Генерал Багратион. Жизнь и война

Глава шестая Очаровательное хладнокровие

Осенью 1806 года в Европе началась новая война с Наполеоном. Инициатором ее стала Пруссия. Во время первой Русско-австро-французской войны 1805 года, закончившейся Аустерлицем, Пруссия, несмотря на все усилия Александра I, осталась нейтральной. И это несмотря на клятвенные заверения Александра о помощи союзнику и даже предоставленные королю Фридриху Вильгельму III русские войска численностью в 70 тысяч, которые из-за этого не участвовали в Аустерлицкой кампании. В итоге своим нейтралитетом Пруссия осложнила положение русских и австрийцев, рассчитывавших на помощь 200-тысячной прусской армии, и одновременно облегчила положения Наполеона, не имевшего численного превосходства ни над русской, ни над австрийской армиями. Более того, 5 декабря 1805 года, в то время как русская армия отступала после поражения на Аустерлицком поле, Пруссия заключила в Шёнбрунне тайный союзный договор с Францией, согласно которому получила «в подарок за послушание» Ганновер. Так, несмотря на всю логику политического противостояния с опасной для нее Францией, Пруссия не удержалась и вошла в соглашение со своим несомненным врагом, руководствуясь своеобразным «инстинктивным позывом», столь характерным для бранденбургско-прусских правителей: как только представилась возможность округлить свои владения, нужно сразу, не раздумывая над последствиями, хватать! Так порой можно видеть, как живая щука, которую везут в магазин в бочке с водой, заглатывает попавшуюся ей рыбешку и предстает перед покупателем с торчащим изо рта «трофеем». Стоит ли много говорить о том, что Шёнбруннский договор вызвал страшное недовольство Великобритании — истинного столпа всех антифранцузских коалиций, чьи короли издавна владели Ганновером — своим старинным родовым доменом. Напомним, что во времена Петра Великого первый король образовавшейся новой британской Ганноверской (позже — Виндзорской) династии Георг I был курфюрстом Ганноверским Георгом Людвигом, и с тех пор Британия никому не позволяла и пальцем тронуть Ганновер. Началась Англо-прусская война, суть которой сводилась к тому, что господствовавший на морях английский флот установил экономическую блокаду Пруссии, захватывая ее суда и не пропуская в ее порты корабли других стран. К Англии присоединилась союзная ей Швеция, пакостившая Пруссии в Ганновере, частью которого она владела с XVII века.

В результате Пруссия оказалась банкротом. С одной стороны, Наполеон никогда не смотрел на Берлин как на своего настоящего союзника и позволял себе поступать с пруссаками так, как он обычно поступал со слабыми: грубо и бесцеремонно. Особенно обидно пруссакам было услышать, что в тайных переговорах о мире с англичанами французы предлагали английскому королю вернуть столь дорогой ему Ганновер. С другой стороны, блокада прусских портов делала свое дело: прусский обыватель начал страдать от повышения цен на кофе, сахар, другие колониальные товары, без которых он прожить уже не мог. Слышалось недовольство и в армии, гордившейся своим героическим прошлым. Некоторые офицеры гвардии по ночам стали мешать спать французскому посланнику — в ночной тишине они дерзко точили свои и без того острые сабли на ступеньках посольского особняка в Берлине. В феврале 1807 года король направил в Петербург герцога Брауншвейгского с посольством, которое должно было убедить царя, что договор с Наполеоном возник сам собой, «силою обстоятельств». В отличие от английского кабинета император Александр проявлял истинно ангельское терпение: он принял (или сделал вид, что принял) объяснения престарелого принца — сподвижника Фридриха Великого — и заверил через него короля Фридриха Вильгельма, что остается верен своей клятве о дружбе, данной ими на гробе Фридриха Великого при столь романтических обстоятельствах и в присутствии прелестной королевы Луизы. Более того, Александр обещал Фридриху Вильгельму помощь в виде 60-тысячной армии, стоявшей под командой генерала Л. Л. Беннигсена у Гродно.

Получив заверения могущественного друга, прусский король приободрился, но опять же повел себя неразумно. Летом 1806 года он приказал привести армию в боевое состояние и отправил в Париж посольство с ультиматумом, требуя от Французов начать эвакуацию их войск изо всех германских земель сразу же с момента получения Берлином ответа на этот Ультиматум. Как вспоминал впоследствии Наполеон, ультиматум пруссаков был вызывающим и одновременно неуклюжим: «Сципион перед Карфагеном, наверное, не обращался к побежденным с более властной речью. Можно было подумать, что лишь вчера произошло Росбахское сражение». Как известно, при Росбахе в 1757 году Фридрих Великий наголову разбил армию французского маршала Субиза и его союзников. Наполеон решил воспользоваться промахом пруссаков: «Ошибка подобного поведения берлинского кабинета была тем большей, что он был заинтересован в выигрыше времени. Если бы он потребовал у меня в более приличных выражениях эвакуации Германии к обоюдно установленному сроку, он был бы прав, а вся вина агрессии легла бы на меня». Вспоминая 1805 год, Наполеон писал так: «Напав на меня в тот момент, когда у меня были трения с русскими и австрийцами, пруссаки могли причинить мне много зла. Но то, что они собирались объявить мне войну одни, и так некстати, было настолько необычайно, что я не сразу этому поверил. Тем не менее, это было так, пришлось предпринять поход». Иначе говоря, для Наполеона это была радостно-неожиданная весть: щука сама шла в руки, нужно было только подставить под нее сачок. Но и это следовало сделать продуманно и быстро: «Я, конечно, знал, что расположенная на Немане русская армия неизбежно вмешается. Но для этого (ей) нужно было время: я мог поспеть в Берлин до нее, к тому же я рассчитывал, что Себастиани (французский посол в Стамбуле. — Е. А.) удастся втянуть Турцию в войну (с Россией. — Е. А.), поскольку договор между Англией и Россией отдавал ей Молдавию и Валахию за ее выступление против Франции. Не в моем характере было дожидаться недостоверного сотрудничества Селима III для того, чтобы напасть на моих противников, которые сами ставили себя в условия для нападения на них врасплох. Я приказал собрать свою армию и тотчас выступил на Майнц». Манифест прусского короля, изданный 9 октября 1806 года, провозглашал «высокие цели» войны: «Его величество берется за оружие не для того, чтобы дать разрешение накопившейся горечи, не для возвеличения своего могущества, не для нарушений естественных и законных границ нации, умеющей их ценить, но для того, чтобы спасти свое государство от уготованной ему участи, чтобы сохранить народу Фридриха его независимость и славу, чтобы освободить Германию от ярма, под коим она изнемогает, чтобы достигнуть почетного и прочного мира»1.

Прусские военные были совершенно уверены в себе и решили выступить против французов, не дожидаясь подхода русской армии и совершенно не согласовав с ее главнокомандующим даже приблизительно операционные планы будущей войны. Они опасались только одного: как бы Наполеон, испугавшись доблестной прусской армии, не сбежал за Рейн и не ушел бы от наказания за свои разбойные захваты в Германии. Как известно, подобные настроения господствовали и прежде в стане российского императора Александра и австрийского императора Франца, которые вывели русско-австрийские войска в 1805 году на поле под Аустерлицем. Но также известно, что люди обычно учатся только на собственных ошибках. И для пруссаков этот момент наступил. Во главе прусской армии был поставлен упомянутый выше 72-летний сподвижник Фридриха Великого Карл II Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский. Под стать ему по возрасту были и другие генералы армии, которая в последний раз воевала в 1762 году, то есть за 44 года до описываемых событий. Как отмечал историк этой войны О. Летгов-Форбек, принц «не возвысился до гения, каким был Наполеон. Его план войны 1806 года показал, что он не понял военного искусства своего противника», был нерешителен в действиях, не уверен в исходе борьбы с Наполеоном, и это при том, что, «тем не менее, он был самый способный из всех тогдашних высших начальников» Прусского королевства2.

Нетрудно представить, что герцог и его штаб планировали войну, подобную той, в которой побеждал их великий король. Это, наряду с самонадеянностью, и стало одной из причин невиданного сокрушительного поражения прусской армии. К. Клаузевиц писал по поводу одного из проигранных прусскими ветеранами в эту войну сражений: «Молодые, решительные, предусмотрительные люди, стоящие во главе войск, сумели бы найти выход из положения, подсказанный им здравым смыслом, но старцы, одряхлевшие физически и умственно за много лет мирной жизни, с парой окаменелых традиционных идей, ничего придумать не могли». В итоге старость и неопытность — почти невероятное сочетание в других сферах жизни — сослужили дурную службу прусской армии. Все, что произошло с русскими и австрийцами под Аустерлицем в 1805 году, в еще больших масштабах повторилось на просторах Прусского королевства в 1806–1807 годах. Пренебрежение к противнику, полное незнание расположения его сил и его возможных действий, устаревшая стратегия и тактика, несовершенство военной организации, непродуктивные и долгие военные советы в присутствии некомпетентных, но влиятельных людей, наконец сочинение оторванных от реальности многостраничных диспозиций — все было в ходу. К тому же за четыре десятилетия мира армия, привыкшая к благополучной жизни на одном месте, во многом утратила свою боеспособность.

Как писал современник, большая часть старших прусских офицеров давно отметила полувековой юбилей. Возраст генералов колебался от пятидесяти до шестидесяти пяти, в то время как во французской армии император и большая часть маршалов были в самом расцвете сил — им было не больше сорока лег. Да и прусские армейские штаб-офицеры и капитаны «большей частью были люди пожилые и даже старые. Именем прусского майора означали в то время в шутку старого дородного пузана! Солдаты занимались ремеслами или полевыми работами. В пехоте большая часть офицеров и солдат были женаты. Полки имели огромные обозы и выступали с квартир с полным хозяйством, с женами и детьми. Мы сами видели в 1807 году прусские отряды, за которыми тянулись ряды фур, вдвое длиннее войска. На этих фурах солдатки везли постели, кухонные снаряды и даже живых кур, гусей и т. п., русские солдаты называли пруссаков в насмешку кукареками, то есть петухами»3. Справедливости ради отметим, что и другие армии того времени таскали за собой семьи. Кажется невероятным, но и в Италийском походе 1799 года за русской армией тащились обозы с женами и сожительницами.

Армия стояла в Саксонии, западнее Эрфурта и возле Веймара, на опушке тянувшегося на десятки километров непроходимого Тюрингского леса. Диспозиции прусских полководцев строились на предположении, что Наполеон засядет в крепкой позиции за Тюрингским лесом и будет там со страхом ожидать наступления победоносной прусской армии, осененной сотней знамен Фридриха Великого… Через несколько дней эти знамена, как и вся Пруссия, лежали под копытами лошади Наполеона. Французский император действовал так же решительно, как и под Аустерлицем. 29 сентября 1806 года быстрым фланговым ударом справа, силами трех колонн, он обошел прусскую армию с ее левого фланга, смял слабые отряды пруссаков, стоявшие на его пути, а затем двинулся в направлении Йены. Одновременно Наполеон послал большой отряд для занятия Лейпцига, где находились основные склады прусской армии. Когда прусские генералы поняли, что Наполеон, вопреки их намерениям, не стал ждать их наступления, а сам прорвался через Тюрингский лес и старается обойти их слева, то 1 октября они дали приказ главным силам отступать от Веймара к Виттенбергу. Принцу Гогенлоэ с его корпусом было приказано командовать арьергардом и наблюдать противника у Йены, а затем двинуться следом за отходившим корпусом генерала Рюхеля. Но наблюдать за неприятелем Гогенлоэ было невозможно — над Йеной, в пойме текущей рядом с ней реки Сале, висел густой туман, воспользовавшись которым Наполеон скрытно перевел свою армию через разделявшую его с противником реку, подобно тому, как он в Аустерлицком сражении — также загодя — перевел свои войска через ручей Гольбах. Когда же в девять часов утра встало солнце и туман рассеялся, пруссаки неожиданно увидели перед собой изготовившуюся к бою французскую армию, которой, по их мнению, здесь не должно было быть. Численное и моральное превосходство начавших наступление французов было подавляющим — корпус Гогенлоэ сопротивлялся три часа, а потом солдаты, увидав, что французы начинают обходить их с флангов, дрогнули и побежали.

По дороге они заразили паникой корпус Рюхеля, и солдаты обоих корпусов, смешавшись в нестройную толпу, стали разбегаться во все стороны. Попытка Гогенлоэ привести войска в порядок, собрать полки у Веймара провалилась — паника в войсках стала всеобщей. Вся эта история потом попала в военные пособия и изучалась в военных академиях как самый яркий пример паники, понимаемой как безотчетное массовое проявление испуга, разом охватившего десятки тысяч взрослых, сильных мужчин с оружием в руках и приведшего целое государство к национальной катастрофе4. Генерал Блюхер 26 октября писал князю Гогенлоэ, что может выступить только наутро, так как «во время ночных маршей наши войска разбегаются: я боюсь их более, чем неприятеля». Он считал, что «предпочтительно подвергать свой корпус опасности боя, чем довести его форсированными маршами» до полной невозможности сражаться5.

В это время основные силы армии герцога Брауншвейгского (50 тысяч человек), в которой находился король, дошли до Ауерштедта, переночевали там и рано утром 2 октября выступили к Фрайбургу, что стоит по дороге на Берлин. О поражении под Йеной они ничего не знали. Стоял уже описанный выше густой туман, и войска медленно двигались по дороге, тянувшейся к Кезенским дефилеям — узким проходам среди лесистых гор. Наполеон позже писал, что пруссакам надлежало бы занять Кезенскую долину заранее, еще ночью, чтобы наверняка обеспечить проход наутро своей армии. Но этого сделано не было, и император сумел воспользоваться просчетом пруссаков. В итоге неожиданно для себя авангард прусской армии наткнулся на противника — оказалось, что французский корпус (дивизия Гюдена) опередил его и уже перехватил путь в дефиле. Завязался бой, командующий герцог Брауншвейгский дал приказ войскам прорываться вперед, считая, что никаких крупных сил французов впереди нет. Однако наступление прусского авангарда было отбито французами. Наполеон потом писал, что пруссаки, верные своим принципам, «слишком старались сохранять равнение и дистанцию, как на параде. Наши солдаты, укрываясь за заборами, канавами, деревьями и садами… пронизывали их пулями». Как раз тут французская пуля попала главнокомандующему герцогу Брауншвейгскому в голову, пробила ему оба глаза, он упал с лошади на землю, рядом рухнули убитые метким огнем французских стрелков оба его заместителя — командиры дивизий генералы Шметтау и Вартенслебен, а также бывшие с начальством два бригадных генерала. В одно мгновение армия была обезглавлена, и наступление ее невольно приостановилось. Оказавшийся поблизости король поручил командование восьмидесятилетнему фельдмаршалу Меллендорфу, который тут же был ранен и также выбыл из строя, как и вступивший в дело со своей дивизией принц Оранский. В это время пришло известие, что войска маршала Бернадота двигаются от Дорнбурга к Апольде — перекрестку дороги Йена — Ауерштедт. Это означало, что Наполеон может перерезать пруссакам коммуникацию между их главной армией и арьергардом Гогенлоэ, а также корпусом Рюхеля. На самом деле к тому времени ни того ни другого корпуса уже не существовало. Но король и третий по счету за этот день главнокомандующий генерал Калькрейт о гибели своего арьергарда не знали и повернули войска назад, по дороге на Йену и Веймар, с тем чтобы не дать Наполеону отрезать эти две части армии друг от друга. Вскоре выяснилось, что дорога у местечка Апольде была уже перехвачена войсками Бернадота. И тогда король устремился к Веймару по дальней дороге через Бутельштедт. Тут-то в главной армии и стало известно о поражении под Йеной. Толпы беглецов из-под Йены, обозы, артиллерия, полки смешались на тесных дорогах, французы же появлялись со всех сторон, и паника охватила теперь уже и главную армию. Утро 3 октября стало утром самого большого позора Пруссии — за одну ночь армия, бросая оружие и снаряжение, разбежалась. В плен к французам попала почти половина ее личного состава — 25 тысяч человек с двумястами орудиями и шестьюдесятью знаменами. Король предложил Наполеону перемирие, но тот отвечал, «что ему надобно сперва пожать плоды победы». Самым весомым плодом, упавшим к ногам победителя, стала мощная крепость Пруссии — Эрфурт, сдавшаяся без всякого сопротивления. 14 тысяч человек ее гарнизона с доставленным сюда раненым фельдмаршалом Меллендорфом попали в плен. После первого же обстрела сдался и оплот Пруссии — крепость Магдебург с ее 24-тысячным гарнизоном и восемьюстами (или шестьюстами) орудиями. Сдача Эрфурта и особенно

Магдебурга решила судьбу Пруссии. После падения этих крепостей коменданты других могучих цитаделей, защищавших королевство со всех сторон, стали один за другим отдавать ключи даже небольшим, случайно проходившим мимо отрядам французов. Так, всего лишь одной французской бригаде сдалась мощная крепость Кюстрин, которую в Семилетнюю войну несколько лет осаждала русская армия. Это было какое-то невероятное поветрие. Без единого выстрела сдалась могучая крепость Шпандау, причем ее комендант генерал фон Бекендорф позволил французам, еще до подписания условий сдачи, проникнуть через опущенный мост в крепость, и они попросту согнали с валов стоявших у пушек прусских солдат. Позже, в 1808 году, за это воинское преступление Бекендорф был приговорен к расстрелу, замененному пожизненным заключением в крепости. 29 октября гусарская бригада Ласа1!я (всего 800 красавцев с ментиками и без осадной артиллерии) «взяла» Штеттин с гарнизоном более пяти тысяч человек, при 281 орудии и с огромным запасом армейских припасов. Губернатор и комендант Штеттина фон Ромберг, 81-летний ветеран, спустя три года, в 1809 году, был также приговорен военным судом к смерти, но король сжалился над стариком и помиловал его. Подобно Шпандау и Штеттину, сдались и другие прусские крепости с сотнями орудий, неисчислимыми запасами продовольствия, боеприпасов, оружия, ценностей, причем общая численность их гарнизонов достигала 60 тысяч человек. Такое количество сдавшихся без боя солдат тянуло на полноценную армию. Словом, как выразился Беннигсен в стиле XVIII века, «злой гений Пруссии насильно увлекал ее к несчастной судьбе»6.

А. И. Михайловский-Данилевский, размышляя над ходом этой несчастной для пруссаков войны, писал: «Легко вообразить, какой оборот принял бы дальнейший ход войны, если бы прусские гарнизоны, почти в 60 тысяч человек, исполнили долг присяги и чести, какое великое количество войск надлежало бы тогда употребить Наполеону для блокады или осады крепостей и сколь великую остановку в действиях его произвела бы упорная защита»7. Но у большинства комендантов крупных крепостей, как отмечал Карл Клаузевиц, «естественная слабость доходила до полной потери стыда». Только одна крепость, Любек, была действительно взята после штурма, предпринятого войсками Сульта и Бернадота.

Положили оружие перед французами без боя и все избежавшие разгрома группировки полевой прусской армии. Сдался добравшийся до Любека отважный генерал Блюхер, хотевший переправить свой корпус в Англию с тем, чтобы продолжить борьбу с Наполеоном. Так, прусская армия — опора, краса и гордость Прусского королевства, образец для подражания других армий — перестала существовать. Это была настоящая катастрофа, ознаменованная вступлением Наполеона 13 октября в Берлин, оборонительные укрепления которого были также оставлены комендантом столицы. При этом Наполеон несколько раз отказывался от заключения мира с королем и после каждых переговоров с посланниками Фридриха Вильгельма ставил пруссакам все более тяжкие и унизительные условия мира, которые в конечном счете сводились к фактическому уничтожению Пруссии как крупного и влиятельного европейского государства. Наполеон побывал в кабинете великого короля Фридриха II в Потсдаме и нашел там трофей и для себя: «Я чрезвычайно удивился, найдя там… нагрудный знак (ордена), меч, портупею и большую ленту его ордена, которые он носил в Семилетнюю войну. Подобные трофеи стоили ста знамен, а то, что о них забыли, свидетельствовало о хаосе и отупении, охвативших всю Пруссию при слухах о катастрофе, которая постигла их армию. Я их тотчас же послал в Париж для передачи в Дом Инвалидов. М ногие из этих солдат (в смысле обитателей Дома. — Е. А.) были современниками позорного поражения при Росбахе. Я гордился тем, что посылал им доказательства своего блистательного возмездия»8. Сражение при Росбахе, происшедшее в ноябре 1757 года, то есть за пятьдесят лет до Иены, было памятно в обеих странах. Тогда 22-тысячная армия Фридриха Великого разгромила 60-тысячную армию французов и их союзников. С тех пор в прусском обществе укрепилось представление о чрезвычайно низкой военной силе Франции, солдаты которой якобы настолько нестойки и трусливы, что никогда не смогут оказать пруссакам серьезного сопротивления. После победы в собственно Пруссии (Бранденбурге) 13 ноября Наполеон двинулся из Берлина в Познань и дальше к Висле — то есть в польские владения Пруссии.

Уже тогда пруссаки почувствовали на своей шкуре, что такое реквизиционная система снабжения армии у французов. Обычно наполеоновские солдаты брали с собой четырехдневный запас продовольствия, а дальше тяжесть содержания армии целиком ложилась на плечи местных жителей. Выразительны записки некоего крестьянина Клиппендорфа: «…Армия заночевала без хлеба и фуража. Все необходимые припасы были принесены из деревни, и производились фуражировки… В эту ночь многие овины сделались совершенно пустыми. Ни хлеба, ни пива, ни водки не осталось в деревне, почти все дрова были забраны. Ворота и двери были сожжены, несколько коров выведено и заколото, точно так же много гусей и кур. Господин окружной начальник один потерял в эту ночь 600 штук баранов»1.

Для России война с Францией началась 18 ноября 1806 года, когда был объявлен соответствующий манифест Александра I. К этому времени прусской армии уже не существовало больше месяца. Манифест в высокопарной форме отражает происшедшие метаморфозы: «Меч, извлеченный честью на защиту союзников России, колико с большею справедливостью должен обратиться в оборону собственной безопасности отечеству». Смысл сказанного таков: мы собирались защищать союзников, а приходится защищать себя, причем за пределами империи, на территории уже потерпевшей поражение Пруссии. Впрочем, тут много неясных моментов: что бы произошло, если бы русская армия сама не перешла русско-прусскую границу и не двинулась бы навстречу Наполеону? Решился бы в этом случае Наполеон напасть на нее и, достигнув русско-прусской границы, двинулся бы он на Гродно и Брест? И вообще, так ли уж неизбежна была эта новая война с Францией? Может, сразу был бы Тильзит? Ответа нет.

Не исключено, что императором Александром в тот момент двигало чувство досады за проигрыш войны 1805 года, унижение, испытанное при Аустерлице. Но все же главным мотивом в его действиях оставалась мессианская идея «положить конец бедствиям мира, страшно угрожаемого гибелью и порабощением» со стороны Франции. Так Александр писал императору Францу, пытаясь вдохнуть в своего союзника мужество и предоставляя ему «случай приобресть беспримерную в истории славу». Но анемичному австрийскому императору было уже достаточно сомнительной славы Аустерлица. Не то Александр! С прежней страстностью и бескомпромиссностью он ввязался в эту новую войну, уже наполовину проигранную, ибо, как и в войне 1805 года, его союзник — на этот раз Пруссия — был повержен и сокрушен, и одной русской армии (не считая позже примкнувших к ней под Прейсиш-Эйлау остатков прусской армии в виде корпуса Лестока) противостоял величайший полководец всех времен и народов.

Не следует забывать, что как раз в это время Россия вела еще две войны — с Турцией и Персией, причем обе начались незадолго до сражений в Восточной Пруссии, и естественно, что на эти войны были отвлечены весьма значительные вооруженные силы. Да и сама русская армия не была тогда в хорошем состоянии. За прошедшие после Аустерлица месяцы ее полки, понесшие большие потери, еще не восполнили их за счет собранных со всей страны рекрут. У части старых солдат не было оружия и боеприпасов. Не считаясь с этим, император Александр, составив из аустерлицкой армии корпус генерала Буксгевдена, бросил его в новую войну. В Пруссию же были двинуты и основные силы армии под командой генерала J1. Л. Беннигсена. Неадекватность предпринятых мер Александра 1 против тогда еще виртуальной для страны французской угрозы подчеркивал манифест о создании «внутренней временной милиции» — народного ополчения из помещичьих крестьян, мещан, однодворцев, которые должны были защищать страну от возможного вторжения французов в Россию. Это была первая после 1610–1612 годов попытка возродить земскую силу. Но если в годы польско-литовской оккупации ополченческое движение шло снизу, от народа, то в 1806–1807 годах за ним стояла воля начальства, инициатива сверху, чреватая, как всегда у нас бывает в таких случаях, медлительностью, показухой и воровством. Главное же состояло в том, что народные дружины были небоеспособны и плохо вооружены. Власти собирались создать народное войско фантастической численностью 612 тысяч человек, а между тем вооружение у этих толп было самое примитивное: пики, копья, топоры, рогатины и редко у кого старые ружья. Кстати говоря, неудачи с созданием этого ополчения так и не были учтены позже, в 1812 году. Известно, что во время Бородинского сражения стоявшие на Старой Смоленской дороге ополченцы, вооруженные топорами и пиками, только издали казались противнику изготовившимися к бою полноценными войсками.

И еще. Накануне войны 1806–1807 годов, закончившейся объятиями императоров на плоту посредине Немана, Святейший синод, по воле императора Александра, предписал называть императора Наполеона антихристом, исчадием ада. Каждое воскресенье и по праздникам в церквях России читали особое «объявление» Синода, в котором Наполеона обвиняли в поклонении «истуканам, человеческим тварям, блудницам и идольским изображениям». Там же говорилось, что в Египте он приобщился к гонителям церкви Христовой, проповедовал «алкоран Магометов», объявил себя защитником мусульман, «торжественно выказывал презрение к пастырям церкви Христовой, наконец, к вяшщему посрамлению оной, созван во франции иудейские синагоги, установил новый великий сангедрион еврейский…» и вообще — собирается объявить себя мессией,с.

Приказ о выступлении русской армии был дан 22 октября 1806 года, и тогда же 67-тысячный корпус под командой генерала Л. Л. Беннигсена (всего 4 дивизии при 276 орудиях) перешел у Гродно русско-прусскую границу, то есть оказался на территории Польши, некогда отошедшей к Пруссии по Третьему разделу Речи Посполитой. Солдаты пели соответствующую политическому моменту песню, сочиненную известным армейским поэтом Сергеем Мариным:

Корпус остановился возле города Остроленки, а затем двинулся к Пултуску, чтобы прикрыть от французов Варшаву и берега Вислы и сблизиться с последними из несложивших оружие прусских частей — 14-тысячным корпусом генерала Лестока, который прусский король подчинил Беннигсену. Положение русского корпуса Беннигсена в Польше было непрочным — поляки, воодушевленные разгромом ненавистной им Пруссии, повсюду с триумфом встречали войска Наполеона и хотя и не нападали на русские войска, но всячески им, как тогда говорили русские авторы, «зложелательствовали»: отказывались поставлять провиант и фураж. В этом неопределенном положении корпус Беннигсена простоял под Пултуском до середины ноября, ничего не предпринимая и полностью передав инициативу французам, которые этим не преминули воспользоваться. 14 ноября внезапным ударом французские войска заняли Варшаву, а потом и ее предместье Прагу. Захват французами столицы бывшего Польского государства был воспринят поляками как триумф, возрождение надежды на восстановление Речи Посполитой. В этой ситуации Беннигсен собрался было отступать к Остроленке, но, видя, что французы за ним не идут, остался в Пултуске, расставив свои войска в оборонительной позиции.

Четвертого декабря из России подошел корпус графа Буксгевдена, составленный, как сказано выше, из остатков полков, разбитых под Аустерлицем (четыре дивизии, 216 орудий, всего 55 тысяч человек). К тому же к Бресту приближался еще один корпус под командой генерала Эссена 1-го. Он состоял из двух дивизий (37 тысяч человек при 132 орудиях). Общая численность русской армии, пересекшей русско-прусскую границу, составила, таким образом, 162 тысячи человек при 624 орудиях. На самом деле численность эта была более «ведомственной», бумажной, чем реальной. В поле войск насчитывалось меньше — не более 100 тысяч. Не все было ясно и с командованием этими войсками, точнее — с тем, кто займет должность главнокомандующего. Согласно данным по армии приказам генерал Буксгевден не был подчинен Беннигсену, который в генеральском чине был моложе его. Не подчинялся другим командующим корпусов и генерал Эссен 1-й. Ко всему прочему между Буксгевденом и Беннигсеном издавна была острая распря — оба по каким-то неведомым нам причинам ненавидели друг друга и старались ни в чем не уступать один другому.

Александр I долго не мог определить, кому же быть главнокомандующим — ни один из генералов его не устраивал. С Кутузовым, потерпевшим поражение при Аустерлице, было все ясно — он пребывал в опале и сидел военным губернатором в Киеве. Багратион, хотя и бывал на глазах императора чаще, чем другие генералы, не фигурировал ни тогда, ни позже в качестве кандидата в главнокомандующие. После долгих колебаний было решено призвать в армию жившего в своем имении фельдмаршала графа Михаила Федотовича Каменского. Н. К. Шильдер считал, что «общественное мнение указало на… старца». Каменскому было уже 68 лет (он родился в 1738 году); некогда, во времена Екатерины, он прославился в войнах с турками, был известен как военачальник опытный, человек образованный и умный. Правда, его репутацию портили сварливость, даже склочность, а также дурной и жестокий характер. Он был беспощаден к малейшим нарушениям дисциплины, дома же слыл свирепым барином и в конце концов был зарублен топором одним из своих крепостных. Каменский славился также своими способностями совершать экстравагантные, неожиданные поступки, причем в этом он вольно или невольно подражал своему извечному конкуренту по службе А. В. Суворову, который в конечном счете обошел его в чинах и славе. Фридрих Великий, знавший Каменского в молодости, назвал его «молодым канадцем, довольно образованным». В те времена под словом «канадец» подразумевался дикарь, индеец Северной Америки. По воспоминаниям графа А. И. Рибопьера, дежурного генерала при фельдмаршале, Каменский был «желчным стариком… у него было много природного ума, он имел обширные познания, отлично говорил по-французски и по-немецки, воспитавшись во Франции и там проходив даже военную службу. Он с отличием служил при Екатерине, известен был храбростью и был замечательный тактик. Вообще, граф Каменский пользовался блестящею военною репутациею. Но при этом он был горяч и вспыльчив, характер имел несносный, сердился на всякую безделицу и был требователен до мелочности»12. Славу свою Каменский добыл честно, на поле боя, как незаурядный и храбрый полководец, но с 1791 года он уже не воевал — в том году он покинул армию, вступив в жестокую распрю с генералом М. В. Каховским, назначенным императрицей Екатериной II главнокомандующим армией вместо умершего фельдмаршала Г. А. Потемкина. До прибытия Каховского Каменский, сам находившийся в армии вопреки воле императрицы, самовольно взял командование на себя, чем страшно поразил Екатерину, вынужденную «укоротить» нарушителя субординации. С 1797 года Каменский жил в деревне, увлекался своим домашним театром, составленным из крепостных актрис и актеров, которых он жестоко порол езжалой плетью за оговорки на сцене.

Иначе говоря, Каменский не был в сражениях более пятнадцати лет — огромный срок по тем временам: как известно, военное искусство на грани веков, под влиянием происходящих во Франции и вокруг нее военных событий, развивалось стремительно. У императора Александра не было особых иллюзий насчет Каменского, которого он считал «опасным безумцем особого рода»13. Царь понимал, что фельдмаршал был полководцем прошлого, уже ушедшего века, но тогда (как и потом, в случае с назначением в 1812 году главнокомандующим Кутузова) он пошел навстречу общественному мнению. Старика-фельдмаршала извлекли, так сказать, из нафталина и доставили в Петербург, где встретили как воплощенную славу победоносного Екатерининского века. Следует сказать, что старый фельдмаршал, сохранивший свои причуды, не рвался в бой и жаловался государю на слепоту, невозможность ездить верхом и вообще «неспособность к командованию столь обширным войском». Но император был непреклонен, и 10 ноября Каменский отправился в действующую армию, которая встретила его 7 декабря 1806 года в Пултуске с таким же восторгом, как и петербургская публика. Как уже сказано выше, Беннигсен, как и Буксгевден, в любимцах у солдат и офицеров не ходил, а это в армии всегда важно, ибо популярность полководца рождает у солдат и офицеров столь необходимое в непредсказуемых делах войны чувство уверенности.

Так уж случилось, что в тот же самый день, когда прибыл Каменский, с таким же восторгом Варшава встречала Наполеона. Меньше чем за два года ему покорялась уже третья крупная европейская столица, не считая столиц мелких германских княжеств. Пока Каменский осваивался в своей Главной квартире, Наполеон двинулся на русские позиции. Первый удар был нанесен им по отряду генерал-майора М. Б. Барклая де Толли, на помощь которому Каменский направил сразу корпус Беннигсена, а потом и корпус Буксгевдена. Так, сражением при Колозомба на реке Вкре отряда Барклая с войсками Сульта и Ожеро 11 декабря 1806 года было отмечено начало русско-французской войны, уже третьей по счету в новом XIX веке. Несмотря на огонь русских батарей, французы благополучно переправились через реку и ударили по русским позициям. Барклай отважно отбивался, но превосходство неприятеля было очевидным, и, бросив шесть пушек, Барклай начал отступать. В таком же положении оказался и отряд генерала Остермана-Толстого, стоявший под Чарновом, на реке Нарев. Под жестким натиском войск, которыми командовал сам Наполеон, Остерман также оставил свои позиции. Оба эти сражения 11 декабря отличались упорством, русские войска держались отлично, хотя потом и отошли. Отступление на новую позицию под Пултуском проходило в трудных условиях — холодов не было, дороги раскисли и были непроходимы настолько, что в грязи тонули лошади. Несмотря на все усилия, русским генералам пришлось бросить не только часть обоза, но и более пятидесяти пушек. Якобы тогда Наполеон и сказал, что «в Польше есть пятая стихия — грязь». Он еще не бывал в России!

Потом в исторической литературе развернулся спор: можно ли считать трофеями доставшиеся французам русские орудия, ведь они были взяты не в сражении? С одной стороны, неприятельские орудия, каким бы образом они ни были взяты на войне, — почетнейший трофей, как и знамена вражеских полков, захвачены они в бою или взяты в полковой казарме (тем более что артиллерийские части знамен не имели и их заменяли пушки). И когда вытащенные из грязи весной 1807 года пушки выставили в Варшаве вместе с орудиями, взятыми у русских с боя, отличить одни от других было невозможно. Но с другой стороны, настоящие военные признавали трофейными только те орудия, которые были захвачены в бою. Как писал А. С. Пушкин (со слов генерала Н. Н. Раевского), «чистую славу» можно добыть только в жестких боях. Раевский, как и другие офицеры, насмехался над генералом, который в 1812 году взял брошенные французские пушки «и выманил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, он (генерал. — Е. А.), дабы их предупредить, бросился было его обнимать. Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: “Кажется, ваше превосходительство принимаете меня за пушку без прикрытия”»14.

Нельзя сказать, что наша армия отходила организованно: шедший за ней Наполеон был вынужден даже остановиться на несколько часов — ему начали докладывать, что русские полки движутся сразу по многим дорогам и в разных направлениях. Не в силах понять замысел русского командования, Наполеон опасался какой-нибудь неожиданной комбинации, задуманной мудрецами русского штаба. На самом же деле часть русских полков, не имея карт, в полутьме, под снегом и дождем, попросту заблудилась на сельских дорогах, и из-за этого возникло броуновское движение, поставившее Наполеона в тупик. Но, к счастью, вскоре все русские полки стянулись к Пултуску. Позиция там была выбрана заранее и считалась, как тогда говорили, «крепкой». В тот момент Каменский показал себя опытным полководцем, он вникал во все тонкости и детали подготовки армии к сражению. Но 14 декабря, то есть через неделю после приезда в армию, с ним что-то произошло. Некоторые современники считали, что Каменский внезапно сошел с ума. По словам одного из них, действия главнокомандующего свидетельствовали о «душевном его расстройстве»; другой писал, что Каменский «был одержим какой-то умственною болезнью, совершенно упал духом»15. Он неожиданно вызвал в Главную квартиру Беннигсена и заявил ему, что умывает руки, снимает с себя ответственность за предстоящее сражение, более того — он вообще оставляет войска и предписывает Беннигсену начать общее отступление армии к российской границе! Но при этом Каменский передал общее командование не Беннигсену, а Буксгевдену, стоявшему со своим корпусом в отдалении от Главной квартиры. В письме императору Каменский объяснял свою добровольную отставку тем, что, прибыв в армию, «нашел себя несхожим на себя», по-современному говоря, утратил самоидентичность: «Нет той резолюции, нет того терпения к трудам и ко времени, а более того, нет прежних глаз, а без них полагаться должно на чужие рапорты, не всегда верные… Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран». Каменский уехал в Остроленку, в госпиталь, а потом дальше, в Гродно, где и получил указ о своей отставке донельзя удивленного его поступком императора. Было ли это сумасшествием или внезапно трепет перед Наполеоном охватил дотоле неустрашимого старца, мы не знаем. Любопытно, что Каменский, не побывав еще в бою, жалобно писал императору, что он «ранен»: «…верхом ездить не могу, следственно, и командовать армиею». О том, как и где он получил рану, Каменский уточняет лишь однажды: «От всех моих поездок получил садну от седла, которая, сверх прежних перевязок моих, совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армиею, а потому я командование оной сложил на старшего ко мне генерала графа Буксгевдена»16. «Садна», или «садно» (ссадина, язва от потертости или повреждения), да еще в интересном месте, — мучительная рана. Возможно, что у Каменского обострился хронический геморрой, который не позволяет и теперь человеку не только ездить верхом, но подчас и ходить, как все нормальные люди. Врачи утверждают, что кровотечение часто открывается вследствие сильных нервных потрясений, а их-то у старика Каменского в тот момент было предостаточно. Несчастная Россия! Не везло ей с главнокомандующими: один, не рискнув настоять на своем, уснул на военном совете перед главной битвой, другой, имея садну на заду, утратил самоидентичность и бросил командование армией…

К счастью, Беннигсен был тогда здоров и вполне адекватен. Но он, вопреки субординации, не выполнил приказ Каменского об отступлении и заодно отказался подчиняться Буксгевдену. Беннигсен решил сам дать бой Наполеону у Пултуска, причем забегая вперед скажем, что, ввязываясь в это сражение и нарушая приказ Каменского о передаче главного командования Буксгевдену, Беннигсен многим рисковал. Он действовал по принципу «пан или пропал» — и, в итоге, оказался «паном», получив возможность показать свои полководческие дарования.

Цареубийца и полководец. Леонтий Леонтьевич (Левин Август Готлиб) Беннигсен к 1806–1807 годам был уже немолодым человеком. Ему исполнился 61 год — возраст весьма почтенный, особенно для полководца. Как вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский, Беннигсен «был роста высокого и худощав, и хотя и находился в преклонных летах, но казался бодрым. В чертах его лица видно было благородство, но вместе с тем и немецкое хладнокровие»17. Он родился в феврале 1745 года, но где точно, неизвестно: то ли в Брауншвейге, то ли в Ганновере. «Природный» немец, Беннигсен юношей участвовал в Семилетней войне 1756–1763 годов в рядах ганноверской армии и к 1773 году дослужился до подполковника. Тогда же, как и многие другие немецкие офицеры, он решил продать свою шпагу и поступил на русскую службу, причем был взят с понижением, став премьер-майором Вятского пехотного полка. В составе этого полка он попал на последние кампании Русско-турецкой войны 1768–1774 годов. Начав в России карьеру в сущности заново, Беннигсен выслужился к 1787 году в полковники, стал командиром Изюмского легкоконного полка, с которым участвовал в новой Русско-турецкой войне 1788–1791 годов, причем в боях показал профессионализм и доблесть отважного кавалерийского офицера. При штурме Очакова он шпагой добыл чин бригадира и обратил на себя внимание Г. А. Потемкина — тогдашнего главнокомандующего 1-й армией. За две польские кампании 1792 и 1794 годов Беннигсен удостоился ордена Святого Владимира 2-й степени и золотой шпаги «За храбрость» с алмазами, а потом был пожалован орденом Георгия 3-го класса. В 1796 году Беннигсен участвовал в безумном по замыслу Индийском походе Валериана Зубова, отличился при взятии Дербента, но, как и вся армия Зубова, с началом царствования нового государя Павла I был отозван в Россию. Это краткое царствование принесло Беннигсену немало огорчений, как, впрочем, и многим другим военным, отличившимся не на гатчинских плацах, а в войнах. И хотя в феврале 1798 года он был произведен в генерал-майоры, вскоре последовала отставка — Беннигсен, некогда ценимый Потемкиным офицер, оказался на подозрении у государя, и тот уволил его под предлогом, что он «не довольно усерден особенно лично к нему». Беннигсен укрылся в своем белорусском поместье, полученном за усмирение Польши и Литвы, и там просидел несколько лет, пока близкий ему (и Павлу) генерал П. Пален не упросил государя вернуть его на службу в прежнем чине. Так Беннигсен оказался в Петербурге в конце 1800-го — начале 1801 года, когда против императора уже созрел заговор. Смертельно обиженный на Павла за отставку, он участвовал в заговоре и вместе с другими ворвался ночью 11 марта 1801 года в спальню Павла в Михайловском замке. Беннигсен оставил памятные записки о перевороте, в которых пытался снять с себя хотя бы часть вины за цареубийство. Он писал, что в заговор был втянут бывшим фаворитом Екатерины Платоном Зубовым, который якобы подбил его на преступление тем, что назвал ему имя истинного предводителя заговорщиков. В мемуарах об этом сказано так: «Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору». Каждому читателю мемуаров было понятно, что Беннигсен имел в виду наследника престола Александра Павловича. Тем самым он оправдывал и, так сказать, легализировал свое участие в противозаконном действии, совершенном исключительно для того, «чтобы спасти нацию от пропасти, которой она не могла миновать в царствование Павла». Далее Беннигсен писал, что вместе с заговорщиками он ворвался в спальню государя, держа в руке обнаженную шпагу. По воспоминаниям одного из участников убийства, императора в спальне не оказалось. Начались поиски. Тут вошел «генерал Беннигсен, высокого роста, флегматичный человек, он подошел к камину, прислонился к нему и в это время увидел императора, спрятавшегося за экраном. Указав на него пальцем, Беннигсен сказал по-франиузски: “Le voila ”, после чего Павла вытащили из его прикрытия»1". На самом деле вряд ли Беннигсен мог сыграть роль новоявленного Вия — спальня императора, как известно, была невелика, искать в ней императора нужды не было, да и вряд ли он, самодержец, дворянин и офицер, мог трусливо и бессмысленно прятаться за каминным экраном. Но как бы то ни было, соучастие Беннигсена в убийстве Павла несомненно, хотя он сам в этом не признается. Более того, он пишет, что когда между разбуженным императором и его непрошеными гостями произошла бурная ссора и царя уже повалили на пол, он, Беннигсен, якобы призывал Павла к спокойствию. Но тут его вызвали в другую комнату, а когда он вернулся в спальню, то «увидел императора распростертым на полу», мертвым. Вот и все! Трудно понять, что здесь правда, а что ложь. Но все же одно место из мемуаров Беннигсена кажется примечательным и, по-видимому, достоверным, ибо не несет на себе какого-либо оправдательного оттенка для автора. Речь идет о некоем кратком моменте, предшествовавшем убийству: «Князь Зубов вышел, и я с минуту оставался с глазу на глаз с императором, который только глядел на меня, не говоря ни слова»19. Такой взгляд обреченного на смерть человека убийца, наверное, должен помнить до гробовой доски…

После вступления на престол новый государь не хотел видеть многих из заговорщиков. Среди них оказался и Беннигсен, посланный в Вильно на должность военного губернатора. Здесь он жил в своем подгородном имении Закрет, получившем известность с началом войны 1812 года. В 1802 году Беннигсен стал полным генералом (генералом от кавалерии), а в 1806 году, ранее никогда не командуя армией, оказа.1ся главнокомандующим. Надо признать, что Беннигсен обладал огромным боевым опытом, отличался хладнокровием и храбростью в бою и был известен как особо осмотрительный и чересчур расчетливый военачальник. Он принадлежал к числу типичных европейских наемников. Отменно зная бранное и строевое дело, он слабо представлял себе реальную жизнь солдат и офицеров, был всегда далек от повседневных нужд армии, никогда не вникал в подробности существования своих людей. От этого в войсках, которыми он командова/i, часто бывал беспорядок, солдаты голодали, в тылу процветало воровство. Прослужив в русской армии больше четырех десятилетий, Беннигсен почти не знал русского языка и никогда не слыл любимцем солдат. Не любили его и большинство генералов. Некоторые из них (например, Буксгевден и Барклай де Толли) его даже яростно ненавидели и сохранили эту ненависть до конца своей жизни. Внешне спокойный, холодный, флегматичный, Беннигсен был чрезвычайно высокого мнения о своих дарованиях, отличался злопамятностью, слыл в обществе интриганом и доносчиком. Несмотря на свои военные способности, он так и не сделал блестящей карьеры, а главное — не стал фельдмаршалом, хотя на этот высокий чин не без оснований претендовал. В 1818 году Беннигсен уволился из русской армии и в 1826 году умер в своей усадьбе в Ганновере.

Некоторые исследователи считают, что Беннигсен в той нервной ситуации под Пултуском умышленно дразнил и раздражал Каменского, чтобы вызвать гнев и неуверенность неуравновешенного старика и тем самым подтолкнуть его к отставке. Как бы то ни было, самовольно, как некогда сам Каменский, став главнокомандующим, Беннигсен не ограничивался только отступлением и пассивной обороной, но активно руководил движениями армии, был деятелен в последовавших потом сражениях с французами, почти никогда не выпускал нитей командования из своих рук, следил за всеми изменениями обстановки и вносил необходимые поправки в действия своих войск. А обстановка менялась довольно быстро. Французы, появившиеся у русских позиций в десять часов утра 14 декабря, сразу же атаковали наши дивизии по всему фронту — их колонны ударили в центр, где стояли Остерман и Сакен, и одновременно нанесли удар как по правому краю (Барклай де Толли), так и по левому, где русскими полками командовал генерал Багговут, прикрывавший город Пултуск. Здесь натиск французских дивизий оказался особенно сильным, и Беннигсен был вынужден перебросить на участок Багговута гвардейских кирасир и драгун, которые довольно успешно атаковали с фланга колонну Суше и смяли ее. Подошедшая пехота закрепила успех конницы — французы так и не смогли продвинуться к самому городу. Зато удар колонны Ланна на правом русском фланге (против Барклая) был более успешен — французы оттеснили русские полки с их позиций и, возможно, могли бы их и опрокинуть, реши в тем самым исход битвы, но Беннигсен, зорко следивший за обстановкой, перебросил часть полков из центра. Они-то и сдержали натиск французов. Удачно действовала в тот день и русская артиллерия — некоторые предприимчивые артиллерийские начальники сумели вытащить часть пушек из грязи и пустить их в дело. Почувствовав, что Ланн уже не может усилить натиск на позиции русских, Беннигсен сам решился на контратаку: он приказал армии идти на неприятеля и для этого ввел в дело все свои резервы. Французам с трудом удалось удержать наступление русских колонн. В сгущавшихся сумерках французские полки отошли, как говорится, не солоно хлебавши. Уже только одно это было воспринято в русском лагере как безусловная победа — наша армия осталась на своих позициях, не была сбита с них, не побежала, как совсем недавно это сделали пруссаки! Из донесения Беннигсена известно, что его солдаты пленили 700 французов. Словом, сражение под Пултуском было признано победным, о чем и сообщили в Петербург. Вскоре, правда, Беннигсен узнал о подходе к Ланну подкреплений и все-таки отошел с позиций под Пултуском к Остроленке. Французы беспрепятственно заняли эти позиции и, в свою очередь, также сообщили в Париж о победе.

Все, что произошло под Пултуском, повторилось в тот же день, но в другом месте — у городка Голимин, куда отошел отряд генерала князя Дмитрия Владимировича Голицына, составленный из трех полков при восемнадцати орудиях. Из-за путаницы отдаваемых Главной квартирой приказов и полной неразберихи, царившей при отступлении, Голицын оказался фактически отрезан от основной армии. Окруженный почти со всех сторон французами, он начал отступать к Голимину, чтобы соединиться с корпусом Буксгевдена, находившимся, по его предположениям, где-то неподалеку. Дороги, по которым шел отряд, были такими раскисшими, что после десяти часов бесполезных попыток вытащить пушки Голицын приказал часть их заклепать и бросить, а высвободившихся лошадей перепрячь в те пушки, которые еще можно было вытащить из грязи. К утру 14 декабря едва живые люди и лошади добрели до Голимина и остановились тут, уже не в силах двигаться далее. Тем временем французские корпуса Ожеро, Даву и Сульта двигались по тем же невообразимым грязям (тогда в болоте утонула лошадь, которая везла тюки с личными вещами, посудой и картами самого Наполеона, — впрочем, может быть, ее угнали вездесущие казаки). Они направлялись к Голимину как к промежуточному пункту своего обходного движения: Наполеон предписал им ударить в правый фланг и тыл русской армии, стоящей под Пултуском. Тут-то они (прежде всего, передовая дивизия Ожеро) днем 14 декабря и наткнулись на отряд Голицына, значительно уступавший французам в численности, но по-военному грамотно расставленный командиром между болотами и лесами. К тому же Голицын все же притащил с собой часть пушек, а Ожеро все свои орудия бросил в грязях и в этом, как оказалось, проиграл русским. Завязалось упорное, ожесточенное сражение. Для малочисленного отряда Голицына добром оно бы не кончилось, если бы после полудня к Голимину неожиданно не подошли также заблудившиеся генералы Чаплиц и П. П. Пален со своими полками, да еще в сопровождении конной артиллерии полковника А. П. Ермолова. Все новые части (слово «свежие» для них, измотанных переходами по грязям, неприменимо) сразу же были введены в бой, хотя стало ясно, что отступать все равно придется — уже в сумерках к Ожеро подошли значительные силы под командой Сульта, при которых находился и сам Наполеон. Он приказал Сульту во что бы то ни стало выбить русских из Голимина. Французы яростно атаковали русские позиции, на улицах городка завязался рукопашный бой, отдельные эпизоды и сцены которого порой скрывались в темноте и начавшейся вьюге. Опасаясь окружения, Голицын дал приказ полкам отступать. Вскоре он соединился со стоящим в Макове корпусом Буксгевдена.

Сам же генерал Буксгевден провел этот памятный для русской армии день 14 декабря в местечке Маков весьма странно. Получив приказ Каменского о своем назначении главнокомандующим, он не знал, что происходит у Беннигсена, хотя и слышал неумолчный гул орудий со стороны Пултуска и Голимина. Даже получив просьбу Беннигсена о помощи, Буксгевден все равно не сдвинулся с места. Позже он объяснял свое бездействие тем, что имел приказ Каменского отходить к границе, но этому объяснению никто не верил — в конце концов, он сам стал главнокомандующим и мог действовать уже по собственному усмотрению. Скорее всего, он ждал, когда французы «обломают рога» упрямому Беннигсену, и тогда он, Буксгевден, продолжит с успехом начатое дело…

В общем, оба сражения, под Пултуском и Голиминым, каждый из противников счел своей победой. 15 января 1807 года «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали победную реляцию о поражении самого Наполеона под Пултуском, хотя авторы реляции изрядно приврали: Наполеон не участвовал в битве под Пултуском, да и к Голимину подошел только к вечеру. Как писал Ф. Булгарин, «в реляции объявлено было о совершенном поражении и бегстве неприятеля — а на поверку вышло, что ни русские, ни французы не бежали, но дрались отчаянно, с величайшим ожесточением, до последней крайности. Следствием этих кровопролитных битв было то, что в игре в банк называется плие, то есть ничья взяла». Строго говоря, победу все-таки одержал Наполеон, ибо русские войска продолжали отступать, а французы начали преследовать отходящего противника. Однако после Аустерлица и сокрушительного поражения прусской армии эти упорные сражения казались победой, колоссальным воинским достижением. Так оно и было. Казалось, что «устоять против войска, привыкшего со времени Маренго и Арколы к решительным победам, предводимого первыми полководцами Европы, которых имена сделались столь же славны, как имена героев Гомеровых, было более, нежели в другое время, настоящая победа»20. Увы, настоящей победы тогда, да и позже, добиться было не суждено — доблестные русские войска ждала еще одна «ничья» под Прейсиш-Эйлау, а потом полное поражение под Фридландом. Если воспользоваться шахматной терминологией, невольно заданной Булгариным, то итог войны 1806–1807 годов был таков — Г/г: Т/г в пользу французов. По тем временам для России это был совсем неплохой результат.

Но этот окончательный результат будет установлен только в следующем, 1807 году. А пока, в конце 1806 года, Наполеон, пожиная политические плоды своего завоевания Пруссии, занял Варшаву, где и решил зазимовать. В польской столице в одно мгновение из завоевателя он превратился в освободителя. Наполеон заявил о предстоящем вскоре создании нового польского государства, которое после Тильзита стало Варшавским герцогством. Это заявление было встречено на ура. Всюду на местах власть стала переходить от прусских администраторов к полякам. Но главное заключалось в том, что завоеватель объявил набор в новую польскую армию, а известно, что служба в армии для поляков священна, как ни для какого другого народа. Польские офицеры, некогда бежавшие от разделов Речи Посполитой и проведшие годы в Польском легионе революционной Франции, тотчас начали создавать вполне боеспособную, исполненную бравым боевым духом армию. Она влилась в корпус Бернадота, тем самым значительно усилив армию Наполеона. Словом, французы чувствовали себя в Польше, как дома. Русским же в этой части Прусского королевства, заселенного поляками, было особенно неуютно — они сами владели другой частью польских земель и везде в Польше однозначно воспринимались как захватчики. Лучше они почувствовали себя, когда военные действия были перенесены в Старую Пруссию, то есть на собственно прусские земли, лежавшие ближе к Кёнигсбергу, где укрывалась после разгрома прусская королевская семья. Именно спасение этого последнего клочка земли Прусского королевства было признано главной задачей русской армии в начавшемся 1807 году.

Но до этого русские командующие столкнулись друг с другом. Беннигсен как бы ненароком избегал встречи с Буксгевденом, а отступая после Пултускского сражения к Остроленкам, подложил своему сопернику большую свинью — переходя на левый берег Нарева, дал приказ сжечь единственный в округе мост. При этом он знал, что корпус Буксгевдена еще оставался в Макове, то есть на правом берегу, и должен был по этому мосту следом за ним перейти на левый берег. Какие чувства испытывал Буксгевден и что он при этом говорил, видя перед собой «заботливо» сожженный боевым товарищем мост, можно только догадываться. К тому же сидевший в госпитале в Остроленках фельдмаршал Каменский не унимался и отдавал приказы, не извещая о них ни Беннигсена, ни Буксгевдена. Последний доносил, что Каменский, «поручив мне армию… входит в распоряжения, кои… расстраивают порядок. Я предписываю транспортам идти к армии, а он им дает другое направление… едущих в армию обращает он назад в Россию; и мне приказывает то отступать в Россию, то идти в Пруссию и закрыть Кенигсберг, то бить Наполеона, то расположиться на обширных квартирах». Вот что такое острый геморрой!

В частности, Каменский приказал генералам Эссену 1-му и Анрепу, бросив все, в том числе и пушки, спешить к русской границе. Их начавшееся отступление было остановлено приказом Буксгевдена, который предписал генералам примкнуть к его корпусу, но по дороге эти дивизии «перехватил» и оставил у себя, увеличив свой корпус, Беннигсен. Наконец перед лицом грозного противника соперники все-таки решили соединиться, но при этом по возможности затягивали неприятное для каждого из них событие. Пользуясь тем, что мост через Нарев был сожжен, они долго шли по разным берегам этой реки: один — по правому, а другой — по левому, возможно, на виду друг у друга, пока не дошли до Тыкочина, где соединились 28 декабря. Между враждовавшими военачальниками пытался встать присланный из Петербурга генерал Кнорринг, но и он не смог примирить врагов. К счастью, 30 декабря был получен указ Александра 1 о назначении главнокомандующим Беннигсена, причем другой, подготовленный и подписанный царем указ о назначении главнокомандующим Буксгевдена был разорван государем буквально накануне отправки в армию — как раз в тот день было получено известие о победе под Пултуском. Так, пост главнокомандующего, наряду с орденом Георгия 2-й степени и пятью тысячами червонцев, стал наградой удачливому полководцу. Обиженный Буксгевден уехал из армии, написал жалобу царю, а «подлеца Беннигсена» вызвал на дуэль, назначив местом поединка город Мемель. Однако поймавший фортуну за косу Беннигсен от дуэли отказался. Испуганный распрями русских командующих несчастный прусский король со своей прелестной королевой, семьей, двором, архивами и фамильными драгоценностями перебрался в самый дальний глухой уголок Восточной Пруссии — Мемель, откуда было уже рукой подать до спасительной русской границы.

Начальник понемногу каждому позволит брать. Этот отрезок войны ознаменовался повсеместными грабежами и насилиями воюющих армий над мирными жителями. Солдаты голодали и были предоставлены сами себе. Как вспоминал впервые приехавший в действующую армию Денис Давыдов, «неопытный воин, я доселе полагал, что продовольствие войск обеспечивается особенными чиновниками, скупающими у жителей все необходимое для пищи, доставляющими необходимые эти потребности в армию посредством платы за подводы, нанимаемые у тех же жителей; что биваки строятся и костры зажигаются не из изб миролюбивых поселян, а из кустов и деревьев, находящихся на корне; словом, я был уверен, что обыватели тех областей, на коих происходят военные действия, вовсе не подвержены никакому несчастию и разорению и что они не что более, как покойные свидетели происшествий, подобно жителям Красного Села на маневрах гвардии. Каково было удивление мое при виде противного! Тут только удостоверился я в злополучии и бедствиях, причиняемых войною тому классу людей, который, не стяжая в ней, подобно нам, солдатам, ни славы, ни почестей, лишается не только последнего имущества, но и последнего куска хлеба, не только жизни, но чести жен и дочерей, и умирает, тощий и пораженный во всем, что у него есть милого и святого на дымящихся развалинах своей родины, — и все отчего? Оттого, что какому-нибудь временщику захотелось переменить красную ленту на голубую, голубую на полосатую»21. Как известно, красной была лента ордена Александра Невского, голубой — ордена Святого Андрея Первозванного, а полосатой (оранжево-черной) — ордена Святого Георгия.

Можно восхищаться чувствительностью знаменитого партизана Отечественной войны 1812 года, но то, что армии тех времен уже изначально шли в поход, чтобы пограбить (или, на языке того времени, — «брать»), общеизвестно. В упомянутой выше солдатской песне, сочиненной Мариным, есть и такие строчки:

До Парижа в ту зиму 1807 года добраться не удалось, поэтому грабить начали деревни и хутора своего союзника…

Став главнокомандующим уже без всяких оговорок, Беннигсен решил действовать, не дожидаясь весны. Зная, что французы расположились на зимних квартирах, он уже 4 января 1807 года двинул армию из бывших польских земель на северо-запад, пересекая всю Восточную Пруссию, с целью оставить по правую руку Кенигсберг, а по левую — стоявших на зимних квартирах французов. Затем предполагалось развернуться на юг, имея целью отсечь размещенные ближе к морю, в районе Эльбинга, войска Бернадота от стоявшего в 70 верстах от них (возле Гутштадта) корпуса Нея. Идея Беннигсена была довольно остроумна и при благоприятных обстоятельствах вполне осуществима — он верно подметил, что левый фланг французов при размещении войск на квартирах оказался очень растянут и удален от центра размещения армии Наполеона (сам император располагался еще дальше к югу — в Варшаве). Оценив этот промах противника, русский главнокомандующий решил нанести внезапный удар в стык вражеских корпусов, чтобы разбить либо Нея, либо Бернадота, а затем взять под контроль прусское побережье Балтики и дельту Вислы. Как справедливо писал участник этой войны Ф. Булгарин, «план удивительно смелый и был бы назван гениальным, если б удался». Говоря шахматным языком, при удаче русских французы попадали в типичную «вилку». Но замысел не удался из-за несколько преждевременных, чересчур смелых и неосторожных действий авангарда армии под командованием генерала Е. И. Маркова, который своим шумным наступлением спугнул дремавших в зимних квартирах французов. Узнав о движениях большой группировки неведомо откуда взявшихся русских, Бернадот, стоявший в Эльбинге, понял, что его могут отрезать от основных сил. Не медля ни минуты, он рванулся от Эльбинга в сторону Варшавы, к Морунгену. Там с ним и встретился 13 января Марков, который имел всего 6 тысяч солдат против 16 тысяч солдат у Бернадота. Марков упорно сопротивлялся натиску французов, но затем, потеряв около 500 человек, начал отступать. Тут был убит наповал приехавший к месту сражения генерал Анреп, о котором в русской армии были самые лучшие отзывы: все хвалили как его ум и талант, так и доброе сердце. В это время отряд генерала Палена и Долгорукова, двигавшийся параллельно отряду Маркова, обошел Бернадота с тыла и ворвался в Морунген, в котором расположился обоз французов. Естественно, что от этого плохо охраняемого обоза полетели только пух и перья. Услышав стрельбу в тылу, Бернадот не стал преследовать Маркова и вернулся в Морунген, где нашел разломанные фуры, разбросанные бумаги и вещи. Среди них не было ни корпусной казны, ни его, Бернадота, личного гардероба. В руки русских попало также около 200 пленных. Позже, правда, Беннигсен благородно вернул Бернадоту его уведенное нашими молодцами личное имущество.

В своей записке о войне 1807 года Беннигсен обвинял генерала Маркова в том, что тот своим движением и сопротивлением Бернадоту сорвал начало операции, которая могла принести победу: «Не подлежит сомнению, что генерал Марков поступил бы лучше, не вступая вовсе в сражение при столь несоизмеримых силах. От пленных, захваченных накануне, а также от взятых в тот же самый день, в самом начале сражения, он мог бы узнать, что маршал Бернадот сосредотачивал свой корпус в Морунгене, и в таком случае ему надлежало отступить обратно за дефиле, стараться только охранять выход из оного и немедленно донести обо всем этом. Можно предполагать, что неприятель не выступил бы из своих позиций. Многие из наших дивизий, находившихся очень близко, могли бы на другой день подкрепить наш авангард и обеспечить блестящую и несомненную победу»22. Словом, Марков спугнул крупного зверя. Несомненно, что задуманный Беннигсеном разгром корпуса Бернадота оказался бы болезненным ударом для Наполеона и его армии, а сам Бернадот, может быть, так и не стал бы шведским королем. Вот что значит точка бифуркации в истории: не поспеши Марков, могла бы измениться история, например, Швеции!

Денис Давыдов, побывавший на Морунгенском поле после сражения, увидел гам все то, что обычно остается после кровопролитной битвы: «Уже отстонало поле, уже застыла кровь, тысячи лежали на снегу. Опрокинутые трупы с отверзтыми, потусклыми очами, казалось, еще глядели на небо; но они не видали ни неба, ни земли. Они валялись как сосуды драгоценного напитка, разбросанные и раздробленные насильственной рукой в пылу буйного пира. Мрачный зимний день наводил какую-то синеватую бледность на сии свежие развалины человечества, в которых за два дня пред тем бушевали страсти, играли надежды и свежие желания кипели, как лета пылкой юности»".

На следующий день, 14 января, в армию прибыл посланный Александром 1 генерал Багратион. Ему сразу поручили командование авангардом. После сражения под Морунгеном ситуация на театре военных действий резко переменилась: фактор неожиданности исчез. Наполеон понял, что по Старой Пруссии движется не один обсервационный корпус русских (как раньше полагали французы), а вся их армия. Император французов приказал бить общий сбор, и его войска быстро снялись с зимних квартир. Словом, разъяренный столь бесцеремонным вторжением в его берлогу опасный хищник вылез на поверхность.

Наполеон сразу оценил последствия неудавшегося наступления Беннигсена: удар русских пришелся в пустоту и поэтому неизбежно утратил силу. Император французов решил воспользоваться неосторожным уходом русской армии от своих границ и быстрым маневрированием загнать ее в низовья Вислы, прижать в угол между великой польской рекой и Балтийским морем и там либо разгромить, либо заморить блокадой. Возможно, так бы и произошло, если бы Беннигсен двинулся к Данцигу, но тут ему несказанно повезло — разъезд русских гусар перехватил французского офицера, который вез из Главной квартиры Наполеона маршалу Бернадоту оперативный план действий. Депеша была тотчас доставлена в штаб Багратиона. Тот поначалу думал, что это типичная хитрость французов — доставить противнику «куклу», чтобы «счастливый» соперник на нее купился и тем самым подставил бы себя под удар. Но вскоре отличились и извечные разведчики и перехватчики — казаки. Они поймали второго курьера к Бернадоту с дубликатом того же самого операционного плана. Теперь уже стало ясно, что первая депеша не была фальшивкой и что планы противника, намеревавшегося загнать русских в ловушку, чрезвычайно опасны для русской армии. Приказав своим войскам сделать шумную имитацию подготовки к бою и утром даже послав кавалерию полковника Юрковского атаковать противника, Багратион создал у Бернадота полное впечатление, что русские после первой осечки Маркова продолжают наступление. Тем временем основные силы Багратиона на самом деле начали отступление из расставленной им ловушки. Отход облегчался тем, что Бернадот так и не получил от Наполеона оперативный план. Не зная, что его боевая задача изменилась и ему предписывалось двигаться на соединение с другими силами армии, он начал отходить в другом направлении — к Торну: так ему предписывала старая, бывшая у него на руках диспозиция на случай наступления русских.

«Всего было у него вдоволь, но для других». Денис Давыдов, назначенный в адъютанты Багратиона, примерно в описываемое время приехал в его штаб: «Князь квартировал в красивой и обширной избе прусского поселянина. Он занимал большую горницу, где стояла кровать хозяйская, на которой ему была постлана солома, пол этой горницы тоже был устлан соломою». Для чего это делалось, автор не поясняет. Допускаю, что Багратион во всем подражал своему учителю Суворову, который, как известно, спал на соломе независимо от того, была ли в том необходимость или нет. Возможно также, что Багратиона смущала грязь в горнице, хотя жилища немецких крестьян уже в те времена отличались чистотой. Среди членов свиты Багратиона Давыдов увидел Е. И. Маркова, Багговута, Ермолова, а также Барклая, который «уже пользовался репутацией мужественного и искусного генерала».

И дальше Давыдов приводит бесценные для нас сведения о повседневной жизни Багратиона: «В течение пятилетней службы при князе Багратионе в качестве адъютанта его я во время военных действий не видал его иначе, как одетым днем и ночью. Сон его был весьма короткий — три, много четыре часа в сутки, и то с пробудами, ибо каждый приезжий с аванпостов должен был будить его, если привезенное им известие стоило того. Он любш жить роскошно: всего было у него вдоволь, но для других, а не для него. Сам он довольствовался весьма малым и был чрезвычайно трезв. Я не видал, чтобы он когда-либо пил водку или вино, кроме двух рюмок мадеры за обедом. В это время одежда его была: сертук мундирный со звездою Георгия 2-го класса, бурка на плечах и на бедре шпага, которую носил он в Италии при Суворове, на голове картуз из серой смушки и в руке казацкая нагайка»24. По другим сведениям, князь Петр носил шпагу, подаренную ему самим Суворовым.

Получив утром 20 января от Багратиона французские планы наступления, грозившие ему неминуемым окружением, Беннигсен резко изменил свои намерения. Он решил отходить, избрав для отступления кёнигсбергское направление. Двигавшиеся по разным дорогам корпуса получили приказание сосредоточиться на позиции у местечка Янков, что и произошло утром 22 января. Вскоре туда же подошел Наполеон с армией и расположился впереди города Алленштейна. План предстоящего наступления был для него традиционен: удар по центру и одновременно — охват противника слева и справа. По разработанной в его штабе диспозиции как раз слева должен был действовать против русских Бернадот, но его все не было. В этой ситуации Наполеон предписал явиться на поле боя корпусу Нея, но того задерживали плохие дороги. Тогда, начав обстрел всех русских позиций, Наполеон решил сосредоточить усилия на своем правом фланге. Тут-то и произошла памятная в истории русской армии кровопролитнейшая битва за Бергфридский мост, находившийся на нашем левом фланге, в деревне Бергфрид. В этом месте весь день, до самой темноты, героически бились солдаты графа Н. М. Каменского, сына фельдмаршала, против превосходящих сил французов. Мост и предмостье с обеих сторон реки Алле были устланы русскими и французскими трупами. Беннигсен понимал, что прорыв здесь, слева, будет смертелен для всей его армии, и поэтому не давал затухнуть ни на минуту сражению, все время подбрасывая Каменскому новые и новые резервы. Да и сам генерал Каменский был в тот день хорош. Несмотря на яростное наступление имевших численный перевес французов, он отбил все их атаки, причем не раз сам с солдатами ходил в штыковую. Считается, что с тех времен и поднялась его яркая звезда незаурядного полководца. Однако, увы, век Каменского оказался короток, жить ему оставалось всего лишь несколько лет.

Позднее Беннигсен писал в своей записке: «При этих обстоятельствах благоразумие требовало не удерживать долее позицию при Янкове, тем более что следовало ожидать, что маршалы Ней и Бернадот с их корпусами устремятся на мой правый фланг, хотя появление сего последнего маршала должно было несколько замедлиться (что на самом деле и случилось), так как посланные ему приказания были перехвачены нами. Поэтому я приказал собрать начальников дивизий с целью предупредить их, что армия ночью начнет отходить и соберется у Прейсиш-Эйлау, которое я выбрал местом для генерального сражения»25.

Тремя колоннами войска двинулись по узким лесным дорогам, утопая по колено в снегу. Прикрывать отступление было поручено Багратиону. Все-то ему приходилось командовать арьергардами, которые порой становились авангардами — и наоборот! Багратион разделил арьергард на три отряда, которые прикрывали отход всех трех русских колонн: слева шел отряд Барклая де Толли, по центру — отряд Маркова, а справа вел свои войска генерал Багговут. У каждого из них завязались жаркие арьергардные схватки с французским авангардом, который упорно и смело наседал на русских. Сначала в бой вступил отряд Барклая, причем ему было труднее других: основные колонны русской армии из-за оказавшегося перед ними дефиле замедлили ход, и Барклаю, пока войска не втянулись в узкое место и не ушли на безопасное расстояние, пришлось выдержать жестокое сражение. Как писал Беннигсен, только к десяти часам утра «весь хвост нашей второй колонны прошел через ущелье, после чего генерал Барклай стал проводить и свои эшелоны»26. В не менее тяжелых условиях отступали отряды Багговута и Маркова. Багратион постоянно находился в отряде Багговута и не раз рисковал жизнью — так близко и опасно подходили к русским рядам французы, постоянно пытаясь охватить арьергард то слева, то справа. Командующему арьергардом приходилось оперировать то пехотой, то конницей, выводить на ударные позиции артиллерию, которая картечными залпами «охолаживала» неприятеля, а затем отступала дальше. Не раз пехота смыкалась в каре и отбивала молниеносные удары французской конницы. Периодически вспыхивали и быстротечные кавалерийские бои, как тогда говорили, «рубка». При этом следовало постоянно опасаться могучей французской артиллерии, следить за тем, чтобы французские стрелки не подошли на удобное расстояние и не начали выбивать прислугу орудий или офицеров. Нужно было также поощрять и своих егерей, воевавших по той же методе, что и французские стрелки. Позже Багратион в донесении с гордостью писал о своих егерях: «По роду службы егерей на каждом шагу встречающиеся опасности, неимоверные труды, лишения всех выгод, даже самых квартир в продолжение целой кампании, кровью егерей снискиваемое спокойствие армии есть право на покровительство»27.

Искусство отступления — одно из выдающихся воинских искусств, и Багратион показал в тот день свое исключительное владение им. Пожалуй, лучше всего об этом написал Денис Васильевич Давыдов, видевший своими глазами, как это удавалось Багратиону: «Мудреное дело начальствовать арьергардом армии, горячо преследуемой. Два противоположные предмета составляют основную обязанность арьергардногоначальника: охранение спокойствия армии от натисков на нее неприятеля во время отступления и, вместе с тем, соблюдение сколь ближней смежности с нею для охранения неразрывных связей и сношений. Как согласить между собою эти две, по-видимому, несогласимые необходимости? Прибегнуть ли к принятию битвы? Но всякая битва требует более или менее продолжительной остановки, во время которой умножается расстояние арьергарда от армии, более или менее от нее удаляющейся. Обратиться ли к одному соблюдению ближайшей с нею смежности и, следственно, к совершенному уклонению себя от битвы? Но таковым средством легко можно подвести арьергард к самой армии и принесть неприятеля на своих плечах. Багратион решил эту задачу. Он постиг то правило для арьергардов, которое четырнадцать лет после изложил на острове Святой Елены величайший знаток военного дела, сказав: “Авангард должен беспрерывно напирать, арьергард должен маневрировать”. И на этой аксиоме Багратион основал отступательные действия арьергардов, коими он в разное время командовал. Под началом его никогда арьергард не оставался долго на месте и притом никогда безостановочно не следовал за армиею. Сущность действия его состояла в одних отступательных перемещениях с одной оборонительной позиции на другую, не вдаваясь в общую битву, но вместе с тем сохраняя грозную осанку частыми отпорами неприятельских покушений — отпорами, которые он подкреплял сильным и почти всеобщим действием артиллерии. Операция, требующая всего гениального объема обстоятельств, всего хладнокровия, глазомера и чудесной сметливости и сноровки, которыми Багратион так щедро одарен был природою»28.

Арьергардные бои продолжались несколько дней. Они страшно выматывали людей Багратиона. Из всех соединений арьергарда наибольшую нагрузку на себе испытывал по-прежнему отряд Барклая. Особенно тяжело пришлось ему 25 января под Ландсбергом — там отряду предстояло удерживать противника до тех пор, пока вся армия не займет оборонительную позицию. Захваченные пленные показали, что в войсках, идущих на штурм позиций Барклая, находится сам Наполеон. Как писал Михайловский-Данилевский, «настоящее поколение не может иметь понятия о впечатлении, какое производило на противников Наполеона известие о появлении его на поле сражения! Но Барклая де Толли оно не поколебало»29. Тот, как всегда, хладнокровно и бесстрашно руководил боем. В этом сражении почти полностью погиб Костромской пехотный полк, который, отступая под барабанный бой, каждый раз разворачивался и отражал огнем атаку вражеской кавалерии, пока, наконец, свежая дивизия французских кирасир не смяла полк, потерявший в этом бою большинство людей, почти все знамена и пушки. После этого Барклай отступил на следующую, намеченную заранее, позицию, а Багратион прислал ему подкрепление. В результате этих боев Наполеону так и не удалось разбить русский арьергард и добраться до главной армии, которая беспрепятственно отошла от Ландсберга на позицию под Прейсиш-Эйлау. Название этого городка стало через несколько дней знаменитым.

Утром Беннигсен приказал Багратиону отступать как можно медленнее, чтобы дать армии время окончательно закрепиться на позициях будущего поля битвы. Багратион заранее определил несколько таких позиций — «станций», на которых его отряду предстояло останавливаться, чтобы сдержать натиск французского авангарда. Обескровленный в предыдущих боях отряд Барклая он разместил на последней «станции» — непосредственно на окраине городка Прейсиш-Эйлау с тем, чтобы Барклай прикрыл отход уже самого арьергарда Багратиона. На первой «станции» Багратион продержался только час, затем, опасаясь окружения, отступил. «Между тем, — вспоминал Денис Давыдов, — неприятель продолжал напирать сильнее и сильнее. Арьергард отступал в порядке и без волнения. Необходимо было удержать стремление неприятеля, чтобы дать время и батарейной артиллерии примкнуть к армии, а армии довершить свое размещение и упрочить оседлость позиции». На второй, более удобной для обороны «станции» между двух озер арьергард держался дольше, чем на первой, причем тут произошла ожесточенная рукопашная схватка русских и французских пехотинцев. «Возвратясь к Багратиону, — продолжает Давыдов, — я нашел его, осыпаемого ядрами и картечами, дававшего приказания с геройским величием и очаровательным хладнокровием… Несмотря на все наши усилия удержать место боя, арьергард оттеснен к городу, занятому войсками Барклая, и ружейный огонь из передних домов и заборов побежал по всему его протяжению нам на подмогу, но тщетно! Неприятель, усиля решительно натиск свой свежими громадами войск, вломился внутрь Эйлау. Сверкнули выстрелы его из-за углов, из окон и крыш домов, пули посыпались градом, и ядра занизали стеснившуюся в улицах пехоту нашу, еще раз ощерившуюся штыками. Эйлау более и более наполнялся неприятелем. Приходилось уступать ему эти каменные дефилеи, столь для нас необходимые. Уже Барклай пал, жестоко раненый». Раненый Барклай де Толли был вывезен в тыл, а потом покинул район военных действий. В этом месте Михайловский-Данилевский в своей книге «Описание Второй войны императора Александра с Наполеоном» использовал почти дословный пересказ новеллы Давыдова «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау». Сам Давыдов писал о счастливых, если так можно сказать, последствиях ранения Барклая: «Рана сия положила основание изумительно быстрому его (Барклая. — Е. А.) возвышению. Отправясь для излечения в Петербург (точнее, в Мемель. — Е. А.), Барклай де Толли был удостоен посещений императора Александра и продолжительных с ним разговоров о военных действиях и о состоянии армии. Во время сих бесед Барклай де Толли снискал полную доверенность монарха: быв под Эйлау генерал-майором, через два года он являлся генералом от инфантерии и главнокомандующим в Финляндии, через три — военным министром, а через пять лет — предводителем одной из армий, назначенных отражать нашествие Наполеона на Россию»30.

Далее Давыдов сообщает: «Багратион, которого неприятель теснил так упорно, так неотступно, числом столь несоизмеримым с его силами, начал оставлять Эйлау шаг за шагом. При выходе из города к стороне позиции (армии. — Е. А.) он встретил главнокомандующего (Беннигсена. — Е. А.), который, подкрепя его полною пехотною дивизиею, приказал ему снова овладеть городом во что бы то ни стало, потому что обладание им входило в состав тактических его предначертаний. И подлинно, независимо от других уважений, город находился только в семистах шагах от правого фланга боевой нашей линии. Багратион безмолвно слез с лошади, стал во главе передовой колонны и повел ее обратно в Эйлау. Все другие колонны пошли за ним спокойно и без шума, но при вступлении в улицы все заревело “Ура!”, ударило в штыки — и мы овладели Эйлау. Ночь прекратила битву. Город остался за нами»31. В этом описании мы видим «обыкновенное мужество» Багратиона, который выполнил свой долг, как, впрочем, при необходимости, выполняли его и другие генералы — его боевые товарищи. Правда, в отличие от Давыдова, ни Беннигсен, ни Ермолов не подтверждают вышесказанного, упоминая только о том, что городок брал генерал Сомов с подошедшей 4-й дивизией32. Однако без Багратиона всего этого произойти не могло.

Как бы то ни было, действиями под Прейсиш-Эйлау Багратион завершил свою миссию командующего арьергардом. Вскоре подчиненные ему войска слились со стоящей в позиции армией. Багратион уехал в Главную квартиру, расположенную за позицией, занятой армией. А в это время в Прейсиш-Эйлау, в стане русского воинства, началось веселье («разброд по улицам и по домам большей части войска, которое предалось своевольству и безначалию»). Выглядело это всегда неприглядно, и попытки офицеров привести в чувство своих солдат обернулись тем, что французы внезапно захватили город, и это серьезно повлияло на ход крупномасштабного сражения, развернувшегося на следующий день. Правда, Беннигсен в своих записках утверждает, что город был оставлен по его приказу73. Но это противоречило всем его тактическим построениям, ибо, захватив Прейсиш-Эйлау, французы смогли укрыться за зданиями города и беспрепятственно накапливать силы для атак на русские позиции. Допустить этого по своей воле Беннигсен не мог.

Впрочем, у него были и другие проблемы. Он расположил армию на позиции, которую не назовешь удобной. Если по центру русская армия заняла высоты, с которых ее орудия вели успешный обстрел наступающего неприятеля, то фланги были, наоборот, слабо прикрыты рельефом местности. Справа стояли дивизии Тучкова, в центре — Сакена, слева — Остермана-Толстого. В резерве находились дивизия Каменского и две дивизии Дохтурова, при котором был, как младший из наличных генерал-лейтенантов, Багратион. Как уже сказано выше, после расформирования арьергарда, он остался не у дел. Численность русских сил составляла около 70 тысяч. Кроме того, ожидался подход прусского отряда генерала Лестока. У французов было около 80 тысяч человек, хотя Беннигсен настаивал, что у Наполеона было несравненно больше войск, чем у него.

Сражение, начатое арьергардным боем за Прейсиш-Эйлау, продолжилось утром 27 января и проходило в тяжелейших условиях. Хотя мороз в тот день был небольшим — около 4 градусов ниже нуля, поле сражения устилал толстый слой свежевыпавшего снега. Небо было закрыто тучами, и порой противники теряли друг друга из виду — так внезапно опускалась темнота или начинал валить густой снег. Беннигсен, хорошо изучивший тактические построения Наполеона, применил его собственное оружие: зная, что император французов действует в атаке густыми колоннами, Беннигсен пришел к выводу, что «для успешного сопротивления атакам таких больших колонн не существует другого начала, как действовать такими же массами, как и французы, и всегда иметь под рукою наготове сильные резервы»54. Поэтому во второй линии полки стояли в развернутых батальонных колоннах, которые могли быстро построиться в единую и сильную колонну и двинуться в бой.

Замысел Наполеона состоял в том, чтобы, используя взятый Прейсиш-Эйлау для накопления сил, атаковать из него русский центр, но делать это без особой страсти, главным образом для того, чтобы связать русские силы в центре. Между тем главная задача возлагалась на маршалов Даву и подходящего с юго-востока к месту сражения Нея. Они должны были отрезать армию Беннигсена от русской границы (справа, Даву) и от Кенигсберга (слева, Ней) и взять ее в клещи. Основная фаза сражения началась трехчасовой артиллерийской подготовкой, после чего французы пошли в атаку на русский Центр. Как раз в это время началась сильная метель, ветер дул в лицо солдатам корпуса маршала Ожеро, и из-за густого снега, шедшего непроглядной пеленой, войска вдруг потеряли ориентировку. Когда же на минуту погода прояснилась, то оказалось, что французская колонна находится в непосредственной близости от русской центральной батареи, готовой к бою. Пушки тотчас открыли огонь прямой наводкой, а потом русские солдаты бросились в штыки. Как писал Ермолов, первым «с ужаснейшим ожесточением, изъявленным громким хохотом, Владимирский мушкетерский полк бросается в штыки». Французы не дрогнули и, оправившись от неожиданности, сами, увязая в глубоком снегу, рванули навстречу русским колоннам. Как вспоминал Давыдов, «произошла схватка, дотоле невиданная. Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трехгранное острие друг в друга. Толпы валились. Я был очевидным свидетелем этого гомерического побоища и скажу поистине, что в продолжение шестнадцати кампаний моей службы, в продолжение всей эпохи войн наполеоновских, справедливо наименованной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал! Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов ни в средине, ни вокруг его: слышен был только какой-то невыразимый гул перемешавшихся и резавших без пощады тысячей храбрых. Груды мертвых тел осыпались свежими грудами, люди падали один на других сотнями так, что вся эта часть поля сражения вскоре уподобилась высокому парапету вдруг воздвигнутого укрепления. Наконец, наша взяла! Корпус Ожеро был опрокинут и жарко преследован нашею пехотою и прискакавшим генерал-лейтенантом князем Голицыным с центральной конницей на подпору пехоты»35.

Внимательно наблюдавший за происходящим на поле боя Мюрат бросил в бой своих кавалеристов, и они, в свою очередь, опрокинули нашу конницу. Завязалась жаркая кавалерийская сеча с характерной быстротечностью столкновений, в которых участвовали наши и французские кирасиры, драгуны, а также казаки и гвардейские конные егеря маршала Бессера. В полдень к месту сражения подошел с 25-тысячным корпусом маршал Даву и тотчас направил свой удар на левый фланг русской позиции, выбив войска генерала Багговута из деревни Серпален. Багговут отошел к другой, находившейся прямо на нашей позиции, деревне Саусгартен, которую вскоре по приказу командующего левым флангом Остермана пришлось также оставить — столь был силен натиск Даву. Тогда наступил критический момент для всей русской армии, ибо прорыв в этом месте означал бы для нее катастрофу. Почувствовав смертельную опасность для своей армии, Беннигсен начал перебрасывать на помощь Остерману свежие полки резерва, а также снимать силы с правого фланга. Русская линия, первоначально почти прямая, теперь, под давлением Даву, круто изогнулась, как лук, но не сломалась, а держалась.

В какой-то момент войска потеряли своего главнокомандующего — оказывается, Беннигсен, ожидая подхода прусского отряда Лестока, пребывал в страшном нетерпении и, бросив штаб, сам верхом поехал навстречу пруссакам. В сумерках он сбился с дороги и более часа блуждал по заснеженным полям, пока не нашел также заблудившегося Лестока и не привел его на место сражения. Можно представить его отчаяние во время этих метаний! Исчезновение главнокомандующего совпало с усилением натиска французской армии, артиллерия которой вела по сжавшимся русским позициям эффективный перекрестный огонь. Согнутая до прямого угла дуга правого фланга начала уже трещать, войска впервые поколебались. Принявший на себя, в отсутствие Беннигсена, командование генерал Сакен решил отступать, но в это время проявил инициативу молодой артиллерийский генерал, командующий артиллерией левого фланга граф Кутайсов. Он, нарушая субординацию, приказал перебросить с правого фланга на левый три артиллерийские роты, одной из которых командовал Ермолов. Впоследствии Ермолов вспоминал, что «не знал, с каким намерением я туда отправляюсь, кого там найду, к кому поступаю под начальство. Присоединив еще одну роту конной артиллерии, прибыл я на обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались против превосходного противника, который подвинулся вправо, занял высоты батареями и одну мызу почти уже в тылу войск наших. Я зажег сию последнюю и выгнал пехоту, которая вредила мне своими выстрелами. Против батарей я начал канонаду и сохранил место своей около двух часов… Я подвигал на людях (то есть на руках. — Е. А.) мою батарею всякий раз, как она покрывалась дымом (то есть используя дымовую завесу. — Е. А.), отослал назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей собственной, объявил людям, что об отступлении помышлять не должно»36. А так как подобным образом действовали еще две батареи, то выстрелы сразу 36 орудий поколебали натиск французов. Потом уже, после сражения, рассматривая поле боя, приехавший в Пруссию император Александр похвалил Кутайсова, его предусмотрительность и искусство, которые, по его словам, «помогли нам выпутаться из беды и сохранить за нами славу боя». Вот что значит артиллерия — поистине «бог войны»!

Лесток прибыл как раз вовремя. Хотя он и привел всего шесть тысяч человек, включая один русский полк, но издали, с французских позиций, подкрепление это казалось значительным. К тому же удар его оказался мощным. Лестока поддержали Каменский и казаки недавно прибывшего на войну генерала Платова. В заснеженной березовой роще, на краю наших позиций, началась резня, французы потеряли четыре орудия, после чего Даву дал приказ об отступлении. Денис Давыдов, отдавая должное Беннигсену, считал, что в тот момент главнокомандующий не проявил суворовской решительности: вместо удара по отступающему Даву, выбитому из роши русско-прусским отрядом Лестока, «армия наша осталась на месте… Среди бури ревущих ядер и лопавшихся гранат, посреди упадших и падавших людей и лошадей, окруженный сумятицею боя и облаками дыма, возвышался огромный Беннигсен, как знамя чести. К нему и от него носились адъютанты, известия и повеления сменялись известиями и повелениями, скачка была беспрерывная, деятельность неутомимая, но положение армии тем не исправилось потому, что все мысли, все намерения, все распоряжения вождя нашего — все дышало осторожностью, расчетливостью, произведением ума точного, основательного, сильного для состязания с умами такого же рода, но не со вспышками гения и с созиданиями внезапности, ускользающими от ггредусмотрений и угадываний, основанных на классических правилах. Все, что Беннигсен ни приказывал, все, что ни исполнялось вследствие его приказаний, — все клонилось лишь к систематическому отражению нападений Даву и Сент-Илера, противуставя штык их штыку и дуло их дулу, но не к какому-либо неожиданному движению, выходящему из круга обыкновенных движений, не к удару напропалую и очертя голову на какой-нибудь пункт, почитаемый неприятелем вне опасности»37.

Пламенный гусар, поэт и партизан ошибался. Конечно, ни Беннигсен, ни любимый Давыдовым Багратион в той ситуации «напропалую и очертя голову» никогда бы никуда не бросились. Но мысль об ударе по расстроенным французским полкам силами фактически не участвовавших полков правого фланга (Тучкова) у Беннигсена все же была, ибо он приказал Остерману готовить колонны для атаки. Но вдруг около десяти вечера в тылу правого фланга началась стрельба — к деревне Шмодитен наконец-то подошли так долго ожидаемые Наполеоном передовые части корпуса маршала Нея, задержавшиеся в дороге из-за глубокого снега. Это и остановило подготовку русского контрнаступления.

Подход к Наполеону корпуса Нея, а потом и Бернадота могли в корне изменить ситуацию в пользу французов — ведь эти два свежих корпуса имели в своих рядах не менее 30 тысяч человек, что с лихвой восполняло все потери французов при Прейсиш-Эйлау. А у нас последним резервом стал шеститысячный отряд Лестока! Неудивительно, что в Главной квартире Беннигсена шли споры — большинство генералов считали, что французов надо добить, что необходимо организовать контрнаступление. Но Беннигсен решил иначе. «Всякий опытный военный человек, — писал он потом, — может беспристрастно судить о том, что предписывало мне делать в этом случае благоразумие. Следовало ли мне оставаться на позиции при Прейсиш-Эйлау и на другой день снова отважиться на третье сражение (ибо уже два дня дрались на этой позиции), или же принять другое, более благоразумное решение? Не лучше ли было, отразив неприятеля на всех пунктах его нападения, оставить его после значительных потерь, им понесенных, в снегах Прейсиш-Эйлау и его окрестностях, где он был лишен всех средств, необходимых для своего существования и продовольствия, для лечения и ухода за ранеными, для исправления артиллерии и т. д., а самому приблизиться к Кенигсбергу, где я находил все необходимое для приведения в порядок моей армии…»38

Наконец, Беннигсен не мог не учитывать общего удручающего состояния измотанных маршами и двухдневным сражением солдат русской армии. Как писал Ермолов, «главнокомандующий хотел тотчас после сражения преследовать неприятеля, и о том объявлено было частным начальникам, но невозможно было скоро собрать рассеянные на большом пространстве войска, к тому же они чрезвычайно были утомлены и обессилены большою потерею. Известно было, что Наполеон имел войска, не участвовавшие в сражении, состоявшие в корпусе маршала Бернадота, и при таком превосходстве способов можно было усомниться в успехе с нашей стороны. Сверх того самый недостаток продовольствия не допускал никакого предприятия. Не избежал, однако же, главнокомандующий порицаний…»31. Кстати, сам Давыдов в новелле «Урок сорванцу» с большим юмором описывает, как он безуспешно пытался стать героем как раз благодаря воспетой им бесшабашности напропалую и из-за этого чуть было не погиб.

Итак, в ночь с 27 на 28 января русская армия двумя колоннами начала отступать по дороге на Кёнигсберг. Как и раньше, командующим арьергардом был назначен генерал-лейтенант Багратион. Он, кажется, не принимал участия в сражении при Прейсиш-Эйлау, состоя при генерале Дохтурове, командовавшем двумя резервными дивизиями центра. Теперь вновь пришло время его ратной работы. Багратион стоял со своими войсками на поле битвы и ждал подхода французов с тем, чтобы прикрывать начавшееся отступление армии. Наступил рассвет, но неприятель почему-то не нападал на русские полки, изготовившиеся к бою. В девятом часу утра 28 января, когда стало совсем светло, Багратион беспрепятственно покинул поле боя. Его никто не преследовал… Как истинный писатель своего века, Денис Давыдов нашел этому яркий образ: «Погони не было. Французская армия, как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но неспособная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования»40. Только через 17 верст отступления, у местечка Мансфельд, расположенного неподалеку от Кёнигсберга, позади отряда Багратиона появились первые конные егеря Мюрата, наблюдавшие за отходом русских к столице Восточной Пруссии.

Вся эта ситуация породила разнобой в оценках сражения. Беннигсен считал, что при Прейсиш-Эйлау им была одержана победа. Французы же, заняв поле боя, согласно принятым воинским обычаям, считали победу своей. Не без юмора Наполеон позже сказал генералу А. И. Чернышеву: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить»41. Несмотря на решение об отступлении с поля боя, Беннигсен отправил со своим адъютантом победную реляцию императору Александру I, в которой писал: «Почитаю себя чрезвычайно счастливым, имея возможность донести… что армия, которую вам благоугодно было вверить моему начальствованию, явилась вновь победительницею. Происшедшая новая битва была кровопролитна и убийственна, она началась 26-го января в три часа по полудни и окончилась только 27-го числа в шесть часов вечера. Неприятель был совершенно разбит, в руки победителей достались тысяча человек пленных и двенадцать знамен, повергаемых при сем к стопам Вашего величества. Сегодня Бонапарт с отборными войсками производил атаки на мой центр и оба крыла, но был везде отражен и разбит; его гвардия неоднократно нападала на мой центр без малейшего успеха, везде эти атаки, после сильного огня, были отбиты нашей кавалериею и штыками пехоты. Несколько пехотных колонн неприятеля и лучшие его кирасирские полки были уничтожены»42.

Как часто бывает на войне с рапортами после боя, этот рапорт главнокомандующего правдив только отчасти. Действительно, французам не удалось сбить русскую армию с ее позиций, французские войска понесли большие потери, но не могло быть и речи о том, что Наполеон разбит. Более того,

Беннигсен признавал в своих записках, что подход Нея и Бернадота представлял для него серьезную угрозу, и отступление с места битвы было по тем обстоятельствам наиболее разумным поступком. Да и число трофеев было им преувеличено. В реляции было сказано о 12 знаменах, но в Петербург отвезли только пять. Когда Александр спросил Беннигсена, где же остальные, главнокомандующий отвечал, что «во время сражения об них имел только словесные донесения, что они тогда не были собраны в одно место и некоторые проданы солдатами в Кенигсберге на рынке, ибо солдаты почитали французские орлы золотыми»43. Вполне возможно, что это была чистая правда. Солдаты, а особенно казаки, захватив вражеские знамена, могли их утаивать, чтобы продать и пропить. Известна произошедшая в 1826 году история, когда на рынке Нахичевани (!) отставной казачий урядник продавал знамя французского пехотного полка, взятое еще в 1812 году44. Кроме того, всегда происходила путаница с учетом знамен и значков. Последние (в виде небольших флагов, штандартов или орлов) не имели официального значения и создавались самими солдатами, чтобы не терять своих во время похода, бивака или в ходе боя. Но будучи захвачены в бою, эти значки причислялись противником к трофейным знаменам, резко увеличивая общее количество последних.

Впрочем, Наполеон тоже не стеснялся в описании своей победы. В отосланных в Париж сообщениях он извещал публику, что взял в плен 15 тысяч солдат противника и 18 русских знамен (наши считали, что они не потеряли в бою ни одного знамени). Сведения о потерях сторон, как всегда, разнятся. Спор между противниками (уже в лице позднейших историографов) о том, кто и сколько потерял, никогда не завершится — для окончательного, взвешенного суждения об этом нет достоверных материалов. Есть только один способ найти компромисс: никогда не принимать за подлинные данные одной стороны о потерях другой стороны, а ограничиваться лишь признаниями о собственных потерях. Потери русских в сражении при Прейсиш-Эйлау, согласно нашим же данным, составили 26 тысяч человек. Участник сражения Д. Давыдов считал, что наша армия потеряла «до 37 тысяч человек убитых и раненых, по спискам видно, что после битвы армия наша состояла из 46 800 человек регулярного войска и 2500 казаков»45. Французы полагали, что они потеряли в битве около 18 тысяч46. Будем так и считать.

Простояв десять дней на поле сражения, Наполеон сам начал отступление. Наблюдавшим за ним казакам оно не казалось маршем победителей — по дороге на Ландсберг и Мельзак они находили огромное число брошенных обозов, оставленных на дороге ослабевших и умирающих французских солдат. Маршал Ней писал тогда военному министру, что «войска были до крайности утомлены чрезвычайно затруднительными дорогами… Я полагаю, что человеколюбие требовало оставить в Ландсберге часть раненых, взятых из Эйлау, так как повозки, на которых их везли, сломались или совершенно завязли». Но не это беспокоило Нея — более всего он опасался, что придется бросить пушки, которые, как известно, всегда были дороже людей. 19 февраля он сообщал из Ландсберга с облегчением: «Всю ночь мы занимались вытаскиванием орудий и зарядных ящиков, дорогою завязших в страшной грязи… Вся наша артиллерия спасена, мы потеряем только пять зарядных ящиков»47.

Справедливости ради нужно признать, что у Прейсиш-Эйлау русско-французская борьба закончилась вничью: ни Беннигсен, боясь подхода Бернадота, не мог наутро атаковать Наполеона, ни Наполеон (знавший, что корпус Бернадота подойдет не раньше чем через два дня) не мог двинуть в бой свою обескровленную и уставшую армию. Противникам предстояло вновь, после отдыха, сойтись в схватке.

«Меня сильно донимают казаки». Не отдыхали только казаки. Они всегда выглядели лучше регулярных войск. Современник, впервые увидавший в сражении при Гейльсберге Матвея Платова и его казаков, вспоминал: «Он пронесся мимо нас на рысях, со своим Атаманским полком. Матвей Иванович Платов был сухощавый, уже немолодой человек, ехал, согнувшись, на небольшой лошади, размахивая нагайкой. Все казаки Атаманского полка носили тогда бороды, и не было бороды в полку (выше) пояса. Казаки одеты были в голубые куртки и шаровары, на голове имели казачьи бараньи шапки, подпоясаны были широкими патронташами из красного сафьяна, в которых были по два пистолета, а спереди патроны. У каждого казака за плечами висела длинная винтовка, а через плечо на ремне нагайка со свинцовою пулею в конце, сабля на боку и дротик в руке, наперевес. Шпор не знали тогда казаки. Люди были подобранные, высокого роста, плотные, красивые, почти все черноволосые. Весело и страшно было смотреть на них!»46

Как писал Беннигсен, он дал приказ Платову «днем и ночью тревожить казаками неприятельские аванпосты везде, где только к этому представится возможность. Наши казаки исполняли эту обязанность так хорошо, что в первые три дня сняли с неприятельских шкетов и аванпостов двух офицеров и до двухсот рядовых, не потеряв при этом ни одного человека». Тогда французы впервые столкнулись с таким видом военных действий, от которых не было противоядия, кроме внимания и буквального исполнения устава караульной службы — то есть того, чем в полевых условиях обычно пренебрегают, положившись на товарища или на авось. Л. Л. Беннигсен — человек, не склонный восторгаться другими, — пропел казакам настоящую восторженную песнь: «Казаки предохраняют отряды от внезапных нападений, они доставляют сведения о движении неприятельских войск в отдаленном еще расстоянии, с величайшим искусством захватывают в плен всякий раз, когда ощущается необходимость в пленных, чтобы получить какие-либо сведения; ловко перехватывают неприятельские депеши, нередко весьма важные; утомляют набегами неприятельские войска; изнуряют его кавалерию постоянными тревогами, которые они причиняют, а также тою деятельностью, осмотрительностью, бдительностью и бодрствованием, с которыми неприятельская кавалерия обязана отправлять постоянно свою службу, чтобы не быть захваченными врасплох казаками. Кроме того, они пользуются малейшей оплошностью неприятеля и немедленно заставляют его в том раскаиваться»49. Неслучайно с большой озабоченностью маршал Ней писал в январе 1807года Сульту: «…Ктому же меня сильно донимают казаки»50. А сам Наполеон, раздосадованный известиями о проделках казаков, назвал их «посрамлением рода человеческого» — «lа honte de Ilespelce humaine»51.

Пока русская армия недолго стояла под самым Кенигсбергом, а ее солдаты и офицеры приходили в себя после труднейших переходов и боев, в Главной квартире разыгрывалась драма. Беннигсен был талантливым полководцем, но плохим организатором военного дела, к тому же недостаточно волевым и авторитетным военачальником, которому не доверяли многие генералы. Некоторые из них слали в Петербург письма, в которых осуждали действия своего главнокомандующего, не сумевшего, по их мнению, сразу же после сражения при Прейсиш-Эйлау, «добить Боунапарте». Вероятно, Беннигсен очень болезненно воспринимал критику, ибо известно, что с прибывшим в армию генералом Кноррингом у него чуть было не произошла дуэль — вещь немыслимая в военное время в Главной квартире. Споры в генералитете достигли такой остроты, что, приехав в Кёнигсберг, Беннигсен послал в Петербург флигель-адъютанта Бенкендорфа с просьбой к государю дать ему отставку с должности главнокомандующего.

Тут кажется примечательным, что, отослав к государю Бенкендорфа, Беннигсен следом отправил для личного свидания с императором и нашего героя — князя Петра Ивановича Багратиона. Формально тот был послан, как писал позже Беннигсен, за помощью (чтобы «двинуть ко мне все войска, оставшиеся свободными в России»). На самом же деле Багратиону предстояло изложить государю истинное положение вещей в армии.

О хороших отношениях Багратиона с Беннигсеном свидетельствует и довольно подробный рассказ Булгарина, тогда юного гвардейского ротмистра, случайно побывавшего весной 1807 года на одном из обедов Беннигсена в Главной квартире. Рассказ этот очень ярок, даже кинематографичен, он хорошо передает нам облик и манеры Багратиона в то время: «Беннигсен вышел из кабинета вместе с князем Багратионом, за ними следовали А. Б. Фок и несколько генералов. Беннигсен, окинув взором все собрание в приемной зале, сказал: “Здравствуйте, господа”, поздоровался отдельно с некоторыми полковниками и офицерами и, между прочим, удостоил меня этой чести. Мы пошли за ним в столовую. Дежурный адъютант не отставал от меня и посадил возле себя. Я почти не слушал, что он шептал мне на ухо, обращая все мое внимание на два лица, которые приобрели уже европейскую славу, — на Беннигсена и на любимца Суворова, князя Багратиона. Князь был в любимом своем мундире гвардейского Егерского полка. Лицо его было совершенно азиатское. Длинный орлиный нос придавал ему мужественный вид, длинные черные волосы были в беспорядке, вз&гяд его был точно орлиный. Разговариваю о довольно важном предмете, а именно, в какой степени латы и пики полезны преимущественно тем, что производят сильное впечатление в атакуемых и порождают в латниках более смелости, в надежде на защиту от пуль. “Но я научил моих егерей и казаков не бояться этих железных горшков, — сказал князь Багратион. — Хорошей, стойкой пехоте, как наша, — промолвил он, — не страшна никакая кавалерия. Что же касается до пики, то надобно уметь чрезвычайно ловко владеть ею, чтобы она была полезна: в противном случае она только спутает кавалериста. Для наших казаков нет другого оружия, кроме пики, потому что это лучшее оружие в погоне за неприятелем. Но в свалке, как обыкновенно действует кавалерия, сабля или палаш лучше”. Полковник Кнорринг, с длинными рыжими усами (Конно-татарского полка, одетого и вооруженного по-улански), доказывал пользу пик для легкой кавалерии. “Ваши татары почти те же казаки, — сказал Багратион. — Но все же для полезного действия пикой надобно быть одетым как можно легче и удобнее, без затяжки и натяжки, одетым, как наши бесцеремонные казаки ”. Во время этого разговора, тогда очень важного для меня, потому что говорено было о преимуществе кавалерийского оружия, я беспрестанно смотрел на Беннигсена, к которому князь Багратион часто обращался в разговоре, — но Беннигсен молчал. Разговор перешел к вооружению французской кавалерии, к их конным егерям, потом к пехоте, к знаменитым французским стрелкам — Беннигсен все молчал. Но когда разговор перешел к характеру и общим качествам французского войска, Беннигсен сказал: “Французское войско как ракета — если с первого раза не зажжет, то лопнет сама в воздухе”. — Князь Багратион промолвил: “Я люблю страстно драться с французами — молодцы! Даром не уступят — а побьешь их, так есть чему и порадоваться. Как свет стоит, никто так не дрался, как дрались русские и французы под Пултуском и Прейсиш-Эйлау!”

Обед кончился. Беннигсен сел под окном, рядом с князем Багратионом, и после кофе поклонился всем и ушел в своей кабинет»52.

Кажется, что эта встреча Багратиона с Беннигсеном не была просто дежурной. Нам неизвестно, ходили ли главнокомандующий и Багратион до этого в близких знакомцах. Тем не менее видно, что Беннигсен доверял Багратиону и рассчитывал на его авторитетное мнение за царским столом, видя в нем одного из немногих действующих военачальников, имевших влияние при дворе. Как писал граф Рибопьер, служивший тогда в штабе Беннигсена, главнокомандующий, «хотя и храбрый воин, был, однако, слаб характером и не умел держать в руках подчиненных. Он сообщил о своих затруднениях князю Багратиону. Мы составили совет (возможно, в тот самый день, который описывал Булгарин. — Е. А.), на котором решено было, что князь Петр Иванович передаст государю о настоящем положении дел». Наверняка Беннигсен пытался таким образом поправить свое пошатнувшееся положение в глазах царя, а главное — убедительно опровергнуть доходившие до Петербурга и вредившие ему слухи. Их распространяли граф П. А. Толстой, генерал-квартирмейстер Штейнгель и особенно генерал Кнорринг. Как писал А. П. Ермолов, Багратион был послан главнокомандующим «с подробным объяснением о Прейсиш-Эйлавском сражении, которое по разным интригам представлено было государю в несправедливом виде. Слышно было, что генерал-лейтенант Толстой посредством брата, весьма приближенного государю, доводил до сведения вымыслы, вредные главнокомандующему». Кроме того, позже, в конце мая, разгорелся скандал вокруг действий генерала Ф. В. Остен-Сакена в Гутштадтском сражении, которое могло закончиться блестящей победой, если бы Сакен выступил тогда, когда ему предписал Беннигсен.

Как не вполне справедливо писал Рибопьер, «Багратион поехал с секретным рапортом, который был мною составлен и написан и который произвел такое впечатление на государя, что он отправил в армию Н. Н. Новосильцова, самого приближенного к себе человека, чтобы восстановить порядок и дисциплину. Таким образом, имею полное право сказать, что я уничтожил затеянный против главнокомандующего заговор»51. На самом деле лавры в успехе этого дела полностью принадлежали Багратиону. Он дал государю «победную» (выгодную, кстати, и ему самому) интерпретацию событий в Восточной Пруссии, и Беннигсен вскоре получил подтверждение благосклонности Александра. Это выразилось как в щедрых наградах: Бенкендорф привез Беннигсену знаки ордена Святого Андрея Первозванного, так и в отзыве из Главной квартиры недругов главнокомандующего — генералов Кнорринга и Толстого. Слух, касавшийся Толстого и переданный Ермоловым, подтверждается замечанием, сделанным Беннигсеном в своих записках: «На место дежурного генерала графа Толстого я назначил генерал-майора Фока». Позже пострадал и другой противник главнокомандующего — Остен-Сакен: он был отдан под суд за нарушение дисциплины и субординации. Так враги Беннигсена были посрамлены, а его запросы, касавшиеся снабжения и усиления армии, сразу же удовлетворены. Как писал Ф. Булгарин, «Прейсиш-Эйлауское сражение праздновали в России как самую блистательную победу, и в память ее учрежден особый знак отличия, золотой крест на Георгиевской ленте, которым украшены были отличившиеся офицеры: он прибавлял им три года службы. 13 февраля 1807 года учрежден солдатский Георгиевский крест, и вскоре за сим обнародовано высочайшее повеление, чтоб вдовам и детям воинов всех чинов, падших на поле брани, производить жалованье их мужей и отцов». Эта была редкостная, невиданная прежде милость. Возможно, Александр подражал Наполеону, который сразу после битвы при Аустерлице усыновил и удочерил всех детей, потерявших своих отцов-воинов, на поле боя. «Прейсиш-Эйлауский крест, — писал Ф. Булгарин, — это истинный монумент русской славы», и завоевать его было очень непросто, ибо условия сражения были ужасающими54. Впрочем, в точно таких же условиях воевали и французы.

Отпечаток этих событий остался и в камер-фурьерском журнале первой половины 1807 года. 11 февраля журнал фиксирует присутствие Багратиона за обеденным столом императора и императрицы. Там же сидели цесаревич Константин Павлович, сестра императрицы принцесса Баденская, герцог и герцогиня Вюртембергские, а также «приглашенные к императорскому обеденному столу особы; находясь между оными генерал-лейтенант князь Петр Багратион, приехавший сего дня поутру из армии, который по высочайшем выходе из внутренних чертогов к обеденному столу имел счастие их императорским величествам быть представлен и приглашен к столу, за которым их величества соизволили присутствовать на 14-ти кувертах»55. Не приходится сомневаться, кто из присутствовавших за этим столом был главным героем застолья и в каком свете он представил боевые действия всей русской армии в январе 1807 года. Через два дня, 13 февраля, Багратион вновь был приглашен в Столовую комнату Зимнего дворца в числе семнадцати избранных персон и сидел рядом с Чарторыйским. По камер-фурьерскому журналу Марии Федоровны видно, что Багратиона приглашала в свое узкое застолье и вдовствующая императрица. За тем же столом, неподалеку от нашего героя, сидела и великая княжна Екатерина Павловна.

Беннигсен, получив сведения об отступлении Наполеона, по-видимому, решил, как тогда говорили, реваншироваться в глазах своих армейских и петербургских недоброжелателей и дал приказ о наступлении. К этому времени, по французскому примеру, он впервые в русской армии учредил корпуса, причем кавалерия была выделена в два отдельных корпуса, что повысило мобильность войск. В приказе о наступлении было сказано: «Солдаты! Мы отдохнули от тяжких трудов, двинемся вперед, окончим наше дело и победами самыми блестящими и еще более решительными доставим мир вселенной и возвратимся в наше отечество, где среди семейств будем наслаждаться, при счастливом царствовании императора Александра, спокойствием, славою и счастьем».

Армия опять двинулась к Прейсиш-Эйлау, а потом дошла до Ландсберга, где простояла 10 дней среди разоренных и сожженных деревень, тысяч трупов людей и лошадей, обильно заполонивших все пространство вокруг мест недавней безжалостной борьбы двух армий. Авангард, которым командовал вернувшийся из Петербурга Багратион, двигался впереди по следам французов. Каково им приходилось, отобразил в своих записках Денис Давыдов: «Обратное шествие неприятельской армии, несмотря на умеренность стужи, ни в чем не уступало в уроне, понесенном ею пять лет после при отступлении из Москвы к Неману… Находясь в авангарде, я был очевидцем кровавых следов ее от Эйлау до Гутштадта. Весь путь усеян был ее обломками. Не было пустого места. Везде встречали мы сотни лошадей, умирающих или заваливших трупами своими путь, по коему мы следовали, и лазаретные фуры, полные умершими или умирающими и искаженными в Эйлавском сражении солдатами и чиновниками (офицерами. — Е. А). Торопливость в отступлении до того достигла, что, кроме страдальцев, оставленных в повозках, мы находили многих из них, выброшенных на снег, без покрова и одежды, истекавших кровию. Таких было на каждой версте не один, не два, но десятки и сотни. Сверх того, все деревни, находившиеся на нашем пути, завалены были больными и ранеными, без врачей, без пищи и без малейшего призора. В сем преследовании казаки наши захватили множество усталых, много мародеров и восемь орудий, завязших в снегу и без упряжи»56.

Оттепели сделали дороги опять непроходимыми. Произошло несколько довольно кровавых стычек с французами, и 20 февраля русская армия остановилась в Бартенштейне и Гейльсберге. И тут она застыла на так называемых кантонир-квартирах, или «тесных квартирах», позволявших быстро собрать войска в одном месте. Авангард Багратиона стоял впереди основной армии, в Лаунау. Наступило полное затишье. Как писал Ермолов, бывший в авангарде, «около трех месяцев продолжалось с обеих сторон совершенное бездействие; не было ни цепи стрелков, ни одного выстрела, хотя перемирия не было. Генерал передовых французских войск предлагал князю Багратиону оставить селение Петерсвальде нейтральным, или оно будет причиною всегдашних беспокойств, и он должен будет овладеть им. Генерал князь Багратион отвечал, что он согласен, что легче сказать, нежели сделать».

По дороге из столицы Багратион завернул в Мемель, где был принят королевой Луизой. Это подчеркивало то высокое значение, которое он имел в то время. Графиня Фосс, обер-гофмейстерина королевы Луизы, записала в своем дневнике: «Из Петербурга приехал князь Багратион, обедал с королевой. Король болен и даже в постели. Багратион некрасив, но у него мужественная, воинственная наружность, он смотрит настоящим воином. Ему пожаловали орден Черного Орла, тем же вечером он проехал в армию»57.

…В таком странном положении русская армия простояла до мая. За это время никаких осмысленных действий с русской стороны не предпринималось, да и сколько-нибудь конкретные разработки планов на следующую кампанию лета 1807 года до нас не дошли. Как только Беннигсен узнал от своих агентов, что «французская армия считает зимнюю кампанию оконченной» и испытывает надобность «в спокойствии и отдохновении с целью залечить раны этой первой кампании», он и сам решил предаться отдыху. Кажется, что на этот раз время действительно было досадно упущено.

Уланы, обедающие детьми. Впрочем, Беннигсен ждал прибытия подкрепления, гвардии и самого государя. Гвардия во главе с великим князем Константином Павловичем шла форсированными маршами из Петербурга. Как вспоминал Н. Г. Левшин, воевавший в лейб-гвардии Егерском полку, в поход они выступили 24 февраля 1807 года, и «поход был довольно неприятным по затруднительности весеннего времени, и по всему было видно, что поспешали, марши были по 30 верст и слишком, дневки редкие». Ф. В. Булгарин, участвовавший в этом походе в лейб-уланах, подтверждает, что «шли поспешно» и дневки были не через два, а через три дня. Примечательно, что Булгарин вспоминает, как среди крестьян Петербургской губернии распространился слух, будто бы уланы… едят детей: «Крестьяне почитали нас каким-то особым народом, чем-то вроде башкиров, калмыков или киргизов, в чем их удостоверял невиданный ими до того наш наряд и плохое русское произношение большей части наших улан из малороссиян и поляков. Не знаю, кто распространил между крестьянами эту нелепую весть, но почти во всех домах от нас прятали детей, и когда я спрашивал у хозяев, есть ли у них дети, — они приходили в ужас. Бабы бросались в ноги и умоляли умилостивиться, предлагая, вместо ребенка, поросенка или теленка!»59 Только после пояснительной беседы крестьяне успокаивались… Вообще-то в армейских кругах гвардию не любили, как вообще военные не любят чьи-либо привилегии в смертельном ремесле. Как писал артшыерист Н. Е. Митаревский, над гвардейцами подшучивали: «Где можно поживиться, там вы первые, а когда дойдет до дела, то вы назади»60.

Французы тем временем были заняты не только отдыхом (в своем приказе по армии Наполеон грозно предупреждал, что «осмелившийся нарушить наш отдых, раскается!»), но и осадой Данцига, который был окружен 40-тысячным корпусом маршала Лефевра. В середине апреля положение осажденных ухудшилось, и только что прибывший в Восточную Пруссию император Александр приказал генералу Каменскому 2-му во главе отряда высадиться с кораблей в устье Вислы и деблокировать Данциг. Операция высадки прошла удачно, но прорвать кольцо осады Каменский так и не смог, войска его пришлось без славы эвакуировать, а Данциг 15 мая сдался Лефевру. Так основная армия Наполеона пополнилась 40-тысячным корпусом.

Хотя уже в начале апреля установилась хорошая погода и дороги просохли, Наполеон по-прежнему стоял на своей квартире. Многие объясняли странную медлительность императора французов тем, что он рассчитывал на заключение выгодного мира. Еше в феврале — апреле 1807 года Наполеон пытался добиться мира или хотя бы перемирия как с прусским королем, так и с российским императором, но те, воодушевленные относительным успехом под Прейсиш-Эйлау, не были настроены на переговоры под условия Наполеона, оказавшиеся весьма тяжелыми для Пруссии. Долгое время ждали приезда Александра I, без которого заключение мира было невозможно. Но и когда он в начале апреля приехал в Главную квартиру, расположенную в Бартенштейне, мирные переговоры с французами все равно не удались из-за полного несогласия сторон. Другой причиной задержки Наполеона считалось его сердечное увлечение польской красавицей Марией Валевской. Император посвящал ей много времени, устраивал для возлюбленной пышные парады гвардии, прогулки и развлечения.

Между тем к весне 1807 года русская армия оказалась в весьма странном положении. Она напоминала бойца, замахнувшегося, чтобы ударить расслабившегося противника, но так и застывшего с поднятой в замахе рукой. Отсутствие ясной диспозиции привело к почти анекдотической попытке атаковать противника — потом в армии это назвали «прогулкой первого мая». Вот как, не чувствуя юмора всей ситуации, описывает эту попытку официальный историограф войны 1806–1807 годов А. И. Михайловский-Данилевский: «Рассматривая пространное расположение наполеоновской армии и удостоверяясь показаниями донцов и лазутчиков, что корпус маршала Нея стоял у Гутштадта, отдельно от главных сил Наполеона (в Остероде. — Е. А.), император Александр возымел светлую мысль атаковать его», охватив слева и справа Гутштадт61. Дело в том, что французская армия располагалась за рекой Пассарга, растянувшись почти на сто верст, и только Ней со своим корпусом стоял впереди реки, у Гутштадта, то есть нос к носу с авангардом Багратиона. Для участия в предстоящем наступлении государь в ночь на 1 мая приехал в авангард к Багратиону. «При первых лучах солнца войска стояли на определенных им местах. Майское утро, радость войск при мысли сразиться на глазах монарха, великое превосходство наше в числе против Нея, который, не зная о замышляемой на него атаке, беззаботно стоял у Гутштадта, обещали успех верный… Нетерпеливо ожидали все повелений к движению. Император Александр стоял при передовых войсках у опушки леса, когда Беннигсен подъехал к нему и доложил, что по полученным сей час известиям Наполеон со всеми силами на марше, близко, и надобно отложить атаку на Нея. Император отвечал Беннигсену: “Я вверил вам армию и не хочу мешаться в ваши распоряжения. Поступайте по усмотрению”. Сказав сии слова, государь уехал»62.

Вскоре стало ясно, что либо сообщение о приближении Наполеона, полученное Беннигсеном, оказалось ложным, либо, придав ему столь устрашающее значение, главнокомандующий просто не хотел рисковать, да еще имея при армии священную особу государя. Словом, Беннигсен дал приказ армии возвращаться на прежние квартиры. Отдых затянулся еще на три недели, пока войска не стали испытывать настоящий голод, — подвоз провианта почти прекратился, местные жители были давно уже ограблены до нитки, лошади питались соломой с крыш крестьянских домов. Войска авангарда Багратиона (впрочем, как войска авангарда французов, стоявшие от них невдалеке) голодали особенно отчаянно. Ермолов писал, что в войсках не было «ни хлеба, ни соли, выдавались сухари совершенно гнилые и чрезвычайно в малом количестве. Солдаты употребляли в пищу воловьи кожи, которые две или три недели служили покрышкою шалашей; в 23-м и 24-м егерских полках начинали есть лошадей, и из последнего были большие побеги. Князь Багратион посылал меня доложить главнокомандующему о сей крайности. Даны строгие приказания, и все осталось в прежнем виде»63. Н. Г. Левшин вспоминал, что гвардейцы брали провиант у крестьян и выдавали им квитанции, в которых по-русски было написано: «Некто был, некто брал, некто квитку дал». Потом эти квитанции прусский король, приехав в Петербург, вручил императору Александру, и тот приказал оплатить их втрое64. Главная квартира во главе с Беннигсеном была беспечна, а тыловое начальство, как всегда, нераспорядительно и воровато.

Как вспоминал Булгарин, в Гейльсберге, где расположилась Главная квартира, жизнь кипела вовсю. «В трактирах и во многих домах играли в банк. Кучи червонцев переходили мгновенно из рук в руки. В этой битее на зеленом поле отличались более других провиантские комиссионеры, которым вручены были огромные денежные суммы для продовольствия войска. Злоупотребления по этой части были тогда ужасные! Войско продовольствовалось, как могло, на счет жителей, и мы ни разу не видели казенного фуража, а между тем миллионы издерживались казною! Впоследствии множество комиссионеров отданы были под суд, многие из них разжалованы, и весь провиантский штат (по указу императора. — Е. А.) лишился военного мундира в наказание за злоупотребления. Но в то время господа комиссионеры, находившиеся при армии, не предвидели грозы, жили роскошно, разъезжали в богатых экипажах, возили за собой любовниц, проигрывали десятки и сотни тысяч рублей»65.

Главнокомандующий армией в этом смысле совсем не походил на Суворова, думающего о своих солдатах, и на представление о голоде в армии отвечал в стиле королевы Марии-Антуанетты: «Надобно уметь терпеть. И за моим обедом подают только три блюда»611. После трех недель бездействия Беннигсен решил повторить «прогулку первого мая» и атаковать столь вызывающе стоящий впереди своих основных сил корпус маршала Нея. Предполагалось, охватив корпус слева и справа силами нескольких дивизий, отрезать его от основной армии и разбить. В центре атака на Нея возлагалась на Багратиона. Начало операции было успешным, хотя воспользоваться неожиданностью, как это можно было сделать 1 мая, русским полководцам не удалось. Ней сначала оказывал сопротивление авангарду Багратиону, а затем, заподозрив обходный маневр русских (его должен был совершить корпус генерала Сакена), начал быстро отступать, пока не закрепился на удобной для обороны позиции перед речкой Пассарга. Наутро 25 мая Беннигсен дал приказ Багратиону атаковать корпус Нея и сбить его с этой позиции. Багратион это успешно сделал, вытеснив Нея за Пассаргу и при этом взяв в плен полторы тысячи пленных, в том числе одного генерала. Возможно, что тут и должен был совершить свой обходный маневр генерал Сакен, чтобы ударить в тыл Нею или серьезно отвлечь на себя маршала Сульта, который активно помогал попавшему в переделку французскому корпусу. Однако Сакен — давний враг главнокомандующего — с места не двинулся и приказ Беннигсена почему-то не выполнил. В результате операция по окружению корпуса Нея провалилась. Позже генерал-лейтенант Остен-Сакен за этот проступок был отдан под суд, который тянулся три года, да так и не решил, кто же был виноват: Сакен, который, по словам Беннигсена, из-за давней с ним вражды не подчинился приказам главнокомандующего, или Беннигсен, который, со слов Сакена, давал путаные и невыполнимые приказания. Увы, распри и местничество полководцев вообще типичны для этого времени…

Ней оборонялся против Багратиона умело, используя заранее подготовленные для встречи противника засеки, мешавшие проходу русских войск по лесным дорогам. Многим запомнился тогда эпизод героической атаки любимых Багратионом лейб-егерей под командой полковника Сен-При на французов, закрепившихся в одной из засек. Булгарин вспоминал: «Тут впервые увидел я геройство русского солдата, предводимого храбрыми начальниками. Полк, построившись в две батальонные колонны, двинулся с места так же стройно, как на ученье. Одной колонной командовал полковник Сен-При, а другою полковник Потемкин. Приближаясь к лесу, колонны разделились и выслали вперед стрелков, продолжая быстрое свое наступление. По условному сигналу оба батальона крикнули разом “Ура!” и бросились стремглав в штыки: батальон Потемкина прямо на засеки, а батальон Сен-При во фланг неприятеля. Французы дали залп, но это не удержало храбрых наших егерей — они полезли на засеки, очищая себе путь штыками. В одно мгновенье перестрелка прекратилась, и из леса раздались страшные вопли. Потом снова послышались ружейные выстрелы. Французы не устояли и бежали из леса…» Если Булгарин только наблюдал бой со стороны, то неизвестный нам русский офицер, оставивший записки (И. С. Тихонов считает, что это был А. В. Энгельгардт), сам участвовал в начале этой памятной атаки: «Когда полк приближался к месту сражения, я внутренне восхищался, что, наконец, желание мое исполнилось побывать и под неприятельскими пулями, и когда первый батальон готовился ко входу в лес, то я, командуя половинною четвертою ротою, пошел с моими солдатами вперед и, усмотря старого полковника Бернарбоса, я спросил, где неприятель, на что он мне ответил, чтоб я не горячился, ибо и здесь пули летают… С честью опередя его полк, я приказал солдатам скрыться за большими деревьями, а сам пошел вперед, чтобы, осмотря неприятельское положение, избрать лучшее средство к нападению на оного. Посреди свиста пуль я дошел не более 60 шагов до неприятеля, так что только один овраг отделял меня от оного, как рикошетный удар от пули пробил пяту моей ноги. Сгоряча мне показалось, что я не ранен, но, чувствуя в ноге тяжесть и льющуюся кровь, я крикнул солдат, которые, увидя меня, по особенной любви ко мне, человек более десяти, бросились ко мне, невзирая на смертоносную опасность. Их усердие ко мне стоило двум жизни и одного ранило, меня отвели к фронту второго батальона. Граф Сент-Приэ, усмотря меня раненым, показал искреннее сожаление ко мне и тотчас велел второму батальону двинуться в обход». Это и была описанная выше Булгариным атака Сен-При во фланг французам. Беннигсен писал о происшедшем: «Эту атаку егерей можно поставить примером храбрости и отваги, покрывшей славою егерский полк, и в особенности офицеров, бывших во главе баталионов». Булгарин добавляет: «Ни на одном маневре не было произведено такого ловкого и стройного движения, как штурм засек и изгнание французов из леса при Пассарге гвардейскими егерями. Лейб-гвардии Егерский полк был тогда чудный полк, решительно первый полк в русском войске!» Багратиону как шефу егерей было чем гордиться. Упомянутый выше офицер — автор мемуаров — вспоминал, впрочем, как дорого обошлась эта атака гвардейским егерям: «Полк потерял более 250 убитыми и ранеными, и в сем жарком деле лишились мы лучших офицеров. Достойнейший наш предводитель граф Сент-Приэ был ранен в берцо левой ноги так, что навсегда остался коротконогим, его родной брат подпоручик Сент-Приэ — в грудь навылет, храбрый капитан Ридингер, который командовал под Потемкиным первым батальоном, — шомполом в брюхо, добрый капитан Вульф убит был наповал, просвещенно-храбрый Делагард ранен был в бок, удалой и забавный мой артельщик Догоновский, получа пулю в горло, чрез час умер, а мне сие первое вступление на Марсово поприще, за лишнюю мою быстроту, отняло способ служить против других выскочкою, ибо лишило меня ноги, которая никогда у меня не вырастет»67.

Как бы то ни было, Ней благополучно отступил за реку. Правда, он потерял вагенбург вместе со своей каретой, в которой казаки нашли серебряный сервиз, а также… женские украшения (верно, трофеи маршала). Кроме того, казакам достались все экипажи генералов и офицеров корпуса Нея. бесчисленные фуры. Они же из своих поисков привели около 500 пленных, а однажды — целый бордель из двадцати пяти девиц легкого поведения, которых везли в обозе склонные к удовольствиям французы.

Весеннее оживление русских пробудило Наполеона. С этого момента и до самого Тильзита он взял инициативу в свои руки, освободив тем самым своего противника Беннигсена от столь тяжкой для того задачи думать о наступлении… В связи с происшедшим невольно возникает вопрос: в чем все-таки заключался смысл ухода русской армии из-под Кенигсберга, который она должна была защищать, и где были более удобные квартиры и сносная система обороны? Ведь заняв новые зимние квартиры на значительном удалении от города, Беннигсен открывал Наполеону возможность отрезать русскую армию от столицы Восточной Пруссии. В результате после начала контрнаступления французов они постоянно ставили Беннигсена в трудное положение, угрожая отсечь его от Кенигсберга, и в какой-то момент движения двух армий порой напоминали забег — кто быстрее достигнет города.

Начало последнего и победного французского наступления в Восточной Пруссии так отражено в записках Беннигсена: «Рано утром 26 мая… князь Багратион, стоявший с авангардом на правом берегу Пассарги, против Деппена, дал мне знать, что на обширной равнине, расстилавшейся на другой стороне реки, весьма ясно видна линия неприятельской кавалерии, состоявшая свыше ста эскадронов. Судя по значительной свите лица, осматривавшего эту кавалерию, и по восторженным крикам, раздававшимся при осмотре, князь Багратион высказывал предположение, что сам Наполеон объезжал войска». Так и видишь окруженного офицерами штаба Багратиона, который, стоя на возвышении, направляет свою подзорную трубу на эту впечатляющую при свете восходящего солнца картину — парад тысяч великолепных всадников — драгун, гусар, егерей, кирасир, улан, сотрясающих воздух криками «Vive Il Empereur!». Это был смотр как раз прибывшей из Страсбурга кавалерии Мюрата. «Мне, — пишет Беннигсен, — предстояло поэтому ожидать, что наступательные действия неприятеля не замедлят обнаружиться тотчас по прибытии Наполеона в этот отряд»68. И правда! Русский главнокомандующий как в воду смотрел — Наполеон расстался с Валевской и решил размяться в поле. В конце мая французы перешли в наступление…

Поначалу возникло типичное дежавю всех прежних кампаний против Наполеона: наше неуверенно начатое наступление застопорилось, а французы перешли в решительное контрнаступление, стали наседать, и под этим натиском наши — когда медленно, а когда быстро — отступали, избегая излюбленного противником охвата с флангов. Опять Багратион командовал авангардом, который почему-то чаще бывал арьергардом. И задача его, как и в прежние кампании, состояла в том, чтобы, Удерживая французов, дать основной армии уйти от преследования и занять выбранные ее главнокомандующим позиции Для предполагаемого оборонительного сражения. Еще в марте, задумывая наступление против Нея, Беннигсен продумал, как он будет потом отступать, и для этого присмотрел позицию на берегах реки Алле у городка Гейльсберг, заранее приказав ее усилить полевыми укреплениями — редутами и другими фортификационными сооружениями, расположенными особенно на возвышенностях. Оборонительные работы шли там непрерывно до конца мая. С одной стороны, было похвально, что главнокомандующий подготовил укрепленную позицию, но с другой — в этой предусмотрительности была некая обреченность, безнадежность. Получалось, что задуманная им «майская прогулка» с целью окружить и разбить корпус Нея, рассматривалась не как начало крупномасшабной операции по вытеснению Наполеона из Восточной Пруссии, а лишь как обыкновенная диверсия. В итоге инициатива после паузы, как и раньше, перешла всецело к императору французов.

Никто не любит отступать, и русская армия, которой опять пришлось заняться этим, не составляла исключения. «Нет ничего несноснее, мучительнее, как ретирада, хотя бы самая блистательная, — вспоминал Булгарин. — И люди, и лошади утомлены и обессилены. Только что собираются варить кашу, кормить лошадей — раздается команда: “Мунштучь, садись!” Но голод еще половина беды, а целая беда — сон! Все можно вытерпеть, но сна нет сил преодолеть! Кавалеристам еще кое-как сносно дремать на лошади, хотя от этого саднится лошадь, но что делать бедному пехотинцу! Однако ж и пехотинец спит на походе, закинув ружье за плечи или положив на ранец переднего товарища. Я видел это собственными глазами, хотя и до сих пор не понимаю, как можно спать в походе, с ружьем в руках. Лишь только остановятся — все бросаются на землю, чтоб уснуть, хоть на несколько минут. Кавалеристы лежат под ногами лошадей, и никто не думает, что одно движение лошади может нанести ему вред или вечное безобразие, как это иногда и случается. Все это мы испытали в быстрой ретираде от Пассарги до Гейльсберга. Арьергард дрался беспрерывно. Французы сильно напирали»69. Страдание от бессонницы было одной из пыток в походе. Как писал Митаревский, «случалось, что солдаты, идя, забывались и падали, что особенно было заметно в пехоте. Один упадет — заденет другого, тот опять двух, трех, и так далее. Падали целыми десятками с ружьями со штыками»70.

Авангард-арьергард Багратиона (около 9 тысяч человек) с трудом сдерживал французов. Он двигался так же, как и раньше, под Прейсиш-Эйлау, сохраняя упомянутое выше золотое правило: задерживаться, но так, чтобы не дать себя отрезать от основной армии, идти быстро, но не так, чтобы принести на своих плечах неприятеля к главным силам отступающей армии. Словом, Багратион играл с французами в прежнюю рискованную игру, для которой он как будто был создан. Он двигался по дороге от Лаунау на Гейльсберг, сдерживая вшестеро превосходящий его авангард Сульта и Ланна. При переправе через ручей Спибах под ним убило лошадь, и великий князь Константин прислал ему одну из своих лошадей. Наконец сильно поредевший и измученный арьергард Багратиона влился в армию, стоящую на позициях под городом Гейльсбергом, и Багратион опять оказался полководцем в запасе.

Начавшееся следом сражение при Гейльсберге отличалось особым упорством. Французы, как писал очевидец, «шли смело, стараясь овладеть нашими батареями», наши ходили в штыковые атаки, отбивая натиск неприятеля. Если при Прейсиш-Эйлау бедой для сражающихся был снег, то здесь всех замучили пыль и дым. Ветра не было, и вскоре от пушечной стрельбы и пыли, поднятой конницей, противники не всегда могли рассмотреть друг друга. Попытки Наполеона сбить Беннигсена с позиций, несмотря на численное превосходство французов, не удались благодаря хорошей организации обороны, заранее приготовленным укреплениям, умелому управлению артиллерией и стойкости солдат. С наступлением темноты французы отошли на свои позиции. Общие потери в тот день составили с обеих сторон не менее 20 тысяч человек. Наутро Беннигсен ожидал продолжения сражения. В 6 часов утра французские войска пришли в движение, но… двинулись левее от русских позиций. Сначала Беннигсен думал, что Наполеон хочет ударить в его правый фланг, но вскоре стало ясно, что французы, оставляя русских в их крепкой позиции, уходят по дороге на Ландсберг, в сторону Кёнигсберга. В этом смысле победа в сражении под Гейльсбергом была на нашей стороне — поле сражения осталось за русской армией. Но это была странная победа: противник не бежал, а двинулся вперед, минуя русскую армию, которая думала, что она-то, сидя в своей крепкой позиции, тем самым защищает столицу Восточной Пруссии. Как писал позже Беннигсен, выражая свое полное недоумение, «узнав таким образом положительно о намерениях Наполеона, я, должно признаться, был поставлен настолько в крайнее затруднение, на что мне решиться теперь, насколько был вполне уверен и спокоен вчера во время битвы. А между тем обстоятельства вынуждали принять скорое решение, но вместе с тем и обдуманное»71. Беннигсен стал жертвой собственной стратегической ошибки, заключавшейся в том, что он покинул свою главную базу в Кенигсберге и, не начав серьезного наступления на противника, одновременно отдалился от города, засел в позиции под Гейльсбергом, находившейся несколько в стороне от дороги на Кенигсберг, и тем самым предоставил Наполеону стратегический простор для действий. «Мне предстояло выбрать одно из двух, — писал Беннигсен. — Или, покинув нашу укрепленную позицию, доставившую нам накануне славную победу, двинуться на неприятеля, хотя и более, нежели вдвое, превосходившего нас своею численностью, и атаковать его на высотах, по которым он направлял свое движение. Этим, без сомнения, наши войска обрекались, несмотря на их храбрость, почти на верное поражение… Или же можно было решиться на следующее: следовать за французской армиею, чтобы воспрепятствовать ей приближение к Кенигсбергу. Но это мероприятие было еще опаснее первого, так как мы скоро были бы принуждены вступить в сражение при неблагоприятных для нас условиях местности, и притом в сражение генеральное, исход которого мог быть только пагубен для нас и обошелся бы дорого вследствие затруднительного отступления». В общем, Беннигсен сам, собственными руками, создал себе проблемы, дав Наполеону возможность импровизировать, что великий полководец всегда с удовольствием делал. Уйдя по Кёнигсбергской дороге, он приблизился к городу раньше русских и своим неординарным действием выманил их в чистое поле.

Разведка показала, что идти следом за Наполеоном невозможно: на дороге он оставил крупные силы прикрытия. Да и сам Наполеон был уверен, что Беннигсен никогда на преследование не решится, ибо должен думать о сохранении в неприкосновенности собственного операционного направления. Прав был А. И. Михайловский-Данилевский, когда писал, что Наполеон обладал «некоей нравственной властью: он не предполагал даже возможности, чтобы противники отважились атаковать его с тыла»72.

В штабе Беннигсена было решено двигаться по правому берегу реки Алле, то есть параллельно французам. Вечером армия подошла к Шиппенбейлю. Глазастый Фаддей Булгарин видел Беннигсена как раз в тот момент, когда главнокомандующий стоял на крыльце занятого им под квартиру дома в Шиппенбейле и смотрел на идущую мимо артиллерию. Его окружали генералы, «но он, казалось, никого не замечал и даже не отвечал на салют артиллерийских офицеров. Наморщив лоб и насупив брови, он неподвижным взором смотрел вперед, опершись на саблю. На нем была шляпа с белым султаном и общекавалерийский мундир с серыми рейтузами. Я стоял насупротив, через улицу, и с четверть часа не сводил с его глаз. Тяжелая дума ясно выражалась во всех чертах лица его»".

Мы можем даже наверняка сказать, о чем думал главнокомандующий в этот вечер 30 мая. Наполеон перехитрил его всего одним, но гениальным ходом — описанным выше движением по Кёнигсбергской дороге. Беннигсен получил известие, что в этот вечер Наполеон уже вошел в Прейсиш-Эйлау а его авангард — войска Ланна — находится в местечке Домнау, что недалеко от Фридланда. Корпус же Мюрата был уже на подходе к Кёнигсбергу. Тем самым Наполеон добился желаемого: выманив Беннигсена из укреплений Гейльсберга, он опередил его на пути к Кёнигсбергу, грубо говоря, оставил русского главнокомандующего в дураках. Император-полководец как будто в конце игры выложил перед Беннигсеном все свои козыри: численное преимущество на стороне французской армии, более удобная стратегическая позиция, Мюрат у предместий восточнопрусской столицы. Какие козыри мог выложить на стол его противник? Он мог, конечно, плюнуть на все, сгрести карты и дать приказ отступать от Гейльсберга на восток по дороге Бишофтейн — Рассель — Арис и так до границы, поближе к Гродно, а там ждать подмоги из России. Но это означало бы, что русская армия не выполнила свою миссию по защите прусского короля и его королевы, бросила Восточную Пруссию и умыла руки. Беннигсен так поступить не мог. Движимый долгом и честью, он не хотел отступать и из-за этого пошел-таки на поводу Наполеона, который завел его в конечном счете на бойню под Фридландом.

Тут-то у Беннигсена, упорно не хотевшего подчиниться логике, навязанной ему Наполеоном, и возник роковой «фридландский проект». Посланный вперед, к Фридланду, с кавалерией князь Голицын в самый последний момент занял город и геройским рывком, под пулями захватил полуразобранный французским разъездом мост через Алле. О, лучше бы Голицын опоздал и французы сожгли бы этот злополучный мост! Вечером 1 июня сам Беннигсен прибыл во Фридланд и дал приказ войскам — сначала кавалерии, а потом гвардейской пехоте — перейти по захваченному мосту, а также по двум наведенным понтонным на левый берег реки, чтобы боем встретить приближавшихся французов маршалов Ланна и Удино.

На следующий день, 2 июня, началась артиллерийская перестрелка, затем в сражение стали втягиваться пехотные части и кавалерия. Расчеты Беннигсена перед битвой совершенно непонятны. Позже он писал, что вообще-то не собирался устраивать полноценное сражение с французами на левом берегу Алле и думал, что против него действуют лишь корпуса Ланна и Удино, с которыми он и хотел «разобраться». Он не знал и якобы не ждал, что сюда явится вся французская армия во главе с Наполеоном. «Дело под Фридландом, — писал он в свое оправдание, — началось с раннего утра, оно разгоралось незаметно, без значительного пролития крови, против некоторых французских корпусов. Честь нашей армии не дозволяла нам уступать им поле сражения. Добавлю к этому, что мы были притом в неведении о приближении всей французской армии. Признаюсь охотно, по совести, что поступил бы лучше, избегнув совершенно этого столкновения, это вполне от меня зависело, и я, конечно, остался бы верен моей решимости не вступать ни в какое серьезное дело, разве что оно явилось бы необходимым для дальнейшего движения нашей армии». И далее Беннигсен пишет, что не форсировал бы Алле, «если бы все показания пленных, схваченных в разное время и в различных местах, не свидетельствовали единогласно, что по ту сторону Фридланда находятся только корпуса маршалов Ланна и Удино и отряд Домбровского с иностранными полками, но что император Наполеон со всею армиею двинулся по дороге к Кёнигсбергу»74. Ниже мы еще остановимся на ценности информации, получаемой от пленных.

Несомненно, Беннигсен не рвался на генеральное сражение с Наполеоном. Как точно писал Д. Давыдов, «мнение о чрезвычайной предприимчивости противника своего принуждало Беннигсена уклоняться от генерального сражения». Кстати, этот комплекс был присущ и Кутузову, и Барклаю де Толли. Но все же Беннигсен не говорит всей правды. Ему трудно признаться в том, что его вытащили на сражение на невыгодных для него условиях и в неудобной позиции. Кажется, что и на этот раз, как под Гейльсбергом, старый лис, как ни был он осторожен, перехитрил сам себя. В какой-то момент, воспользовавшись удачным захватом моста на левый берег, он потерял бдительность, потянулся через реку за куском сыра (корпусами Ланна и Удино) и попал лапой в капкан. Психология его действий понятна. Беннигсен, такой осторожный и осмотрительный, к этому времени был крайне раздражен тем, что Наполеон выкрал у него из-под носа Кёнигсберг без боя. Поэтому, узнав о движении к Фридланду Ланна и Удино, он решил компенсировать свои прежние неудачи победой хотя бы над ними. Читатель помнит, что раньше, в мае, он так же хотел окружить неосторожно выдвинувшийся вперед корпус

Нея. Так и здесь, под Фридландом, он решил разбить сблизившихся с ним и оторвавшихся от основной армии Ланна и Удино и для этого начал перебрасывать армию, включая тяжелую артиллерию, на левый берег, в явно неудобную, не предназначенную для обороны позицию. Ермолов писал, что еще «в Шиппенбейле князь Багратион получил повеление идти поспешнее к местечку Фридланд. Многие удивлены были направлением армии, но открылось, что часть кавалерии (французов), зашедши неосторожно в Фридланд, схвачена эскадронами Татарского уланского полка (того самого обедавшего с Багратионом и Беннигсеном полковника Кнорринга. — Е. А.), и пленные показали, что армия (Наполеона) идет к Кёнигсбергу и только один корпус расположен неподалеку, а потому полагали, что главнокомандующий, вознамерясь истребить сей корпус из предосторожности, что будет он подкреплен другими войсками, собирает всю армию для вернейшего успеха»75. Это уже ближе к правде, но тогда спрашивается: почему, зная, что перед ним всего лишь два корпуса, Беннигсен не атаковал их сразу, до подхода основных сил французской армии, а выстроил свои войска на левом берегу в оборонительную позицию? Известно, что по его приказу подходящие к Фридланду войска начали вставать на левом берегу в положение типичной оборонительной дуги, края которой упирались в берега Алле. Князю Багратиону был поручен левый фланг обороны, правый — князю Горчакову. Между тем Ермолов, подтверждая мнение военного теоретика Жомини, писал, что Беннигсену надлежало не готовиться к обороне, а «напасть решительно на французский корпус, который, будучи весьма разбросан, не мог ни защищаться упорно, ни отступать с удобностию. Армия (Наполеона. — Е. А.), растянутая в следовании на Кёнигсберг, не могла подкрепить (корпус) в скором времени, и приходящие в помощь войска, не иначе являясь как поодиночке, не в состоянии были бы устоять против соединенных сил всей (русской) армии. Предположа, что по превосходству сил неприятеля не входило в намерения главнокомандующего разрезать армию на марше, но, конечно, не упустил бы он случая истребить один корпус. Напротив, мы занялись продолжительною бесплодною перестрелкою и бесполезно потеряли столько времени, что прибыла (французская) кавалерия против правого нашего фланга, и лес против арьергарда наполнился пехотою»76.

А дальше, по мере прибытия новых и новых сил французов, сразу вступавших в бой, изменить ход завязавшегося полномасштабного сражения Беннигсен уже не мог: бежать сразу Же ему не позволяла, как он позже писал, честь, а потом былоуже не до понятий чести — противник не позволял уйти, навязав русским свою тактику и поставив их в положение цугцванга. В итоге, как писал сам Беннигсен, «русская армия, гораздо слабее неприятельской, была захвачена Наполеоном врасплох». Врасплох! Здесь это слово совершенно не подходит. Виноват в создавшейся ситуации был исключительно он, главнокомандующий, не просчитавший варианты перед тем, как дать приказ переходить войскам на левый берег. Между тем позиция там, ставшая случайно оборонительной, была неглубока, с открытым для прострела орудиями врага пространством и невозможностью эффективно маневрировать войсками. Казалось, будто черт завел в эту ловушку нашу армию!

Ответ на вопрос, поднятый Ермоловым, почему сам Беннигсен сразу не атаковал французов, виден из общих описаний сражения. С самого начала дело пошло не так, как предполагал главнокомандующий. Французы Ланна и Удино не стали дожидаться, когда русские построятся и атакуют их. Они сами, подкрепленные подошедшим вскоре корпусом Даву, двинулись в атаку и заставили обороняться вначале центр, которым командовал Дохтуров, а потом и правый фланг русской армии. Атаки эти были успешно отражены. В какой-то момент наступило затишье. Как писал потом Беннигсен, «я считал уже совершенно оконченным дело, которое возгорелось гораздо сильнее, нежели я желал. И вдруг около семи часов офицеры, размещенные на городской колокольне для наблюдения за движением неприятеля, донесли мне, что позади леса на разных дорогах, идущих от Прейсиш-Эйлау, виднеются большие столбы пыли, происходящие, очевидно, от движения сильных неприятельских колонн. Действительно, это подходил сам Наполеон с главными силами своей армии». Беннигсен приказал вернуть тяжелую артиллерию на правый берег Алле и предписал генералам немедленно переводить полки по мостам на правый берег, но было уже поздно. Есть сведения, что прибывший Наполеон был изумлен видом позиций и построений русских. Все выглядело странно примитивно и неумело, и он стал подозревать, что хитрец Беннигсен где-то спрятал основные силы армии для внезапного удара. Но, увы, никакой хитрости в действиях русского главнокомандующего не было, как и раньше не было никакого скрытого смысла в броуновском Движении русских войск под Пултуском.

Основной удар французов пришелся на левый фланг, которым командовал Багратион. Таков был план Наполеона — прорвать русский левый фланг, захватить город и разбить отрезанные от него войска Багратиона. Кстати сказать, наш герой почувствовал грозящую ему опасность раньше других. Еще до начала атаки он стал требовать у Беннигсена помощи, но тот уже ничем не мог помочь ему. Дело в том, что как раз в этот момент Ней, сумевший накопить силы на опушке Сортолакского леса, ударил по Багратиону, которому пришлось отступить ближе к городу. Правда, войскам Багратиона действенную помощь оказали русские батареи, стоявшие на правом берегу Алле и стрелявшие по французским колоннам через реку с близкого расстояния. В какой-то момент атаку корпуса Нея и пришедших к нему на помощь гвардии и дивизии Латур-Мобура Багратиону вроде бы удалось отбить. Но тут произошло неожиданное и печальное для нас событие, решившее судьбу сражения. Французский генерал Сенармон, артиллерийский начальник корпуса Виктора, со своими 36 пушками вдруг смело выехал на близкое расстояние от наших позиций (180 саженей) из-за скрывавшего его до этого холма, снялся с передков и немедленно открыл огонь, подавив сосредоточенным картечным огнем все русские батареи. Затем он, снова перекатив пушки на предельно близкое расстояние (90 саженей, то есть около 200 метров), открыл убийственный огонь по колоннам Багратиона. Русские полки дрогнули и начали отступать к городу между рекой и оврагом справа. Место это напоминало воронку и по мере того, как войска Багратиона сгрудились в самом узком месте, зажатые рекой и оврагом, выстрелы батарей Сенармона, который еще ближе передвинул пушки к противнику, становились все более убийственными, кроша в кровавое месиво уплотнившуюся из-за дефиле русскую пехоту. Потом стало известно, что генерал Сенармон — этот истинный герой сражения — выпустил 2516 зарядов, и из них только 362 были с ядрами, остальные были с предназначенной русской пехоте картечью. Современники пишут, что канонада была страшная, «выстрелов уже нельзя было различать — гремел беспрерывный гром, и поле покрыто было дымом. Страшный гул разносился по полю и по лесу, земля стонала». Попытки русской конницы налететь на батареи Сенармона закончились провалом; отступившие под убийственным огнем кавалеристы смешались с пехотой, что лишь усилило панику. Французы ударили в штыки, и впервые за многие годы солдаты Багратиона побежали. Сам полководец, с обнаженной шпагой, а также генералы Багговут, Ермолов, Раевский и другие высшие офицеры пытались остановить солдат, построить рассыпавшиеся батальоны, но все напрасно — солдаты бросились по улицам города к уже горящим мостам. В узких улочках Фридланда начались давка, столпотворение, французы перенесли огонь на городские кварталы и вскоре подожгли город брандскугелями. От смерти или плена Багратиона спасли московцы — Московский гренадерский полк: солдаты буквально заслонили его своими телами. Французы продолжали избиение. Следом за бегущими солдатами Багратиона с криками «Vive Il Empereur!» они ворвались в Фридланд. Началась резня в его предместьях.

Происходящее слева становилось прологом катастрофы уже для правого крыла русской армии, которой командовал князь А. И. Горчаков. Дело в том, что через реку, протекавшую за спиной правого фланга, не было мостов — все они находились слева, против позиций Багратиона. Наполеон же намеревался, сбив полки Багратиона и захватив город, отрезать тем самым войска Горчакова от переправы. Между тем до катастрофы крыла Багратиона дела правого фланга не были так уж плохи — русские полки удержали позицию, несмотря на атаки колонн Ланна и Мортье. Булгарин, бывший там, писал, что на поле шли непрерывные сражения кавалерии, которая гоняла друг друга с одного края на другой.

Какое зрелище! Любопытны его подтверждаемые другими современниками наблюдения над особенностями кавалерийских сражений, весьма отличных от сражений пехоты. «По моему мнению, нет зрелища живописнее и привлекательнее, как кавалерийское сражение! Франкировка, атаки, скачки по чистому полю, пистолетные выстрелы, схватка между удальцами, военные клики, трубные звуки — все это веселит сердце и закрывает опасность смерти… Кто не бывал в кавалерийском деле, тот не может иметь об этом ясного понятия. Многие воображают, что две противные кавалерии скачут одна против другой и, столкнувшись, рубятся или колются до тех пор, пока одна сторона не уступит, или что одна кавалерия ждет на месте, пока другая прискачет рубиться с ней. Это бывает только на ученье или на маневрах, но на войне иначе. Обыкновенное кавалерийское дело составляет беспрерывное волнение двух масс. То одна масса нападает, а другая уходит от нее, то другая масса, прискакав к своим резервам, оборачивает лошадей и нападает на первую массу и опрокидывает ее. Это волнение продолжается до тех пор, пока одна масса не сгонит другую с поля. Во время беспрерывного волнения рубят и колют всегда тех, которые скачут в тыле, то есть бьют вдогонку. Бывают и частные стычки — но это не идет в общий счет. Иное дело в фланкировке. Это почти то же, что турнир. Тут иногда фланкеры вызывают друг друга на поединок, и каждый дерется отдельно»77.

Фланкеров иначе называли застрельщиками. Пеших или конных, их обычно высылали действовать перед фронтом и по флангам армий, они предназначались отчасти для разведки, отчасти для завязывания боя, так сказать, для прощупывания противника. И конечно, фланкеры при этом стремились показать свою удаль и бесстрашие, вызвать противника из таких же фланкеров на поединок. Эти поединки удальцов, будь то на коне (а позже — на самолете) — непременная часть войны с древнейших времен. В древности часто сражения вообще не начинались без поединка застрельщиков. Давыдов в своей новелле «Урок сорванцу» описывает, как он, прибыв в армию в качестве адъютанта Багратиона, был недоволен своим штабным положением и рвался в бой, выпросился у Багратиона «в первую цепь будто бы для наблюдения за движением неприятеля, но, собственно, для того, чтобы погарцевать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и — если представится случай — порубиться. Я прискакал к казакам, перестреливавшимся с неприятельскими фланкерами. Ближайший ко мне из этих фланкеров, в синем плаще и медвежьей шапке, казался офицерского звания. Мне очень захотелось отхватить его от линии и взять в плен. Я стал уговаривать на то казаков, но они только что не смеялись над рыцарем, который упал к ним как с неба с таким безрассудным предложением. Никто из них не хотел ехать за мною, а у меня, слава Богу, случилось на ту пору именно столько благоразумия, сколько нужно было для того, чтобы не отважиться на схватку с человеком, к которому, пока я уговаривал казаков, уже подъехало несколько всадников. К несчастию, в моей молодости я недолго уживался с благоразумием. Вскоре задор разгорелся, сердце вспыхнуло, и я, как бешеный, толкнул лошадь вперед, подскакал к офицеру довольно близко и выстрелил по нем из пистолета. Он, не прибавив шагу, отвечал мне своим выстрелом, за которым посыпались выстрелы из нескольких карабинов его товарищей. То были первые пули, которые просвистали мимо ушей моих. Я не Карл XII, но в эти лета, в это мгновение, в этом упоительном чаду первых опасностей я понял обет венценосного искателя приключений, гордо взглянул на себя, окуренного уже боевым порохом, и весь мир гражданский и все то, что вне боевой службы, все опустилось в моем мнении ниже меня, до антиподов! Не надеясь уже на содействие казаков, но твердо уверенный в удальстве моего коня и притом увлеченный вдруг овладевшей мною злобой — Бог знает за что! — на человека, мне неизвестного, который исполнял, подобно мне, долг чести и обязанности службы, я подвинулся к нему еще ближе, замахал саблею и принялся ругать его на французском языке как можно громче и выразительнее. Я приглашал его выдвинуться из линии и сразиться со мною без помощников. Он отвечал мне таким же ругательством и предлагал то же, но ни один из нас не принимал предложения другого, и мы оба оставались на своих местах. Впрочем, без хвастовства сказать, я был далеко от своих и только на три или на четыре конских скока от цепи французских фланкеров, тогда как этот офицер находился в самой цепи. С моей стороны было сделано все — все, за что следовало бы меня и подрать за уши и погладить по головке. В это самое время подскакал ко мне казачий урядник и сказал: “Что вы ругаетесь, ваше благородие! Грех! Сражение — святое дело, ругаться в нем — все то же, что в церкви: Бог убьет! Пропадете, да и мы с вами. Ступайте лучше туда, откуда приехали ”. Тут только я очнулся и, почувствовав всю нелепость моей пародии троянских героев, возвратился к князю Багратиону». Кстати, известно, что в словах урядника — суть отношения к войне народа-воина — русского казачества.

К вечеру Беннигсен полностью выпустил нити управления из своих рук — по воспоминаниям участников непонятно даже, где он находился на последней стадии сражения. Ясно, что главнокомандующий не рвался вперед и не искал смерти в бою. По некоторым данным, у Беннигсена начались страшные боли в животе — говорили, что как раз в это время у него началась почечная колика, что нередко бывает от сотрясений во время верховой езды. Как известно, боли эти, обусловленные движением в почках камня, бывают невыносимыми, хотя резкие почечные боли могут и внезапно прекратиться. Известно, что под Гейльсбергом приступ боли был так силен, что Беннигсен на глазах великого князя Константина катался по земле. Однако передавать командование кому-нибудь другому он не согласился… Была ли польза от такого командования, решайте сами!

Как бы то ни было, А. И. Горчаков ничего не знал о происходящем в центре и на фланге у Багратиона. Когда он понял, что отрезан, то решил прорываться через город к мостам. Колонны ударили в штыки, пробились через город к берегу и увидели, что понтонных мостов уже не существовало — они горели. И тогда, как вспоминал участник трагедии, «пехота правого нашего фланга бросилась в реку… но многие не попали на мелкое место и утонули, другие бегали по берегу, ища брода, иные поплыли — никто не хотел сдаваться в плен… Наконец, пришла и наша очередь — мы пошли вплавь через реку… Легко сказать, переплыть на лошади через реку, но каково плыть ночью, не зная местности, и когда с тыла жарят ядрами и брандскугелями! На берегу реки был сущий ад! Крик и шум Ужасный. Тут тонут, тут умоляют о помощи, здесь стонут раненые и умирающие… Нельзя пробраться к берегу, а между тем ядра и брандскугели валят в толпы и в реку…»79. Отступавшая одновременно со своим Коннопольским уланским полком Надежда Дурова собственными глазами видела весь этот ужас: «Жители бегут! Полки отступают! Множество негодяев — солдат, убежавших с поля сражения, не быв ранеными, рассеивают ужас между удаляющимися толпами, крича: “Все погибло! Нас разбили наголову, неприятель на плечах у нас! Бегите! Спасайтесь!”»80.

Зато воспоминания Беннигсена рисуют иную, почти эпическую картину: «Наши войска начали совершать отступление в порядке, тихо, с твердой решимостью отразить неприятеля, если бы он стал наседать на них… Войска нашего центра совершали свое отступление в столь внушительном порядке, что не могли подвергнуться какому-либо решительному нападению со стороны неприятеля, он ограничился только артиллерийским огнем и то на довольно значительном расстоянии. Попытки против нашего правого крыла, сделанные преимущественно кавалериею, также не сопровождались успехом, она постоянно была отражаема и, наконец, удалена с поля сражения. Когда последние части нашего арьергарда вступили в город, то неприятельские войска также в него проникли, но некоторые наши егерские полки кинулись на них и прогнали из города с потерею, французы после этого не беспокоили наше отступление. Неприятель, полагаясь на свое значительное численное превосходство, льстил себя надеждою, что наши войска не перейдут реку Алле без большого урона. Но когда он отважился на решительный удар, долженствовавший опрокинуть наши ряды, он сам был до того сильно отражен, что возымел еще большее уважение к храбрости русского солдата…»81 Если кто хочет убедиться, что такое рапорт военачальника и как его можно использовать в качестве исторического источника, то пусть перечитает эти слова Беннигсена и сопоставит их с приведенными выше сведениями.

Потери наши во Фридландском сражении были велики — около 10 тысяч человек; французы — по их данным — потеряли 4 с половиной тысячи человек. Но главное — поражение это было нелепым, обидным, нежданным и унизительным. Аустерлиц внезапно повторился на берегу реки Алле. Как и тогда, русские солдаты с позором побежали от неприятеля. При этом потери, несмотря на их значительность, не были смертельны для армии. Более того, неприятелю достались всего 13 русских пушек, тогда как больше сотни орудий удалось сохранить, и они. расставленные на правом берегу Алле, сдержали натиск французов, которые, впрочем, и не собирались переходить реку. Опять началось отступление, на этот раз уже разбитой армии.

«Не забуду никогда, — вспоминал Денис Давыдов, — тяжелой ночи, сменившей этот кровавый день. Арьергард наш, измученный десятисуточными битвами и ошеломленный последним ударом, разразившимся более на нем, чем на других войсках, прикрывал беспорядочное отступление армии, несколько часов пред тем столь грозной, стройной и красивой. Физические силы наши гнулись под гнетом трудов, нераздельных со службой передовой стражи. Всегда бодрый, всегда неусыпный, всегда выше всяких опасностей и бедствий, Багратион командовал этой частью войск, но и он, подобно подчиненным его, изнемогал от усталости и изнурения. Сподвижники его, тогда только начинавшие знаменитость свою, — граф Пален, Раевский, Ермолов, Кульнев — исполняли обязанности свои также чрез силу; пехота едва тащила ноги, всадники же дремали, шатаясь на конях»82. Словом, отступление после Фридланда не выглядело таким четким и организованным, как описывает его Беннигсен. Армия находилась в беспорядке, началось дезертирство: «…ее крайне ослабили отлучившиеся от полков люди при отступлении от Фридланда и по пути до Немана. Собираясь большими толпами, они проходили разными дорогами, снискивая грабежом себе пропитание и в числе нескольких тысяч перешли Неман в Юрбурге, Олите, Мерече и некоторые даже в Гродне»83.

Да, вновь Багратион был начальником арьергарда. Что он думал о понесенном его войсками поражении, мы не знаем. Наверное, это были грустные мысли. Успокаивало лишь то, что армия не была разбита в пух и прах, что из России идет подмога. «Не только ни один полк — ни один русский взвод не положил оружия и не сдался — все дрались, пока могли! Дрались чудно, а почему же не одержали победы? Не наша вина»84.

А что же Беннигсен? Будем великодушны и присоединимся к словам Булгарина о нем: «Впрочем, хотя Беннигсен был хороший генерал — но такие генералы были и будут, а Наполеоны, Александры Македонские, Цесари, Фридрихи Великие и Суворовы рождаются веками. У Наполеона при одном взгляде на поле битвы рождались соображения, которых достаточно было бы для десяти отличных генералов. Наполеон был гений!»85 Что мог ему противопоставить Беннигсен? Свою осторожность и расчетливость? Но этого оказалось мало.

На этот раз служба Багратиона в арьергарде оказалась легче, чем раньше, до Фридланда. Долгое время французы не преследовали армию, и только несколько раз конница Мюрата сближалась с войсками Багратиона. Он привычно строил своих солдат в боевой порядок и ждал наступления французов. Но Мюрат каждый раз не решался атаковать. 6 июня основная масса русской армии пришла в Тильзит, лежащий на Немане. За день до этого к армии присоединились благополучно бежавшие со своими войсками из Кенигсберга генералы Лесток и Каменский. В тот же день армия Беннигсена без помех перешла Неман, вступила на территорию Российской империи, и солдаты Багратиона, последними прошедшие по мосту, зажгли его буквально под ногами лошади Мюрата, появившегося в этот момент впереди своих разъездов…

Кампания для русских окончилась поражением — прежде всего моральным. Их изгнали из Пруссии. Что делать дальше, не знал никто. Но было ясно, что численное преимущество на стороне Наполеона, что он достиг своего — завоевал все Прусское королевство, включая Кёнигсберг. Только в дальнем уголке, в захолустном Мемеле, как на последней жердочке, сидел прусский король, уже отправивший фамильные ценности династии Гогенцоллернов в Россию. Воевать с Наполеоном многим казалось невозможным…

В один миг армия расстроилась. Впрочем, Беннигсен так не думал. Он храбрился, писал императору, стоявшему в Юрбурге, что «неудача этого дня ни в чем не уменьшила храбрость, выказанную войсками в предшествующих сражениях. Если обстоятельства потребуют, войска будут драться так же храбро, как будто и не происходило Фридландского сражения. Хорошее мнение неприятеля о нашем солдате, внушенное его отвагою, нисколько не изменилось после этой битвы». Последнее верно, но ведь не ради же хорошего мнения французов о русском солдате был затеян весь этот кровопролитный поход? В конце письма Беннигсен писал, что, «тем не менее, я считаю, что было бы согласно с осмотрительностью начать какие-либо переговоры, хотя бы только для того, чтобы выиграть время». Из главнокомандующего будто вышел весь воздух, и он, после всех страшных испытаний, выпавших на его долю, утратил волю к сопротивлению. Правда, через несколько дней, устроив смотр войскам, главнокомандующий писал о высоком боевом духе армии: «Если обстоятельства востребуют, армия будет так же сражаться, как сражалась она всегда». К тому же из России подошли одна за другой две дивизии. Но Беннигсену император уже не доверял — он получал о происшедшем во Фридланде и другие рапорты и сообщения. Решающим для Александра стало письмо представителя Министерства иностранных дел при армии господина Цизмера своему министру барону Будбергу. Цизмер писал, что Беннигсен сообщил в своем рапорте императору не всю правду. Правда же заключается в том, что «в один миг армия расстроилась. Был совершенный беспорядок. Никто не распоряжался. Если подчиненный смеет откровенно говорить начальнику, то доложу, что нам остается одно средство: как можно скорее предложить перемирие или вступить в переговоры о мире, пока армия и идущие к ней подкрепления станут за Прегелем и можно будет получить выгоднейшие условия мира. Наша потеря в людях и артиллерии несметна. Беннигсен изобразил императору Фридландскую битву в несравненно меньшем мрачном виде, нежели как было на самом деле. Уверяю вас, что я ничего не преувеличил».

Теперь трудно судить, преувеличил ли Цизмер или нет. Ясно, что армия не была разбита и «несметность» потерь в людях измерялась десятью тысячами человек, что было много, но все-таки составляло лишь одну седьмую часть от общей численности армии. Потери артиллерии были даже менее значительны. Но Цизмер был прав в том, что армия (и ее главнокомандующий в первую очередь) утратила боеспособность, не выдержав чудовищного морального и стратегического давления, которое на нее почти непрерывно оказывал Наполеон. Ощущение безнадежности в ходе непрерывных отступлений истомило солдат и офицеров. Александру и его окружению было ясно, что армия не в состоянии защитить даже свои границы. Теперь, силою обстоятельств, предстояло испить чашу позора ему самому. При этом, как записала в дневнике обер-гофмейстерина прусской королевы Луизы графиня Фосс, царь был «страшно недоволен Беннигсеном»… Через несколько дней снова: «Царь страшно раздражен против Беннигсена, но, тем не менее, оставляет его главнокомандующим. Заключено перемирие»87.

Действительно, раздосадованный поражением царь дал согласие на начало переговоров. Беннигсен написал соответствующее письмо французскому командованию и переслал его Багратиону, стоявшему на российской стороне у сожженного моста. Адъютант Багратиона переправился в лодке на французский берег, был принят самим Мюратом, а потом начальником Главного штаба маршалом Бертье, который заявил, что император Наполеон желает не просто перемирия, а мира.

Легко было догадаться, что мир этот будет тяжким для России, — Наполеон решил ковать железо, пока оно горячо.

Вначале было подписано перемирие, а 13 июня на плоту посреди Немана состоялась знаменитая Тильзитская встреча двух императоров, которая прошла, можно сказать, «в дружеской обстановке». Накануне царь запретил называть Наполеона презрительно «Буонопартией», а попам запретил ругать его «антихристом», и в течение нескольких лет цензура свирепо преследовала нарушителей запрета писать о Наполеоне плохое88. (Почти так же было с Гитлером и фашизмом в советской прессе осени 1939-го — первой половины 1941 года.) Багратион не был включен в делегацию, встречавшуюся с французами на плоту, а потом в Тильзите, объявленном на время переговоров нейтральным городом. Из военных в свите государя были генералы Беннигсен, Ливен, Уваров и Лобанов-Ростовский. Багратион же верхом, в числе прочих военачальников, провожал императора, ехавшего в коляске к переправе через Неман.

Когда с обоих берегов разом отчалили барки с императорами, все (и, думаю, Багратион) прильнули к подзорным трубам — увидеть Наполеона близко тогда казалось событием необычайным. Стоявший рядом с Багратионом его адъютант Денис Давыдов вспоминал: «Дело шло о свидании с величайшим полководцем, политиком, законодателем и администратором, пылавшим лучами ослепительного ореола, дивной, почти баснословной жизни, с завоевателем, в течение двух только лет, всей Европы, два раза поразившим нашу армию и стоявшим на границе России. Дело шло о свидании с человеком, обладавшим увлекательнейшим даром искушения и, вместе с тем, одаренным необыкновенной проницательностью в глубину характеров, чувств и мыслей своих противников… Я видел его, стоявшего впереди государственных сановников, составлявших его свиту, особо и безмолвно. Время изгладило из памяти моей род мундира, в котором он был одет, и в записках моих, писанных тогда наскоро, этого не находится, но, сколько могу припомнить, кажется, что мундир был на нем не конно-егерский, обыкновенно им носимый, а старой гвардии. Помню, что на нем была лента Почетного Легиона, чрез плечо по мундиру, а на голове та маленькая шляпа, которой форма так известна всему свету. Он даже стоял со сложенными руками на груди, как представляют его на картинках. К сожалению, от неимения опоры подзорная трубка колебалась в моих руках, и я не мог рассмотреть подробностей черт его так явственно, как бы мне этого хотелось»89. Видевшая тогда же Наполеона графиня Фосс записала в дневник: «Он поразительно дурен собою: толстое, обрюзгшее смуглое лицо, сам толстый, маленький, никакой фигуры, круглые, большие, тревожно бегающие глаза, выражение лица жестокое, истинный дьявол во плоти. Только один рот у него красивый, и зубы хорошие»10. Любопытно, что низкорослость Наполеона стала общим местом. Посмертные измерения тела бывшего императора, сделанные доктором Аттомарки, показали, что Наполеон был ростом 168,6 сантиметра, иначе говоря, был выше двух третей своих солдат, средний рост которых в пехоте составлял 162–165 сантиметров91.

Что, кроме любопытства, испытывал при виде Наполеона Багратион, не могший не ценить гений этого необыкновенного человека, нам неизвестно. Наверное, как и другие генералы и офицеры, не остывшие от Фридланда, он испытывал чувства досады и сожаления. Давыдов пишет, что французы были на редкость вежливы и приветливы и ни в чем не показывали своего превосходства (об этом якобы был тайный приказ Наполеона). «За приветливость и вежливость мы платили приветливостями и вежливостью, и все тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть». Пока шли свидания императоров, Багратион находился в Главной квартире. Давыдов, молодой лейб-гусар, жаждавший увидеть поближе Наполеона, не раз отпрашивался у Багратиона в Тильзит. «Князь, — пишет Давыдов, — столько же взыскательный начальник во всем, что касалось до службы, столько снисходительный и готовый на одолжение подчиненным своим во всяком другом случае, согласился на мою просьбу без затруднения и почти ежедневно посылал меня с разными препоручениями к разным особам, проживавшим тогда в Тильзите»92.

27 июня 1807 года был заключен Тильзитский мир. В тот же день Беннигсен был уволен в отставку, естественно, «до излечения болезни». Как будто в пику ему новым главнокомандующим был назначен его враг генерал Буксгевден, вызванный в Тильзит из Риги. Другим рескриптом император лишил чиновников провиантского и комиссариатского ведомств за явные злоупотребления и воровство права ношения армейского мундира. Мало кто тогда удостоился наград, и только казаки атамана Платова, ставшие с той поры необыкновенно популярными в Европе из-за своей экзотической внешности и мужественного проворства, получили почетное знамя. И было за что: за эту кампанию они захватили 139 офицеров и 4196 солдат противника! Самих же казаков в войсках было не больше трех-четырех тысяч.

Солдаты и офицеры еще долго стояли на Немане. Как вспоминал Н. Г. Левшин, раненых офицеров содержали в Риге, не давая им выехать в Россию «для того, чтобы сохранить в тайне Фридландское несчастное сражение»93. Только по заключении Тильзитского мира армия двинулась в Россию. Багратион вслед за царем выехал в Петербург. Его прощание с сослуживцами было теплым. Ермолов писал: «Войска арьергарда возвращены в дивизии, коим они принадлежали, мы все, служившие под командою генерала князя Багратиона, проводили любимого начальника с изъявлением искренней приверженности. Кроме совершенной доверенности к дарованиям его и опытности, мы чувствовали разность обхождения его и прочих генералов. Конечно, никто не напоминал менее о том, что он начальник, и никто не умел лучше заставить помнить о том подчиненных. Солдатами он был любим чрезвычайно»94.