Генерал Багратион. Жизнь и война

Глава тринадцатая На берегах Борисфена

Движение 1-й армии к Полоцку было быстрым. Капитан П. Пущин записал в дневнике: «Лагерь у Полоцка. Снялись от Соколицы в 3 часа пополудни, шли всю ночь, пришли в Полоцк в 7 часов утра. Дождь шел всю ночь, переход был очень утомительный, но нам предстояло еще три таких перехода, чтобы опередить французов у Витебска»1. Барклай спешил, ибо опасался флангового удара Наполеона. Оставленному с корпусом на Двине генералу П. X. Витгенштейну главнокомандующий писал, что колонны неприятеля «берут направление от нас влево. Все сие доказывает, что неприятель намерен обходить наш левый фланг и тем вовсе отрезать 1-ю армию как от 2-й, так и от сердца самого государства»2. Действительно, Наполеон, узнав о том, что русские покинули Дрисский лагерь, пошел из Глубокого к Бешенковичам, то есть южнее Полоцка, «срезая угол».

Остановившись днем в Полоцке, 1-я армия 8 июля двинулась по левому берегу Двины, совсем ненамного опережая французов по дороге к Витебску. Барклай писал Багратиону, что он будет в Витебске 11 июля «для скорейшего соединения с вами»3. Прийти к Витебску 1-й армии удалось действительно 11 июля. Но двигаться дальше, на Оршу, как поначалу объявил в своем письме Багратиону Барклай, главнокомандующий 1-й армией отказался. Войска, пройдя форсированным маршем по тяжелой дороге, были истомлены до предела, нужен был отдых хотя бы на один день. К тому же солдатам не хватало провианта, и его начали брать силой у местного населения. В тот момент Барклаю показалось, что позиция под Витебском весьма удобна для сражения. Он написал царю: «Здесь я взял позицию и решился дать Наполеону генеральное сражение». Нужно было только дождаться 2-ю армию Багратиона, двигавшуюся от Бобруйска к Могилеву, и сдержать французов на подступах к Могилеву до ее подхода.

Тринадцатого июля Барклай получил известие о движении основных сил Наполеона к Островне, лежащей в нескольких верстах от Витебска. Чтобы остановить неприятеля, туда был послан корпус генерала А. И. Остермана-Толстого. Он занял удобную для обороны позицию на дороге Островна — Витебск. Здесь части 1-й армии впервые приняли бой с главными силами Наполеона: на корпус Остермана-Толстого «навалилась» конница Мюрата, а затем подошла пехота итальянского вице-короля Евгения Богарне. Остерман-Толстой держался до десяти часов вечера 13 июля, успешно отбивая атаки неприятеля. Известно, что почти каждое крупное сражение порождает свои легенды, фольклор, обычно героический. И. Т. Радожицкий пишет, что адъютанты докладывали командующему графу Остерману-Толстому, что «в пехоте много бьют ядрами людей, не прикажете ли отодвинуться? — “Стоять и умирать!” — отвечал граф решительно… Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике в то время, как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам умирать»4.

Стоять и умирать! Возможно, рассказ Радожицкого — легенда. Но по своей сути сказанное Остерманом имеет глубокий смысл в обычаях принятого в те времена ведения боя. Генерал-майор (будущий фельдмаршал) граф М. С. Воронцов, командовавший накануне войны 1812 года Нарвским пехотным полком, написал особое «Наставление господам офицерам Нарвского пехотного полка в день сражения». Этот основанный на боевом опыте военачальника документ так понравился Багратиону, что он приказал отпечатать «Наставление» и раздать по всем полкам 2-й армии. В нем было сказано: «Ежели полку u.iu баталиону будет приказано стоять на месте фронтом под неприятельскими ядрами, то начальник роты обязан быть впереди своей роты, замечать и запрещать строго, чтобы люди от ядер не нагибались; солдата, коего нельзя уговорить от сего стыдом, можно пристращать наказанием, ибо ничего нет стыднее, как когда команда или полк кланяется всякому и мимо летящему ядру. Сам неприятель сие примечает и тем ободряется». Действительно, в армии считалось дурным тоном «кланяться ядрам». «Свист ядер, — писал А. С. Норов, — учащался, и мы, то есть новички, отвесили им несколько поклонов, чему подражали и некоторые солдаты, но видя, что учтивость наша ни к чему не ведет, и получив замечание старых бойцов не кланяться, сделаясь уже горды»1. Так было принято вести себя и в других армиях того времени. Как вспоминал участник Бородинского сражения, поляк, командир роты Г. Дембиньский, во время обстрела их позиций русской артиллерией в нескольких шагах от солдатского строя его роты упала граната «и начала шипеть, как обычно перед тем, как лопнуть». Тогда Дембиньский, «пришпорив коня, двинулся прямо на вращающуюся гранату, встал прямо над ней и стал поименно называть своих солдат, чтобы выровнять строй. Судьбе было угодно, чтобы граната не взорвалась»6.

В основе столь жестокого и — по нашим представлениям, навеянным войнами XX века, — нерационального поведения на поле боя лежали принципы линейной тактики, предполагавшей боевое построение в виде развернутого строя стоявших плечом к плечу солдат. Построенный таким образом побатальонно полк представлял собой как бы единый, слаженный и управляемый командирами живой механизм. Линейная тактика категорически запрещала нарушать построение, даже если полк не вышел на огневую позицию, но уже оказался под артиллерийским огнем противника. Когда ядро или картечь попадали в шеренгу и вырывали часть стоящих солдат, то нестроевые (или, как в Бородинском сражении, ополченцы) выносили раненых, отодвигали в сторону убитых и батальон вновь смыкал строй. Командирам предписано было смотреть, чтобы «здоровые отнюдь не выходили, убылые места 1-й и 2-й шеренги (командир) тотчас пополняет из 3-й, а в случае большой потери, чтобы ряды смыкались, и так же наблюдать, чтобы люди задних шеренг стояли так же бодро и весело, как передние и как следует доброму солдату». Это казалось тогда крайне важным для поддержания дисциплины и управления полком или, как говорили тогда, «для поддержания храбрости, духа твердости, бодрости и порядка». Воронцов писал: «Иногда полк под ядрами хоть сам и не действует, но смелым и устроенным тут пребыванием великую пользу всей армии приносит»7.

На поведение русских под огнем обращал внимание и противник. Французский генерал Жиро писал: «Русский солдат… превосходно выдерживает огонь, и легче уничтожить его, чем заставить отступить; но это происходит главным образом от излишка дисциплины, то есть от слепого повиновения, к которому он привык по отношению к своим начальникам. Он не увлечет товарищей своим порывом ни вперед, ни назад своим бегством, он стоит там, где его поставили или где он встретил слишком сильное сопротивление. Это пассивное и бессмысленное повиновение свойственно также офицерам всех чинов в иерархическом порядке. Таким образом, отряд, злополучно поставленный в поле обстрела батареи, останется там под огнем без необходимости и пользы, пока офицер, командующий им, не получит приказ от своего начальника изменить позицию»". Возможно, в чем-то француз и прав, но то, что ему показалось «пассивным и бессмысленным повиновением», называется еще стойкостью и мужеством, которые в подобной ситуации случалось проявлять и французам.

Что же касается русских, то артиллерист С. А. Норов так писал о самообладании своих подчиненных в бою, под огнем противника: «Наши солдаты были гораздо веселее под этим сильным огнем, чем в резерве, где нас даром било. Я постоянно сам наводил 12-е орудие. В один момент, когда бомбардир Курочкин посылал заряд, неприятельское ядро ударило ему в самую кисть руки. “Эх, рученька моя, рученька!” — вскликнул он, замахавши ею, а стоявший с банником, поднимая упавший заряд и посылая его в дуло, обрызганное кровью, которое он обтер своим рукавом: “Жаль твою рученьку, — ответил он, — а вон посмотри-ка, Усова-то и совсем повалило, да он и то ничего не говорит ”. Я обернулся и увидел бедного Усова, лежащего у хобота: он был убит, вероятно, тем же ядром, которое оторвало руку у Курочкина»".

Воронцов настаивал, что те же принципы должны соблюдаться и в атаке. По его мнению, командир до начала стрельбы должен идти впереди и смотреть, «чтобы люди его шли прямо, не жались сколь возможно в порядке по неровному даже местоположению». Даже успешная штыковая атака не должна была нарушить основ линейной тактики: «Когда неприятельский фронт сбит нашими штыками, тогда более всего нужно заняться офицерам в приведении тотчас фронта в порядок и никак не позволять гоняться за убежавшей малой частью неприятеля из-под штыков». В погоню за бегущим неприятелем предполагалось послать солдат третьей, тыловой шеренги и тем самым сохранить неизменным строй двух первых шеренг.

Некоторые командиры, видя, какой урон наносит огонь вражеской артиллерии их соединениям, приказывали солдатам сесть на землю, но так, чтобы по команде «Встать!» строй тотчас занял свое линейное положение. Воронцов также делал исключение: «Ежели начальник видит, что движением несколько шагов вперед он команду свою выведет с места, куда больше падают ядра, то сие, ежели не в линию с другими полками, можно сделать, но без всякой торопливости. Назад же ни под каким видом ни шага для того не делать».

После этого можно понять, почему вскоре поле битвы под Островной покрылось телами убитых и раненых людей и лошадей. Это сражение стало боевым крещением многих молодых офицеров и солдат 1-й армии, еще не нюхавших пороху. И первые их впечатления оказались тяжелыми. Князь Н. Б. Голицын вспоминал: «По приезде моем в армию я был так неожиданно поражен зрелищем всех раненых, сделавшихся жертвою битвы под Островным, что мне представлялось, как будто бы невозможно возвратиться с поля сражения иначе, как в подобном положении. Но когда я тут испытал на себе, что можно выдержать самый смертоносный огонь и остаться ни убитым, ни тяжело раненным, то я уверился, что уцелею, несомненно, после всех сражений, в которых доведется впоследствии участвовать. Счастлив тот, который на войне может в том увериться, потому что он тогда сохраняет все спокойствие и присутствие духа, необходимые на поле сражения. Впрочем, по мнению моему, такая уверенность и надеянность на невредимость посреди опасностей может поселиться только в том сердце, которое совершенно предается на волю Божию»10.

Иначе видел свое первое сражение артиллерист Радожицкий: «Явление близкого сражения первый раз в жизни меня очень занимало. Я не мог еще составить себе ясного понятия о битвах, мне казалось, что все сходящиеся должны непременно погибнуть, что каждое ядро или каждая пуля убьет или ранит человека, а потому полагал на верное, что вряд ли и мне уцелеть. По крайней мере, видя как все идут отважно умирать, мне ничего иного не оставалось, как следовать их примеру… Старые воины замечают, что страх тревожит сердце молодого солдата только до вступления в сражение, когда еще внимание его на свободе занимается окружающими ужасами смерти, которые производят в нем неприятное впечатление, но когда он вступил в битву, страх заглушается ожесточением. Солдат, жертвуя собою, делается сам действующим лицом, и смерть перестает пугать его, сердце заливается кровию, он презирает опасность и делается как бы бесчувственным. Тут человек выходит из сферы обыкновенного существа своего: физический организм его раздражается, и все способности души делаются напряженными. Я находился в таком положении, когда начал с пушками выстраиваться на показанном месте. Вдруг засвистели мимо меня ядра: одно ударило в конного артиллериста, а другое оторвало ноги у канонира с зарядною сумою, он упал передо мною и жалобно вскричал: “Ваше благородие! Спасите!” При виде убитых перед этим я содрогался, но теперь был безжалостен и велел только оттащить его в сторону, чтобы не мешал стрелять нам»".

Ночью с 13 на 14 июля войска Остермана-Толстого, понеся большие потери, отступили от Островны. Их заменил прибывший со свежими силами генерал П. П. Коновницын, который утром, с началом нового боя, узнал, что войсками противника, действовавшими против него, командует сам Наполеон. К полудню французам удалось-таки потеснить русские войска. Они отходили от Островны к Витебску через узкое дефиле среди густых лесов, опушка которых начиналась неподалеку от города. Рельеф местности напоминал бутылку, в узкое горлышко которой Наполеон силой заталкивал «пробку» из русских войск. Когда он продавил ее внутрь, то французы вышли на просторное поле, тянувшееся от леса к Витебску. На этом поле, уже в позиции, занятой на холмах, стояла вся армия Барклая. Однако «пробка» поддавалась с трудом, русские отчаянно сопротивлялись выходу французов из дефиле. Особенно отличились войска под командованием генерала П. П. Палена, который довольно долго сдерживал в дефиле атаки превосходящих сил французского авангарда. К утру 15 июля французы все же выбрались на опушку леса и у края поля начали выстраивать армию для грядущего сражения. Арьергардное сражение войск Палена являло собой, как писал генерал В. И. Левенштерн, «зрелище величественное: армия, стоя под ружьем на высотах, господствовавших над полем битвы, где сражался граф Пален, была безмолвной свидетельницей доблестного подвига, совершавшегося на ее глазах»12.

Бой с русскими на дороге Островна — Витебск воодушевил императора французов: он увидел в нем пролог, генеральную репетицию будущей битвы. Наконец он почувствовал запах грядущей победы. Возможно, это сражение и произошло бы здесь, и теперь мы так и писали бы: «Знаменитая, решившая судьбу России Витебская битва 15 июля 1812 года». Но тут… еще не закончился день 15 июля, а Барклай решил отступать.

Но вернемся к Багратиону в тот момент, когда он покинул Несвиж и двинулся к Слуцку, а затем к Бобруйску — единственной мощной и хорошо подготовленной крепости в Белоруссии. По дороге к Слуцку, у Романова, он оставил войска Платова и пехотный корпус генерала Бороздина, с тем чтобы сдержать наступление вестфальцев и дать время основным силам армии отойти к Слуцку и Бобруйску, а тяжелым обозам с ранеными, пленными и больными оторваться от противника — они направились, как уже сказано, еще южнее, на Мозырь. 27–28 июня Платов дал бой авангарду Жерома у местечка Мир (по дороге от Новогрудка к Несвижу). Казаки устроили типичный для их тактики прием — вентерь, некогда широко применявшийся монголо-татарами: противника заманивали ложным отступлением, а затем следовал внезапный удар заранее подготовленной засады. Три польских уланских полка под командой генерала Казимежа Турно попали в вентерь, полки были разбиты, сам Турно ранен и едва не взят в плен, чего не удалось избежать 248 его подчиненным.

На другой день Жером послал в бой кавалерийскую дивизию А. Рожнецкого, а от Багратиона к Платову подошла помощь — отряд И. В. Васильчикова. После шестичасового боя противник отступил. Паскевич писал, что победа под Миром была особенно важна в моральном отношении: «В кавалерии или бьют всегда, или всегда же бывают биты. Все зависит от первого успеха»13. К. И. Е. Колачковский, участник сражения с польской стороны, изображает действия польских полков в ином, более героическом ключе, но все-таки и он признает, что хотя полякам и удалось вырваться из окружения, «зато нравственно нашим войскам нанесен был сильный удар»14.

Сразу же после этого — в сущности русско-польского — сражения разгоряченный Платов писал Багратиону, что «сильное сражение продолжалось часа четыре грудь на грудь так, что я приказал придвинуть гусар, драгун и егерей. Генерал-майор Кутейников подошел с бригадой его и ударил в правый фланг неприятеля моего так, что из шести полков неприятельских едва ли останется одна душа или, может, несколько спасется. Я вашему сиятельству описать всего не могу, устал и, лежачи, пишу на песке. У нас урон велик, но не велик по сему редкому делу, так что грудью в грудь»15. Так странно читать, что Платов лежит на песке — ведь традиция всегда помещает прославленного русского атамана на «досадную укушетку»! На самом деле, в первом бою поляки потеряли 300 человек, во втором — около 600 (в том числе 250 пленными). Багратион рапортовал царю: «28-го числа шесть полков авангарда из армии короля Вестфальского, перешед Мир, атаковали отряд войск из моего арьергарда и после 8 часов продолжавшегося сражения, более наступательного от нас и преследуемого, разбиты и едва не истреблены совершенно. Покрытое поле трупами мертвых неприятелей и взятие в плен 150 человек рядовых, 30 обер- и 1 штаб-офицера свидетельствуют известную храбрость войск наших»16.

Второго июля произошел бой казаков с поляками под Романовом. Платов вновь одержал победу, о которой сообщал Багратиону в восторженных тонах. Атаман писал о взятых пленных и о том, что неприятеля «побито же… многое число так, что по дороге и по хлебам усеяно было везде трупом»11.

Эти победы, на самом деле скромные, воодушевили обе отступающие русские армии, о них из Главной квартиры широко разгласили по стране. «Начало прекрасное!» — так писал об этом Н. Н. Раевский18. Практическое же значение побед Платова состояло в том, что Жером был приостановлен в своем неуклонном движении за армией Багратиона. При этом сам Багратион был готов ввязаться в бой и, как он писал императору, «с гренадерскою дивизиею и корпусом генерал-лейтенанта Раевского был в совершенной готовности следовать к Миру, коль скоро бы я получил донесение о непомерном усилении неприятеля»19. Однако, повторим, Жером не решился ввести в разгоревшееся кавалерийское сражение пехотные дивизии вестфальцев, что послужило Багратиону веским основанием утверждать в том же письме: «Из сего дела удостоверяюсь, что Иероним не решился дать мне сражение прежде, нежели Даву мог бы нанести мне вред с фланга».

Именно корпус Даву в глазах главнокомандующего 2-й армией был самой серьезной угрозой, нависавшей над ним слева почти с самого начала отступления от Николаева. Одновременно с радостными известиями о победе при Мире Багратион докладывал царю о том, что «Минск занят неприятельскими войсками 26-го числа, следовательно, мое вступление в оной упреждено было целыми сутками, ибо армия, мне вверенная, форсируя маршами, прежде не могла прибыть в оный (как) к 27-му числу июня»20. Как тут не вспомнить знаменитый афоризм Наполеона: «La guerre clest un calcul dlheures» («Война — это расчет часов»).

Кирасир Дрейлинг вспоминал, что тогда, после победы у Мира, «в первый раз мы здесь увидели пленных, которых проводили мимо нашего бивуака… Гордые и надменные, оповестили они нас, что целью их похода является Москва, будто нет такой силы, которая могла бы противостоять их натиску, задержать их победоносное шествие. В душе мы чувствовали себя глубоко уязвленными такими словами, самолюбие наше возмущалось, и все же мы не могли не отдать должного этим воинам, привыкшим к победам на всем земном шаре». Добавим, что такими были настроения пленных французов до самой Москвы: «…смотрели (они) на нас грозно, с гордым и презрительным видом»21.

Багратион обещал Александру I поспешать к Могилеву, но не без оговорки: «…сколько силы людей выдержать в состоянии будут». Действительно, за спиной у его армии был полный трудностей путь, а впереди, от Бобруйска до Могилева, пролегала долгая дорога на виду корпуса Даву, который заметно усилился за счет части войск отстраненного от командования Жерома Бонапарта. Более того, бригада легкой кавалерии генерала К. Пажоля захватила брод через Березину у Свислочи, чтобы не дать переправиться здесь, выше Бобруйска, Багратиону.

Шестого июля 2-я армия прибыла в Бобруйск, где получила все необходимые припасы благодаря блестящей распорядительности коменданта генерала Г. А. Игнатьева, который самостоятельно, без приказов командования, подготовил крепость к обороне, заготовил в ней большие запасы провианта, да еще позаботился об армии Багратиона, выставив по дороге от Бобруйска до Слуцка фураж и по 600 подвод на каждой станции. Приказ от Багратиона о подготовке всего этого Игнатьев получил тогда, когда уже все приготовления были закончены, — редкостная, невиданная распорядительность и толковость в обстановке полной неразберихи и отсутствия дельных распоряжений из Главной квартиры!

Но даже после победы у Мира Багратион не был уверен, что он вырвался из западни. Как писал 3 июля Александру I главнокомандующий 3-й армией генерал А. П. Тормасов, Багратион, извещая его о своем отступлении на Бобруйск, писал ему, что «в столь стесненных обстоятельствах легко случиться может, что дорога к Бобруйску неприятелем заграждена будет, как и к Минску, и принужденным найдется кн. Багратион обратить марш к Мозырю…»-1. 6 июля, на марше к Бобруйску, Багратион получил срочное известие, что французы заняли Пинск и движутся к Мозырю! Правда, скоро ожидать противника в Мозыре не приходилось — французам предстояло преодолеть непроходимые Пинские болота. Но опасность окружения существовала.

Самую большую опасность для Багратиона по-прежнему представлял Даву. Все движения его корпуса строго подчинялись главной директиве Наполеона — не дать Багратиону соединиться с Барклаем. Поэтому маршал, заняв Минск, не пошел на Бобруйск, а двинулся севернее — на Борисов, с тем чтобы не дать русским раньше его войти в Могилев. Так этот белорусский город стал той ключевой точкой, достигнув которую Багратион мог рассчитывать соединиться с 1-й армией. Французы это отлично понимали и стремились перерезать путь Багратиону. С этой же целью на помощь Даву по направлению к Игумену, сойдя со Слуцкого тракта, по песчаным дорогам и болотам устремился корпус Понятовского.

По мнению А. И. Михайловского-Данилевского, «ни одна крепость в России никогда не являлась столь полезной, как Бобруйск в 1812 году. Не будь там крепости, князю Багратиону невозможно б было прежде исхода августа соединиться с 1 — ю армиею, а тогда она была уже в окрестностях Москвы. Переправа через Березину сделалась бы совершенно недоступною, ибо когда князь Багратион находился еще в Слуцке, Пажоль был уже в Свислочи и мог… перейти на левую сторону реки, уничтожить гати и плотины на болотных берегах Березины и тем самым затруднить нашим войскам наведение мостов. Князю Багратиону, не имевшему с собою понтонов, довелось бы идти на Речицу и Лоев, там переправляться через Днепр и большим обходом искать соединения с 1 — ю армиею или вовсе от него отказаться, пинскими болотами примкнуть к Тормасову и 1 — й армии предоставить одной бороться с Наполеоном»21.

Действительно, Бобруйская крепость не позволила Пажолю сунуться от Свислочи вниз по Березине и помешать Багратиону в Бобруйске спокойно переправиться на правый берег. Оставив больных, раненых, часть обоза в крепости, пополнив запасы продовольствия и влив в свой состав резервные батальоны, Багратион 7 июля двинул к Могилеву казаков Платова и корпус Раевского.

Нам трудно понять, как важен был для офицеров и солдат Багратиона короткий отдых под защитой крепостных стен Бобруйска, среди своих. А как замечательно было соединиться наконец со своим, подошедшим следом обозом! «Эта встреча, — писал позже участник изгнания Наполеона из России Н. Г. Изюмов, — была для нас праздником потому, что бывшие с нами белье и обувь слишком обносмись, и мы здесь могли переменить их свежими. Кто не был в подобных обстоятельствах, тот не может судить о том удовольствии, которое мы чувствовали, когда после продолжительной бивачной жизни под дождем и снегом, в грязи и на сильном холоде могли в теплой избе умыться и переодеться»24. Вообще, участники похода в первые недели увидели тот лик войны, который был неведом в мирное время: опасность, смерть, сражения не так утомляли людей, как голод, жажда, неудобства походной жизни, когда стертая в сапоге пятка на марше становится мучительнее боевой раны. И люди по-разному переносили тяготы похода. Как вспоминал А. Н. Муравьев, «если бы я не был с молодых лет приучен довольствоваться, не гнушаясь, всякою пищею, то в высшей степени труден был бы для меня этот поход. Тут я на опыте узнал, какой вред наносит молодому воину прихотливость и гадливость, к которой теперь приучаются юноши. Не в свое время умыться, утереться полотенцем не совсем чистым, не часто переменять белье, разрывать мясную пищу и есть руками, пить из невзрачной кружки или посуды, не лишенной дурного запаха, ложиться, не раздеваясь, и спать на сырости или в грязи, под дождем или в курной избе, наполненной тараканами и другими гадами, и тому подобные военные обыденные необходимости отталкивают их от службы и исполнения своих обязанностей или делают их неспособными для пользы, которая от них ожидается»25.

В сложившейся обстановке занятие Могилева для командования 2-й армии превратилось в первоочередную задачу. Ее решение позволило бы сблизиться с находившейся в Витебске 1-й армией и одновременно воспрепятствовать движению французов по кратчайшему пути через Оршу на Смоленск. 2-я армия прикрыла бы Смоленск и Москву и впервые встала лицом к противнику, контролируя удобные переправы через Днепр. Но, как и раньше, Багратион совсем немного опоздал. Войдя в Бобруйск, он приказал казакам Платова и 7-му корпусу Н. Н. Раевского «запастись только сухарями» и усиленными маршами спешить к Могилеву, чтобы там предупредить неприятеля26. Трудно найти в военной истории того времени переходы, подобные маршам 2-й армии. Войска в день делали по 45 и 50 верст (в 18 дней прошли пространство в 600 верст). Несносный жар, песок и недостаток чистой воды еще более изнуряли людей. Не было времени даже варить кашу. Полки потеряли в это время по 150 и более человек. «Находясь с 26-ю дивизиею в голове колонны, к счастью, я имел большой запас сухарей и водки. Отпуская двойную порцию (армейская чарка — 175 граммов. — Е. А.), поддерживал этим солдат, но, несмотря на то, у меня выбыло из полка по 70 человек, — писал Паскевич. — В Старом Быхове узнали, что неприятель занял уже Могилев»27.

Увы, все усилия Багратиона были тщетны: Даву вновь опередил его на один переход. Тоже без отдыха, тоже ускоренным маршем, он подошел к Могилеву и первым занял город. Это было тем более досадно, что путь французов от Игумена до Могилева был даже длиннее, чем путь Багратиона от Бобруйска. Возможно, главнокомандующий 2-й армией, имевший переписку с губернатором Могилева Д. А. Толстым, не сумел предугадать особенной прыти Даву и потому был уверен, что непременно опередит французов. 7 июля он с чувством некоторого превосходства над противником писал А. П. Ермолову из Бобруйска: «Теперь побегу к Могилеву, авось их в клещи поставлю». Чуть раньше Багратион писал Барклаю, что его войска выступают на Могилев 7 и 8 июля и, по его сведениям, корпус Даву находится в 85 верстах от города28. На самом деле все было иначе. 6 июля лазутчик еврей Хершенсон доставил сведения о том, что «4-го числа сего месяца пополудни в 5-м часу выступили из Борисова три колонны соединенных войск французских и польских. Первый колонны авангард ночевал в Кохнове, а вся колонна хотела идти на Смоленск и Оршу». Французы, таким образом, были уже на подступах к Орше и в Кохнове, то есть на развилке дороги Витебск — Могилев24. 7 июля, когда авангард Багратиона выходил из Бобруйска, Даву был не в 85 верстах от Могилева, а уже в одном переходе от него (то есть верстах в тридцати), что и позволило ему 9 июля занять город10.

Кроме того, Багратион не смог заочно организовать сильную оборону города против авангарда Даву, хотя писал об этом полковнику А. И. Грессеру, требуя от него остановить наступление передовых частей французов (иных сил под Могилевом, кроме легкой кавалерии противника, он и не предвидел) и «защищаться с храбростию, российскому войску приличною»11. Но сил в Могилеве было всего ничего: три роты инвалидов (около 300 человек), да из Борисова прислали на помощь им запасной батальон рекрут. Все эти инвалиды и юнцы были легко сбиты конницей Пажоля, да так, что не успели ни сжечь мост, ни уничтожить большой склад с продовольствием. Впрочем, что же мог сделать в той обстановке Багратион, когда его собственные войска, совершив столь долгий и сложный поход, настоятельно требовали хотя бы однодневного отдыха

Подходя 8 июля к Могилеву, Багратион еще не знал, что основные силы Даву уже заняли город. Он решил с ходу захватить Могилев, полагая, что перед ним незначительные передовые части корпуса Даву. Впрочем, других вариантов у него и не было. «Хотя не знаю достоверно, — писал он Александру I, — в каких силах неприятель в Могилеве, но в таковых крайностях не остается мне ничего более, как, собрав силы вверенной мне армии и призвав на помощь Всевышнего, атаковать их и непременно вытеснить из Могилева». Багратион был уверен в своих людях, хотя и писал, что их силы на пределе. Это отразилось в его донесении Александру I от 10 июля: «Могу сказать, что одно непомерное желание в людях драться поддерживает дотоле их силы, но лошади не только под артиллериею, обозами, но и под кавалериею, сколь ни хороши были при начавшихся движениях, и сколь ни выгодное имели продовольствие, но уже приходят в изнурение, и я начинаю бояться за людей, чтобы не потерять доброй готовности и того более, чтобы при подобном теперешнем марше не начали изнемогать в силах своих»12.

Полки дворовых. Примечательно, что, глядя на своих изнемогающих солдат, Багратион думал о будущих резервах. С дороги на Могилев он писал Барклаю о необходимости организовать и призвать к боевым действиям украинские казачьи войска. Кроме того, он послал Александру I проект призыва в армию дворовых людей, этих, как он выражается, «праздных сынов отечества», сотни тысяч которых «томятся безделием в помещичьих домах». Багратион был убежден, что дворянство, «движимое непреложными чувствами любви к отечеству», представит их на службу в армию 13. Ни Барклай, ни Александр не ответили на эти предложения Багратиона, а сам он не знал, что уже началась работа по организации народного ополчения — ближайшего резерва армии. К тому же в начале лета знакомец Багратиона полковник И. О. Витт под началом малороссийского генерал-губернатора князя Я. И. Лобанова-Ростовского стал формировать малороссийские кавалерийские полки 14.

Между тем Багратиону особенно не приходилось задумываться над судьбой «праздных сынов отечества»: боевая задача взять Могилев оказалась невыполнимой. 9 июля в 10 часов утра он написал М. И. Платову: «Сию минуту получил сведения, что Даву в Могилеве. 7-й корпус (Раевского. — Е. А.) завтрашний день будет иметь ночлег в Дашковке, отстоящей от Могилева в 20 верстах»". Несмотря на то, что французы опять опередили наши войска, Багратион не остановил 7-й корпус, а предписал ему прорваться в Могилев. Возможно, это была его ошибка. Дело в том, что Даву располагал большими силами, чем думал Багратион, к тому же он выбрал удобную для обороны позицию в дефиле, на столбовой дороге, идущей вдоль Днепра, у деревень Салтановка и Новоселки. Читатель понимает, что и у французов были такие же зоркие молодцы, подобные нашему генерал-инженеру Ферстеру. Их также посылали для выбора удобных для обороны позиций, и они делали это с успехом.

Одиннадцатого июля разгорелось сражение, в котором участвовали передовые части 2-й армии под командованием генерала Н. Н. Раевского (около 11 тысяч человек). Как раз в этом бою, когда Смоленский полк повел в атаку сам Раевский, шедший с ним его сын, 16-летний Николай, потребовал у подпрапорщика — знаменосца — дать ему понести знамя полка. На это знаменосец гордо отвечал генеральскому сынку: «Я сам умею умирать!»

В сущности, это было первое серьезное полевое сражение основных сил 2-й армии с противником. Русские войска с ходу вступали в бой, оставляя ранцы идущим следом батальонам. Раевский писал Багратиону на клочке бумаге: «Неприятель остановился за речкой. Мы отошли 6 верст, у них место крепкое, я послал Паскевича их обойтить, а сам, с Богом, грудью»36. Офицеры и солдаты проявили в этом сражении мужество и стойкость. «Я сам свидетель, — писал в своем рапорте Багратиону Раевский, — что многие офицеры и нижние чины, получа по две раны и перевязав их, возвращались в сражение как на пир. Не могу довольно выхвалить храбрости и искусству артиллеристов: все были герои». Позже Паскевич вспоминал, что 2-я армия «всем обязана своему главнокомандующему князю Багратиону. Он умел вселить в нас дух непобедимости. При том мы дрались в старой России, которую напоминала нам всякая береза, у дороги стоявшая. В каждом из нас кипела кровь. Раненые офицеры, даже солдаты, сделав кой-как перевязку, спешили воротиться опять на свои места»37.

Но мужество русских солдат не увенчалось победой, и пир под Салтановкой оказался поистине кровавым: понеся большие потери (две с половиной тысячи человек), Раевский не сбил французов с позиции, а сам был вынужден остановиться. В тот момент он писал главнокомандующему из Дашковки: «…буду ожидать повеления об отступлении»38.

В этом сражении был допущен ряд ошибок. Во-первых, подвела разведка: Багратион послал Раевского в бой, уверяя его запиской, что против него действует только 6 тысяч французов. Генералу предписывалось, сбив их, стараться «по пятам неприятеля ворваться в Могилев»39. На самом деле, как сообщил Раевскому уже в ходе битвы командовавший его авангардом Паскевич, французов оказалось не 6, а 20 тысяч, а позиция, занятая ими, была «почти неприступная»90. О том же Барклаю писал и подполковник Чуйкевич: «…неприятель очень силен около Могилева»41. Во-вторых, генерал-квартирмейстер 2-й армии М. С. Вистицкий позже обвинял Раевского в поспешности, с которой тот «атаковал при Дашковке, не обрекогносцировав места, и даже не расспросил у генерала Сиверса, бывшего там накануне и имевшего план местностям»42. Но резонен вопрос: а где был сам генерал-квартирмейстер 2-й армии генерал-майор Вистицкий — ведь рекогносцировка входила в его непосредственные обязанности? По отзывам Щербинина, Вистицкий был совершенным нулем, что подтвердилось позже, при выборе им позиции во время отступления от Смоленска. Известно, что на нем лежала вина еще за поражение под Цюрихом в 1799 году корпуса Римского-Корсакова, чьим генерал-квартирмейстером он был.

В-третьих, в решительный момент Багратион не поддержал Раевского силами основной армии, которые уже подошли к месту сражения. Подобно Жерому под Миром, он не ввел их в бой и тем самым обрек Раевского на неудачу.

Вполне возможно, что в тот момент Багратион понял свою ошибку при оценке сил противника и поэтому решил отказаться от продолжения сражения. В послании Барклаю от 12 июля он сообщал, что «неприятель имел на упомянутом пункте, по показаниям пленных, пять дивизий под командою маршала Даву и генерала Мортье». В другом письме он писал о «непомерном превосходстве сил неприятельских» и что «укрепленная при Новоселке натурою и неприятелем позиция не позволяет мне вторично форсировать оную»43.

Справедливости ради отметим, что «непомерного превосходства» у Даву в тот момент не было — у французов тогда числилось всего 21 с половиной тысяча человек при 55 орудиях, а у Багратиона была целая армия, не менее 40 тысяч штыков и сабель. Лишь позже, как считал И. Ф. Паскевич, ночью, к Даву подошел весь его корпус (40 тысяч человек). 20-тысячный корпус поляков Понятовского, по польским источникам, прибыл в Могилев 16 июля44. Но Даву был сильнее Багратиона тем, что выбрал для своих войск прекрасную позицию, имел в этом месте превосходство в силах и поэтому успешно сдержал отчаянный натиск корпуса Раевского. Упомянутый выше подполковник-квартирмейстер П. А. Чуйкевич, опытный разведчик, близкий Барклаю человек, явно неслучайно присланный во 2-ю армию еще 10 июля, рапортовал Барклаю, что Даву был в сражении и «позиция неприятеля была прекрепкая, мы ее упустили накануне, Даву был вдвое сильнее Раевского. Платова корпус и 2-я дивизия гренадер прибыли за пять верст до места сражения, когда Раевский принужден был прекратить тщетную свою атаку. Сей генерал и его корпус делали чудеса храбрости»45.

Багратион берег войска, ибо думал о будущем и понимал, что сражение при Салтановке не могло стать решающим в этой кампании. Он явно не желал пирровой победы, сидел со своим штабом на дороге к Быхову и ждал возвращения Раевского. Позже, 20 июля, он писал Барклаю: «Могилев сколь не был укреплен, но я непременно прорвался в соединение с вами, в сем случае я должен был поступить на решительный бой с превосходнейшим в силах неприятелем… и, атакуя несравненно превосходного в силах неприятеля и прорываясь чрез укрепления, я мог потерять хотя в третью долю против потери неприятеля, следовательно, в малом числе войск ослабить себя и не быть уже в состоянии действовать с пользою вперед». Поэтому «сим и поставлен был в необходимость ограничить мое усердие и покориться против воли всемощной необходимости»46. В этих рассуждениях мы усматриваем важнейшую особенность личности Багратиона как полководца — при всей своей горячности, нетерпении и нетерпимости он отличался расчетливостью, осторожностью, имел холодную голову, мог оценить меру предстоящего риска и был способен отказаться от него во имя сохранения вверенной ему армии. Хотелось бы, чтобы читатель вспомнил это наблюдение, когда ниже в книге пойдет речь о распре Багратиона и Барклая. Словом, косвенно признав свое поражение, Багратион написал о неудаче под Могилевом Барклаю и немедленно приказал искать брод ниже Могилева для переправы через Днепр. Свидание с Барклаем вновь откладывалось…

«И стали ждать нашей судьбы». Корнет Дрейлинг, служивший во 2-й кирасирской дивизии, стоял в ту самую ночь всего в шести верстах от места сражения. Он не знал планов Багратиона и поэтому ждал, когда их бросят в бой: «Мы спешились и стали ждать нашей судьбы. Зажигать огни было воспрещено. Ночь была темная. Черные тучи висели над самой землей. Не переставая, моросил мелкий дождь. В нашей колонне царствовала тишина. Ни звука человеческого… Изредка слышалось приглушенное бряцание оружия, и только. По большой дороге потянулись вереницы экипажей с ранеными. Их стоны и крик, да еще отдаленный грохот пушек одни нарушали мертвящую тишину, которая нас окружала со всех сторон». Заметим, что Раевский просил Багратиона «дать способ везти раненых» с места боя, ибо «люди тащатся окровавленные мимо полков, отымут охоту у здоровых поставить себя в такое ж положение»47. Дрешинг продолжает: «За ними потянулись отряды пехоты, ничтожные остатки возвращающихся из сражения полков. Безмолвные, хотя и в полном порядке, шш они мимо нас, почти невидимые под покровом ночи, если бы не блеск штыков, который обнаруживал их. Эта картина, казалось бы, на всех должна была производить одинаково неблагоприятное впечатление, но спокойно спали наши старые кирасиры, каждый под своей лошадью. Закутавшись в плащ, привязав к руке поводья лошади, тихо лежал я — измученный, усталый, но спать не мог, и сердце напряженно ждало чего-то жуткого, таинственного, может быть, не я один, а все мы, молодежь, переживали в этот момент подобное, только не говорили друг другу об этом. Вдруг раздался звук трубы. Мы бросились на лошадей и думали, что нам прикажут наступать, но получили приказ отступать. Мы направились через Быхов, Пропойск, Мстиславль влево, к Смоленску»48. Участник похода А. П. Бутенев видел продолжение того, о чем писал Дрейлинг: когда войска Раевского вернулись, то их сопровождало множество «раненых и умирающих, которых несли на носилках, на пушечных подставках, на руках товарищей. Некоторых офицеров, тяжелораненых и истекающих кровью, видел я на лошадях, в полулежащем положении, одною рукою они держались за повод, а другая, пронизанная пулею, висела в бездействии. Перевязки делались в двух развалившихся хижинах, почти насупротив толпы офицеров и генералов, посреди которых сидел князь Багратион, по временам приподнимавшийся, чтобы поговорить с ранеными и сказать им слово утешения и ободрения»49.

Так случилось, что одновременно с Дрейлингом польский офицер Колачковский — участник похода корпуса Понятовского, только что подошедшего к Могилеву, — видел, как наутро возвращались из-под Салтановки в свой лагерь французские полки: «Их выправка, обмундирование и вооружение были в самом лучшем порядке, они везли с собой провизию на несколько дней, имели двойное количество патронов, обуви и саперные принадлежности. Со всем этим грузом они шли легко и охотно, как бы на парад. В рядах недоставало только убитых и раненых»50. Словом, сражение под Саптановкой было только пробой сил сторон. И солдаты Багратиона, и солдаты Даву горели желанием скрестить оружие снова…

Тем временем Барклай, готовившийся к битве, неожиданно приказал войскам отступать. Обычно это его решение объясняют тем, что 15 июля он получил от Багратиона известие о неудаче под Могилевом и невозможности соединиться с 1-й армией, а также о том, что французы угрожают непосредственно Смоленску. В своем донесении М. И. Кутузову 17 августа 1812 года, как бы «сдавая дела», Барклай так писал о ситуации, сложившейся под Витебском и Могилевом: «Трехсуточное сражение под Витебском… окончилось бы генеральным сражением, когда в самое то время не получил бы я известие от князя Багратиона о неудачном предприятии на Могилев, где уже маршал Давуст (Даву. — Е. А.) со всею армиею пресек 2-й армии дорогу на Смоленск. Князь Багратион при сем случае сам мне изъявил, что не имеет надежды достигнуть Смоленска прежде неприятеля, который из Могилева имел прямейшую дорогу к важному сему пункту. В таких обстоятельствах и самая победа под Витебском никак не приносила бы пользы, ибо армия, которою предводительствует сам Наполеон и которая, сверх того, еще имеет превосходство в силах, могла быть побита, но не уничтожена. Я тогда бы должен был с сею армиею, претерпевшей урон, действовать и против Давуста на левом моем фланге, и противу Наполеона и принужденным бы нашелся оставить последнему открытый путь в Москву — цель всех напряжений неприятеля. Уважая все сии обстоятельства, решился я, в виду неприятеля, отступить и поспешить к Смоленску»51.

Это донесение, написанное Барклаем в Царево-Займище, вызывает ряд вопросов, касающихся особенностей его стратегического мышления и таланта как полководца. Но вначале обратимся к бесспорным фактам, зафиксированным в журнале Главного штаба 1-й армии. В нем сохранилась копия письма Барклая Багратиону от 11 июля. Барклай сообщает Багратиону, что его армия прибыла в Витебск и что он «тотчас отправил кавалерийские отряды по дорогам к Орше и Смелянам, дабы взять в левый фланг неприятелю, а за оными пойду и сам со вверенною мне армиею, буде обстоятельства позволят. Я полагаю, что корпус генерала Раевского теперь уже в Могилеве, то прошу ваше сиятельство приказать ему подвинуться к Шклову, а между тем я с армиею придвинусь к Орше, а потому соединение наше, благодаря Всевышнему, совершилось, теперь остается нам действовать совокупно наступательно противу сил Наполеона».

О том же Барклай сообщал Платову, приказав ему идти между Оршей и Шкловом, «чем отрежете путь к отступлению неприятельским войскам, в Орше находящимся, кои должны будут сдаваться вашим трудолюбивым казакам или лишиться жизни»52. Итак, Барклай предполагал, что, заняв Могилев, 2-я армия двинется вверх по Днепру, к Шклову, а! — я армия совершит часть своего пути, пройдя от Витебска к Орше. В итоге, французы, находившиеся в Орше (сведения о них были получены накануне), будут окружены, а обе русские армии наконец соединятся. Через день, 13 июля, Барклай сообщал Багратиону, что, «по достоверным сведениям, Наполеон все свои силы обратит на 1-ю армию, дабы не дать соединиться мне с вашим сиятельством, по сим обстоятельствам государь император высочайше повелеть соизволил вашему сиятельству со вверенною вам армиею действовать без малейшего замедления времени быстро на правый фланг неприятельский между Березиною и Днепром, коего силы расположены от Сено к Орше. Запасшись здесь (в Витебске. — Е. А.) провиантом, я тотчас пойду форсированно к Орше, чтоб сблизиться с вашим сиятельством и потом совокупно действовать против неприятеля»53. И далее Барклай пространно убеждает Багратиона в том, что без соединения армий генеральное сражение с Наполеоном невозможно: «Я долгом считаю сказать вашему сиятельству, что 1-й армии весьма возможно сражаться, но следствия сражения могут быть и пагубны, и что даст после того спасение Отечеству, когда та армия, которая должна прикрывать недра его, потерпит сильно от поражения, которое при всех усилиях не есть невозможный случай. Судьба государства не должна быть вверена уединенным силам одной армии против несравненно превосходнейшего неприятеля, но священный долг обеих армий состоит в скорейшем их соединении, дабы Отечество за щитом их было спокойно и оне совокупными силами могли устремиться на несомненную победу, которая суть единая цель взаимных наших усилий…» В конце этого многословного и, по современным меркам, напыщенного послания Барклай восклицает, имея в виду свои старые несогласия с Багратионом: «Глас Отечества призывает нас к согласию, которое суть вернейший залог наших побед и полезнейших от оных последствий, ибо от единения недостатка славнейшие даже герои не могли предохраниться от поражения. Соединимся и сразим врага России, и Отечество благословит согласие наше».

И вдруг на следующий день, 14 июля, Барклай… передумал. В письме Багратиону (№ 530) он сообщил, что Наполеон всеми силами движется вдоль берега Двины к Витебску, что уже произошло кровопролитное сражение корпуса Остермана-Толстого у Островны и что «собрал я войска свои на сегодняшний день в крепкой позиции у Витебска, где с помощию Всевышнего приму неприятельскую атаку и дам генеральное сражение». Иначе говоря, уже зная о невозможности Багратиона прорваться к Могилеву, он тем не менее решился на битву! В оправдание перемены своих намерений Барклай пишет: «С чувствительнейшим прискорбием сожалею, что мы еще не можем действовать соединенными силами, ибо намерение неприятеля состоит в том, чтобы по направлению из Борисова, Толочина и Орши частию сил своих ворваться в Смоленск, почему мне остается только покорнейше и настоятельнейше, для пользы государя и Отечества, просить вашу светлость быстрыми и решительными движениями, как можно скорее, действовать на Оршу и занять сей город, ибо сей единый способ совершить наше соединение, которое зависит единственно от вашей светлости, и ежели сего не выполнится, то все обоюдные наши усилия соделаются тщетными. Поспешите, ваше сиятельство, сим действием! Защита Отечества ныне совершенно в ваших руках, и я уверен, что вы все сделаете, что требует польза службы Его императорского величества. Я ж отсель до тех пор не пойду, пока не дам генерального сражения, от которого совершенно все зависит»54.

Почему 11 июля Барклай считал, что последствия сражения силами одной армии «могут быть и пагубны», а через три дня, 14 июля, вопреки своему прежнему убеждению и к тому же получив известие о неудаче прорыва Багратиона к Могилеву, все же решился дать Наполеону генеральное сражение? Думаю, что главнокомандующего 1-й армией прельстила «крепкая» позиция под Витебском с прикрытыми флангами и большой глубиной. По-видимому, в неожиданном решении дать битву сыграл свою роль и психологический фактор — Барклай не мог смириться с мыслью, что ему придется отходить за Днепр, на собственно русскую территорию, так и не дав сражения Наполеону. При этом, вопреки прежним своим утверждениям, он почему-то стал считать, что, достигнув Витебска, свою часть общего дела по соединению Западных армий сделал. В донесении Александру I, уже после отступления от Витебска, Барклай писал (в противоречие тому, что писал 11 июля Багратиону), что к соединению со 2-й армией «уже, с моей стороны, дал [я] средство прибытием своим в Витебск»55. Получается, что остальную работу по спасению Отечества должен был проделать Багратион со своей армией! Эта работа состояла в том, чтобы, заняв Могилев, двинуться уже не к Шклову, а дальше — к Орше, выбить оттуда французов, затем воспрепятствовать их движению на Смоленск и наконец соединиться с 1-й армией под Витебском, с тем чтобы способствовать ее успехам в запланированном Барклаем генеральном сражении. При этом Барклай из-за перемены своих намерений никаких попыток встречного движения к Багратиону предпринимать не собирался.

Однако главнокомандующий 1-й армией явно не просчитал все риски, вытекавшие из этого его намерения. Во-первых, его замысел дать Наполеону генеральное сражение под Витебском не кажется продуманным и стратегически обоснованным. Само расположение Витебска севернее и несколько в стороне от главного направления на Смоленск и Москву давало противнику стратегический простор, позволяло обойти Витебск южнее и выйти к Смоленску раньше русских армий. Об этом, собственно, и беспокоился Барклай, когда писал, что намерения неприятеля состоят в том, «чтобы по направлению из Борисова, Толочина и Орши частию сил своих ворваться в Смоленск».

Во-вторых, задача, которую поставил Барклай перед Багратионом, была сверхтяжелой и, скорее всего, невыполнимой. Но, как и раньше, в ситуации с выходом 2-й армии на Бобруйск, Барклай считал, что Багратион имеет дело с незначительными силами французов, ибо большая часть Великой армии нацелена на 1-ю армию. Для Барклая как будто не существовало грозного корпуса Даву, который уже месяц двигался южнее 1-й армии по направлению Минск — Игумен — Борисов — Орша — Могилев, постоянно отсекая 2-ю армию от 1 — й. Как мы видим из записки Барклая на имя Кутузова, корпус Даву как бы «материализовался» для главнокомандующего 1-й армией только после его появления в Могилеве и лишь тогда был оценен Барклаем как реальная опасность, нависающая на левый фланг 1-й армии. Но ведь все предыдущие недели с начала войны шел изматывающий армию Багратиона «забег» с Даву, вначале к Минску, а потом к Могилеву. Барклай знал обо всех подробностях этого «состязания» из донесений Багратиона, Сен-При и других воинских начальников. Однако, готовя битву и поначалу поджидая в Витебске 2-ю армию, он почему-то не оценил «фактор Даву» и возможности французского маршала двинуться прямо к Смоленску, отрезая тем самым Барклаю путь на восток. Между тем уже сообщения о выходе французов к Орше, полученные 11 июля, должны были насторожить его. Барклай же, решившись на генеральное сражение, собирался переложить все эти проблемы нейтрализации Даву на Багратиона.

Как бы то ни было, даже приблизительный расчет показывает, что Багратион при самом удачном обороте дел все равно не успел бы к генеральному сражению под Витебском 15 июля. Даже в случае успешного занятия Могилева 2-й армии пришлось бы сделать минимум один переход до Орши, выбить из нее французов, а затем в один-два перехода дойти до Витебска, чтобы соединиться с 1-й армией. Если бы Багратион и опередил Даву у Могилева, столкновение с ним было все равно неизбежно: при движении 2-й армии вверх по Днепру, навстречу 1 — й армии, Даву, опоздавший в Могилев, обязательно бы у Орши или Шклова оказал сопротивление Багратиону при попытке того сблизиться с Барклаем. Да и сам Наполеон наверняка воспрепятствовал бы подходу 2-й армии к месту битвы французов с 1 — й армией, если не у Орши, то уж у Бабиничей обязательно. Известно, что именно туда Наполеон еще 11 июля двинул войска. Словом, при самом благоприятном исходе «забега» защитить смоленское направление и одновременно подойти к Витебску к 15 июля Багратион никак не мог.

Несомненно, что Барклай в эти дни оказался не на высоте своего положения — увлекшись идеей генерального сражения, он не сумел просчитать все ходы и варианты действий сторон. С большим запозданием он будто прозрел и понял, что французы, владея переправами через Днепр у Орши и Могилева, смогут легко выйти на Смоленский тракт, отрезав 1-ю армию от Смоленска и от 2-й армии. Более того, в результате этой операции окружение (со стороны Даву и Наполеона) могло угрожать самому Барклаю. Именно поэтому намерение дать генеральное сражение под Витебском было признано неоправданным, рискованным. В письме Витгенштейну 15 июля Барклай писал, что «как я сего числа получил от князя Багратиона уведомление, что неприятель превосходными силами прежде его занял Могилев, по сим причинам он для соединения со мною взял свое направление еще правее, а потому, имея по обеим сторонам неприятеля и не полагая вскоре соединиться с князем Багратионом, решился сего числа оставить Витебск и чрез Поречье отступить к Смоленску форсированными маршами для совершенного соединения со 2-ю армиею»56. Кажется странным утверждение Барклая, что он только 15 июля получил известие о неудаче Багратиона под Могилевом, хотя из его письма Багратиону от 14 июля видно, что уже в тот день он знал о последствиях сражения при Салтановке. Кажется, что своими утверждениями как в письме Витгенштейну, так и потом Кутузову, Барклай стремился оправдаться, свалить проблемы с больной головы на здоровую и показать, что только неудача Багратиона помешала ему, Барклаю, пойти на генеральную битву под Витебском.

Шестнадцатого июля Барклай был почти в отчаянии. В этот день он написал письмо генералу Дохтурову, в котором сообщал, что более не сомневается: «Неприятель большими силами взял намерение пресечь нам дорогу к Смоленску». При этом он был уверен, что «нет никакой надежды… соединиться» с Багратионом и поскольку «совершенное спасение нашего Отечества зависит теперь в ускорении занятия Смоленска прежде неприятеля, то рекомендую вашему высокопревосходительству из Лиозны завтрашнего числа взять направление на Рудню и следовать как наипоспешнее к Смоленску, так, чтобы вы прибыли туда непременно чрез три дня, а самое наипозднейшее время через 4 дня и сим предупредили бы замыслы неприятельские». Дохтурову предписывалось «вспомнить суворовские марши и оными следовать к Смоленску так, чтобы быть там непременно 19 или 20 числа»57. Ему разрешалось брать провиант «реквизиционным способом». Что это означало для местных жителей, вспоминал Радожицкий: «Устрашенные жители Поречья с семействами в слезах и отчаянии в виду нашем разбегались из города в лес, на разные стороны; дома их наполнялись войсками, которые растаскивали все на биваки… Картина разрушения и человеческих бедствий в моем положении представлялась ужасною, мы коснулись отечественной собственности»58.

Итак, Барклай решился отвести основные силы 1-й армии через Поречье и Духовщину к Смоленску. Это решение, принятое хоть и с опозданием, стало несомненным благом для России. П. X. Граббе точно предсказал то, что произошло бы в противном случае: «Мы дрались бы хорошо, но без уверенности в успехе. Мы были бы непременно побеждены и последствия неисчислимы. Хвала Барклаю, что после некоторого колебания решился он на спасительное отступление»59.

Тем временем Наполеон, стоявший в пяти верстах от русской позиции под Витебском, не понял значения начавшихся перемещений русских войск — они были похожи на обыкновенные передвижения полков и дивизий накануне сражения. Он-то как раз и был занят перестановкой корпусов своей армии. Подобно шахматисту перед началом партии, он расставлял фигуры, полагая, что тем же занят и его противник. А на самом деле Барклай уже сгребал свои фигуры с доски в коробку. При этом, беспокоясь о благополучном отступлении основных сил армии, он дал Палену приказ как можно дольше задерживать противника, сражаться до последнего, что тот и делал. Уже в сгустившейся темноте армия благополучно покинула свои позиции и поспешно, форсированным маршем, отошла по дороге на Смоленск к Поречью. Путь этот был на редкость трудным. Как писал князь Н. Б. Голицын, участник перехода, на следующий день «жар был нестерпимый, войска шли день и ночь, отдыхали на привалах по два или по три часа и потом снова продолжали путь»1".

На поле битвы спустилась темнота, но Пален все еще сражался, не давая французам приблизиться к уже опустевшим русским позициям. Впрочем, как пишет П. X. Граббе, «неприятель напирал несильно, занятый постепенным сосредоточением подходивших корпусов и рекогносцировкою»61. Когда полностью стемнело, без спешки и суеты отступил и сам Пален, оставив убитых, как это принято было тогда, на поле боя, а раненых — в самом Витебске, с расчетом на милосердие противника.

Багратион же, не прорвавшийся в Могилев, искал брод через Днепр ниже по течению. Найти его оказалось нетрудно — в Новом Быхове была удобная переправа, здесь русские войска вполне благополучно форсировали реку. Этим успешно занимался генерал О. Ф. Кнорринг, который начал быстро наводить мост для переправы вагенбурга, в то время как «нужнейшие обозы переправлялись на паромах»62. При этом настроение у Багратиона было самое скверное — он не взял Могилев и, скорее всего, позволил Даву опередить себя на дороге к Смоленску. В письме Барклаю после неудачи под Салтановкой Багратион, без привычного для него вызова, даже с долей некоторой вины, писал: «С прискорбием еще чувствую свое настоящее положение, что неприятель, без сомнения, упредит мое прибытие в Смоленск, ибо по достоверным сведениям, сего числа мною полученным, известно, что Даву со всеми силами потянулся уже к Смоленску, а две польские дивизии прибыли в Могилев, и вслед их идут еще войска. Один взгляд на карту удостоверит вас, что он будет прежде меня там»63. Действительно, Даву, в отличие от Багратиона, мог беспрепятственно идти к Смоленску — как говорили в народе, напрямки.

В тот же день 16 июля, когда Барклай послал Дохтурова в Смоленск «суворовским маршем», войска Багратиона переправились через Днепр и быстро двинулись к Пропойску, где и заночевали. 17 июля Багратион был в Мстиславле, оттуда без помех двинулся к Смоленску. Страх, что Даву их перехватит, определенно сохранялся. Об этом свидетельствует рапорт генерала Ф. Ф. Винценгероде, посланного Барклаем с восемью эскадронами в Смоленск и далее до Могилева. 16 июля он писал Багратиону: противник в Орше, и «полагаю, что он атакует меня с этой стороны, если у него будет такое намерение, в чем я почти не сомневаюсь, поскольку Великая армия находится на пути из Витебска в Смоленск, как меня известил военный министр, потребовав, чтобы я удерживал Смоленск, елико возможно. Я предпринимаю меры, чтобы выполнить это требование, насколько мне позволяют те незначительные силы, которыми я располагаю…». Но Винценгероде не сомневался, что не удержится в Смоленске, «если неприятель подвергнет меня серьезной атаке»64.

Но так случилось, что поражение под Салтановкой… пошло на пользу русским. Маршал Даву оказался почти в том же положении, что и сам Наполеон, который, готовясь к генеральному сражению под Витебском, не ожидал внезапного ухода русской армии к Смоленску. Багратион 17 июля сообщал Барклаю из Мстиславля, что после атаки Раевского Даву «остался в уверенности, что имел я намерение атаковать его с левого берега Днепра, укрепился в Могилеве и дал мне через то время дойти до того пункта» (то есть Мстиславля. — Е. А.), откуда можно соединиться с 1-й армией65. А ведь поначалу, из цитированного выше письма Багратиона Барклаю, следовало, что главнокомандующий 2-й армией был уверен в обратном: Даву его непременно опередит. Из письма видно также, что именно тогда впервые за всю кампанию целеустремленный, собранный Багратион дрогнул… Да и то: пройти столько огненных верст, достичь Смоленска… и обнаружить там, как и в Минске и потом в Могилеве, своего проклятого преследователя!

Но счастье, наконец, улыбнулось русским. Произошло чудо. Багратион прав, отсылая нас к карте. Если посчитать версты, то можно понять, что какими бы «суворовскими маршами» ни двигался Дохтуров от Лиозно к Смоленску, как бы ни спешил Багратион туда же через Мстиславль, французы были бы в Смоленске на день-два раньше. Барклай был тоже уверен в том, что дело почти проиграно. В письме Багратиону он писал, что французы непременно уже движутся к Смоленску: «Итак, я иду форсированными маршами через Поречье на Смоленск, куда, по всем пол ученным сведениям, обратится наверно вся неприятельская армия и корпус маршала Даву со всеми соединенными силами»66. На следующий день он же писал: «Отступаю к Смоленску единственно для того, чтобы предупредить коварные замыслы Даву, идущего из Могилева прямою дорогою к Смоленску»67.

Но этого-то как раз и не было! «Коварный Даву» не шел к Смоленску. Впервые столкнувшись в полевом сражении с войсками 2-й Западной армии и увидев их упорство, он задумался. Как писал Паскевич, «сражение под Могилевым произвело на него (Даву. — Е. А.) большое влияние. Он сам признавался, что никогда не видел пехотного дела, столь упорного». Маршал полагал, что утром русские снова начнут наступление уже силами всей армии Багратиона, рвавшейся на соединение с 1-й армией. Поэтому в ночь отступления Багратиона от Салтановки и форсирования Днепра французы готовились к обороне, спешно укрепляли предместья Могилева, возводили редуты на подступах к городу. Одновременно Даву усиливал свой корпус, который увеличился после прибытия войск Пажоля, а потом и корпуса Понятовского. Важным оказалось и то, что Багратион 12 июля, уступая требованиям Барклая68, разрешил Платову переправиться через Днепр и пробираться к 1-й армии, хотя, как писал Платов, Багратион «меня отпустил весьма неохотно»69. Это движение казаков, наводнивших окрестности Могилева вдоль левого берега Днепра, и ввело маршала Даву в заблуждение. Он увидел в этом предвестие большого сражения, которое даст ему русский главнокомандующий. Казаки же прошли Могилев севернее и у Любавичей впервые встретились с драгунами Сибирского полка, посланного Ермоловым навстречу 2-й армии70.

Но все-таки ошибка Даву была не в том, что он просидел пять дней в Могилеве, ожидая нападения Багратиона. Узнав, что 2-я армия переправилась на левый берег Днепра ниже и уже прибыла в Мстиславль, он почему-то и тогда не исправил свой промах. Между тем он мог это сделать, даже несмотря на потерянные в Могилеве дни. Сен-При без всяких эмоций внес в свой дневник: «17 и 18-го армия сосредоточена в Мстиславле. Неприятель не двигается из Могилева»11. Денис Давыдов писал, что после битвы под Салтановкой дивизии Раевского и Воронцова, прикрывавшие отход 2-й армии через реку (по дневнику Сен-При, это было 12 июля — Е. А.), позже начали отступление, и противник их почему-то также не преследовал. Это странное «воздержание Давуста от преследования Раевского и Воронцова, — писат Давыдов, — многих из нас тревожило. Мы полагали, что Давуст проник превосходную мысль Багратиона и что он, для преграждения нашему ходу чрез Мстиславль к Смоленску, оставя в покое и Раевского, и Воронцова, двинулся чрез Днепр к первому из сих городов».

Та же мысль была и у начальника Главного штаба 1 — й армии А. П. Ермолова, писавшего 27 июля, что 2-я армия вырвалась благодаря «грубой поспешности маршала Даву, ожидавшего нападения на Могилев… Маршал Даву должен был прежде нас занять Смоленск, и без больших усилий, ибо в Орше были части его армии»72. В своих позднейших записках А. П. Ермолов вернулся к этому драматическому моменту, отметив, что даже диверсия французов на Смоленск нанесла бы русской армии огромный ущерб: «Маршал Даву, пропусти князя Багратиона, мог войсками своими, расположенными в Орше и Дубровне (то есть на кратчайшей к Смоленску дороге через Красный. — Е. А.) занять временно Смоленск… истребить запасные магазины и разорить город. Потеря магазина была бы нам чувствительна, ибо продовольствие армии производилось недостаточное и неправильное»73. В другом месте записок он оценил происшедшее в более широкой исторической перспективе: «Грубая ошибка Даву была причиной соединения наших армий, иначе никогда, ниже за Москвою, невозможно было ожидать того, и надежда, в крайности не оставляющая, исчезла!»74

И тогда восторженное письмо царю вырвавшегося на оперативный простор Багратиона от 17 июля было бы преждевременным: «Не имея преграждений от неприятеля, я сего числа с вверенною мне армиею прибыл благополучно в Мстиславль… Я почитаю себя весьма счастливым, что после всех преград я наконец достиг того пункта, на каком не имею неприятеля уже в тылу и с флангов армии, здесь я с ним грудью»75. Да, это был первый во всей кампании момент, когда армия Багратиона могла встать лицом к лицу с противником, а не отступала от него, опасаясь ударов во фланги и в тыл.

Но все же скажем слово и в защиту неустрашимого Даву. Как и Багратион, он точно не знал силы своего противника и наверняка их преувеличивал. Поэтому наутро он стал серьезно готовиться к обороне Могилева. Кроме того, А. Коленкур передает историю, неизвестную нам по русским источникам. Он сообщает, что поскольку Багратион, подойдя к Могилеву, полагал, что «ему придется иметь дело со слабым корпусом, наспех собранным маршалом, и что никто его не теснит», он якобы «послал к князю Экмюльскому (Даву. — Е. А.) адъютанта, чтобы передать ему, что он в течение нескольких дней обманывал его своими активными маневрами, но теперь Багратион знает, что маршал может противопоставить ему лишь головные части колонны, а потому во избежание бесполезного боя предупреждает его, что будет завтра ночевать в Могилеве. Маршал, не отвечая на эту похвальбу, сделал все возможное для укрепления своей позиции». А потом произошел бой под Салтановкой76. Конечно, этот рассказ можно было бы проигнорировать как недостоверный, но, с другой стороны, в нем можно найти и зерно истины: если Багратион был убежден (точнее — дезинформирован), что его армию ждут только головные части корпуса Даву, то он мог припугнуть слабого противника. И тогда посылка парламентера согласуется с представлениями русского командующего о силах французов и оправдывает намерение морально подавить волю противника к сопротивлению. Как бы то ни было, решимость Багратиона, выразившаяся в ультиматуме и в первой яростной атаке войск Раевского под Салтановкой, свою роль сыграла — Даву не хотел рисковать, даже диверсионная экспедиция в Смоленск могла показаться ему авантюрой, на которую он, не зная истинной ситуации, не пошел, а в итоге оказался в проигрыше.

Итак, завершая наш скромный Анабасис беспримерного отступления 2-й Западной армии от границы до Смоленска, скажем, что весь этот марш, закончившийся так благополучно, кажется чудом. А произошло это чудо и из-за ошибок французов, и благодаря мужеству и терпению солдат 2-й армии и, конечно, таланту Багратиона как полководца. Кажется поразительным, как же ему удалось, минуя все ловушки и опасности, которые расставляли на его пути противник, природа и случай, не просто провести армию по 800-верстному пути, но и сохранить ее боеспособность. Достигнутое Багратионом даже превосходит то, чего добился его обожаемый учитель Суворов, совершивший свой знаменитый Швейцарский поход. Не будем забывать, что Суворову удалось сохранить главным образом честь русского оружия, но не армию, жалкие остатки которой уже ни на что не годились. 2-я же армия участвовала в Смоленском и Бородинском сражениях. Если бы в тот век нашелся хотя бы один поэт, видевший это отступление, он бы непременно сравнил воинов Багратиона с античными героями македонского войска, совершившими беспримерный марш по Малой Азии, что запечатлено в знаменитом сочинении «Анабасис». Маршу 2-й армии поражались все, знавшие суть дела. Как писал прошедший весь этот путь Д. Душенкевич, «о сем чудно выдержанном марше россиян имеет право сказать с благородною гордостью: по дорогам неудобнопроходимым, воды гнилых болот, вонючие, даже красные, должно было иногда употреблять, в короткое время всею армиею такое расстояние пройти под носом неприятеля беспрерывным движением, поочередно делая привалы, с последним привалом головная колонна бьет подъем и следует далее, дело необыкновенно спешнЪе, совершенное без потерь, в удивительном порядке, пользе, оным доставленной, летопись отечественная даст настоящую цену и определение точное»77.

Вернемся опять под Витебск… Рано утром 16 июля Наполеону донесли, что русской армии перед его позициями нет! Император не мог в это поверить. Французов поразила быстрота, с которой отступали, можно сказать, организованно бежали русские войска. Французский офицер Ложье вспоминал: «Как только занявшаяся заря расчистила горизонт, мы все, как по общему согласию, не говоря ни слова, устремляем взгляд на расстилающуюся перед нами громадную равнину, вчера еще усеянную врагами, на которых нам так хотелось напасть. Сегодня она лежит перед нами пустынной, покинутой. Неприятель не только исчез, он не оставил никакого указания относительно дороги, по которой пошел».

Для истории можно и повторить. Как писал адъютант Наполеона граф Сегюр, уход русских был полной неожиданностью для императора, считавшего, что проявленное накануне необыкновенное упорство русских — верное свидетельство того, что они готовятся наутро дать ему сражение. Накануне вечером он, по словам Сегюра, сказал свои знаменитые слова: «Завтра, в пять часов, взойдет солнце Аустерлица!» Впрочем, если верный оруженосец императора ничего не напутал, ту же фразу Наполеон, согласно многим другим источникам, произнес также и накануне Бородинского сражения. Это даже попало в тогдашнюю прессу. Выходившая в Вильно польская газета писала 17 сентября: «На рассвете 7-го числа император, окруженный маршалами, поднялся на холм, где находился редут, взятый нами еще 5-го числа. В половине шестого на ясном, безоблачном небе показалось чудное, светлое солнце. “Это солнце Аустерлица”, — сказал император. Вся армия приняла эти слова за счастливое предзнаменование…» По другой версии, Наполеон, стоя у Шевардинского редута, якобы сказал: «Сегодня немного холодно, но всходит прекрасное солнце. Это солнце Аустерлица»78.

Но тогда, под Витебском, утреннее солнце было обыкновенным. Наполеону донесли, что лагерь русских пуст. Тот решил сам убедиться в этом и поехал посмотреть лагерь, оставленный русской армией. «С каждым шагом, — писал Сегюр, — его иллюзия исчезала, и вскоре он очутился посреди лагеря, покинутого Барклаем. Все в этом лагере указывало на знание военного искусства: удачный выбор места, симметрия всех его частей, точное и исключительное понимание назначения каждой части и, как результат, порядок и чистота. Притом ничего не было забыто. Ни одно орудие, ни один предмет и вообще никакие следы не указывали вне этого лагеря, какой путь избрали русские во время своего внезапного ночного выступления. В их поражении было как будто больше порядка, чем в нашей победе! Побежденные, убегая от нас, они давали нам урок! Но победители никогда не извлекают пользу от таких уроков — может быть, потому, что в счастье они относятся к ним с пренебрежением и ждут несчастья, чтобы исправиться. Русский солдат, найденный спящим под кустом, — вот единственный результат этого дня, который должен был решить все! Мы вступили в Витебск, оказавшийся таким же покинутым, как и русский лагерь»79. Попутно заметим, справедливости ради, что места для биваков русской армии выбирал знаменитый Карл фон Клаузевиц — большой знаток полевой науки110.

Наполеон вступил в Витебск 16 июля. На некоторое время он даже «потерял» русскую армию — два дня было неизвестно, в каком направлении она ушла. И только 18 июля он узнал, что Барклай уходит к Смоленску. Сработало то, что позже будет названо «скифской тактикой» отступления. Барклай даже с гордостью писал, что его армия «в военном смысле может тщеславиться, производив оное (отступление. — т Е. А.) в виду превосходнейшего неприятеля, удерживаемого малым авангардом, в начальстве графа Палена состоящим»81. Наполеон, подобно Даву, упустил русскую армию. Сам Барклай в донесении 17 августа на имя М.И.Кутузова, приехавшего сменить его на посту главнокомандующего, признал это: «Великое для меня щастие, что неприятель не воспользовался выгодами своими и остался после сражения под Могилевым спокойным зрителем, не предпринимая ничего на Смоленск»82.

Другой свидетель поспешного отступления 1-й армии, граф Армфельд, писал о нем как о необыкновенной удаче, рискованном предприятии: «Мы счастливо добрались до Смоленска. Отступление из Витебска было совершено под командой молодого генерала Палена, начальствовавшего арьергардом, этот случай останется всегда чудом в военной истории. Бонапарт вел сам корпуса Мюрата, Богарне и маршала Нея, но, несмотря на это, русская армия отступила прямо перед его носом через громадное поле, верст в 25 длиной, французской кавалерии было бы более чем легко раздавить нас в этот момент. Я никогда в жизни не испытывал такой боязни, как в этот день, быв убежден, что мы пропали, все мои надежды были возложены на чудную казачью лошадь, которую я получил от атамана»81.

Печальная судьба раненых и пленных. Другой стороной «скифской тактики» стало то, что русские войска бросили на милость победителей около четырехсот раненых солдат, оставленных на поле сражения и в опустевшем Витебске. Такое отношение к раненым было обычным по тем временам. Известно, что вывезенные с Бородинского поля 22 тысячи русских солдат были оставлены на произвол судьбы в брошенной Москве и в большинстве своем сгорели в страшном московском пожаре1"1. Не менее 10 тысяч раненых русских солдат было брошено в Можайске — ближайшем от Бородина городе. М. И. Кутузов сразу после отступления армии с поля сражения писал Ф. В. Ростопчину: «Раненые и убитые воины остались на поле сражения без всякого призрения» ю. Согласно рапорту полковника А. И. Астафьева, в январе — апреле 1813 года на поле Бородина, в Можайске и уезде были сожжены 58 521 труп и не менее 8234 «падали» — трупов лошадей. И все равно до конца XX века в окрестностях Можайска постоянно находили кости павших. Как писал один из местных жителей, «когда при строительстве родильного дома в Можайске очередной раз наткнулись на многочисленные кости, археолога, чтобы установить время захоронения, не вызывали, кости даже не были собраны — их топтали прохожие и строительные рабочие»80.

Наверное, так же было и в десятках других городов, в том числе и в Витебске. Опустевший город, жители которого бежали за Днепр, после отхода русской армии представлял собой тягостное зрелище. И. Т. Радожицкий, раненный в бою и оставленный в городе, писал, что в Витебске была «ужасная тишина, прерываемая только стоном раненых, которые в разном положении валялись на мостовой»87. По словам Сегюра, «все эти несчастные оставались три дня без всякой помощи, никому не ведомые, сваленные в кучу, умирающие и мертвые, среди ужасного смрада разложения. Их наконец подобрали и присоединили к нашим раненым, которых тоже было семьсот человек, столько же, сколько и русских. Наши хирурги употребляли даже свои рубашки на перевязку раненых, так как белья уже не хватаю. Когда же раны этих несчастных стали заживать, и людям нужно было только питание, чтобы выздороветь, то и его не хватало, и раненые погибали от голода. Французы, русские — все одинаково гибли»88. О том же писал и хирург Ларей: «Они лежали на гряз ной соломе вповалку, друг на друге, среди нечистот, и, можно сказать, гнили в этом смраде. У большей части их раны были поражены гангреной или страшно загрязнены. Все они умирали с голоду»89. Очевидцу Митаревскому запомнился в Витебске некий лабаз, занятый операционной. Возле лабаза стояли лужи крови, оттуда «выбрасывали отрезанные руки и ноги, которые растаскивали собаки»90. Вообще, медицина была в те времена простая — ампутация, причем без наркоза (его заменял стакан водки), считалась порой единственным спасением при ранении рук и ног, особенно с обнажением костей и смещением. Поэтому всех, кто приближался к полевому госпиталю, поражало зрелище отрезанных рук и ног, которые кучами грузили на телеги и куда-то увозили.

Всего в сражении под Витебском русские войска потеряли 834 человека убитыми и 1855 ранеными. Отмечая мужество и стойкость русских войск в этом трехдневном сражении, обратим внимание и на зафиксированную в ведомости дежурного генерала 1-й армии значительную цифру «пропавших без вести», то есть бежавших или взятых в плен. Их было довольно много в обшей массе потерь — 1069 человек91.

Пассивность, проявленная Наполеоном в тот момент, объяснялась не только тем, что он вначале готовился к генеральному сражению, а потом «потерял» русскую армию, но и желанием дать своей уставшей от форсированных маршей армии отдых. Поэтому император не стал преследовать Барклая до Смоленска. Русским также требовался отдых, но нужно было поспешно уходить с места несостоявшейся битвы. Войска почти бежали — так стремителен был их форсированный марш. При всей четкости и организованности отступления 1-й армии марш был очень трудным. Как вспоминал И. С. Жиркевич, «на отдыхах мы обыкновенно стояли три или четыре часа и, сваривши кашу, опять подымались в поход. Жар был нестерпимый, и мы не более как в 38 часов прошли около 75 верст до Смоленска»92. Иного русской армии было не дано.