой? Да, давно.
— Может, я сумею ей помочь, — сказала Рэйчел.
Митчелл коснулся губами ее щеки.
— Моя добрая самаритянка. — Он снова поцеловал ее. — Попробуй, конечно, но не будь слишком самонадеянна. И не обольщайся насчет Марджи. У нее за пазухой слишком много камней. Она ненавидит Лоретту. И не думаю, что ко мне она питает добрые чувства.
Настал черед Рэйчел вернуть поцелуй.
— Разве тебя можно не любить? — спросила она.
— Это чертовски трудно, но Марджи как-то ухитряется, — усмехнулся Митчелл.
— А ты, я смотрю, сам от себя без ума.
— Я? Ничуть. Как тебе такое взбрело в голову? В нашей семье я — самый скромный.
— Вот уж не думала, что такое бывает.
— Скромный Гири?
— Именно.
— Хм. — Митчелл задумался на несколько мгновений. — Знаешь, бабушка Китти, пожалуй, заслуживала подобного определения.
— Ты любил ее?
— Да, — кивнул головой Митчелл, и в его голосе зазвучала теплота. — Она всегда была такой доброй, такой ласковой. К концу жизни немного свихнулась, но я все равно ее любил.
— А Лоретта тебе нравится?
— Ну, она никогда не свихнется, это точно. Она самый здравомыслящий член нашей семьи.
— Ты не ответил. Как ты к ней относишься?
Митчелл пожал плечами.
— Лоретта есть Лоретта. Ее надо принимать как дурную погоду. Как бурю или град.
К тому времени Рэйчел встречалась с Лореттой всего два или три раза, и впечатление, которое произвела на нее жена Кадма, было прямо противоположным. Лоретта показалась ей очень спокойной и сдержанной, это впечатление усиливалось тем, что все ее туалеты были выдержаны в неброской бело-серебристой гамме. Несколько вызывающе смотрелись лишь головные уборы в форме тюрбанов, к которым Лоретта явно питала пристрастие, да яркий, хотя и безупречный макияж, подчеркивающий изумительный фиалковый оттенок ее глаз. С Рэйчел она держалась приветливо и любезно, и в ее мягких манерах не было ничего настораживающего.
— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Митчелл. — Ты думаешь, Лоретта просто несколько старомодная пожилая дама, и мой жених возводит на нее напраслину. И верно, Лоретта — это всего лишь старомодная пожилая дама. Но попробуй только задень ее.
— И что будет?
— То, что я тебе сказал. Поднимется буря. Особенно ревниво она относится ко всему, что связано с Кадмом. Не дай бог, она услышит, как кто-то осмелится задеть его хоть словом. Перегрызет обидчику глотку без всякого сожаления. «Если бы не Кадм, у вас бы сейчас и двух центов не было», — вечно твердит она. И она права. Без него мы бы все пропали.
— Что же будет, когда он умрет?
— По-моему, смерть не входит в его намерения, — абсолютно без иронии произнес Митчелл. — Он будет жить, пока кто-нибудь из нас не завезет его на Лонг-Айленд и не придушит. Извини. Неудачная шутка.
— Ты часто об этом думаешь?
— О том, что случилось с отцом? Нет. Я вообще об этом не думаю. Вспоминаю, только когда выходит очередная книжонка, утверждающая, что его убийство было делом рук мафии или ЦРУ. Меня уже тошнит от всех этих идиотских выдумок. Наверное, мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле, так что толку ломать себе голову? — Митчелл провел рукой по волосам Рэйчел. — Тебе не о чем волноваться, — продолжал он. — Если завтра старик умрет, мы разделим его пирог, только и всего. Кусок Гаррисону, кусок Лоретте, кусок нам. А потом мы с тобой... Мы просто исчезнем. Сядем на самолет и улетим отсюда прочь.
— Если хочешь, мы можем улететь прямо сейчас, — улыбнулась Рэйчел. — Мне не нужна твоя семья, и я вовсе не любительница светской жизни. Мне нужен только ты.
Он тяжело вздохнул.
— Уверен, так оно и есть. Но весь вопрос в том, где кончается семья и где начинаюсь я.
— Я знаю где, — прошептала Рэйчел, прижимаясь к нему. — И я знаю, кто ты на самом деле. Ты человек, которого я люблю. Все очень просто.
Но на самом деле все было не так просто.
Рэйчел вступила в очень узкий круг: жизнь его членов считалась достоянием общественности, хотели они того или нет. Америка желала знать все о женщине, которой удалось похитить сердце Митчелла Гири, и то, что совсем недавно эта счастливица была ничем не примечательным созданием, лишь подогревало интерес. Люди не желали упустить ни единой подробности ее волшебного преображения. На глянцевых обложках красовались ее фотографии, а авторы колонок светской хроники захлебывались желчью: взгляните, вот Рэйчел Палленберг в платье, которое совсем недавно она не смогла бы купить, даже выложив всю свою годовую зарплату; вы видите, это улыбка женщины, получившей то, о чем она не смела и мечтать. Подобное счастье не может длиться долго, оно быстро приедается. Те же самые читатели, что в феврале и марте приходили в восторг от истории современной Золушки, в апреле и мае радовались счастью молодой продавщицы, ставшей принцессой, в июне опечалились, узнав о назначенной на осень свадьбе, а в июле уже мечтали вывалять новоиспеченную принцессу в грязи.
Кто она такая, эта воровка, лишившая тысячи женщин заветной мечты? Вряд ли в реальной жизни она так мила, как на фотографиях, таких людей просто не бывает. У нее есть свои темные секреты, в этом нет ни малейших сомнений. Как только было объявлено о готовящейся свадьбе, репортеры принялись землю носами рыть, пытаясь извлечь эти секреты на свет. Они считали своей священной обязанностью сообщить миру какую-нибудь скандальную подробность из прошлого Рэйчел Палленберг прежде, чем она облачится в белое платье и станет Рэйчел Гири.
Любители покопаться в чужом грязном белье не оставляли в покое и Митчелла. Журналы изобиловали историями о его прошлых романах, приправленными откровенным вымыслом. Газетчики наперебой вспоминали о дочери некоего конгрессмена, безнадежной наркоманке, которую Митчелл бросил без всякого сожаления, о его пристрастии к морским путешествиям в сопровождении небольшого гарема парижских фотомоделей, о его пылкой привязанности к Наташе Марли, модели, которая совсем недавно вышла замуж за монарха какой-то крошечной европейской страны, тем самым — согласно достоверным источникам — вдребезги разбив сердце Митчелла. Одному из наиболее прытких журналистов удалось отыскать даже однокурсника Митчелла по Гарварду, сообщившего, что тот был любителем едва оформившихся девочек-подростков. «Если на поле выросла трава, значит, можно играть в футбол», — якобы частенько повторял юный сластолюбец.
Чтобы убедить Рэйчел в том, что все это не стоит принимать близко к сердцу, Марджи как-то притащила ей целую кипу старых журналов — ее домоправительница, Магдалена, хранила их с той поры, когда Марджи только вышла замуж за Гаррисона. Все они были полны столь же язвительными, столь же бесцеремонными и столь же далекими от действительности статьями. И хотя хрупкая, изящная, сдержанная Рэйчел была полной противоположностью крупной, громогласной, обожавшей яркие крикливые наряды Марджи, обе женщины ощущали себя сестрами по несчастью.
— Да, тогда они здорово попортили мне нервы, — призналась Марджи. — Но знаешь, сейчас я уже жалею о том, что все написанное о Гаррисоне — наглая ложь. В больном воображении этих идиотов он предстает в сто раз интереснее, чем на самом деле.
— Но если все это ложь, почему никто не подаст на них в суд? — спросила Рэйчел.
— Бесполезно, — пожала плечами Марджи. — С этим народом не справиться. Им необходимо поливать кого-то дерьмом — или нас, или кого-нибудь другого. Пусть развлекаются. К тому же, если они бросят свой промысел, я перестану читать газеты и, чего доброго, вновь примусь читать книги, — с гримасой комического ужаса добавила она.
— Ты хочешь сказать, что читаешь весь этот хлам?
Марджи выгнула безупречно выщипанную бровь.
— А ты разве нет?
— Ну...
— Детка, в этом нет ничего зазорного. Все мы хотим знать, кто с кем спит. Но не желаем, чтобы другие знали, с кем спим мы. Но придется потерпеть. Одно могу сказать в утешение — скоро ты набьешь у всех оскомину. И газетчики найдут себе свеженькую жертву.
Марджи, да хранит ее Господь, очень вовремя поговорила с Рэйчел. Не более чем через неделю неутомимые папарацци добрались до Дански. Нет, в очередной статье не было ничего откровенно оскорбительного, только намеренно мрачное описание беспросветной жизни родного города Рэйчел, несколько фотографий дома ее матери, на которых он выглядел удручающе убогим: облупившиеся двери, высохшая трава на лужайке. Также автор вкратце поведал о том, как Хэнк Палленберг, отец Рэйчел, жил и работал в Дански. Возможно, именно эта небрежная краткость так задела Рэйчел. Ее отец заслуживал большего, чем несколько пренебрежительных слов, брошенных вскользь. Но худшее было впереди. Один из наиболее ушлых репортеров, мастер по части раздувания скандалов, встретился с девицей, когда-то учившейся вместе с Рэйчел на зубного техника. В воспоминаниях этой особы, не желавшей привлекать к себе внимания прессы и посему скрывшейся за именем Брэнди, Рэйчел представала совсем не привлекательно.
— Рэйчел всегда только и думала, как бы поймать богатенького, — поведала Брэнди. — Ни о чем другом она и не мечтала. Представляете, она даже фотографии подходящих претендентов из газет вырезала. Вся стена над ее кроватью была увешана этими фотографиями. Она на них любовалась перед сном.
Репортер, разумеется, не преминул осведомиться у Брэнди, висело ли над кроватью Рэйчел изображение Митчелла Гири.
— О да, — подтвердила Бренди и призналась, что сердце у нее защемило от недоброго предчувствия, когда она узнала об осуществлении заветного плана Рэйчел. — Я из религиозной семьи, воспитана в строгих правилах, и в этой возне с фотографиями мне всегда чудилось что-то нечистое. Словно она ведьма и занимается ворожбой.
При всем своем идиотизме этот материал произвел нужное впечатление. На первой странице газеты была помещена фотография Рэйчел на заседании одного из благотворительных фондов; фотограф постарался, чтобы в глазах ее от вспышки загорелись зловещие красные огоньки. Заголовок гласил: «Невеста Гири: шокирующие секреты сексуальной магии». Тираж разошелся мгновенно.
Рэйчел старалась держать себя в руках, но это ей плохо удавалось, хотя сама она всю жизнь с удовольствием читала подобные сплетни. Теперь, когда именно она стала их героиней, где бы Рэйчел ни появилась, люди провожали ее любопытными, нахальными, а порой и злобными взглядами. И сколь бы независимый и отчужденный вид она ни принимала, взгляды эти ранили ее.
— Какого черта ты вообще читаешь эти бредни? — напустился на нее Митчелл, когда она решила ему пожаловаться. Разговор происходил вечером за обедом в небольшом уютном ресторане, который находился недалеко от квартиры Митчелла.
— Но они не щадят никого, — с трудом сдерживая слезы, пробормотала Рэйчел. — Не только меня, но и мою мать, мою сестру. И тебя тоже.
— Не волнуйся, наши адвокаты контролируют ситуацию. И если Сесил сочтет, что эти типы зашли слишком далеко...
— Слишком далеко? И когда, по-твоему, этот момент наступит?
— Когда они затронут наши жизненные интересы.
Митчелл наклонился и накрыл руку Рэйчел своей.
— Вся эта чушь не стоит твоих слез, детка, — проворковал он. — Не надо обращать внимание на придурков, у которых нет другого дела, кроме как плевать в тех, кто стоит выше их. Запомни, им до нас не доплюнуть. Как бы они ни пыжились, им не досадить Гири. Мы слишком сильны.
— Я знаю, — сквозь слезы вздохнула Рэйчел. — Я тоже хочу быть сильной, но...
— Никаких но, детка, — произнес он по-прежнему мягким, хотя и непререкаемым тоном. — Ты должна стать сильной, потому что люди теперь всегда будут на тебя смотреть. Ты ведь принцесса.
— Но сейчас я совсем не чувствую себя принцессой, — призналась она.
Видимо, слова ее всерьез расстроили Митчелла. С озабоченным видом он отодвинул тарелку с недоеденным десертом и потер лоб.
— Значит, я плохо справляюсь со своей задачей, — заявил он.
Сбитая с толку Рэйчел озадаченно посмотрела на него.
— Моя главная задача — сделать тебя принцессой. Моей принцессой. Скажи, что мне для этого сделать?
Он пристально взглянул на нее, и на лице его появилось выражение шутливого отчаяния.
— Так что мне для этого сделать? — повторил он.
— Просто люби меня.
— Я люблю тебя, ты же знаешь.
— Да. Знаю.
— И мне больно, что вся эта пустая шумиха так тебя огорчает. Они могут брызгать слюной и кричать, но тебя это не должно трогать. — Он сжал ее руку. — Трогать тебя — моя привилегия. Никто не должен трогать тебя, кроме меня.
Она ощутила, как сладкая дрожь пробежала по ее телу, словно его рука оказалась у нее между ног. Он знал, как подействовало на нее его прикосновение. Кончиком языка он легко провел по нижней губе.
— Хочешь, открою тебе тайну? — прошептал он, наклоняясь к ней еще ближе.
— Конечно.
— Они нас боятся.
— Кто они?
— Все, — ответил он, неотрывно глядя ей в глаза. — Мы на них не похожи, и они это знают. Мы Гири. А они нет. У нас есть власть. А у них нет. И поэтому они боятся. Нам приходится время от времени давать им возможность выпустить пар. Иначе они сойдут с ума от страха.
Рэйчел кивнула, она понимала, о чем он говорит. Еще пару месяцев назад слова Митчелла привели бы ее в недоумение, но не сейчас.
— Я больше не буду обращать внимание на газетную возню, — твердо произнесла она. — А если им все же удастся задеть меня за живое, я сумею это скрыть.
— Знаешь, ты еще совсем девчонка, — улыбнулся Митчелл. — Именно так сказал Кадм после того, как мы с тобой побывали на его дне рождения.
— Да он едва словом со мной перемолвился.
— Ему не надо слов. Он видит всех насквозь. И он сказал: «Она еще совсем девчонка. Но из нее выйдет настоящая Гири». А старик Кадм никогда не ошибается. И теперь, когда ты член нашей семьи, ничто не может причинить тебе боль. Ничто и никто. Ты стала неприкосновенной. Ты поднялась над людьми. Вот что значит быть Гири. Через девять недель ты войдешь в нашу семью. Навсегда.
Только что у меня побывала Мариетта, она прочла все, что я успел написать. Сегодня она не в лучшем настроении, и мне следовало держать ухо востро, но когда она попросила разрешения ознакомиться с плодами моего труда, я не смог ей отказать и дал несколько страниц. Она отправилась на веранду, закурила одну из моих сигар и погрузилась в чтение. Я сделал вид, что полностью поглощен работой и что ее мнение меня совершенно не волнует, но время от времени я невольно поглядывал в ее сторону, пытаясь по выражению липа угадать, какое впечатление производит на нее прочитанное. Похоже, некоторые фрагменты моей книги казались ей занятными, но лишь некоторые. По большей части она равнодушно водила глазами по строчкам (слишком быстро, подумал я, чтобы наслаждаться мастерством автора). Чем дольше это продолжалось, тем больше это меня раздражало. Я уже собирался встать и отправиться на веранду, когда Мариетта, тяжко вздохнув, поднялась с кресла, вошла в кабинет и протянула мне стопку бумажных листков.
— Ты злоупотребляешь длинными предложениями, — сказала она.
— Это все, что ты можешь сказать?
Мариетта неспешно извлекла из кармана спичечный коробок и чиркнула спичкой, пытаясь вновь раскурить сигару.
— А что бы ты хотел от меня услышать? — пожала она плечами. — Думаю, ты сам чувствуешь, что все это слишком затянуто. — Мариетта смотрела не на меня, а на спичечную коробку. — И за событиями трудно уследить. Слишком много имен. Слишком много Гири. Неудивительно, что ты так мало продвинулся. Спрашивается, кому это все надо?
— Это необходимый фон. Предыстория. Без этого нельзя.
— Интересно, чей это телефон я здесь записала, — заметила она, по-прежнему сосредоточенно изучая коробку. — Совершенно не помню.
— Знаешь, если ты способна лишь на мелкие придирки и не желаешь оценить общий замысел...
Мариетта подняла глаза, и во взгляде ее мелькнуло нечто вроде сострадания.
— О, Эдди, — протянула она, и губы ее неожиданно тронула улыбка. — Не смотри так обиженно. По-моему, все, что ты написал, просто замечательно.
— Не пытайся меня обмануть. Ты вовсе так не думаешь.
— Клянусь, я говорю правду. Просто ты слишком много пишешь про свадьбы и все такое, — состроила она пренебрежительную гримаску. — Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.
— Ты по собственной воле избрала другой путь, — напомнил я.
— Я так понимаю, ты и об этом намерен написать?
— Намерен.
Она снисходительно потрепала меня по щеке.
— Надеюсь, это немного оживит твою тягомотину. Кстати, как твои ноги?
— Прекрасно.
— Неужели ты совершенно здоров?
— Кажется, да.
— Странно, что она не вылечила тебя раньше.
— Ничего. Я все равно благодарен.
— Забрина видела, как ты разгуливал по саду.
— Я каждые два дня хожу повидаться с Люменом. Он вбил себе в голову, что после того, как я закончу эту книгу, мы с ним вместе должны написать еще одну.
— И о чем же, если не секрет?
— О сумасшедших домах.
— Ах этот душка Люмен, вечно он придумает что-нибудь забавное. — Мариетта подкинула и поймала коробок. — А! Я вспомнила, чей это телефон! Эллис! Она блондинка, живет в Райли.
— В твоих глазах я вижу похоть, — поделился я своими наблюдениями.
— Эллис просто чудо. Роскошная женщина, — сообщила Мариетта, выковыривая застрявший между зубами кусочек табака. — Поехали как-нибудь вместе со мной, развеемся. Напьемся. Я познакомлю тебя с девочками.
— Боюсь, в вашей компании мне будет не по себе.
— Почему? Никто не будет на тебя покушаться.
— Все равно не могу.
— Можешь. — Мариетта ткнула в мою сторону влажным концом сигары. — Я непременно научу тебя получать от жизни удовольствие. Возможно, мне все-таки стоит познакомить тебя с Эллис, — добавила она, засовывая в карман спичечный коробок.
Естественно, после ее ухода меня охватило смятение. Чтобы обрести душевное равновесие, я отправился на кухню, надеясь, как в прежние дни, что называется, заесть печаль. Уже перевалило за полночь. Дуайт давно спал. В «L'Enfant» царила полная тишина. В кухне было душно, и я открыл окно над раковиной. Из окна пахнуло приятной свежестью, и несколько минут я стоял, подставив свое разгоряченное лицо свежему ветерку. После чего открыл холодильник и стал готовить себе здоровенный сэндвич: засунул между двумя большими кусками ржаного хлеба несколько ломтей ветчины, густо смазанных горчицей, тушеные баклажаны и нарезанные дольками помидоры и щедро заправил все это оливковым маслом.
Стоило откусить первый кусок, как на сердце полегчало. В самом деле, почему меня так задели выпады Мариетты? Тоже мне, нашел литературного критика. Это моя книга, мои идеи, моя точка зрения. И если все это не понравилось Мариетте, тем лучше для меня. У нее всегда был примитивный вкус. Эти мысли не просто проносились у меня в голове, я высказывал их вслух, путаясь языком в мешанине слов и ветчины.
— С кем это ты тут болтаешь?
Я осекся, глянул через плечо и увидел Забрину, загородившую тучным телом дверной проем. На ней была просторная ночная рубашка; лицо, обычно покрытое слоем тонального крема и пудры, цвело здоровым румянцем. У Забрины маленькие глаза, широкий тонкогубый рот. Мариетта называла ее бусинкой, а когда злилась — жирной лягушкой, и, как это ни жестоко, но это определение чрезвычайно подходит Забрине. Единственное, что в ней по-настоящему красиво, это восхитительные темно-рыжие, до пояса, волосы. Сейчас они были распущены и рассыпались по ее плечам подобно пелерине.
— Давненько я тебя не видел, Забрина, — заметил я.
— Ты меня видел, — ответила она своим странным, с придыханием, голосом. — Мы просто не разговаривали.
Я уже собирался сказать, мол, мы не разговаривали потому, что она вечно убегает, но вовремя спохватился. Забрина — весьма нервная и непредсказуемая особа. Достаточно одного неверного слова, чтобы ее спугнуть. А она тем временем подошла к холодильнику и принялась изучать его содержимое. По своему обыкновению, Дуайт оставил множество тортов и пирогов, чтобы ночью Забрине было чем себя побаловать.
— От меня помощи не жди, — вдруг сказала она.
— Помощи в чем?
— Сам знаешь, — проронила она, по-прежнему не отводя взгляда от уставленных яствами полок. — Не думаю, что это правильно.
Наконец она сделала выбор, взяла в каждую руку по куску пирога и с грацией, неожиданной при ее тучности, повернулась и задом захлопнула дверцу холодильника.
Конечно, Забрина говорила о книге. В ее неприязненном отношении не было ничего удивительного, особенно если учесть, что в какой-то степени идея написать книгу принадлежала Мариетте. У меня не было ни малейшего желания беседовать на данную тему.
— Не будем об этом, — буркнул я.
Забрина положила на стол оба пирога — вишневый и ореховый, раздраженно вздохнула по поводу собственной забывчивости и направилась обратно к холодильнику, откуда извлекла чашку взбитых сливок, из которой торчала вилка. Затем осторожно опустилась на стул, наколола на вилку кусочек вишневого пирога, кусочек орехового, подцепила щедрую порцию сливок и отправила все это в рот. Судя по тому, как ловко, ни разу не уронив ни крошки, ни капли, она создавала эти сладкие пирамиды, у нее был изрядный опыт подобных манипуляций и этот процесс доставлял ей удовольствие.
— Ты получал какие-нибудь известия от Галили? — осведомилась она.
— Он давно уже не давал о себе знать.
— Угу, — она отправила себе в рот очередную пирамиду, и на ее лице отразилось блаженство.
— А тебе он писал?
Однако Забрина смаковала свое лакомство и ответила не сразу. Наконец она буркнула:
— Время от времени он посылал мне весточки. Но потом прекратил.
— Ты скучаешь по нему?
Забрина нахмурилась.
— Не начинай, — проронила она. — Я тебя предупреждала.
— Господь с тобой, Забрина, я только спросил... — сказал я, закатывая глаза.
— Я не желаю, чтобы ты упоминал обо мне в своей книге.
— Как скажешь.
— Я не хочу, чтобы обо мне писали в книгах. Я не хочу, чтобы обо мне говорили. Я хочу быть невидимой.
Я не сумел удержаться от ухмылки. Мне показалось забавным, что именно огромная Забрина мечтает стать невидимкой. Особенно забавно было слышать это, когда она так самозабвенно набивала живот. Я пытался придать лицу невозмутимое выражение, но когда Забрина подняла на меня глаза, предательская ухмылка, наверное, все еще пряталась в уголках моего рта, подобно сливкам в уголках губ Забрины.
— Что тут такого смешного? — спросила она.
Я покачал головой.
— Ничего.
— Да, я толстая и безобразная. И хочу умереть. Что в этом смешного?
Моя дурацкая ухмылка наконец погасла.
— Зачем ты так говоришь, Забрина? Ты этого не хочешь. Просто не можешь этого хотеть.
— А зачем мне жить? У меня ничего нет. И я ничего не хочу. — Она отложила вилку и принялась есть вишневый пирог руками, вымазав пальцы в сиропе. — День за днем одно и то же. Я ухаживаю за мамой. Ем. Ухаживаю за мамой. Ем. А когда я сплю, мне снится, будто мама рассказывает мне о прежних днях.
И тут с внезапной яростью Забрина выпалила:
— Я ненавижу прежние дни! Почему мы не думаем о будущем? Почему ничего не делаем для будущего?
Ее румяное лицо побагровело.
— Мы ни на что не способны, — добавила она, и ярость, звучавшая в ее голосе, превратилась в печаль. — Теперь ты можешь ходить, но разве ты этим пользуешься? Разве ты ушел отсюда? Нет. Ты сидишь там, где сидел все эти годы, словно ты все еще калека. Да так оно и есть. Я жирная уродина, а ты калека, и день за днем мы будем тянуть нашу постылую бесполезную жизнь, пока кто-нибудь оттуда, — она указала за окно, — не придет и не окажет великую услугу, вышибив нам мозги.
С этими словами Забрина поднялась и, так и не доев пироги, направилась к дверям. Я не пытался ее остановить. Опустившись на стул, я лишь проводил ее взглядом.
И, должен признаться, после ее ухода я уронил голову на руки и разрыдался.
Получив свою порцию оскорблений и от Мариетты, и от Забрины, разочарованный в собственном писательском таланте, я вернулся в свою комнату и остаток ночи провел без сна. Сколь ни хотелось бы мне сообщить вам, что в ночной тиши я размышлял над литературными проблемами, но скажу правду: меня мучил понос. Не знаю, что было тому виной — ветчина, баклажаны или неприятный разговор с Забриной, так или иначе, время до рассвета я коротал, сидя на фаянсовом троне и вдыхая отнюдь не благовонные ароматы. Незадолго до наступления утра, ослабевший, измученный и полный жалости к самому себе, я доковылял до постели и на пару часов забылся сном. Но по всей видимости, книга настолько прочно засела у меня в мозгу, что я не мог забыть о ней даже во сне, ибо проснулся я с созревшим решением: по возможности сократить описание свадьбы Митчелла и Рэйчел и отказаться от бесчисленных подробностей, которые я намеревался воспроизвести. Так или иначе, сказал я себе, свадьба — это всего лишь свадьба. И нет никакой надобности надолго застревать на этом предмете. Можете сами вообразить себе все детали.
Итак, я перечислю лишь наиболее важные факты. Свадьба состоялась в первую неделю сентября, в небольшом городке Калебс-Крик, что в штате Нью-Йорк. Если не ошибаюсь, мне случалось уже упомянуть об этом городе. Он расположен неподалеку от Райнбека у самого Гудзона. Милое место, к которому первые поколения американских монархов питали особое пристрастие. Здесь выстроили дом ван Кортанды, чьему примеру последовали Асторы и Рузвельты. Их впечатляющих размеров дворцы вполне могли вместить пару сотен гостей, прибывших мирно провести уик-энд на лоне природы. Дом, приобретенный Джорджем Гири, был полной противоположностью сим грандиозным строениям, на их фоне этот особняк в колониальном стиле, насчитывающий всего пять спален, выглядел более чем скромно. В одной из книг, посвященных семейству Гири, его даже назвали «коттеджем», хотя он вряд ли того заслуживает. Джордж очень любил этот дом, и Дебора тоже. После смерти мужа она неоднократно повторяла, что именно здесь прошли лучшие дни ее жизни, дни, наполненные любовью, дни, когда им удавалось оставить весь мир за порогом. После смерти Джорджа в доме никто не жил, но Митчелл предложил устроить свадебный прием именно здесь. Как ни странно, такая мысль пришлась по душе его матери. «Джорджу это понравилось бы», — заметила она, словно не сомневаясь, что дух возлюбленного супруга по-прежнему обитает в жилище, где он знавал столь счастливые времена.
Чтобы окончательно решить этот вопрос, в середине июля Митчелл с Рэйчел съездили в Калебс-Крик и заночевали там. Супруги Райлендер — в прежние дни муж служил здесь садовником, а жена экономкой — поддерживали в покинутом доме чистоту и порядок, а теперь, в ожидании грядущих перемен, они не жалея рук, навели повсюду блеск и глянец. Глазам прибывших Митчелла и Рэйчел особняк предстал воплощением мечты о райском приюте. Эрик Райлендер высадил в саду множество розовых кустов, разбил клумбы и привел в божеский вид лужайку, все оконные рамы, двери, ставни и ограда были заново покрашены. В маленьком яблоневом саду, раскинувшемся за домом, тоже царил безупречный порядок: деревья подрезаны, дорожки подметены. Барбара, жена Эрика, хлопотавшая внутри дома, преуспела не меньше мужа. Нигде не ощущалось ни малейшего признака затхлости, мебель была начищена до блеска, а на коврах и шторах не осталось даже пылинки.
Неудивительно, что Рэйчел пришла в восторг. Ее восхитили не столько красота дома и сада, сколько незримое присутствие отца ее будущего мужа, которое ощущалось здесь очень явственно. По распоряжению Деборы, в доме все сохранялось так, как было при жизни Джорджа. Сотни пластинок с записями джаза по-прежнему стояли на полках в строгом алфавитном порядке. На письменном столе, за которым, по словам Митчелла, Джордж записывал некоторые фрагменты воспоминаний о своей матери Китти, по-прежнему стояли семейные фотографии, правда, выцветшие и потускневшие.
Поездка не только укрепила уверенность Митчелла, что лучшего места для свадебного приема не найти, — здесь будущие молодожены с особой пронзительностью ощутили любовь друг к другу. Вечером, после великолепного ужина, приготовленного Барбарой, они долго сидели в саду, наблюдая, как темнеет летнее небо, потягивая виски и делясь воспоминаниями о своем детстве и своих отцах. Сумерки сгустились, и они уже не различали лиц друг друга, но уходить в дом им не хотелось. Легкий нежный ветерок шевелил ветви яблоневых деревьев, а Митчелл и Рэйчел все говорили о минувших временах, веселых и печальных. Наконец они отправились спать (Барбара приготовила для них огромное старинное ложе в хозяйской спальне, но они устроились в бывшей детской Митча). Они долго лежали в объятиях друг друга, охваченные блаженной истомой, которая обычно следует за слиянием двух тел, хотя надо отметить, что в ту ночь любовью они не занимались.
На следующее утро, по дороге в Нью-Йорк, Рэйчел не выпускала руки Митчелла. Никогда прежде она не испытывала чувства, подобного тому, что охватило ее накануне.
В пятницу вечером, когда повсюду — в доме, в саду, на лужайке — было полно народу (кто-то развешивал гирлянды, кто-то писал указатели, кто-то устанавливал сцену для оркестра, расставлял столы, пересчитывал стулья, перемывал стаканы и так далее), Барбара Райлендер разыскала своего мужа и по секрету сообщила, что, выйдя в яблоневый сад немного передохнуть, увидела там мистера Джорджа, он стоял под деревьями, наблюдая за суетой. Барбара даже разглядела, что он улыбается.
— Глупая ты старуха, — ответил на это Эрик. — Но я все равно тебя люблю.
И он чмокнул жену в щеку на виду у всех этих незнакомых людей, что, конечно, было вопиющим нарушением правил хорошего тона.
Наконец настал день свадьбы, и выдался он на славу. Ярко светило солнце, но жарко не было. Дул несильный свежий ветер. Воздух все еще был пропитан ароматами лета, но в нем уже ощущалась терпкость, свидетельствующая о приближении осени.
Впрочем, невеста затмила красоту этого дивного дня. Утром Рэйчел волновалась чуть ли не до тошноты, но стоило ей начать одеваться, как волнение улеглось. Мать Рэйчел, Шерри, прибывшая на бракосочетание, при виде дочери заплакала от счастья. Рэйчел тоже чуть не расплакалась, но Лоретта была на страже. Она поспешно предложила Шерри пойти выпить бренди, а сама осталась поговорить с Рэйчел. Это был простой и разумный разговор.
— Я тебе врать не буду, — торжественно изрекла Лоретта. — Думаю, ты узнала меня достаточно хорошо, чтобы понять — я всегда говорю правду.
— Да.
— Значит, можешь мне поверить — сегодня все пройдет замечательно, а ты... ты выглядишь на миллион долларов. — Она рассмеялась и поцеловала Рэйчел в щеку. — Я тебе завидую. Правда. У тебя вся жизнь впереди. Знаю, то, что я сейчас говорю ужасно банально. Но когда ты сама состаришься, то поймешь, насколько это справедливо. У нас одна жизнь. Один шанс побыть собой. Познать радость. Познать любовь. А потом все кончается. — Лоретта пристально смотрела на Рэйчел, словно в том, что она говорила, был некий скрытый смысл, который нельзя выразить словами. — Ну, пора в церковь, — заключила она и улыбнулась. — Множество людей жаждет увидеть, как ты хороша сегодня.
Как и обещала Лоретта, все прошло замечательно. Венчание состоялось в маленькой церкви в Калебс-Крик, двери которой были настежь распахнуты, так что все, кому не хватило места внутри, могли полюбоваться короткой, но проникновенной церемонией. После ее завершения гостей ожидал свадебный прием, равного которому Калебс-Крик не знал со дня своего основания. Процессия, возглавляемая идущими рука об руку женихом и невестой, направилась по Главной улице, согласно местной традиции усыпанной цветочными лепестками, дабы «усладить путь молодых». По обеим сторонам улицы толпились зеваки, встречавшие шествие ликующими криками и улыбками. Обстановка в городе царила на редкость радостная и непринужденная. В довершение всего девочка лет четырех, выдернув свою ладошку из материнской руки, подбежала к жениху и невесте, чтобы получше рассмотреть их. Митчелл подхватил малышку на руки и пронес ее несколько метров, к великому удовольствию как зрителей, так и самой девочки, разразившейся слезами, когда Митчелл передал ее матери.
Стоит ли говорить, что вся армия присутствовавших на свадьбе фотографов поспешила запечатлеть этот трогательный момент, редакторы, просматривая снимки, неизменно отбирали именно эти, а репортеры не упустили случая подчеркнуть символичность произошедшего. Никому не известная девочка из толпы оказалась в сильных, надежных руках Митчелла Гири — тут явно просматривалась параллель с судьбой Рэйчел.
Волнения, связанные с приготовлениями и сборами, и торжественность церковной церемонии остались позади, началась вечеринка. К счастью, неизбежные в таких случаях формальности — спичи и тосты — не нагнали на гостей особой скуки, и вскоре веселье было в самом разгаре. Воздух оставался теплым, ласковый ветерок играл разноцветными гирляндами, солнце клонилось к закату, позолотив небо своими лучами.
— Все удалось на славу, Лоретта, — сказала Дебора, когда две женщины случайно оказались рядом за столом.
— Спасибо, — кивнула Лоретта. — Честно говоря, хлопот было не так уж много.
— Более удачной свадьбы и придумать нельзя, — продолжала Дебора. — Жаль только, Джорджа нет с нами.
— Как ты думаешь, она бы ему понравилась?
— Рэйчел? Да, очень. Я уверена, он бы ее полюбил, — без колебаний ответила Дебора.
— Конечно, она девушка без претензий, — заметила Лоретта. Даже сейчас, разговаривая с Деборой, она не сводила глаз с Рэйчел: та, не выпуская руки своего молодого мужа, хохотала над шуткой одного из приятелей Митчелла по Гарварду. — Самая что ни на есть заурядная.
— А мне она вовсе не кажется заурядной, — возразила Дебора. — По-моему, у нее сильный характер.
— Если так, тем лучше для нее. Сильный характер ей еще пригодится, — изрекла Лоретта.
— Митчелл ее обожает.
— В этом нет ничего странного. По крайней мере, сейчас.
— Как ты считаешь, Лоретта, нам не следует... — при этом губы Деборы превратились в тонкую нить.
— Сказать ей правду? Если не хочешь, не говори.
— Мы получили от жизни свою долю счастья, — вздохнула Дебора. — Теперь их черед.
И она поднялась, намереваясь выйти из-за стола.
— Погоди, — Лоретта легонько схватила Дебору за руку. — Я не хочу, чтобы мы с тобой спорили.
— Я никогда не спорю.
— Да. Но ты уходишь, а это даже хуже. По-моему, нам пора стать друзьями, тебе так не кажется? То есть... кое-что нам с тобой следует предусмотреть и подготовить.
Дебора высвободила руку из пальцев Лоретты.
— Не понимаю, о чем ты, — проронила она, и тон ее недвусмысленно свидетельствовал о том, что она не желает продолжать разговор.
Лоретта сочла за благо сменить тему.
— И все же присядь на минутку. Я рассказывала тебе о своем астрологе?
— Нет, — покачала головой Дебора. — Правда, Гаррисон упоминал о том, что ты нашла какого-то астролога и он тебе очень нравится.
— Нравится — не то слово. Он изумительный. Зовут его Мартин Изерман, и живет он на Бруклинских холмах.
— А Кадм знает, что ты общаешься с подобными людьми? По-моему, он их не слишком жалует.
— Тебе стоит самой сходить к Изерману, Дебора.
— Зачем?
— Когда строишь далеко идущие планы, совет такого человека может очень пригодиться.
— Но я давно уже не строю далеко идущих планов. Жизнь все равно расставляет все по своим местам.
— Он может помочь тебе подготовиться к грядущим переменам.
— Сомневаюсь.
— Поверь мне.
— По-твоему, он мог предсказать то, что случилось с Джорджем? — с горечью произнесла Дебора.
В воздухе на секунду повисло молчание, а после Лоретта уверенно ответила:
— Вне всяких сомнений.
Дебора недоверчиво покачала головой.
— Так не бывает. Нам не дано знать о том, что случится завтра. И никому из живущих на земле это не дано, — она вновь поднялась, и на сей раз Лоретта не пыталась ее остановить. — Меня удивляет, что ты, такая умная женщина, веришь в подобные сказки. Я тебя просто не узнаю, Лоретта. Это же полная чушь. Он внушает тебе, будто ты способна управлять развитием событий. — Дебора посмотрела на Лоретту едва ли не с сожалением. — Но это чистой воды обман, Лоретта. Мы не знаем, что готовит нам будущее. Может, завтра всех нас ждет смерть. С этими словами она повернулась и ушла.
Сей странный разговор стал не единственным происшествием, слегка омрачившим сияние счастливого дня. Случилось еще три не самых приятных события, и, пожалуй, о них стоит упомянуть, хотя ни одно из них не было настолько серьезным, чтобы испортить праздник.
Виновницей первого инцидента, как можно догадаться, оказалась Марджи. Шампанское не относилось к числу ее любимых напитков, поэтому она не замедлила удостовериться, что в баре имеется хороший запас виски, и, выпив за счастье молодых бокал шипучки, перешла на добрый старый скотч. Алкоголь быстро привел Марджи в несколько раздражительное расположение духа, и на беду ей взбрело в голову изложить сенатору Брайсону, который вместе с семьей прилетел на бракосочетание из Вашингтона, свои соображения по поводу его последнего доклада о социальных реформах. Несмотря на количество выпитого, язык у Марджи совсем не заплетался, а сенатор, несомненно, предпочитал серьезный разговор необременительной застольной болтовне, но слушал Марджи с приличествующим вниманием. Она тем временем опрокинула в себя очередную порцию скотча и заявила, что в этом докладе сенатор наговорил много липшего и ради красного словца надавал откровенно невыполнимых обещаний. Жена сенатора попыталась обернуть все в шутку и заметила, что Марджи не стоит об этом переживать, так как членам семейства Гири в ближайшее время вряд ли понадобится социальная помощь. Однако Марджи резко оборвала ее, заявив, что отец ее всю жизнь проработал на сталелитейном заводе и умер в сорок пять лет, оставив своей семье двенадцать долларов на банковском счету. Сообщив все это, Марджи вновь потребовала виски. Настал черед Гаррисона попытаться унять свою не в меру разошедшуюся супругу, но сенатор заверил его, что непременно желает выслушать все возражения Марджи. Тут прибыл официант с бутылкой виски, и Марджи снова наполнила свой стакан. Вот так-то, с пафосом повторила она, двенадцать долларов и ни центом больше.
— Так что не говорите мне, будто я не знаю, что творится в этом мире, — продолжала свои обличения Марджи. — Беда в том, что вам, людям, стоящим у власти, на это ровным счетом наплевать. В этой стране полно проблем и простым людям живется несладко, а что делаете вы? Просиживаете свои жирные задницы и раздуваетесь от гордости.
— Уверен, любой здравомыслящий человек согласится с вами, — любезно заметил сенатор. — Нам необходимо работать для того, чтобы улучшить жизнь американцев.
— Да уж, от вас дождешься работы, — все больше распалялась Марджи. — Вы и не знаете, что это такое. Во всей стране вряд ли найдется идиот, который еще верит вашей болтовне.
— Я все же осмелюсь заметить, что люди интересуются процессом демократизации...
— Да пошел он в задницу, этот процесс! — окончательно вышла из себя Марджи. — Лоббирование, взятки и взаимная выгода — вот она, ваша демократия. Я знаю, как вы умеете ее использовать. Не вчера родилась. Все, что вы хотите, — это сделать богатых еще богаче.
— По-моему, вы путаете меня с республиканцем, — усмехнулся Брайсон.
— А по-моему, вы путаете меня с дурочкой, которая, развесив уши, будет слушать ваше вранье, — не осталась в долгу Марджи.
— Пожалуй, будет лучше, если мы оставим этот разговор, — вновь вмешался Гаррисон, предостерегающе сжав запястье жены.
Марджи попыталась стряхнуть его руку, но безуспешно.
— Не беспокойтесь, Гаррисон, — расплылся в улыбке сенатор. — Марджи имеет полное право высказать собственное мнение. — Он вновь перевел взгляд на свою разъяренную противницу. — Но вот что я скажу вам, Марджи. Америка свободная страна. И никто не заставляет вас купаться в роскоши, если это противно вашим убеждениям. — Он вновь улыбнулся, но взгляд его оставался ледяным. — Поверьте мне, когда женщина, занимающая такое положение, как вы, разглагольствует о проблемах рабочих, это звучит не слишком убедительно.
— Я же сказала, мой отец...
— Ваш отец — это уже прошлое. А нынешняя администрация должна думать о будущем. Мы не можем позволить себе сантиментов и ностальгических вздохов. А самое главное, мы не можем позволить себе лицемерия.
Эта небольшая торжественная речь могла прозвучать только под занавес, и Марджи это почувствовала. К тому же она была слишком пьяна, чтобы ответить не менее эффектной репликой, поэтому лишь пробормотала себе под нос:
— Что он хотел сказать этой чертовой трескотней?
Сенатор тем временем уже поднялся, но все же он не мог позволить, чтобы последнее слово, пусть даже столь невразумительное, осталось за Марджи. Он повернулся к ней, уже не считая нужным растягивать губы в улыбке.
— Я хотел сказать, миссис Гири, что по меньшей мере странно сидеть здесь в платье, которое стоит пятьдесят тысяч долларов, и заявлять, что вам понятны нужды простых людей. Если вы хотите принести пользу этим самым простым людям, возможно, вам стоит распродать свой гардероб и отдать на благотворительные цели сумму, которую вы за него выручите, она, я уверен, будет впечатляющей.
На этом инцидент себя исчерпал. Сенатор повернулся и ушел в сопровождении жены и приближенных. Гаррисон хотел последовать за ним, но Марджи вцепилась в его рукав мертвой хваткой.
— Погоди лизать ему пятки, — прошипела она. — А не то я догоню его и процитирую одно твое высказывание. Помнишь, как ты сказал, что голова его набита дерьмом, а не мозгами?
— Ты ведешь себя недостойно, — сквозь зубы процедил Гаррисон.
— Нет. Это ты ведешь себя недостойно. А я — всего лишь пьяная женщина. Болтаю вслух о том, о чем трезвые предпочитают молчать. Ты, верно, хочешь отвести меня в дом, пока я не набросилась еще на какую-нибудь сволочь? Ну так давай, веди.
О столкновении Марджи и сенатора из Вашингтона Рэйчел узнала уже после медового месяца, и рассказала ей об этом сама Марджи. Что до второго события, то Рэйчел была его непосредственной свидетельницей и участницей.
А произошло следующее: незадолго до сумерек ее отыскала Лоретта и спросила, не хочет ли она познакомить свою мать и сестру с Кадмом, который собирается уйти отдыхать. Старик прибыл на церемонию в кресле на колесиках под бурные аплодисменты собравшихся, когда уже разрезали свадебный торт. Кадм произнес короткий тост в честь жениха и невесты и удалился в тихий тенистый утолок; к его креслу дозволялось приблизиться лишь избранным из огромного числа желающих засвидетельствовать старику свое почтение. Разумеется, он познакомился бы с родными Рэйчел раньше, но только в девять вечера стал иссякать поток людей, жаждущих пожать его руку. Лоретта предупредила, что Кадм очень устал и не следует злоупотреблять его вниманием.
Но Рэйчел показалось, что, несмотря на все волнения этого дня, Кадм держался куда лучше, чем на собственном дне рождения, — для своих девяноста шести лет он выглядел молодцом. Кадм удобно устроился в плетеном кресле с высокой спинкой, со стаканом бренди и сигарой в руках. Лицо его все еще было красиво, но то была красота старинной вещи, и, несмотря на избороздившие это лицо глубокие морщины, оно было исполнено величия. Потемневшая кожа Кадма напоминала дерево благородной породы, а глубоко посаженные глаза поблескивали, как драгоценные камни. Речь его была медлительной и порой неразборчивой, но при этом обаянию Кадма позавидовали бы многие мужчины моложе раза в четыре. И несомненно, он помнил, как следует вести себя с представительницами прекрасного пола. Этот человек похож на киноактера, подумала Рэйчел, на знаменитого экранного героя, в прошлом окруженного таким обожанием, что теперь, когда годы его расцвета остались далеко позади, он все еще уверен в своей власти над сердцами. А уверенность в себе — самая главная составляющая обаяния. Все остальное можно взять напрокат.
Лоретта, дав Рэйчел необходимые указания, удалилась к гостям, оставив Кадма, который восседал на своем кресле, как король в окружении придворных.
— Я хотел сказать, что я горд, — неспешно проговорил он, — что семья Гири получила такие украшения, как вы, ваша мать и сестра. Осмелюсь сказать, все вы невероятно очаровательны.
Он отдал свой стакан стоявшей рядом женщине (Рэйчел решила, что это сиделка) и взял невесту за руку.
— Прошу прощения за свои ледяные пальцы, — сказал он. — Ныне кровообращение у меня не то, что прежде. Я знаю, вас с Митчеллом связывает сильное чувство. И признаюсь, ему крупно повезло. Многие... — Кадм смолк и на несколько мгновений смежил веки. Затем глубоко вздохнул, словно извлекая запас скрытой энергии, момент слабости остался позади. — Прошу прощения. Я хотел сказать, многие люди проводят свою жизнь, так и не узнав воистину сильного чувства, подобного тому, что вы с Митчеллом питаете друг к другу. Впрочем, мне удалось испытать нечто подобное. — Губы его тронула слабая улыбка. — Но, к сожалению, не к своим женам. — Рэйчел услышала, как ее сестра Динни, стоявшая у нее за спиной, подавила смешок, обернулась и предостерегающе нахмурилась, но Кадм ничего не заметил. Улыбка, игравшая на его лице, превратилась в лукавую усмешку. — Вы, дорогая моя Рэйчел, очень похожи на женщину, которую я некогда боготворил. Сходство так велико, что, увидев вас в первый раз — на том маленьком празднике, который устроила Лоретта, чтобы лишний раз напомнить мне, что я отношусь к числу ископаемых древностей, — так вот, увидев вас, я подумал: у нас с Митчеллом одинаковые вкусы.
— А можно узнать, кем была эта женщина? — спросила Рэйчел.
— Я с удовольствием рассказал бы вам о ней. Впрочем, я могу не только рассказать. Вы не откажетесь заглянуть ко мне на следующей неделе?
— Конечно, не откажусь.
— Тогда я покажу вам ее, ту женщину, которую некогда любил. Вы увидите ее на экране. Там время ее никогда не коснется. Она всегда останется молодой... в отличие от меня.
— Я буду с нетерпением ждать возможности взглянуть на нее.
— Как и я, — в голосе Кадма звучала усталость. — Что ж, леди, думаю, мне пора отпустить вас и не мешать вам веселиться.
— Нам было очень приятно с вами познакомиться, — подала голос Шерри.
— А мне еще приятнее, — ответил Кадм. — Поверьте, я не кривлю душой.
— Да, таких мужчин больше не встретишь, — изрекла Шерри, когда они удалились на достаточное расстояние.
— Ты, я смотрю, влюбилась в старичка, — усмехнулась Динни.
— Вот что я скажу, — обратилась Шерри к Рэйчел, не обращая внимания на выпад другой дочери, — если Митчелл унаследовал хотя бы половину достоинств своего деда, тебе не придется ни о чем жалеть.
Третье и последнее недоразумение, о котором я намерен сообщить вам, произошло уже после наступления сумерек; из всех маленьких неприятностей эта, несомненно, была самой серьезной.
Позвольте сначала описать место действия. Вечер, как я уже упоминал, выдался чудесный, и хотя гости уже начали потихоньку разъезжаться, многие не спешили домой и продолжали болтать, танцевать и выпивать. Не зря столько труда было положено, чтобы развесить на деревьях электрические гирлянды. После девяти на небо набежали тучи, и разноцветные фонарики с успехом заменяли звезды — создавалось впечатление, что на ветвях деревьев покачиваются светящиеся плоды. Наступила пора, когда молодых так и тянет шепотом признаваться друг другу в любви, а пожилых — вспомнить старые обещания и дать новые. В эти минуты они искренне верили, что станут снисходительнее, сумеют впредь проявлять друг к другу больше внимания и возродят нежность, связывающую их в первые годы брака.
Никому из гостей и в голову не приходило, что за ними могут шпионить. Так как среди собравшихся было немало выдающихся личностей, дом и сад находились под усиленной охраной. Но теперь, когда некоторые наиболее важные гости отбыли и вечеринка близилась к концу, сотрудники службы безопасности несколько ослабили бдительность. Никто из них не заметил двух фотографов, которые перелезли через ограду на восточной стороне сада. Впрочем, там газетчики не обнаружили ничего, что могло бы вызвать интерес их редакторов. Несколько пьяниц дремали в креслах, но ни один из них не относился к числу сильных мира сего. Разочарованные лазутчики двинулись вдоль лужаек, спрятав камеры под куртками, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Дойдя до танцевальной площадки, они разделились.
Один из них — Бакминстер — направился к самому большому навесу, рассчитывая, на худой конец, найти там какую-нибудь заплывшую жиром знаменитость, набивающую свою утробу. А его товарищ Пеналоца, окинув взглядом площадку, где несколько пар кружились в медленном вальсе, решил попытать счастья в саду.
Но и там взору его не открылось ничего соблазнительного. Пеналоца изрядно поднаторел в подлых законах своей профессии и знал, чего хотят читатели. Они жаждут увидеть известных людей в момент совершения хотя бы одного — а лучше нескольких — смертных грехов. К числу наиболее желанных грехов относились чревоугодие и алчность, а лучше всего были похоть и ярость. Но, увы, под увитыми разноцветными лампочками деревьями никто не предавался разврату и не набрасывался с кулаками на ближнего своего. Пеналоца уже подумывал, как проникнуть в дом, как вдруг рядом с ним раздался женский смех. Репортер насторожил уши, мгновенно различив в этом смехе нотки смущения и неловкости.
Женщина вновь рассмеялась, и на сей раз фотографу удалось ее рассмотреть. Впрочем, увидев ее, он глазам своим не поверил. Небо послало ему великую удачу — в нескольких метрах от него пьяно покачивалась Мередит Брайсон, дочь сенатора, а какая-то женщина, расстегнув ее блузку, прильнула лицом к ее груди.
Пеналоца извлек из-под куртки камеру. Вот это будет кадр! Но ему было необходимо подвинуться немного поближе, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что на снимке именно Мередит. Держа камеру наготове, он сделал пару осторожных шагов, намереваясь в случае опасности быстро щелкнуть и обратиться в бегство. Однако женщины, поглощенные друг другом, не замечали ничего вокруг. Да, ухмыльнулся про себя Пеналоца, если события будут развиваться с такой скоростью, снимок даже могут счесть слишком непристойным для публикации.
Теперь лицо девицы Брайсон попадало в объектив, более того, она, словно желая помочь фотографу, откинула голову. Пеналоца затаил дыхание и нажал на кнопку. Потом еще раз. Он не отказался бы сделать еще один кадр, но тут соблазнительница Мередит его заметила. Она самоотверженно загородила собой юную Брайсон, представ перед объективом Пеналоца в полный рост, в расстегнутой до пояса рубашке. Многоопытный репортер не стал ждать, пока она разразится воплями.
— Прошу прощения, — усмехнулся он и бросился наутек.
То, что произошло в следующие несколько минут, опровергло все его расчеты. Напрасно он ждал, что вслед ему раздастся пронзительный визг женщин, он не слышал ничего, кроме топота своих шагов. А потом Пеналоца вдруг ощутил, как крепкая рука схватила его за шиворот и хорошенько тряхнула, после чего он услышал собственный жалобный вопль. Преследовательница выхватила из его рук камеру.
— Ах ты грязный подонок!
Это была любовница Мередит, одному богу известно, как она смогла догнать его.
— Отдайте! — лепетал злополучный репортер, вцепившись в свою камеру.
— Нет, — отрезала она и швырнула камеру через плечо.
— Не смейте этого делать! — отчаянно заорал Пеналоца. — Эта камера — моя собственность. Если вы ее повредили, пеняйте на себя. Я подам на вас в суд, я...
— Заткнись, мразь! — сказала женщина и отвесила репортеру оплеуху. Удар был нанесен столь мастерски, что из глаз Пеналоцы брызнули слезы.
— Вы не имеете права! — пробормотал он. — В соответствии с Пятой поправкой вы обязаны возместить мне убытки...
— Я возмещу их прямо сейчас! — буркнула женщина. — Получай! — и она наградила его новой оплеухой.
Пеналоца был человеком, не чуждым моральных принципов, он не любил вступать в рукопашную со слабым полом. Но ситуация вынуждала его к решительным мерам. Сморгнув слезы с глаз, он сделал ложный выпал вправо и нанес своей противнице мощный удар в челюсть. Она покачнулась и громко вскрикнула, что доказало, что репортер тоже умеет драться, но, к удивлению Пеналоцы, женщина вновь набросилась на него, прежде чем сам он успел обрести равновесие. Ярость нападавшей была столь велика, что оба они в мгновение ока очутились на земле.
— Господи боже! — услышал Пеналоца чей-то голос и краешком глаза увидел своего товарища Бакминстера, который, стоя поодаль, торопливо фотографировал драку.
Пеналоца ухитрился освободить правую руку и указать на камеру, которая все еще валялась на траве, в нескольких шагах от остолбеневшей дочери сенатора.
— Возьми камеру! — крикнул он. — Бак! Дерьмо поганое! Спасай мою камеру!
Однако Бакминстер не внял его мольбам и, очевидно решив, что сегодня он достаточно испытывал судьбу, повернулся и скрылся в темноте. Что же касается Мередит, то голос репортера вывел ее из оцепенения, и она проворно схватила пресловутую камеру. Пеналоца отчаянно пытался сбросить с себя противницу, но та крепко пригвоздила его к земле, сжимая его голову коленями. Силы быстро покидали репортера, из груди его вырывалось лишь жалобное поскуливание. Меж тем победительница поманила рукой Мередит.
— Открой камеру, детка, — распорядилась она.
Мередит молча повиновалась.
— А теперь вытащи пленку.
Пеналоца вновь принялся возмущенно верещать, на шум стали собираться любопытные. О, если бы кто-нибудь из них помешал Мередит засветить пленку. Но судьба не вступилась за репортера. Щелкнул затвор камеры, все было кончено.
— Довольна, сучка? — прорычал поверженный Пеналоца.
Женщина, сидевшая на нем верхом, немного помолчала, словно обдумывая ответ. Потом она протянула руку, нащупала его яйца и крепко сжала их.
— Тебе говорил кто-нибудь, что ты красавчик? — проворковала она. — Что ты — превосходный экземпляр мужчины?
Рука ее все сильнее теребила его мошонку. Пеналоца всхлипывал, в глубине души предвкушая весьма приятный для себя поворот событий.
— Неужели нет? — настаивала она.
— Н-нет...
— В этом нет ничего странного. Потому что ты не красавчик. И не мужчина. Ты всего лишь кусок крысиного дерьма. — И она вновь сжала его мошонку, на этот раз весьма болезненно. — Так кто ты?
С каким наслаждением он пустил бы пулю в ее ухмыляющееся лицо. Но пистолета у него не было.
— Так кто ты? — повторила она, при каждом слове изо всех сил ударяя его по яйцам.
— Крысиное дерьмо, — покорно выдохнул Пеналоца.
Как вы уже, наверное, догадались, женщина, воздавшая по заслугам ушлому газетчику, была не кто иная, как моя дорогая Мариетта. Полагаю, вы успели уже составить достаточно ясное представление 6 ее характере, чтобы понять: она весьма гордилась своим поступком. Вернувшись в «L'Enfant», она поведала нам с Забриной о случившемся во всех подробностях.
— Зачем тебя вообще туда понесло? — если мне не изменяет память, проворчала Забрина, когда Мариетта закончила рассказ.
— Хотела подстроить им несколько милых пакостей, — созналась Мариетта. — Но стоило выпить пару бокалов шампанского, как мне захотелось других развлечений. А тут как раз подвернулась эта девчонка. Я понятия не имела, кто она такая. — Мариетта застенчиво улыбнулась. — А она, бедная лапочка, ничего не знала обо мне. Но льщу себя надеждой, наша встреча помогла ей встать на путь истинный.
Тут мне следует сделать небольшое отступление, касающееся последующих успехов дочери сенатора на поприще любви.
Примерно через год после свадьбы Гири на обложке журнала «Пипл» появилась фотография сияющей Мередит Брайсон, заголовок сообщал о том, что эта юная особа вступила в ряды последовательниц Сафо.
Внутри было помещено пятистраничное интервью с дочерью сенатора; как водится, откровения новой знаменитости сопровождало множество фотографий. Одна из них запечатлела Мередит на фоне собственного дома в Чарльстоне, на другой она стояла на заднем дворе, с двумя кошками на руках, на третьей Мередит и ее семья присутствовали на церемонии инаугурации президента, и вид у дочери сенатора, взятой крупным планом, был откровенно скучающий.
— Я всегда интересовалась политикой, — заявила она в начале интервью.
Но журналист поспешил перейти к более пикантным темам.
— Когда вы осознали собственные лесбийские пристрастия?
— Я знаю многих женщин, которые утверждают, что в глубине души их всегда влекло к себе подобным, — последовал ответ. — Но, если честно, я не имела представления о своей тайной сути, пока не встретила женщину, открывшую мне глаза.
— Не могли бы вы сообщить нашим читателям, кто эта счастливица?
— Нет, я предпочитаю держать ее имя в тайне, — ответила Мередит.
— Вы пригласите ее в Белый дом?
— Пока нет. Но я намерена обязательно сделать это впоследствии. Мы уже говорили об этом с Первой Леди, и она заверила меня, что мою подругу ждет самый теплый прием.
Беседа шла в такой же развязной манере на протяжении нескольких страниц, но больше ничего достойного внимания сказано не было. После упоминания Мередит о Белом доме я невольно представил, как они с Мариеттой занимаются любовью в спальне Линкольна, прямо под портретом старины Эйба. Да уж, за такой снимок многие редакторы с радостью выложили бы кругленькую сумму.
А из Мариетты с тех пор было не вытянуть ни слова о дочери сенатора. Тем не менее я не могу избавиться от предчувствия, что в будущем судьба «L'Enfant» вновь пересечется с тайной жизнью здания на Капитолийском холме. В конце концов, «L'Enfant» построен президентом. Не стану утверждать, что этот дом стал его самым выдающимся детищем — это звание по праву принадлежит «Декларации независимости», но нельзя пренебрегать тем фактом, что корни «L'Enfant» тесно переплетаются с корнями демократии. А как говаривал пророк Зелим, круговорот вещей подобен вращению звезд, и то, что, казалось, безвозвратно кануло в прошлое, рано или поздно вернется. С этой точки зрения далеко не лишено смысла предположение, согласно которому уничтожение «L'Enfant» будет вызвано и ускорено той самой силой, что некогда создала его.
Теперь вы знаете, как Рэйчел Палленберг и Митчелл Гири стали мужем и женой, знаете всю историю их любви от первой встречи до торжественной клятвы, принесенной у алтаря. Вы знаете, в сколь могущественную семью вошла Рэйчел и как велики были богатства этой семьи, знаете и о том, что Рэйчел была страстно влюблена в Митчелла и что он отвечал ей тем же.
Как же случилось, спросите вы, что столь красивую историю любви ждал столь печальный конец? Почему спустя чуть более двух лет, в конце дождливого и слякотного октября, Рэйчел, одинокая и разочарованная, ехала по унылым улицам Дански в штате Огайо, проклиная тот день, когда она впервые услышала имя Митчелла Гири?
Если бы мое повествование было авторским вымыслом, я бы представил вам самые убедительные объяснения этого прискорбного разрыва. Например, рассказал бы, как однажды, неожиданно вернувшись домой, Рэйчел застала своего мужа в постели с другой женщиной, или о том, как между ними разгорелась ссора, во время которой оба дошли до взаимных оскорблении, — возможно даже, в пылу этой ссоры Митчелл признался, что женился на ней только потому, что заключил пари с братом. Но, увы, я должен придерживаться фактов и признать: на самом деле ничего подобного не произошло. Не было ни измен, ни бурных ссор, никто из супругов ни разу не повысил на другого голос. Да Митч и не был способен на такое. Больше всего на свете ему нравилось быть любимым, ради этого он готов был избегать споров и столкновений даже в том случае, если бы они пошли на пользу им обоим. Именно поэтому Митчелл старательно закрывал глаза на все возникавшие у Рэйчел проблемы, опасаясь, что любое упоминание о них может повлечь за собой тяжелый и неприятный разговор. Чуткость и деликатность, так привлекавшие Рэйчел в будущем муже, исчезли бесследно. Если что-то ее тревожило и расстраивало, он предпочитал этого не замечать. Подобное невнимание можно было оправдать его занятостью, ведь у представителя семейства Гири всегда находилось множество дел, вынуждавших его оставлять Рэйчел в одиночестве. Единственным утешением ей служили роскошь и комфорт, окружавшие ее повсюду.
Впрочем, было бы несправедливо возлагать всю вину за разрыв на одного Митчелла, объявляя Рэйчел невинной жертвой. Она очень быстро поняла, что жизнь ее в качестве миссис Митчелл Гири не будет согрета теплотой растущей нежности и привязанности. Митчелл был всецело поглощен семейным бизнесом, в котором Рэйчел не принимала да и не желала принимать ни малейшего участия. Вместо того чтобы пожаловаться Митчеллу на одиночество и скуку, объяснить ему, что ей нужна душевная близость, а не положение светской жены, Рэйчел смирилась с создавшейся ситуацией. Ситуация меж тем стремительно ухудшалась. Чем менее откровенна была Рэйчел, тем труднее ей становилось поддерживать разговор с Митчеллом.
К тому же разве осмелилась бы она признать, что несчастлива в браке — ведь весь мир считал ее избранницей, попавшей в земной рай! Она могла поехать, куда ей заблагорассудится. Она могла опустошать самые дорогие магазины. Они с мужем ездили в Аспен кататься на лыжах, в Вермонт на уик-энд, полюбоваться листопадом, который там особенно красив. Она была на церемонии вручения «Оскара» в Лос-Анджелесе, на демонстрации весенних коллекций модных домов в Париже, на театральных премьерах в Лондоне, на карнавале в Рио. Нет, сетовать на судьбу было бы черной неблагодарностью с ее стороны.
Единственным человеком, с которым Рэйчел могла поделиться своей тоской, была Марджи. Впрочем, та не слишком ей сочувствовала, ибо воспринимала все происходящее как неизбежность.
— Обычная история, детка, — заявила она. — Так было всегда и будет до скончания веков. Или по крайней мере, до тех пор, пока богатые мужчины будут жениться на бедных девушках.
— Я не... — вспыхнула Рэйчел.
— О, дорогая, я не хотела тебя обидеть.
— Я вышла за Митча вовсе не из-за денег.
— Милая, кто же в этом сомневается. Ты вышла бы за него, будь он беден как церковная крыса и столь же уродлив. А я вышла, бы за моего ненаглядного Гаррисона, даже будь он уличным танцором в Сохо. Такие уж мы преданные жены.
— Я люблю Митча.
— И сейчас любишь?
— Не понимаю, что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, вот сейчас, сидя здесь рядом со мной, после того, как ты столько всякой всячины про него наговорила — он и холодный, и бесчувственный, и поговорить по душам не умеет — ты все равно его любишь?
— О господи, что ты несешь...
— А, значит, ты сомневаешься.
Повисло молчание, и обе женщины размышляли о том, что теперь чувствует Рэйчел к Митчу.
— Не знаю, что я испытываю к нему сейчас, — наконец призналась она. — Иногда мне кажется, что он не...
— Не тот человек, за которого ты выходила замуж? — подхватила Марджи.
Рэйчел кивнула. Марджи в очередной раз плеснула виски в свой стакан и наклонилась к уху Рэйчел, хотя в комнате, кроме них, никого не было.
— Детка, он никогда и не был тем человеком, за которого ты выходила замуж, — громким шепотом сообщила она. — Он просто изображал того Митча, которого ты хотела видеть рядом с собой.
Марджи откинулась на спинку кресла и взмахнула перед собой руками, словно отгоняя прочь целый рой призраков Гири.
— Они все такие. Бог знает почему. — Марджи отхлебнула виски. — Поверь мне, даже Гаррисон может быть настоящим душкой — когда это в его интересах. Видно, они оба в дедушку пошли.
Рэйчел вспомнила Кадма на своей свадьбе, когда, сидя в кресле с высокой спинкой, он излучал обаяние, раздавая его направо и налево, словно Папа Римский благословения.
— Если все это не более чем притворство, то какой же он, настоящий Митч? — медленно проговорила она.
— Он сам этого не знает. И, думаю, никогда не знал. Если разобраться, то несчастных Гири стоит лишь пожалеть. Столько богатства, столько власти, а они не способны этим воспользоваться.
— Но они всю жизнь пользуются своим богатством, — в недоумении возразила Рэйчел.
— Нет, — отрезала Марджи. — Это богатство использует их. Они ведь не живут. Ни один из них не живет. Только делают вид. — Марджи принялась внимательно рассматривать свой пустой стакан. — Я знаю, что слишком много пью. Сжигаю свою печень и, наверное, скоро доведу себя до могилы. Но стоит мне опрокинуть в себя несколько стаканов виски, я забываю о том, что я — миссис Гаррисон Гири. Трезвая — я его жена, пьяная — женщина, которую он не захотел бы знать. И меня это забавляет.
Рэйчел сокрушенно покачала головой.
— Все это так ужасно, — вздохнула она. — Может, тебе стоит просто уйти от него?
— Я пробовала, ничего хорошего не вышло. Если хочешь знать, я три раза пыталась от него уйти. Однажды прожила одна целых пять месяцев. Но... дело в том, что к определенному образу жизни привыкаешь очень быстро. И уже не можешь по-другому.
Рэйчел бросила на нее растерянный взгляд.
— Да, богатство очень затягивает, — продолжала Марджи. — Видишь ли, мне не нравится жить в тени Гаррисона. Но жить без его кредитных карточек мне нравится еще меньше.
— Но ты можешь развестись и получить хорошее обеспечение. А после жить, где тебе нравится и как тебе нравится.
Теперь настал черед Марджи покачать головой.
— Я все это знаю, — еле слышно сказала она. — Вот только мне надо оправдаться в собственных глазах. — Она схватила бутылку и в очередной раз плеснула виски себе в стакан. — На самом деле я не ухожу по одной-единственной причине — потому что в глубине души мне этого не хочется. Возможно, мне лестно сознавать себя частью столь прославленной династии. Забавно, правда? — ухмыльнулась она и хлебнула виски. — Не смотри на меня так испуганно, детка. Пусть я намертво приросла к Гири, это вовсе не означает, что ты не можешь уйти. Кстати, сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Всего ничего. У тебя вся жизнь впереди. Знаешь, что тебе надо сделать? Официально развестись с Митчем, отсудить у него пару-другую миллионов и отправиться посмотреть мир.
— Боюсь, увидев мир, я не стану счастливее.
— Понятно. А что может сделать тебя счастливее?
Рэйчел задумалась на секунду.
— Я была хотела... чтобы у нас Митчем все стало, как до свадьбы, — наконец пробормотала она.
— О господи! — вздохнула Марджи. — Ну, тогда, дорогая, тебе не позавидуешь.
Митчелл становился прежним, хотя и ненадолго, только когда они с Рэйчел говорили о будущих детях. Он с упоением расписывал, каких чудесных, изумительных детей — красавиц-дочек и сыновей-сорванцов — они произведут на свет. Митчелл не хотел откладывать появление первенца, он мечтал о большом потомстве. У Рэйчел даже создалось не слишком приятное впечатление, что ее муж хочет возместить слабую производительность своего брата (у Гаррисона и Марджи был только один ребенок, восьмилетняя девочка, которую звали Алексия).
Но секс, пусть даже не ради самой любви, а во имя продолжения славного рода Гири, неизменно доставлял Рэйчел радость. Когда тела их переплетались, когда руки Митча ласкали ее, а губы его сливались с ее губами, в ней оживало чувство, испытанное во время их первого объятия, первого поцелуя. О, тогда ей казалось, что ни один человек на свете не ощущал ничего подобного.
Митчелл не был хорошим любовником. Рэйчел с удивлением обнаружила, что в постели он скован, почти неуклюж. Меньше всего он походил на человека, покорившего бессчетное множество знаменитых красавиц. Однако неспособность мужа к сексуальным изыскам нравилась Рэйчел. Во-первых, она сама от природы была застенчива и рядом с Митчеллом могла не стыдиться этого, во-вторых, так приятно было вместе учиться доставлять друг другу наслаждение. Впрочем, как Митчелл ни старался, ему не удавалось удовлетворить ее полностью. Он был не способен ощущать ритм ее тела, угадывать, когда она ждет от него нежности, а когда — неистовства. Все ее робкие попытки выразить свои желания словами он пресек в корне.
— Терпеть не могу, когда ты говоришь о таких вещах вслух, — заявил он как раз в тот момент, когда они, утомленные, лежали бок о бок — Возможно, я слишком старомоден, но, по-моему, женщине не стоит об этом даже упоминать. Это...
— Не достойно леди? — с улыбкой подсказала она.
Он встал и направился в ванную, на ходу завязывая пояс халата.
— Да, — бросил он, не оглядываясь на Рэйчел. — Это не достойно леди.
— Я всего лишь хотела выразить... выразить, что я хочу...
— Что ты хочешь от меня в постели?
— Да. Разве в этом есть что-то постыдное? Разве об этом нельзя говорить?
Митчелл вздохнул, словно утомленный ее непонятливостью.
— Рэйчел, — проникновенно произнес он. — Я повторял тебе это много раз. Ты можешь говорить обо всем.
— Нет, не могу, — возразила она. — Ты повторял мне это много раз, но сам ты так не думаешь. Стоит мне произнести хоть слово, которое тебе не по душе, и ты готов заткнуть мне глотку.
— Это неправда.
— А чем, по-твоему, ты сейчас занимаешься?
— Я вовсе не затыкал тебе глотку. Я просто сказал, что нас с тобой, по всей видимости, воспитывали по-разному. И, находясь в постели с женщиной, я не желаю выслушивать от нее приказы.
С каждой минутой раздражение Рэйчел росло, и она не считала нужным скрывать это.
— Можно подумать, я попросила тебя оттрахать меня во все дырки или...
— Ты опять за свое.
— Проблема не в том, что я отдаю тебе приказы, а...
— Я не желаю тебя слушать.
— Да, у тебя слишком нежные уши, и в этом наша проблема.
— Нет, наша главная проблема в том, что у тебя слишком грязный язык.
Рэйчел вскочила с постели. Ее обнаженное тело все еще покрывали бисеринки пота (после близости с ней Митчелл всегда отправлялся в душ первым и отмывался дочиста). Ее нагота смутила Митча. Он отвел глаза, не решаясь взглянуть на тело, которым обладал всего десять минут назад. До этой минуты он никогда не казался ей смешным. Да, порой он вел себя совсем по-детски, порой держался излишне надменно. Но смешным он не был никогда. Но сейчас, наблюдая, как он, взрослый мужчина, потупился, словно оробевший школьник, она едва не расхохоталась; впрочем, зрелище было слишком жалким, чтобы вызвать смех.
— Нам с тобой надо кое-что выяснить, Митчелл, — произнесла Рэйчел подчеркнуто спокойным тоном, но дрогнувший голос выдал бушевавшую в ее душе ярость. — У меня вовсе не грязный язык. Если ты стесняешься говорить о сексе, это твоя проблема...
— Не надо перекладывать с больной головы на здоровую.
— Дай мне сказать.
— Ты и так сказала более чем достаточно.
— Но я не закончила.
— Зато я закончил слушать, — отрезал он и двинулся в сторону ванной.
Она бросилась ему наперерез; как ни странно, собственная нагота придала ей уверенности. Она видела, что Митчелл ошарашен ее бесстыдством, и это пробудило в ней желание его подразнить. Если он считает ее вульгарной женщиной, она, черт побери, будет вести себя соответственно и вволю позабавится над его смущением.
— Что, милый, сегодня ночью мы больше не будем делать детей?— пропела она.
— Сегодня я буду спать в другой комнате, если тебя это интересует.
— Каждая новая попытка увеличивает наш шанс произвести на свет маленького Гири, — наставительно заметила Рэйчел. — Разве ты об этом забыл?
— Сегодня мне наплевать даже на это, — процедил он и, обойдя Рэйчел, скрылся в ванной.
Слезы навернулись на глаза Рэйчел лишь после того, как она сама приняла душ и насухо вытерлась пушистым полотенцем. Впрочем, учитывая серьезность произошедшей размолвки, плакала Рэйчел совсем недолго. Всхлипнув несколько раз, она вымыла лицо холодной водой и легла в постель.
До замужества она спала одна в течение многих лет и сейчас повторяла себе, что это даже удобнее. Если до конца дней своих ей не с кем будет делить постель, она не умрет от тоски и одиночества. По крайней мере, она не собирается никого упрашивать составить ей компанию под одеялом, будь он хоть трижды Митчелл Гири.
Как ни странно, ребенка они зачали именно в ту ночь, остаток которой Рэйчел провела одна. Семь недель спустя в кабинете семейного врача Гири, доктора Ллойда Ваксмана, Рэйчел услышала хорошую новость.
— Вы совершенно здоровы, миссис Гири, — сообщил доктор. — Уверен, все пройдет без осложнений. Кстати, ваша мать легко переносила беременности?
— Насколько я знаю, да.
— Это тоже очень хорошо, — кивнул головой доктор и сделал пометку в карточке. — Думаю, нам стоит встретиться, скажем, через месяц.
— А как вы мне посоветуете себя вести? Стоит ли чего-то остерегаться?
— Остерегайтесь излишеств, вот что главное, — слегка пожав плечами, сказал доктор. — Я говорю это всем своим пациентам, не только беременным. Вы сильная, здоровая женщина, и я не вижу причин для беспокойства. Но вам лучше не ходить за покупками с Марджи. А если все же окажетесь в ее обществе, не составляйте ей компанию за стаканом виски. Она по этой части мастер. И Господь свидетель, рано или поздно это убьет ее.
Через полторы недели после ссоры в спальне Рэйчел с Митчеллом заключили мир, но с тех пор между ними пролегла трещина. Рэйчел была не просто обижена, она была оскорблена, и хотя Митчелл сам сделал шаг к примирению, она не могла не сознавать — в душе он остался при своем мнении. Он правильно сказал: его так воспитали и другим он не станет. Человек не изменится за одну ночь.
Но известие о беременности жены вызвало у Митчелла столь бурный восторг, что неприятное чувство после ссоры притупилось, по крайней мере на некоторое время. Не только Митчелл, но и все его родные были так счастливы, словно случилось великое чудо.
— Всего-то ребенок родится, — как-то раз в разговоре со свекровью заметила Рэйчел.
— Рэйчел, — предостерегающе нахмурившись, остановила ее Дебора. — Ты знаешь, что это не так.
— Ну хорошо, родится ребенок Гири, — усмехнулась Рэйчел. — Но все равно, не слишком ли много шума? Тем более что ждать еще семь месяцев.
— Когда я носила Гаррисона, — пустилась в воспоминания Дебора, — последние два месяца Кадм каждое утро посылал мне цветы и карточку, на которой было указано, сколько дней осталось до родов.
— Обратный отсчет?
— Именно так.
— Чем больше я узнаю о вашей семье, тем более странной она мне кажется.
Дебора отвела взгляд и улыбнулась.
— Что такое? — спросила Рэйчел.
— Что?
— Чему вы улыбаетесь?
Дебора пожала плечами.
— Да так, ничему. Просто я подумала — чем старее я становлюсь, тем более странным мне кажется все вокруг.
Дебора сидела на диване у окна, и в ярких солнечных лучах выражение ее лица терялось.
— Ты представить себе не можешь, насколько иначе с возрастом воспринимаются некоторые вещи. Например, иногда я смотрю на своих старых знакомых, и их лица представляются мне невероятно загадочными. Словно передо мной жители других планет. — Дебора помолчала, отпила из чашки мятный чай и отвернулась к окну. — Так о чем мы с тобой говорили?
— О том, что Гири — странная семья.
— Х-мм. Наверняка я кажусь тебе большой чудачкой.
— Нет, — возразила Рэйчел. — Я не это имела в виду.
— Ты можешь говорить все, что в голову взбредет, — заявила Дебора, но голос ее звучал так, словно она думала о чем-то другом. — А на Митчелла не обращай внимания. — Дебора перевела на Рэйчел рассеянный взгляд. — Он сказал мне, что ты на него разозлилась. Поверь, я прекрасно понимаю, что он сам виноват. Митчелл может быть ужасным деспотом. Это у него от Гаррисона, Джордж таким не был. А у Гаррисона — от Кадма.
Рэйчел никак на это не отреагировала.
— Митчелл сказал, вы с ним поссорились, — добавила Дебора.
— Мы уже помирились, — сказала Рэйчел.
— Мне пришлось допытываться у него, что между вами произошло. Он не слишком любит делиться с мамочкой своими проблемами.
В голове Рэйчел одновременно пронеслось несколько мыслей. Во-первых, если Дебора требует, чтобы сын посвящал ее во все интимные разговоры, произошедшие между ним и его женой, она воистину заслуживает звания большой чудачки. Во-вторых, Митчелл, как это ни прискорбно, совершенно не умеет держать язык за зубами. А в-третьих, в будущем ей стоит последовать совету свекрови и говорить все, что в голову взбредет, не считаясь с тем, понравится ли это ее дражайшим родственникам. Теперь им придется с ней считаться. Она подарит нового члена клану Гири. И это вселяет в нее силу и уверенность.
Марджи правильно сказала: «Когда у тебя появится ребенок, ты сможешь с ними торговаться». Несколько циничный взгляд на вещи, зато здравый, а все романтические иллюзии Рэйчел к этому времени, увы, развеялись без остатка. Ребенок, которого она носит, сделает ее более независимой, и это к лучшему.
В конце января, в один из тех прозрачных морозных дней, что примиряют даже с самыми суровыми нью-йоркскими зимами, Митчелл явился домой в полдень и заявил Рэйчел, что приготовил для нее сюрприз. Но чтобы его увидеть, им надо кое-куда поехать. Причем прямо сейчас.
Движение на улицах было слишком сильным даже для Нью-Йорка. Ясное небо стало свинцовым, посыпалась снежная крупа, начиналась метель, которую обещали уже в течение нескольких часов. Рэйчел вспомнилась их первая встреча в Бостоне, которая случилась так давно.
Целью их поездки был дом номер 81 на Пятой авеню, шикарная многоквартирная башня, о которой Рэйчел много слышала, но никогда не бывала.
— Я кое-что для тебя купил, — таинственно сообщил Митчелл, когда они вошли в лифт. — Думаю, тебе неплохо бы иметь собственный уголок. Место, где ты сможешь укрыться от всех Гири на свете. — Он улыбнулся. — За исключением, разумеется, своего нежно любимого мужа.
Подарок Митча поджидал Рэйчел на последнем этаже — изысканно обставленный двухуровневый пентхауз. На стенах висели полотна современных художников, а мебель, при всей своей экстравагантности, оказалась удобной и практичной.
— Здесь четыре спальни, шесть ванных комнат и, как видишь, — Митчелл подвел жену к окну, — самый лучший вид в Америке.
— Господи, — пробормотала Рэйчел.
— Тебе здесь нравится?
Как это могло не понравиться? У Рэйчел не было слов. Квартира была замечательная, восхитительная. За время своего замужества Рэйчел успела привыкнуть к роскоши, но ничего подобного она и представить себе не могла. При мысли о том, сколько это стоит, у нее начинала кружиться голова.
— Все здесь твое, дорогая, — сообщил Митчелл. — Я имею в виду, на законных основаниях. Квартира, обстановка, картины — все куплено на твое имя.
Он подошел и встал у нее за спиной, из-за ее плеча глядя на усыпанный снегом прямоугольник Центрального парка.
— Я понимаю, иногда наша милейшая династия тебе здорово надоедает. Поверь, мне и самому частенько хочется послать их ко всем чертям. Представляю, каково тебе. — Он обнял ее, приложив ладони к заметно округлившемуся животу. — И мне хочется, чтобы у тебя было свое маленькое королевство. Если эти картины тебе не нравятся, можешь их продать. Я старался подбирать их под твой вкус, но если мне это не удалось, продай их и купи те, что тебе по душе. Кстати, я положил на твой счет в банке пару миллионов долларов на тот случай, если тебе захочется что-то здесь изменить. Ты здесь хозяйка. Распоряжайся по-своему усмотрению. — Он нагнулся к ней и прошептал, касаясь губами ее уха: — Конечно, я надеюсь, ты дашь мне ключ, чтобы я иногда мог прийти сюда и скрасить твое одиночество. — Голос его был ласков, но тон не предполагал отказа, бедра Митчелла мягко, но настойчиво прижимались к ней сзади. — Ну, так как, любимая?
— О чем ты?
— Ты позволишь мне навещать тебя?
— Зачем ты спрашиваешь? — Она повернулась в его объятиях так, чтобы увидеть его лицо. — Конечно, ты можешь приходить, когда захочешь.
— И мы с тобой сможем иногда немного развлечься? Несмотря на твое положение?
— В моем положении нет ничего особенного, — ответила она, прижимаясь к нему. — И я чувствую себя прекрасно. Лучше, чем когда-либо. — Она поцеловала его. — Я так тебе благодарна. Здесь изумительно.
— Это ты изумительна, — прошептал Митчелл, возвращая ей поцелуй. — Чем лучше я тебя узнаю, тем сильнее влюбляюсь. Наверное, мне не стоит говорить тебе об этом. Но ты лишаешь меня рассудка. Меня считают ходячим здравым смыслом, однако стоит мне оказаться рядом с тобой, я глупею, как дитя. — Он покрыл ее лицо жадными торопливыми поцелуями. — Хотя дети порой тоже изнывают от желания.
Об этом ему не было надобности говорить, она чувствовала прикосновение его твердой возбужденной плоти. Лицо его, обычно матово-бледное, раскраснелось, шея пошла пятнами.
— Ты пустишь меня внутрь?
Он всегда спрашивал об этом. Когда она злилась на него, эта фраза непременно всплывала у нее в мозгу и в такие моменты казалась чрезвычайно смешной и глупой. Но сейчас примитивная простота его слов показалась ей пленительной. Она хотела, чтобы он вошел в нее, точнее, чтобы в нее вошла та его часть, которую он не осмеливался назвать своим именем.
— Какую спальню выберем? — только и спросила она.
Они занялись любовью, не успев как следует раздеться, на кровати столь безбрежной, что здесь хватило бы места для настоящей оргии. Никогда прежде Митчелл не был так страстен, его руки и губы без конца ласкали ее шелковистый выпуклый живот, словно не могли насытиться. Казалось, этот живот, ставший наглядным свидетельством мужской состоятельности, возбуждал его, он бормотал нежные, восторженные слова, каких Рэйчел никогда от него не слышала. Все продолжалась не более пятнадцати минут, Митчелл не мог долго сдерживать семя. Закончив, он встал, как обычно, принял душ и спустился вниз, чтобы позвонить. Выяснилось, что он опоздал на важную встречу и что Гаррисон рвет и мечет.
— Лимузин я оставлю тебе, а сам поймаю такси, — сказал он, наклонившись и целуя ее в лоб. Волосы его еще были влажными после душа.
— Смотри не простудись. На улице метель.
Митчелл поглядел в окно. Снег валил так густо, что белая пелена почти полностью закрыла парк.
— Мне будет тепло, — дрогнувшим от нежности голосом произнес он. — Мысль о вас обоих — о тебе и о малыше — меня согреет.
Он ушел, но тело Рэйчел еще ощущало его присутствие, словно некий фантом фаллоса по-прежнему двигался внутри нее. Голос его по-прежнему звучал в ее ушах. На пике возбуждения он всегда называл ее деткой и сегодня не изменил своей привычке. Детка, детка, детка, повторял он, входя в нее. Но теперь ей казалось, что он обращался не к ней, а к ребенку, скрытому в ее чреве, пытался прикоснуться к нему, проникая в ее тело. Детка, детка, детка.
Она не могла разобраться в охвативших ее чувствах, не могла понять, умиляет ее это или раздражает. В результате она решила просто забыть, уютно устроилась под одеялом и уснула, а снег тем временем покрывал раскинувшийся внизу парк другим одеялом, белым и пушистым.
С тех пор как я закончил последний отрывок, а случилось это вчера вечером, Люмен был у меня три раза, и визиты эти послужили столь серьезной помехой моей работе, что я никак не могу обрести душевное равновесие, необходимое для продолжения рассказа. Мне не остается ничего иного, как поделиться с вами причинами своего беспокойства; возможно, это поможет выкинуть их из головы.
Чем больше времени я провожу с Люменом, тем сильнее он мне досаждает. После того как мы с ним долгие годы знать друг друга не желали, а потом внезапно сблизились, он решил, что я стал его закадычным другом и, следовательно, обязан снабжать его сигарами (он уже выкурил полдюжины моих гаван), безропотно выслушивать его бредни и сочинять книги с ним за компанию... Как я уже говорил Забрине, Люмен вбил себе в голову, что мы с ним напишем всеобъемлющее исследование, посвященное сумасшедшим домам. Разумеется, я не давал на это своего согласия, но и разбить его мечту у меня не хватило духу — я вижу, как это важно для бедняги Люмена. В результате он с удручающим постоянством является ко мне, принося с собой покрытые ужасными каракулями листочки. В отличие от Мариетты он опасается бесцеремонно вламываться в мою комнату и смиренно ожидает на веранде, пока я выгляну и сам приглашу его зайти, но, так или иначе, мне приходится читать его писанину и выслушивать его соображения относительно плана будущей книги. План этот он обдумал в мельчайших деталях, ибо нередко вставляет в разговор фразы типа: «об этом пойдет речь в главе седьмой» или «эта история очень украсит главу о Бедламе». В том, что я разделяю его пыл, у Люмена нет ни малейших сомнений, но это отнюдь не соответствует истине. Во-первых, он ничуть не заразил меня собственной уверенностью в том, что его намерению суждено осуществиться, а во-вторых, мои мысли поглощены собственной книгой. На две в моей бедной голове просто не хватает места. Там и одна-то едва умещается.
Наверное, лучшим выходом из этой ситуации было бы сказать Люмену, что о нашей совместной работе не может быть и речи. Тогда он убрался бы восвояси и позволил бы мне продолжить рассказ о событиях, случившихся с Рэйчел. Но мечта о книге настолько захватила его, что боюсь, ее крушение станет для него слишком тяжелым ударом.
И это не единственная причина, заставляющая меня отложить откровенный разговор с Люменом. Конечно, визиты моего сводного братца отвлекают меня и мешают сосредоточиться, но в то же время его общество мне приятно — непонятно почему. Чем свободнее он ощущает себя в моем присутствии, тем меньше усилий прилагает для поддержки связного разговора. Порой, с упоением описывая очередную безумную подробность своего будущего творения, он внезапно меняет предмет разговора, а потом перескакивает на другую тему, и так без конца — создается впечатление, что в голове у него живет несколько личностей и каждая поочередно завладевает его языком. Сначала говорит Люмен-сплетник, любитель поболтать почти как женщина. Потом его оттесняет Люмен-метафизик, предающийся неспешным философским рассуждениям. Но скоро его место занимает Люмен — ходячая энциклопедия, этот с одинаковой легкостью способен толковать и о римском праве, и об искусстве стрижки садовых деревьев. (Некоторые сведения, которые Люмен сообщает в этом, последнем качестве, чрезвычайно занимательны. От него я узнал о некоей разновидности гиены, женские особи которой внешне не отличаются от мужских — клитор их так велик, что похож на пенис, а свисающие половые губы напоминают мошонку. Неудивительно, что Мариетта питает пристрастие к этим животным. Поведал он мне и о том, что храмы, в которых поклонялись Цезарии, являлись также и гробницами, там, среди мертвых, осуществлялись священные браки, heiros gamos.)
Есть еще Люмен-имитатор, способный с непревзойденным искусством говорить чужими голосами. Например, вчера вечером он так похоже изобразил Дуайта, что, закрыв глаза, я не сумел бы различить, где настоящий Дуайт, а где — нет. Перед самым своим уходом Люмен выкинул еще один фокус — голосом Чийодзё он принялся читать стихотворение, некогда написанное моей матерью.
Без устали Спаситель счет ведет
Всем нашим недостаткам и ошибкам.
Уверена, мой список бесконечен.
От нас лишь Падший
Совершенства ждет;
Не нужен Бог тому, кто безупречен.
Можно представить, насколько странное ощущение я испытал, узнавая неповторимый японский акцент своей покойной жены, вслушиваясь в ее голос, произносивший слова моей матери. Две женщины, которых я любил больше всего на свете, говорили со мной устами косноязычного субъекта с безумными глазами. Разве удивительно, что после этого мне трудно собраться с мыслями для продолжения рассказа?
Но совсем странными становятся наши беседы с Люменом, когда речь заходит о вопросах метафизических. Люмен много времени провел в тягостных размышлениях о парадоксальности нашего нынешнего положения: семья, члены которой имеют божественное (или, как в моем случае, полубожественное) происхождение, скрывается от мира, который в ней давно уже не нуждается и наверняка забыл о ее существовании.
— Божественность теперь ровным счетом ничего не стоит, — с горечью сказал Люмен. — А мы все сходим от нее с ума.
Я пытался подробнее расспросить его о причинах, сводящих нас с ума. (С тем, что это имеет место, я спорить не стал. Думаю, он совершенно прав: все Барбароссы слегка тронулись рассудком.) По мнению Люмена, главная беда в том, что мы слишком незначительные божества.
— Если как следует разобраться, мы мало чем отличаемся от людей, — сказал он. — Конечно, мы живем дольше. И при желании можем выкинуть кое-какие занятные штуки. Но все это сущая ерунда. Мы не умеем зажигать и гасить звезды.
— И Никодим не умел? — спросил я.
— Нет. Не умел. А ведь он был одним из Первосозданных. Как и она, — Люмен махнул рукой в сторону покоев Цезарии.
— Две души, древние, как свод небесный...
— Кто это сказал?
— Я. Это из моей книги.
— Здорово!
— Спасибо.
Люмен немного помолчал. Я решил, что он смакует красоту и изысканность моего стиля, но нет — его ум, непостоянный, как кузнечик, был занят уже другим, точнее, вернулся к сомнениям о нашей божественности.
— Мы слишком много думаем о себе, — изрек Люмен. — Мы не можем просто наслаждаться жизнью. Все время пытаемся заглянуть за грань видимого. Но мы недостаточно могущественны, чтобы рассмотреть там что-то. И это так хреново! Когда ты ни то ни другое, — взревел он под конец своей тирады.
— Не понял?
— Если бы мы были настоящими богами, если бы мы умели то, что полагается уметь богам, уж поверь, мы не прозябали бы здесь до сих пор. Мы ушли бы прочь — туда, где богам есть чем заняться.
— Но куда? Ведь не в мир же?
— Нет, конечно, не в мир. К черту этот мир. Мы ушли бы туда, где не бывала ни одна живая душа с этой планеты. Даже в снах. Даже в мечтах.
Люмен говорил, а я думал о Галили. Может, он одержим тем же стремлением, что томит Люмена, — стремлением, которое не выразить словами, но которое сжигает изнутри? Может, именно эта одержимость заставила Галили отправиться в океан в утлом суденышке, претерпеть все мыслимые и немыслимые опасности и при этом страдать от того, что он так и не смог уйти от земли, а точнее от дома, достаточно далеко.
Размышления о печальной участи семейства Барбароссов настроили Люмена на меланхолический лад. Он сказал, что устал от болтовни, и отправился к себе. Но едва рассвело, он явился вновь, теперь уже в третий раз. Полагаю, ночью он глаз не сомкнул. Наверняка бродил в темноте вокруг дома, предаваясь мрачным мыслям.
— Я тут набросал еще пару заметок, — сообщил он. — Для главы о Христе.
— А что, про Христа ты тоже собираешься писать? — удивился я.
— Без него не обойтись. Слишком крепкие семейные связи, — пояснил он.
— Но, по-моему, у нас с Иисусом разные корни, — заметил я и сразу усомнился в собственных словах. — Или я ошибаюсь?
— Корни-то, положим, разные, — буркнул Люмен. — Только он был такой же сумасшедший, как мы. Но, в отличие от нас, он слишком много хлопотал.
— О чем?
— Об этих, — ответил Люмен. — О людях. Чертово племя. Мы никогда не были пастырями. Мы охотились... По крайней мере, она. Никодим любил животных. Лошадей выращивал. В душе он был фермером.
Люмен был совершенно прав. Я улыбнулся. Отче наш, изгороди возводящий.
— Может, нам следовало больше о них заботиться, — продолжал Люмен. — О людях. Попытаться их полюбить. Несмотря на то, что они никогда нас не любили.
— Никодим их любил, — возразил я. — По крайней мере, некоторых женщин.
— Я тоже хотел их полюбить, — признался Люмен. — Но они так мало живут. Стоит к ним привыкнуть, как они уже умирают.
— А дети у тебя есть? Там, в миру?
— Не без этого.
Раньше мне и в голову не приходило, что у нашего генеалогического древа могут быть и неизвестные мне ветви. Мне казалось, что клан Барбароссов я знаю как свои пять пальцев. Оказывается, я ошибался.
— А тебе известно, где они? — спросил я.
— Нет.
— Но ты мог бы их найти?
— Наверное.
— Если они такие, как я, они еще живы. Они медленно стареют, хотя все равно...
— Да, они наверняка живы.
— И тебе совсем не интересно, что с ними?
— Конечно, интересно, — с горечью сказал Люмен. — Но мне и здесь-то, сидя в коптильне, с трудом удается сохранить остатки разума. А если я отправлюсь в мир искать своих отпрысков и стану вспоминать женщин, которых когда-то уложил в постель, то свихнусь окончательно.
И Люмен затряс головой, словно отгоняя прочь искушение.
— Может быть... если я когда-нибудь отсюда выберусь, — неуверенно начал я. Люмен перестал трясти головой и взглянул на меня. В глазах его что-то сверкнуло: слезы и искорки надежды. — Тогда я мог бы попробовать... отыскать их...
— Отыскать моих детей?
— Да.
— Ты сделал бы это?
— Да, конечно. Я почел бы это за честь.
Люмен уже не мог сдерживать слез, и они заструились по его щекам.
— Спасибо, брат, — пробормотал он. — Подумать только. Мои дети. — Голос его перешел в сиплый шепот. — Мои дети, — повторил он и вцепился в мою руку, его возбуждение пробивалось сквозь поры кожи и покалывало мою ладонь.
— А когда ты этим займешься? — спросил он.
— Ну... не раньше, чем закончу книгу.
— Мою книгу или свою?
— Мою. С твоей придется повременить.
— Конечно. Конечно. Теперь я подожду. Теперь, когда я знаю, что ты отыщешь...
Люмен не договорил, чувства переполняли его. Он выпустил мою ладонь, закрыл глаза руками и разрыдался. Слезы текли ручьями, а всхлипывал он так громко, что наверняка это слышали все обитатели дома. Наконец Люмен успокоился настолько, что смог произнести:
— Мы поговорим об этом в другой раз, ладно?
— Когда захочешь.
— Мы с тобой не зря сошлись вновь, — сказал он на прощание. — Ты настоящий человек, Мэддокс. Я не оговорился. Настоящий человек.
С этими словами Люмен вышел на веранду, правда, не забыв прихватить очередную сигару из моего ящичка. Уже в дверях он обернулся.
— Не знаю, можно ли этому верить, — пробурчал он. — Но теперь я доверяю тебе и должен рассказать...
— О чем?
Люмен в замешательстве поскреб свою лохматую бороду.
— Ты, наверное, решишь, что я совсем спятил, — наконец выдавил он из себя.
— Не тяни.
— Ну... у меня есть кое-какие соображения. По поводу Никодима.
— Какие же?
— Я не верю, что его смерть была случайной. Он сам все это подстроил.
— Но зачем?
— Чтобы избавиться от нее. От своих обязанностей. Я понимаю, брат, тебе тяжело это слушать. Но общество твоей жены напомнило ему о прошлых днях. И ему захотелось человеческого тела. Женского тела. Вот он и ушел отсюда.
— Но Люмен, ты же сам похоронил его. А я своими глазами видел, как копыта проломили ему череп. Я ведь лежал рядом, Люмен, и те же копыта прошлись по моему хребту.
— Труп еще не доказательство, — глубокомысленно изрек Люмен. — И ты сам это прекрасно знаешь. Из собственного тела выбраться не трудно, надо лишь знать способы. А уж если кому они и были известны...
— То ему...
— Ага, наш папаша был ловкий сукин сын, — ухмыльнулся Люмен. — А уж второго такого кобеля свет не рождал. — Он оставил в покое свою бороду, взглянул на меня и смущенно пожал плечами. — Ты уж прости, если я причинил тебе боль. Мне самому неприятно об этом говорить, но...
— Ничего, все в порядке.
— По-моему, нам пора называть вещи своими именами. И не делать из него святого.
— А я и не делаю. С какой стати? Он лишил меня жены.
— Ты кривишь душой, Мэддокс, — заявил Люмен. — Лжешь самому себе. Он не отнимал от тебя Чийодзё. Ты сам отдал ее ему.
Он замолчал в нерешительности. Но желание сказать правду, пусть и горькую, одержало верх над желанием пощадить мои чувства.
— Ты мог увезти ее прочь, как только увидел, что происходит между ними. И не возвращаться, пока он не остынет. Но ты этого не сделал. Ты видел, что он положил глаз на твою жену, но даже не подумал ему помешать. Ты просто ждал, что будет дальше. И ты должен был знать, что ей против него не устоять. Ты сам отдал свою жену Никодиму, Мэддокс. Потому что больше всего на свете ты хотел его любви. — Люмен потупился и принялся внимательно разглядывать собственные башмаки. — Ты не подумай, я ни в чем тебя не виню. На твоем месте я, наверное, поступил бы так же. Но не надо поворачиваться спиной к правде и утверждать, что так оно виднее. Ты такой же, как мы. Тоже сидишь по уши в дерьме.
— Думаю, тебе лучше уйти, — тихо сказал я.
— Ухожу, ухожу. Но подумай над моими словами. Ты поймешь, что я прав.
— И не спеши возвращаться, — добавил я. — Я не буду рад твоему приходу.
— Но, Мэддокс, теперь, когда...
— Ты уйдешь или нет? Или ты намерен окончательно меня доконать?
Лицо Люмена исказила гримаса боли. Он, несомненно, жалел о сказанном, о том, что несколькими фразами разрушил недавно возникшее между нами доверие. Он сделал лучшее, что было возможно в этой ситуации. Отвел от меня свой печальный взгляд, повернулся и побрел прочь через лужайку.
Что я могу сказать относительно его ужасных обвинений? Они мне кажутся безосновательными. Я попытаюсь сохранить в памяти наиболее острые места нашей беседы, дабы вернуться к ним позднее, когда придет время. И все же в словах Люмена была доля истины, будь это иначе, я не был бы так раздавлен и не счел бы нужным упомянуть об этом эпизоде. Но, как ни велико мое стремление быть предельно честным с самим собою и со своими читателями, слишком нелегко признать справедливость подобного утверждения. Если я приму точку зрения Люмена, кого мне придется винить в смерти Чийодзё и в собственном увечье, из-за которого мне пришлось провести столько лет в одиночестве и печали, в этой комнате? Только себя. Все это мучительно. Не уверен, что мой рассудок в состоянии вынести такое. Но уверяю вас, если я сумею справиться с собой, то незамедлительно расскажу об этом на следующих страницах.
Хватит. Пора вернуться к истории Рэйчел и Митчелла Гири. Скоро их ждут трудные времена. В начале своего повествования я обещал вам поведать об отчаянии других людей, чтобы вам стало легче от того, что ваши несчастья не столь тягостны. Теперь и мне необходимо окунуться в море чужих слез и обрести в этом успокоение.
В понедельник утром, на следующий день после того, как Митчелл подарил ей квартиру, Рэйчел проснулась с мучительной головной болью. Никогда в жизни голова не болела у нее так сильно, перед глазами расплывались разноцветные пятна. Рэйчел приняла аспирин и снова легла в постель, но боль не унималась, и она позвонила Марджи, которая тут же примчалась и повезла Рэйчел к доктору Ваксману. К тому времени, как они оказались в приемной доктора, Рэйчел буквально корчилась от боли, к раскалывающейся голове присоединились спазмы внизу живота. Осмотрев ее, Ваксман не сумел скрыть тревоги.
— Я немедленно отправлю вас в «Маунт-Синай», — сообщил он. — Там есть замечательный врач, доктор Хендрик. Я хочу, чтобы он вас осмотрел.
— Доктор, что со мной? — пролепетала Рэйчел.
— Надеюсь, ничего особенного. Но тщательное обследование никогда не помешает.
Даже сквозь завесу боли Рэйчел различила звучавшее в его голосе беспокойство.
— Но с ребенком ничего не случится? — с дрожью спросила она.
— Мы сделаем все возможное, чтобы...
— Я не могу потерять ребенка.
— Рэйчел, сейчас важнее всего ваше здоровье, — веско произнес доктор. — И Гэри Хендрик непременно вам поможет. Не волнуйтесь, вы будете в надежных руках.
Через час она уже лежала в отдельной палате клиники «Маунт-Синай». Доктор Хендрик, завершив осмотр, с невозмутимым спокойствием сообщил, что у нее наблюдаются некоторые тревожные симптомы — повышенное кровяное давление и незначительное кровотечение — и что она нуждается в постоянном наблюдении. Он дал ей какие-то болеутоляющие лекарства, которые довольно быстро подействовали, и сказал, что ей следует отдохнуть и расслабиться. У Рэйчел в палате постоянно дежурила сиделка, чтобы выполнять все пожелания больной.
Все это время Марджи провела с телефонной трубкой в руках, пытаясь найти Митчелла. Когда доктор Хендрик оставил Рэйчел, Марджи вошла в палату и сказала, что поймать Митчелла пока не удалось. Но его секретарша сообщила, что сейчас у него перерыв между двумя важными встречами, вскоре он вернется и она сообщит ему о случившемся.
— Все будет хорошо, лапочка, — заверила Марджи. — Уж я-то знаю нашего Ваксмана. Он обожает раздувать из мухи слона. В такие моменты он чувствует себя важной персоной.
Рэйчел улыбнулась. От лекарств доктора Хендрика ее конечности и веки налились свинцовой тяжестью. Ей мучительно хотелось спать, но она гнала от себя дрему, опасаясь, что в ее отсутствие тело снова выкинет какую-нибудь шутку.
— Боже, — сказала Марджи. — Сама себя сегодня не узнаю.
— Что такое?
— Час коктейлей давно миновал, а я все еще трезва как стеклышко.
Рэйчел усмехнулась.
— Ваксман считает, что тебе пора завязывать с этим.
— Попробовал бы он сам пожить с Гаррисоном на трезвую голову.
Рэйчел уже открыла рот, чтобы ответить, но тут у нее в горле возникло странное ощущение — словно она проглотила что-то твердое. Схватившись за шею руками, она испуганно застонала.
— Что случилось, дорогая? — всполошилась Марджи.
Но Рэйчел уже не слышала этих слов, у нее в голове будто прорвалось что-то, и в ее мозг хлынул поток звуков. Краем глаза она видела, как обеспокоенная сиделка вскочила со стула и бросилась к ее постели. А потом она почувствовала, как ее тело выгнулось, так что она чуть не упала с кровати. Когда судорога отпустила ее, Рэйчел была уже без сознания.
Митчелл прибыл в клинику в четверть восьмого. За пятнадцать минут до его приезда Рэйчел потеряла ребенка.
Дней через восемь-девять, когда Рэйчел оправилась настолько, что могла уже сидеть и разговаривать, к ней зашел доктор Ваксман и в своей добродушной манере старого дядюшки объяснил, что случилось. У Рэйчел, по его словам, развилось довольно редкое осложнение беременности — эклампсия, причины его на сегодняшний день науке неизвестны, но оно чрезвычайно опасно и нередко уносит жизнь не только ребенка, но и матери. Так что Рэйчел крупно повезло. Конечно, то, что она потеряла ребенка, очень печально, и он понимает ее чувства, но доктор Хендрик утверждает, что силы ее быстро восстанавливаются и скоро она будет совершенно здорова. Если она хочет узнать о своем недуге более подробно, он с удовольствием даст ей исчерпывающие разъяснения, когда она окончательно поправится. А теперь ей надо постараться как можно скорее забыть о перенесенном горе и думать лишь о тех радостях, что готовит ей будущее.
На этом доктор завершил свою речь. Рэйчел выслушала его внимательно, но не придала его словам ни малейшего значения. У нее уже созрела собственная теория, в которую она твердо верила: ее тело отвергло ребенка, потому что не желало производить на свет нового Гири. Какая-то часть ее сознания послала приказ матке и сердцу, ее органы заключили между собой договор и убили плод. Иными словами, в том, что наследник Гири умер, виновата только она. Если бы она действительно любила своего будущего малыша, ее организм заботился бы о нем лучше. Да, это ее вина, только ее.
Эти мысли Рэйчел держала при себе. Когда через две недели она вышла из клиники, Митчелл предложил ей посоветоваться с психотерапевтом, чтобы ей легче было пережить случившееся.
— Ваксман говорит, тебе будет нелегко какое-то время, — сказал он. — Это как потерять близкого человека. Думаю, тебе стоит выговориться. Иногда это помогает.
Он был заботлив и нежен, но она не могла не заметить, что Митчелл говорит только о ее печали и ее утрате, словно его происшедшее абсолютно не касалось. Все это, вопреки здравому смыслу, убедило Рэйчел, что он обо всем знает и тоже считает ее виновной в случившемся и, наверное, ненавидит ее.
От визита к психотерапевту Рэйчел отказалась, своей болью она ни с кем не хотела делиться. Ей казалось, что боль хотя бы отчасти заполняет пустоту, возникшую после потери ребенка.
В эти дни ей не давали оставаться одной. На следующий день после трагедии из Огайо примчалась Шерри и почти не отходила от дочери, пока Рэйчел лежала в клинике. Ее постоянно навещала Дебора и, конечно, Марджи. Даже Гаррисон заглянул, но держался он так скованно и так откровенно не знал, о чем говорить, что Рэйчел наконец сжалилась над ним и заметила, что его, вероятно, ждут дела. Гаррисон ответил ей полным благодарности взглядом и торопливо двинулся к дверям, пообещав зайти еще, когда будет посвободнее. К удовольствию Рэйчел, он этого обещания не выполнил.
— Куда отвезти тебя после клиники? — спросил Митчелл, когда дело близилось к выписке. — В новую квартиру на Пятой авеню? Или, может, ты хочешь пожить с Марджи какое-то время?
— Знаешь, есть одно место, где мне действительно хотелось бы сейчас пожить, — неуверенно произнесла она.
— Скажи мне, и мы туда поедем.
— Дом Джорджа.
— В Калебс-Крик? — Ее выбор явно привел Митчелла в замешательство. — Это так далеко от города, и потом...
— Ты спросил, где я хочу жить, — сказала она. — А я сейчас не желаю никого видеть. Хочу спрятаться... побыть в тишине. И спокойно подумать.
— Ох, вот слишком много думать тебе сейчас совершенно ни к чему, — возразил Митч. — К добру это не приведет. Ребенка все равно не вернешь, так что лучше поскорее забыть о нем.
— Это был мальчик? — едва слышно спросила Рэйчел.
Ей давно хотелось спросить об этом, но она боялась еще больше разбередить свою рану. Ваксман, впрочем, полагал, что она должна получить ответ на все свои вопросы, так как это поможет ей примириться с потерей.
— Да, — кивнул головой Митчелл. — Мальчик. Я думал, ты знаешь.
— Для мальчика мы уже подобрали несколько имен, а для девочки нет, — прошептала она, чувствуя, как глаза ее застилают слезы. — Помнишь, ты хотел назвать его Лоренсом?
— Рэйчел, прошу тебя, не надо.
— А мне ужасно нравилось имя Макензи...
— Ради бога, Рэйчел, пожалуйста...
— И тогда все звали бы его... — ком в горле мешал ей говорить, — Мак...
Она зажала рот руками, пытаясь сдержать рыдания. Но тщетно.
— Его звали бы Мак, а ему бы это не нравилось, — выпалила она и залилась слезами.
Немного успокоившись, она промокнула нос бумажным платком и взглянула на Митчелла. Он отвернулся, опустив голову на руки, но даже сквозь слезы она разглядела, что плечи его сотрясаются от рыданий. Она ощутила внезапный прилив пронзительной нежности к нему.
— Бедный мой, милый мальчик... — прошептала она.
— Мне так жаль. Я не должен был... — всхлипывал Митчелл.
— Нет, любимый мой, нет. Ты ни в чем не виноват. — Она поманила его к себе. — Иди сюда. — Он затряс головой, упорно отворачиваясь от Рэйчел. — Тебе нечего стыдиться. Тебе тоже нужно поплакать.
— Нет, нет, — бормотал Митчелл. — Я не должен плакать. Я должен быть сильным. Должен поддерживать тебя.
— Иди ко мне, — улыбнулась она сквозь слезы. — Пожалуйста.
Он нерешительно повернул к ней свое покрасневшее, все в слезах, лицо. Рот его жалко кривился, а подбородок дрожал.
— Господи. Господи, Господи. Почему это случилось именно с нами? Чем мы провинились?
Он напоминал несчастного ребенка, который не знает, за что его наказали, и обижен на несправедливость.
— Дай мне тебя обнять, — сказала она. — Я хочу тебя обнять.
Он подошел к ней, и она привлекла его к себе. От него пахло потом, несмотря на свежую рубашку. Даже аромат его одеколона пропитался горечью.
— Почему это случилось, почему, почему? — повторял он, словно заведенный.
— Не знаю, — вздохнула она.
Она уже не винила себя в смерти ребенка, и все же ей было мучительно стыдно. Все это время Митчелл страдал, изо всех сил сдерживаясь в ее присутствии, а она предпочитала не замечать этого. Но теперь, глядя на него сквозь слезы, она с болью увидела последствия его глубокого, неподдельного горя: на висках его засеребрились первые седые волоски, под глазами легли темные тени, а уголки рта потрескались и воспалились.
— Бедный мой, бедный мальчик, — шептала она, покрывая поцелуями его волосы.
Он уткнулся лицом ей в грудь и снова разрыдался, они долго не могли унять слез и сидели, покачивая друг друга в объятиях.
Жизнь постепенно возвращалась в свое русло. Рэйчел больше не ощущала себя одинокой в своем горе. То, что Митчелл переживал утрату так же сильно, как и она, послужило ей самым большим утешением. Теперь они могли плакать вместе, и не раз случалось, что неосторожное слово, произнесенное кем-то из них, вызывало у обоих горькие воспоминания и глаза их одновременно наполнялись слезами. Темнота, окружавшая Рэйчел, уже не казалась столь непроглядной — как ни велика была ее печаль, она знала, что со временем острота ее притупится и жизнь вновь вступит в свои права.
Увы, от мыслей о ребенке им пришлось отказаться: доктор Ваксман со всей определенностью заявил, что Рэйчел больше нельзя иметь детей. А если она все же забеременеет, беременность придется немедленно прервать, чтобы предотвратить пагубное воздействие на ее организм.
— Но ведь я же здорова! — воскликнула она, когда доктор сказал ей об этом. — Вы сами говорили, что я совершенно здорова.
— Вы здоровая женщина и будете таковой, если не забеременеете, — пожал плечами доктор. — Беременность — вот единственное, что вам противопоказано. Вы можете усыновить ребенка...
— Не думаю, что семья Гири сочтет эту идею удачной.
Доктор слегка вскинул бровь.
— Полагаю, сейчас вы излишне ранимы и многое видите в искаженном свете, — заметил он. — Учитывая то, что вы пережили, это более чем простительно. Но уверен, если вы поговорите с Митчеллом, его матушкой или даже со стариком относительно усыновления, то будете приятно удивлены. Думаю, они с готовностью пойдут навстречу вашему желанию. Как бы то ни было, все это — дело будущего. А сейчас вам необходимо позаботиться о себе. Митчелл сказал, вы хотите пожить в старом загородном доме его отца?
— Да, очень.
— Прекрасное место, пожалуй, самое красивое во всем штате. Я сам подумываю поселиться там, когда удалюсь на покой. Моей жене там вряд ли понравилось бы, но теперь, когда я потерял ее...
— О, мне так жаль. Давно она умерла?
Неизменная любезная улыбка сползла с лица Ваксмана.
— В прошлый День благодарения, — сказал он. — У нее был рак.
— Мне так жаль, — повторила она.
Он горько вздохнул.
— Не думаю, Рэйчел, что сейчас вы расположены выслушивать банальности, да еще от такого старого перечника, как я, но все же скажу: вам дана только одна жизнь, и никто не проживет ее за вас. И вы должны решить, чего же вы хотите от этой жизни, — говоря это, Ваксман не сводил с нее внимательного взгляда. — Да, так случилось, что одна из дверей оказалась навсегда закрытой перед вами. Это грустно, но с этим надо смириться. Тем более что вокруг множество других дверей. И перед женщиной, занимающей такое положение, все они готовы распахнуться настежь. — Доктор наклонился к ней, его отвислый подбородок слегка подрагивал. — Но прошу вас, пообещайте мне одну вещь.
— Какую?
— Не идите по стопам Марджи. Мне больно видеть, как она год за годом загоняет себя в могилу. — Доктор вновь тяжело вздохнул, — Простите, — оборвал он себя. — Пожалуй, я наговорил лишнего.
— Нет, — возразила Рэйчел, — Вы сказали мне то, что нужно. И как раз вовремя.
— Я не всегда был такой грустной старой вороной. Но, потеряв Фэй, я стал воспринимать мир в ином свете. Поверите ли, мы ней были вместе сорок девять лет. Познакомились, когда ей было шестнадцать. Всю жизнь были неразлучны. А теперь ее нет рядом. Поневоле начинаешь видеть все не так, как прежде.
— Конечно...
— Я признался одному из своих коллег, что после смерти Фэй чувствую себя как человек, которого запустили в космос.
И вот он глядит оттуда на то, что всегда считал прочным и постоянным, и видит лишь маленький голубой шарик посреди пустоты... такой беззащитный, такой уязвимый.
Взгляд доктора становился все более рассеянным, казалось, он уже не замечал Рэйчел. Она же, заглянув в его глаза, увидела в них такую тоску и одиночество, что внутри у нее все мучительно сжалось.
— Вы еще будете счастливы, — пробормотал доктор, словно очнувшись. — Вы славная девочка, Рэйчел. И вы заслужили счастье. Поступайте, как подсказывает вам сердце, а если Гири будут этому противиться — бегите от них прочь.
От этих неожиданных слов у нее перехватило дыхание.
— Но если вы скажете, что я вам это сказал, мне придется заявить, что на меня возводят напраслину, — с улыбкой продолжал доктор. — Видите ли, я надеюсь, что Кадм подарит мне небольшой участок земли — в благодарность за то, что я так хорошо заботился о его драгоценном здоровье и здоровье его семьи.
— Я замолвлю за вас словечко, — пообещала Рэйчел на прощание.
Бывают случаи, когда беллетрист и беспристрастный летописец, соединяясь в одном лице, не только не помогают, но, напротив, мешают друг другу. Например, сообщи я вам с самого начала, что главной причиной развода Митчелла и Рэйчел стала потеря ребенка, предшествующие главы окончательно утратили бы смысл. Тем не менее я льщу себя надеждой, что, несмотря на все свои писательские ухищрения, все же представил факты в истинном свете. И, начав свой рассказ с утверждения, что одно, пусть даже самое прискорбное, событие не может повлечь за собой разрыв между супругами, я по-прежнему не изменил своего мнения. Если бы ребенок благополучно появился на свет, брак Рэйчел и Митчелла, возможно, сохранился бы дольше, но рано или поздно они все равно расстались бы. Угроза их семейному благополучию возникла еще до того, как Рэйчел забеременела, а смерть ребенка лишь ускорила развязку.
Митчелл отвез Рэйчел в Калебс-Крик и оставался с ней целых десять дней, три или четыре раза он ездил в город на важные совещания, но вечером неизменно возвращался к жене. Хотя в его отсутствие супруги Райлендер выполняли все пожелания Рэйчел, Барбара сообщила Митчу, что молодая хозяйка взяла на себя большинство ее обязанностей. Так оно и было. Простота и уют этого сравнительно небольшого дома, в котором не было ни шикарной мебели, ни баснословно дорогих произведений искусства, пробудили в Рэйчел инстинкты хранительницы домашнего очага. Она вытеснила Барбару с кухни и сама стала готовить, сказав, что за время своего замужества уже начала забывать, как ставят кастрюли на огонь. Надо признать, что блюда у нее получались вполне съедобными. Ей нравилась простая еда — свежие овощи со своего огорода, вино из погреба. По окончании трапезы она сама мыла посуду и расставляла ее на полки.
Через пару недель Митч осторожно спросил, как она себя чувствует.
— Прекрасно. И со мной ровным счетом ничего не случится, если я ненадолго останусь одна. Ты ведь, насколько понимаю, хочешь съездить в город на несколько дней?
— Да, видишь ли, мне надо побыть там до уик-энда. Но в пятницу я непременно приеду. А в воскресенье мы, надеюсь, вместе вернемся в Нью-Йорк.
— А что, кто-то из твоих родственников захотел пожить в этом доме?
— Нет, — удивился Митч. — В нем давным-давно никто не живет.
— Тогда почему я не могу здесь остаться?
— Детка, ты можешь оставаться здесь сколько угодно. Я просто подумал, раз ты чувствуешь себя лучше... может, ты захочешь повидаться со своими подругами?
— У меня нет подруг в Нью-Йорке.
— Рэйчел, не говори глупостей. Ты знаешь сама, что у тебя множество... — начал он, но, увидев страдальческое выражение ее лица, поднял руки, сдаваясь. — Хорошо, хорошо. Раз, по-твоему, у тебя нет подруг, значит, так оно и есть. Я просто радуюсь, что ты поправляешься, и хотел, чтобы все наши увидели тебя и разделили мою радость.
— А, теперь я поняла. Ты хочешь показать меня своему семейству, а то они, не дай бог, решат, что я сошла с ума.
— Я об этом и не думал. Что за нелепые предположения?
— Я слишком хорошо тебя знаю. И всю твою семью тоже. Репутация — вот что волнует вас больше всего на свете. Но сейчас мне плевать на вашу репутацию, ясно? У меня нет ни малейшего желания с кем-то встречаться и разговаривать. И меньше всего я сейчас хочу возвращаться в Нью-Йорк.
— Успокойся, — сказал Митч. — Я просто хотел узнать, какие у нас планы. Я все понял.
С этими словами он вышел из кухни, однако через десять минут вернулся вновь. Он был зол, но старался сдерживаться.
— Я вернулся не за тем, чтобы затеять ссору, — заявил он. — Но ты должна понять: нельзя оставаться здесь вечно. Я не хочу, чтобы моя жена, словно старуха, возилась с хозяйством, подрезала розы и чистила картошку.
— Мне нравится чистить картошку.
— Не валяй дурака.
— Я говорю, что думаю.
— Ладно, хватит об этом. Следующие несколько дней у нас с Гаррисоном будет работы невпроворот — надо разобраться с Бангкоком...
Она понятия не имела, что там за проблемы, и ей вовсе не хотелось об этом знать.
— Если я тебе понадоблюсь...
— Я знаю, где тебя искать, — подхватила Рэйчел, хотя, прежде чем открыть рот, уже знала, что он вряд ли ей понадобится.
Куда ей податься? Этот вопрос мучил Рэйчел в течение последующих нескольких дней. Предположим, говорила она себе, она решится на этот безрассудный шаг и уйдет от мужа. Но где она будет жить? Остаться здесь она не сможет, хотя этого ей хотелось бы больше всего. Но дом в Калебс-Крик — собственность Гири. Конечно, Митчелл подарил ей квартиру, и она имеет полное право оставаться там, но в этих шикарных апартаментах ей всегда было неуютно — о да, квартиру можно оформить по собственному вкусу, но это потребует слишком много времени и денег. Возможно, разумнее будет квартиру продать, даже если ей предложат меньше, чем она стоит, а на вырученную сумму она наверняка сумеет приобрести жилье в таком маленьком тихом городке, как Калебс-Крик.
Той ночью она плохо спала. Всю ночь она провела в тягостном состоянии между сном и явью; стоило ей задремать, она видела свою спальню, выцветшую и поблекшую, как фотографии в кабинете Джорджа. По комнате ходили люди, и некоторые из них бросали равнодушные взгляды на лежащую на кровати Рэйчел. Лица их были ей незнакомы, хотя ее не оставляло странное чувство, что когда-то она хорошо знала этих людей, но имена их стерлись из ее памяти.
На следующий день она позвонила Марджи и пригласила ее в Калебс-Крик.
— Веришь ли, я совершенно не переношу загородной жизни, — страдальчески протянула Марджи. — Но если ты не намерена прерывать свое затворничество...
— Не намерена.
— Тогда делать нечего. Придется приехать.
На следующий день Марджи прикатила в огромном лимузине, доверху набитом коробками с ее излюбленными деликатесами — паштетом из голубой рыбы, неизбежной икрой, венским кофе, конфетами из горького шоколада и, разумеется, изрядным запасом алкоголя.
— Не такая уж тут и глушь, — заметила Рэйчел, наблюдая за тем, как Сэмюэль, шофер Марджи, втаскивает в дом коробки и пакеты. — В десяти минутах езды отсюда есть прекрасный супермаркет.
— Знаю, знаю, — перебила ее Марджи. — Но я предпочитаю путешествовать во всеоружии. — Она вытащила из коробки бутылку скотча. — Где у тебя лед?
Марджи привезла с собой не только спиртное, но и целый ворох новостей. Прежде всего она сообщила, что Лоретта окончательно превратилась в ведьму, с которой нет никакого сладу. На прошлой неделе они с Гаррисоном разругались в пух и прах, так как Лоретта имела наглость утверждать, что Гаррисон неудачно продал принадлежавшие семье акции стоимостью несколько миллионов долларов.
— Вот уж не думала, что Лоретта интересуется бизнесом, — заметила Рэйчел.
— Значит, ты попалась на ее удочку. Она обожает делать вид, что она неземное создание, которому до денег и дела нет. А сама тем временем неусыпно надзирает за своей империей. Честно говоря, чем дальше, тем сильнее я убеждаюсь в том, что она всегда заправляла делами — только из-за сцены. Даже при жизни Джорджа. Он, конечно, сам принимал решения, но эти решения исподволь внушала она. А теперь кое-что вышло из-под ее контроля, вот она и показывает зубки.
— Так что у них случилось с Гаррисоном?
— Говорю же, вышла жуткая сцена. Он заявил, что она сама не знает, что несет. Правда, это он зря. На следующий день она явилась на заседание совета и уволила пять его членов.
— Неужели она имеет право так поступать?
— Значит, имеет, — усмехнулась Марджи. — Без всяких объяснений приказала им убираться, только и всего. А потом дала интервью «Уолл-Стрит джорнал», где заявила, что все уволенные были некомпетентны. Они, разумеется, не стали терпеть оскорблений и подали на старую каргу в суд. Слушай, да неужели Митчелл не рассказывал тебе обо всей этой канители?
— Ни словом не обмолвился. Он никогда не говорит со мной о бизнесе.
— Да тут уже не бизнес, тут гражданской войной пахнет. Честно говоря, я никогда раньше не видела, чтобы Гаррисон так безумствовал. Довольно приятное зрелище, должна признать.
Женщины улыбнулись, как сообщницы, которым вся эта заваруха доставляет удовольствие.
— Слышала бы ты, как он кроет Лоретту, — продолжала Марджи. — Не удивлюсь, если мой дражайший супруг выдвинет ультиматум: или он, или она.
— А кто будет принимать решение?
— Вот уж не знаю, — рассмеялась Марджи. — А особенно теперь, когда Лоретта вышвырнула половину совета. Полагаю, в конце концов все упрется в Митчелла. Ему придется объединиться либо с любимым братцем, либо с обожаемой бабулей.
— Это все выглядит как-то... старомодно.
— Не старомодно, скорее феодально, — возразила Марджи. — Но так уж старик устроил, прежде чем удалиться на покой. Он сохранил за семьей всю полноту власти.
— А сам Кадм, он что, не имеет больше права голоса?
— Еще как имеет. Он до сих пор посылает Гаррисону распоряжения.
— И что, они не лишены смысла?
— Думаю, это зависит от того, сколько лекарств он перед этим принял. В последний раз, когда я его видела, старик пребывал в полнейшем маразме. Лопотал что-то о событиях пятидесятилетней давности. Кажется, он меня даже не узнал. А через три дня, если верить Гаррисону, он был как огурчик и соображал получше молодых. — Легкая тень пробежала по лицу Марджи. — По-моему, все это очень печально. Дожить до такой древности и не обрести покоя. Только и думать, что о своей чертовой империи.
— Может, он потому и живет так долго, что боится ее оставить? Боится, что без него все полетит в тартарары? — предположила Рэйчел.
— Может быть. Тем хуже для него, — кивнула Марджи. — Впрочем, они все такие. Помешанные. Воображают, что все держится исключительно на них.
— И Лоретта?
— Лоретта в первую очередь. Она за всеми следит.
— А ведь она не так уж и стара. Когда Кадм умрет, она вполне может выйти замуж во второй раз.
— Пусть лучше любовника заведет. Ей давно пора это сделать, — лукаво заметила Марджи. — Зачем лишать себя такого удовольствия?
Ты хочешь сказать... — протянула Рэйчел, пристально глядя на довольно улыбающуюся Марджи, — ...что завела любовника?
— А чем я хуже других? — смеясь, спросила Марджи. — Зовут его Денни. Не могу сказать, что я влюблена без памяти. Но этот парень приятно скрашивает однообразие моих, так сказать, унылых будней.
— А Гаррисон знает?
— Ну, если ты полагаешь, что я выложила ему все, как на духу, а он меня снисходительно одобрил, то ошибаешься. Но думаю, он догадывается. Мы не спим с Гаррисоном вот уже шесть лет — за исключением той сумасшедшей ночи после дня рождения Кадма, когда мы оба так расчувствовались, что захотели тряхнуть стариной. Естественно, мы оба ищем развлечений на стороне. И оба довольны.
— Понимаю, — кивнула Рэйчел.
— Вижу, бедняжка моя, ты шокирована? Прошу тебя, сознайся, ты в ужасе!
— Да нет, что ты... Я просто думаю.
— О чем же?
— О том, что... Мне надо с тобой посоветоваться. Знаешь, я хочу уйти от Митчелла.
Поразить Марджи было не просто, но тут она лишилась дара речи.
— Так будет лучше для нас обоих, — закончила Рэйчел.
— А Митчелл? Он согласен? — наконец выдавила из себя изумленная Марджи.
— Он еще не знает.
— И когда ты поставишь его в известность, прелесть моя?
— Когда решу, что мне делать дальше.
— А ты не думаешь, что проще последовать моему примеру? В Нью-Йорке так много хорошеньких мальчиков. Особенно среди барменов.
— Но меня они не интересуют, — ответила Рэйчел. — При всем величайшем уважении, которое я питаю... как, ты сказала, зовут твоего возлюбленного?
— Дэниел, — ухмыльнулась Марджи. — На самом деле его следует звать Дэн Великий Трахальщик.
— Так вот, при всем уважении к Великим Трахальщикам, я могу прекрасно обойтись без них.
— Но Митчелл хотя бы хорош в постели?
— Трудно определить, когда почти не имеешь примеров для сравнения.
— Господи, Рэйчел, надеюсь, ты не хочешь сказать, что он — твой первый и единственный мужчина?
— Нет.
— Значит, смазливый бармен тебе не нужен. А кто тогда тебе нужен?
— Хороший вопрос, — вздохнула Рэйчел и закрыла глаза, словно насмешливый взгляд Марджи мешал ей собраться с мыслями. — Думаю... — медленно произнесла она, — думаю, мне нужно... испытать более сильное чувство. Узнать, что такое настоящая страсть.
— А к Митчеллу ты не испытывала страсти?
— Я вообще не испытывала страсти. Не знала чувства, которое заставляет с радостью подниматься по утрам. Частенько мне хочется проваляться в постели весь день.
Марджи не ответила.
— О чем ты задумалась? — спросила Рэйчел.
— О том, что страсть — это весьма приятная тема для разговора, детка. Но если она действительно приходит — я говорю о настоящей страсти, а не о той, что в мыльных операх, — она меняет в твоей жизни все. Понимаешь, все. Это не так просто.
— Я к этому готова.
— То есть ты окончательно и бесповоротно решилась на разрыв с Митчеллом?
— Да.
— Можешь не сомневаться, получить у него развод будет не так-то просто.
— Может быть. Но думаю, он не захочет, чтобы наши имена трепали все газеты и журналы. И я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы этого избежать. Я хочу лишь уехать подальше от этих Гири и зажить своей жизнью.
— А что, если тебе предложат другой выход?
— Не понимаю, о чем ты?
— Тебе позволят предаваться страстям, но при этом ты останешься Гири, чтобы избежать бракоразводного процесса. Чтобы не дать суду повода копаться в твоем грязном белье.
— Разве такое возможно?
— Возможно, если ты пообещаешь не разъезжаться с Митчеллом и сохранять видимость полной благопристойности. Он ведь намерен получить место в Конгрессе, а значит, его семейная жизнь должна быть чиста и безупречна. Ты поможешь ему в этой игре, и в благодарность он наверняка не будет слишком строг, если с тобой случится какое-нибудь приятное приключение.
— Послушать тебя, все так просто...
— А что тут сложного? Разве что Митчелл будет ревновать. Ну, тогда объяснишь ему, что ревность — это варварство. Ты женщина умная и сумеешь его убедить.
— Весь вопрос в том, где я найду это, как ты выражаешься, приятное приключение?
— Об этом мы еще поговорим, — улыбнулась Марджи. — А сейчас, детка, определись, чего ты все-таки хочешь. Но позволь мне кое о чем тебе напомнить. Я пыталась уйти от мужа. Несколько раз. И, прости за пафос, на собственной шкуре узнала, как жесток наш мир.
Как это ни парадоксально, но последнее замечание Марджи окончательно убедило Рэйчел в том, что ей нужно оставить мужа. Ей ли бояться жестокого мира? Первые двадцать четыре года своей жизни она прекрасно обходилась без Гири. Обойдется без них и теперь.
На следующий день, когда, около полудня, Марджи наконец проснулась и принялась готовить себе Кровавую Мэри (которая вместе с веточкой сельдерея обычно составляла ее завтрак), к ней в комнату вошла Рэйчел и сообщила, что приняла решение. Она отправится домой, в Огайо. Поедет она на машине, так что у нее будет время поразмыслить и понять, что делать дальше.
— Скажешь Митчеллу, где ты? — спросила Марджи.
— Я бы предпочла держать это в тайне.
— Хорошо, тогда и я ничего ему не скажу. И когда ты собираешься уехать?
— Вещи я уже собрала. Но мне не хотелось уезжать, не попрощавшись с тобой.
— О господи, ты даром времени не теряешь. Но может, это и к лучшему. — Марджи заключила ее в объятия. — Ты знаешь, я к тебе чертовски привязалась!
— Знаю, — ответила Рэйчел, тоже крепко ее обнимая.
— Будь осторожна, детка, — напутствовала ее Марджи. — Не сажай в машину парней, что голосуют на дорогах. Даже самых смазливых. И не останавливайся в этих кошмарных грязных мотелях. Сейчас столько всякого сброда...
Итак, Рэйчел отправилась в путь. Для того чтобы добраться до родного города, ей потребовалось четыре дня и три ночи, которые, несмотря на предостережения Марджи, она провела в не слишком комфортабельных мотелях. Хотя в дороге она намеревалась поразмыслить над своим будущим, потребность развеяться и отдохнуть от тревожных дум оказалась сильнее. Ум ее пребывал в блаженной праздности, отказываясь решать какие-либо вопросы, за исключением тех, что возникали в пути — где остановиться перекусить, на какое шоссе свернуть. Выбирая между скоростным шоссе и более живописной (но и более длинной) дорогой, Рэйчел неизменно отдавала предпочтение последней. После того как два года она пользовалась услугами шоферов, приятно было вновь оказаться на водительском сиденье, приятно было самой включать радио и подпевать любимым певцам.
Но когда Рэйчел пересекла границу штата Огайо и поняла, что от Дански ее отделяет не более двух часов езды, настроение ее стало стремительно ухудшаться. Впереди ждали нелегкие времена. Вряд ли она сумеет отделаться от расспросов о своей роскошной жизни и о причинах, заставивших ее от этой жизни отказаться. Что ответить на вопросы о красавце-муже, прекрасном принце, которого она завоевала на зависть всем женщинам Америки? Господи, ну что она может сказать? Что ей опостылело все это великолепие и она решила спастись бегством? Что Золушка разлюбила своего прекрасного принца? Да и сам он не принц, а искусный лицедей и все его королевство — не более чем шикарная декорация... Если она выложит все это, ее поднимут на смех. Скажут, что она с жиру бесится. Подумать только, она устала купаться в роскоши! Может, ей больше нравится жить в маленьком домике и выкраивать деньги на выплату процентов по закладной и на покупку обуви для детей?
Ладно, будь что будет. Сейчас уже слишком поздно поворачивать назад. Рэйчел пересекла железнодорожные пути, которые были своеобразной границей города; еще с детства она помнила, что здесь кончается маленький мир и начинается большой. Она вновь оказалась на улицах, которые до сих пор иногда видела во сне, на улицах, по которым она бродила в годы своего тоскливого отрочества, где она сомневалась, что сможет достичь в жизни хоть чего-то. Она увидела аптеку, некогда принадлежавшую Альберту Макнили, а ныне — его сыну Лансу, с которым у пятнадцатилетней Рэйчел был бурный, но вполне невинный роман. Школа, где ее учили всему понемногу, а в общем ничему, стояла на своем месте, здание по-прежнему окружал высокий забор, который придавал школе сходство с захолустной тюрьмой. А вот и городской парк (так именовали небольшой чахлый сквер отцы города, хотя он и не заслуживал столь гордого названия). Загаженный птицами памятник Ирвину Хеклеру тоже стоит на месте — сей джентльмен в 1903 году открыл в здешних местах фабрику, которая производила твердые фруктовые леденцы, и считался основателем Дански. Ничего не случилось ни с городской ратушей, ни с церковью (единственным зданием в городе, не лишенным великолепия), главная улица тоже не изменилась — парикмахерская, контора Мариона Клауса, адвоката, собачий салон красоты и еще несколько учреждений, служивших общественному благу и процветанию, — все осталось как прежде.
Сейчас, в девять часов вечера, все эти заведения были закрыты. Насколько помнила Рэйчел, в это время работал лишь бар на Макклоски-роуд, неподалеку от похоронного бюро. Ей ужасно хотелось заехать туда и выпить для храбрости стаканчик виски, но она поборола искушение, так как знала — шанс избежать в баре встречи со знакомыми равен нулю. Рэйчел направилась прямо на Салливан-стрит, к дому своей матери. Чтобы не являться как снег на голову, она позвонила матери из Йонгстауна и сообщила о своем приезде. Так что ее ждали — на крыльце горел свет, и входная дверь была чуть приоткрыта.
Наконец Рэйчел ступила на ступеньки родного дома. Окликнув Шерри и не получив ответа, она замерла, прислушиваясь к звукам ночного города. Шум уличного движения стих, до нее доносились лишь мягкое шуршание листьев падуба, росшего перед домом, скрипение расшатавшегося водосточного желоба да тихий звон ветряных колокольчиков, свисающих с карниза. Такие родные, такие привычные звуки, они навевали покой. Рэйчел глубоко вздохнула. Все будет хорошо. Ее любили здесь, любили и понимали. Наверное, в городе найдутся сплетники, которые станут посматривать на нее искоса, но все равно — здесь с ней не случится ничего плохого. Она дома, в мире, где все прочно и неизменно.
Тут Шерри, немного испуганная, но сияющая улыбкой, выбежала навстречу дочери.
— Вот это сюрприз, — сказала она.
Вечером того самого дня, когда Рэйчел отправилась в Огайо, Гаррисон предложил Митчеллу пообедать вместе. Они давно не беседовали по душам, сказал он, и сейчас самое подходящее время.
Когда Ральф доставил его в выбранный Гаррисоном китайский ресторан, Митчелл поначалу решил, что произошла какая-то ошибка. Ресторан был захудалым и находился отнюдь не в фешенебельном районе. Но ошибки не было. В глубине узкого грязноватого зала Митчелл увидел брата — Гаррисон сидел за столиком на шесть персон, но накрытым на двоих. Он покуривал гаванскую сигару, а перед ним стояла бутылка вина. Митчелл отказался и от вина, и от сигары и попросил только стакан молока, чтобы успокоить ноющий желудок.
— Неужели тебе это помогает? — удивился Гаррисон. — Меня от молока только пучит.
— Тебя от всего пучит.
— Что правда, то правда, — согласился Гаррисон.
— Помнишь того парня, Марио, который дразнил тебя Гири-вонючка?
— Как не помнить. Марио Джованни.
— Верно, Марио Джованни. Интересно, что сейчас с этим сукиным сыном?
— Кто его знает, — Гаррисон сделал знак менеджеру, почтительно ожидавшему поодаль. — Эй, мистер Ко!
К ним подошел малый довольно щегольского вида, с волосами, прилизанными так гладко, что они казались нарисованными.
— Будьте любезны, принесите моему брату стакан молока. И меню.
— Я не голоден, — заметил Митчелл.
— Ничего, проголодаешься. Тебе нужно подкрепить свои силы. Впереди нас ждет длинная ночь.
— Нет, Гар, тут я тебе не товарищ. У меня завтра с утра назначены две важные встречи.
— Не волнуйся, я взял на себя смелость отменить их.
— Что?
— Потому что нам нужно поговорить. — Гаррисон извлек из кармана коробок спичек и неспешно раскурил потухшую сигару. — Главным образом о женщинах. — Он сделал глубокую затяжку. — Итак... расскажи мне, что случилось с Рэйчел.
— А о чем тут рассказывать? Ей захотелось пожить в Калебс-Крик...
— К ней туда ездила Марджи.
— Да. А после ей взбрело в голову отправиться в путешествие на автомобиле. И никто не знает, куда она поехала.
— Марджи знает, — возразил Гаррисон. — Думаю, эта сучка и подговорила Рэйчел уехать.
— Зачем ей это понадобилось?
— Она обожает делать гадости. Ее любимое развлечение. Ты же знаешь.
— Может, ты попробуешь выведать у нее, где Рэйчел?
— Попробуй сам, — усмехнулся Гаррисон. — Если я спрошу у нее что-нибудь, можно не сомневаться, она мне не ответит.
— А где сейчас Марджи?
— Не имею ни малейшего понятия. Где-нибудь пьет. У нее есть три-четыре приятельницы, такие же стервы. И у них вошло в обычай вместе напиваться до свинячьего визга. Да ты с ними знаком. Помнишь ту суку, что вышла замуж за Ленни Брайана?
— Мэрилин.
— Ага. А еще та, которая управляет ресторанами.
— Эту не знаю.
— Да что ты? Такая тощая, страшная. Плоская как доска, с длинными зубами.
— А, Люси Чивер.
— Я ж говорю, ты с ними знаком.
— Просто у меня был роман с Люси Чивер.
— Шутишь? С Люси?
— Мы с ней ездили в Новый Орлеан и трахались целую неделю.
— Да-а, большие зубы, маленькие сиськи...
— С сиськами у нее порядок.
— Да, если рассматривать их под микроскопом. К тому же она всегда пьяна.
— В Новом Орлеане она была трезвой. По крайней мере, иногда.
Гаррисон покачал головой.
— Не представляю тебя с ней. Ей же под пятьдесят.
— Это было пять или шесть лет назад.
— Все равно. Ты можешь затащить в постель любую красотку, а ты тратишь целую неделю на женщину, которая старше тебя лет на десять-пятнадцать. Какого хрена?
— Она мне нравилась.
— Она ему нравилась!
Тут вернулся мистер Ко с меню и стаканом молока.
— Принесите мне бренди, — сказал Гаррисон. — Заказ мы сделаем позже.
Мистер Ко удалился, и Гаррисон вернулся к прерванному разговору.
— Она была хороша в постели?
— Ты не мог бы оставить ее в покое? Сейчас голова у меня занята вещами поважнее, чем воспоминания о том, как мы трахались с Люси Чивер. — Митчелл глотнул молока. — Я должен найти Рэйчел.
— Не дергайся. Скоро она сама вернется.
— А если нет?
— Вернется, куда она денется...
— Найдет, куда деться. Может, она решила, что нам надо расстаться.
— Именно так она и решила, можешь не сомневаться. Чертовски глупо с ее стороны, но факт. — Гаррисон глубоко затянулся и выпустил колечки дыма. — Или она узнала то, о чем ей знать не следовало. Как думаешь?
— Если и узнала, то не от меня.
— На что ты намекаешь?
— Ну, она много времени проводила с Марджи. Черт его знает, о чем они разговаривали.
— Не только черт. Еще и Марджи.
— Вряд ли она помнит, о чем болтала, когда была пьяна.
— Слушай, а вы с Рэйчел подписали брачный контракт?
— Нет.
— Ты что, совсем обалдел?
— Не кричи на меня.
— Я же говорил Сесилу, чтобы он обязательно составил брачный контракт.
— Мне плевать, что ты говорил. Я убедил его, что в этом нет необходимости, — заявил Митчелл.
Гаррисон пренебрежительно фыркнул.
— Я боялся, что у Рэйчел возникнет впечатление, будто она заключает деловое соглашение. Я этого не хотел. Пойми ты своей глупой башкой, я любил ее. И до сих пор люблю.
— Ну так и что с того? Разве ты не понимал, как важно, чтобы она держала свой ротик на замке?
— Понимал.
— Так какого хрена ты не заставил ее подписать брачный контракт? — Гаррисон перегнулся через стол и вцепился в руку Митчелла. — Знаешь, я тебе прямо скажу. Ты можешь любить ее, сколько угодно, но если она начнет болтать о наших семейных делах, я отдам распоряжение ее прихлопнуть.
— Это ни к чему.
— Нет, вы его только послушайте! Ты даже не знаешь, где сейчас твоя обожаемая жена! Может, в этот самый момент она мило беседует с каким-нибудь долбаным журналистом.
Митчелл отрицательно покачал головой.
— Кроме шуток, я не стану с ней церемониться, — буркнул Гаррисон. — Так что если она тебе дорога, поторопись сам все уладить.
— Да нечего тут улаживать. Конечно, мы пережили не лучшие времена. И не буду врать, у нас случались размолвки. Но мы всегда быстро мирились, и мне казалось...
— Вот именно, тебе казалось, — насмешливо подхватил Гаррисон, словно он уже тысячу раз сталкивался со случаями подобного самообмана. — Ты вечно воображаешь себе то, что хочешь увидеть.
— Я женился на ней потому, что полюбил ее. И это чувство никуда не исчезло.
— Еще исчезнет, — усмехнулся Гаррисон, подзывая мистера Ко. — Можешь не сомневаться, исчезнет. И следов не останется.
К собственному удивлению, Митчелл обнаружил, что изрядно проголодался. Несмотря на неказистый вид ресторанчика, еда оказалась отменной. Гаррисон больше налегал на острые блюда, пару раз он предлагал Митчеллу попробовать содержимое своей тарелки, а потом от души веселился, глядя на брата, отчаянно хватавшего ртом воздух.
— Тебе нужно укрепить свое нёбо, — сказал Гаррисон.
— Не поздновато? — улыбнулся Митчелл.
— Лучше поздно, чем никогда, — ответил тот, поднимая голову от тарелки, очки его слегка запотели.
— Что ты имеешь в виду? — осведомился Митч.
— Ты всегда был слишком изнеженным. Пора с этим кончать. Ради всех нас, — Гаррисон отложил вилку и поднял бокал с вином. — Ты знаешь, что Лоретта ходит к какому-то астрологу?
— Да, старик Кадм явно недоглядел. Но при чем тут это?
— В прошлое воскресенье Лоретта позвонила мне. И приказала незамедлительно к ней пожаловать. Она, видишь ли, только что советовалась с астрологом. И он выложил ей целую кучу скверных прогнозов.
— Бог мой, каких еще прогнозов?
— О нас. О Гири.
— И что же он сказал?
— Что нас ожидают большие перемены и они нам вряд ли понравятся. — Гаррисон перекатывал в ладонях винный бокал, глядя куда-то поверх головы брата. — То есть совсем не понравятся.
Митчелл недоуменно уставился на него.
— Какого черта Лоретта тратит деньги на подобную чушь?..
— Подожди. Я еще не все сказал. Первым признаком грядущих... — Гаррисон осекся, подыскивая слово, — ...перемен будет то, что один из нас потеряет жену. — Взгляд его наконец встретился со взглядом Митчелла. — И с тобой это только что произошло.
— Она вернется.
— Тебя трудно убедить. Но вернется она или нет, главное, что она от тебя ушла.
— Слушай, Гар, я тебя не узнаю. Да неужели ты веришь во все эти бредни?
— Я не закончил. Он назвал и второй признак — нам придется иметь дело с человеком, пришедшим с моря.
— Все это не слишком убедительно, — вздохнул Митчелл. — Этот парень наверняка что-то вытянул у Лоретты, а потом подал ей полученные сведения под соответствующим соусом.
— Может, ты и прав, — кивнул головой Гаррисон.
— А как еще можно объяснить все эти жуткие пророчества? — раздраженно вопросил Митчелл. — Или нам стоит признать, что этот парень ясновидящий и впереди нас ждут неисчислимые бедствия?
— Да, — вновь кивнул головой Гаррисон. — Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.
— Да ты совсем спятил. Моя версия мне больше по душе.
Гаррисон налил себе вина.
— Как я уже сказал, — пробурчал он, — ты слишком изнежен.
— Да что ты ко мне привязался, черт возьми!
Гаррисон криво ухмыльнулся.
— Ты слаб, братец, и не желаешь принимать ничего всерьез. Не желаешь замечать опасности. Пусть все летит к черту, ты предпочтешь закрыть глаза.
Митчелл вскинул руки, точно прося пощады.
— Я ушам своим не верю, — простонал он. — Вот уж не думал услышать такое от тебя. Тебя же всегда считали самым разумным из всей нашей семьи.
— Это верно. Полюбуйся, что со мной сотворила моя хваленая разумность.
— По-моему, ты выглядишь неплохо. Не скажешь, что свеж как огурчик, но...
— Господи, — устало перебил его Гаррисон. — Неужели мы с тобой так и не поймем друг друга? Да будет тебе известно, я жру антидепрессанты горстями. И не вылезаю от психоаналитиков. А когда я вижу собственную жену голой, меня тянет блевать. Неплохая картинка, правда, Митч? — Гаррисон уставился на свой стакан. — Вообще-то, мне нельзя пить. Алкоголь и антидепрессанты — убойное сочетание. Но сейчас мне на все плевать. — Гаррисон помолчал и осведомился: — Желаешь еще что-нибудь отведать?
— Нет, спасибо.
— Думаю, ты справишься с мороженым. Иногда надо позволять себе маленькие детские радости. Это повышает настроение.
— Мне лучше воздерживаться от сладкого.
— Женщины на этой вонючей планете ничего не имеют против жирных мужских задниц. Так что ешь мороженое, сколько влезет.
— Не меняй тему. Ты говорил, что смешиваешь спиртное и таблетки.
— Нет, я говорил не о таблетках. Я говорил, что скоро свихнусь, потому что не вижу ровным счетом никакого смысла цепляться за свой поганый рассудок.
— Раз так, сходи с ума на здоровье, — отрезал Митчелл. — Я тебе мешать не буду. Явись на следующее заседание совета в чем мать родила. Подожги дом. Пришей кого-нибудь. Делай все, что твоя левая нога захочет. Все равно это лучше, чем слушать бредни какого-то придурка-астролога и дрожать от страха.
— Он говорил о Галили, Митчелл.
— Человек, пришедший с моря? Это может быть кто угодно.
— Да. Но астролог говорил именно о нем. О Галили.
— Давай прекратим этот разговор, — вскинул руки Митчелл.
— Но почему?
— Потому что мы с тобой ходим по кругу, и этому не видно конца. С меня хватит.
Гаррисон пристально посмотрел на брата и вздохнул.
— Что ты будешь делать сегодня ночью? — спросил он.
— Как что? — пожал плечами Митчелл и взглянул на часы. — Отправлюсь домой и лягу спать.
— В одиночестве?
— Да. В полном одиночестве.
— Ни секса. Ни мороженого. Да ты себя совсем заморишь, братец. Хочешь, подыщу тебе на эту ночь классную телку?
— Нет, спасибо.
— Ты уверен?
Митчелл расхохотался:
— Уверен.
— Что смешного?
— Ты. Можно подумать, мне снова семнадцать лет и ты пытаешься помочь мне лишиться девственности. Помнишь ту шлюшку, что ты для меня привел?
— Хуаниту.
— Точно, Хуаниту! Ну и память!
— Ей так нравилось...
— Ох, не напоминай мне...
— ...Сидеть у тебя на лице. Тебе надо было на ней жениться, — сказал Гаррисон, отодвигая стул и поднимаясь. — Сейчас бы у тебя было детей двадцать, не меньше.
Митчелл укоризненно взглянул на него.
— Не злись. Сам знаешь, что я прав. Мы оба лажанулись. Нам надо было жениться на тупых суках с широкими задницами, пригодными для деторождения. А мы просчитались. Я выбрал алкоголичку, ты — продавщицу.
Гаррисон одним глотком осушил свой стакан и поставил его на стол.
— Ладно, пока. Желаю приятно провести ночь.
— А ты сейчас куда?
— У меня свидание.
— Я ее знаю?
— Даже я ее не знаю, — ухмыльнулся Гаррисон. — И можешь мне поверить, так намного проще и приятнее.
Когда-то давно, так давно, что я уже не силах вспомнить когда именно, в моей жизни был период, когда ничто не доставляло мне большего наслаждения, чем песни о любви. Я не только обожал их слушать, но, стоило мне выпить, сам их напевал. Так случилось, что незадолго до того, как несчастный случай приковал меня к креслу, мы втроем — Чийодзё, Мариетта и я — ездили в Райли, посмотреть игру бродячих актеров; в каждом их представлении непременно присутствовала пара сцен, проникнутых сладкой, упоительной грустью, когда главный герой или героиня, прижимавшая к груди белоснежный носовой платок, заводили что-нибудь душещипательное, типа «Я помяну тебя, любовь моя, в своих молитвах» или «Белые крылья». Чем больше надрыва и слезливых сантиментов они вкладывали в свое пение, тем сильнее оно меня трогало. Но после смерти Чийодзё я потерял интерес к подобным развлечениям. Простые песни о любви имеют особое очарование, когда предмет ваших нежных чувств сидит рядом, сжимая вашу руку в своей. Но после того, как Чийодзё отняли у меня — при обстоятельствах столь трагических, что ни одному сочинителю песен они не привиделись бы даже в кошмарном сне, — нестерпимая горечь овладевала мною при первых же звуках заунывной мелодии.
И все же, несмотря на все мое нежелание касаться темы любви, момент, когда мне все же придется это сделать, неумолимо приближается. Фраза за фразой, абзац за абзацем, повествование мое движется к тому моменту, когда любовь, ворвавшись в жизнь уже знакомых вам персонажей, преобразит ее до неузнаваемости. И сколь неуязвимыми для этого чувства ни считали бы себя некоторые из них, лишь немногим удалось ускользнуть от его влияния.
Лично мне не удалось. Нередко я задавался вопросом, не являлось ли сознание собственной беззащитности перед этой стихией единственной причиной, так долго не позволявшей мне взяться за перо. От матери я унаследовал страсть к сочинительству, а в последнее столетие досуга у меня было предостаточно. Но я предпочитал праздность, ибо опасался — и, если честно, опасения не оставили меня до сих пор, — что стоит мне заговорить об огне, пожирающем чужие сердца, этот огонь не пощадит и меня самого.
Но теперь деваться некуда. Настало время любовной истории, я ничего не могу с этим поделать, ибо она неотвратима, как исполнение предсказания, о котором Гаррисон говорил своему брату в ресторане.
Гаррисон расстался с Митчеллом у дверей ресторана, отпустил своего шофера и направился в свою тайную квартиру, о существовании которой не знал никто из семейства Гири. Гаррисон приобрел это гнездышко именно для тех целей, в которых намеревался использовать его нынешней ночью. Войдя, он с удовольствием обнаружил, что температура в квартире куда ниже той, что принято считать комфортной, а это означало, что эротический ритуал уже начался. Несмотря на охватившее его возбуждение, Гаррисон не спешил в спальню. В гостиной он налил себе выпить и остановился у окна, смакуя спиртное и предвкушая близкое наслаждение. О, если бы вся его жизнь была столь насыщенна, столь богата чувствами и полна смысла, как в эти блаженные моменты. Завтра, разумеется, он будет презирать себя, завтра на его пути лучше не попадаться, потому что он превратится в законченного ублюдка и будет мстить всем и каждому за собственный стыд. Но сегодня — другое дело. Сейчас, упиваясь предчувствием того, что ждет его через несколько мгновений, Гаррисон был почти счастлив. Наконец он поставил стакан, так и не допив содержимого, и, на ходу развязывая галстук, направился в изысканно обставленную спальню. Дверь была приоткрыта, в комнате горел неяркий свет. Гаррисон вошел.
На кровати лежала женщина. Ему сказали, что ее зовут Мелоди (хотя Гаррисон сильно сомневался, что женщины, торгующие своим телом, пользуются именами, данными им при рождении). Она лежала неподвижно, вытянувшись под простыней, и глаза ее были закрыты. Покоившуюся на подушке голову женщины окружали бесчисленные лилии, желтые и белые, изящный штрих, придающий особую прелесть погребальному обряду, знак внимания со стороны Фреда Плэтта, человека, который устраивал для Гаррисона эти представления. Благоухание цветов не могло заглушить другой запах, пропитавший всю комнату, запах дезинфекции. Это тоже было одним из удачных изобретений Плэтта, поначалу Гаррисон был несколько шокирован столь грубым вторжением мрачной реальности в свои эротические фантазии. Но Плэтт превосходно разбирался в психологии клиента: неприятный запах, раздражавший ноздри Гаррисона, послужил отличным стимулирующим средством. С тех пор он стал неотъемлемой частью ритуала.
Гаррисон приблизился в кровати и, остановившись у ее изножья, стал внимательно разглядывать неподвижное тело, пытаясь уловить колебания груди или едва заметное шевеление. Но, как он ни напрягал зрение, ему удалось различить лишь легчайшее подрагивание ноздрей, женщина старательно подавляла в себе все признаки жизни. Молодец, одобрительно подумал Гаррисон, похоже, она настоящий профессионал. Гаррисон уважал профессионализм, в чем бы он ни проявлялся — в биржевых спекуляциях, в приготовлении пищи, в имитации смерти. Как любила повторять Лоретта, взялся за дело — выполняй его как следует.
Он приподнял простыню, открыв скрещенные на груди руки Мелоди. Она лежала перед ним совершенно обнаженная, тело ее покрывал лишь слой белой пудры, придающий ему трупный оттенок.
— Мило, — немного иронично заметил Гаррисон.
Она и правда замечательно выглядела — маленькие груди, напряженные от холода, торчащие соски. Волосы у нее на лобке были изящно подстрижены, так что он мог рассмотреть прелестные очертания ее вагины. Скоро он прижмется к ней губами и вопьется языком.
Но сначала ноги. Гаррисон бросил простыню на пол, опустился на колени перед кроватью и припал губами к нежной коже женщины. Мелоди была холодна, как покойница, — под простыней, на которой она лежала, скрывались пластиковые контейнеры со льдом. Он поочередно покрыл поцелуями ее пальцы, затем подошвы, а руки его ласкали ее тонкие лодыжки. Теперь, касаясь ее кожи, он ощутил трепет жизни, исходивший из глубин ее существа, но он был так слаб, что не разрушил иллюзии. Стоило ему сделать над собой небольшое усилие, и он поверил, что она мертва. Мертва, холодна и покорна.
На этом я прерву свое описание, продолжать нет нужды. Тот, кто хочет представить, как Гаррисон Гири развлекался с женщиной, изображающей покойницу, вполне может сделать это самостоятельно, я уже обрисовал обстановку и сообщил немало деталей, способных подстегнуть воображение. А с нас довольно и той информации, что Гаррисон получал наслаждение таким своеобразным способом. Не знаю, почему именно погребальная атмосфера действовала на него столь возбуждающе, но так уж случилось. В общем, тут мы его и оставим, покрывающего псевдотруп поцелуями и распаляющего себя, чтобы овладеть якобы бездыханным телом.
Что же касается Митчелла, то он остался верен своему намерению поехать домой и лечь спать. В глубине души он надеялся, что Рэйчел вернется ночью и все размолвки между ними будут забыты. Он отчетливо представлял, как легкий шум в спальне заставит его открыть глаза, как он различит силуэт Рэйчел на фоне темнеющего за окном звездного неба (Митчелл никогда не задергивал шторы на ночь, в комнате с зашторенными окнами ему неизменно снилось, будто его душат). Потом она сбросит с себя одежду, шепнет «прости, прости меня» и скользнет под одеяло рядом с ним. Может, они займутся любовью, а может, нет. Пожалуй, будет даже лучше, если она просто положит руку на его грудь и они заснут в объятиях друг друга, как в ту ночь, когда они впервые оказались в одной постели.
Но романтическим мечтам Митчелла не суждено было сбыться. Рэйчел не вернулась. Митчелл долго ворочался в огромной постели. Далеко за полночь он наконец забылся сном, но вскоре пронзительная боль внизу живота заставила его проснуться. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и посылая проклятия Гаррисону, мистеру Ко и его мерзопакостной стряпне, Митчелл, согнувшись пополам, побрел в ванную и стал рыться в аптечке в поисках болеутоляющих. Перед глазами у него расплывались красные пятна, пальцы тряслись, и прошло не менее трех минут, прежде чем он обнаружил необходимую упаковку с таблетками. Едва он успел сунуть две таблетки в рот, как мучительный спазм заставил его броситься к унитазу и извергнуть поток жидких зловонных фекалий. Он остался сидеть, ощущая, что передышка продлится недолго. Боль, терзавшая его живот, не утихала, ему казалось, что в кишки его вонзаются раскаленные иглы.
Митчелл уже не мог сдержать слез, сначала они робко поползли по его щекам, а потом полились ручьями. Он закрыл руками разгоряченное лицо и разрыдался. Казалось, невозможно вообразить положение более печальное, чем то, в которое он попал сейчас — оставленный женой, больной, униженный. Чем он заслужил такое наказание? Ничем. Ему не в чем упрекнуть себя, он всегда поступал именно так, как следовало. Почему же теперь он, точно проклятый, сидит здесь, корчась от боли, в окружении собственных миазмов, а душу его терзают мрачные пророчества Гаррисона? Почему жена его скрылась в неизвестном направлении? Почему ее нет рядом, почему она не успокоит его боль прикосновениями своих прохладных рук, почему он не слышит ее нежного, встревоженного голоса? Почему он остался один? О господи, почему он один?
На другом конце города Гаррисон вышел из спальни, где только что изверг свое семя.
Холодное неподвижное тело приняло этот с восхитительным бесстрастием, мнимая покойница ничем не нарушила иллюзии, ни разу не издала ни стона, даже когда он обращался с ней не слишком по-джентльменски. Во время подобных сеансов у него нередко возникало желание перевернуть мнимый труп и проникнуть в другое отверстие, сегодня он тоже не отказал себе в этом удовольствии. Как и всегда, мистер Плэтт предусмотрел все возможные прихоти клиента — перевернув девушку на живот и раздвинув ее ягодицы, Гаррисон обнаружил, что задний ее проход предусмотрительно увлажнен. Гаррисон вошел в него, не прибегая к средствам защиты, которые многие считают необходимыми при контакте с женщинами подобного рода, и выпустил еще одну порцию спермы.
Затем он поднялся, вытерся простыней, застегнул брюки (которые во время процедуры едва приспустил до бедер) и вышел из комнаты. Прежде чем закрыть за собой дверь, он бросил: «Все. Можешь подниматься». Забавно было видеть, как покойница тут же ожила и зашевелилась. В конце концов, думал Гаррисон, все это только игра. Игра, которая никому не приносит вреда. И ей в том числе. Похоже, она чувствует себя нормально. Потягивается, зевает, ищет глазами свой конверт с гонораром, который Гаррисон, как всегда, оставил на столике возле кровати. Она так и не узнает, кто он, этот неведомый насильник. (Эта мысль была особенно приятна Гаррисону. Женщинам строго приказывали во время сеанса держать глаза плотно закрытыми. К тем, кто пытался подглядывать, Плэтт применял весьма жестокие меры.)
Гаррисон вышел на улицу, сел в машину и тронулся с места. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что перед ним счастливый, довольный жизнью человек.
Но, как я уже говорил вам, в подобном блаженном состоянии Гаррисон пребывал недолго. На следующее утро он неизменно просыпался, терзаемый раскаянием и отвращением к самому себе. Но через день, максимум через два, все проходило, а желание вновь давало о себе знать. Через пару недель оно набирало полную силу, и Гаррисон уже не мог ему противиться. Тогда он набирал номер Плэтта и говорил, что необходимо как можно скорее устроить «нашу игру». И весь ритуал повторялся с точностью до мелочей.
До чего же странно быть Гаррисоном Гири, размышлял он. До чего странно владеть столь многим и в то же время до такой степени страдать от недостатка уважения к самому себе. Ведь именно поэтому он может проявлять свою мужскую силу лишь с женщиной, изображающей безгласный и бесчувственный труп. Да уж, он, несомненно, является более чем своеобразным экземпляром человеческой породы. Это своеобразие пробуждало в нем жгучий стыд, и в то же время какая-то часть его существа гордилась содеянным. Даже в этом городе, который, словно магнит, притягивал всевозможных извращенцев, его фантазии сочли бы чем-то из ряда вон выходящим, и это льстило его самолюбию. Господи, каких бы он дел натворил, если бы его могучее воображение не ограничивалось сексуальными играми. Стоит направить накопившуюся в нем энергию на цели более благородные, нежели совокупление с замороженными шлюхами, — и он перевернул бы мир.
Но зачем, зачем ему переворачивать мир? На этот вопрос Гаррисон не находил ответа. Может, он и рожден для благородных целей, но ему не дано их увидеть. Если его ждал достойный путь, почему он не сумел этот путь найти? Иногда Гаррисон ощущал себя атлетом, измучившим себя подготовкой к забегу, на который его забыли пригласить. Но если забег все же состоится, если он наконец поймет, куда и зачем надо бежать... победит ли он? Ведь его шансы на победу слабеют с каждым днем.
Ждать осталось недолго, твердил он себе, скоро я должен узнать, какова она, моя цель, иначе растрачу впустую все свои силы без остатка. Иначе я умру, так и не начав жить, и меня забудут, едва опустив мой гроб в землю.
Ждать осталось недолго...
Вернувшись, Рэйчел первым делом предупредила мать, что будет лучше, если о ее приезде узнает как можно меньше людей, но в таком маленьком городе, как Дански, где люди привыкли знать о соседях все, трудно скрыть новость, да еще такую интересную. На следующее утро, стоило ей выйти к почтовому ящику, как она нос к носу столкнулась с миссис Бедросиан, вдовой, живущей в соседнем доме.
— Ну и ну, — изумленно протянула миссис Бедросиан. — Это вы, Рэйчел? Глазам не верю.
— Придется поверить. Это я.
На этом разговор закончился, однако сказанного оказалась вполне достаточно. Полчаса спустя в доме Шерри зазвонил телефон, и с тех пор от звонков не было отбоя. Самые дальние знакомые внезапно пожелали узнать, как дела у матери Рэйчел. Получив ответ на этот животрепещущий вопрос, они словно между прочим упоминали, что слышали, будто Рэйчел приехала домой на уик-энд, и с подчеркнутым равнодушием осведомлялись, приехал ли вместе с ней ее муж.
Шерри пустилась на откровенную ложь, сообщая всем и каждому, что чувствует себя неважно и именно поэтому попросила приехать Рэйчел. «Митчелл остался в Нью-Йорке, — неизменно сообщала она в конце разговора. — Так что если вы рассчитывали побывать на вечеринке с его участием, вынуждена вас разочаровать».
Подобная тактика принесла свои плоды. После полдюжины звонков все любопытствующие уяснили, что, несмотря на всю подозрительность ситуации, Шерри Палленберг не намерена подавать повода для сплетен.
— Конечно, рты людям все равно не заткнешь, — вздохнула Шерри. — Но тут уж мы ничего не можем поделать. В этом проклятом городишке нет других развлечений.
— А мне казалось, тебе здесь нравится, — удивилась Рэйчел.
Мать и дочь сидели на кухне и лакомились персиковым компотом.
— Когда твой отец был жив, все было иначе. Но сейчас я совсем одна. И мне остается довольствоваться компанией других вдов. — Шерри невесело улыбнулась. — Мы вместе завтракаем и играем в бридж, и все они просто душки. Да, все они милейшие создания, и я не хочу злословить на их счет. Но, знаешь ли, мне чертовски надоедает говорить о телесериалах, о том, как лучше стирать занавески, и о том, как редко они видят своих неблагодарных детей.
— Но ты ведь тоже можешь на это пожаловаться?
— Однако я не жалуюсь. У вас с сестрой своя жизнь. И я не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанными торчать около меня.
— Может, теперь мы с тобой будем видеться чаще, — осторожно заметила Рэйчел.
Шерри покачала головой.
— Уверена, все образуется. Сейчас у вас с Митчем выдалась темная полоса, но вскоре она закончится. И ты сама будешь потом удивляться, что придавала пустячной размолвке такое значение.
— Все не так просто, — возразила Рэйчел. — Мы с ним совершенно не подходим друг другу.
— Милая, на свете нет людей, которые подходили бы друг другу, — невозмутимо заявила Шерри.
— На самом деле ты же так не думаешь...
— Поверь, дорогая, я думаю именно так. Все мы не слишком похожи друг от друга. И для того, чтобы жить вместе, всем нам приходится идти на компромиссы. Иногда на очень серьезные компромиссы. Если хочешь знать, я постоянно уступала Хэнку, а Хэнк уступал мне. Будь он жив, он бы это подтвердил. Мы чувствовали, что иначе нельзя. — Грустная улыбка вновь тронула губы Шерри. — Думаю, мы оба с ним понимали, что ничего лучшего нам не найти — ни мне, ни ему. Конечно, звучит это не слишком романтично, но на самом деле именно так все и было. И знаешь, после того, как я перестала мечтать о прекрасном принце и смирилась с тем, что мой муж ничем не примечательный человек, который выпускает газы в постели и пялится на смазливых официанток, я почувствовала себя вполне счастливой.
— Но Митчелл не пялится на официанток.
— Что ж... тебе повезло. Тогда в чем проблема?
Рэйчел отложила ложку и уставилась в чашку с недоеденным компотом.
— Я знаю, я должна быть благодарна, — пробормотала она, словно произнося заученные слова молитвы. — Я это знаю. Господи, когда я думаю о том, как много Митчелл дал мне...
— Ты имеешь в виду его деньги и все, что с ними связано?
— Да, конечно.
— Все это ерунда, — махнула рукой Шерри. — Он мог подарить тебе пол-Нью-Йорка и в то же время быть скверным мужем.
— Нет, его нельзя назвать скверным мужем. Я просто понимаю, что он никогда не будет принадлежать мне всецело. Никогда не будет связан со мной так крепко, как папа был связан с тобой.
— И виной тому его семья?
Рэйчел кивнула.
— Бог свидетель, мне не хочется соперничать с ними из-за его внимания. Но это происходит постоянно. — Рэйчел вздохнула. — При этом мне совершенно не в чем их упрекнуть. И все же я чувствую себя чужой.
— Но почему, детка?
— Сама не знаю, — вновь вздохнула Рэйчел. — Чувствую, и все. — Она приложила ладони к разгоряченным щекам. — Возможно, вся проблема здесь, — она коснулась своей груди, — во мне. Я понимаю, что обязана быть счастливой. — Она устремила на мать затуманенные слезами глаза. — Ты ведь тоже так считаешь, правда? У меня нет права жаловаться. Когда я думаю о таких людях, как миссис Бедросиан...
Джудит Бедросиан потеряла в автомобильной катастрофе мужа и троих детей, когда Рэйчел было четырнадцать лет. Все, чем жила эта женщина, все, что придавало смысл ее существованию, было отнято у нее в одно страшное мгновение. И все же она находила в себе силы, чтобы вставать по утрам.
— Все мы слишком не похожи друг на друга, — повторила Шерри. — Не знаю, как несчастной Джудит удалось смириться со своей утратой. Может, она до сих пор с ней не смирилась. Люди скрывают, что творится у них в душе. И каждому из нас есть что скрывать. Каждому. Что до Джудит, я не сомневаюсь — после стольких лет она по-прежнему тоскует. Иногда я не вижу ее целыми днями, а потом замечаю, что у нее заплаканные глаза. Каждое Рождество она непременно отправляется к сестре в Висконсин. Они не слишком ладят, но в этот праздник Джудит не выносит одиночества. Воспоминания не дают ей покоя... — Шерри вздохнула, словно печаль Джудит придавила ее своей тяжестью. — Никто, кроме тебя, не сможет решить твоих проблем. Тебе самой придется искать выход. Я, например, спасаюсь при помощи валиума — в разумных пределах, конечно. Но тебе не советую.
Рэйчел улыбнулась. Она всегда знала, что у ее матери живой и острый, способный к неожиданным выводам ум. Но в последние годы склонность Шерри к парадоксальным рассуждениям заметно усилилась. Под покровом провинциальной добропорядочности таились независимость и ироничность. Рэйчел очень надеялась, что унаследовала эти черты.
— Ну и что теперь? — решила внести ясность Шерри. — Ты собираешься потребовать у него развод?
— Нет, — покачала головой Рэйчел.
— Почему же нет? Если ты его больше не любишь...
— Я этого не говорила.
— Ну, если ты не можешь с ним жить...
— И этого я не говорила. Господи боже, если бы я знала, что мне делать. Марджи тоже твердит, что мне необходимо получить развод. И хорошее пожизненное обеспечение. Но я боюсь остаться одна.
— Одна ты не останешься.
— Мама, похоже, ты тоже считаешь, что мне лучше от него уйти.
— Ничего я не считаю. Я сказала только то, что сказала, — одна ты не останешься. Так что у тебя нет причин сохранять брак, если он не дает тебе того, что ты хочешь.
— Ты меня удивляешь, — сказала Рэйчел. — Правда, правда, я меньше всего ожидала услышать от тебя что-нибудь в этом роде. Думала, ты станешь уговаривать меня немедленно вернуться к мужу и попытаться начать все сначала.
— Жизнь слишком коротка, — глубокомысленно изрекла Шерри. — Несколько лет назад я, наверное, отнеслась бы к твоему поступку иначе. Но с годами взгляды меняются. — Она протянула руку и коснулась щеки дочери. — Меньше всего мне хочется, чтобы моя красавица Рэйчел чувствовала себя несчастной.
— Мама...
— Так что если ты решила уйти от мужа, так и поступай. В конце концов, он далеко не единственный красивый миллионер на свете.
В тот вечер сестра Динни пригласила Рэйчел на барбекю, она заверила, что люди соберутся исключительно приятные, незнакомых не будет и к тому же гости предупреждены, что Рэйчел не стоит докучать расспросами. Несмотря на это, Рэйчел не слишком хотелось идти. Но Динни недвусмысленно дала понять, что воспримет отказ как личное оскорбление. Так что Рэйчел все-таки пришлось принять приглашение, но потом она поняла, что совершила ошибку. Ее сестра, уверявшая, что все время будет поблизости, забыла о своем обещании и через пять минут скрылась в неизвестном направлении, оставив Рэйчел в толпе гостей. Рэйчел обнаружила, что не знает никого из этих людей, зато им она слишком хорошо известна.
— Несколько педель назад я видела вас с мужем по телевизору, — сообщила какая-то дама, представившаяся как Кимберли, вторая лучшая подруга Динни (Рэйчел было недосуг ломать голову над тем, что означает это странное звание). — Тогда как раз транслировали одно из этих чудных гала-шоу. Судя по вашим лицам, вы здорово веселились. Я сказала Фрэнки — это мой муж, вон, поглядите, он стоит с хот-догом в руках. Кстати, он работает вместе с мужем вашей сестры. Так вот, я сказала Фрэнки: этим людям можно позавидовать. Вокруг них все сверкает.
— Сверкает?
— Сверкает, — убежденно повторила Кимберли. — Сверкает и блестит. — Стоило Кимберли припомнить изумительное зрелище, глаза ее тоже засверкали восторгом. Рэйчел не хватило духу сказать ей о том, что на пресловутом гала-шоу была смертная тоска, угощение было несъедобным, речи — бесконечными, общество — надменным и скучным. Она сочла за благо не мешать своей новой знакомой в течение нескольких минут нести упоенный вздор, а сама лишь улыбалась или кивала головой в наиболее патетические моменты. От надоедливой собеседницы ее спас мужчина, который, судя по всему, отдал должное угощению — за ворот рубашки у него была заткнута салфетка, а лицо украшали пятна соуса.
— Простите за бесцеремонное вмешательство, — обратился он к любительнице светской жизни, — но я так давно не видел эту юную леди, что больше не в силах терпеть.
— Ты весь перемазался соусом, Нейл Уилкинс, — сообщила Кимберли.
— Неужели?
— Да. Вытри как следует рот, обжора.
Нейл Уилкинс вытащил из-за ворота салфетку и принялся вытираться, Рэйчел тем временем лихорадочно соображала, кто он такой. Наконец она поняла — перед ней выросший и даже постаревший мальчик, некогда похитивший и разбивший ее девичье сердце. Годы изрядно потрудились над его внешностью, наградив Нейла круглым пивным брюшком, заметными залысинами и рыжеватой бородой. Но когда он кончил наконец возиться с салфеткой, выяснилось, что его улыбка по-прежнему лучезарна.
— Ты меня узнала? — спросил он.
— Нейл.
— Он самый.
— Я так рада тебя видеть, А я думала, ты в Чикаго. Мне кажется, Динни говорила что-то такое.
— Он вернулся с поджатым хвостом, — бестактно вмешалась Кимберли.
Но, судя по всему, Нейлу трудно было испортить настроение.
— Все эти большие города не по мне, — заявил он, по-прежнему сияя улыбкой. — В глубине души я так и остался мальчишкой из захолустья. Поэтому я и вернулся сюда, в Дански, и начал небольшое дело вместе с Фрэнки...
— Фрэнки — это мой муж, — уточнила Кимберли на тот случай, если Рэйчел этого еще не уяснила.
— Мы занимаемся ремонтом домов. Чиним крыши, водопровод и все такое.
— Они вечно ссорятся, — вставила Кимберли.
— Неправда, — возразил Нейл.
— Ссоритесь, ссоритесь. То жить друг без друга не можете, то грызетесь, как кошка с собакой.
— Вся беда в том, что твой Фрэнки — закоренелый коммунист.
— Вот уж ерунда, — возмутилась Кимберли.
— Не отпирайся. А старина Джек и вовсе был завзятым комми. У него даже партийный билет был.
— Кто такой Джек? — спросила Рэйчел.
— Папаша Фрэнки. Он умер в прошлом году.
— От рака простаты, — пояснила Кимберли.
— Так вот, просматривая оставшиеся после старика бумаги, Фрэнки обнаружил членский билет коммунистической партии. И теперь носит его на груди и толкует о том, что пришло время восстать против темных сил капитализма.
— Он не это имеет в виду, — возразила Кимберли.
— А тебе откуда известно, что твой муженек имеет в виду?
— Просто я знаю его дурацкий юмор. Не сразу поймешь, когда он шутит, а когда говорит всерьез. А люди думают черт знает что, — кипятилась Кимберли.
Нейл поймал взгляд Рэйчел и едва заметно улыбнулся ей. Он явно поддразнивал Кимберли, чтобы повеселить Рэйчел.
— Конечно, ты выгораживаешь своего благоверного. А по-моему, раз у парня в кармане партийный билет, значит, он комми, и ничего с этим не поделаешь.
— Иногда ты ведешь себя как последний идиот, — обиделась Кимберли и, повернувшись, пошла прочь.
— Ну и потеха с ней, — усмехнулся Нейл. — Стоит хоть чуть-чуть задеть ее ненаглядного Фрэнки, сразу выходит из себя. А сама пилит его день и ночь. Когда он на ней женился, волос у него была целая копна, а теперь она проела ему хорошую плешь. Мне, правда, тоже нечем хвастать, — и он похлопал по своей лысеющей макушке.
— По-моему, лысина тебе даже идет, — улыбнулась Рэйчел.
— Правда? — просиял Нейл. — Слышала бы тебя Лайза. Она на мою лысину смотреть не могла без слез.
— Лайза — это твоя жена?
— Мать моих детей, и не более того, — с усмешкой уточнил Нейл.
— Так ты не женат?
— Я был женат. В глазах закона мы с Лайзой до сих пор женаты. Но она с детьми живет в Чикаго, а я... как видишь, здесь. Они собирались приехать ко мне, когда я устроюсь и встану на ноги, но похоже, нам уже не жить вместе. У Лайзы кто-то появился, а детям нравится в Чикаго. По крайней мере, она так говорит.
— Мне жаль, что у тебя не все сложилось.
— Мне тоже жаль, — вздохнул он. — Я знаю, такое случается сплошь и рядом, но когда это происходит именно с тобой, с этим трудно смириться.
И, словно застеснявшись собственных слов, он опустил голову и уставился на свои не слишком чистые ботинки.
— А я знала Лайзу? — спросила Рэйчел.
— Конечно, знала, — буркнул он, все еще не отрывая взгляда от ботинок. — Ее девичья фамилия Фроман. Лайза Анжела Фроман. Ровесница твоей сестры. Они вместе ходили в воскресную школу.
— О, я ее помню, — кивнула головой Рэйчел, представив себе хорошенькую белокурую девочку лет шестнадцати, в больших очках. — Она всегда была такой тихоней.
— Она и сейчас тихоня. Но голова у нее соображает как надо. Слава богу, дети пошли в нее, я-то звезд с неба не хватаю.
— Ты скучаешь по ним?
— Безумно. Все время. Все время... — Нейл произнес это так, будто сам не верил, что способен на столь сильное чувство. — Мне казалось, постепенно я привыкну, но... — Он покачал головой. — Слушай, а ты не хочешь пива или еще чего? У меня есть косяк.
— Ты так и не бросил курить?
— Ну, я стараюсь этим не злоупотреблять. Но, знаешь, иногда одолевает тоска и хочется отвлечься. Ни о чем не думать. Не травить себе душу воспоминаниями.
Они пересекли двор, потом перебрались через низкий забор и оказались на свалке старых автомобилей. Рэйчел все это казалось захватывающим приключением, которое становилось все более увлекательным по мере того, как заканчивалась сигарета Нейла.
— Вот этого мне и не хватало, — заявил Нейл, сделав несколько затяжек. — Надо было покурить до того, как являться на эту вечеринку. А то подобные развлечения нагоняют на меня скуку. Раньше все было по-другому. — Он вновь втянул в себя дым и передал сигарету Рэйчел. — Должен признаться...
— В чем?
— В том, что теперь все нагоняет на меня скуку. И ничто не радует. Похоже, я кончу, как мой отец. Ты его знала?
— Конечно. Его звали Эверетт.
— Надо же, ты помнишь.
— Я еще слишком молода для склероза, — усмехнулась Рэйчел.
— Его звали Эверетт Хэнкок Уилкинс.
— Хэнкок?
— Да, и попрошу воздержаться от насмешек. Да будет тебе известно, мое второе имя тоже Хэнкок.
— Хэнкок, — сквозь смех повторила Рэйчел. Неожиданно это имя показалось ей чертовски забавным.
— Кто-нибудь зовет тебя Хэнкок? — хихикнула она.
— Только мама, — сообщил он и вдруг сам прыснул. — В детстве я всякий раз холодел от ужаса, стоило мне услышать, как она кричит...
Они дружно выкрикнули: «Хэнкок!» — и, словно испугавшись, обвели двор виноватыми взглядами. Несколько человек повернулись в их сторону.
— Люди подумают, что мы сошли с ума, — заметила Рэйчел, изо всех сил сдерживая новый приступ смеха.
— Мне не привыкать. Я всю жизнь хожу в дураках, — сказал Нейл, и, несмотря на нарочитую небрежность тона, в голосе его проскользнула обида. — Но меня это мало волнует.
Рэйчел отчаянным усилием согнала с лица улыбку.
— Мне очень жаль, если это так, — изрекла она и тут же снова согнулась пополам от хохота.
— Что тебя так забавляет? — осведомился Нейл.
— Хэнкок, — пробормотала она. — Ну до чего идиотское имя. — От смеха из глаз ее выступили слезы. — Ох, прости, — она с трудом перевела дух и достала носовой платок. — Так о чем ты говорил?
— О всякой ерунде, — махнул рукой Нейл. — Не стоит повторять.
Он тоже улыбался, но взгляд его неожиданно стал сосредоточенным и задумчивым.
— Что случилось? — насторожившись, спросила она.
— Ничего. Я просто подумал...
Она вдруг поняла, что он сейчас скажет. Сейчас все будет испорчено, а жаль... Но ее догадка оказалась неверной.
— Я был тогда ужасным идиотом...
— Нейл.
— Я имею в виду, когда решил расстаться с тобой.
— Нейл, не надо...
— Нет, пожалуйста, дай мне договорить. Мне вряд ли представится еще случай сказать тебе о том, что у меня на душе...
— А может, нам лучше просто сделать еще несколько затяжек?
— Все эти годы я думал о тебе.
— Что ж, приятно слышать.
— Я сказал это не ради красного словца. В своей жизни я наделал много ошибок. Сейчас мне бы так хотелось их исправить. И ты, Рэйчел, — моя главная ошибка. Всякий раз, когда я видел тебя по телевизору или натыкался на твою фотографию в журнале, я думал: она могла бы быть моей. И я сумел бы сделать ее счастливой. — Он взглянул ей прямо в глаза. — Ты веришь в это? В то, что я сделал бы тебя счастливой?
— Верю. Но мы с тобой пошли разными путями, — тихо сказала она.
— Не просто разными. Мы пошли неверными путями.
— Не думаю, что...
— Нет, я неточно выразился. Наверное, ты выбрала правильный путь. И не жалеешь, что вышла замуж за своего Гири. Я говорил только о себе. О собственной дурости.
Он отчаянно затряс головой, и Рэйчел с удивлением увидела, что на глазах его выступили слезы.
— Нейл, милый...
— Не утешай меня. Я понимаю, что сам испортил себе жизнь...
— Может, вернемся к гостям?
— Зачем?
— Думаю, нас уже хватились. Никто не знает, куда мы делись.
— Мне на них наплевать. На всех. Они мне осточертели. Весь этот провинциальный сброд.
— Ты недавно сказал, что в глубине души всегда останешься мальчишкой из захолустья, — с улыбкой заметила Рэйчел.
— Я сам не знаю, кто я такой, — пожал плечами Нейл. — Раньше я думал, что...
Взгляд его внезапно затуманился и устремился на темневшие в сумерках очертания машин.
— Знаешь, Рэйчел, раньше я умел мечтать...
— Думаю, ты и сейчас не разучился.
— Нет, — вздохнул он. — Разучился. Мое время ушло. Я упустил свой шанс. И больше он не вернется. Жизнь не слишком-то щедра к нам. Каждому дается один шанс, а тот, кто не сумел им воспользоваться, пусть пеняет на себя.
— Ты стал настоящим философом, но все же...
— Не надо ничего говорить. Я и так все знаю. Ты никогда меня не любила, так что от меня ничего не зависело. Но я все равно думал о тебе, Рэйчел. И буду думать о тебе до конца своих дней. Почему-то мне кажется, сложись все иначе, ты сумела бы меня полюбить. Если бы только я... — Губы его тронула грустная улыбка. — Все могло быть иначе.
На следующее утро Динни устроила сестре настоящий скандал. О чем только Рэйчел думала, уединившись с Нейлом Уилкинсом? Надо же, нашла себе компанию. Может, в Нью-Йорке подобное поведение считается хорошим тоном, но, да будет известно Рэйчел, у них в провинции так не принято. Рэйчел надоело ощущать себя нашкодившим ребенком, и она посоветовала Динни умерить свой пыл. Кроме того, что зазорного в том, что она поговорила с Нейлом Уилкинсом?
— Да он же законченный алкоголик, — заявила Динни. — И ужасно обращался с женой.
— Уверена, все это досужие выдумки.
— Это самая что ни на есть правда, — вновь повысила голос Динни. — Мне лучше знать. И прошу тебя, Рэйчел, держись от него подальше.
— Я вовсе не собиралась...
— Ты не можешь вытворять здесь все, что взбредет тебе в голову...
— Подожди, я не понимаю...
— Не можешь ни с кем не считаться...
— Ради бога, о чем ты говоришь?
Динни, которая мыла посуду, повернула к сестре пылающее от гнева лицо.
— Ты прекрасно все понимаешь.
— Ни черта я не понимаю.
— Ты поставила меня в дурацкое положение.
— Каким образом? И когда?
— Не надо притворяться! Вчера вечером ты куда-то смылась, а я должна была за тебя отдуваться. Меня буквально засыпали вопросами. И что мне было отвечать? Что моя сестра вспомнила детство и флиртует с Нейлом Уилкинсом?
— Я с ним не флиртовала.
— Да кого ты обманываешь? Я тебя прекрасно видела! И все видели, как вы с ним воркуете, причем ты хихикала, как школьница. Я чуть сквозь землю со стыда не провалилась.
— Мне очень жаль, что я поставила тебя в неловкое положение, — ледяным тоном произнесла Рэйчел. — Больше этого не повторится.
Вернувшись в дом матери, Рэйчел сразу стала собирать вещи. Слезы текли по ее лицу, пока она возилась с чемоданами. Причиной этих слез был не только обидный разговор с сестрой, Рэйчел была в смятении. Может, Динни права и Нейл Уилкинс действительно колотил свою жену? И все же вчера он затронул в ее душе какую-то нежную струну, хотя она не могла объяснить почему. Может, потому, что связь ее с прошлым не порвана до конца? Потому, что в ней по-прежнему живет девчонка, некогда влюбленная в Нейла? Девчонка, с трепетом ожидавшая первого поцелуя и мечтавшая о счастье? И сейчас она не может сдержать слез при мысли, что мечтам этим не суждено сбыться и их с Нейлом пути разошлись навсегда.
Как все это смешно и грустно... Впрочем, зная себя, она могла предвидеть, что возвращение домой приведет к таким последствиям. Рэйчел отправилась в ванную, вымыла холодной водой опухшее от слез лицо и попыталась собраться с мыслями. Разумеется, ее приезд сюда был ошибкой. Лучше бы она осталась в Нью-Йорке. Лучше бы она не сбегала от Митчелла, а откровенно выяснила с ним отношения.
С другой стороны, может, она и не зря приехала. Теперь она поняла, что стала чужой в городе своего детства. Она больше не станет утешаться сентиментальными мечтами о возращении в родные края — раз выбрав свой путь, она должна двигаться по нему, не сворачивая. И прежде всего ей необходимо вернуться в Нью-Йорк и поговорить с Митчеллом. Если они решат, что дальнейшая совместная жизнь невозможна, она потребует развода, и тогда придется пройти через все необходимые судебные процедуры. Марджи даст ей немало ценных советов относительно того, на что она может рассчитывать в качестве бывшей супруги миллионера. А потом? Потом увидим. Одно Рэйчел знала наверняка — жить в Дански она не будет никогда. Кем бы она ни была в глубине души (сейчас она не имела об этом ни малейшего понятия) — живущая в ней девочка не питала ни малейшей привязанности к захолустью.
В тот же день Рэйчел уехала, несмотря на уговоры матери.
— Останься хотя бы на пару дней, — упрашивала Шерри. — Ты же проделала такой длинный путь. Куда ты так спешишь?
— Мне правда надо вернуться, мама.
— Неужели все дело в этом Нейле Уилкинсе?
— К Нейлу Уилкинсу мой отъезд не имеет никакого отношения.
— Он что, приставал к тебе?
— Нет, что ты.
— Если он осмелился...
— Мама, Нейл ничего лишнего себе не позволил. Он держался, как подобает джентльмену.
— Скажешь тоже. Откуда этому парню знать, как подобает держаться джентльмену. — Шерри пристально взглянула на дочь. — Вот что я тебе скажу. Сотня Нейлов Уилкинсов не стоят одного Митчелла Гири.
Хлесткая фраза запала Рэйчел в душу, и на протяжении всего пути до Нью-Йорка она невольно сравнивала этих двух мужчин, словно сказочная принцесса, размышлявшая о достоинствах претендентов на свою руку. Один из них был богат и красив, но невыносимо скучен, другой успел обзавестись лысиной и брюшком, но ему ничего не стоило рассмешить ее и заставить позабыть обо всем на свете. Они были такие разные, но одно их сближало: в глазах обоих стояла печаль. Она пыталась представить их веселыми, но у нее ничего не получалось — перед ее мысленным взором вставали грустные, удрученные лица. Источник тоски Нейла был ей известен — он сам поведал ей о том, что его терзает. Но что отравляет жизнь Митчеллу, этому избраннику судьбы, столь щедро наделенному всем? Она не находила ответа на этот вопрос, и чем больше Рэйчел размышляла, тем крепче становилась ее уверенность в том, что, лишь узнав эту тайну, она сможет восстановить их отношения.