Валерий Хатюшин РАСПЛАТА



В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.


Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. "А где Люция?" — на всякий случай поинтересовался он. "Сегодня не ее смена. Завтра будет", — прозвучал недовольный ответ. "Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной", — произнес он с безразличным видом.


Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.


— Давай, давай, старик, садись! — вскинул вверх руки поэт Печенкин. — Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, — представил он гостя своим собутыльникам. — Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, — он ударил Николая по плечу. — Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.


— За какие такие заслуги? — удивился Николай.


— Что ты, Коля, какие у нас заслуги перед ними, какие заслуги? — Печенкин хотел рассмеяться, но закашлялся, отвернулся к стене и сплюнул под стол. — Гуляют они сегодня. У них, видишь ли, шоу, — презрительно протянул он, гнусавя голос. — Заодно и нас тут приголубили, мать их...


— Ладно, Олег, остынь, наливай по половинке, — угрюмо одернул его прозаик Дергунькин, взлохмачивая спутавшуюся шевелюру.


Печенкин из графина разлил водку по трем стаканам.


— Угости сигареткой, — попросил взъерошенный прозаик закуривающего Николая.


— Мужики, предлагаю выпить за нас, — стихотворец Китов поднял стакан. — Мы творческие люди, мы не погрязли в склоках и бытовщине. Талант — большая редкость. Пожелаем себе здоровья и блеска в глазах.


— Хорошо сказано, — подхватил Дергунькин. — За блеск в глазах!


Они сдвинули стаканы. Николай нехотя присоединился к ним.


— Странный тост, — тихо сказал он.


— Старик, плюй на все, — попытался вразумить его стихотворец Китов. — Без здоровья никому не будешь нужен.


Николай сдержал себя, чтобы резко ему не ответить. Он выпил треть своей водки и оглядел зал. За всеми столами кипела говорильня, во время которой — разливали, сдвигали стаканы, произносили тосты, громко смеялись, кто-то читал стихи, кого-то уже хватали за грудки... "Ну и бедлам!" — подумал Николай и вспомнил Погудина.


— Я печатался во всех журналах, — вдруг заявил стихотворец Китов. — Мне Лужков премию дал за стихи о Москве. Мы талантливые люди — я, ты, ты и ты, — он указал пальцем на всех четверых, сидящих за столом, не забыв про себя. — А там сидят графоманы, — стихотворец Китов обвел рукой зал буфета, — все до одного.


Его осоловелые глаза выражали плебейское самодовольство.


— Все? — решил уточнить прозаик Дергунькин, запустив пятерню в нерасчесанную бороду.


— Абсолютно, — подвел черту стихотворец, выпячивая толстые губы.


— Игорь, Игорь, Игорь, — суетливо затараторил Печенкин, — ты не прав, не прав, нет, нет, Игорь, постой, постой, милый ты мой, ну, как же все-то графоманы? Ну, ты залепил! А как же этот, Бабакин? А Голубцов? Нет, нет, ты не прав.


— Все графоманы. Я знаю, что говорю.


— Олег, послушай меня, — встрял Дергунькин, — вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?


— Миша, Миша, ты что? — вновь затарахтел Печенкин. — Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!


— Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? — не отставал взлохмаченный прозаик.


— Потому что ты тоже графоман, — бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.


— Я? Это ты мне? — неподдельно возмутился обиженный прозаик. — Сам ты болван неотесанный. У тебя есть квартира? Есть. А у меня даже угла своего нету.


— А зачем графоману квартира? — захохотал стихотворец.


— Игорь, Игорь, ты не прав, так нельзя, нельзя, нет, нет, ребята, мы же все русские, мы братья, мы поэты...


— Говно вы, а не поэты, — чуть не плача, заключил прозаик Дергунькин.


"Ну и дурдом!" — сказал сам себе Николай.


Над их столом навис какой-то бугай с красной мясистой физиономией.


— Чего раскудахтались? Водка, что ль, кончилась? — он почти пропел странно тонким голосом, выставив на стол бутылку "Привета". — Китов, крути ей башку и насыпай.


— Вот ты талантливый человек, я всегда это утверждал, — не моргнув глазом и не изменившись в лице, заявил стихотворец Китов, откручивая пробку "Привета".


Краснорожий бугай выпрямился и крикнул только что вошедшей в буфет немолодой женщине с иссиня-черным хвостом волос:


— Анна, иди к нам, тут все есть!


Бугай скинул на пол со стула чью-то сумку рядом с соседним столом и придвинул освободившийся стул впритык к Николаю.


— Аня, Аня, — опять затарахтел Печенкин, — садись, садись, садись. Вот тебе стакан, вот закуска, давай, выпей с нами.


— Ага! — улыбаясь щербатым ртом и с трудом протискиваясь к столу, произнесла немолодая черноволосая женщина.


— За русских баб! — стоя над всеми, объявил тост бугай с красной рожей. — Они самые терпеливые. А мы все — мудаки рядом с ними.


— Натюрлихь! — поддержала его женщина с остатками испитой красоты по имени Анна.


— Кто этот бугай? — шепотом спросил Николай, нагнувшись к уху Печенкина.


— Да-а… — протянул тот и также шепотом вынес приговор: — Никто. Бывший майор.


— Но он что-то пишет?


— А-а, — скривился Печенкин, — быдло, оно и есть быдло.


Черноволосая женщина повернулась лицом к Николаю.


— Как твое имя?


Печенкин услышал ее вопрос


и со сморщенной физиономией после выпитой водки зашлепал губами, торопясь с ответом:


— Это Николай Иванов, Аня, ты что, не знаешь? Да это Иванов, Николай, ну, как же, он крутой мужик...


— Ага! — обрадовалась быстро захмелевшая Анна. — Наш человек.


— Наш, наш, ну что ты, наш... Между прочим, друг Погудина...


— Дай я тебя поцелую, — разгулявшаяся Анна обняла Николая за шею, повисла на нем и прижалась мокрыми губами к его щеке. — Я тебя уважаю и Александра Юрьевича уважаю, но после Александра Петровича.


— Александра Петровича? — не сразу понял Николай. — Баркашова, что ли?


— Ага, натюрлихь, — расплылась в широкой улыбке Анна.


— А что он хорошего сделал? — серьезно спросил Николай.


— Не надо, Коля, не надо, — шепотом одернул его Печенкин. — Это у нее так... Это ее бзик...


— Кто такой Погудин? — услышал Николай тонкий голос стоящего над их столом краснорожего бугая. — Я такого поэта не знаю. Чего он с евреями воюет? Не бывает плохих наций. У меня жена еврейка, ну и что?


— У тебя? — вскинула пьяные глаза натурально поразившаяся Анна.


— А ты разве не знала? — ответил ей вопросом жирный бугай.


— Не знала...


— Погудин тоже графоман, — не мог не напомнить о себе стихотворец Китов.


— Держи клешню, — вдруг раздался чей-то загробный бас, и из-за спины краснокожего бугая, еле держась на ногах, вылез наголо стриженый коротышка, тянувший руку в сторону стихотворца Китова. — Держи краба. Правильно говоришь. Погудин — графоман. Я это давно знаю. Он думает, если с жидами борется — значит, смелый, — басил заплетающимся языком коротышка. — С ними не надо бороться. Смелый тот, кто их не замечает. Я — смелый, потому что мне на них плевать.


— Говорят, он Чаруту склофелинил… — вставил с мерзкой ухмылкой бывший майор.


— Все вы кретины! — взвизгнула, оскалившись, Анна. — Погудин поэт! Он личность! А вы ублюдки!


— Успокойся, — погладил ее по волосам краснорожий бугай.


— Пошел вон! — закричала она, отбросив его руку. — Солдафон!


— Тихо, тихо, тихо, Анюта, ну что ты, что ты, хорошая моя, — запричитал Печенкин, — не надо, не надо, а то нас всех отсюда выгонят...


— Ага, боитесь! — еще громче вскрикнула она и, обведя всех затравленным взглядом, добавила, немного снизив голос: — Я буду только рада, если вас выгонят. Потому что вы все трусы и дерьмо. Кроме тебя, — она дотронулась до локтя Николая. — Ты хороший, я по глазам вижу...


Ее губы искривились, она поднесла ко лбу маленькую с синими прожилками ладонь, уронив голову на грудь.


— Просвистели Россию, скоты... — уже чуть слышно простонала Анна, и ее ладонь бессильно упала на колени.


Николай отодвинул свой стул от стола, поднялся и сделал несколько шагов к выходу. Но, не дойдя до дверей буфета, вернулся назад, приблизился вплотную к краснорожему бугаю, который был на голову выше ростом, и сказал ему негромко, но внятно:


— Если еще раз при мне что-нибудь вякнешь о Погудине, зубы вышибу.


Публика за столом мгновенно притихла. У краснорожего от неожиданности отвисла нижняя челюсть, он заморгал мутными бельмами, но так и не нашел, что ответить. Николай повернулся и вышел вон.


Поднявшись наверх, Николай спросил у охранника, где находится кабинет Геннадия Аркадьевича. Тот сначала насторожился: "Зачем тебе?" Но Николай объяснил: "Хочу заказать банкет в ресторане". Охранник подвел его к окну, выходящему во двор ЦДЛ. "Вон там, слева от окна, — показал он, — железная дверь. Войдешь, поднимешься на второй этаж и увидишь табличку директора ресторана".


Перед кабинетом Геннадия Аркадьевича Прошечкина Николай достал из бокового кармана пиджака раздвигающуюся резиновую дубинку, засунул ее за пояс брюк, застегнул пиджак на обе пуговицы и постучал в дверь. "Входите", — услышал он мужской голос. Войдя в кабинет, Николай встретился глазами с сидящим за массивным секретером лысеющим коренастым крепышом лет примерно пятидесяти. Короткая шея и тонкие с проседью усики делали его похожим на героев старых фильмов об американской мафии. Завсегдатаи нижнего буфета звали его просто "Гена".


— Что угодно? — без энтузиазма вопросил Прошечкин, выдвигая ящик секретера и убирая туда лежавшую сверху каких-то бланков пачку долларов, перетянутую резинкой.


— Геннадий Аркадьевич, во-первых, добрый вечер, — почтительно улыбаясь, начал Николай, — а во-вторых, я, знаете ли, хочу с вами договориться насчет небольшого застолья у вас в ресторане. Человек на пятнадцать.


— На когда? — Прошечкин испытующе оценивал внешность посетителя.


— На послезавтра. Но чтобы по высшему классу: черная икорка, фаршированный осетр, балычок и так далее. Предоплату могу сделать прямо сейчас.


— Вы член союза? — уже мягче поинтересовался Геннадий Аркадьевич.


— Разумеется, — развел в стороны руки Николай, окончательно убедившись, что Гена его не узнал.


— Какого?


— "Апрелевского", — Николай отреагировал мгновенно.


— Очень приятно, — Прошечкин вышел из-за стола и с любезным заискиванием двумя руками сжал ладонь Николая. — Как вас величать?


— Илья Ефимович, — представился Николай, сам не зная, почему ему пришло в голову это имя-отчество.


— Одну минутку. Сейчас я вам напишу записочку, и вы с ней завтра утречком зайдете в бухгалтерию, посмотрите списочек продуктов, которые у нас имеются помимо меню, там вам все посчитают, — засуетился директор ресторана, подойдя к секретеру с обратной стороны и повернувшись к Николаю спиной.


Прошечкин подписал какой-то бланк, выпрямил спину и уже хотел было развернуться, как получил два тяжелых удара дубинкой по голове. Он на мгновение застыл и, не произнеся ни звука, свалился на пол. Николай волоком перетащил его к рабочему креслу, в котором тот сидел за секретером, усадил и откинул назад бесчувственную голову с двумя распухающими полосами на темени. Затем — выдвинул верхний ящик стола. Кроме пачки долларов там лежали шариковые ручки, фломастеры и широкий рулон скотча. К долларам Николай не прикоснулся. Скотчем он заклеил рот директору ресторана и намертво закрепил его руки на ножках кресла. Взяв красный фломастер и немного подумав, Николай написал на лбу Прошечкина крупными буквами "ЧАРУТА". И покинул кабинет.


Только оказавшись с задней стороны Дома литераторов, выходящей на Поварскую улицу, Николай почувствовал дрожь в пальцах. Он сложил резиновую дубинку и вновь спрятал ее в боковой карман пиджака. Уже темнело. Не торопясь, он пошел в сторону Арбата. Нервы были напряжены.


За Гнесинкой Николай свернул влево и, не доходя до Большой Никитской, углубился в ближайший двор. Недолго постоял возле широкого ствола какого-то дерева, покурил, успокаиваясь и унимая дрожь в пальцах. Затем направился дальше в сумрачную глубь дворов.


Ему не хотелось выходить на свет, на гудящий невдалеке проспект, и он медленно, бесцельно бродил по темным безлюдным дворам, заново переживая буфетный пьяный галдеж и свою мстительную акцию в кабинете Прошечкина. Наконец, наткнувшись на длинную лавку, Николай присел, чтобы хоть как-то расслабиться. Здесь было тихо, чуть ли не безжизненно. Он снова закурил.


Вдруг совсем рядом, сбоку от него, кто-то картаво проговорил:


— Нехогошо, Николай Васильевич, евгеев обижать...


Николай вздрогнул и резко повернул голову влево. На другом конце длинной лавки он увидел в полумраке какого-то худосочного субъекта, очень похожего на козлобородого черта, мучившего его в подвале. Николай привстал, обуреваемый новым волнением, но темный субъект также мгновенно вскочил с лавки и, семеня быстрыми мелкими шажками, скрылся во тьме двора. Николай ринулся за ним в надежде догнать его и разорвать в клочья. Но тут перед ним возникла новая темная фигура, словно выросшая из-под земли. Подойдя ближе, Николай разглядел неподвижно сидящего человека, лицо которого с едва уловимой хитрой улыбкой ему тоже показалось знакомым. Более того, он даже отчетливо услышал негромкий насмешливый голос: "Николай Васильевич, успокойся, никуда он от тебя не денется..." Но голос явно не мог принадлежать этой темной фигуре. Николай успел узнать: перед ним восседал бронзовый Гоголь...

Загрузка...