Гендер и политика времени. Феминистская теория и современные дискуссии

Феминизм заинтересован в истории по нескольким взаимосвязанным причинам. Многие считают, что изучение истории может помочь нам понять настоящее и те возможности для изменений, которые оно в себе таит. Некоторые находят, что, ссылаясь на прошлые достижения женщин и/или данность гендерных отношений, история может стать политическим оружием для опровержения утверждений о неполноценности женщин или о неизбежности современного уклада жизни. Тем самым она поощряет поиски альтернатив. Экстраполяция исторических исследований на изменчивые характеристики семьи и личной жизни ставит под вопрос различие общественного/частного (это обсуждалось в пятой главе), которое составляет фундамент западной политической мысли и поддерживает мужские привилегии. В целом, феминистское переписывание истории женщин и гендерных отношений опровергает своекорыстные ограничения любого мужского знания, описанного более 300 лет назад Мэри Астелл (Mary Astell): «Историю они пишут для себя, они рассказывают друг другу о великих подвигах и всегда делали только так» (цит. из Perry, 1986, p. 3). Несмотря на широкое распространение идеи о необходимости восстановления и переписывания истории женщин и гендера как одной из самых важных политических задач феминизма, феминистки часто расходятся во мнениях относительно характера женской истории, а также ее политических последствий. Некоторые делают акцент на постоянном характере угнетения, другие — видят прогресс в его ослаблении, а третьи — отбрасывают саму возможность нарративной длительности, которую предполагают эти две версии. Эти вопросы будут обсуждаться в оставшейся части подраздела.

История и угнетение женщин

Видение истории как отчета о мужской негуманности по отношению к женщинам можно представить двумя цитатами. В 1848 году первый в мире съезд по вопросам прав женщин (состоявшийся в Сенека Фолс, Нью-Йорк) объявил, что «история человечества — это история повторения несправедливости и насилия со стороны мужчин по отношению к женщинам, прямая цель которых — установление абсолютной мужской тирании над женщиной» (из Rossi, 1973, p. 416); в 1969 году в Нью-Йоркском «Манифесте Красных чулок» (Redstockings manifesto) объявлялось, что «мужское верховенство — это самая старая, базовая форма доминирования. Все мужчины получают экономические, сексуальные и психологические выгоды от нее. Все мужчины угнетают женщин» (из Morgan, 1970, p. 598). В 1970‑х годах такой взгляд был связан с радикальным феминистским концептом патриархата. Некоторые феминистки постарались найти исторические корни мужской патриархальной власти, связывая ее то с мужской склонностью к насилию, то с их пониманием своей репродуктивной роли, то с ранним развитием охоты и появлением частной собственности (общий обзор, см.: Bryson, 2003, глава десятая). Другие соглашались с Дейл Спендер (Dale Spender) в том, что «мы не нуждаемся в доказательствах первопричины получения мужчинами власти, они имеют ее уже долго, больше, чем кто-либо в истории человеческого общества, они и сейчас используют ее для удержания своей власти» (Spender, 1985, p. 42).

Как уже обсуждалось в четвертой главе, определение патриархальной власти может быть первым важным шагом на пути к ее изменению, и исторические подсчёты прошлых зверств, таких как сожжение колдуний, усиливают источники гнева, неодобрения и ведут к политической деятельности. Это также защита против «соблазна амнезии», как ее описывает Тронто, которая пренебрегает постоянным влиянием различного прошлого мужчин и женщин и преувеличивает возможности, открытые для женщин сегодня (Tronto, 2003, p. 140). Однако, как утверждает Тронто, также важно не «превратить женщину в жертву мужчины и. отрицать их любую деятельность» (Tronto, 2003, p. 125). Линн Сигал также предостерегает от аисторических выводов, будто бы «женское бессилие, принесение в жертву и отсутствие ресурсов. создают женскую историю вне времени» (Segal, 1987, p. 11) и что нет никакого прогресса во времени или различий среди женщин.

Более осторожное использование концепта патриархата не должно включать такие аисторические генерализации или понимать женщину как пассивный объект истории. Скорее, необходимо сосредоточить свое внимание на контекстах жизни женщин, а главное задание феминистских историков — это определение сдвигов в природе патриархата и изменение способов его восприятия различными группами женщин. Например, Сильвия Уолби (Sylvia Walby) определила общий сдвиг в западных обществах от частного патриархата, базировавшегося на индивидуальном контроле в семье, к общественному патриархату, построенному на структурах за пределами семьи. Позже она соединила эти исследования с анализом комплексных моделей потерь и приобретений, пережитых различными группами женщин на разных этапах жизни (Walby, 1990, 1997). Такой анализ не рассматривает патриархат как неизменную и монолитную структуру угнетения, где женщина не может действовать. Он оставляет возможности для оспаривания власти патриархата и победы феминисток, при этом признавая взаимосвязующий характер приобретений и текущих ограничений.

История как вдохновение

Подобное понимание совместимо с попытками использовать историю в качестве свидетельства забытых женских достижений. Бытует мнение (противники которого — феминистки), что женщины не способны к творчеству, оригинальному мышлению или политическому лидерству. Поэтому открытие выдающихся предшественниц может очень усилить женские права и возможности, да и поддержать феминисток в том, что если женщины приучены уступать во всем мужчинам, то это следствие общества, но не природы. Современная феминистская история также показывает, что ранние феминистки также использовали историю: Кристин де Пизан (Christine de Pizan, 1365–1430) обращалась к достижениям «великих женщин» прошлого, которые явно противоречили утверждениям церковников тех времен, будто женщина не может быть интеллектуально равна с мужчиной (Lerner, 1993). Эти «повторные открытия» доказывают, что нет ничего нового в женском сопротивлении угнетению, вдохновляют и узаконивают феминистскую деятельность, способствуя усилению ощущения коллективной идентичности и политической деятельности. В этом смысле, как пишет Диана Кул (Diana Coole), история женского движения была «частью феминистского арсенала, собственной мифологией начинаний и побед перед лицом невзгод, обеспечивая движение непрерывностью и идентичностью во времени» (Diana Coole, 2000, p. 36).

Чья история? Что за история?

Однако сегодня многие феминистские исследователи, включая и Кул, используя свою осведомленность о политической природе истории феминизма, критикуют феминистскую подачу собственной истории. Не только некоторые «белые» западные женщины из среднего класса имеют тенденцию писать историю, исходя из своих частных интересов и проблем, приравнивая их к проблемам женщин в целом, но и те, кто подает историю феминизма и женского движения как продолжающийся эмансипаторский проект наложения повествования непрерывности на идеи и события, которые сами по себе «плюралистические, гетерогенные и случайные» (Coole, 2000, p. 38). Тем не менее, хотя они могут изменить наше понимание событий, такая критика не отрицает политической важности истории для феминизма. В самом деле, Кул пишет, что понимание не протяжной, а фрагментарной природы раннего феминизма, отражение которой мы может наблюдать в современной деятельности феминисток и их идентичности, — не проблематично; проблемы возникают лишь тогда, когда мы пытаемся рассматривать это движение с точки зрения «мета-нарратива» (Coole, 2000, p. 52).

Распространение осведомленности о разности и разнообразии может показать историю как многообразие голосов, усиливая впечатление, что она — не просто перечень неправильного или же прогресса. Не только многие современные феминистские историки опираются на гораздо более широкий круг источников и методов, чем те, которые использовались в прошлом, но и многие «неакадемические» представители и группы, включая иммигрантские группы, — пишут собственную семейную или общинную историю, обеспечивая этим укрепления чувства собственной идентичности (Cowman and Jackson, 2003).

Хотя немногие феминистки ожидают сегодня от истории открытия «истины», большинство может, в принципе, согласиться с Кристой Коумен (Krista Cowman) и Луизой Джексон (Louise Jackson) в том, что мы «в долгу перед женщинами, которые жили в прошлом; мы обязаны оценивать их с уважением и, следовательно, "правдиво"». Как утверждают Коумен и Джексон, процесс «обозначения, запоминания, пересказа и присвоения смыслов», включенный в такую оценку, достаточно сложен (Cowman and Jackson, 2003, pp. 43, 41). Выявление ряда особенностей прошлого опыта женщин поможет оценить заново наш собственный опыт. Такое признание особенности истории разных женщин предостерегает нас от одномерного решения современных проблем или выставления своих безапелляционных счетов прошлому.

Феминизм и история сегодня

Представление о частичной и нестабильной природе знания часто связывается с постмодернизмом. Тем не менее, не нужно быть постмодернистом, чтобы понимать, что история неизбежно включает в себя отбор, она также неминуемо содержит интерпретации, а не просто запись «что произошло» — все это сказал Джордж Оруэлл задолго до постмодернистов в своем мрачном романе «1984»: «Кто контролирует прошлое, контролирует будущее, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое». Однако постмодернистский подход оценивает политическое значение истории в качестве инициативы и альтернативы, которая всегда может быть переписана и поэтому использована как феминистками, так и их оппонентами для оспаривания или поддержания главенствующих интересов, базирующихся на мужском опыте и интересах.

Обсуждение в этом подразделе предполагает, что феминистской истории необходимо держать баланс между осведомленностью о притеснениях и пониманием возможностей, и еще важно искать способы выйти за пределы видения истории как отпечатка прогресса или постоянного угнетения, признавая, тем не менее, что история — не чистая случайность. Подобная интерпретация истории придает смысл всякой деятельности, демонстрируя возможности женщин действовать в самых неблагоприятных условиях и выявляя условия прошлых феминистских свершений и поражений, а также может указывать на современные политические альтернативы. Она также обнаруживает, что если женщины не имеют общей истории и разделены своим прошлым опытом, который продолжает делить их и сегодня, это вовсе не помеха для поисков и нахождения общности, лежащей в основе «общности в различиях». Любая феминистская история настаивает на центральности гендера, как бы она его не концептуализировала. А еще приоткрывает те сферы жизни, которыми, как правило, большинство историков пренебрегает: речь о «частной» или «естественной» сфере.

Положения феминизма, проинтерпретированные в предыдущих подразделах, в основном совместимы с темпоральными перспективами Маркса, Гидденса и Пайерсона. Как уже упоминалось в первой главе, все это авторы основного направления, все, так или иначе, указывали на важность темпоральности для понимания социальных и политических феноменов, утверждая, что те не могут быть понятыми как вечные, но только как продукт прошлого и условия для будущего: ведь они, так или иначе, изменяются, иногда резко, а порой — незаметно. Хотя все авторы указывали на сдерживающее влияние среды, но настаивали на важной роли человеческого фактора в процессе исторических изменений. Видели ли они современные институции или структуры власти как отражение экономических сил или материальных условий (Маркс), социальные практики как накопление индивидуальных действий (Гидденс), — или выборов и моделей, которые ведут к самоусилению (Пайерсон), все они сходятся в одном: человеческие возможности не связаны только с существующим в данный момент, что семена перемен постоянно в них присутствуют, и будущее не целиком предопределено. Никто из этих авторов не занимался исследованием вопросов гендера, однако многие их идеи, как ни парадоксально, могут быть использованы феминистками. Этот подраздел продемонстрирует, что именно феминистки могут взять из темпорального анализа перечисленных авторов основного направления, и как это может быть модифицировано женщинами, которые хотят иметь перспективы, равные мужским.

Маркс: человеческая история и (вос)производство

Классическая теория марксизма поддерживает фундаментальную феминистскую темпоральную перспективу, что женское подчинение — это не вечное отражение врожденных отличий пола, и поэтому оно должно быть прекращено. Эта перспектива исходит из того, что если мы хотим понять и изменить современное положение женщин, мы должны осознать, как пришли к этому какие действенные силы, могут помочь изменить ситуацию. Однако хотя доминирующий марксизм связывает положение женщин с человеческой историей, он интерпретирует его как побочный продукт экономических изменений, безо всякой собственной внутренней динамики. Так, Энгельс считал, что «мировая история нанесла сокрушительное поражение женскому полу», порожденное первой частной собственностью (которая дала мужчинам мотивацию контролировать женщин, поскольку они хотели бы передать собственность своим наследникам), итак, женское угнетение будет уничтожено вместе с частной собственностью в коммунистическом обществе (обсуждение, см.: Bryson, 2003, третья глава). Далекая от признания за женщинами права творить историю, эта позиция поддерживает разделение на общественное/частное и оставляет мало возможностей для женщин непосредственно решить проблемы своего сексуального угнетения или бороться с гендерным разделением труда.

Подобный разрыв в понимании связан с утверждением Маркса, что способ человеческого производства — это базис социальной организации и движущая сила человеческого развития. Эта теория опирается на узкое определение продуктивной экономической деятельности, приравнивая ее к производству в общественной сфере. В этой ограниченной перспективе, репродуктивные, домашние и семейные обязанности исключаются из исторического анализа или политической борьбы, и «весь труд, входящий в производство жизни, включая труд по рождению ребенка, не рассматривается как сознательное взаимодействие человека с природой, а считается не столько человеческой деятельностью, сколько обычным проявлением природы, несознательно порождающим растения и животных, и над этим процессом невозможен контроль» (Mies, 1998, p. 37).

Когда же марксизм комбинируется с феминистской перспективой, которая отбрасывает разделение общественное/частное, у нас появляется возможность рассматривать женскую работу, как одну из форм продуктивной работы. Как таковая, она — часть человеческой истории и условий, в которых такая работа выполняется, включая гендерное разделение труда и изменчивые способы организации семейной жизни и сексуальных отношений. Она является частью материального базиса общества, а не просто его отражением. Поэтому такая работа не только может непосредственно оспариваться, но и борьба против домашних условий может занимать центральное место в экономических изменениях, а изменения в этой сфере могут создать как новые ограничения, так и новые возможности для будущего развития общества.

Схожие аргументы были выдвинуты рядом современных феминистских авторов, расширяя тем самым понятие «социального воспроизводства» для концептуализации «женской работы» в рамках марксистского подхода (см. к примеру, Vogel, 1983; Brenner and Laslett, 1991). Однако технические вопросы, связанные с марксистской терминологией, могут вводить в заблуждение, посему я предпочитаю понятие (вос)производство, которое может быть определено как «человеческая деятельность (физическая и эмоциональная), которая, более или менее, связана с репродукцией населения, его сохранением и заботой о тех, кто не может позаботиться о себе сам» (Bryson, 2004, p. 24). Эта деятельность включает не только биологическое деторождение, но и приготовление пищи, уборку и уход за детьми, пожилыми людьми и людьми с особыми потребностями или больными, а также удовлетворение эмоциональных и сексуальных потребностей. Будучи возложенной на женщин непропорционально, их загруженность поддерживается различными способами.

Опираясь на эти умозаключения и сохраняя марксистскую терминологию, акцент на условиях (вос)производства включает рассмотрение изменений в движущих силах (вос)производства (таких, как знания и технологическое развитие) и их влияние на отношения (вос)производства, в частности, на гендерное разделение труда и сдвиг границ между оплачиваемой/неоплачиваемой работой. Такая перспектива марксистского феминизма отводит истории основную роль в человеческой жизни, которая была конвенционально маргинализирована, и анализирует историю в ее собственных понятиях. Такой анализ показывает, что хотя в течение большей части человеческой истории частые беременности и продолжительное кормление грудью привели к базисному «естественному» разделению труда, делающему женщин ответственными за (вос)производство эффективного использования ресурсов, современное развитие эффективной контрацепции и кормление из бутылочки означает, что условия уже изменились, а широкое распространение бытовой техники, рационализирующей домашний труд, ведет к тому, что домашняя работа — это уже не беспрерывный утомительный труд. Эти изменения способствуют более активной роли женщин в оплачиваемой занятости и ограниченному включению мужчин в домашний труд из-за предоставления услуг (вос)производства государством и частным сектором. Они также сделали возможными радикальные вызовы гендерному разделению труда и распределению (вос)производственных обязанностей между индивидами, широкой общественностью, государством и рынком.

И хотя последние изменения в условиях (вос)производства сделали доступными справедливые механизмы, но влияние таких условий опосредуется рядом факторов, включая религиозные верования и гендерные идеологии, отличные в разных странах мира. (Вос)производственные условия различными способами затрагивают широкие аспекты экономической и политической жизни. Потому феминистки уже могут начать кампанию за желаемые изменения, такие как усиление государственной или общественной поддержки ухода за детьми, широкое вовлечение мужчин в (вос)производственный труд, «дружественные к семье» условия занятости или перераспределение экономических ресурсов для поддержки и вознаграждения (вос)производственной активности. Как уже упоминалось ранее, такие движения, скорее всего, вступят в конфликт со стремлением к максимизации прибыли, а поэтому вызовут стойкую оппозицию. Так как в краткосрочной перспективе большинство мужчин материально выигрывают от существующего разделения труда и дифференцированных заработков, они и будут в оппозиции к таким переменам. Тем не менее, большинство мужчин тоже эксплуатируются как работники, поэтому в их интересах не игнорировать (вос)производственную работу, и тогда многие из них смогут воспользоваться широким выбором, который предлагают более гибкие гендерные роли. Отчасти по этим причинам профсоюзы в большинстве западных стран поддерживают сегодня кампании за гибкую занятость и декретный отпуск, а не защищают мужскую «семейную зарплату», как было в прошлом.

Пересмотренный вариант марксизма, сочетающий темпоральную локализацию с анализом (вос)производства, признает, что женщины, как и мужчины, могут творить историю. И хотя марксизм не считает, что люди могут сами выбирать обстоятельства своей жизни, но он помогает обнаружить, что материальные условия (вос)производства, существующие в настоящее время, делают равенство полов более реальным, чем в прошлом, тем самым объединяя утопические мечты с практическими возможностями. Все это подтверждает важность попыток изменения условий (вос)производства, в то же время показывая, что это не может случиться изолированно, но только в контексте широких социально-экономических изменений, а такие изменения требуют союзов и с некоторыми мужчинами.

Гидденс: структурация и создание гендера во времени

Как и Маркс, Гидденс заинтересован в понимании длительности и изменения. В первой главе мы упоминали, что будто институты, идеи и структуры доминирования не просто «существуют», но поддерживаются и модифицируются во времени через повторение индивидуальных действий, которые аккумулируются в качестве социальных практик. Но, в принципе, такие действия могут и не повторяться, поэтому любая социальная структура изначально уязвима, и человеческие действия всегда имеют потенциал для создания изменений. Аналогично, как уже обсуждалось в четвертой главе, некоторые феминистки считают гендер нестабильным продуктом повторяемых действий, а не стабильным отображением уже существующих ролей и характеристик. В этих рамках также рассматривают создание гендера в терминах доминирования и подчинения; Гидденс также интересовался, как структуры доминирования сохранялись и опровергались.

Но, в отличие от Маркса, Гидденс рассматривает некоторые «частные» вопросы в ряде своих работ. Например, в «Трансформации интимности» (1992) он специально сделал акцент на истории современных форм сексуальности, связывая их с длительными процессами, взаимодействующими благодаря глобализации, а также разграничением пола и его репродуктивной функции, в комплексе с влиянием на эти процессы феминизма и каждодневной деятельности «обычных женщин». Он утверждает, что традиционные локальные знания и ожидания были заменены терапевтическими «экспертами» по личным отношениям. Эти отношения теперь стали рассматриваться в терминах их способности удовлетворять индивидуальные потребности в саморазвитии и интимной коммуникации таким образом, чтобы партнеры постоянно анализировали состояние своих отношений и собственное эмоциональное здоровье. В сочетании с женским отказом от домашнего порабощения, включенного в ранние формы романтических отношений, это означает, что такие отношения рассматриваются как форма сделки между равными, которая может быть прекращена, если одна из сторон не чувствует удовлетворения своих потребностей. Хотя он утверждает, что такой результат может усилить чувство ненадежности, но Гидденс приветствует новые формы интимных отношений как более демократичные, чем в прошлом. Он также утверждает, что отношения могут оказывать положительное воздействие на общественную сферу, «усиливая личную независимость в контексте чистых отношений, имеющих важные последствия для демократических практик в широком сообществе» (Giddens, 1992, p. 195). Хотя такого рода дискуссии выглядят достаточно близкими к феминистским аргументам об исторической природе частных механизмов и их общих последствий, утверждения Гидденса являются проблематичными. Ведь он не только оставляет в стороне существующее экономическое и политическое неравенство, но, как утверждает Линн Джеймисон (Lynn Jamieson) (1999), еще и игнорирует степень сочетания эгалитарных ожиданий с высоким уровнем неравенства домашних практик. Его основные теоретические идеи, связанные со «структурацией», тем не менее, оказались более плодотворными и значительно повлияли на феминистские работы по «созданию гендера». В нашем последующем обсуждении используем его идеи для более широкой дискуссии о том, как гендер конституируется во времени. Он фокусирует внимание на двух ключевых моментах: постулирует, что гендер — это «идентичность, тонко конституированная во времени, институализированная во внешней среде посредством стилизированного повторения определенных действий» (Butler, 1990, p. 179, выделение в оригинале), и что такие действия сами по себе включают соответствующее гендеру использование времени.

Как уже упоминалось в четвертой главе, теории Джудит Батлер о гендерном спектакле и потенциально разрушительном эффекте табуированного поведения жестко оспаривались; в этом контексте идеи Кэт Уэстон (Kath Weston) имеют особое значение, поскольку они делают акцент на темпоральности. Уэстон признает, что идея «создания гендера» вносит важные корректировки в ранние статические взгляды. Тем не менее, она утверждает, что концепт повторения, находящийся в основе теорий Гидденса и гендерного спектакля, сам по себе базируется на определенных темпоральных представлениях, а именно: на линиях «массового конвейера», которые, по иронии судьбы, исчезают сейчас в западных обществах (критика идей Гидденса, — см.: Greenhouse, 1996). Уэстон утверждает, что нынешняя популярность идеи спектакля отображает овеществление времени поздним капитализмом и глобализацией, которые фокусируются на свободном выборе в настоящем, через который индивиды оказываются свободны «представлять гендерную репрезентацию самих себя, которую они могут выбирать в соответствии со своим вкусом, словно из каталога вещей». Это, по ее мнению, преувеличивает податливость гендера и свободу людей вести себя, как они пожелают. Парадоксально, но это также поддерживает иллюзию, что мужественность и женственность каким-либо «там» образом воспроизводятся, и за кадром остается «усиление, а не вытеснение гендерного неравенства». Повторяя аргументы о важности истории и контекста, Уэстон еще пишет о важности исторического наследия и памяти для понимания нынешних гендерных отношений и настаивает на том, что необходимо «изучать гендер как социальные, материальные отношения во времени, а не как уже овеществленную и превращенную в товар сущность» (Weston, 2002, pp. 74, 134, 135).

Хотя Батлер и Уэстон в основном акцентировали внимание на сексуальном поведении, другие исследователи определили время как ключевой аспект «создания гендера». В отличие от Батлер, эти исследователи предполагают, что люди обычно пытаются подтвердить свою гендерную идентичность, и поэтому их подведение обусловлено существующими нормами о надлежащем поведении, в том числе и непреднамеренно табуированными нормами гендерного времени. С этой точки зрения, люди эффективно сигнализируют о своем гендере через времяпровождение: «в дополнении к производящей рентабельности, мужчины и женщины делят время занятости и время домашнего труда таким образом, что они также "производят гендер"»; «ее деятельность как прачки и его умение вкручивать лампочки не только делают одежу чистой или освещает комнату, но также создает подтверждение гендерных ролей» (Sirianni and Negrey, 2000, p. 65; Blumberg, 1991, p. 20; схожая дискуссия, см.: West and Zimmerman, 1991; Bianchi et al., 2000).

Эти нормы гендерного времени создают дисциплинарный эффект, который «… осложняет индивидам пересечение профессиональных и социальных границ, связанных с их полом, работающие женщины, выполняющие огромный объем работы, и мужчины, ориентированные на уход за детьми, испытывают на себе давление общественного неодобрения, растрачивая «слишком много» своего времени на деятельность, не связанную с их прямыми (традиционными) обязанностями» (Epstein and Kalleberg, 2004a, pp. 17-18; см. также: Gerson, 2002).

Очевидны практические последствия подобной ситуации, что дает возможность некоторым авторам утверждать, будто нежелание мужчин убирать в доме не просто связано с их неприязнью к этому виду работы, но и с опасностью, что такие их действия представляют угрозу для их собственной мужской идентичности. Это подтверждают исследования Джули Брайнес (Julie Brines): североамериканские мужчины, экономически зависящие от своих жен (чья «мужественность» поэтому находится под угрозой), выполняют немного работ по дому, даже если располагают временем. Выводы ее таковы: «Похоже, исполняя меньше домашней работы, экономически зависимые мужья также "создают гендер"» (Brines, 1994, p. 652). И Пол Кершоу (Paul Kershaw) (2005) аналогично предполагает, что нежелание шведских отцов уходить на весь возможный срок в декретный отпуск связано с символическим значением мужественности: необходимы сильные стимулы для борьбы с этим явлением.

Циники могут счесть эти аргументы оправданиями для лени и отказа от утомительной работы, а нормы гендерного времени — просто поддержкой мужских привилегий, в частности, их свободы от домашних обязанностей. Эти нормы также защищают возможность более высоких заработков для мужчин путем введения нового уровня сложности для женщин через требования удлиненных часов работы для высокооплачиваемых профессий, считающихся «героическим выражением мужественности», недоступным женщинам (Collinson and Collinson, 2004, p. 240). Как подчеркивает Синтия Эпштейн (Cynthia Epstein), противоречивые гендерные нормы ведут к тому, что «если женщины проводят большую часть своего времени на работе, им не хватает времени для выполнения обязанностей в семье. Если же они не воспользуются этим временем на работе, они не смогут полностью выполнить нормы выработки, приводящие к поощрению и свободе, которая ему сопутствует» (Cynthia Epstein, 2004, p. 329). Результатом этого для многих успешных в карьере женщин может стать чувство вины и подавленности, хотя некоторые исследования использования времени показывают, что если женщина зарабатывает больше, чем ее спутник жизни, она «вдвойне старается подчеркивать свою женскую сущность для нейтрализации девиантной гендерной роли» (Bittman, 2004, p. 165).

Хотя Гидденс интересовался как изменением, так и стабильностью, акцент в первую очередь на преемственности гендерных ролей и идентичностей во времени, похоже, оставляет без внимания активные действия и изменения. Также не учитывалась разница между женскими ожиданиями, опытом и поведением. Однако Ориэл Салливан (Oriel Sullivan) объединила идею «создания гендера» с ограниченными изменениями в гендерных ролях (которые были определены в западных обществах) и видимыми расхождениями между различными группами женщин. Сосредотачиваясь на гендерных практиках в семье, она пытается связать «более широкую дискурсивную среду и взаимодействие на микроуровне, в которые люди вступают каждый день». Салливан определяет «потенциально поддающиеся трансформации» аспекты создания гендера в отношениях пары «как часть диалектического процесса, включающего интерпретацию гендерного сознания партнера и соответствующее ему создание гендера», а еще то, как на этот процесс влияют индивидуальные «материальные и реляционные ресурсы» и широкая дискурсивная и идеологическая среда. Это, по ее мнению, усиливает такие претензии радикальных феминисток, как «личное — политично», а еще утверждения Гидденса о том, что социальные структуры могут быть разрушены из-за неповторяемости действий, поддерживающих их. Вот поэтому Салливан утверждает: «Каждодневная борьба женщин против домашнего разделения труда» может быть определена как политическая, и в длительной перспективе она будет оказывать трансформативный эффект (Sullivan, 2004, pp. 219, 208, 216). А Кристин Натальер (Kristin Natalier) иронично предполагает: «Вряд ли Гидденс… представлял себе мытье посуды, когда писал, что интимность — это «отношения взаимообмена личными связями на равных», но и это может быть в действительности элементом рефлексивно управляемых отношений или их очень важной составляющей» (Kristin Natalier, 2004, p. 17).

Далее Салливан также пишет: «В отсутствие четких изменений политики в сфере семьи» указанные ею изменения будут продолжаться, хотя очень медленно (Sullivan, 2004, p. 219). Тем не менее, если такая политика будет иметь место, она может дать нужные результаты. Как обсуждалось в шестой главе, государства могут помочь в создании гендерной идентичности, устанавливая, поддерживая или оспаривая существующие нормы гендерного времени: к примеру, установив, что только женщины нуждаются во времени декретного отпуска для ухода за детьми, или же давая возможность мужчинам также брать его или, как утверждает Кершоу, сделают финансово привлекательным для мужчин взять такой отпуск.

Приведенный выше анализ указывает, что гендер, нормы и действия, поддерживающие его, не являются постоянными во времени, а отмена угнетающих гендерных отношений требует не только индивидуальных действий, но и поддерживающей государственной политики. Конкретные действия и политика вокруг времени будут центральными для таких процессов. Это значит, что хотя индивиды вынуждены учитывать материальные и идеологические факторы, выбирая как действовать в повседневной жизни, но их действия не предопределены. А это означает, что даже небольшие изменения могут провоцировать важные кумулятивные эффекты, связывая личные и политические изменения.

Пайерсон: гендерные пути и критические точки во времени

В своем подходе определенного пути Пайерсон также связывает небольшие и крупномасштабные изменения. Как уже упоминалось в первом разделе, он стремится проанализировать механизмы самоусиления, поддерживающие существующие модели власти, политики и поведения, означающие, что чем раньше принято решение, тем более длительные последствия оно может вызывать. Пайерсон также утверждает, что давление изменений может постепенно усиливаться, пока не достигнет критической точки, по его мнению, социальные государства уже ее достигли. Хотя некоторые феминистские исследования по социальной политике базируются на этом подходе, сам Пайерсон не принимает во внимание значение современного подавления женщин, он не пытается определить зависимые от пути гендерные нормы и способы их влияния на политику. Но он констатирует перемены в женских ролях и поведении: в частности, расширение участия женщин в сфере оплачиваемой занятости, снижении рождаемости и тенденции к рождению детей без мужа. Для Пайерсона это все проблемы, требующие потенциально дорогостоящих решений.

Однако, насколько я знаю, анализ определенного пути еще не использовался в отношении к гендеру как таковому, хотя он предоставляет интересные возможности для анализа на уровне индивидуального поведения, коллективных норм и государственной политики, в терминах гендерного использования времени. Он делает для нас возможным видеть, как люди «замыкаються» на определенных гендерных моделях, и те самоусиливаются. Например, нормы гендерного времени, которые мы обсуждали ранее, означают, что женщины чаще, чем мужчины, сокращают свое рабочее время ради семейных нужд; они имеют больше шансов быть поощренными сделать это государственной политикой. Ведь даже если пара, начиная жить вместе, разделяет домашние обязанности, и каждый получает одинаковою зарплату, то именно женщина, родив ребенка, погружается в домашние обязанности и заботу о ребенке, а не ее муж, да и ее карьерные возможности, естественно, значительно уменьшаются после ее выхода из декретного отпуска. Ее новый заработок рациональным образом подтолкнёт ее работать меньше мужа или продлить свой декретный отпуск; а отсутствие финансовой независимости может уменьшить ее значимость в семье. Между тем, муж может ощущать на себе обязанность кормильца, поэтому он начнет уделять больше времени своей карьере, и поэтому кто-то другой должен будет заботиться о его домашних потребностях (т. е. — жена). Интересы такого мужа чаще всего будут защищаться профсоюзом: теперь он получает больше денег и имеет больше связей и доступного времени, чем его экономически зависимая жена, а значит — будет иметь и более значимый политический голос. Это, в свою очередь, будет укреплять гендерные нормы, формирующие социальную политику, которая в основном предполагает, что семейные обязанности — прерогатива женщин, ведь эта политика была создана в те времена, когда профсоюзы успешно боролись за зарплату мужчины-кормильца, а обязанности по дому занимали значительно больше времени, чем теперь.

Анализ определенного пути — это не только анализ стабильности. Приведенный выше пример таит в себе потенциальные источники конфликтов и давлений на индивидов, для государственной политики и для гендерных норм: они могут накапливаться и достигать критической точки и изменять направление. В такой критической точке жена может решить оставить своего мужа, если он почти никогда не появляется дома, а ее муж может прийти к заключению, что высокая заработная плата — это не равноценная компенсация отсутствия времени для своей семьи, и перейти на другую работу. Политическую повестку дня может изменить признание того, что больше нельзя ожидать от женщин бесплатной работы, и мужчины должны также исполнять семейные обязанности. По альтернативному сценарию, женщины могут отказаться от попыток сочетать семью и работу и всецело посвятить себя домашним обязанностям наряду с тем, что социальная политика может поощрять женщин выходить замуж на традиционных условиях и сделает очень тяжелым для них выращивание детей без финансовой помощи мужа.

Хотя нет никакого автоматизма в достижении конкретных результатов, анализ определенного пути может, в принципе, помочь определить некоторые длительные и краткосрочные процессы, включенные в поддержание/ниспровержение гендерной политики и моделей поведения, и может с пользой быть скомбинированным с анализом, как изменений условий (вос)производства, так и небольших постепенных изменений в поведении, о чем уже говорилось в этой главе ранее.

Признавая, что гендерные пути получают собственный импульс, этот подход будет также исследовать, как они взаимодействуют с более общим давлением и процессами, описанными такими авторами основного направления, как Пайерсон. Сегодня кумулятивное влияние кратко- и долгосрочных изменений означает, что гендерные нормы и ожидания, которые были доминирующими во многих социальных государствах большую часть 20‑го века, все в большей мере находятся в несоответствии с повседневной жизнью людей и их опытом, — они более не являются надежным базисом для социальной политики. Это открывает возможности для парадигмального сдвига, демонстрирующего важность работы, традиционно исполняемой женщинами, и стремлений разделить ее с мужчинами. Такой сдвиг уже происходит в ряде скандинавских стран, и он постепенно становится актуальным для феминисток и в других странах, хотя шансы на его успех там могут быть ограничены менее благоприятными условиями, которые имеют свои собственные определенные пути.

Как уже упоминалось в четвертой главе, некоторые феминистки утверждают, что женский организм, в частности их менструальный цикл и возможность деторождения, означает, что они больше соответствуют естественному времени и долгосрочным потребностям планеты, нежели мужчины. Эти аргументы могут быть очень упрощенными и поверхностными, исходящими из искусственного разделения разума и тела, забывающими, что мужчины тоже имеют тела, оставляющими женщин за пределами человеческой истории и стремящимися инвертировать, а не выйти за пределы созданных мужчинами иерархических дихотомий. Однако они иногда принимают и более сложные формы.

Менструация

Джей Гриффитс утверждает, что «менструальный цикл дает женщинам отличающийся опыт времени», который варьируется в зависимости от Луны и поддерживает их в контакте с природой и допатриархальной религией. А сегодня «мужское общество стремится гомогенизировать женское время, поддавая насмешкам, ненавидя и игнорируя этот изысканный, связанный со временем цикл» (Griffiths, 1999, pp. 108, 109; см. также: Gottner-Abendroth, 1989). Впрочем, не нужно особо мудрствовать, чтобы признать, что опыт менструации и сопровождающие его каждый месяц эмоциональные, физические изменения могут дать женщинам такие отношения со временем, которые остаются непонятыми в современном обществе. Для многих женщин повторение менструации имеет определенный смысл или становится личным календарем, действующим независимо от «официального» времени. Женщины могут использовать его для планирования своей деятельности (выбирая, когда нужно избегать вечеринок, или организовывая свою работу вокруг ожидаемого пика творческой энергии). Менархе и менопауза также являются очевидными темпоральными указателями в женской жизни, естественно, как и период остановки этого цикла, сигнализирующего о беременности.

Западное общество продолжает считать менструацию постыдной и частной, а еще — знаком женской неполноценности или загрязненности, связывает ее с телом и оправдывает этим исключение женщин из многих форм занятости и политической деятельности. Хотя все больше женщин сегодня работают и занимаются общественной деятельностью, временная дисциплина современного общества не учитывает этих колебательных ритмов, которые они испытывают; даже дискуссия об этом факте в большинстве компаний подпадает под табу. Эмили Мартин утверждает, что такое непризнание телесных потребностей женщин может быть источником предменструального напряжения, так как: «женщины, хотят они того или нет, переживают циклический телесный опыт, но вынуждены жить в ритмах индустриального общества, что часто несовместимо с первым» (Martin, 1992, p. 198). Хотя она и не заходит в своих аргументах настолько далеко, как Гриффитс, но она также утверждает, что менструация может быть источником позитивных качеств, и поддерживает остроумное эссе Глории Стейнемт (Gloria Steinem) «Если бы мужчины могли менструировать» про то, что если бы мужчины, а не женщины менструировали, то менструация считалась бы знаком превосходства в обществе, организованном соответственно (Steinem, 1984; см. также: Shuttle and Redgrove, 2005 [1978] новаторская переоценка роли менструации).

Разрушить стену молчания вокруг женского телесного опыта, признать и переоценить темпоральные ритмы и качества, связанные с менструацией, и требовать, чтобы доминирующие темпоральные условия принимали ее во внимание — все это может стать важным шагом для феминисток.

Тем не менее, существует ряд убедительных причин, почему менструация не должна быть понимаема как источник женского коллективного темпорального сознания, как полагали Гриффитс и Мартин.

Во-первых, подобные утверждения, как правило, игнорируют факт, что гормональные колебания свойственны и мужчинам, они тоже переживают изменения телесных ритмов и перепады настроения в течение рабочего дня и своего жизненного пути, их способность к зачатию детей также снижается с возрастом. Поэтому есть опасность вновь впасть в иерархические дихотомии разум/тело, мужское/женское, забывая, что это не только женские темпоральные потребности, но и более общие — человеческие ритмы, которые остаются за кадром в обществах и на рабочих местах, очень жестко контролируемых часами.

Утверждение, будто женское понимание времени отражает их менструальный цикл — ошибочно, ведь это только один из этапов жизни женщин, с которым сталкиваются далеко не все из них. Подобный взгляд игнорирует опыт женщин после менопаузы и тех из них, которые вообще никогда не менструировали.

В отличие от такого взгляда, перспектива с точки зрения всей женской жизни поможет избежать распространенной феминистской ошибки — приравнивания опыта всех женщин к опыту женщин детородного возраста (см.: Katz and Monk, 1993, особенно главу, написанную Pratt and Hanson, pp. 27-54). Анализ изменяющихся условий (вос)производства, предложенный нами в седьмой главе, поддерживает этот тезис, ведь увеличение продолжительности жизни женщин означает, что значительную часть своей жизни они проживают после менопаузы, а сама менструация все чаще становится регулированной, устраняется или/и продлевается через использование противозачаточных таблеток или заместительной гормональной терапии. Развитие репродуктивных технологий также меняет темпоральные императивы «биологических часов», предоставляя возможность пожилым женщинам рожать. А значение менопаузы как поворотного пункта в жизни женщин будет, скорее всего, не таким уж и важным для женщины с карьерой, нежели для женщины, оцененной в первую очередь через призму ее репродуктивного потенциала. В этом контексте утверждение, что менструальный цикл дает всем женщинам особенную и «естественную» темпоральную перспективу, — звучит неубедительно.

«Женское время» и созидание жизни

Проблемы, связанные с этой темой, возникают от общего феминистского утверждения о темпоральном значении женских репродуктивных возможностей. На самом упрощенном уровне некоторые феминистки утверждают, что способность женщин к деторождению дает им особое осознание времени, которое экзистенционально отличается от мужского. Так, Мэри О'Брайен (Mary O'Brien) утверждает, что, хотят они этого или нет, женщины становятся матерями, поэтому для них характерно осознание репродуктивной непрерывности, в отличие от мужчин, «изолированных в своей индивидуальной историчности, связанной с их собственной продолжительностью жизни» (1981, p. 53; см. также O'Brien, 1989a, 1989b). Аналогичным образом Фрида Форман, цитата которой открывает эту главу, считает, что понимание жизни Хайдеггером как осознания смерти в существовании, интерпретирует жизнь через линеарное движение и тем самым исключает женский опыт «порождения» времени: «… для нас — будущее порождающее, оно такой же детерминант нашей жизни, как и наша смертность. Женщины не просто существуют во времени (от своего рождения и до смерти), они порождают время, и это действие радикально отличает их Бытие-в-мире (In-der-Welt-Sein). для женщин, порождение времени, то есть — рождение, это онтологический и темпоральный приоритет, более важный, чем умаление времени, то есть — смерть» (Forman, 1989, p. 7; см. также: Gottner-Abendroth, 1989).

Аналогично О'Брайен и Форман не считали репродукцию лишь естественным процессом: О'Брайен настаивает, что это часть истории человечества, все в большей степени поддающаяся сознательному контролю, а Форман пишет, что женская «порождающая темпоральность» («generative temporality») может выйти за пределы природы, обеспечивая основу для трансцеденции путем заботы — «экзистенциональной по существу, объединяющей будущее, прошлое и настоящее, укорененной в Бытие-рождении и жизни» (Forman, 1989, pp. 8, 7). Тем не менее, они считают, что женщины, не имеющие намерение иметь детей или не ожидающее этого, включая бесплодных, неким чудным образом имеют общее репродуктивное сознание с женщинами, которые пребывают в состоянии беременности значительную часть своей взрослой жизни, и в таком сознании отказано мужчинам. Подобный взгляд достаточно спорен в свете последнего понижения рождаемости в западных обществах и продления жизни далеко за пределы детородного возраста.

Некоторые из этих проблем ставит и Юлия Кристева в известном эссе «Женское время», впервые опубликованном в 1979 году. В амбициозной попытке объединить психоанализ, философский анализ и анализ политики, Кристева связывает «женское время» как монументальное время (вечность) и циклическое время (повторения) с репродукцией, материнством и бессознательным; она противопоставляет его линеарному времени истории, политики и языка, из которого женщины были исключены. Она считает, что феминистки первой волны делали акцент на объединении исторического времени, требуя равных с мужчинами прав, а вторая, более радикальная волна феминизма, перечёркивала это требование, помещая женщин за пределы мужской культуры и подчеркивая их «инаковость». Обе эти волны были определены мужским временем, и Кристева пишет, что современное задание феминисток (в конце 20‑го века) — выйти за пределы дихотомии между маскулинностью и феминностью, перейти в третью фазу, признающую одно-моментность всех трех волн.

Попытки Кристевой артикулировать воображаемые возможности за пределами структур существующего дискурса, по своей сути, достаточно сложные и внутренне противоречивые. Как пишет Элизабет Эрмарт (Elizabeth Ermarth), анализ женского исключения из времени у Кристевой, свидетельствует: весьма сомнительно, «что может существовать какая-либо идея времени, не являющаяся фаллоцентричной», потому что «женское время» — это само по себе достаточно «противоречивое понятие», существующее только «в изгнании или даже в отсутствии времени» (Ermarth, 1989, p. 37, выделено в оригинале). Хотя — и потому что — аргумент Кристевой отталкивается от постмодернистской артикуляции сексуальных отличий «именно во имя неоднородности, которая и так ассоциировалась с феминным» и противопоставляется «модерну с его бинарным пониманием сексуальных отличий» (Coole, 1993, p. 212), то может показаться, что любые разговоры о «женском времени» «просто еще раз вписываются в бинарные определения, которые разделяют без выравнивания», отрицаемые многими современными феминистками, в том числе и Кристевой (Ermarth, 1989, p. 37). Аналогично, хотя Кристева и определяет три волны феминизма, она, одновременно отбрасывает идею повествовательной хронологии, которая интерпретирует эти три волны как значимые пространства, а не линеарные этапы, но фактически она все равно остается в пределах концепции периодизации (Watts, 1998).

Отдельные проблемы возникают и от, на первый взгляд, эссенциалистских уравниваний Кристевой «женского времени» со временем материнства и репродукции — «вечным повторением биологических ритмов, согласованных с природой». Как и в случае с менструацией и женской «порождающей темпоральностью», это определение отображает особенности опыта лишь некоторых женщин и теряет из виду изменения в условиях (вос)производства. Также Кристева считает, что вечность и повторение были «фундаментальными, если не единственными» концептами времени для большинства цивилизаций и их мистического опыта; как таковые, они не сводились к женскому репродуктивному опыту и могли быть доступными для мужчин (Kristeva, 1986 [1979], pp. 191, 192).

Эссе Кристевой поднимает больше вопросов, чем дает ответов. Тем не менее, ее акцент на одновременности резонирует с другими феминистскими работами по времени, так же, как и ее определение борьбы между женскими и мужскими темпоральными культурами при подавлении первой, а ее попытка выйти за пределы различий и равенства была отголоском более общей тенденции феминистской мысли, обсужденной нами в четвертой главе. Анализ Кристевой глубинных психических основ противоречивых давлений разных времен, переживаемых женщинами, ставших матерями, может также служить поводом для практической дискуссии. Однако принадлежность ее идей к французской постструктуралистской философии приводит к тому, что многим из нас, кто не включен в этот дискурс, часто кажется, что ее концепция невыносимо аполитична и сознательно запутанна, и в лучшем случае может быть понята местами. Как утверждает Кэрол Ваттс (Carol Watts): по-философски сложные и, в целом, сочувствующие идеи эссе Кристевой отображают ее постполитическую позицию и сосредоточены на символических интерпретациях, а не на вопросах власти и социальных женских практик — ролях производительниц и воспроизводительниц. Ваттс также подчеркивает, что раз уж Кристева настаивает на определении женщин за пределами структур истории, значит, она не в состоянии проанализировать сферу репродукции или же способы переживания «работающими матерями» темпорального давления и противоречий позднего капитализма. Это дает Ваттс основания для такого вывода: «несмотря на свою многоликость и порожденные ею надежды, «Женское время» — это неподходящий манифест для нового тысячелетия» (Watts, 1998, p. 16).

Рождение и вскармливание детей

Хотя «женское время» и не может приравниваться к комплексному репродуктивному сознанию, общему для всех женщин, но все же большинство женщин рожают детей, и роды сами по себе могут быть рассмотрены как отдельный и сложный темпоральный опыт, процесс или событие. На абстрактном уровне — роды порождают время для самих новорожденных и связывают каждую мать с продолжением и воспроизводством рода. По сути, роды также бросают вызов чувству индивидуального времени и автономии женщин, являясь источником темпорального понимания, выходящего за пределы линеарности; поэтому О'Брайен утверждает, что так как женщины все в большей степени контролируют процессы репродукции, «существует древняя основа новых знаний о мире в концентрированном, не объективированном опыте единства преемственности, через практический акт рождения и опыт живучести вида» (O'Brien, 1989b, p. 17).

Безусловно, многие женщины говорят о том, что опыт рождения изменил их приоритеты и взгляды на мир. Для некоторых из них рождение детей привело к заботе о будущем, непосредственно связанной с политическими действиями: например, многие женщины выступили против базирования ядерных боеголовок в Гринхеме (Великобритания) в 1980‑х годах в качестве матерей, заботящихся о сохранении планеты ради своих детей. Однако не все матери не идентифицируют себя с подобными проблемами, ведь и мужчины, мотивированные отцовством, могут действовать во имя будущего как своих детей, так и всего общества. Ясно и то, что родители не имеют своеобразной монополии на такие действия, и многие люди, не имеющие детей, участвуют в экологических и антивоенных кампаниях.

Контекст и физический опыт родов также весьма изменчивый. Хотя женщины все еще находятся в плену физических и эмоциональных реакций, некоторые из них имеют возможность планировать сроки беременности и сами роды, например, в форме кесаре-вого сечения. Для подобного типа женщин какие-либо связи с «естественными процессами» и ритмами не так уж и важны. Иные могут забеременеть против своего желания или случайно, с минимальным контролем условий, в которых это произошло: получается, что рождение ребенка — это естественный и неконтролируемый процесс, которому просто подчиняется их организм. Однако в западных обществах беременность, как правило, объект одной из форм медицинского наблюдения, навязывающего свою собственную темпоральную логику.

Неудивительно, что некоторые феминистские исследователи находят явный темпоральный конфликт между физическими потребностями, опытом рожавших женщин и требованиями медицины. Конечно, медицинское вмешательство в процесс родов спасло жизнь многим женщинам и малышам. Однако, как пишет Мег Фокс (Meg Fox), современный родильный дом напоминает своеобразную «сборочную линию производства», процесс, от которого ожидают «эффективности, продуктивности и сохранения времени» и в котором «ожидание ребенка становится дискретным, точным по времени событием», сроки которого «накладываются» на непредсказуемый эмоциональный и физический процесс труда. Фокс также пишет, что «если женщина становится активной участницей труда, охватывающего ее субъективный опыт и его смысл, тогда именно он является для нее главным источником ориентации во времени, подменяя время ее собственной телесности и жизненных ритмов» (Fox, 1989, pp. 128, 129, 131, 133; см. также: Adam, 1995). Аналогично, Робби Кан (Robbie Kahn) утверждает, что хотя часовое время налагается на процесс беременности, родов и грудного вскармливания, несмотря ни на что, эта деятельность, дает женщинам в индустриальном обществе возможность доступа к более медленному, более естественному и органичному виду времени. Кан описывает свои возвращения домой после выполнения запланированных задач и завершения неполного рабочего дня во время, когда ее ребенок был младенцем: «Я будто пребывала вместе с ним в другом типе времени. более циклическом, словно время года, словно приливы, словно моё молоко, сохраняющее пригодность для ребенка, без моего сознательного планирования» (Kahn, 1989, p. 21). Это описание похоже на утверждение Кристевой о том, что рождение ребенка призывает его мать к «медленному, сложному, восхитительному ученичеству, заботливости и забыванию самой себя» (Kristeva, 1986, p. 203).

Только часть женщин может поддержать описание Кан, поскольку другая часть имеет негативный опыт рождения в роддоме, исключающий их включение в естественные ритмы. Некоторые женщины предпочитают с удобством планировать роды в зависимости от часов и календаря (да и средства массовой информации часто пишут о том, что занятые своей карьерой женщины, часто без медицинских показаний, выбирают кесарево сечение, чтобы вписать свои роды в жесткий рабочий график; это, однако, не подтверждается официальной статистикой Великобритании; см.: Laurance, 2006). Многие матери не кормят грудью своих малышей (как потому, что не могут, так и по ряду социальных причин). Они, как правило, учатся кормить по часам, а не в ответ немедленного удовлетворения потребностей в еде малышей (по их крику), руководствуясь советами из книг и справочников, в которых пропагандируются концепции почасового режима кормления, сна и купания. Часто молодые мамы получают мало возможностей работать по гибкому графику и отдыхать со своим ребенком, когда они дома, как могла это Кан. Кроме того, что многие из них обязаны работать за пределами дома гораздо больше часов, чем они или их ребенок желают, а придя домой уставшими, матери должны начинать «вторую рабочую смену» — заботясь о ребенке и выполняя домашнюю работу, а ведь у них может быть и большая требовательная семья с несколькими детьми, которым нужно внимание (а большинство книг советуют замужним матерям также уделять внимание мужу, чтобы он не чувствовал, что им пренебрегают). Для таких женщин время родов и заботы о детях — это время изнеможения, ведь их собственные физические и темпоральные потребности конфликтуют с потребностями их семей и доминирующей темпоральной культурой, а не период возращения к «естественному» времени.

Некоторые женщины воспринимают всё это как персональную проблему, другие же указывают именно на коллективный характер затруднений, с которыми сталкиваются женщины, когда они становятся матерями, и неспособность современного общества удовлетворить эти важные потребности. Эту же аргументацию используют некоторые политические движения, выступающие за усиление контроля женщин над процессом рождаемости, такие как Национальный фонд рождаемости (National Childbirth Trust) или Ассоциация радикальных акушерок (Association of Radical Midwives) в Великобритании и другие общественные движения, выступающие за декретный отпуск и «дружественные к семье» условия труда.

Несомненно, такое столкновение темпоральных культур, которое могут вызывать роды, простирается далеко за пределы биологических процессов репродукции и включает не только уход за детьми, но и ощущение эмоциональной и физической заботы детьми и взрослыми. Последствия столкновения темпоральных культур рассматриваются нами детальнее в следующем подразделе.

На практике мужчины также могут заботиться о других, и многие на самом деле так и делают. Тем не менее, забота остается преимущественно связанной с гендерными качествами и ценностями, она до сих пор диспропорционально лежит на женщинах. Это дает основание некоторым феминисткам утверждать, что забота предполагает определенное темпоральное сознание, которое во многом расходится с доминирующей темпоральной культурой современных капиталистических обществ. В этом подразделе основное внимание уделяется сопоставлению часового времени и времени процесса, индивидуального и реляционного времени, линеарного и циклического.

Часовое время и время процесса

Во влиятельной работе Эдварда Томсона о темпоральной дисциплине индустриального капитализма (детально обсужденной во второй главе) отмечено, что жизнь женщин, уделяющих заботу своим маленьким детям дома, остается структурированной темпоральной формой, выходящей за пределы рациональности «время — деньги» капиталистического общества: «ритмы домашней работы женщин не полностью подпадают под измерение часов. Мать малыша имеет несовершенное чувство часового времени и следует своему материнскому инстинкту» (Edward Thompson, 1999 [1967], pp. 381-2). Эдвард Холл, также упоминавшийся в той же главе, схожим образом утверждает, что в современной Великобритании работа организована в соответствии с «монохронным временем», то есть на таком предположении, что задания и события могут быть запланированы как отдельные единицы. Тогда как доминирующей темпоральной культурой американского общества есть «полихронное время», ориентированное на людей, в котором могут происходить сразу несколько вещей, особенно это явно дома «в традиционных семьях, где женщина — это центр, вокруг которого все крутится». Он продолжает далее, что «эти две системы логически и эмпирически различны. Как масло и вода, они никогда не смешиваются», так как на «предсознательном уровне» монохронное время — это мужское время, а полихронное — женское, и женщины страдают потому, что их принуждают подчиниться чуждой темпоральной культуре (Hall, 1989, pp. 52, 45-6, 52).

Более современные феминистские работы поддержали и расширили идею о том, что забота о других, как взрослых, так и детях, включает в себя внимание к «человеческим отношениям», отличающимся от темпоральной логики капиталистического производства. Несомненно, многие задания, связанные с предоставлением хорошей физической и эмоциональной поддержки, определяются потребностями, чьи сроки не могут быть предсказаны заранее: подгузники нужно менять, когда те запачкались, а не потому, что сейчас пять часов; пожилой беспомощный человек нуждается в растопке камина, когда холодно, а не когда его сиделка приходит; и дети нуждаются в ком-то, с кем можно поговорить и кто готов их выслушать сейчас, а не через два часа, когда их родители приходят домой и начинается их любимая телевизионная программа. Несмотря на современные технологические достижения, такие как мобильный телефон, который родители могут использовать для обеспечения безопасности своих детей, или электронные зуммеры, которые люди в возрасте могут использовать, чтобы позвать на помощь, все еще остается некий «упрямый остаток» межличностной заботы, включающей в себя потребность физического присутствия; такая забота часто состоит в простом присутствии, а не в выполнении предписанных отдельных действий (Nowotny, 1994, p. 124; Boyd, 2002).

Карен Дэвис (Karen Davies) предложила концепт «время процесса» для описания плюралистической, реляционной и связанной с контекстом природы времени, которое включает в себя заботу о других. Время процесса делает акцент на том, что «время сцепляет социальные отношения» (выделено в оригинале), и оно стремится запечатлеть нечто из опыта, присутствующего как в «заботе о», так и в «заботе ради» других людей. Дэвис приводит пример времени, которое она провела, периодически думая о больной подруге и отправляя ей открытку (купленную во время семейного шопинга; подписанную во время прослушивания музыки): такой вид заботы, пишет она, не представляет собой деятельность, осуществленную в дискретный период времени. Время здесь «не линейное, не непрерывное и не поддается прямому измерению. Скорее, оно часть нескольких текущих, конкретных процессов» (выделено в оригинале). Она отличает такое время как от времени, ориентированного на задания, «стремящегося подчеркнуть сами задания в чистом виде и рисках, отделяющих такую деятельность, как минимум, концептуально от ее контекста», так и от «доминирующего темпорального сознания нашего общества; прямого наследника механических часов» (Davies, 1994, pp. 280, 281, 278). Она, к тому же, утверждает, что нематериальная природа «времени процесса» вызывает ряд трудностей, когда забота предоставляется оплачиваемыми работниками.

Здесь Дэвис видит столкновение между «рациональностью заботы», связанной со временем процесса, которого требует хорошая забота, и «техническо-административной рациональностью», контролирующей организацию оплачиваемой занятости в капиталистических обществах. Другим способом выражения этого конфликта может служить противоречие между «этикой заботы», с ее подчеркиванием связанных с контекстом взаимоотношений и обязанностей, и подходом, исходящим от абстрактных потребностей и прав индивида (это обсуждалось в четвертой главе). Хотя работники оплачиваемой заботы часто мотивированы как неэкономическими, так и экономическими соображениями, доминирующая рациональность «требует, чтобы расходы сокращались, а максимально возможное количество работ по уходу необходимо проводить в максимально сжатые сроки» (Davies, 1989, p. 107). Главный результат такого подхода — попытка повысить эффективность, часто напряженная, неуместная и даже контрпродуктивная для тех, кто обеспечивает заботу и в ней нуждается: к примеру, политика, основанная на допущении, что студенты должны заниматься такой работой только во время назначенного «служебного времени», скорее всего, увеличит уровень бездарно растраченного ими времени, по сравнению с вроде бы более затратным по времени подходом «открытых дверей», так как изолированные пожилые люди могут оставаться вне учреждений интернатного типа значительно дольше, если они тратят время на «пустую болтовню» со своим домашним помощником, а те не сосредотачиваются только на домашней работе.

Эмпирические исследования Дэвис, посвященные женщинам, предоставляющим услуги по уходу в Швеции, свидетельствуют о переживании ими эмоциональных и практических конфликтов, когда работницы не в состоянии примирить потребности своих клиентов с требованиями системы, которая рассматривает оказание помощи как форму конвейерного производства, или когда дневные ясли имеют негибкий график работы, обрывающей игры ребенка и деятельность работников, заставляющий их спешить забрать своего ребенка, который, возможно, там старался сформулировать одно из своих первых предложений со сложной конструкцией. Она считает, что нехватка персонала способствует появлению стресса и практических трудностей. Однако она также утверждает, что такие проблемы — это продукт неподходящих темпоральных оценок, которые сосредотачиваются на измеримых результатах и деятельности и оставляют без внимания нематериальные процессы, часто нуждающиеся в медленном темпе, связанном с обеспечением заботы хорошего качества, таких как выслушивание и укрепление доверия. Аналогичные аргументы могут быть использованы к способу проведения сиделками своего рабочего времени: недавний специальный доклад связал недоедание среди пожилых пациентов в Великобритании с чрезмерной загрузкой среднего медицинского персонала, у которого не хватает времени сидеть с ними и помогать им есть, а в другом докладе отмечается, что медсестры должны потратить большую часть своего времени на бумажную работу (Revill, 2005; Age Concern, 2006; Boseley, 2006). Дэвис не утверждает, что планированию с помощью часового времени нет места в оплачиваемой работе по уходу, и она специально указывает, что не старается ввести новую дихотомию «часовое время против времени процессов». В самом деле, она утверждает, что открытое и непосредственное время процесса может быть столь же репрессивным, как и жесткая привязка к часовому времени, и она предполагает, что часы используются для структурирования периодов «тайм аута», позволяя рабочим воспроизводить свою деятельность, включая способы использования и размышления ими о времени. Тем не менее, она настаивает, что часовое время не должно рассматриваться как единственное время, и утверждает, что «наименование» процесса времени может помочь нам понять и, таким образом, контролировать возникающие проблемы конфликтных темпоральных логик, содействуя рабочим в управлении и регулировании собственных темпоральных структур, исходя из их потребностей и признавая навыки, с этим связанные.

Как пишет Дэвис, эти навыки часто используются работницами по оплачиваемому уходу в своих собственных семьях ради необходимости жонглировать часовым временем и временем процесса и в сфере неоплачиваемой занятости. Томпсон отмечал, что более «естественное» время матерей по уходу за маленькими детьми также структурировано телевидением и школьным временем; последующее увеличение количества женщин (включая матерей) в сфере оплачиваемой занятости означает, что рабочая темпоральная дисциплина становится все более ощутимой в их собственной семье. Поскольку дисциплина требует эффективного использования времени, она предполагает, что принципы «тайм менеджмента» должны использоваться и в личной жизни и что эмоциональные и физические потребности родителей, семьи и друзей могут быть организованы как пункты заданий, выполняемых в предварительно распределенные временные интервалы. Такое особое мышление было принято в самом начале 20‑го века экспертом по изучению времени и действий Франком Гилбертом. Как вспоминали два его ребенка (из двенадцати) в книге «Оптом дешевле», Гилберт пытался применить свои принципы к домашней жизни, что включало застегивание жилета на нижние пуговицы, а не на верхние — для этого требовалось три секунды, а не семь; использование обеда как времени для дальнейшего планирования и инструкций на том основании, что «принятие пищи было формой неизбежной задержки» (Gilbreth and Carey, 1948, p. 53). Сегодня соответствующие принципы выражаются различными способами, включая родительские инструкции детям по «качественному использованию времени», распространение «быстрых свиданий» и «обратный отчет к Рождеству», статьи о котором появляются в некоторых женских журналах. Как эхо Гилберта, прозвучал доклад Фонда Будущего в Великобритании в 2006 году, одобряющий все более «профессиональный» подход родителей к воспитанию своих детей и организации собственного времени.

Такое мышление основывается на допущении, что «домашняя сфера должна быть организована на основе такой же темпоральной логики, как и рынок» (Everingham, 2002, p. 329). Однако личные потребности детей и взрослых не всегда могут быть сведены к перечню видов деятельности и запланированы в логике часового времени: не забрать ребенка из яслей — это не то же самое, что оставить машину в гараже, «качественное использование времени» похоже на «Макдонализацию любви» (Boyd, 2002, p. 466, цитата из Anne Manne), и отношения взрослых также имеют свои собственные, часто непредсказуемые ритмы. Хотя тон обсуждения своего отца детьми Гилберта очень спокойный и любящий, они считали его поведение скорее эксцентричным, а не рациональным; многие читатели найдут, что он просто упустил из виду главное в человеческих отношениях, а время их обязательно включает.

Тем не менее, обеспечение темпоральной структуры для домашней и деятельности по уходу часто необходимо и ценно. Несомненно, большая часть женской работы по дому предполагает «порождение времени» для членов семьи по координации их деятельности с внешними расписаниями школ, дантистов, транспорта и другими семьями (Davies, 1989; Everingham, 2002; Gray, 2003), тогда как Лаура Бальбо (Laura Balbo) (1987) показала в своей новаторской статье, что социальные государства не могут функционировать без женской темпоральной деятельности по «сортировке», «сшиванию» и «пришиванию латок» своих условий вместе. Так как процессы, включенные в деятельность по уходу, нематериальны и без идентифицируемых результатов вследствие этого часто высокоорганизованны и целенаправленные с участием как времени процесса, так и часового времени. Это означает, как пишет Кристина Эверингем (Christine Everingham): «Изображение материнства как соответствующего только ритмам природы скрывает рефлективный, совещательный аспект материнства, который Сара Раддик (Sarah Ruddick) назвала «материнской мыслью»» (см. четвертую главу). Как и с обязанностями по уходу в целом, Эверингем пишет, что мы должны отвергнуть как ложную дихотомию «как попытку перевода материнской заботы и связанной с ней деятельности в единицы длительности, так и представление ее как чисто естественный акт, вне социального времени» (2002, pp. 340, 343, выделение в оригинале).

Такое движение за пределы оппозиционного мышления позволяет видеть, что женщины должны «оседлать несколько темпоральностей» (Everingham, 2002, p. 338), если они хотят примирить часто непредсказуемые и не поддающиеся количественному измерению потребности своих семей с требованиями своей работы (не говоря уже о собственных эмоциональных потребностях и биологических ритмах организмов). Лучшее понимание «пережитого» времени и женской темпоральной работы в доме, предостерегает против представления, что внешне непродуктивное время, проведенное многими женщинами дома, может быть использовано ими с большей пользой на оплачиваемой занятости. Это также свидетельствует, что темпоральное напряжение и давление, с которым сталкиваются многие женщины, не может быть просто охваченным измерением часов, которые женщины проводят, выполняя обязанности по уходу: тут речь идет не только о том, что у женщин остается мало свободного времени и поэтому им сложно заботиться о других, как они того желают (хотя это тоже очень важно), но о том, что их деятельность ограничена «темпоральной смирительной рубашкой», основанной на логике рыночного капитализма и его соображениях об экономической эффективности (из многочисленной существующей литературы, посвященной этой теме, см., например, Hernes, 1987; Nowotny, 1994; Franks, 1999; McKie et al., 2002; Jacobs and Gerson, 2004; Carrusco and Mayordomo, 2005). Как уже упоминалось выше, пожертвование временем процесса в пользу часового времени приносит определенные убытки, когда слишком строго применяется к сфере оплачиваемой занятости. При этом стает очевидной вся бесчеловечность, связанная с применением соображений экономической эффективности к работе по уходу. Это очень явный пример в целом дегуманизирующего влияния экономической системы, базирующейся на стремлении к прибыли, а не на удовлетворении человеческих потребностей и выражении их творчества.

Индивидуальное и реляционное время

Капиталистическая темпоральная культура исходит из того, что время — готовый к использованию, естественно существующий скудный ресурс, которым могут владеть, использовать, продавать и покупать частные лица. Такая точка зрения связана с абстрактным индивидуализмом, лежащим в основе западной политической мысли и не способным увидеть, что воспитание и взаимозависимость занимают центральное место в человеческой природе. Мужчины в состоянии игнорировать это, только игнорируя свою зависимость от эмоционального и физического труда женщин. Как уже упоминалось, феминистский анализ свидетельствует, что такой труд часто включает женскую работу по порождению времени для других членов семьи, планируя и координируя их деятельность. В такой феминистской перспективе время — это не просто личный ресурс, который может быть потрачен или сохранен по личному усмотрению; скорее, он «должен быть создан прежде, чем быть растраченным» (Everingham 2002, p. 340), и он часто связан с общими ритмами и потребностями.

В отличие от капиталистического времени оплачиваемой занятости, многие феминистки считают время по уходу как по существу реляционным, встроенным в социальный контекст и основанном на рациональности, принимающей во внимание других людей: «Учитывая значимость других людей, реляционное время является общим, а не личным и поэтому чувствительным к контекстуальности и особенности межличностных отношений» (Odih, 1999, p. 10; see also Davies 1989; Leccardi and Rampazi, 1993; Carrusco and Mayordomo, 2005). Однако женщины, которые видят себя в качестве опекунов или потенциальных опекунов, вследствие этого, скорее всего, не рассматривают время как свою личную собственность, хотя это не означает, что все женщины, или даже все опекуны, обязательно разделяют такие темпоральные перспективы. Так, Памела Одих (Pamela Odih), опираясь на Фуко, утверждает, что «реляционное время» по своей сути не является связанным с женщинами. Скорее, оно связано со сдвигом дискурсов и социальных практик «женственности», создающих саму эту субъективность; как таковое, оно — это «такая форма времени, которая переживается теми, чью идентичность было дискурсивно обозначено как "женственную"». Сегодня, пишет Одих, «женский идеал» репрезентируется в понятиях «поведения, которое отрицает ценность себя и независимости и определяет значимость существования как достижение заботы о других»; поэтому она находит себя «в подчинении себя «нуждам», требованиям и желаниям других значимых» (Odih, 1999, pp. 11, 17).

Одих критикует такое самопожертвование. Она считает, что хотя этот гегемонистский идеал и реляционная концепция времени, связанная с ним, диспропорционально экспонируется женщинами, они не охватывают всех женщин и не существуют исключительно для них. Не являются они, по ее словам, необходимым или неизбежным компонентом хорошего материнства: так, она считает, что скорее чем быть естественным, ожидание от матери подчинения себя осознанным потребностям своего ребенка — это социальный продукт, дискурсивно созданный с помощью отношений «власти/знания», поощряющих женщин ставать матерями и практиковать материнство в определенных, узких, исторически сложившихся рамках (Odih, 1999, p. 23). С этой точки зрения, потеря «собственного времени», связанная с материнством, — это продукт конкретных и непостоянных ожиданий вокруг него, проявляющийся в том, можно ли детям разрешать кричать, или мера, в которой хорошее материнство включает интеллектуальное поощрение, а также физическую помощь. Ожидания заботы детей о своих престарелых родителях или других членах общины также достаточно изменчивы; к примеру, конструкции мужественности и женственности часто определяют «хорошего сына» как такого, который обеспечивает уход за своими родителями, а от «хорошей дочери» ожидается забота о самой себе.

Хотя тут нет никакой необходимости или естественных противопоставлений между женщинами, женственностью и заботой, на практике, конечно, как признает Одих, «восприятие времени как реляционного, диспропорционально связано с женскими субъектами» (Odih, 1999, p. 11), и повседневная реальность жизни женщин, как правило, означает, что их обязанности по уходу оставляют им мало возможностей для контроля собственного времени или ощущения, что у них есть «свое» время. Это означает, что идея «свободного времени» конвенционально приравнена ко времени за пределами оплачиваемой занятости, что также чуждо опыту большинства женщин. Особенно остро чувство, что их время — это не их собственность, ощущается женщинами-опекунами, которые постоянно находятся «на вызове», даже когда они, по-видимому, на досуге, и для тех, у кого «вторая смена» заботы о своей семье занимает все время после оплачиваемой занятости.

Гендерные ожидания нашей ответственности перед другими могут также влиять на то, как женщины думают о будущем, и на их способность планировать в краткосрочной перспективе. Так, в качественном исследовании темпоральных перспектив молодых итальянских девушек Кармен Леккарди (Carmen Leccardi) и Мариты Рампази (Marita Rampazi), опираясь на идеи Кэрол Гиллиган (Carol Gilligan) (см. четвертую главу), пришли к выводу, что девичья «открытость эмоциям, чувствам и потребностям других выступает в качестве сдерживающего фактора для принятия ими долгосрочных эгоцентричных планов» и их способом управления неопределенностью (который помогает избежать долгосрочных планов, могущих быть прерванными такими неожиданными событиями, как влюбленность), напоминающим «осознание собственных ограничений в самоуправлении» (Carmen Leccardi and Marita Rampazi, 1993, pp. 371, 370). Они не утверждают, что такое «женское время» чисто реляционное, но то, что молодые женщины стеснены между этикой заботы о других и их собственным желанием независимости, соответствию стандартам работы за пределами дома — примирение этих альтернатив, включает деликатную балансировку между конкурентными и изменчивыми темпоральными приоритетами.

Линеарное и циклическое время

Трудности, которые молодые женщины могут испытать в планировании собственного будущего, связаны с тем, что многие феминистские исследователи считают более общей несовместимостью между линеарностью доминирующей темпоральной культуры и женским временем заботы, хотя многие подчеркивают, что они, по своей сути, взаимосвязаны. На самом базовом уровне различие линеарности/цикличности состоит в том, что первое — это целенаправленное время истории и производства в общественной сфере, в которой события и процессы разворачиваются один за другим и стрела времени безвозвратно движется в будущее и к смерти каждого человека. Напротив, циклическое время рассматривается как время репродукции и заботы в частной сфере и характеризуется повторяемостью здесь и сейчас, так как колесо времени постоянно вращается. В пределах этих циклов работа по кормлению, уборке, купанию, приготовлению пищи и созданию удобств — это не одноразовое действие, но процесс, который должен повторяться снова и снова, без достижения определенной конечной точки, таким образом «женская работа никогда не может быть сделана» (или, как остро предположила американская комедиантка: «Вы стелите, вы готовите всякую снедь — и через шесть месяцев после вы продолжаете все это делать дальше»). Домашние обязанности и деятельность по уходу также часто фрагментированы и вплетены в другие процессы, а не «даны» как легко опознаваемые и отдельные виды деятельности как таковые, они часто связаны с многозадачностью и выражением скорее полихронного, а не монохронного времени (Hall, 1989).

Работа по уходу и домашняя работа также во многом сосредоточены на настоящей и контекстуальной специфике задач. Напротив, линеарное время «по определению предполагает своего рода трансценденцию, которая тривиализирует специфику конечных моментов. Оно требует своего рода отчуждение от настоящего, что влечет за собой дематериализацию, абстракцию и развоплощение» (Odih, 1999, p. 16). Для некоторых феминистских критиков такое «отчуждение» проявляет себя в принципах «государства социального инвестирования», которое, как показано в третьей главе, может оказаться менее заинтересованным в сегодняшнем благополучии и счастье детей, чем в инструментальной цели создания хорошего гражданина для будущего. Мужская ориентация на линеарное производственное время может также переноситься в частную сферу, помогая объяснить, почему их включенность в домашние дела принимает форму, как правило, крупных проектов (приготовление пищи для званого обеда, организация Дня Семьи, строительство декоративного садика), а не ответственность за повседневную работу (приготовление ужина для детей, сбор игрушек, борьбу с сорняками на огороде).

Как эхо уже обсужденной биологической репродукции, Дэвис прослеживает эволюцию доминирующей линеарной западной темпоральности обратно к раннему иудаизму, утверждая, что «исторически мужское время и мужская религия указывают на будущее, но также и на смерть, а женщины сосредоточены на жизни здесь и сейчас» (Davies, 1989, p. 23). Тем не менее, забота также дальновидно ориентирована. Это особенно явно в случае заботы о детях, включающей заботу о долгосрочном будущем, а не ориентацию на максимилизацию прибыли или успех на выборах. Кроме того, как настаивает Дэвис, принцип «"здесь и сейчас" делает будущее возможным» (Davies, 1989, p. 23), и, по-видимому, циклическая или «естественная деятельность» никогда не повторяется в тех же самых формах — об этом упоминал еще 2000 лет назад Гераклит в своем известном высказывании, что нельзя вступить в одну и ту же реку дважды.

Как и в биологических процессах менструации и родов, обсуждавшихся в первом подразделе этой главы, такое понимание взаимозависимой природы настоящего и будущего, длительности и изменений предостерегает нас от упрощенного понимания заботы как вечной человеческой потребности, которая создается и встречается за пределами человеческой истории. И это привлекает наше внимание к изменяющимся материальным и идеологическим условиям, в которых уход обеспечивается и получается. Это к тому же напоминает нам, по-видимому, об иллюзорной природе линеарного движения, которое неизбежно включает в себя элементы непрерывности, отступления и фрагментации, и это еще более усиливает аргументы седьмой главы, что будущие планы должны базироваться на понимании, что настоящее и прошлое не могут быть просто отброшены, чтобы построить будущее с нуля.

Такое понимание в некотором роде бросает вызов темпоральным основам «современного» общества и идеи Просвещения о прогрессе. Это, однако, идет в одном русле с условиями постмодерна, обсуждаемыми в первой главе, так же как и с идеями и ожиданиями неопределенности, мгновенности, недетерминированности и одновременности в постфордистской экономике, делая «подкоп» как под абстрактные понятия, такие как прогресс, так и под практические ожидания, такие как одна работа на всю жизнь. В этом контексте индивидуалистические, линеарные представления часового времени о превращении времени в товар все более находятся под вопросом в теории и также стают проблематичными на практике. Тем не менее, они все еще влиятельны. Например, несмотря на изменения на рынке труда, кадровые структуры по-прежнему часто исходят из представления о работе полный рабочий день, которые «андроцентричны в своих требованиях линеарности и непрерывности»/Sirianni and Negrey, 2000, p. 66); поскольку многие женщины не могут позволить себе занятость полный рабочий день, вследствие этого они «живут вне времени, по отношению к этой господствующей модели» (Hughes, 2002, p. 132; выделение в оригинале). В более общем плане, о чем говорилось в этой главе выше, влияние овеществленного времени на семейную жизнь и личные отношения становится все более явным. Чтобы понять, почему это происходит, мы должны видеть доминирущую темпоральную культуру в контексте других социальных структур, в рамках которых она отражает и поддерживает существующие модели неравенства, но в пределах которых ей также может быть оказано сопротивление.

В этой главе не утверждается, что все женщины или мужчины имеют одинаковое темпоральное сознание. Напротив, она базируется на том, что различные часы сосуществуют, перекрывают друг друга и борются за приоритет в жизни отдельных мужчин и женщин и в обществе как таковом, и понимание того, что значит быть женщиной или мужчиной, значительно варьируются. Тем не менее, следует сказать, что гендерные отличия в биологических и социальных ролях и опыте могут включать различные и иногда конфликтующие темпоральные логики. В патриархальных обществах эти отличия возникают вследствие более широкого неравенства между мужчинами и женщинами и типичных женских потребностей, представлений и приоритетов, которые, как правило, маргинализируются и приносятся в жертву потребностям мужчин. В этом контексте в главе отдается предпочтение использованию понятий «мужское время» и «женское время» в целях изучения взаимосвязи между различиями в темпоральной культуре и другими аспектами неравенства.

Эта точка зрения основывается на идеях Дэвис, использующей понятие «мужское время» для обозначения темпоральной культуры, доминирующей сегодня в западном обществе: «Как вставка, понятие-прилагательное «мужской», акцентирует и сосредотачивает внимание на патриархальном характере групп и классов, которые имели возможность влиять на этот концепт и измерение времени». Дейвис утверждает, что доминирование мужского времени ставит женщин в двойне невыгодное положение. Во-первых, женский опыт времени остается в «тени» мужского времени, когда их собственные ритмы и потребности в значительной мере игнорируются. Во-вторых, женское подчиненное положение как дома, так и на работе оказывает влияние на то, как их время используется и устанавливается, так что «они немного могут сказать, как их время используется на работе», хотя дома «их собственное время больше, чем у любого другого члена семьи, становится временем для других» (Davies, 1989, pp. 17, 38).

Как уже упоминалось в предыдущих главах, женская темпоральная дискриминация также связана с «невидимостью» частной сферы и недостаточным женским политическим представительством, и все это оказывает влияние на условия оплачиваемой занятости и домашней работы. Хотя не на всех женщин это влияет одинаково и здесь есть свои противоположные течения, все же это означает, что мужские темпоральные привилегии следует понимать в более широком контексте неравного распределения ресурсов и полномочий между мужчинами и женщинами и что «отсутствие признания других определений времени, за исключением поддающегося количественному определению, представляет собой еще один вид неравенства между мужчинами и женщинами» (Carrusco and Mayordomo, 2005, p. 233).

Хотя идеи Дэвис были влиятельными, они также достаточно жестко критиковались другими феминистскими авторами, и я отдаю себе отчет, что подобной критике могу быть поддана и я сама. Некоторые авторы особенно обеспокоены тем, что анализ Дэвис поддерживает дуалистическую модель мышления, которая стремится утвердить значение категории подчинения, а не признавать множественность человеческих времен. Таким образом, Адам предупреждает, что «важная феминистская деконструкция социального времени находится в опасности быть поглощенной в рамках анализа, который она сама инициирует, до тех пор, пока женское время осмысливается дуально по отношению к мужскому времени и овеществленному времени рынка» (Adam, 1995, pp. 8-9), а Одих аналогично отвергает то, что она считает упрощенческой оппозицией, рискующей превратить «эвристические категории в овеществленные онтологические реальности» (Odih, 1999, p. 33), и Элизабет Сильва (Elizabeth Silva) отмечает: «Когда кто-то признает, что гендерная идентичность потенциально множественна, нестабильна и вероятностна, дуалистическая оппозиция между мужским и женским временем растворяется» (Silva, 2002, p. 186; см. также: Hughes, 2002).

Тем не менее, Дэвис прямо указывает, что мужское время — это не время всех мужчин, и что некоторые мужчины также угнетены им; она настаивает, что не старается ввести новые дихотомии (это она подтверждает и в своей статье 1994 года).

Ясно, что мое использование понятия «женское время», так же как и «патриархат», о чем уже говорилось в четвертой главе, по аналогии является дескриптивной исходной позицией, привлекающей внимание к взаимосвязям и моделям, а не окончательным, одномерным или статическим уравнением «женского времени» со всеми женщинами. Как признает Сильва, «аргумент, что мужчины и женщины используют время по-разному из-за различных жизненных позиций, действительно имеет место быть в реальности» (Silva, 2002, p. 186). Одих также признает, что хотя гендерные различия являются продуктом дискурса, а не биологии, который не должен рассматриваться в терминах дуалистических оппозиций, «восприятие времени как реляционного, как правило, характерно для женщин»; она также утверждает, что такое дискурсивно созданное женское время имеет «тенденцию быть несовместимым или в конфликте с часовым временем, бестелесной точностью линеарного времени» (Odih, 1999, pp. 11, 18).

Хотя Адам отрицает дуализм мужского/женского времени и настаивает на том, что мужчины и женщины существуют во множественных временах, «интерпретирующих и влияющих на качества друг на друга и значение», она также считает, что время не есть гендерно нейтральным и что «многие женские времена, конституируются в тени рыночной экономики» (Adam, 1995, p. 8). Ей также ясно, что господство отдельного времени является связанным с более широкими аспектами власти и ее анализ показывает, что если ярлык «женское время» не применяется к особому, замкнутому в себе времени (не говоря уже о времени всех женщин, но не мужчин), при этом может быть полезно обратить внимание как на доминирующую темпоральною культуру, так и на ее неспособность увидеть или оценить многие женские времена. Как таковой, ее теоретически изощренный анализ, тем не менее, не выглядит несовместимым с идеями Дэвис или моими, и он обращает наше внимание на особенности доминирующей темпоральной культуры. Как к тому же подчеркивает Адам, это доминирующее время, конечно, является временем капитализма (см. также: Odih, 1999, p. 22).

Сопротивление

Признание социальной природы доминантной темпоральной культуры, определение ее ключевых характеристик и формулирование альтернатив — это важные первые шаги к сопротивлению ей. Здесь феминистские исследования являются критически важными, «предлагая конкретный вызов андроцентричному знанию», что может «обратить внимание на линеарное время в построенных на власти гендерных отношениях» (Odih, 1999, pp. 31, 33). Помимо этого, аргументы этой главы показывают, что сопротивление гегемонии овеществленному часовому времени включает в себя баланс между утверждением ценности других видов времени и признанием, что они также имеют свои ограничения. Это также требует признания темпоральных потребностей и целостности людей, заботящихся о других, хотя осознавание текучести и реляционной природы таких категорий бросает вызов естественности связи между женщинами и заботой.

На практике, как обнаружила Дэвис, некоторые женщины могут отвергать представления мужского времени, предпочитая неоплачиваемое время деньгам, например, выбирая работу неполный день. Другие могут стремиться к оплачиваемому и неоплачиваемому использованию времени со своим партнером, таким образом, что это отвечает потребностям их семьи, даже если не приводит к максимальному доходу домохозяйства. Так как эти отдельные решения способствуют и отражают изменения культурных представлений и практик, они могут оказывать влияние на все общество. Однако они будут иметь куда большее влияние, если они также связаны с коллективными кампаниями, пропагандирующими гибкую занятость для поощрения как мужчин, так и женщин брать декретный отпуск и гарантирующими оплачиваемым работникам нормальные заработки для исполнения неоплачиваемых потребностей времени процесса.

Хотя есть сильные экономические интересы, выступающие против таких изменений, некоторые авторы утверждают, что изменения в передовых капиталистических экономиках делают их более вероятными. Так, Дэвис (1998) и Леккарди (1996) утверждают, что постфордистские условия занятости поощряют более гибкие отношения со временем. По словам Дэвиса, это «может привести к разложению доминирующей темпоральной структуры», и она утверждает, что женщины могут сыграть ключевую роль в таких изменениях, потому что имеют важный опыт не «до конца ассимилироваться с линеарным и часовым временем» (Davies, 1989, p. 247). Леккарди аналогично утверждает, что мы сейчас наблюдаем «смещение доминирующей темпоральной парадигмы, основанной на гегемонии овеществленного, экономически оцененного времени», и что феминистские теории времени играют жизненно важную роль в этом процессе (Leccardi, 1996, p. 175). Такие утверждения кажутся сверх оптимистическими, игнорирующими все возрастающее давление интенсификации труда на современном глобализированном рынке. Наша современность свидетельствует, что новые технологии также очень сильно отличаются от обоснованного, реляционного времени, которое требуется для отношений заботы. Тем не менее, некоторые экономические изменения оказывают давление на старую парадигму, что может открыть более позитивные перспективы: делая возможным все яснее увидеть, что очень далекими от экономической эффективности являются долгие часы работы и сжатые сроки, игнорирующие телесные и эмоциональные ритмы ключевых источников, ведущих к отсутствию стресса (стрессы обходятся экономике Великобритании в 3,7 миллиарда фунтов в год; см.: Health and Safety Executive, 2006). Кроме того, давление на западные социальные государства, уже обсуждаемое в предыдущих главах, это продукт общей несовместимости между темпоральными императивами рынка и теми, кто строит взаимоотношения, отношения заботы; широкая занятость женщин делает это все более явным.

Женская «часовая бедность»

Большинство женщин всегда знали, а феминистки давно утверждают, что работа по дому и уходу за семьей занимает много времени и что даже если это доставляет удовольствие — это все равно форма работы. И хотя тенденция к небольшим семьям в сочетании с широкой доступностью трудосберегающей домашней бытовой техники понизила тяжесть такой работы для многих западных женщин, она остается особенно затратной по времени, когда есть маленькие дети. Даже когда дети взрослеют, «хорошее материнство» занимает огромное количество времени с возросшим вниманием матерей к психологическим и образовательным, так же как и физическим потребностям своих детей, и обеспечиванием их постоянным кругом стимулирующей активности (Hays, 1998; Epstein, 2004). Забота о пожилых людях или родственниках с особыми потребностями также занимает очень много женского времени — как и с заботой о детях, такие обязанности по уходу означают, что некоторые женщины не имеют времени, которое они могут тратить по своему усмотрению.

Обязанности по уходу и домашняя работа никуда не исчезают, когда женщины еще занимаются оплачиваемой занятостью, но продвижение женщин в сферу оплачиваемой занятости не сопровождается эквивалентным возрастанием мужского участия в исполнении домашней работы. Одним из результатов этого является столкновение многих работающих женщин с утомительной «второй сменой» неоплачиваемой работы дома, а Арли Хохшильд (Arlie Hochschild) доказала, что нехватка семейного времени и попытка организовать его более эффективно в настоящее время делает необходимым появление «третьей смены» как «эмоциональной работы, необходимой для восстановления ущерба, вызванного домашним часовым напряжением». Далее она утверждает, что сложность сделать что-то подобное связана с замкнутым кругом, посредством которого дом представляется местом работы, менее привлекательным, чем оплачиваемая работа, а это приводит к дальнейшему стимулированию увеличения удлиненного рабочего дня, так как «уставший родитель спасается от мира нерешенных споров и непостиранного белья в мире надежного порядка, гармонии и управляемости — на своей развеселой работе» (Hochschild, 1989, book title; 1997, pp. 51, 44).

Аргументы Хохшильд основываются на ее исследовании США, где рабочее время особенно длительное и родителей ожидает незначительная государственная поддержка. Однако аналогичное влияние, как утверждается в другом источнике, оказывает увеличение рабочих нагрузок, вызванных жесткой конкуренцией в глобальной экономике по всему миру: «Эффективность выталкивает почти каждого в что-то похожее на вторичный рынок труда» (Moen and Roehling, 2005, p. 7), и эти широко распространенные тенденции ведут к «незащищенной и случайной работе, краткосрочным договорам, антиобщественному удлиненному рабочему дню. все это делает более трудным, чем когда-либо, оправдание ожиданий по воспитанию и общению «(Franks, 1999, p. 212).

Не только родители или дети ощущают нехватку времени на заботу. Как пишет Труди Книжн (Trudi Knijn), феминистская реконцептуализация заботы показывает, что это нормальная часть человеческой природы, ведь на том или другом этапе жизни мы все нуждаемся в ней или предоставляем ее. Однако это понимание утрачено в современных западных обществах, в которых «рационализация маргинализации повседневной помощи в общественной и частных сферах — это постоянный процесс» (Knijn, 2000, pp. 201-2). Так как гражданство все более отождествляется с самодостаточной независимостью, те, кто получает помощь, подвергаются стигматизации, а те, кто обеспечивают ее, материально наказываются. Женщины, как ожидается, заполнят пробел, возникший вследствие сокращения государственной поддержки и замененный недоступным или ненадлежащим рынком услуг; они, к тому же, все в большей мере необходимы как неоплачиваемые сиделки, так как демографические тенденции увеличивают количество пожилых людей по отношению к их взрослым детям (к примеру, в Великобритании количество людей в возрасте 85 лет и старше удвоится в 2028 году; см.: Brindle, 2007). Однако условия занятости часто связаны с географической мобильностью и перемещениями, так же как удлиненным рабочим днем, — все это усложняет обеспечение заботы; некоторые матери к тому же «зажаты» между конкурирующими потребностями своих родителей и детей (Spillman and Pezzin, 2000; Casey, 2004). Этот результат не просто проблема для отдельных женщин, но «преимущественно социальная проблема, связанная с недооценкой заботы» во все более рыночных социальных государствах (Knijn, 2000, p. 205), в которых получатели заботы и предоставляющие заботу (кроме мужчин-кормильцев) имеют незначительный политический вес и меньше времени для участия в официальных политических процессах или для общественной активности.

Феминистки также утверждают, что стресс, переживаемый занятыми женщинами, это не просто вопрос общего количества часов оплачиваемой и неоплачиваемой занятости, но усугубляется интенсивностью использования ими своего времени, так как им часто приходится заниматься в один и тот самый момент многими делами: так, Дейл Саутертон (Dale Southerton) (2003) предложил использовать полезное понятие «затравленность» («harriedness»), чтобы передать смысл женского бытия как затравленного и преследуемого со стороны, казалось бы, несовместимых требований к их времени и необходимости в координации фрагментированной активности. В этом контексте свободное время не может быть запланировано заранее, но может только быть схвачено в непредсказуемых фрагментах (15 минут здесь, если ребенок не проснулся; полчаса там, если дети еще играют в саду), и это время не может быть использовано для деятельности за пределами дома. Для многих женщин время стресса усугубляется чувством вины, так как они пропустили важнейшие семейные события или в спешке не смогли поговорить со своими пожилыми родственниками или провести ребенка ко сну, которые должны быть обусловлены медленными темпоральными ритмами; действительно, Джейн Бакстон (Jayne Buxton) пишет, что «слово "вина" стало синонимом понятия "работающая мать"» (Jayne Buxton, 1998, p. 23). Даже в Швеции, где государственная поддержка для работающих матерей значительно выше, «они находятся во власти вины за то, что не всегда справляются с сочетанием своей карьеры с материнством» (Skevik, 2006a, p. 245, цитируется за Lindvert; см. также: Cousins and Tang, 2004; Strandh and Nordenmark, 2006). Как уже упоминалось в предыдущей главе, это давление связано с общим разрывом между доминирующей темпоральной культурой и теми, кто дает и получает заботу, и между работой и домом, создавая «невыносимое напряжение» для многих женщин (Franks, 1999, p. 6).

Различия среди женщин

В конечном счете все мужчины и женщины ощущают неблагоприятное воздействие, если забота недооценена и они вынуждены соответствовать неподходящей темпоральной культуре. Тем не менее, меньшинство женщин могут отказаться от выполнения большинства обязанностей по уходу и, как следствие, вести себя, как обычно это делают мужчины. Вариации в условиях занятости и поддержки для людей, ухаживающих за другими, означают, что стресс комбинирования оплачиваемой занятости и семейных обязанностей намного больше в одних странах, чем в других, и они воспринимаются по-разному различными группами женщин.

Преимущественно внимание СМИ сосредоточено на стрессе, переживаемом влиятельными профессионалами или женщинами с должностями достаточно многие из научных исследований указывают, что именно эта группа переживает основные трудности в балансировке между работой и семьей, по сравнению с теми, кто принадлежит к среднему или рабочему классу (см.: Warren, 2003; Selmi and Cahn, 2006). Этот стресс, карикатурно изображен в романе Эллисон Пирсон (Allison Pearson) «Я не знаю, как она делает это» (2002), который посвящен женщине, сделавшей большую карьеру, «беспокоящейся» о том, чтобы купить пирожки в 1.37 утра, чтобы сделать их похожими на домашнею выпечку для Рождественского праздника в школе ее дочери (Pearson, 2002, p. 3).

Конечно, женщины с успешной карьерой или занимающие важные должности, часто имеют ненормированный рабочий день и ограниченное время для своих семей, так как лояльность к работе и трудовые обязанности приравнены к ненормированному рабочему дню, и они сталкиваются с тяжелыми карьерными взысканиями, если берут декретный отпуск или выбирают гибкий график работы, если это официально разрешено. Их партнеры также работают удлиненный рабочий день (Buxton, 1998; Dex, 2003), и такие профессиональные семьи несут дополнительную нагрузку как группы, наиболее восприимчивые к нормам воспитания, указывающим на детские потребности «в длительном, внимательном воспитании, желательно от их родителей» (Craig, 2006a, p. 554). Однако женщины, имеющие высокие заработки, могут позволить себе заботу высокого качества о детях и домашнюю помощь, и даже «покупать время», питаясь за пределами дома, а не заниматься приготовлением пищи, ездить на такси, собственных автомобилях и самолетах, а не на общественном транспорте. Хотя высокие заработки обычно связаны с более длительным рабочим временем, чем у тех, кто занимает более низкие статусные позиции, многие женщины имеют небольшой заработок и работают очень много. Часы труда низкооплачиваемых работниц к тому же обычно менее гибкие, а их мужья вряд ли считают, что домашние обязанности должны быть совместными, и еще менее вероятно, что они могут позволить себе взять декретный отпуск, если его вообще можно взять (Gornick and Meyers, 2003; Warren, 2003; McCrate, 2005; EOC, 2006a; Selmi and Cahn, 2006; Smeaton, 2006).

Один из способов обойти некоторые конфликты в координатах время на работу-семью — это отсрочка или неимение детей. Этот «выбор» все чаще делают представительницы меньшинства образованных женщин в западных странах, хотя их количество меньше во Франции и Скандинавии, что многие феминистки связывают с укороченным рабочим временем и высоким уровнем государственной поддержки работающих семей (см.: Finch, 2006a; Forrsen and Ritakillio, 2006; Hageman, 2006; для более критического обсуждения скандинавской политики см.: Ronsen and Skrede, 2006). Негативные социальные последствия падения рождаемости ведут к уменьшению количества будущих работников и людей, заботящихся о возрастающем количестве людей пожилого возраста.

Другие высококвалифицированные женщины отказываются от карьеры из-за условий работы, существующих в настоящее время, либо бросают работу полностью, либо выбирают «путь мамочек» — менее требовательную/не на полный рабочий день занятость для приспособления ее к своим обязанностям по уходу. Для некоторых это представляется весьма подходящим балансом. Для других — это вынужденный компромисс, поддерживающий их домашние обязанности, хотя и уменьшающий время, доступное для них, оставляющий их без времени, энергии или финансовых ресурсов для деятельности за пределами дома. Хотя взаимоотношения женщин с рынком труда в основном ослабевает, когда они станут матерями, противоположное верно и для мужчин-отцов, которые будут работать или трудиться большее количество часов, чем другие мужчины. Так, два из пяти отцов в Великобритании работают 48 часов или более в неделю (EOC, 2006a). Как результат, разделение оплачиваемой занятости и домашней работы сохраняет за женщинами статус как финансово зависимой, утратившей свою «силу равного переговорщика» со свои мужем и создает им особые проблемы, если происходит разрыв их семейных отношений. Во всех случаях поддержка заботы о взрослых людях значительно менее развита, а пожилые люди и те, кто нуждаются в заботе в своей повседневной жизни, остаются в целом беднее, чем среднестатистические граждане.

Многие женщины, конечно, не имеют другого выбора, как принять такой локальный вид деятельности, неполную занятость, которая требует небольшую квалификацию и сосредоточена вокруг планирования их домашних обязанностей. Такая занятость может включать заботу о детях, пожилых людях или людях с особыми потребностями на дому, в детских садах или специализированных учреждениях. Хотя такая работа часто состоит из многих обязанностей, она не безопасна и плохо оплачиваема: Гордик и Майерс (Gornick and Meyers) провели исследование, демонстрирующее, что работники детских центров зарабатывают примерно столько же, сколько и работники парковок (Gornick and Meyers, 2003, p. 54), а в Великобритании социальные работники зарабатывают на 10 процентов меньше, чем среднестатистический работник (Land, 2006, p. 258). Для женщин, чей муж зарабатывает немного, неполный рабочий день часто служит существенным дополнением к семейному бюджету, но не дает ответа о балансе между оплачиваемой занятостью и обязанностями по уходу. Женская часовая бедность особенно остро стоит в странах с низким уровнем дохода домохозяйств, без частного транспорта и трудосберегающей бытовой техники, поэтому многие такие семьи нуждаются в субсидиях; в таких семьях считается само собой разумеющимся, что «женская финансовая бедность взаимодействует с временной бедностью, поскольку на них лежат основные нагрузки по управлению бедностью, задолженностью и посредничеством с учреждениями социального обеспечения как части их общей ответственности за средства и ведение домашнего хозяйства» (Lister 2003, p. 141; см. также: Mink, 1998).

Давление времени зачастую носит особенно острый характер для одиноких матерей, главным образом для тех, кто не имеет карьерных перспектив или не получает финансовую поддержку от отцов своих детей, так как политика «благосостояние от работы» («welfare-to-work' policies»), принятая во многих странах в 1990‑х годах, ожидает, что они будут работать полный рабочий день (Knijn and van Wel 2001; Millar and Rowlingson, 2001; Skevik, 2006a, 2006b). Такая политика зашла еще дальше в США, где многие женщины «просто переместились из рядов социально-бедных к работающим-бедным» и в настоящее время «делают работу двух родителей сразу, получая доход в половину меньше, чем семьи с двумя родителями и имея только одну половину их времени» (Waldfogel et al., 2001, p. 59; Mink, 1998, p. 27; Kershaw, 2005). Поскольку одинокие родители — в основном афро-американцы, этот двойной эффект финансовой и временной бедности часто усугубляется еще и этническим фактором. Хотя социальная политика в Великобритании гораздо менее жесткая, она также стремится к увеличению занятости среди одиноких родителей, упуская из виду важную работу по уходу за детьми, которую они уже и так делают, и сложности ее сочетания с оплачиваемой работой (подобные выводы по отношению к Австралии, см.: Craig, 2005). В странах Скандинавии одинокие родители получают гораздо больше государственной поддержки, и они с меньшей вероятностью будут жить в бедности по сравнению с другими семьями (Daly and Rake, 2003; Ellingsaeter and Leira, 2006; Skevik, 2006a); однако увеличение времени оплачиваемой занятости означает, что и здесь они смогут провести меньше времени со своим малышом и иметь время для досуга, чем женщины, состоящие в браке (Hobson and Takahashi, 1997).

Проблемы, которые стоят перед одинокими матерями, делают видимым более рельефно общее напряжение между женскими семьями и их трудовыми ролями и невидимостью женской неоплачиваемой занятости в рыночных экономиках. Кроме того, женская роль в социализации семьи — «это ключевая, но не признанная проблема в осмыслении социального капитала» (Edwards, 2004, p. 5), и хотя женское участие в общинных сетях может обеспечить им местную активность со «значимой для общин информацией, знанием и контактами», она оставляет самим женщинам мало времени для политической деятельности, таким образом, «женщины зарабатывают социальный капитал, который впоследствии растрачивается их мужьями» (Lowndes, 2004, p. 59). Поскольку женский домашний труд не был идентифицирован как таковой, мужское неумение сделать это не определялось в качестве проблемы, и «нормальным» работником и политиком все еще остаются те, кто свободен от домашних забот и обязанностей по уходу.

А как насчет мужчин?

Как уже отмечалось в предыдущих главах, нежелание мужчин делать больше работы в доме является как источником, так и отражением их привилегированного положения в общественной сфере, потому что их относительная свобода от домашних обязанностей дает им сравнительные преимущества над женщинами в политике и занятости, а полученные экономические ресурсы обеспечивают их еще и «властью кормильцев» внутри дома. С этой точки зрения, проблема не просто в «мужской неспособности изменить социальные условия, но в нежелании делать это. Дело ведь касается власти» (Benn, 1998, p. 247, цитируется за Suzanne Moore).

Тем не менее, мужчины в основном делают больше в доме, чем в недавнем прошлом, и они также находятся под могущественными внешними ограничениями и нормативным давлением при распределении своего времени. Во многих семьях большие заработки мужчин означают, что приоритетной стает их карьера, а жена проводит больше времени дома, что выглядит как рациональное перераспределение обязанностей, и эти условия самоусиливают гендерные нормы, которые ожидают от мужчин быть в первую очередь кормильцами, а женщин — ответственной за домашние обязанности. Кэтрин Хаким (Catherine Hakim) (2000, 2007) утверждает, что результат гендерного разделения труда отражается в подлинном выборе и естественных половых отличиях, в возможностях и мотивациях. Это, тем не менее, проясняет национальные вариации в семейном «выборе», предполагая, что он связан с политикой рабочего времени, а не природы (Crompton and Lyonette, 2005). Существует также множество доказательств, подтверждающих, что как мужчины, так и женщины не удовлетворены балансом между временем, которое они должны тратить на работу, и временем, остающимся на их собственную жизнь (см., к примеру: Dex, 2003; Jacobs and Gerson, 2004; EOC, 2006a, 2006b).

Хотя гендерные нормы остаются все еще могущественными, есть, однако, некоторые свидетельства того, что они ослабевают во многих странах, в особенности по отношению к отцовству (Gerson, 2002; Crompton et al., 2005; Bianchi et al., 2006). Более эгалитарные представления становятся все сильнее среди молодых людей и тех, кто наиболее образован. На практике, однако, удлиненный рабочий день, ожидаемый от мужчин-профессионалов, оставляет им мало времени для своих семей (Dex, 2003), в то время как многие мужчины из рабочего класса по-прежнему считает исполнение «женской работы» потерей собственной мужественности и статуса, прилагаемого к ней; как уже упоминалось в седьмой главе, эти представления у безработных мужчин приводят к тому, что они с большой неохотой выполняют домашнюю работу. Здесь важно отметить, что если для женщин изменение гендерных норм означает приобретение ими атрибутов привилегированных групп, для мужчин этот процесс часто включает потерю ими своего статуса и финансовых привилегий.

Отсутствие престижной статусности и экономического вознаграждения за работу в доме приводит как к ее непривлекательности для мужчин, так и к общей неспособности понять ее важность в капиталистических обществах, которые рассматривают ценность чего-либо только через призму денежной стоимости. Для того чтобы стать видимой, неоплачиваемая работа должна быть измерена, и феминистки проводят успешные кампании за количественные изучения времени, затраченного на неоплачиваемую работу с тем, чтобы определить ее денежную стоимость и распределение между мужчинами и женщинами. Феминистки получили ожидаемые результаты, подтверждающие их аргументы в том, что неоплачиваемый труд действительно экономически ценный, что женщины продолжают исполнять его больше, чем мужчины, и что в рамках общей тенденции к удлиненному рабочему дню и уменьшению отдыха женщины имеют меньше праздного времени, чем мужчины. Многие также считают, что гендерные модели использования времени менее неравны в странах Скандинавии, где существующий комплекс мер государственной политики направлен как на поддержание женской деятельности по уходу и поощрение мужчин играть более активную домашнюю роль, чем в США или Великобритании, где такая политика отсутствует или не разработана. Если эти ожидания подтвердятся, то такие исследования также подтвердят феминистские утверждения, что женский труд эксплуатируется, что частная ответственность ставит их в невыгодное положение на рабочем месте, что они имеют меньше времени на политическую деятельность и что государственная политика может изменить это. Такие идеи являются центральными для этой книги. После краткого описания исследований использования времени этот подраздел дает им оценку, направленную против полученных данных.

Исследования

Изучение того, как мы проводим наше время, восходит к началу 20‑го века и сегодня представляет собой быстро растущую и политически влиятельную область исследований. Хотя многие исследования качественные часть из них количественные, базирующиеся на интервью, вопросниках и/или дневниках использования времени для изучения, что люди делают со своим временем на протяжении дня и ночи. Существует широкий консенсус среди исследователей использования времени, что дневники-вопросники времени, которые предлагаются респондентам для регистрации их деятельности (иногда с дополнением контекстуальной информации) через фиксированные промежутки времени на протяжении определенных периодов, предоставляют наиболее верную и объективную информацию. Основанные на таких дневниках данные доступны более чем из 20 западных стран с 1960‑х годов, а в последние годы также из многих неиндустриальных стран. Ученые утверждают, что массивы этих исследований представляют собой «надежные, повторяемые данные», «довольно внушительную и фундаментальную базу для измерения долгосрочных изменений в обществе» и «важную научную инновацию, иногда что-то вроде социального микроскопа», охватывающего «полный спектр человеческого поведения» (Harvey and Pentland, 1999, p. 8; Robinson, 1999, pp. 53, 47, 48; обзор исследований, базирующихся на дневниках, см.: Pentland et al., 1999; Gershuny, 2000; Michelson, 2005; для подробностей о различных национальных и международных исследованиях и накопленных базах данных, см. веб-сайты Международной ассоциации исследования использования времени (International Association for Time Use Research [IATUR]) и Многонациональные исследования использования времени (Multi National Time Use Study [MTUS]) на www.iatur.org/ и www.timeuse.org/mtus/).

Этот «полный спектр» всегда включает в себя нерыночную и домашнюю деятельность, игнорируемую обычным экономическим анализом, именно потому, что они неоплачиваемые и неоцененные (как в классическом примере о домашней прислуге, которая, выйдя замуж, продолжает заниматься своей работой в своей семье, но чья работа теперь исчезает для государственной статистики). Пекинская конференция по положению женщин в 1995 году рассматривала исследования использования времени как критический шаг в направлении признания женской неоплачиваемой работы, и ее призыв к правительствам о проведении таких исследований обеспечил начальное обоснование последующим исследованиям, поддержанным государством, включая первый государственный опрос в США, проведенный Бюро статистики труда в 2003 году (Gerencher, 2001; US Department of Labor, 2004), и крупнейший в Великобритании опрос, проведенный в 2000 году, как часть общеевропейского проекта. Позже с его подачи в офисе Государственной статистики было создано экспериментальное отделение по оцениванию неоплачиваемой домашней работы (Short, 2000; www. statistics. gov.uk/hhsa).

Неоплачиваемая работа определяется в исследованиях использования времени в соответствии с «критерием третьего лица», так что «деятельность считается эффективной, если она может быть делегирована кому-то еще, наряду с достижением желаемого результата» (Joyce and Stuart, 1999, p. 4). Это означает, к примеру, что приготовление пищи рассматривается в качестве работы, но прием пищи — уже нет. Досуг или свободное время определяются как то, что остается после оплачиваемой занятости, неоплачиваемой работы, личной гигиены и сна. В принципе, такие исследования также могут определить время, потраченное на политическую и общественную активность. Однако явно политической деятельности до сих пор уделялось немного внимания, возможно, потому, что средняя величина времени, затраченного на нее, крайне низкая. В США национальное исследование приписало ее под «организованную гражданскую и религиозную деятельность», а в британском исследовании 2000 года она записана как «волонтерская деятельность». Эти категории рассматривались как подтип основной категории «свободного времени». Таким образом, исследования использования времени — пока еще «недостаточно полезный инструмент для измерения социального капитала» (Ruston, 2003, p. 2), хотя работа в этой области продолжается.

Результаты исследования

Утверждение, что неоплачиваемая работа является ценной, четко подтверждается исследованиями времени по всему миру. Хотя экономическая ценность неоплачиваемой работы может быть рассчитана различными способами (Joyce and Stewart, 1999; Short, 2000), исследования неизменно показывают, что она представляет собой важную часть отечественного производства в индустриальных и неиндустриальных странах (ранний обзор, см.: Floro, 1995). Исследования также однозначно подтверждают, что женщины по-прежнему исполняют больше неоплачиваемой работы, чем мужчины, и что мужчины не согласовывают увеличение своего времени занятости с эквивалентным вкладом в домашнюю работу. Это означает, что многие матери, работающие полный и неполный рабочий день, действительно ощущают на себе «двойную нагрузку» и работают существенно дольше (оплачиваемые и неоплачиваемые) часы, чем их муж (Gershuny, 2000).

Однако в среднем разрыв более узкий, чем ожидают многие феминистки. Не только потому, что мужчины существенно увеличили свою домашнюю деятельность с 1960‑х, продолжая при этом выполнять больше оплачиваемой работы, чем женщины, но в связи с тем, что время, затраченное на домашнюю работу, значительно сократилось — так, что существенная часть работы по дому, выполняемая раньше неработающими женщинами, уже просто не выполняется. Как результат этих тенденций, один из ведущих исследователей использования времени Джонатан Гершуни указывает на появление модели «гендерной конвергенции» («gender convergence») в использование времени в западных обществах; он ожидает, что это продолжится как «повышение справедливости», поощряя более справедливое распределение домашней работы и уменьшение двойной нагрузки на женщин (Jonathan Gershuny, 2000, pp. 9, 69). В Великобритании Ориэль Салливан (Oriel Sullivan) далее сообщает, что хотя существуют доказательства двойной нагрузки, «перегрузки не могут быть настолько велики», как Хохшильд и другие предполагают; более того, она считает, что почти в трети семей, где оба родителя работает полный рабочий день, мужчины исполняют больше домашней работы, чем женщины (Oriel Sullivan, 2000, p. 451; обоз данных о домашней работе мужчин в Великобритании, см.: Pilcher, 2000).

Результаты исследований использования времени также, по всей видимости, подрывают утверждение, что часы оплачиваемой работы, как правило, растут, а время досуга уменьшается во многих западных странах. Здесь Гершуни (Gershuny, 2000, 2002) опирается на многонациональные лонгитюдные данные, чтобы подтвердить, что последние краткосрочные колебания и изменения в распределении часов работы и отдыха скрывают долгосрочное снижение первой и рост последней для большинства социальных групп. Он утверждает, что концентрация на продленных часах работы среди профессионалов и управленческого среднего класса искажает наше общее представление, ошибочно приписывая опыт этой локальной группы всему обществу. Совсем недавно Норман Бонни (Norman Bonney) (2005) пришел к выводу, что, несмотря на широко распространенное мнение, что британцы работают все дольше, долгосрочная нисходящая тенденция рабочего времени продолжается и в 21‑м веке, а Эстер Дермотт (Esther Dermott) (2006) показывает, что особенно много часов, отработанных британскими отцами, отображает их определенный этап жизни, а не причинно-следственную связь. В США, Бианки и другие (Bianchi et al., 2006) установили, что тенденции к увеличению рабочего времени в некоторых группах противостоит растущее количество сотрудников, работающих сравнительно короткую неделю. Данные также свидетельствовали, что вопреки утверждениям Хохшильд, что время на семью вытесняется оплачиваемой занятостью: как матери, так и отцы проводят больше времени со своими детьми, чем когда-либо ещё (Sullivan and Gershuny, 2001; Bianchi et al., 2006; Craig, 2006b, 2006c, 2007a). Для Гершуни ясно, что эти исследования опровергли феминистское утверждение, что женщины имеют меньше времени досуга, чем мужчины. Он категорически опровергает «… феминистскую позицию, что патриархальный характер западных обществ означает, что гендерное неравенство будет им свойственно, и что это будет отражаться как в рабочем времени, так и в других вещах; нужно подчеркнуть еще раз, что это просто не подтверждается как с точки зрения итогов рабочего времени, так и времени досуга, которые действительно кажутся достаточно схожими между мужчинами и женщинами в каждой стране» (Gershuny, 2000, pp. 8-9).

Хотя более современные данные показывают, что мужчины в США, Великобритании и большей части Европы имеют в среднем на 20-30 минут больше свободного времени, чем женщины (Sayer, 2005; Aliaga, 2006; Lader et al., 2006), это в значительной степени продукт отличий в личной гигиене и времени сна, а не работы, и эта цифра значительно ниже представленной феминистками. В США Бьянки и другие пришли к выводу, что среди родительских пар, работающих полный рабочий день, «есть замечательный пример гендерного равенства в конечном итоге» с мужчинами, тратящими большую часть своего времени на оплачиваемую занятость, и женщинами — аналогично на домашнюю работу (Bianchi et al., 2006, p. 117). В Великобритании более современный опрос (2005) показал, что «мужчины и женщины в браке имеют аналогичные итоги рабочего времени и времени досуга» (Lader et al., 2006, p. 25; последние обзоры международных данных, см.: Michelson, 2005; по Европе, см.: Aliaga, 2006; по США, см.: US Department of Labor, 2004). Хотя эти исследования подтверждают, что матери, занятые полный рабочий день, очень задерганы, но эти же исследования, по всей видимости, указывают, что они сейчас не более перегружены работой, чем их мужья.

Гершуни и Салливан (2003) также обнаружили, что, несмотря на ожидания того, что политика гендерного равенства внутри и за пределами семьи должна была привести к более равному гендерному разделению труда в Скандинавии, мужчины в Дании, Финляндии и Швеции не исполняют домашней работы больше, чем мужчины в Канаде, США и Великобритании. Наоми Финч (Naomi Finch, 2006b, 2006c), аналогично, не находит значительной разницы между северными и остальными европейскими странами в отношении времени, затраченного мужчинами на неоплачиваемую домашнюю работу и по уходу за детьми. Поэтому в целом, хотя доказательства, собранные исследованиями использования времени, поддерживают некоторые феминистские утверждения, они в то же время бросают тень сомнения на другие. Это позволяет предположить, что феминистки должны пересмотреть свои требования. В качестве альтернативы, можно предположить, что нужно присмотреться более внимательно и к основополагающим допущениям, и методам исследования.

Исследования использования времени, несомненно, обеспечивают захватывающее и информативное понимание повседневной жизни людей. Тем не менее, выводы предыдущих глав указывают на то, что они могут привести к искажению опыта людей различными существенными путями.

Основополагающие допущения

До недавних пор сообщество исследователей использования времени, как и другие исследовательские области, состояло почти исключительно из мужчин, и они, как правило, интерпретировали свои собственные темпоральные представления как непроблематично нормальные, а не гендерные или потенциально партикулярные. С точки зрения «женской темпоральной культуры», уже обсуждаемой в восьмой главе, эти исследования опираются на партикулярный концепт времени, который отражает и поддерживает привилегированную мужскую точку зрения. В частности, исследования использования времени приравнивают человеческое переживание времени с овеществленным часовым временем, принимая как данность то, что время разворачивается как ряд дискретных эпизодов, которые можно объективно измерить и оценить, и что вся человеческая деятельность поддается такой абстрактной квантификации и что «свободное время» является дефицитным ресурсом, которым люди могут обладать. Хотя эти исследования утверждают, что обеспечивают всесторонний отчет об использовании времени, включая деятельность в частной сфере, они делают это с точки зрения языка, связанного с общественной сферой. Это значит, что, несмотря на свое декларированное признание ценности женского времени, они делают это узко через его меновую стоимость или цену не по критериям человеческой ценности или важности, сразу же вызывая в памяти известное определение циника Оскаром Уайльдом как такового, кто «знает цену всему и не ценит ничего».

Особенно эти исследования, похоже, искажают время, затраченное на уход за другими. Время дневников не может схватить природу «бытия там» — многих обязанностей по уходу, которые часто помещаются в более непосредственно записываемую «деятельность» и могут ощущаться, как чуждый опыт, а не записываемая серия событий. При интерпретации заботы как «деятельности» они считают, что эпизод заботы может быть или оплачиваемой занятостью или временем отдыха, тогда как на самом деле уход за кем-то может пронизывать всю жизнь опекуна, ограничивая то, как они проводят свое время, даже если они активно не занимаются в эти минуты предоставлением заботы. Исследования к тому же не способны записать прерывистое беспокойство, чувство вины и стресс лиц, которые могут возникнуть вокруг того, что они чего-то не делает, а обязаны делать что-то другое.

Особые проблемы возникают в связи с измерением «свободного времени», которое многие авторы рассматривают как синоним времени досуга. Как пишет Адам, этот концепт получил свое значение по отношению к капиталистической работе: «свободное время» и его коррелят «время досуга» является производимым от овеществленного рабочего времени. Они производят время, которое существует только в зависимости от времени рынков и работы» (Adam, 1990, p. 96, выделение в оригинале). Хотя исследования использования времени, похоже, представляют важный этап в продвижении также и вычитания неоплачиваемой работы от ее калькуляции со свободным временим, идея, что свободное время и работа являются взаимоисключающими — это продукт определенной темпоральной культуры, игнорирующей текучесть и социально сконструированную природу этих категорий и вездесущий характер некоторых обязанностей по уходу. К примеру, утверждение Кена Робертса (Ken Roberts), что «все люди будут иметь стойкий временной суверенитет в отношении многих форм их досуга, особенно в наши дни 24-часовых городов и видеозаписей» (Ken Robert, 2002, p. 177), является совершенно чуждым многим опекунам. Как пишет Кристина Эверингем (Christine Everingham), «переживание времени либо как «свободного» или кем-то «данного» пришло к внезапной остановке. с рождением моего первого ребенка. За один вечер я потеряла все свое свободное время. Абстракции часового времени не могут быть наложены непосредственно на новорожденного ребенка» (Everingham, 2002, p. 335). Квантификация свободного времени также игнорирует его реляционную природу, рассматривая время в терминах индивидуальной собственности, а не как связанного с общественными ритмами, часто зависящими от домашней «темпоральной деятельности» в планировании и координации домашних графиков, тем самым делая возможным членам семьи ходить в школу, на работу и включаться в социальную жизнь за пределами дома (Everingham, 2002, p. 340).

Эти вопросы связаны с лежащей в основе проблемой, как респонденты дневников решают, что избрать своей зарегистрированной деятельностью в тот или иной период. Хотя Эндрю Харви (Andrew Harvey) утверждает, что «исходя из своей природы, дневник обеспечивает запись всех видов деятельности в течение определенного периода» (Harvey, 1999, p. 19), другие исследователи использования времени утверждают, что создание таких записей не такое уж и простое дело. Таким образом, Гершуни, чье неприятие заявлений феминисток о времени досуга упоминалось ранее, считает, что длина сложных процессов, указанных людьми в дневниках времени, «отражает их выбор того, что они считают основным из массы их собственных впечатлений», и редактирует «комплексную и многоуровневую реальность, в которой многие вещи происходят одновременно, через простую последовательность отдельных действий». Он резюмирует, что «мы можем достичь этого процесса редактирования; мы знаем, что мы можем "свидетельствовать о дне"» (Gershuny, 2000, pp. 254, 260). Однако «мы» можем быть в состоянии «свидетельствовать о дне» очень различными способами, не все из которых могут быть втянуты в «смирительную рубашку» отчетности дневника. В самом деле, с точки зрения феминистской перспективы, способность респондентов соответствовать ожиданиям исследователей использования времени может рассматриваться как возможность поддерживать требования доминирующей модели мужественности, которая маргинализирует «другие» опыты и способы познания, а не как обоснование метода дневниковых записей.

Гершуни к тому же признает, что на точность результатов исследований могут влиять изменения в социальных нормах, которые, в свою очередь, влияют на то, как деятельность учитывается. Таким образом, он и Салливан предполагают, что тенденция к увеличению времени по уходу за ребенком может частично отражать изменения в отчетности, а не поведении, где ожидается, что родители заинтересованы в деятельности со своим ребенком больше, чем в прошлом, так что если кто-то в 1950‑х годах, возможно, делал запись «пошел на футбол с сыном», сегодня это может выглядеть как «взял сына на футбол»; первая запись может быть классифицирована исследователями как «участие в спортивных соревнованиях», а последняя как «связанная с деятельностью по уходу за детьми «(Sullivan and Gershuny, 2001, p. 342). Так как эти социальные нормы к тому же являются гендерными нормами, мужчины и женщины могут воспринимать и записывать одинаковую деятельность по-разному — другими словами, гендер может быть «сделан» не только через исполнение определенных действий, но также через способы, с помощью которых они запоминаются и интерпретируются. Поскольку доминантные гендерные нормы меняются со временем и между обществами, гендер, который может быть «сделан» участниками исследований использования времени, сам по себе изменчивый, что затрудняет определения его подлинности от записанных отличий в поведении.

Эти проблемы не сводят на нет исследования использования времени, но они предупреждают, что к ним нужно подходить с осторожностью и что их ограничения должны признаваться. Некоторые практические вопросы, вытекающие из этих общих проблем, обсуждаются в оставшейся части этого подраздела.

Практические вопросы

До недавнего времени измерение неоплачиваемой работы было сфокусировано на анализе «основной» или «первоочередной» деятельности. Это не дает никакой возможности учета деятельности, которая делалась одновременно, и в настоящее время широко признается, что такие исследования особенно склонны недооценивать время, потраченное родителями на уход за детьми: к примеру, кто-то может описать свою деятельность как «просмотр телевизора» или «приготовление обеда», даже если там есть маленькие дети в комнате и нет больше других взрослых в доме (Robinson, 1999; Ironmonger, 2004). Даже когда вторичная активность включена, время по уходу за детьми может по-прежнему должным образом не учитываться, так как родители могут готовить обед и общаться с друзьями, а также могут быть ответственны за детей, но могут отметить в дневнике только два вида деятельности; в самом деле, мать, сидящая в доме со свои маленьким ребенком, может рассматривать целый день, посвященный уходу за детьми, в качестве фона своей жизни, а не как «деятельность», достойную записи в дневник. В большинстве исследований также записываются только «активный» уход за детьми, не принимаются во внимание «пассивный» уход, оказываемый взрослым «по звонку», когда он не в состоянии покинуть дом или когда родители спешат домой, потому что ребенок возвращается из школы, а потом готовят ужин, пока он смотрит телевизор. Эти исследования к тому же игнорируют времязатратные задачи, связанные с уходом за детьми, кодируя их отдельно как «уборка», «мытьё» и так далее. Это означает, что они не могут быть надежным путеводителем по «временным затратам» ухода за детьми или их распределения между мужчинами и женщинами.

Сосредоточение на первоочередной деятельности также недооценивает время, затраченное на другие формы обеспечения ухода: более того, недооценка времени, затраченного на пожилых людей, вероятно, еще больше. Как утверждает Бернард Кейси (Bernard Casey, 2004), это отчасти так, потому как исследователи использования времени проявляют небольшой интерес к этой области, а также имеют гораздо меньшее количество категорий для описания деятельности, связанной с уходом за пожилыми людьми, чем по поводу ухода за детьми; это отсутствие интереса, возможно, отражает собственный опыт и возраст исследователей. Отсутствие соответствующих категорий затрудняет определение такой заботы: к примеру, уборка или поход по магазинам для пожилых родителей обычно определяется просто как «уборка» или «поход по магазинам», хотя при этом теряется из виду деятельность, сопровождающая эти основные задания, например, приём пищи или просмотр телевизора. Заботе о детях, оказываемой другими родственниками (в основном женщинами), также мало уделяется внимания (Folbre et al., 2005).

Пример просмотра телевизора со своими детьми пожилыми родителями к тому же показывает, что сосредоточение на главной или «основной» деятельности создает проблемы для измерения свободного времени. Не только потому, что индивидуальный выбор программы или внимания, уделенного ей, влияют, но и сам выбор деятельности отражает сдерживающее воздействие обязанностей по уходу. Как уже упоминалось в третьей главе, Патман увидел в увеличении просмотра телевизионных программ первоочередную причину упадка общественной и гражданской активности в США; этот анализ забывает, что многие телезрители не в состоянии использовать это «свободное» время за пределами дома. Характер и распределение времени досуга скрыты еще более от сосредоточения на общем количестве часов, при этом теряется из виду «полезность» такого времени для каждого, кто знает о деятельности по постоянному уходу не понаслышке, так как время «свободное» от деятельности по уходу по своей природе часто фрагментарно и непредсказуемо. Исследования, сообщающие только общее количество еженедельной работы и время досуга, и не в состоянии принять во внимание указанные факторы, немного могут нам сказать о существовании или степени мужских привилегий в связи со временем досуга. Несмотря на утверждения Гершуни, они не опровергают феминистские аргументы. Скорее, они отвлекают внимание от других вопросов, которые влияют на полезность и качество времени досуга, в основном в пользу мужчин.

Даже время, записанное как сон, может вводить в заблуждение. Хотя Гершуни утверждает: «Мы знаем, что когда люди спят, они не могут делать чего-то еще» (Gershuny, 2000, p. 264); многие люди переживают прерывистую дремоту, возникающую вследствие ухода за больным ребенком или ожидания, когда подросток вернется домой. Это означает, что реальность более сложная, а Хислоп и Арбер (Hislop and Arber) утверждают, на основании качественных исследований, что «как поставщик физической или эмоциональной работы в доме женщина всегда рассматривается как «доступная» и «дежурная», спальня превращается в «невидимое место работы», контрольную комнату, управляющую благополучием семьи»(Hislop and Arber, 2003, pp. 701, 703). Это явно затрудняет количественную оценку таких обязанностей; они, однако, могут быть косвенно обнаружены, исходя из последних данных по Европе, включая Великобританию, что женщины спят большее количество часов, чем мужчины (Aliaga, 2006; www.statistics.gov.uk/timeuse/ summary_results). Все это свидетельствует о том, что даже в пределах собственных понятий исследования, базирующиеся на дневниках, пропускающих вторичную активность и пассивную заботу, представляют собой куда менее «научный» инструмент, чем утверждают некоторые из его наиболее восторженно настроенных сторонников. Это означает, что они не могут объективно и точно измерить экономическую ценность работы по уходу; в случае с уходом за ребенком это будет рыночная стоимость ухода за ребенком 24 часа в сутки (Holloway and Tamplin, 2001). Они также не могут определить, действительно ли время «свободно» и доступно для волонтерской и политической деятельности или же домашние обязанности по уходу ограничивают респондентов в их деятельности.

В последние годы многие исследователи использования времени показали гораздо более осознанное отношение к ограничениям, присущим таким исследованиям, и некоторым из практических проблем, связанных с измерением продуктивной деятельности, заботы и времени досуга. Так, в отличие от предыдущих национальных исследований, опрос 2000 года в Великобритании ставил перед респондентами и вопрос о вторичной деятельности специально для того, чтобы «предоставить важную информацию об этой известной проблеме, связанной с записью ухода за детьми» (Short, 2000). В нём также ставился вопрос о присутствии других взрослых и детей во время часов бодрствования, облегчая определение ухода за детьми, когда это не отмечалось, как деятельность. Оценка со стороны Управления государственной статистики опроса 2000 года предложила, чтобы будущие исследования включали и субъективные ощущения нехватки времени; в нем также сказано, что респондентов нужно спрашивать для записи, когда они ответственны за детей, даже когда они и не вовлечены в совместную деятельность с ними, так как это позволяет оценить доступность такой деятельности для них более точно (Short, 2006; см. также: Lader et al., 2006). Аналогичные соображения выдвигались и в американском опросе 2003 года (Budig and Folbre, 2004; US Department of Labor, 2004), a рекомендация ООН от 2005 года предлагает включить в такие опросы вторичную активность и категорию «присмотр» за детьми (UN, 2005).

Немного меньшего масштаба исследования Австралийского бюро статистики еще раньше включили эти темы в национальные опросы в 1992 и 1997 годах. Так как детальные результаты национальных опросов все более доступны сейчас в Интернете, исследователи теперь могут детализировать информацию для отражения больших нюансов и контекстов в общей картине, чем было возможно ранее, и исследовать отличия внутри и между различными социальными группами. Как будет обсуждаться далее в этом подразделе, новые данные в определенной степени ведут к признанию отличительных моделей, связанных с заботой, и «исследованием жизненного опыта свободного времени» (Bittman and Wajcman, 2000, p. 169).

Однако некоторые пробелы все же остаются. Респонденты британского опроса 2000 года были проинструктированы: они не должны указывать вторичную деятельность или «связанных с ней» подробностей времени сна, что затрудняет расчет времени «по вызову» с обязанностями по уходу или объяснение последствий «тревожного» сна для здоровья или трудовой деятельности; это также скрывает, в какой мере некоторые люди исключены из оплачиваемой занятости или политической активности, требующих проведения ночей вдали от своего дома.

Хотя американский опрос идет дальше в признании пассивной заботы (такой как «присмотр за сыном, пока он плавал в бассейне») как важной деятельности, он рассматривает «просмотр телевизора со своим ребенком» как деятельность на досуге, а не как уход за ребенком, и он также исключает обязанности «по вызову» в те моменты, когда респондент спит (US Department of Labor, 2004). Он также систематически собирает информацию о вторичной деятельности только по уходу за детьми. Это исключает другие выполненные формы домашней работы из важной деятельности (например, глажку белья во время просмотра телевизора). Это также усиливает пренебрежение другими формами заботы. И хотя, в принципе, дневники заботы о взрослых могут пролить свет на использование времени людьми с ограниченными возможностями, как и их сиделок, очень мало исследований было проведено в этой области.

На более общем уровне, так как данные такие сложные, любые «доказательства» неизбежно будут продуктом отбора и интерпретации. И хотя современные данные в гораздо большей степени поддерживают феминистские утверждения, чем это было ранее, они должны рассматриваться как ориентировочные и наводящие, а не как «упрямые факты».

Домашняя работа и уход за детьми

Новые данные, включающие в себя вторичную деятельность и «связанную с ней» информацию, усиливают основные феминистские тезисы, что большая часть женского неоплачиваемого времени «продуктивна» и предполагает, что ранние оценки могли недооценивать экономическое значение неоплачиваемой деятельности (Floro and Miles, 2003). К примеру, женщины в США все больше проводят время своего досуга в компании своих детей, без присутствия других взрослых (Mattingly and Bianchi, 2003; Bianchi et al., 2006). Так как кто-то еще мог бы присматривать за маленьким ребенком, если его мать отсутствовала, это может рассматриваться как неучтенный период неоплачиваемой занятости. Аналогично, когда взрослых в США просили записать, когда они «присматривали за детьми», цифры были в три раза выше, чем в случае, когда их просто просили отметить «деятельность» (Folbre, 2006, pp. 193-194).

Последние исследования также усилили феминистский тезис о женской непропорциональной ответственности за домашнюю работу, показав, что любые тенденции гендерной конвергенции в этом застопорились. В США Бьянки и другие установили, что мужчины не увеличивают свой вклад с 1985 года; самый последний опрос в Британии показывает, что общая затрата времени на домашнюю работу продолжает падать между 2000 и 2005 годами, и что это падение больше касается мужчин, а не женщин (Lader et al., 2006). Лин Крейг (Lyn Craig, 2007a, 2007b) также использовала более подробный анализ австралийских данных для демонстрации, что, вопреки прошлым результатам, о примерно равной общей трудовой нагрузке, современные исследования указывают, что общая трудовая нагрузка работающих матерей значительно выше, чем она же у мужчин, если принимать во внимание вторичную деятельность.

Сосредотачиваясь на уходе за ребенком, Крейг и другие пришли к выводу, что более активное мужское участие не дает женщинам больше времени для проведения его за пределами дома. Типичная мужская «деятельность» по уходу за ребенком включает в себя чтение и игры, оставляя женщинам времязатратную рутину, такую как питание и купание. Результаты исследования указывают на то, что мужская забота о ребенке менее ограничена во времени, чем женская, и отцовская деятельность — желательное дополнение, а не необходимая часть повседневной заботы о ребенке (Craig, 2002; Bianchi et al., 2006). Скорее, чем отцы замещают материнское время, Крейг также находит, что матери предоставляют 90% времени, на протяжении которого отцы уделяют ребенку внимание. Она приходит к выводу, что еще очень далеко от «освобожденного от домашних обязанностей» женского времени для выхода на рынок труда они часто остаются «с неадекватной помощью перед вызовом балансировки между семейными и рабочими обязанностями» (Craig, 2006b, p. 262).

Хотя более поздние исследования также подтверждают, что в целом время, которые родители проводят с детьми, увеличилось, они также демонстрируют, что родители, особенно матери, частично добились этого путем сочетания времени, проводимого с детьми, с другой своей деятельностью, включая досуг. Такая «многозадачность» может быть рассмотрена как форма рабочей интенсификации, что рассматривается как увеличение производительности, если бы она была оплачена. Это также увеличивает давление времени, особенно когда речь идет о конкурирующих темпоральных ритмах (к примеру, объединение «завтрака» с «кормлением завтраком детей», это, по своей сути, может еще не привести к стрессу, но, вероятно, сделает это, если завтрак — это прелюдия отправки маленького ребенка в детский садик, старших детей в школу, и еще нужно заполнить дневник времени как респондент на ранней утренней встрече). Кроме того, как уже отмечалось ранее, «многозадачность» для американских матерей все более включает соединение заботы о детях и времени досуга; хотя многим это нравится, некоторые находят такой отдых менее расслабляющим, чем отдых, свободный от обязанностей по уходу за детьми.

Досуг

Эти факторы помогают объяснить, почему люди воспринимают себя все более и более в тисках времени, даже несмотря на то, что исследования показывают, что время досуга в общем увеличилось. Хотя Гершуни (2005) утверждал, что восприятие «занятости» социально сконструировано и что ее новая ассоциация с людьми с высоким статусом призывает граждан сообщать о ней более, чем в прошлом, кажется, что давление времени — реально и широко распространено, хотя и не переживается одинаково всеми группами. Как убедительно утверждают Якобс и Герсон (Jacobs and Gerson, 2004), хотя отдельные работники тратят меньше времени в сфере занятости, рост занятости женщин означает, что доступное для домашней работы время в большинстве семей уменьшилось. Выходя за пределы средних величин и сосредотачиваясь на семьях, а не на индивидах, Якобс и Герсон (Jacobs and Gerson) показывают, что нехватка времени особенно остро стоит в семьях, где работают оба родителя, одинокие и работающие матери, а количество представителей этих групп в США с каждым днем только увеличивается. Бианки и другие, аналогично, считают, что «существенно было усилено напряжение со временем в американских семьях — особенно там, где один родитель или оба из них работают» (Bianchi et al., 2006, p. 57). В Австралии Майкл Биттман (Michael Bittman, 2004) подтверждает утверждение Якобса и Герсона и считает, что нехватка времени особенно ощутима для матерей с очень маленькими детьми, кто работает целый день и имеет также работающих родителей. Как отмечает Уоррен (Warren, 2003), строки и длина рабочего времени могут быть источниками стресса; такой стресс увеличивается под влиянием недавнего роста нестандартных рабочих часов.

Исследования Биттмана (Bittman) также обеспечили эмпирические базу для поддержки феминистских утверждений, что женская забота о детях дает им иной опыт времени и низкое качество досуга. В совместной важной статье он и Джуди Уочкман (Judy Wajcman) используют подробные австралийские данные для демонстрации того, что женское время досуга, как правило, комбинируется с другими видами деятельности, в отличие от мужского досуга. Женский досуг более фрагментарен и подвержен перерывам, он вряд ли будет проведен исключительно в кругу взрослых, без присутствия детей. Биттман и Уочкман приходят к заключению, что женское время досуга в целом «менее досужее» (Bittman and Wajcman, 2000, p. 169), и это та качественная разница, которая приводит к тому, что женщины, более чем мужчины, отмечают, что они испытывают стресс со временем. Последние анализы австралийских данных предоставляют аналогичные результаты (Floro and Miles, 2003; Craig, 2007a, 2007b), так же как и анализ женского досуга, используя данные британского опроса 2000 года (Ruston, 2003). Однако когда Мэттингли и Бьянки тестировали аргументы Биттман и Уочкман на некоторых новых данных по США, они пришли к выводу, что женское время не более фрагментировано, чем мужское, они также установили другие отличия, что позволило им сформулировать такой тезис: «Тройное бремя очевидно. Женщины имеют меньше свободного времени. Их свободное время часто смешивается с другой деятельностью или присутствием детей, и поэтому их свободное время не такое благодатное для них, как для мужчин, с точки зрения уменьшения чувств, вызванных давлением времени» (Mattingly and Bianchi, 2003, pp. 1022, 1023).

Неоднократное обнаружение того, что большая часть женского времени досуга совмещается с заботой о детях или другой домашней деятельностью, означает, что такое время нельзя свободно использовать для других целей, таких как политическая активность. Растон (Ruston, 2003) выдвигает аналогичный тезис, что политика, поощряющая волонтерскую работу в Великобритании, должна учитывать эти ограничения женского времени.

Многие современные исследования к тому же находят отличия между различными группами женщин. Они указывают, что женщина имеет больше свободного времени, если она не замужем, но подобных аналогий не существует среди мужчин. Хотя превращение в родителей значительно уменьшает время досуга как мужчины, так и женщины, его влияние на женщин значительнее, и этот статус к тому же увеличивает гендерное разделение труда, когда отцы наращивают, а матери уменьшают свою включенность в оплачиваемую занятость. Поэтому, может, не так и странно открытие Биттмана (2004), что одинокие матери (а представительницы именно этой группы наиболее часто жалуются на нехватку времени) имеют несколько более короткий общий итог часов оплачиваемой и неоплачиваемой занятости, чем замужние. Однако, как отмечает Биттман, их единоличная ответственность за ребенка сама по себе, похоже, также вызывает давление, и потому особенно время досуга у них будет ограничено; как упоминалось ранее, одинокие матери также вряд ли будут в состоянии компенсировать нехватку времени, покупая экономящие время товары и услуги. Аналогичным образом, хотя семьи без высокой профессиональной квалификации могут казаться относительно «богаты временем», с точки зрения общего количества часов они имеют меньше возможностей для контроля времени своей оплачиваемой занятости, скорее всего, они будут работать в неурочное время и имеют мало шансов координировать время досуга членов семьи. Если мы будем учитывать эти факторы, семьи из рабочего класса, где работают оба родителя, более вероятно испытывают «часовую бедность» в сравнении с их коллегами из среднего класса (Warren, 2003).

Влияние политики

Последние исследования находят больше поддержки, чем ранее, ожиданиям, что программы полового равенства, принятые в странах Скандинавии, будут иметь влияние на гендерное разделение неоплачиваемой занятости. Хотя согласованные европейские данные демонстрируют, что скандинавские мужчины исполняют чуточку больше работы по дому, чем в Британии (а финские мужчины, на самом деле, делают ее на две минуты в день меньше), они также показывают, что поскольку скандинавские женщины занимаются неоплачиваемой работой меньше, чем в остальной Европе, мужчины разделяют ее значительную часть: среднесуточный гендерный разрыв между мужчинами и женщинами составляет менее одного с четвертью часа в Швеции, но почти два часа — в Великобритании (на основе графиков Aliaga, 2006). Некоторые американские исследователи к тому же утверждают, что шведские мужчины делают больше работы по дому, чем американские (University of Michigan, 2002). Шведские образовательные программы, направленные на борьбу с гендерными стереотипами, также имеют некоторые практические последствия: в отличие от своих американских коллег, шведские женщины, чьи мужья в той или иной степени экономически зависимы от них, не выставляют это как «предполагаемую гендерную девиацию» за счет увеличения их мужского вклада в домашнюю работу (Evertsson and Nermo, 2004, p. 1284).

Другие исследователи раскритиковали утверждения Гершуни и Салливана, что политика имеет небольшое влияние на нахождение «более комплексной истории» (Hook, 2006, p. 651). Очевидно, что женщины в декретном отпуске нуждается в меньшей помощи по дому, чем мужчины, чем те из них, кто не имеет выбора, но должен выходить на работу, когда их ребенок еще маленький; к тому же, при качественных государственных услугах по предоставлению ухода за ребенком, как во Франции или Дании, отцы, скорее всего, делают еще меньше такой работы. Наоборот, это может быть удлинённый рабочий день в оплачиваемой работе американских женщин и недостаток альтернатив по уходу за детьми, а не приверженность к домашнему равенству, что заставляет американских отцов тратить больше времени на домашнюю работу, чем их датские, шведские и норвежские коллеги. Как уже обсуждалось в шестой главе, время для декретного отпуска теперь отведено для отцов в Швеции, Норвегии и Ирландии; хотя его эффект еще не отображен в исследованиях использования времени, но мужская включенность явно возросла, а подавляющее большинство молодых британских отцов пользуются своим новым отпуском.

Глядя за пределы узкого фокуса на часах Гершуни и Салливана, ясно также, что даже несмотря на то, что шведские и американские женщины, проводящие все свое время с маленькими детьми дома, могут оказаться в аналогичной ситуации, первые, вероятно, будут в оплачиваемом декретном отпуске, а вторые — в неоплачиваемом перерыве от рынка труда. Шведские женщины имеют возможность работать сокращенный рабочий день и взять отпуск по семейным обстоятельствам, когда они возвращаются на работу без потери своих условий труда, а американские женщины смогут выбирать между долгими часами работы и плохо оплачиваемым, небезопасным трудом неполный рабочий день. Первые также будут иметь более широкий доступ к недорогому, но хорошего качества уходу за детьми, если они имеет мужа; он также будет иметь право на оплачиваемый декретный отпуск, и его рабочая неделя, вероятно, будет значительно короче, чем аналогичная американских отцов.

Недавние исследования также подтверждают, что «дружественные-недружественные» условия занятости в США имеют определяющее влияние на участие многих женщин в политической и общественной жизни. Так, Бианки и другие указывают, что уменьшение гражданской активности среди работающих матерей увеличивает «глобальные опасения, что качество гражданских и социальных организаций находится под влиянием и, соответственно, сокращается от требований, предъявляемых ко времени работающих матерей» (Bianchi et al., 2006, p. 109). Андерсен и другие (Andersen et al., 2006) поддерживают этот тезис, их результаты исследования показывают, что это уменьшение не произошло среди других групп в Великобритании или среди женщин в Канаде, Нидерландах или Великобритании; они предполагают, что такой «особый случай» в США может быть связан с отсутствием государственной поддержки по уходу за детьми или ограничений на продленный рабочий день в этой стране (см. международное сравнение, указывающее на понижение социального капитала в США, но не в Британии: PIU, 2002).

Размышляя о несуществующих способах понимания и использования времени, мы тем самым открываем ряд радикальных альтернатив за пределами патриархальных норм и краткосрочной логики накопления капитала. Поэтому создание феминистской ухронии представляет политический вызов существующим практикам и обеспечивает ряд критериев для их критической оценки. Вместо того чтобы охватывать абсолютные принципы или конечные цели, феминистская ухрония сама по себе неизбежно ограничена во времени, отражая ценности и потребности существующих обществ в понимании отдельных групп или индивидов. Поэтому ее принципы или цели временны и открыты для обсуждения; несомненно, обсуждение и диалог являются неотъемлемой частью проекта. Посему далее в этом разделе представлен набор возможностей, вклад в нынешние феминистские дебаты, а не попытка навязать окончательный идеал, это связано с общими принципами, а не с политическими деталями.

Темпоральные перспективы

Аргументы предыдущих глав показывают, что «хорошее» общество должно иметь ощущение темпоральности, основанной на уважении к прошлому, внимании к настоящему и заботе о будущем. В таком обществе политика будет разрабатываться с осознанием того, что «история имеет значение» и что прошлое может как ограничивать, так и открывать возможности для будущего. Это не означает, что мы можем учиться у истории напрямую. Однако если мы хотим сохранить то, что есть хорошего в любом обществе, и стремиться улучшать его, мы должны смотреть на долгосрочные и краткосрочные социальные, культурные, политические, демографические и экономические процессы, которые вызвали их к жизни; мы должны видеть, что эти процессы нельзя остановить в любой момент, а они будут продолжать развиваться и порождать дальнейшие изменения в будущем. Хотя эти процессы — продукт человеческой деятельности, они также бесконечно сложны и наше представление о них никогда не может быть исчерпывающим; следовательно, попытка улучшить общество не должна быть попыткой навязать ему любой возможный проект, скорее, он должен, в случае необходимости, быть скорректирован в свете нового опыта.

Такое понимание смысла истории не исключает утверждения ценностей, которые выходят за пределы определенных периодов, и утверждают, что общество, основанное на свободе и равенстве, предпочтительней общества, базирующегося на тяжелом труде и эксплуатации. Для феминисток эти вневременные ценности включают убеждение, что женщины и мужчины имеют равные человеческие достоинства и что общество должно быть соответственно организовано. В то же время чувство истории позволяет нам видеть наши собственные роли и идентичности в качестве мужчин и женщин как имеющие историческое происхождение, а не установленные природой, и поэтому они поддаются изменению.

«Хороший» смысл истории должен также включать заботу о будущем, которая выходит за пределы нашего личного счастья или жизни, чтобы охватить благосостояние будущих поколений. Эта «порождающая темпоральность», скорее всего, вступает в противоречие со стремлением к краткосрочной прибыли, характерной для рыночного капитализма, связывая индивидуальное с коллективным, она выходит за пределы видения жизни Хайдеггером как знания о собственной смертности. «Порождающая темпоральность» также включает в себя ответственность за окружающую среду и осведомленность о катастрофическом влиянии современных моделей потребления и неконтролируемого экономического роста. Как уже говорилось в предыдущих главах, хотя некоторые феминистки связывают чувство преемственности и связь с миром природы с репродуктивным потенциалом женщин, мужчины также могут разделить эти темпоральные представления. В феминистской «ухронии» это было бы «нормальным», и такое общество осознает, что планирование будущего может быть связано с некоторыми жертвами в настоящем.

Это не означает, что теперешнее благосостояние граждан и их детей не имеет значения. В самом деле, внимание к «здесь и сейчас» — это необходимая контрмера к любым «окончательным решениям», считающим индивидов «расходным материалом» во имя прекрасного будущего и безжалостного экспансионизма, свойственного капиталистическому производству. В феминистской ухронии производительный труд был бы полезным и/или творческим, а не просто средством получения прибыли, дохода или статуса, а социальные расходы не рассматривались бы просто как инструменталистское инвестирование в будущих работников, но и как улучшение их теперешнего благосостояния самого по себе. В более общем плане ответственная забота о будущем будет уравновешиваться тем, что у нас есть и от чего получаем удовольствие сейчас.

Темпоральная/ые культура/ы

Эти выводы делают понятными соображения, что темпоральная культура, необходимая феминистской ухронии, не просто приравнивает время к деньгам и не будет пытаться свести все аспекты жизни к соображениям экономической эффективности. Скорее, она будет признавать, что человеческие отношения и обеспечение заботы высокого качества имеют свои собственные, медленные, повторяющиеся и непредсказуемые ритмы и что обязанности по уходу часто принимают форму прерывистого процесса или просто «пребывания там», а не комплекса мероприятий, ведущих к идентифицируемым результатам. Такая темпоральная культура не будет считать время абстрактной «вещью», которой индивиды могут владеть в отрыве от общества; скорее, время сначала должно быть порождено, и это часто связано с общими ритмами и потребностями.

Эта темпоральная культура будет во многом представлена «женским временем», обсуждаемым в восьмой главе. Тем не менее, такая темпоральная культура сама по себе может быть деспотической, и часовое время сохранит свое важное место. В частности, оно обеспечит защиту против «женского времени», интерпретирующего все времена как реляционные, и предполагающего, что уход никогда не должен быть подотчетен часам, и что опекуны завалены нуждами других людей без каких-либо прав на время для себя самих. Что, следовательно, необходимо, не бездумное восхваление «женского времени», но темпоральная культура, сохраняющая равновесие между заботой о других с чувством собственного «я», и осведомленность о человеческой взаимозависимости с уважением отдельной индивидуальности; мы нуждаемся также в признании, как «естественных» ритмов, возникающих из человеческих отношений и потребность в координации часами общественных и частных обязанностей. Такая культура видит время как коллективный и индивидуальный ресурс; как ресурс его распределение подотчетно принципам справедливости и, соответственно, может регулироваться государством.

Как использование времени будет организовано и вознаграждено

В феминистской ухронии время будет организовано и вознаграждено в соответствии с рядом взаимосвязанных основополагающих принципов, а именно: время, затраченное на заботу о других, представляет собой важный вклад в общество; забота — это нормальная обязанность для всех граждан, такая же, как работа и участие в волонтерских, общественных или политических группах; компетентные взрослые, как правило, несут ответственность за собственную домашнюю работу. Как и в «мысленном эксперименте» Нэнси Фрейзер (см. пятую главу), от всех граждан ожидается умение комбинировать работу и заботу так же, как участие в общественной и политической деятельности. Неоплачиваемая домашняя работа будет равномерно распределяться. Такое общество будет расширять классический социалистический принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям» на сферу неоплачиваемой работы, традиционно исполняемой женщинами, тем самым эффективно покончив с гендерным разделением труда и разрушив связь между заботой и экономической зависимостью как для поставщиков, так и получателей заботы. В ухронии также будет рассматриваться оплачиваемая занятость как второстепенная по отношению к заботе, а не наоборот (Williams, 2005). Хотя некоторое экономическое неравенство может остаться, оно, тем не менее, будет значительно меньше, чем сегодня в США и Великобритании. «Нормальность» опыта дающих заботу будет также означать, что этот опыт будет распространен среди самих политических лидеров и творящих политику, и его ценность будет формировать политические дебаты.

Эти общие принципы могут быть поддержаны рядом политических альтернатив с участием разнообразных функций государства, рынка, гражданского общества, семьи, индивидов. Однако они будут меняться в зависимости от предшествующей истории общества; ясно, что в феминистской ухронии право граждан на предоставление и получение заботы высокого качества будет слишком дорогим, если оставить его на откуп рынку. Не только опекуны будут экономически хорошо вознаграждаться, но они также будут рассматриваться в качестве ответственных профессионалов, которым можно доверить расходование своего времени в зависимости от потребности их работы; как обсуждалось ранее в этом подразделе, это может включать нематериальные, медленные процессы, которые не поддаются соображениям экономической эффективности и измерению результатов. Исходя из того, что забота рассматривается как коллективная, так и индивидуальная обязанность, — она будет экономически поддерживаться государством независимо от того, является ли это выплатой надлежащей заработной оплаты для тех, кто обеспечивает заботой семью, позволением взрослым получателям помощи покупать необходимый им уход, непосредственным предоставлением услуг, субсидированием рыночного обеспечения, финансированием волонтерских организаций или какой-либо комбинацией из указанных выше позиций.

Государство будет также регулировать рабочее время, учитывая, что работники — это еще и опекуны, нуждающиеся во времени для заботы о своих родственниках и друзьях или участия в различных общественных организациях и неформальных общественных группах. Хотя некоторые люди могут не иметь наклона или навыков для заботы о других, побуждающие структуры общества будут поощрять их к приобретению таких навыков в меру своих природных задатков. В таком обществе тот, кто тратит 60 часов в неделю на оплачиваемую занятость, будет считаться безответственным гражданином, пренебрегающим своими социальными и гражданскими обязанностями, и кто, скорее всего, «ездит зайцем» на домашней работе других. Аналогичным образом карьеры будут строиться вокруг взаимосвязанных представлений о том, что баланс времени, затраченного каждым индивидом на различные виды работы, досуга и политического взаимодействия, будет меняться в течение жизни, и что они будут на определенным этапе жизни нуждаться или желать уменьшить часы своего рабочего времени, взять перерыв в своей оплачиваемой занятости или организовать свою оплачиваемую занятость вокруг темпоральных требований беременности, рождения ребенка, вскармливания или менструации.

Так как деятельность по заботе будет экономически поддерживаемой и широко распространенной, а опекуны не являются отдельной группой и поэтому будут иметь равный доступ к «свободному времени», которое граждане смогут использовать или для своего досуга, или для дополнительных заработков (см. третью главу). Гражданам это также поможет использовать свое время, как они хотят, а центральные и/или местные власти смогут так скоординировать часы работы школ, магазинов, банков и общественных институций, чтобы это было в наиболее удобное время для их сотрудников и общественности. В соответствии с принципом справедливости Роулза, любое неравенство должно быть в пользу наиболее обездоленных — особое внимание будет уделяться потребностям одиноких родителей и тех, кто обеспечивает заботу о взрослых родственниках; они смогут получать коллективную поддержку в том, что рассматривается как коллективная ответственность, и не ожидается, что с этими обязанностями они должны справляться самостоятельно.

Общество, представленное в предыдущем подразделе, явно несовместимо как с индивидуалистическими, рыночными представлениями, которые доминируют в либеральных социальных режимах, особенно в США, так и с традиционными гендерными обязанностями и правами, которые подпирают социальное обеспечение в большинстве стран континентальной Европы. Хотя социал-демократические страны Скандинавии разделяют многие из этих ценностей, они также содержат противотечения и некоторые политические результаты, имеющие непреднамеренные последствия. Эти вопросы будут исследоваться далее в оставшейся части этой главы.

Темпоральные перспективы

Все капиталистические общества содержат в себе встроенные стремления к изменениям и инновациям, работающим в связи с необходимостью поддержания конкурентоспособности по отношению к соперникам, что ориентирует их на краткосрочные перспективы. В этом контексте экономический рост, бесспорно, является хорошим, всякая мысль о замедлении или его задержке в настоящее время нереальна и стремление к максимизации прибыли требует интенсификации эксплуатации. Так как скорость изменений возрастает, потребление также становится быстротекущим проектом в отрыве от удовлетворения конкретных потребностей, с неугомонным стимулированием потребительского интереса одноразового общества, воплощенным в лозунге одного из британских магазинов: «Вы видите это, вы хотите это, вы покупаете это, вы забыли об этом». Хотя чувство прошлого по-прежнему сильно во многих частях мира и часто используется для разжигания этнических и религиозных конфликтов, это тоже идет вразрез с логикой капитализма, не оставляющей места традициям и уважению к прошлому, как говорил Маркс в «Манифесте коммунистической партии»: «Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Всё сословное и застойное исчезает, «(1967 [1848], p. 125).

Как уже упоминалось в третьей главе, западные страны пережили борьбу с давлениями явной капиталистической логики, которая была модифицирована на протяжении многих лет, частично в ответ на требования профсоюзов. Сегодня страны Скандинавии выделяются их устойчивостью к «гонке на понижение», выбирая взамен этого для поддержания конкурентоспособности инвестиции в высококвалифицированную и образованную рабочую силу. Подобное понимание необходимости строить планы на будущее лежит в основе идей «государства социального инвестирования» (см. третью главу). В более общем плане, поскольку потенциально катастрофические последствия изменения климата становятся все более очевидными и незамедлительными и оказывают неблагоприятное влияние как на богатых, так и бедных, необходимость в принятии определенного контроля над будущим обретает все более широкое признание, даже среди самых консервативных кругов.

Эти конкурирующие экономические темпоральности порождают конкурирующие политические влияния, и политики стараются удерживать баланс своего собственного понимания, что необходимо сделать, чтобы победить на следующих выборах: как соединить интересы мощных экономических групп, вступающих в противоречия с осознанными интересами избирателей? Политические расчеты избирателей также часто связаны с противоречиями долго- и краткосрочных интересов, к примеру, желание низкого налогообложения и дешевых авиаперелетов наталкивается на стремление к обеспеченной старости и меры по борьбе с глобальным потеплением. В общем, коллективистская идеология, лежащая в основе социал-демократических государств, является более благодатной для идеи о планировании будущего, чем индивидуалистическая, а порой фаталистическая, враждебная к вмешательству государства идеология, определяющая либеральный режим США, рассматривающая рынок как неизбежную силу природы, а не продукт человеческой истории. Хотя очевидно, что это верование имеет не только светские корни, идея, что мы можем и должны строить планы на будущее, идет вразрез с теми религиозными группами, которые считают, что замыслы Бога будут выполнены независимо от деятельности человека или что Судный день близок.

Темпоральная/ые культура/ы

Во многих сферах занятости требования «время-деньги» капиталистической культуры становятся все более строгими, как и стремление к «эффективной экономии», соединенное с бюрократическим контролем качества, оставляют мало послаблений в системе и немного возможностей для работников определить свой собственный темп работы в соответствии с рабочими заданиями или собственными биологическими и социальными потребностями.

Платные услуги по уходу не были застрахованы от этих давлений, еще более осложненных растущим спросом на услуги по уходу, вызванного старением населения, изменением структуры семьи и увеличением занятости женщин. Хотя модели ее предоставления отличаются в зависимости от типа режима, существует также общее движение в сторону американской модели рыночного обеспечения коммерческими организациями, а обеспечение заботы, остающееся в руках общественных институций, подлежит все более строгим финансовым ограничениям и контролю (Knijn, 2000; Glendinning and Kemp, 2006). Это означает, что столкновение темпоральных культур, присущих оплачиваемой деятельности по заботе, все более обостряется с наложением бюрократической рациональности экономии средств на медленные, не всегда осязаемые процессы, включенные в заботу о других. Результат этого — стресс и снижение удовлетворенности своей работой для тех, кто предоставляет такие услуги, и более низкое качество заботы. Продолжающееся увеличение занятости женщин к тому же означает, что требования часового времени распространяются и на их семьи, а их семейная и личная жизнь должны быть организованы вокруг работы и все большим количеством домашних заданий наполняется любой свободный период времени. Это распространение темпоральной дисциплины капитализма усугубляется нестабильностью рабочих мест, ожиданием от работников все большей продуктивности в сжатые сроки, независимо от их семейных обязанностей, или неудобными часами работы как части их стандартного трудового договора, а не как вышеоплачиваемыми сверхурочными часами (Rubery et al., 1998; Crompton, 2005). В результате усиливается напряженность, переживаемая наиболее остро женщинами, так что современное «женское время» в доме и на работе — это «испытанный индекс противоречий капиталистической современности» (Watts, 1998, p. 14) и женщины сегодня пытаются «соединить в одном лице деятельность, регулируемую разными моделями времени» (Boyd, 2002, p. 469, процитировано за Haavind and Andenaes). Хотя в большинстве западных стран, в отличие от США, сегодня проводится официальная политика в сфере занятости, связанная с гибким графиком работы и декретным отпуском, помогающая соединить семью и оплачиваемую занятость, — это не бросает вызов приоритетности, закрепленной за рабочим временем, и на практике, гибкость рабочего времени отдана на усмотрение работодателя. Кроме того, риторика баланса «работа-жизнь» часто используется для легитимации такой политики, которая сама олицетворяет темпоральную культуру капитализма, предполагающую, что труд — это не часть жизни, а всего лишь средство заработать деньги.

Как использование времени организовано и вознаграждается

Хотя есть четкие и существенные различия между странами и внутри обществ, некий гость с Марса не ошибся бы, думая, что время в современных социальных государствах остается организованным вокруг трех базовых принципов: мужчины и женщины должны специализироваться на разной деятельности, мужское время должно лучше вознаграждаться, а те, кто тратит свое время на заботу о других, должны быть экономически, социально и политически наказаны.

Таким образом, хотя гендерная специализация в современных социальных государствах сегодня, как правило, не включает простую модель мужчина-добытчик/женщина-зависимый опекун, эта модель получила некоторые «вмятины», но не была отменена полностью, поэтому мужчины по-прежнему остаются основными кормильцами семьи, а женщины — полностью или частично материально зависимыми от них домохозяйками. Хотя большинство женщин имеют оплачиваемую занятость, они, как правило, делают все, чтобы подогнать ее к своим семейным обязанностям, а мужчины — наоборот. Это означает, что женщины составляют большую часть временных работников; тут присутствует и высокий уровень профессиональной сегрегации: с женщинами, диспропорционально занятыми в сфере обслуживания, и государственном секторе.

Неоплачиваемый характер большинства женской работы является очевидным источником их экономического неравенства, приводя их к сильной зависимости или от своего мужа, или государственных пособий. В рамках рынка труда профессии, связанные с женщинами, в основном, менее оплачиваемые, чем те, где доминируют мужчины; женщины меньше, чем мужчины, занимают руководящие должности и их неполный рабочий день очень часто связан с низкой почасовой ставкой оплаты труда, плохими условиями труда и отсутствием перспектив карьерного роста. За исключением стран Скандинавии, государственная политика не старается изменить низкой оценки оплачиваемой заботы, как правило, игнорирует важность неоплачиваемой заботы и ожидает, как это существует в США, что матери-одиночки должны выходить на оплачиваемую занятость, даже если их ребенок еще очень маленький. В более общем плане неспособность увидеть, что женские традиционные обязанности никуда не исчезают, если они заняты в сфере оплачиваемой занятости, усиливают давление, как на женщин, так и на их семьи.

Отсутствие финансовых ресурсов, требующихся для участия в политике, обычно наиболее остро стоит для домохозяек, некоторые из них объединяются в сети (часто основанные еще на их старой работе или профсоюзом), облегчающие доступ к тем, кто принимает решения. Многие работающие неполный рабочий день также ощущают на себе эти ограничения, а низкая заработная плата также ограничивает политические возможности для многих женщин, работающих полный рабочий день. Как отмечалось на протяжении всей книги, гендерное разделение времени к тому же создает неравенство в доступном или свободном времени, что оставляет многим женщинам очень мало времени для политической деятельности, а все это вместе с их экономическим неравенством вносит свой вклад в незначительное политическое представительство женщин в большинстве стран мира.

Темпоральные представления, культура и практики, лежащие сегодня в основе западных социальных государств, конституируют различные типы темпоральных режимов, часто диаметрально противоположных, от предусмотренного феминистской ухронией (на одном полюсе), с тем, что существует на данный момент в США (на противоположном). Тем не менее, темпоральные режимы никогда не бывают статичными или едиными, они постоянно развиваются и являются объектом сложных и часто противоречивых сил, предоставляющих возможность для прогрессивных изменений. В подразделе определяются некоторые из этих сил и признаки перемен, прежде чем будут указаны стратегии, которые могли бы опираться на них.

Источники сил и признаки перемен

Часть вызовов, перед которыми сегодня находятся социальные государства, связаны с материальными экономическими условиями, вытекающими из противоречий между продуктивными и (вос)производственными нуждами общества (см. главу седьмую, где обсуждались эти термины). Модели мужчины-кормильца, находящейся в основе социальных государств на протяжении всего 20‑го века, удавалось сглаживать эти противоречия за счет женской экономической зависимости и недостаточного использования их навыков. Сегодня женщины являются существенной частью квалифицированной и неквалифицированной оплачиваемой рабочей силы, но общества, по очевидным причинам, не смогут существовать, если большинство их членов не будут иметь детей, без женской традиционной заботы, выполнения домашней и эмоциональной работы. Тем не менее, похоже, что в обществах, где их традиционные роли не поддерживаются доступностью ухода за детьми или гибкой занятостью, образованные молодые женщины все чаще не хотят терять свою экономическую независимость или соединять свою карьеру с семьей, и выбирают бездетность, а те, кто сделал другой выбор, все чаще переживают ужасный стресс.

Социальная и экономическая цена стресса, вызванного работой, снижение численности населения, утрата или недоиспользование квалифицированных работников и все возрастающий «дефицит заботы» означают, что работодатели имеют собственный коллективный интерес в создании более «дружественных к семье» условий занятости и предоставлении определенных услуг, например, ухода за детьми для своих работников. Хотя некоторые «хорошие» работодатели предоставляют такие условия труда, другие не могут себе позволить таких краткосрочных затрат, и первые, скорее всего, будут повержены менее порядочными или более дальнозоркими конкурентами. Поэтому государственное регулирование условий труда необходимо, чтобы заставить самих работодателей действовать во имя их же долгосрочных интересов. Как писал Маркс, «они жалуются на правительство всякий раз, когда оно ограничивает их свободу, и в то же время требуют, чтобы правительство предотвратило неизбежные результаты этой свободы» (цитируется за Taylor, 2005, p. 65). Это означает, что тенденции западных социальных государств поддерживать работников с обязанностями по уходу, предоставляя или субсидируя услуги по уходу и/или «дружественные к семье» условия занятости, частично обусловлены потребностями экономики, даже если такие меры направлены против работодателей.

В дополнение к напряженности между долго- и краткосрочными продуктивными и (вос)производственными потребностями мир сегодня стоит перед кризисом, так как краткосрочная логика накопления капитала не учитывает долгосрочных экологических последствий неограниченного роста «капитализм против планеты» (Callinicos, 2003, p. 21). Хотя капиталистические предприятия имеют общий интерес в уменьшении экологических загрязнений, они к тому же имеют непосредственный интерес в сокращении собственных расходов.

Поэтому любое значительное сокращение потребует эффективных международных соглашений и регулирующего контроля; как и с условиями занятости, предприниматели, в конечном итоге, выиграют от такого контроля, несмотря даже на то, что многие из них выступают против него как ограничения их экономической свободы.

Более прямое давление за такой контроль исходит от экологических организаций. Некоторые индивиды также пытаются «действовать локально, мыслить глобально», делая шаги для уменьшения их собственного «следа углерода» или избегают стресса, вызванного доминантой «работай и трать» темпоральной культуры, выбирая сознательное «понижение» своего статуса. Хотя это явно не вариант для тех, кто и так живет ниже или около черты бедности и на кого давит высокий уровень потребления, который сложно преодолеть. Мейксинс и Уолли (Meiksins and Whalley, 2002) утверждают, что такие индивиды могут выступать в качестве моделей для подражания и добавлять моральную силу более абстрактным рассуждениям. Их идеи к тому же находят более коллективное выражение и поддержку. Например, Джульетта Шор (Juliet Schor), упомянутая нами в третьей главе, является одним из основателей Новой американской мечты (New American Dream), — организации, которая «помогает американским потребителям ответственно относиться к защите окружающей среды, повышению качества жизни и содействию социальной справедливости» (www.newdream.org), а международное Медленное движение (Slow Movement) стремится отказаться от быстрого темпа современной жизни и дать людям возможность снова слиться с «миром природы и ритмами вокруг нас» (www.slowmovement.com/). В параллельном движении LETS (местные схемы биржевой торговли‑local exchange trading schemes) и банках времени, через которые люди могут обмениваться временем и трудовыми навыками, а не деньгами, становятся новой важной формой организации сотрудничества на государственном и международном уровне (www.letslinkuk.net; www.timebank. org.uk). Эти все события бросают вызов культуре «время это деньги», а более широкое беспокойство общественности по поводу загрязнения окружающей среды и изменения климата предполагает, по крайней мере, частичный переход к более ориентированной на будущее темпоральной перспективе. Политики отвечают на эти запросы, даже в США, и это есть признание того, что большинство индивидов вряд ли отдадут приоритет экологии перед удовлетворением их непосредственных потребностей и благосостоянием, посему любое крупномасштабное изменение в поведении требует действий правительства для оказания конкретных стимулов и наказаний (таких, как налоги на топливо и перелет, субсидий на энергоэффективные автомобили или теплоизоляцию домов).

Есть аналогичные признаки того, что происходит сдвиг в общественном мнении в вопросах продвижения трудового законодательства во многих странах, и что политики стараются отвечать на эти, вызывающие беспокойство проблемы. В Британии, например, большинство граждан считает, что лучшая поддержка для работающих опекунов, в особенности отцов, является одним из приоритетов, и такая партийная политика по этому вопросу будет влиять на их голосование (EOC, 2006b). Таким образом, эти электоральные соображения могли повлиять на введение лейбористским правительством декретного отпуска по отцовству (сначала неоплачиваемого, а потом оплачиваемого) с 1997 года и помогли Тони Блеру решиться взять две недели декретного отпуска, когда он был премьер-министром; его примеру последовал и канцлер казначейства Гордон Браун. Сегодня даже Консервативная партия, в принципе, поддерживает «дружественные к семье» условия занятости, хотя лидер партии Дэвид Камерон (он также воспользовался правом на декрет) считает, что это может быть достигнуто через наставления, а не с помощью законодательства.

Неудивительно: так как на женщин наиболее неблагоприятно влияют традиционные условия рабочего времени, именно женщины активно выступают за декретную реформу, предложенную лейбористами. Недавнее увеличение женского политического представительства и занятости на высоких должностях означает, что их взгляды все чаще учитываются при принятии политических решений, став важным источником для продвижения изменений. Многие женщины-политики к тому же поддерживают связь с феминистскими группами, включая такие известные организации, как Общество Фосетт (Fawcett Society) в Британии и Национальная женская организация в США, которые в настоящее время ставят приоритетом вопросы труда и времени. Такие группы все чаще выходят за рамки прежнего сосредоточения на женских потребностях, бросая вызов мужскому использованию времени и общей темпоральной культуре труда.

Хотя мужчины также страдают, если есть «дефицит заботы» в обществе, а некоторые уже давно поддерживают феминистские кампании, но пока только в Скандинавии идея — поведение мужчин нуждается в изменении — получила широкое признание. Тем не менее, некоторые из них независимо организовываются в различные группы, такие как Отцовские наставления (Fathers Direct) (www.fathersdirect.com) для реализации своих прав на время для заботы о детях. Мужчины все чаще работают сообща с женщинами в профсоюзах, которые во многих странах считают достижение «баланса работа-жизнь» важным вопросом, имеющим отношение как к мужчинам, так и женщинам. Например, кампания «Это о времени», организованная Конгрессом объединенных профсоюзов (Trades Union Congress) в Британии, «имеет своей целью поставить удлиненное рабочее время и баланс работа/жизнь в верхнюю часть трудовой повестки дня» и преодолевает рамки «дружественных к семье трудовых отношений», указывая на потребность работников еще иметь время для обучения или участия в общественной жизни (www.tuc.org.uk/work_life/).

Взятые вместе, экономические, социальные, поведенческие, политические и законодательные изменения, которые обсуждались в этом подразделе, представляют собой мощный импульс для дальнейшего изменения и дадут нам новую исходную позицию, с которой можно будет бросить вызов как, в целом, доминирующей темпоральной культуре, так, в частности, и мужскому удлиненному рабочему времени. Эти процессы продвинулись дальше в Европе и Великобритании, чем в США. Тем не менее, призыв к изменениям растет даже в США, многие требуют, чтобы правительство делало больше для поддержки работающих семей и стимулировало отцов играть более активную роль в семейной жизни. Как утверждают Горник и Майерс (2003), такие требования усиливаются европейским законодательством, показывающим, что условия труда, которые кажутся в США утопическими, являются стандартными в другой части мира.

Стратегии для изменений

Любую феминистскую стратегию для оспаривания способов использования, осмысления и вознаграждения времени необходимо начинать с понимания, что здесь не может быть единой стратегии: различные ситуации требуют различных ответов, разные женщины имеют разные потребности — единый подход не может разблокировать сложный комплекс взаимодополняющих идей и практик, которые поддерживают гендерное неравенство. Помимо этого, политические возможности во всех западных обществах остаются ограниченными взаимосвязанными моделями культурной и материальной власти и привилегий, которые систематически дают преимущества мужчинам как группе как в общественной, так и частной жизни и зависят от эксплуатации продуктивного и/или (вос)производственного труда большинства людей. Любые предположения, угрожающие сорвать эти модели, скорее всего, будут встречать сильный отпор. Тем не менее, эти модели и интересы, порождающие их, не являются постоянными и единообразными, но текучими, часто противоречивыми и по существу изменчивыми. Одним из последствий является то, что хотя государства, в целом, служат доминирующим интересам и не являются нейтральными инструментами, которые могут быть с легкостью использованы для достижения феминистских целей, они никогда не бывают статичными и всецело служащими репрессивным интересам класса или патриархального гнета. Нужно понимать, что существующие структуры и институты всегда предоставляют определенные возможности, но и препятствия, посему в оставшейся части подраздела рассматриваются некоторые возможные стратегии: переходя от более общих методов к рассмотрению более конкретных предложений по вопросам политики.

Пока политическое представительство женщин в органах власти остается на низком уровне, его увеличение есть ключевой задачей многих феминистских групп. Однако это не будет самоцелью, и независимые феминистские организации продолжат играть ключевую роль «за и против» государства, когда их количество возрастет (см. шестую главу). Феминистские организации не только помогут защититься от потенциальной коррупции и дерадикализирующего влияния власти, но также обеспечат ресурсами и каналом коммуникации женщин-политиков, связывая их с низовыми активистами и «обычными женщинами». Хотя эта книга исходит из того, что многие темпоральные интересы общие для всех женщин, она также признает существующие различия и источники противоречий среди женщин. Так, очевидно, что белые женщины среднего класса, имеющие до сих пор наибольшие политические достижения, имеют незначительное представление об опыте и знаниях менее привилегированных и более маргинализированных групп. Поэтому важно расширить круг женского представительства и поддерживать связь с местными группами не только в целях социальной справедливости, но и для разработки эффективной и работоспособной политики.

Во многих странах профсоюзы будут обязательным местом феминистской активности. Как пишет Нил Лоусон (Neal Lawson), «Мы не должны верить в теорию классовой борьбы, чтобы признать, что интересы труда и капитала могут и будут вступать в конфликт и что коллективная организация является предпосылкой обеспечения индивидуальных прав трудящихся» (Lawson, 2006, p. 4). Хотя исторически профсоюзы часто отождествлялись с правами «рабочих», с правами мужчин-рабочих, они стали намного более открытыми в последние годы к феминистским требованиям и представляют собой важный форум, на котором мужчины и женщины могут выявить общие интересы и выразить солидарность с теми, кто противостоит другим формам угнетения. Поскольку современный рынок труда стает все более глобальным, защита и разработка надлежащей практики занятости и трудового законодательства логически предполагает работу над расширением интернационально-сти трудового права «не только во имя солидарности, но и ради осознанного личного интереса» (Lawson, 2006, p. 5), так как плохие условия занятости в одном месте, скорее всего, создадут давление на понижение заработной платы и условий занятости в другом.

Развитие Интернета означает, что не только хорошо обеспеченный ресурсами профсоюз, но и небольшие феминистские группы имеют беспрецедентную возможность для развития международных связей, диалога и стратегий (см. шестую главу). Некоторые из них уже получили поддержку от транснациональных форумов и наднациональных директивных органов вроде Европейского Союза и Организации Объединенных Наций. Некоторые феминистские проблемы, включая «цепочки заботы», также были артикулированы в рамках глобальных антикапиталистических движений; как уже отмечалось ранее в этой главе, кампании по защите окружающей среды, в которых женщины также участвуют, неизбежно поднимают вопрос о доминирующих временных рамках глобального капитализма.

Хотя глобальные проблемы не могут быть решены отдельными странами в изоляции от международного сообщества, государственные инициативы и политики также имеют свои собственные внутренние импульсы и последствия. Как уже отмечалось в этой книге, «история имеет значение», и политика, успешная в одном обществе, вызовет сопротивление в другом или будет иметь контрпродуктивные последствия. Совершенно очевидно, что тот вид коллективной поддержки работы по уходу, который обеспечивается в странах Скандинавии, зависит от длительной социал-демократической традиции, основанной на идеалах равенства и солидарности, убеждении, что государство может быть использовано для достижения этих целей и приверженности к щедрой и универсальной системе социального обеспечения, финансируемой посредством налогообложения. Эта традиция имеет длительную историю коллективного ухода за детьми и социальной поддержки. В отличие от этого, в США доминирующая идеология выступает против вмешательства государства, делая акцент на индивидуальных усилиях и опоре на собственные силы, а не на коллективную ответственность, а поэтому «предлагает худшие условия по уходу за детьми, чем любая другая индустриализированная страна» (Williams, 2000, p. 49).

Тем не менее, в этой книге утверждается, что институты и идеологии никогда не являются целостными или статическими, так что задача для феминисток состоит в определении критических точек, уязвимостей и возможностей для изменений, ими предоставленных. Выше в этом подразделе мы уже пытались сделать это. Признание того, что «мы начинаем отсюда», также указывает, что феминисткам предпочтительнее сосредоточиться на выявлении общностей и точек соприкосновения, которые могли бы выступить «дискурсивными мостами» (Purkis, 2004) между феминистками и другими группами, чем пытаться победить враждебную политическую идеологию с одного наскока. Например, Горник и Майерс утверждают, что было проведено три «пересекающиеся, но удивительно различные обсуждения о работе и семье в США». Они указывают, что широко распространенное беспокойство по поводу благополучия детей и проблем, с которыми сталкиваются работающие женщины, могут вступить в резонанс с феминистскими утверждениями о гендерном неравенстве в доме, так что различные избиратели могут сойтись на «общем представлении, что как занятость, так и забота ведут к благосостоянию ребенка и гендерному равенству», и смогут договориться, чтобы установить такие принципы, которые смогут в итоге сделать возможным общество, где в семьях одновременно будет два кормильца и два опекуна. В частности, они утверждают, что «усиление роли американского правительства может найти свое оправдание через инвестиции в здоровое развитие детей и как средство для более справедливого распределения расходов на обеспечение заботы» (Gornick and Meyers, 2003, pp. 2, 17). Аналогично, Вайт (White, 2003) утверждает, что существующие убеждения о свободе и самоусовершенствовании могут быть использованы в качестве точки соприкосновения для разработки его собственной идеи о «взаимности» («reciprocity») и связанных убеждений, что воспитание должно быть поддержано как одна из форм гражданского труда (к этому мнению он приходит самостоятельно, независимо от любых влияний феминистской мысли). Схожую тактику предложила и Джоан Уильямс (Joan Williams, 2000). Используя широко уважаемый язык равных прав и возможностей, она утверждает, что маргинализация матерей на рынке занятости, требующего длительной сверхурочной работы, — это формы незаконной дискриминации по признаку пола, и то, «что нам нужно, не временное освобождение от занятости для ухода за детьми, но реструктуризация рынка труда, с учетом законных нужд семейной жизни, и новая теория права, определяющая современные структуры рынка труда как дискриминацию в отношении женщин» (Williams, 2000, p. 3).

Хотя их политика меняется, очевидно, что страны Скандинавии в целом гораздо ближе к феминистской ухронии, предложенной в этой главе, чем любые другие страны в мире, и может даже показаться, что феминистки здесь находятся в привилегированной позиции чутко настроенной поддержки заботы и эгалитарного общества, о чем другие могут только мечтать. Тем не менее, ряд значительных проблем остается и здесь, как уже обсуждалось в шестой и девятой главах, некоторые, несомненно, прогрессивные политические шаги имеют ряд непреднамеренных результатов. С увеличением эмиграции усложняется поддержка универсалистской политики, обеспечивающей высокий уровень социальных льгот для всех граждан.

Разрабатывая конкретные политические предложения или даже более отдаленные «списки пожеланий», феминистки во всех обществах должны решить проблему, как удовлетворить насущные потребности женщин, не рассматривая их как «особый случай», и как поддержать и вознаградить работу, традиционно ими выполняемую, без предположения или подтверждения их единоличной ответственности за нее. К примеру, многие женщины воспользовались выгодами от политики, разрешающей им уходить в декретный отпуск без потери своего места работы, но обнаружили, что перспективы их карьерного роста от этого пострадали, а работодатели вообще могут отказываться брать на работу тех, кто может взять такой тайм аут. Важно также понимать, что политика работает на нескольких уровнях и что она может иметь как краткосрочные, так и долгосрочные последствия в изменении привычек, законов или поведенческих взаимодействий. Например, резервирование периода оплачиваемого декретного отпуска за мужчинами не только обеспечивает практическую поддержку для семей, но также переопределяет традиционное понимание отцовства и мужественности, помогая обеспечить, чтобы время ухода, ценности и представления, ассоциированные с ним, не являлись исключительно «женским временем». Так как «создание гендера» отцов будет происходить в нетрадиционный способ, это может поощрять более эгалитарные позиции среди опекаемых ими детей, порождая комплексный сдвиг в гендерных ролях, идентичностях и темпоральных нормах.

Исходя из этих соображений, большинство феминисток найдут следующие предложения, в принципе, относительно беспроблемными, хотя некоторые из них гораздо более достижимы в одних обществах, нежели в других.

• Условия занятости неполный рабочий день должны быть хорошими, и такая занятость должна быть нормальной как для мужчин, так и для женщин.

• Все работники должны иметь право на оплачиваемый ежегодный отпуск хотя бы четыре недели, и продолжительность рабочего времени должна быть ограничена максимумом 48 часов в неделю, с прицелом на его дальнейшее сокращение. Современные нормы Европейского Союза по этому вопросу должны быть расширены и усилены. Работающие не обязаны считать правилом работать больше этого, без специального на то уведомления.

• Программы отпуска по беременности и родам должны следовать исландской модели, в которой три месяца из девятимесячного отпуска зарезервированы за мужчинами, а три — за женщинами, а оставшаяся треть доступна для любого из родителей.

• Политика в области занятости и пенсионных пособий должна быть основана на предположении, что работники, как правило, желают работать сокращенный рабочий день или взять отпуск в любое удобное для них время. Например, отпуск для учебы и время для гражданской и волонтерской деятельности, так же как и по семейным обязанностям.

• Те, кто предоставляет платные услуги по уходу, будут рассматриваться в качестве специалистов с нагрузкой, исходящей из того, что качественный уход не может быть предоставлен быстро, но включает в себя отнимающий много времени процесс налаживания человеческих отношений. Это означает, что обеспечение заботы не будет коммерчески успешным, поэтому должно быть предоставлено или субсидировано как общественные услуги.

• Качественные, доступные услуги по уходу за детьми должны быть обеспечены тем, кто в них нуждается. Хотя они будут гибкими, но они не должны способствовать удлиненному рабочему дню родителей.

• Государство будет поддерживать право на получение и предоставление качественной помощи, так что ни ее получатели, ни ее представители не будут находиться в нищете и/или персональной зависимости. В рамках этого, будет признано, что некоторые опекуны могут оказывать помощь в специально для этого отведенных местах, но это также будет не всегда уместно.

• Высокий уровень минимальной заработной платы будет эффективным средством для уменьшения гендерного разрыва. В частности, те, кто предоставляет платные услуги по уходу, сразу же выиграют от этого.

• Центральные и местные органы власти нуждаются в чем-то похожем на «мышление по цепочке» («joined-up thinking») вокруг школьных занятий, графиков работы, часов работы правительственных организаций, магазинов, банков, возможностей досуга и времени общественных мероприятий.

• Исследования использования времени должны по-прежнему проводиться на регулярной основе, так как это способ привлечения внимания к ценности неоплачиваемой работы и мониторинг изменений в ее распределении. Однако их ограничения должны быть полностью осознаны (см. девятую главу).

Эти политические предложения не являются оригинальными; они только очерчены по краю проблем, определенных в этой книге, и они явно оставляют много нерешенных противоречий. Тем не менее, они представляют собой попытку связывать стратегические и практические интересы, бросающие вызов нормальности мужским жизненным моделям, ценностям, связанным с их деятельностью, и способам разделения времени между оплачиваемой работой, неоплачиваемой, гражданской активностью, досугом и потреблением.