Где снег был красным

I

Был второй час ночи. Во всех комнатах горел яркий свет. Человек двадцать танцевали и пели под звуки ансамбля из трех усталых музыкантов. Все смеялись, нахлобучивали друг на друга бумажные шляпы и дудели в детские бумажные рожки. Было немало выпито, но у участников вечеринки еще оставались силы для их бесцельной растраты.

На улице снова пошел снег. Ветра не было, и снег опускался большими пушистыми хлопьями. Он покрывал дорожную колею; он покрывал отпечатки шин на парковке и следы, идущие к дому и от дома; он покрывал труп, лежащий у пустого бассейна, камень, которым проломили человеческий череп, и то место, где снег был красным.

II

Подготовка к вечеринке продолжалась несколько дней. Все началось тогда, когда мисс Тина Робинсон, работавшая на телеграфе в поселке Бруксайд, штат Вермонт, рассказала всем о телеграмме, которая пришла Сьюзен Вейл от ее мужа Терренса. Тот возвращался домой после полугодового отсутствия. Он находился в Калифорнии, собирался лететь на восток и должен был приехать в Бруксайд дневным поездом в пятницу.

Для мисс Робинсон не существовало такого понятия — соблюдение тайны посланий. Те, что проходили через ее руки, немедленно становились достоянием гласности, если в них содержалось хоть что-нибудь интересное для публики. Алонсо Холбрук любил рассказывать о том дне, когда из Нью-Йорка приехали его друзья — два малоимущих художника по фамилии Корвин. Алонсо устроил для них вечеринку с коктейлями, и в разгар веселья мисс Робинсон, маленькая, седоволосая и радостная, ворвалась в сад, размахивая желтым конвертом с телеграммой над головой и крича изо всех сил:

— Все в порядке, мистер Корвин! У вас не конфискуют имущество!

Потому-то о возвращении Терренса узнали очень многие в Бруксайде раньше его жены. От телеграфа до богато отделанного дома супругов Вейл было две мили, и мисс Робинсон решила передать телеграмму лично, что давало ей возможность остановиться в дюжине мест и рассказать новость, прежде чем она наконец вручила послание Сьюзен.

Тина Робинсон была не такой глупой, какой казалась. Она прекрасно понимала, что ее известие произведет на людей, которые его услышат, надлежащий эффект. Мисс Робинсон предвидела злобный огонек в глазах Алонсо Холбрука, когда тот, теребя седую бороду, сказал в своей желчной манере:

— Почти вовремя!

Тина мысленно улыбнулась, когда Лиз Холбрук произнесла: «Как обрадуется Сьюзен!» — поскольку знала, что Лиз совсем так не думала.

Мисс Робинсон предвидела бледность, разлившуюся по лицу молодого Роджера Линдсея, когда она остановила его, идущего на окраину поселка, и рассказала о телеграмме. Тина проводила парня глазами, когда тот пошел прочь, плотно сжав губы в прямую линию. «У Роджера Линдсея будут проблемы», — сказала она себе.

Мисс Робинсон точно знала, еще не дойдя до дома Саттеров, что скажет Эмили. На самом деле чета Саттеров произнесла это в один голос:

— Нам нужно будет устроить вечеринку!

Дэн Саттер, развалясь в кресле в гостиной, испуская слабый запах перегара виски, язвительно улыбнулся.

— А Сьюзен уже знает? — спросил он.

— Я иду к ней с телеграммой, — ответила мисс Робинсон.

— Слава богу, в моей личной жизни ничего такого важного не случается, — сказал Дэн.

Мисс Робинсон возмутилась:

— Ничего в этом такого нет.

— Герой-завоеватель возвращается, — хмыкнул мистер Саттер.

— А что касается того, что с тобой не случается ничего важного, — продолжила мисс Тина, — то и вряд ли что-то случится. Ты никогда нигде не бываешь и никогда ничего не делаешь.

Дэн Саттер в ответ улыбнулся и прищурил глаза, чтобы их не щипал дым его сигареты.

— До чего ты ненавидишь людей, которые просто живут с удовольствием, Тина. Подозреваю, что эта ненависть произрастает из очень старого неорошенного семени. Ты когда-нибудь получала удовольствие от чего-нибудь, кроме сплетен о соседях, а, Тина?

— Дэн, прошу тебя… — сказала Эмили усталым голосом.

— Благодарю судьбу, что мне не приходится терпеть твое общество, Дэн Саттер, — произнесла мисс Робинсон.

— Аналогично, — лениво протянул Дэн. — Ну давай, тащи свою весть Гарсии. Сьюзен очень повезет, если она получит телеграмму до наступления ночи.

— Я свое дело сделаю как надо, — отрезала Тина. — Вот и все, что я вам скажу, мистер Саттер!

Мисс Робинсон покинула Саттеров немного потрепанная, но не утратившая энтузиазма. Дело было в том, что она приберегла самый лакомый кусочек напоследок. Больше всего ей хотелось посмотреть, какой будет реакция Сьюзен Вейл, когда та получит телеграмму. Никто, говорила себе мисс Робинсон, не скажет, что она, Тина, — самая терпимая к людям особа. Но, по мнению мисс Робинсон, Сьюзен Вейл была личностью просто скандальной. Интересно, кто именно расскажет Терренсу Вейлу о том, что творилось в его отсутствие. Она хотела бы, чтобы такая привилегия досталась ей, но не особо на это надеялась. Терренс всегда был с ней предельно вежлив, но никогда не предоставлял ей пространства для маневров. Он не любил разговоров о местных делах, и у него, скорее всего, не хватило бы терпения дослушать все, что Тина знала.

Следует признать, что Терренс превратил старый дом в нечто совершенно особенное, подумала мисс Робинсон, выезжая на своем стареньком «форде» на улицу. Но с такими деньгами, как у Терренса, — почему бы нет? Он обставил дом лучшей антикварной мебелью; провел газ для кухни и нагрева воды; утеплил дом и поставил парафиновую печку. После этого Терренс привез туда Сьюзен. Для мисс Робинсон, с ее характерными для жителей Новой Англии представлениями, Сьюзен — здесь такая же неуместная фигура, какими были бы в поселке павлины, гуляющие по газону летней порой.

Мисс Робинсон вышла из машины и по выложенной камнем дорожке направилась к парадной двери. Дорожка была отлично очищена от снега Илайхью Стоуном, который выполнял для Вейлов работу по дому, хотя, бог свидетель, не так уж много нынче такой работы благодаря разным автоматическим устройствам! Большую часть времени Илайхью сидел на ступеньках почтового отделения, вспоминая охотничий сезон, который прошел, и мечтая о рыболовном сезоне, который впереди. Стоун был завзятым сиднем, почти таким же, как Дэн Саттер. Но для Илайхью подобный образ жизни более оправдан, так как у него нет жены и детей, требующих заботы. Илайхью принадлежал сам себе, и если уж он выбрал образ жизни примитивного существа, то это его дело, хотя сорок лет назад мисс Робинсон тайно надеялась, что Стоун сделает предложение и будет отчасти принадлежать ей. О чувствах Тины к Илайхью часто судачили в деревне, и это была едва ли не единственная сплетня, запущенная в народ не самой мисс Робинсон.

Тина дошла до парадной двери дома Вейлов и торопливо замолотила в нее медной колотушкой. Она долго ждала, прежде чем дверь отворили. И тут мисс Робинсон так ахнула, что чуть не задохнулась. Сьюзен Вейл стояла на пороге… в пижаме!

Это была ярко-красная пижама, расшитая какими-то золотистыми нитями. Она подчеркивала роскошные формы Сьюзен с неприличной четкостью. Пижама была такой коротенькой, что мисс Робинсон отвела свои пылающие глаза. Пижама в четыре часа дня! Раньше ей уже рассказывали, что Сьюзен прямо так и принимает визитеров, даже мужчин!

Темные волосы Сьюзен свободно, бесстыдно ниспадали на плечи. Ее кожа была цвета слоновой кости, как на старой миниатюре мисс Робинсон, которую написали с нее сорок лет назад. Глаза Сьюзен — темно-фиолетовые, а губы — бог знает какого цвета: их не видно из-за ярко-алой губной помады. В дни молодости мисс Робинсон Сьюзен называли бы «финтифлюшкой» за то, что так раскрашивает себе лицо. Конечно, она актриса, что, возможно, и объясняло ее варварские повадки.

— Да, мисс Робинсон? — У Сьюзен был хриплый голос, в котором, казалось, всегда присутствовала насмешливая нотка. Это единственный человек в мире, от которого Тине становилось очень не по себе.

— У меня для вас телеграмма, миссис Вейл, — сказала мисс Робинсон. Сьюзен была единственная женщина в Бруксайде, к которой Тина обращалась только по фамилии. Звать ее по имени почему-то просто не получалось.

— Спасибо. — Сьюзен протянула руку, чтобы взять желтый конверт.

Мисс Робинсон заметила накрашенные ногти и содрогнулась, передавая телеграмму. Она ждала не двигаясь. Ей удалось зайти через порог, так что Сьюзен не могла закрыть дверь.

— Что-нибудь еще, мисс Робинсон?

— А вы не хотите открыть конверт?

— Дорогая моя мисс Робинсон, вряд ли это необходимо. Сорок пять минут назад мистер Линдсей сообщил мне, что вы на пути к моему дому. Он знал, что в телеграмме, потому что вы ее ему прочитали. Может быть, для вас было бы лучше, если бы вы придумали систему дымовых сигналов или методику барабанного боя для распространения новостей? Вам тогда не приходилось бы так много ездить.

— Признаться, я удивлена! — сказала мисс Робинсон. Сама того не осознавая, она отступила назад, пока Сьюзен говорила, и вдруг дверь закрылась перед ее носом. — Какая дерзость! — возмутилась Тина.

III

В обшитой сосновыми панелями библиотеке Вейлов стоял, прислонившись спиной к каменному камину, Роджер Линдсей, высокий и стройный молодой человек с густой шевелюрой из светлых вьющихся волос. В его голубых глазах читалось чувство озабоченности. Линдсей умел, одеваясь в старую одежду, выглядеть столь эффектно, что создавалось впечатление, будто на нем богатый и новый наряд. В тот день на Роджере были вельветовые брюки, заправленные в тяжелые лыжные ботинки, и коричневый твидовый пиджак, надетый поверх рубахи в красно-черную клетку, как у лесорубов. Он раскуривал трубку из корня вереска, которая то и дело гасла, едва начиная дымить. Рядом, на каминной полке, стоял наполовину пустой стакан виски с содовой.

— Вот, наконец-то она сюда добралась, — сказала Сьюзен Вейл, входя в библиотеку с невскрытым конвертом, принесенным мисс Робинсон. Она села на диванчик напротив камина, положила телеграмму на краешек кофейного столика перед собой и налила себе коктейля с мартини из шейкера на подносе.

— Это должно было случиться, раньше или позже, — негромко произнес Роджер.

— Не драматизируй события! — недовольно сказала Сьюзен.

— События не такие уж радужные. Я предал его как друга. Я предал его как партнера по бизнесу.

— Чепуха. — Сьюзен подняла стакан, выпила коктейль целиком и поставила на поднос. — Все возвратилось на круги своя, да и только. Терренс опять какое-то время будет изображать мужа. Ты обретешь мир в компании молодой Холбрук и закончишь писать роман.

— Это не так просто. Лиз Холбрук со мной порвала. Ты это знаешь, Сьюзен.

— Возможно, я спасла тебя от судьбы, которая хуже смерти.

Морщинки в уголках глаз Роджера сузились от горького чувства.

— Она любила меня. И я ее! Это были чудесные, пристойные, бесхитростные отношения.

— Так возобнови их, если они были такими замечательными.

— Говорю же, не все так просто. — Он попробовал раскурить трубку, пососал ее немного и махнул рукой.

— Послушай меня, Роджер. Ты — всего лишь ребенок. Сколько тебе? Двадцать пять? Ты ввязался во взрослые дела, и это тебя пугает. Но ты поймешь, что все еще жив, лишь ущипни себя. Ты не знаешь людей, что очень плохо для того, кто хочет стать писателем. Девчонка Холбрук по горло сыта своими страданиями. Она примет тебя снова после некоторых протестов и, между прочим, сделает своей собственностью до конца твоей жизни.

Роджер протянул руку к стакану виски с содовой:

— Знаешь, Сьюзен, если ты получишь развод от Терренса, я женюсь на тебе в то же мгновение, как только ты станешь свободной.

Она засмеялась, закинув голову назад:

— Ради бога, прекрати вести себя словно персонаж Шарлотты Бронте. Я ненавижу благородство, Роджер.

— Я просто хотел, чтобы ты знала, — смущенно произнес он.

— Что я действительно знаю и что мне не нравится — ты упорно воспринимаешь один приятный эпизод в своей жизни так чертовски серьезно. Да и был ли он приятным?

— Сьюзен, не говори так! Ты знаешь, что я чувствовал.

— Я знаю, что ты чувствовал, и знаю, что ты чувствуешь сейчас. Ты был возбужден и казался себе настоящим мужчиной. Теперь ты чувствуешь себя виноватым, как маленький мальчик в ожидании папаши, который явится, чтобы набить ему попу ремнем. Нет, никогда ты не был настоящим мужчиной, Роджер, но ты и не маленький мальчик. И папаши никакого нет.

Он стоял, глядя на Сьюзен сверху вниз, и нервно переминался с ноги на ногу. В наступающих сумерках на дощатых стенах плясали отблески пламени, горящего в камине.

— Он помог мне деньгами, чтобы я жил здесь и закончил роман, — горько сказал Роджер. — Когда он уезжал, то попросил меня присмотреть за тобой. — Уголок его рта слегка дернулся. — Я не закончил роман и предал его с тобой. Есть только одно, что я могу сделать, Сьюзен, — это чистосердечно ему во всем признаться, и будь что будет.

Сьюзен Вейл энергично размешала коктейль длинной серебряной ложечкой и налила себе еще выпить.

— Давай прямо сейчас проясним одну вещь, Роджер. Ты только и делаешь, что думаешь о своем драматичном положении. Так уж получилось, что в этой ситуации нахожусь и я тоже. А там, откуда я приехала, партнер, — Сьюзан сымитировала западный протяжный выговор, — мужчины считают дурным тоном распространяться о женщинах, которых соблазнили.

— Сьюзен!

— Мне надо подумать и о моей жизни. Ужасно жаль, что мне все время приходится тебе об этом напоминать. Ты не станешь ничего говорить Терренсу, а если тебе нестерпимо хочется разыгрывать драматические сцены, то делай это в интимной обстановке, скажем в своей ванной с зеркалом.

Роджер открыл рот, чтобы заговорить, и закрыл его. Эта комната, подумал он, когда-то была наполнена волшебством. В течение последних месяцев каждый день Роджер с нетерпением ждал приближения вечера, когда мог прийти к Сьюзен. Он был не в состоянии писать, работать или думать о чем-нибудь, кроме Сьюзен. Роджер вспомнил, как кровь пульсировала в венах, когда он подходил к ее дому. Вспомнил невыносимый экстаз от объятий с этой женщиной, ее почти распутных действий во время занятий любовью. Книга была забыта, Терренс был забыт, Лиз Холбрук была забыта; не осталось ничего, кроме магии Сьюзен. Теперь, когда она разговаривала с ним с таким равнодушием, с оттенком злой насмешливости в голосе, каждое слово ранило, точно глубокая ножевая рана. И во рту Роджер чувствовал горький вкус страха. Сьюзен была потеряна для него; Лиз была потеряна; его карьера пропала. Что он делал, когда весь мир рушился под его ногами?

— Конечно, я уеду из Бруксайда, — сказал он. — Я не смогу здесь жить, когда рядом Терренс.

— Совершенно нелепые мысли, — холодно произнесла Сьюзен. — Терренс — твой издатель. Он в тебя верит. Он может помочь тебе, чтобы работа над романом снова пошла. Но это твоя жизнь, Роджер. Можешь делать с ней все, что тебе угодно.

— Нельзя это все закончить, Сьюзен, как… как будто закрыть книгу! — воскликнул он.

— А почему бы нет? — спросила она, пристально глядя на него через краешек стакана с коктейлем.

— Тебе вообще было все равно, это так, Сьюзен? Совершенно все равно!

— Мой дорогой Роджер, я приняла все, что ты мог предложить, с удовольствием, даже с благодарностью. Теперь все кончено. Если бы ты не относился к этому как желторотый юнец, я бы вспоминала о встречах с тобой с удовлетворением. Но твое поведение очень утомляет меня, дорогой. Очень утомляет!

Роджер выбил трубку о подставку для дров. Лучше делать что-нибудь руками, чем позволить ей заметить, как они трясутся.

— Что ж, пожалуй, это все, — сказал Линдсей, выпрямившись. Его глаза пробежались по комнате, словно он видел ее в последний раз. — Могу ли я, Сьюзен, сделать что-нибудь для тебя, прежде чем уйду?

— Можешь перестать выглядеть, словно христианский мученик на арене в римском амфитеатре.

IV

Роджер Линдсей потащился по дороге к городу, уткнув подбородок в мягкий воротник своего овчинного полушубка. Солнце уже село за холмы, оставив пурпурный отсвет на их заснеженных вершинах. Как всегда, едва солнце зашло, стало ужасно холодно. В домах, стоявших вдоль дороги, зажглись окна. Их теплая желтизна отдавала уютом, звала к себе.

Роджер не сводил глаз с дорожной колеи, но не потому, что дорога была ухабистой. Покидая дом Сьюзен, он не смотрел ни вправо, ни влево, поскольку ему казалось, что люди глядят на него из-за штор в своих домах. Он пытался убедить себя, что такое ощущение — всего лишь результат невроза от чувства вины, но это не получалось. Люди смотрели на него, он был уверен, и думали о нем. Сегодня до наступления ночи уже все узнают, что Терренс возвращается домой, и будут облизываться в предвкушении того, что называют «интересной ситуацией». Станет ли Терренс играть роль разъяренного супруга, когда приедет домой и услышит то, что ему суждено услышать? Или молодой Линдсей бросится наутек, поджав хвост, чтобы уйти от расплаты? А как насчет Сьюзен? А Лиз Холбрук? Ему чудились голоса, приглушенные ветром, который внезапно погнал над сугробами по краям дороги маленькие снежные вихри: «А как насчет Лиз Холбрук?»

Роджер вспомнил, как приехал в Бруксайд чуть меньше года назад. Терренс Вейл подыскал для него маленький коттедж возле поселковой площади — идеальное жилье для холостяка, который мог позволить себе пользоваться услугами уборщицы дважды в неделю. Роджер мог себе такое позволить, поскольку деньгами его снабдил Терренс.

«Я хочу, чтобы тебя ничего не заботило, — сказал тогда Вейл. — Просто работай, и все».

Терренс, темноволосый, живой, с его невероятными взрывами энтузиазма, казался Роджеру богом. Он обладал богатством, красавицей женой, прекрасным домом, процветающей издательской компанией, которая для него была в большей степени увлечением, нежели серьезным делом. Казалось, все, за что ни брался Терренс, получалось на славу и добавляло ему процветания. Во время войны он служил в разведке на Дальнем Востоке. Шесть месяцев назад его попросили вернуться в Китай для участия в миссии, организованной государственным департаментом. Он был авторитетным, удачливым, динамичным. Его остроумные высказывания вовсю цитировали обозреватели бродвейских хроник. Терренс достиг всего, по мнению Роджера, о чем может мечтать мужчина.

Первый роман Линдсея, опубликованный Вейлом, получил восторженные отзывы критиков, но принес очень мало денег. Роджеру предстояло найти какую-нибудь работу и писать следующий роман в свободное время. Терренс не желал об этом и слышать. Он привез Линдсея в Бруксайд, и, когда пришло время ехать в Китай, Вейл увеличил его бремя ответственности.

— Позаботься о Сьюзен, пока меня не будет, Роджер, — сказал Терренс. — Ей будет одиноко. Здешние люди — сплошная соль земли, но не многие из них говорят на одном языке с моей женой.

Это было похоже на задание по защите святого Грааля. К тому времени Роджер очень привязался к Лиз Холбрук. Он, однако, и не думал, что забота о Сьюзен способна как-либо помешать этим отношениям… но лишь до самого первого дня после отъезда Терренса. Сьюзен, недолго попереживав, что муж оставил ее одну, каким-то образом оказалась в объятиях Роджера, и спустя всего лишь час тот обнаружил, что пойман тысячей крючков, терзающих его плоть и разум, и от этих крючков нет спасения. Для него перестала существовать картина совместного будущего с Лиз — Лиз, такой простодушной, такой милой и понимающей. Он утратил вкус ко всему, кроме дурманящих и изощренных ухищрений Сьюзен в любовных утехах.

Теперь все кончено. Вчера это было живо. Теперь все погибло. Его сняли с крючка и бросили обратно в реку. И, сказал себе Роджер, он разучился плавать.

Линдсей был так глубоко погружен в свои мысли, что не заметил, как дошел до площади. Уже горели фонари, и люди торопились войти в центральный магазин в последнюю минуту перед закрытием. Роджеру были нужны сигареты, но ему не хотелось заходить в магазин. Весь поселок, считал он, судачил о нем. Что ж, придется выдержать это. Через площадь Линдсей двинулся к магазину. Как раз в этот момент из его дверей вышла Лиз Холбрук, неся несколько свертков. Он свернул бы в сторону, но девушка его увидела.

— Здравствуй, Роджер, — сказала она.

В ее голосе ему почудился упрек, возмущение, отвращение. Ничего такого в интонации девушки не было, но Роджер все это услышал. Он очень тихо ответил на ее приветствие.

Может, это мороз виноват в ярком румянце на ее щеках. На ней была тяжелая твидовая юбка, ярко-желтый свитер под расстегнутой дубленкой, желтые шерстяные рукавички. Когда она спускалась по ступенькам магазина, порыв ветра припудрил снегом ее темные волосы. «Типичная девушка из Уэллсли», — сказал когда-то Дэн Саттер, описывая Лиз. Конечно, это не было комплиментом, но тогда такая характеристика понравилась Роджеру. Его очаровали большие честные глаза и гордо поднятая голова Лиз. Она действительно являлась натурой простой, бесхитростной, ей нравились простые вещи, и мечты ее были просты. Роджер любил Лиз именно за это и представлял ее в качестве своей половины, занятой заботой о доме и детях, внимательно, но без попыток критиковать слушающей его произведения. Она могла бы стать идеальной женой для него. Так думал Роджер до того самого часа и той самой минуты, когда явился в дом Вейлов «позаботиться о Сьюзен».

— Похоже, сегодня еще снег выпадет, — сказала Лиз. — Ветер дует с юго-запада.

В сельской местности такие замечания не выглядят банальностями. Здесь все участвуют в совместной борьбе за сохранение тепла, за свободные от снега дороги, за поддерживание контактов с соседями. Каждый имеет в своем автомобиле широкую лопату и трос, чтобы выручить друга или незнакомца или самому получить помощь, если не повезет и машина застрянет в снегу.

— Ты слышала новость? — спросил Линдсей. Новость могла быть только одна.

— Про Терренса?

— Да.

Лиз не могла сказать Роджеру ничего, что не звучало бы неприятно для обоих.

— Извини, но мне надо бежать. Отец раскричится, что ужин не готов, если не принесу домой продукты.

— Минуту подожди, — произнес он. Лиз ждала, и Линдсей заметил, как она изо всех сил старается вести себя легко и непринужденно. Ему такое было не под силу. — Лиз, можно мне зайти к тебе в скором времени? Я… Мне надо поговорить с тобой. Мне нужно попытаться как-то… как-то…

— Ты же знаешь, я всегда тебе рада, Роджер.

— Я знаю, что это не так! — возразил он и вдруг понял, что едва не сорвался на крик. — Я не хочу ничего просить… Я не жду от тебя ничего. Я лишь хочу, чтобы ты поняла…

— Я понимаю, Роджер. Конечно, приходи в любое время. Отец и я будем счастливы тебя видеть.

Линдсей мог себе представить в точности, как будет счастлив Алонсо Холбрук. Он чувствовал, что нужно как-нибудь задержать Лиз и как-нибудь ей все объяснить. Он чувствовал, что медлить нельзя. И вдруг Роджер услышал, как хлопнула дверь магазина, и посмотрел в ту сторону. Старый Илайхью Стоун, с огромными, точно велосипедный руль, усами, покрытыми каплями влаги, и Руфус Гилсон вышли из магазина. Они стояли на верхней ступеньке, глядя на Роджера и Лиз. Гилсон лениво взмахнул рукой в качестве приветствия. Линдсей махнул в ответ и в тот момент упустил девушку. Она поудобнее ухватила свои свертки и пошла по дороге.

— Заходи в любое время, Роджер, — сказала она через плечо.

Он стоял с жалким видом и смотрел, как Лиз уходит.

V

— Старею я, — сказал Илайхью Стоун, шевеля губами, спрятавшимися за свисающей бахромой усов, — ревматизм совсем замучил, так что еле нагибаюсь, чтобы шнурки завязать, но разрази меня гром, если бы я стоял и позволял молодой бабе, вроде этой, охмурять меня по новой. — Его водянистые голубые глаза смотрели на Роджера, стоявшего на том месте, где Лиз оставила его, и сокрушенно ковыряющего обледеневшую дорожную колею носком лыжного ботинка.

Руфус Гилсон вынул трубку и красную жестяную табакерку из кармана куртки и не спеша стал заталкивать в трубку табак, искоса глядя на удаляющуюся фигуру девушки. Руфусу было около тридцати, его волосы имели почти такой же красный цвет, как табакерка в руках. Глаза серые, с немного встревоженным выражением. Руф представлял собой продукт местного производства. Он вырос на отцовской ферме. Среднее образование он получал в местной школе, где во всех восьми классах преподавал единственный учитель. За тот период он не видел ни одного города крупнее Ратленда в штате Вермонт. Но его отец, типичный неразговорчивый вермонтец, решил, что Руф должен иметь немного больше и пойти несколько дальше, чем он сам. Год за годом, пока Руф рос, его старик, не произнося об этом ни слова, откладывал по нескольку долларов до тех пор, пока молодой Гилсон не закончил школу. Денег накопилось достаточно, чтобы он смог учиться в Корнеллском сельскохозяйственном университете. Руф уехал и узнал, как обогащать почву, от которой он зависел и которую то любил, то ненавидел. Он познакомился с людьми, чей кругозор далеко уходил за пределы бруксайдской жизни. Он отличался любопытством и пытливым умом. И он рос. Руф вернулся домой и принялся превращать ферму Гилсонов в нечто большее, чем средство наскрести из каменистой земли денег на существование. Потом случилась война — как раз когда дела пошли на лад. Война всегда приходит не вовремя. Но Руф повидал мир; он видел людей, он видел смерть. И домой он вернулся как раз к похоронам отца. Старый мистер Гилсон держался до тех пор, пока не узнал, что Руф возвращается, и тогда он сдался.

Денег не осталось. Старику не под силу было содержать ферму в течение четырех лет, пока Руф находился на службе. Тогда Гилсон начал долгую, тяжелую борьбу за то, чтобы ферма снова разбогатела. Как демобилизованному, ему выдали кредит, но дела шли со скрипом. Вот почему он позволил, чтобы его уговорили баллотироваться на осенних выборах на руководящую должность в местном управлении. Это давало небольшой дополнительный заработок, да и делать на такой должности оказалось особенно нечего. Бруксайд был местом относительно тихим, и, помимо нечастых шумных ссор по субботам в местной парикмахерской и бильярдной, да дорожного происшествия, где требовался официальный протокол, да мелких краж, здесь ничего существенного не происходило.

Одна вещь мучила Гилсона — его безответное обожание Лиз Холбрук. Она росла на глазах Руфа. Раньше он жил с надеждой, что когда-нибудь сможет достигнуть материального достатка и развиться как личность настолько, что брак с Лиз уже не будет казаться несбыточной мечтой, а станет вполне реальным делом. Позже, когда Руф посчитал, что этот момент очень близок, в Бруксайд приехал Роджер Линдсей, и надежда Гилсона обратилась в дым. Лиз была настолько очевидно и страстно влюблена в Роджера, что не стоило и думать каким-то образом бороться за нее. Одной из черт, которые Гилсону нравились в Лиз, была ее способность любить по-настоящему. Ему казалось, что, однажды отдав свое сердце Роджеру, девушка его никогда не разлюбит. Шесть месяцев он наблюдал, как Линдсей и Лиз сближались все больше и больше, пока не стали совсем неразлучны. Потом Руф видел крушение ее любви. Он знал, какой страшный удар был нанесен по гордости девушки, когда Роджера внезапно завлекла Сьюзен Вейл. Лиз всеми способами старалась показать, что не произошло ничего особенно, но Руф, который ее любил, видел, что девушка сражена и разбита. Он считал, что ничем не может ей помочь. Это была личная беда Лиз, несмотря на то что все в поселке о ней знали. Несколько раз Руф водил ее в кино да на танцы в ратушу на День благодарения. Гилсон ощущал, что Лиз испытывает облегчение оттого, что он делает вид, будто с ней ничего не произошло. Но такая ситуация не давала Руфу возможности осуществить прорыв в собственной личной жизни.

— Видать, времена изменились, — сказал Илайхью Стоун. Из-за мороза на его усах начали появляться крохотные сосульки. — Когда я был молодым, то никогда не позволял девочке нести самой учебники из школы и никогда не давал далеко уйти с такими свертками в руках. Кажись, до ее дома добрая миля будет. Видать, все нынче по-другому.

Напряжение ушло с лица Руфа Гилсона, и он улыбнулся Стоуну.

— Экий ты старый пень! — воскликнул он.

Руф спустился по ступенькам и направился к испачканному грязью джипу, стоящему у обочины. Он запрыгнул за руль с изяществом всадника, оседлавшего лошадь.

— Конечно, может быть, я не совсем прав, — продолжал Илайхью. — В такие времена, когда женщины на выборы ходят, на заводах работают и даже режут тебя ножом в больнице, если заболеешь, может быть…

Руф снова улыбнулся, взглянув на старика, и что-то сказал, но его слова не были слышны из-за скрежета замерзшего на холоде мотора автомобиля.

Джип волчком развернулся перед магазином и поехал по дороге вслед за Лиз. Она отошла к краю дороги, чтобы дать автомобилю проехать мимо, но, разумеется, он мимо не проехал.

— Садись! — крикнул ей Гилсон.

— Не стоит, Руф. Не хочу отнимать твое время, нам же не по пути, — сказала Лиз, догадываясь, что он поехал за ней нарочно.

— Но нам по пути, — веселым голосом солгал Гилсон. — Надо заехать к Ральфу Бенсону, он обещал мне кое-что покрасить. Давай бросай вещи вот сюда.

— Не разбить бы яйца. — Лиз бережно положила свертки на пол машины; затем она устроилась на сиденье рядом с Руфом.

Джип тронулся, и они поехали по накатанной колее.

— Приятный сегодня вечер, свежий. — Гилсон не смел посмотреть на Лиз: сделав это, он мог бы не удержаться и ласково прикоснулся бы к ней, сказав, что ее злоключения с Роджером Линдсеем закончились и что на свете есть и другие хорошие люди. Но кто знает, как среагирует девушка…

— Люблю зиму, — сказала Лиз. — В ней есть какая-то чудесная сила. — Она улыбнулась. — А отец пишет! Когда лето, его все время отрывают от работы отдыхающие, которым хочется посмотреть на его картины, и он не может им отказать: а вдруг купят. Но обычно они не покупают.

— Ты знаешь, что сказал Илайхью про Вермонт? — Руф усмехнулся. Подражая Стоуну, он сымитировал гнусавый вермонтский выговор: — «Здесь только два времени года — август и зима!»

— Ну, уж не так у нас плохо! — засмеялась Лиз.

Руф был рад, что сумел развеселить девушку.

— Тот еще мужик, этот Илайхью, — сказал он. — Он освоил искусство жить. Никогда не делает ничего, что его не «удовольствует», как он выражается. Конечно, работать ему необходимо, но Илайхью умудряется превращать работу в своего рода игру.

— Я вообще не думаю, что человек может быть счастлив, если не получает удовольствия от своей работы, — сказала Лиз. Больше она не смеялась, и Руф предположил, что девушка думает о Роджере и о том, что его работа над романом сошла на нет за последние шесть месяцев.

— Вот что меня восхищает в Алонсо, — произнес он. — Ничто не способно удержать его от работы каждый день и каждый час до самой ночи. Он ревнует свое собственное время, как… как влюбленный мужчина.

— Мой отец не такой, как другие. Отец много лет был коммерческим художником. Теперь, когда он получил возможность писать, что хочет, у него появилось чувство, будто времени осталось мало.

— Впереди у Алонсо не меньше двадцати лет активной жизни.

— Насчет того, что это много, он бы с тобой поспорил. Отец говорит, что первые сорок лет его жизни ушли впустую, а последние десять он посвятил обучению. Теперь, когда большинство мужчин устали и думают уйти на пенсию, если удастся, он только начинает трудовой путь.

— Вот поэтому Алонсо доживет до ста лет. Когда устанешь, потеряешь к жизни интерес, вот тогда начинаешь увядать и умираешь. А у Алонсо-то в жилах не вода, и он будет жить вечно. — Руф взглянул на нее и широко улыбнулся. — Но скажи мне, Лиз, вот о чем. Зачем он носит такую громадную бороду?

— Отец сказал, что сорок лет смотрел на себя в зеркало и видел дешевого коммерческого художника, поэтому внешность надо было изменить, а то, дескать, сам того не замечая, по привычке принялся бы рисовать рекламу кукурузных хлопьев. Но настоящая причина, думаю, в том, что у него нет времени на бритье. Как только солнце встает, он начинает работать.

Руф остановил джип на обочине дороги. От двери коттеджа Холбруков к почтовому ящику была расчищена дорожка, но подъезд к коттеджу засыпан снегом. У Холбруков не имелось машины, так что подъезд они не расчищали.

— Помочь тебе с пакетами? — спросил Гилсон.

— Я сама, спасибо, Руф. Может, зайдешь, выпьешь что-нибудь?

— Благодарю, но надо возвращаться на ферму. Бим — славный парень, однако нужно проверить, как он сделал работу.

— Я думала, ты собирался к Ральфу Бенсону, — сказала Лиз улыбаясь.

— Леди, — произнес Руф, подражая выговору Илайхью, — если мне захочется солгать, чтобы себя удовольствовать, то это мое дело!

Дверь коттеджа отворилась, и появилась фигура грузного бородатого человека на фоне освещенного помещения позади него.

— Это ты, Лиз?

— Да, отец.

— Ну же, ради всего святого, заходи да сготовь мне поесть что-нибудь!

— Алонсо, я натравлю на тебя Общество по защите детей за жестокость к молодежи! — крикнул Руф.

— Убери отсюда своего проклятого механического коня, — проревел Алонсо, — или заходи да погрызи с нами сухарей с сыром! Только не стой там!

— Благодарю, поеду домой, меня там ждет тарелка супа из турнепса, — отозвался Руф.

— Ах вы, богатеи фермеры! Если я что-то ненавижу, так это бездействие. Делай что-нибудь! Уезжай или заходи!

— Как-нибудь потом, — сказал Гилсон. Он повернулся к девушке: — Спокойной ночи, Лиз.

— Спокойной ночи, Руф, и огромное спасибо, что подвез.

— Всегда к вашим услугам, леди. Пока.

Она стояла у обочины, глядя, как красные фары джипа исчезли за поворотом дороги. Потом Лиз развернулась к дому и медленно пошла по дорожке, неся свертки.

VI

Алонсо Холбрук принял кульки от дочери и отнес их в кухню. Он был человеком огромного роста — шесть футов и четыре дюйма, ширина же его тела вполне соответствовала росту. Седеющая борода и кустистые брови придавали некую свирепость облику художника, которую усиливали серые глаза — такие ясные и пронзительные, что казалось, можно ослепнуть, если смотреть прямо в них.

Коттедж, в котором жили Холбруки, явно строили, не учитывая габариты Алонсо. Чтобы проходить в двери, ему приходилось нагибаться, и он достаточно часто ушибал себе голову, чтобы проклясть и этот коттедж, и всю архитектуру Новой Англии в целом. Мебель в комнатах была самых разных стилей, большинство ее предметов — громоздки и далеко не в полном порядке. Алонсо то и дело обещал отремонтировать лопнувшую пружину на мягком стуле или склеить пристенный столик, но едва наступало утро, он забывал все обещания и несся в студию, оборудованную в северной части дома. В основной части жилища Лиз поддерживала подобие порядка, но студия являлась местом священным и неприкосновенным. Она была забита стопками холстов, пустыми тюбиками из-под красок, кистями, сломанными пастельными мелками, мастихинами, табакерками и десятками трубок, так сильно засорившимися, что ни в одну из них не набьешь и щепотки табака.

Страсть Алонсо к работе оставляла место в его жизни только для одного — почти столь же страстной любви к оставшейся без матери дочери. Свою любовь ему было выразить трудно. Когда он пытался проявить нежность действием, то что-нибудь обязательно ломал. Его огромные руки, способные наносить тончайшие, едва видимые линии на холст, вели себя крайне неуклюже во всех других случаях. А если Алонсо хотел продемонстрировать привязанность к дочери словами, то его речь в результате превращалась в злобные нападки на того, кто, по его мнению, мог принести Лиз несчастье.

— Пока тебя не было, эта дура, жена Саттера, звонила, — сказал Алонсо, подныривая под дверным косяком в гостиную, где Лиз снимала галоши. — Стало быть, Терренс Вейл домой возвращается. Ты это знаешь?

— Да, — буркнула Лиз, занятая металлической застежкой на обуви.

— Проклятые глупые бабы всегда реагируют одинаково, как по шаблону, — продолжал Алонсо. — Они собираются устроить вечеринку! — Слово «вечеринка» он произнес так, будто оно означало необычайно изощренную, дьявольскую пытку. — Они спросили, не поможешь ли ты им. Я сказал Эмили Саттер… Я сказал ей, что…

— Ах, отец! — воскликнула Лиз.

— Я сказал ей, что ты помогла бы соорудить самый большой праздничный костер на нашей площади, какие только бывают, но я сдохну, если позволю тебе участвовать в организации вечеринки, на которой она, Тина Робинсон и другие деревенские сороки будут сидеть и шептаться про тебя.

— Отец, — устало сказала Лиз, — разве ты не понимаешь, что я должна помочь? Может, лучше мне решать такие вопросы?

Алонсо потеребил бороду:

— У них что, отсутствуют всякие чувства? Они ничего не понимают? Они кто — люди или кто, черт побери?!

— Отец, я здесь живу. Я не могу от всех отдаляться из-за того, что меня обидели. Это лишь дало бы им возможность еще больше сплетничать. А от того, что ты говоришь им все, что думаешь, лучше не станет.

— Да никогда ни хрена никакой пользы не было мне от того, что я скрывал свои чувства! Это… это же видно. Просто по глазам моим видно!

Лиз рассмеялась неожиданно для себя:

— Отец, дорогой, сейчас ты абсолютно прав.

Алонсо попытался набить табаком одну из своих засорившихся трубок, но безуспешно.

— Жена Саттера не посмела спросить прямо, но в самом ее голосе слышался этот вопрос. Ей до смерти хочется узнать, каково твое отношение к последней новости. Ну, я рассказал ей про мое отношение. Я сказал, что мне до лампочки — приезжает Терренс домой или нет. Уже слишком поздно.

— Ах, отец!

— Вот такое вот мое отношение!

Алонсо прошел вслед за Лиз в кухню, где она принялась готовить ужин. Он уселся на краешек кухонного стола, из-за своих габаритов мешая дочери работать.

— Интересно, что теперь этот придурок Линдсей делать будет?

Лиз взялась за железную сковородку, чтобы пожарить свиные котлеты, которые она принесла из магазина.

— Я встретила Роджера в деревне, — сказала девушка как бы между прочим.

— Видать, у него хороший вкус, раз бросил тебя.

— Он спросил, можно ли ему прийти ко мне.

— Уверен, ты послала его к черту!

— Я сказала ему, чтобы приходил.

— Лиз! Лиз, ты с ума сошла? У тебя хоть какая-то гордость есть?

— Роджеру очень тяжело, отец. Все повернулось против него. Я… в общем, все произошло не по его воле, а я — его друг.

— Лиз, вот я что скажу. Если этот шмакодявка Роджер Линдсей заявится в мой дом, когда я здесь, я ему шею сломаю на фиг. И я не шучу.

— Ничего ты такого не сделаешь, отец, потому что я просила его прийти.

Алонсо сполз с краешка стола. Он схватил дочь за плечи своими большими руками и привлек ее лицо к себе:

— Лиз, ты любишь этого человека?

— Наверное, да, отец. Я не думаю, что на любовь может подействовать всего лишь нанесенная тебе обида.

Внезапно Алонсо обвил руки вокруг дочери, неистово прижал ее к себе и хриплым голосом произнес:

— Черт возьми, Лиз, малышка, мне невыносимо видеть, что тебе больно! Невыносимо!

С минуту она не могла ничего ответить, или, может быть, ее душили слезы. Наконец девушка легонько отстранилась от отца:

— Мне гораздо легче. Теперь… последи одну минуту за сковородой, хорошо?

— Ты куда?

— Позвонить Эмили Саттер и сказать, что рада помочь с вечеринкой.

Алонсо проводил ее взглядом, поднял вверх огромный кулак и грохнул им по кухонному столу. Одна из тарелок соскользнула на пол и разбилась на кусочки.

— Чума! Проклятье! Чтоб я сдох! — проорал мистер Холбрук.

VII

Эмили Саттер повесила телефонную трубку и глубоко, с облегчением вздохнула:

— Ну, хоть немного дела упростились.

Бим Саттер, ее шестнадцатилетний сын, поднял глаза от модели корабля, над которой работал. Бим вырос неуклюжим и неповоротливым. Своим сложением он походил на отца, но лицом вышел в Эмили. Он был Боуэн, этим фактом Тина Робинсон любила тыкать в нос Дэну Саттеру. Бим обладал типичными для Боуэнов нежными чертами лица, отмеченными вечным чувством озабоченности.

— Кто звонил, мам? — спросил он.

— Лиз Холбрук. Она пообещала наделать игрушек — ну, знаешь, бумажных шляп, рожков-дуделок, всякое такое.

— Прямо какой-то детский праздник устраиваете, — удивился Бим и вновь склонил белобрысую голову над моделью.

Эмили села на свой любимый стул рядом с камином и достала пачку бумажных листков и карандаш. Она была любительницей составлять списки. Эмили делала списки того, что надо купить в бакалее, списки-памятки, списки подарков на Рождество в следующем году, списки белья для отправки в прачечную, хотя стирала сама, списки мест, где хранится летняя одежда, списки предстоящих дел по дому. Единственной проблемой с таким, казалось бы, тщательным подходом к жизни являлось то, что у нее не было списка мест, где хранятся все ее списки, и в результате она никогда не могла отыскать нужные списки в нужный момент. Тогда Эмили начинала составлять новые списки, а Дэн говорил, что они живут «по самый пуп в этих списках».

Теперь, конечно, она составляла список по подготовке к вечеринке. Туда были занесены имена, пищевые продукты, алкогольные напитки, сигареты, где взять взаймы дополнительные тарелки и стаканы, пункт, который гласил: «Поговорить с судьей Кревеном насчет ансамбля», и еще один пункт, подчеркнутый несколько раз: «Поговорить с доктором С.».

Замечание Бима на мгновение отвлекло внимание Эмили от списка. Она вспомнила, какие чудесные детские праздники здесь устраивались, когда она была в возрасте Бима и этот дом принадлежал ее отцу. Все считали майора Боуэна состоятельным человеком. Дом был большим и богатым, в нем имелись отдельные квартиры для четырех слуг. Усадьба располагала также плавательным бассейном, конюшней, большим цветочным садом и таким огородом, который мог бы прокормить весь поселок. Это было до того, как майор умер и оставил дом своему единственному ребенку — Эмили, и тогда обнаружилось, что мистер Боуэн растратил все свои деньги и что этот дом являлся его единственным имуществом.

Когда вскрылся данный факт, человеком, получившим самый сильный шок, стал Дэн Саттер, который женился на дочери майора в полной уверенности, что ему больше не придется и пальцем пошевелить, чтобы зарабатывать на жизнь. Хотя такое известие явилось для него шоком, оно не изменило планов Дэна на будущее. Он не работал. Постепенно дом пришел в ветхость, так как нечем было платить за ремонт, и просто потому, что Дэн не умел управляться с инструментами. Трубы плавательного бассейна испортились, и он оказался непригоден для пользования. Внутри дом становился все более пустым с каждым годом, по мере того как предметы антиквариата, принадлежавшие майору, распродавались из-за нужды и заменялись дешевыми копиями либо вообще ничем не заменялись. На деньги от продажи нескольких картин, одну из которых написал Алонсо Холбрук, семья протянула два года. Так получилось, что именно продажа этих полотен породила вражду между Дэном и Алонсо. Говорили, будто майор заплатил Холбруку семьсот пятьдесят долларов за один его пейзаж, но когда этот пейзаж попробовали продать, то смогли выручить за него всего лишь полторы сотни. Дэн говорил, что Алонсо обжулил Боуэна.

«Ну и какого хрена ты от меня хочешь? Умереть ради тебя, чтобы картина поднялась в цене?» — спрашивал Холбрук.

Когда мебель и картины были проданы, ничего не оставалось делать, кроме как зарабатывать деньги. Работать начала Эмили, а не Дэн. Она принялась шить, консервировать овощи. Бим, молча негодуя на безделье отца, стал подрабатывать после школы на ферме Руфа Гилсона. Денег все равно не хватало. Наконец дочь майора Боуэна была вынуждена умерить свою гордость и принимать постояльцев. Не постоянных постояльцев, а тех, кто приезжал играть в гольф и ловить рыбу летом, охотиться осенью и кататься на лыжах зимой. Большинство из них были людьми радушными и готовыми заплатить за постой немного больше цены, которую им назначали. Эмили готовила еду, стирала, стелила постели и в то же время старалась сохранить остатки величавости, подобающей дочери майора Боуэна и матери внука майора Боуэна. Это было немного трудно из-за Дэна, который, выпив, бесцельно слонялся по дому и делал колкие замечания по поводу ее трудолюбия и терпения. Его реплики всегда вызывали хохот у слушателей и заставляли Эмили краснеть. Из-за этого несколько недель назад наступил кризис, когда Бим, побледневший и дрожащий, вскочил со стула и закричал на Дэна: «Если ты еще будешь говорить о моей матери такое, я… я тебя убью!»

Дэн отколотил бы Бима, если бы не присутствие Руфа Гилсона, который привез парня с работы домой. Дэн бросился на Бима, но Руф встал между отцом и сыном с улыбочкой, в которой, однако, таилось нечто угрожающее.

«Парень прав, Дэн, — сказал Гилсон. — Твое чувство юмора иногда бывает нездоровым».

Дэн тогда отшутился и — что более важно — не стал чинить разборку с сыном после ухода Руфа.

Эмили снова вздохнула и занялась своим списком. Воспоминания плохи тем, что всегда возвращают тебя в настоящее время.

— Надо как-нибудь суметь поделикатней подойти к судье Кревену насчет оркестра, — сказала она.

— Ты о деньгах говоришь? — спросил Бим.

Эмили кивнула:

— Все прочее — и блюда, и спиртное, и так далее — наберется общими усилиями. Но если пригласить ансамбль — все считают, что это должно быть трио Каннингемов, — нам нужно будет платить.

Бим посмотрел на мать с улыбкой, неприятно напоминающей улыбку Дэна:

— Судья поможет. Он — дружелюбный, любит вечеринки, а живя совсем один, он их устраивать не может. Наверно, тоскливо быть старым и совсем одному.

— Судья не старый, — возразила Эмили. — Ему около пятидесяти. Я знаю, потому что его семья к нам приходила, когда я была моложе.

— Я за то, чтобы к нему обратиться, мама, вдруг что-нибудь получится. Мне нравится бывать у него в гостях. Он всегда дает мне книги почитать и иногда просит поиграть с ним в шахматы. Конечно, играет он здорово. Я ему совсем не соперник. Но я попрошу его насчет трио Каннингемов, может, что и выйдет.

— Это было бы просто замечательно, Бим, — сказала Эмили. — Я имею в виду, если его попросишь ты, то это не покажется… — Она умолкла. Эмили так часто просила об одолжениях, так долго скрывала, как на самом деле живет семья Саттеров. — Остается еще одно, — продолжила она. — Доктор Смит.

— А что доктор Смит?

— Ну, вечеринка будет проходить здесь, — пояснила Эмили, — а он никого не знает… и он приехал сюда отдыхать… и он какой-то странный, и…

— Я его странным не считаю, — возразил Бим. — Он мне нравится.

— О да, он — человек приятный, но говорит такие странные вещи. Один раз, когда я потеряла мой список продуктов, я спросила доктора Смита — не видел ли он его. А доктор сказал: «Возможно, если вспомните, почему вы хотели его потерять, миссис Саттер, тогда вспомните, куда его положили». Это совершенно лишено смысла, потому что, разумеется, я не хотела потерять тот список.

— Думаю, у него такая манера разговаривать.

Доктор Джон Смит был тогдашним постояльцем Эмили. Поселиться у Саттеров порекомендовал ему мистер Фостер — очень милый человек, приезжавший поохотиться осенью. Возможно, он был пациентом доктора Смита, хотя Эмили и представить себе не могла, чтобы мистер Фостер мог нуждаться во враче. Он выглядел таким здоровым. Доктор Смит прислал ей письмо, в котором учтиво осведомлялся, нельзя ли ему приехать на две недели. По его словам, он просто хотел отдохнуть. Саттерам очень нужны были деньги, и Дэн настоял на том, чтобы назначить более высокую цену за проживание, чем обычно. Доктор Смит согласился не торгуясь и приехал к ним четыре дня назад. Это был незаметный, серый, маленький человечек. Никто никогда не взглянул бы на него во второй раз. Он просто растворился в доме, как будто всегда был его частью. Доктор проводил время читая какие-то умные книги и выходя на пешие прогулки. Он не предъявлял никаких претензий к хозяйке, да и вообще был не словоохотлив. Доктор лишь слушал, что происходит вокруг него, а когда он все-таки говорил, то нечто необычное, например, что Эмили хотелось, чтобы список продуктов потерялся. Однажды вечером, когда он тихонько удалился в свою комнату после ужина, Дэн сказал зашедшим к нему судье Кревену и Маклину Майлзу: «Это единственный человек из тех, кого я знаю, который может записаться в отеле под именем Джон Смит, и там поверят, что имя настоящее!»

Судья и Маклин засмеялись, но Эмили не поняла юмора. Она лишь размышляла, достаточно ли тепло будет этому маленькому серому человечку под одним пуховым одеялом.

— Мама, если хочешь поговорить с доктором, — сказал Бим, — то он как раз возвращается с прогулки.

— О господи! — встрепенулась Эмили.

Уличная дверь отворилась, и доктор Джон Смит вошел в переднюю. Он потопал, чтобы отряхнуть снег с ботинок, и затем разулся. После этого повесил пальто и шляпу в шкаф возле двери. Доктор направился прямиком к лестнице, но Эмили окликнула его:

— Ах, доктор Смит! Могу ли я поговорить с вами минутку?

— Конечно, миссис Саттер.

Он прошел в гостиную. Бим наблюдал за ним с любопытством. Седые волосы, серые глаза, серый костюм — доктор Смит не был ни достаточно красивым, ни достаточно неприятным, чтобы как-то выделяться. Он просто обычный человек — обычного роста, обычного веса, совершенно нейтральная личность.

— Здравствуй, Бим. Это ты изготовил модель корабля?

— Нет… я ремонтирую ее для Маклина Майлза, — отозвался юноша. — Он сказал, что даст мне пять долларов за то, что я починю снасти и покрашу ее.

— Хорошая цена, — сказал Джон Смит. — Это тонкая работа.

Эмили нервно завертела в руках свои списки, когда доктор посмотрел на нее. Его взгляд всегда заставлял ее нервничать. Эмили казалось, будто он видит ее насквозь и ему видны все ее мысли. Словно чтобы это подтвердить, Джон Смит сказал:

— По поводу вечеринки, которую вы устраиваете вечером в субботу, миссис Саттер. Если я буду вам мешать, то у меня есть друг в Ратленде, и я мог бы уговорить его приютить меня на ночь.

— Вам известно о вечеринке, доктор Смит?

Он кивнул:

— Я как раз провел час в парикмахерской за разговорами в приятном обществе Илайхью Стоуна. Он мне и рассказал.

Щеки Эмили красноречиво запылали. Если доктор разговаривал с Илайхью Стоуном, то наверняка знает все про Саттеров — и об их прошлом, и о безденежном настоящем.

Доктор улыбнулся:

— Должен признаться, я надеялся, что вы можете пригласить меня на вечеринку. Я очень много слышал про Терренса Вейла. Был бы рад познакомиться с ним. Но я знаю, что предстоит совершенно особенное событие — собираются старые друзья, и если я могу помешать…

— Но, доктор, мы будем просто счастливы, если вы проведете этот вечер с нами! — сказала обрадованная Эмили. Если бы доктор уехал на день, то в конце недели она получила бы на восемь долларов меньше. — Я боялась, что ночное веселье вас потревожит — ведь вы приехали отдохнуть.

— Как раз напротив, я очень люблю веселье. А судя по тому, что мне рассказывал Илайхью, эта вечеринка может оказаться необычайно интересной.

VIII

Илайхью Стоун сидел на багажной тележке на железнодорожной станции, жуя соломинку и разговаривая со своим новым другом доктором Смитом.

— Это больше похоже на кастрюльную серенаду, как в прежние времена, чем на дружеский прием, — сказал он.

— Кастрюльную серенаду? — переспросил доктор.

Илайхью пояснил:

— Здесь, в нашей глухомани, док, если женилась молодая пара, им устраивали кастрюльную серенаду в первую ночь, как они селились в своем доме. Народ собирается вокруг дома, все колотят в кастрюли и вопят до тех пор, пока молодожены не поднимутся с постели, не позовут всех в дом и не дадут им поесть и выпить.

— Это довольно неприятное вторжение в личную жизнь в первую брачную ночь, — прокомментировал доктор.

— О! Да молодожены сами ждут, когда к ним заявятся, — возразил Илайхью. — Народ договаривается и ждет весь день, пока ночь наступит. Есть еще особые шутки, не очень изящные, по этому поводу.

На станции собралось довольно много людей. Доктор Смит не предполагал, что в Бруксайде живет столько народу. По существу, здесь оказался почти весь поселок, за исключением Алонсо Холбрука и Лиз. Алонсо не покинул бы свою студию в дневное время, даже если бы явился архангел Гавриил, а Лиз решила, что необходимо отправиться в Ратленд за игрушками для вечеринки. Люди отмечали, что она, конечно, могла бы съездить за ними и днем раньше, но к Лиз здесь в основном относились хорошо и не слишком язвили в ее адрес.

Пришли Бим и Эмили Саттер, и Илайхью сообщил доктору, что Дэн сидит в станционной гостинице за углом да «напивается до кондиции». Появились Руф Гилсон и Маклин Майлз — местный прокурор и единственный в деревне юрист, а также Тина Робинсон. На дальнем конце платформы, подальше от толпы, прохаживался Роджер Линдсей. Он то и дело посматривал на наручные часы, словно стараясь заставить поезд прибыть поскорее. Отдельно от толпы, на платформе, стояла и Сьюзен Вейл, стройная и элегантная, одетая в соболью шубку; она разговаривала с представительного вида мужчиной среднего возраста, в твидовом костюме, с ярко-красным шарфом, обмотанным вокруг шеи. Мужчина курил сигару через мундштук из слоновой кости. Доктор спросил о нем.

Илайхью вынул соломинку изо рта.

— Это судья. Судья Кревен.

— Он не из местных?

— Нет. Он был судьей Верховного суда в штате Огайо. Вышел в отставку несколько лет назад и приехал жить сюда. Странный типчик.

— Почему странный?

Глаза Илайхью сверкнули.

— Я объясню, док. Можно ли человека назвать дружелюбным, если он никогда ничего про себя не рассказывает? Он со всеми вежливо говорит, читает много книжек и дает их из своей библиотеки всем, кто любит читать, но никогда ничего не рассказывает. И ни о чем не спрашивает!

— Из разговоров с вами, Илайхью, я понял, что вам чрезвычайно нравятся люди, которые не лезут в чужие дела.

Стоун широко улыбнулся:

— Так и есть, док, так и есть. Но они мне очень даже не нравятся, если не дают в ихние дела сунуться!

Отдаленный звук свистка поезда вызвал на платформе возбужденное шевеление. Роджер Линдсей прекратил ходить взад-вперед и встал неподвижно, вертя в руках блестящую курительную трубку. Детвора забегала по платформе, радостно крича. Доктор заметил, как несколько мальчиков привязывают связку жестянок к красивому автомобилю Сьюзен Вейл с откидным верхом. Кое-где в толпе для подъема настроения принялись колотить в кастрюли и звонить в колокольчики. Поезд был еще в доброй миле от станции.

Наконец вдали показались клубы серого дыма, а затем из-за поворота появился сам локомотив. Предупреждая пассажиров громким меланхоличным свистком, поезд замедлил ход и остановился у платформы. Люди гурьбой двинулись к составу.

Доктор Смит разглядел, как кондуктор вынес из вагона два кожаных чемодана с иностранными наклейками и поставил на платформу. Затем появился виновник события Терренс Вейл. На доктора он произвел сильное впечатление. Терренс был высок, темноволос и почти чрезмерно красив. Он был одет и двигался подобно голливудскому актеру. Мистер Вейл любил внешние эффекты, каким-то образом умудряясь не выходить за рамки хорошего вкуса.

Толпа сомкнулась вокруг него, и низенький серый человечек не стесняясь взобрался на багажную тележку, чтобы получше разглядеть происходящее. Он увидел, как Терренс дважды довольно небрежно поцеловал свою жену сначала в одну щеку, потом в другую. Он видел, как земляки Терренса горячо пожимали ему руку. Он отметил, что ни Руф Гилсон, ни Роджер Линдсей не стали протискиваться к Вейлу для рукопожатия. Затем доктор увидел, как Терренс разглядел среди толпы Роджера и с теплотой обнял его за плечо рукой; лицо Роджера было совсем белым. Наконец, когда поезд покинул станцию, судья Хорас Кревен попросил тишины.

— Мой дорогой Терренс, меня попросили произнести приветственную речь.

— Давай! Давай! — прокричал кто-то.

Судья обладал густым и натренированным голосом.

— Я приготовил речь заранее, но от удовольствия видеть тебя она совсем вылетела из головы. Поэтому я лишь скажу, что мы все страшно рады, что ты снова с нами!

Последовали аплодисменты и новые рукопожатия. После этого вновь загремели кастрюли и зазвенели колокольчики, а Терренс и Сьюзен пошли к машине. Чемоданы уложили в багажник, Терренс проскользнул за руль, и супруги Вейл уехали. По-видимому, духу кастрюльных серенад не суждено было исчезнуть совсем: за машиной никто не последовал, им предстояло войти в дом вдвоем.

И вот как это происходило.

Едва войдя в дом, Сьюзен скинула соболью шубку и прошла в кабинет, обшитый сосной. Там находились стаканы и выпивка. Она приготовила себе коктейль с мартини и помешивала его, когда в кабинете появился Терренс. Сьюзен обернулась к нему. Она выглядела сегодня особенно свежо и прелестно.

— Ну, дорогой, — сказала она своим насмешливым тоном, — ты способен выразить радость от нашей встречи как-нибудь более душевно? Или ты считаешь, что достаточно торопливого поцелуя на станции?

Терренс посмотрел на нее сверху вниз своими черными блестящими глазами.

— Вообще-то способен, — сказал он.

Мистер Вейл отвел назад руку и ударил Сьюзен в губы с такой силой и резкостью, что она пошатнулась и упала на мягкий диван.

— Достаточно душевно? — тихо спросил Терренс.

IX

Дом Саттеров был освещен от подвала до мансарды. Эмили потратила много времени на украшение здания бумажными гирляндами и японскими фонариками, которые остались после одного праздника, устроенного майором Боуэном много лет назад.

Пространство между домом и конюшнями — где раньше располагался огород — было отведено для парковки автомобилей, и Бим повесил на иву фонарик, чтобы никто случайно не заехал в пустой бассейн.

Гости пришли рано. Явились все жители деревни — богатые и бедные. И конечно, какие бы трения ни существовали между ними, все проблемы были забыты в этот вечер. Каннингемы прекрасно играли. Алкогольных напитков оказалось в изобилии. Даже судья Кревен танцевал кадриль. Доктор Смит, который не пил и не танцевал, тем не менее, казалось, был очень и очень весел. Все мужчины старались найти возможность потанцевать с Сьюзен, которая пришла в открытом вечернем платье без бретелек. Это одеяние раздражало женщин, но мужчины реагировали на Сьюзен так, как ей и хотелось, и на танцевальной площадке она была в центре внимания.

Терренс Вейл, казалось, пребывал в несколько подавленном настроении и, желая приободриться, очень много и охотно пил. Доктор Смит сделал одну-две попытки как-нибудь приблизиться к Терренсу с целью завязать с ним беседу, но всякий раз происходило что-нибудь мешающее этому — как-никак, Вейл был главным гостем.

Холбруки — отец и дочь — пришли одними из первых, и Тина Робинсон отметила, что Лиз танцует с Роджером Линдсеем так, словно отношения между ними, как и раньше, были очень теплыми. Внимание Роджера к Лиз заметно беспокоило Алонсо. Он присоединился к Терренсу у импровизированного бара, чтобы посоревноваться с ним в скорости и количестве пития.

Самым неприятным на вечеринке оказалось поведение Дэна Саттера. Он был очень пьян и в открытую лапал Сьюзен Вейл всякий раз, когда находился рядом с ней, особенно если это видела Эмили. Саттер громко сравнивал Сьюзен и прочих женщин не в пользу последних. Бим, который в начале вечеринки чувствовал себя прекрасно, начал присматриваться к поведению отца и перестал танцевать. Глядя на него, он испытывал злость и стыд. И тут, входя в кухню, чтобы выпить стакан воды, он наткнулся на Дэна и Сьюзен, держащих друг друга в тесных объятиях. Он не смог этого дальше терпеть и бросился вон из дома через стоянку к конюшне.

Складское помещение в конюшне было переделано в столярную мастерскую для Бима, и там стоял старый диван. Он лег на него, натянув на себя ветхую, поеденную молью попону. Бим смотрел на потолок, глаза его жгли слезы, тело вздрагивало от всхлипываний. Через какое-то время он в изнеможении уснул.

Бим не знал, сколько времени проспал, но проснулся, дрожа от холода. До него доносилась музыка, это означало, что праздник продолжался. Биму не хотелось идти в дом, но в конюшне согреться было невозможно, а у него уже стучали зубы. Он решил, что посидит на кухне возле плиты.

На улице снова пошел снег. Ветра не было, и снег опускался большими пушистыми хлопьями. Он покрывал дорожную колею и отпечатки шин на месте для парковки. Снег засыпал следы, оставшиеся после того, как Бим прошел от дома до конюшни. Юноша торопливо зашагал к двери в кухню. И вдруг он увидел странный снежный холмик возле бассейна; этого холмика раньше там не было. Бим с беспокойством подумал, что кто-то уснул прямо на земле и его накрыло снегом, как белым одеялом. Он постоял в нерешительности и затем медленно пошел к холмику. Юноша инстинктивно боялся пьяных, возможно, из-за поведения Дэна, когда тот напивался. Но, уснув здесь, человек мог замерзнуть до смерти.

Бим подошел поближе к холмику. Теперь он разглядел очертания раскинутых рук и тела, лежащего лицом вниз.

— Эй, — робко произнес Бим. Не получив ответа, он повысил голос: — Эй!

Поднялся слабый ветерок и сдул снег с кисти одной из рук лежащего тела. Было похоже, будто обнажились белые высохшие когти!

Бим развернулся и побежал, от ужаса наращивая скорость. Он вскочил в кухню и через вертящуюся дверь влетел в холл. Жар, духота и шум едва не свалили его с ног — пахло перегаром, сигаретным дымом, слышался громкий пьяный смех и звуки ног, без устали шаркающих по танцплощадке. Он остановился в дверях с открытым ртом, пытаясь закричать. Но не издал ни звука.

Вдруг его плечо крепко, по-дружески сжала чья-то рука.

— Господи, сынок, ты как будто испуган до одури! Что такое?

Бим обернулся и увидел добрые, вопросительно глядящие глаза доктора Джона Смита.

— О, сэр, я… я рад, что вас нашел, — сказал парнишка. Когда он говорил, его зубы стучали.

— И я тоже рад, Бим. Что такое?

— Не могли бы вы надеть п-пальто и ботинки, сэр? Там к-кто-то на улице, ему, к-кажется, очень плохо. Он… он к-как м-мертвый, сэр!