Газета День Литературы # 59 (2001 8)

Виктор Дементьев РУССКАЯ СВОБОДА

Платонов, пожалуй, первым из мировых писателей, стал лекарем той русской болезни, что зовется мучением души. Не ослабление связи внутреннего и внешнего миров, что зовется шизофренией, а, наоборот, их слияние до такой степени, что размывается грань, отделяющая душу от действительности, субъекта от объекта познания и, наконец, одного человека от другого. Если угодно, это крайний антилиберализм. Рефлексия настолько объемна, что личность уже не нуждается в самооценке, пустой и мелкой оказывается борьба человека с человеком за место под солнцем. "Она не удостаивает быть умной", — сказал Лев Толстой и Наташе Ростовой.

В русской литературе есть несколько произведений, которые неоспоримо воспринимаются как абсолютные шедевры. Вспомним навскидку — "Бежин луг", "Легкое дыхание", "Хаджи-Мурат". В знойном 1938 году Андрей Платонов написал рассказ "Июльская гроза".

Совершенство познается как красота. А красота воспринимается каким-то неведомым органом, безошибочно отторгающим безобразное. Через прекрасное человек идет к правде. "Красота есть блеск истины" — это слова Гейзенберга. А через истину достигается свобода. Если существует право выбора личности, то должна быть свобода общества и народа. Осознанный выбор способа существования налагает ответственность на того, кто выбирает. И так же, как различна свобода индивидуума, так и свобода каждого народа имеет национальный окрас. В конце концов, мы отвечаем за ту землю, на которой живем, и уважение к себе есть необходимое условие, без которого невозможно уважение к другим нациям.

Основная тема платоновской прозы — сопряжение личной и народной свободы. Речь не идет о добровольном самоограничении в духе Чернышевского или о веселой вольнице 20-х годов, герой Платонова, как крот, роет нору истории, и его слепота означает лишь надежду на прозрение.

Вот платоновские рассказы.

"Фро": "Может быть, она глупа, может быть ее жизнь стоит две копейки и не нужно ее любить и беречь, но зато она одна знает, как две копейки превратить в два рубля".

"Третий сын": "Пять братьев в белье выбежали к своему брату и унесли его к себе, чтобы привести в сознание и успокоить. Через несколько времени, когда третий сын опомнился, все другие сыновья уже были одеты в свою форму и одежду, хотя шел лишь второй час ночи. Они поодиночке тайно разошлись по квартире, по двору, по всей ночи вокруг дома, где жили в детстве, и там заплакали, шепча слова и жалуясь, точно мать стояла над каждым, слышала его и горевала, что она умерла и заставила своих детей тосковать по ней, если б она могла, она бы осталась жить постоянно, чтобы никто не мучился по ней, не тратил бы на нее своего сердца и тела, которое она родила. Но мать не вытерпела жить долго".

"Возвращение": "Двое детей, взявшись за руки, все еще бежали по дороге к переезду. Они сразу упали, поднялись и опять побежали вперед. Больший из них поднял одну свободную руку и, обратив лицо по ходу поезда в сторону Иванова, махал рукою к себе, как будто призывая кого-то, чтобы тот возвратился к нему. И тут же снова упали на землю. Иванов разглядел, что у большего одна нога была обута в валенок, а другая в калошу, — и от этого он падал так часто".

"В прекрасном и яростном мире": Когда мы тронулись вперед, я посадил Александра Васильевича на свое место машиниста, я положил одну его руку на реверс и другую на тормозной аппарат и поверх его рук положил свои руки. Я водил своими руками, как надо, и его руки тоже работали. Мальцев сидел молчаливо и слушал меня, наслаждаясь движением машины, ветром в лицо и работой. Он сосредоточился, забыл свое горе слепца, и краткая радость осветила изможденное лицо этого человека, для которого ощущение машины было блаженством".

Неоспорима соотнесенность Платонова и современных ему русских советских писателей, но вопрос и включенности платоновских произведений в мировой литературный процесс тех времен непрост. Западный менталитет за вычетом стяжательства и потребления зиждется на самоутверждении личности через подавление ближних своих, то есть на агрессивности, крайней степенью которой становится преступление. Платонов органично неагрессивен. И трудность его восприятия западным читателем не столько в сложности перевода (хотя какой русский текст легко переводится?), сколько в несводимости имманентного представления о жизни к общему знаменателю. Так почему же тогда так плотно состыковались имена Платонова и Хемингуэя? Их сопряженность — в отрицании инфернальности мира. Таинство смерти растворяется в жизни. Это — мудрость мужества. Трагедия и движущая сила писателя в том, что индивидуальное творчество должно быть автономно, независимо от окружения, но материал он берет извне, неизбежно вступая в трагический конфликт с внешним миром.

Русский писатель точно вычислил суть трагедии потерянного поколения. Разобщенность и разорванность людей в мире потребления, где предметом потребления становится сам человек, и в итоге — душевные страдания и нервная депрессия. Вот почему такое впечатление произвел на Хемингуэя рассказ "Третий сын". Позже и он найдет гармонию, написав "Старика и море". Но в той стихии, морской, нет места человеку, не было места в безлюдье и самому американцу.

Трудно понять Платонова западному читателю, его магический кристалл обращен вовнутрь жизни, как глаз, вывернутый наизнанку, в мир, доступный только русскому. А незнакомые ситуации с недостатком информации, как утверждают психологи, рождают отрицательные эмоции. Есть, конечно, и трудности перевода, но они кроются не в лексике, а в самой манере письма. Известно высказывание Платонова о невозможности подражать ему, но, если и русский язык писателя не поддается окомпьютериванию, то как передать суть прозы в принципиально иной грамматике, сложившейся в иных измерениях?

Заметим, что и в зарубежных рассказах Платонова живет все та же мятущаяся душа. Органичность или ограниченность писателя в том, что его закордонные герои, как шекспировский Гамлет, сходят с ума, будто на русской невспаханной земле.

Однако без ограниченности нет мастерства скульптора, отсекающего все лишнее от камня, без нее нет формы. Так Платонов отсек от своего творчества прямую политическую подоплеку. Кликуши-антисоветчики на заре перестройки попытались протащить писателя в ярого русофоба после публикации "Чевенгура" и "Котлована". Но эти книги — предупреждение. Поиски свободы неизбежно ведут в тупик разрушения, если пренебречь хоть одной составляющей свободы. В "Чевенгуре" ответственность героев за счастье на земле оборачивается гибелью из-за непознанности жизни как выбора. "Котлован" — трагедия безответственности, та самая, что переживаем мы ныне. Россия на пороге смерти, она парит в царстве какой-то фатальной обреченности. Разве нельзя было спасти Настю? Разве предопределена была ее судьба на родной земле? И концовка "Котлована" звучит как реквием: "Погибнет ли эссерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? Это тревожное чувство и составило тему сочинения, когда писал его автор. Автор мог ошибиться, изобразив в смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего".

Здесь и трагедия автора. Он предвосхитил в "Котловане" отношение к своему творчеству. Трагедия в вырождении читателя, в его глухоте.

В проективной геометрии есть удивительная теорема Дезарга. Ее изящное доказательство основано не на логических умопостроениях, а на воображаемом переходе из плоскостного в объемное восприятие мира. Так же и с признанием писателя. Надо в душе восстановить из прозы писателя спроецированный на страницы русский мiр и окажется, что этот мiр и есть очищение души.

Синергизм писателя и читателя напрямую завязан на тот материал, на ту глину, из которой творит художник. Так Толстой лепил себя из себя самого, Шекспир из Вселенной, Платонов из России. Беда и счастье Платонова, что он может быть услышан только чутким музыкальным ухом. Нужен русский музыкальный слух, чтобы постигнуть звучание инструмента, настроенного по камертону России.

В критическом наследии писателя есть статья о забытой теперь книге Юрия Крымова "Танкер Дербент". Фабула крымовской повести в том, что герой делает выбор между победой в соревновании и жертвой ради спасения тонущего корабля. "…Люди точно замирают или смущаются на короткое время, потому что не все они хорошо знают, как надо теперь поступить, какое принять решение, но все они чувствуют, что решение принимать нужно, что отныне жизнь их и всех других людей должна быть изменена".

Двадцатый век закончился разорванностью народного мышления. Есть научная гипотеза, которая предполагает, что память и восприятие действительности подобны голограмме, рожденной преобразованием отраженного света в интерференционную картину, а реальность восстанавливается репродукцией голограммы через дифракционную решетку. Что-то подобное демонстрировал в Москве Жан Жарр осенью 97-го года. Суть же в том, что целостную картину можно воспроизвести, используя лишь часть голограммы, то есть память подобна не непрерывному тексту, а самосопряженной мозаике, в которой отражается образ окружающего мира. И если изъять дифракционную решетку, то память рассыплется на ледяные осколки, как рассыпалось зеркало в "Снежной королеве".

Русская литература есть тот орган, посредством которого воссоздается красота. Без нее, без Платонова человечеству грозит неизлечимая болезнь, которая описана в медицине как болезнь Альцгеймера. И некому лечить.