Гамаюн — птица вещая

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Договориться о работе для Марфиньки было гораздо легче, чем обеспечить ее жильем. Огромнейший город с его бесчисленными домами ничего не пожелал уделить. Квасов надоумил обратиться к секретарю заводоуправления, Семену Семеновичу Стряпухину, как его называли, человеку на четыре «С». Он славился среди рабочих своей обходительностью и добротой.

— Дорогие мои сограждане, — ответил Стряпухин, наклонив в шутливом поясном поклоне свое короткое полнеющее туловище. — Хотите, без трепета сложу свою голову на Лобном месте, но жилплощадью все-таки не располагаю и располагать не буду. Гарантии дать не могу. — И добавил для уяснения перспективы: — Если, конечно, не возникнет какой-либо форс-мажор в этой области быта.

Немецкий галстук с ярким рисунком, будто невзначай предложенный Квасовым секретарю заводоуправления, был рассмотрен внимательной воспринят как вещественное доказательство распада буржуазной культуры. С тем и возвращен владельцу.

— Не имею привычки носить подобные штуки, товарищ Квасов. Предпочитаю гимнастерку или френчик, не требующие дополнительной мануфактуры. Ношу одежду соответственно нашей эпохе.

В словах Стряпухина не было ничего обидного, хотя в интонациях голоса и неожиданно изменившемся выражении лица ребята чувствовали предостережение.

— Зря ты совал ему галстук, — упрекал Николай своего друга, когда они отправились на поиски комнатки или угла для Марфиньки. — Твои намерения он разгадал правильно. Жди беды...

— Ты плохо знаешь нашего товарища на четыре «С», — успокоил Жора. — Он человек полностью сознательный, умеет прощать и не такие ошибки.

Первый адрес, полученный Квасовым от одной из уборщиц сборочного цеха, удачи не принес. В подвальном помещении их встретила пожилая рыхлая женщина с щипцами для завивки волос.

Как после выяснилось, она сдавала большую полуподвальную комнату нескольким девицам и ретиво охраняла их покой от напористых кавалеров из близко расположенного автохозяйства.

Девицы встретили Николая и Жору жеманно и полуприветливо.

Одна из них расчесывала косу деревянным гребнем. Она обернулась, из-за волнистых волос блеснули зубы и синие глаза. «Женихи пришли, хозяйка?» Сурово ответив на плоскую любезность Квасова, девица предупредила: «Тут все комсомолки, с подземных работ. И лучше не мешайте отдыхать девочкам».

Вышли по каменной лестнице, сопровождаемые хозяйкой до порога.

Перед следующим «заплывом» Николай посовестил друга:

— Нельзя так, Жора. Уж больно ты развязен.

— Такая конструкция, Коля, — ответил Жора, нимало не обидевшись. — Неравнодушен к женской красоте.

— Я предупреждаю, Жора. Приедет Марфинька, не вздумай кружить ей голову...

Квасов рассмеялся, глаза его блеснули.

— Убей меня, если решусь на подобную подлость! Моя заинтересованность бескорыстная. Я имел случай изучить твой беспомощный характер в части организации быта. Без моего шефства на первых порах тебе будет трудновато... — И они пошли по улице, еще сохранившей на мостовых и у бровок кучи черного недотаявшего снега. — Если, Коля, хочешь знать истинную правду, приподниму для тебя занавес. Только это совсем другая опера... — Квасов замялся. Натужно подбирая слова и, по-видимому, испытывая чувство неловкости, он рассказал Николаю о том, как случайно познакомился с Аделаидой.

— Верь не верь, а чистая случайность. Ни я ее не искал, ни она меня. Только позже я узнал о твоих с ней отношениях...

— Не было у меня никаких отношений! — вспылил Николай.

— Какие-то были, — добродушно смягчил Жора. — Познакомился до армии, заходил после армии. Достаточно... Ну ладно. Встретил я ее возле Инснаба, у железных дверей Елисеева. Туда пробиваются всякие любительницы и пижоны. Ну, там Адель и я сразу размотали большой кулек продуктов и напитков, которые я купил для Фриды Майер. Уверяю тебя, в первый вечер я не осмелился даже случайно к ее кругленькой коленке прикоснуться. Думал: напал на божество. И если хочешь знать, то и сейчас вполовину так думаю... Завяз я, Колька, с Аделью и глух теперь ко всем другим соблазнительницам. О тебе она рассказала без всякого хамства. Как хошь расценивай, грешен...

Бурлаков шагал молча, обдумывая эту и в самом деле странную встречу, случившуюся в большом городе, где можно полвека прожить и ни разу не встретить снова промелькнувшее однажды лицо.

— Она была одна? — спросил Николай.

— Конечно. — Квасов взял друга под руку и шепнул ему на ухо: — Свободна и приманчива.

Бурлаков хотел спросить про Коржикова, и эта фамилия чуть было не слетела с его языка. Но он не испытывал дурного чувства к Аделаиде и решил не подводить ее.

— Как ты смотришь на все это? — Квасов спрашивал серьезно, тем более не хотелось разочаровывать его.

— Не знаю... — уклончиво ответил Николай. — Если бы она по-настоящему полюбила тебя, узнала ближе... Ведь ты замечательный парень, Жорка! Женщина тебя может полюбить не только за кулек с продуктами.

— Спасибо, Коля, другого я от тебя и не ожидал... — сказал чуточку растроганный Жора. — А теперь сворачиваем сюда, есть еще одна «хватера». Попытка не пытка, а спрос не беда...

Так они обошли десять или пятнадцать конур, с одинаковыми старушками и разными обоями. Одни старушки заламывали без зазрения совести, другие называли «божецкую цифру», зато требовали от жильцов «никого не водить, спиртного не пить, свет гасить». Старушки впускали не сразу, сначала долго выясняли: кто, откуда, «по чьей рекомендации». Николай готов был согласиться на любое пристанище для сестры. Жора уговаривал не спешить, пока время терпит.

— Для девчонки лучше угол снять, чтобы жила под присмотром, — говорил Николай.

— А зачем присматривать? Что же, ты не доверяешь ей?

— Ей доверяю, а окружающей среде...

— Но окружение будет надежное, Коля. Беру на себя...

Наконец была облюбована узкая клетушка в бревенчатом доме, стоявшем на взгорке кривой улочки. Из окошка открывался вид на крыши, печные трубы. Если всмотреться, можно было увидеть блестевший за кронами лип серебристый овал озера в зоопарке.

Хозяйка зажгла лампочку в коридоре и проводила их приветливо. Жора осторожно пожал ей руку и спустился по заскрипевшим ступеням лестницы походкой баловня судьбы.

— Это дело в шляпе, Колька. Забудем о нем. Теперь отметим субботний день березовым веником в Централке, раздавим традиционную перцовку и после этого с чистыми руками приступим к следующим свершениям. Как насчет бани? Или твоя крестьянская душа на мочалке экономит?

Каждую субботу Квасов, Фомин и любитель дармовщинки Кешка Мозговой артелью мылись в Центральной бане, не уступавшей по своим удобствам знаменитым Сандунам. В то время в бане еще сохранялись старые служители, понимающие толк в своем вдохновенном деле, умеющие угодить тороватой клиентуре. Были и такие посетители, которых встречали по-прежнему: «вашь сьятельство», «вашсдительство» не обращая внимания на их нынешний серый учрежденческий вид. Сбросив маскировочные одежды эпохи, нагие старики приобретали прежнюю осанку и манеры. Возле них крутились знакомые фигуры в белых халатах или с клеенками вокруг чресел.

Но и сюда врывалась свежая публика. Не только служивая интеллигенция, заполнившая учреждения за стенами Китай-города, не только командировочные из Сибири и Алдана, буровики, углекопы и золотоискатели, но и кое-какие москвичи-пролетарии, позволявшие себе по субботам пожить на широкую ногу.

Дорогу в высший разряд Центральных бань проторил Фомин. Удалось ему это сделать потому, что сюда бесплатно пропускали бывших партизан и красногвардейцев. Нужно было только раскрыть перед дежурившим у верхнего входа седобородым швейцаром длинную красную книжечку.

Постепенно шикарные бани в центре столицы превратились в место земляческих встреч. Многие однополчане часами проводили здесь время. Располагала к этому вся обстановка: отдельные кабинки с мягкими диванами, круглый бассейн с кафельными стенами, а больше всего буфет с пивом и закусками. Прикрыв голые тела простынками, рубаки гражданской войны, некогда гарцевавшие на горячих скакунах по вздыбленной республике, предавались воспоминаниям. Приятно катилось время, и жаль, что никто не записывал непринужденных бесед, возникавших под влиянием пива и хорошего настроения после порции березовых веников и кругового душа, пронзающего каждую пору тела.

Но вот настал черный день, когда бесплатный вход был запрещен.

Бывший красногвардеец Фомин долго залечивал эту рану, столь коварно нанесенную ему и всему боевому землячеству. И подумать только, какой, казалось бы, убыток, что отменили бесплатный вход в баню! А вот глубоко заползла в душу обида, и не выцарапать ее оттуда.

— Иду я, ребята, в эту самую черную для нас субботу с фасоном и гордостью, — рассказывал Фомин. — И только шагнул в раскрытые двери, хвать меня за рукав старикан: «Ваш билетик, гражданин?» Отстраняю его руку, объясняю, что пользуюсь красногвардейским преимуществом, и это ему известно. С презрением глянул на меня швейцар и рубанул, словно шашкой: «Красногвардейцы и красные партизаны отменены».

Вряд ли стоит повторять дальнейшие откровения бывшего красногвардейца; но заметим, что эпитет «гады» перекочевал от белопогонников на другие объекты; запальчивые фразы «придет время, рубанем и эту шваль» или «за что боролись, на то и напоролись» обильно уснащали гневную речь Фомина.

Как бы то ни было, а привычка оказалась сильнее и въедливей кровной обиды. Фомин не смог примириться с другими московскими банями: ни с Краснопресненскими напротив зоопарка, ни с Оружейными, ни со вторым разрядом Сандунов на Неглинке. Вкусивший от древа познания Квасов тоже предпочитал Централку, Мозговой привык к ней потому, что за него платил Квасов. А Жора привык к Мозговому, умевшему ловко подбросить кипяток из шайки на раскаленные камни. Никто лучше Кешки не умел сработать веником при самых зверских температурах, когда с раскаленных полков скатывались самые железные любители.

Николай Бурлаков впервые попал в такую обстановку. Предбанник с лепными фигурами и украшениями, мягкие диваны, кабины со шторками, ковровые дорожки, простыни под пломбами... Роскошно и ново! После банщиков, парилки и бассейна следовали перцовка с пивом и судак в томате. Подготавливал пиршество Мозговой, раньше всех посланный из бани в кабинку. Он не прочь был и пофилософствовать.

— Воистину велик гегемон, если нашел в себе живые силы не только избавиться от нужды, но и освоить доступную ему красоту быта. Гегемон нашел себя не только в цехах, но и в бане...

Мозговой услуживал с незаменимой предупредительностью. Его черные усики мгновенно поднимались, когда что-нибудь требовалось Фомину или Квасову. Да разве трудно наведаться в буфет, принести бутерброды и пиво? Расплачивался только Жора.

Фомин полулежал на диванчике и, лениво шевеля губами, рассказывал о кровавой рубке с белоказаками, где-то в приволжских степях:

— Солнце, скажу вам, ребята, будто всасывалось в землю. Пить! Фляжки звенят. Ни капли в них. Кадетов нарубали, как капусты. И у покойников фляги пустые. И вот вижу: среди полыней и верблюжатника что-то блеснуло. Глянул ближе — лунка. Вода! Спрыгнул к лунке, хвать, а это подкова... Как вода, блестела подкова...

Все в передаче Фомина приобретало особый смысл. Казалось, он говорит загадками. Ну, для чего про эту лунку вспоминать? Чтобы возбудить жажду? И без того уже расправились с дюжиной холодного жигулевского.

Как ни короток еще срок заводской выслуги Бурлакова, а главное удалось усвоить. Мастеров никто зря не поил. И они не со всяким станут водиться на короткой ноге. Фомину, по-видимому, в гражданской жизни не хотелось повторять историю с сухой лункой.

Николай думал: «Неужели только в этом гегемон нашел живые силы? Неужели ему, Бурлакову, придется изворачиваться, хитрить, охаживать мастера, чтобы заполнить сухую лунку и не обмануться блеском подковы?»

А тут, будто прочитав его мысли, потянулся к нему со стаканом Фомин.

— Давай, молодой человек! Чтобы ключом!..

— Что ключом?

— Жизнь била...

— Значит, за ключ, что ли?

Фомин стал строже.

— За ключ, а не за отмычки.

— Не уважаю шарад в здоровом коллективе, — предупредил Жора. — Надо объясняться проще. С моим закадычным дружком, Фомин, можешь говорить откровенно. И к тому же, Коля, задерни ширмочку... Ребята, не знаю, как вы, а мне что-то нехорошо. Парранский сюда заявился.

— Парранский? — переспросил Фомин. — Что ж такого? В бане все одинаковые, все голы. — Однако подморгнул Кешке и помог ему убрать бутылки с видного места.

Кешка сказал:

— Еще разик, по традиции. Поплаваем, потом еще пару бутылочек пивка?

— Все! — Фомин стал одеваться. — Процедура не может тянуться до бесконечности.

— Сдрейфили, товарищ Фомин? — ядовито уколол Кешка.

Фомин молча продолжал одеваться. Когда вышли из бани во двор, напоминавший глубокий колодец, Квасов предложил «Веревочку».

— Хватит! По домам! — категорически заявил Фомин.

— Признайся, Митя, скомкал программу? — скулил Жора. — Суббота не каждый же день.

Мозговой покуривал папироску «Бальную» с длинным мундштуком и открыто любовался смущением знаменитого мастера.

— Ты чего на меня уставился? — Фомин нервно прикурил от спички, пляшущей в подрагивающих пальцах.

— Я не уставился. Я установил. — Мозговой постарался придать своему ответу оскорбительную загадочность.

Квасов оттеснил готового вспыхнуть Фомина от Мозгового, положил на Кешкину грудь пятерню.

— Чего же ты установил?

Кешка отступил. Глаза его забегали, он искал поддержки.

И тогда Фомин, полюбовавшись на это зрелище, веско приказал:

— Не раздувай. Не заводись, Жора, с пол-оборота.

— Кто-то капает администрации, — не унимался Квасов, — сплетни пускает. Я хочу знать, что установил Кешка после очередного своего шармака.

Они задержались у выхода на улицу, стесненного двумя высокими зданиями. Справа от них в ларьке торговали мочалкой и яичным мылом, слева стучали щетками мальчишки-чистильщики. Напротив светился подъезд ресторана «Метрополь». Как и всегда, в этом бойком месте шумела толпа.

Мозговой с присущей ему нудной въедливостью вздумал выяснять отношения. Квасов еле-еле отбивался от него, пытаясь все свести к шутке.

— Иди ты, Кешка, чего ты в бутылку лезешь?

— Не уйду. Ты меня обидел. Что значит шармак? Сопровождать тебя в баню, бегать за пивом? Это же работа унизительная, лакейская...

— Ну-ну, — пробурчал Квасов, — открывай клапан.

— Ты привык к адъютантам, — продолжал Кешка. — Я — шаромыжник. Теперь объявился другой — Колька...

— Нет, послушайте, что говорит этот отвратный тип, — пробовал отшучиваться Квасов. — Ты меня еще в генералы произведешь?

— Я установил странное явление, — Мозговой обращался только к Фомину, — и прошу вас объяснить мне, товарищ Фомин. Почему вы, коммунист, краснознаменец, испугались Парранского, старого беспартийного спеца?

Фомин ответил не сразу.

— Во-первых, Кешка, запомни: я никого не боюсь. Выгонят из начальников, стану к станку. Мне спец не соперник... — Фомин притянул к себе Мозгового. — А основное уясни. Парранскому меня подчинила партия. И я не имею права перед ним своим свинством выхваляться. Не имею права и сам не хочу...

— Почему свинство, Фомин? Не понимаю твоего тезиса. Работяги не имеют права в приличную баню сходить?

— Дело же не в бане... — Фомин потупился и надвинул кепку до самых бровей. — Не понимаешь, что ли?

— Не казни себя, Дмитрий. — Квасов попытался его обнять.

Фомин уклонился от объятия, угрюмо попрощался.

— Если говорю свинство — значит, оно есть. Десяток банщиков от него не загородят, — сказал он и сразу смешался с толпой.

Мозговой бросился вслед ему и тоже потерялся из виду.

— Хватил кутенок горячего... Побежал хвостом вилять, — спокойно сказал Квасов, будто ничего и не случилось. — Некрасивая вышла суббота. Фомин чего-то вообще последнее время нервничает. В ячейке, что ли, на него жмут... — И, наклонившись к Николаю так близко, что расплылись очертания лица, добавил чуть не шепотом: — К ней пойду, Коля. К дочке жокея... Не знаю, как ты разобрался, а меня она будто разложила на части. Послушный стал... И не жалуюсь... Теплая, подлая, сладкая, аж в спине ломит от одного только предчувствия...