Генерал Багратион. Жизнь и война

Глава вторая Рядом с Суворовым

Конец XVIII века был временем триумфа революционной Франции, которая стремительно распространяла по всей Европе свое влияние — или «заразу», как говорили ее враги, — причем преимущественно на штыках своей армии. После прихода к власти Директории французская экспансия усилилась и вскоре привела к победному шествию республиканской формы правления по Европе. Один за другим рушились королевские и княжеские троны. В 1797–1798 годах в Италии возникли несколько республик: Цизальпинская (Ломбардия, Модена, Феррара, Болонья, Равенна), Лигурийская (Генуя, Лукка), Римская (из Папской области, сам папа Пий VI был отвезен во Францию), Парфанопейская (Неаполь), Тосканская. А некоторые области попросту были оккупированы французами (Пьемонт и др.). К этому нужно добавить «успех» республиканцев в Голландии (Батавская республика) и Швейцарии (Гельветическая республика). Полное подчинение этих республик Франции и тесная связь с ней ни для кого не были тайной — Французская республика называлась их «матерью». Нельзя сказать, что монархическая Европа не боролась с «заразой», но борьба эта была безуспешна. Австрия, составлявшая сердцевину Германской империи, показала свою полную несостоятельность и неудачно пыталась воевать, а потом договориться с Францией, чем оттолкнула от себя германские государства, которые также подпали под влияние Франции.

Лишь к концу своей жизни Екатерина Великая изменила взгляд на проблему «революционной заразы», которая поначалу казалась ей неопасной для России. Незадолго до смерти, осенью 1796 года, она решила послать на помощь Австрии, терпевшей военные неудачи в борьбе с Францией, вспомогательную армию под командованием А. В. Суворова. Пришедший к власти Павел I, как известно, действовал во всем не по матушкиным началам и решил не вмешиваться в творившиеся в Европе события. Но, будучи монархистом до мозга костей, он продержался недолго, и как только французы принялись хозяйничать на Средиземном море, где у России были собственные интересы и даже собственная колония, Павел оскорбился и осерчал. Окончательно вывело его из себя то, что Бонапарт во время экспедиции в Египет посмел захватить Мальту, принадлежавшую Ордену иоаннитов — чудом сохранившемуся средневековому реликту. Павел, рыцарь по духу, выказал особое сострадание к собратьям-рыцарям и в ноябре года принял (не совсем законно) звание Великого магистра Ордена святого Иоанна Иерусалимского. Кроме того, французы взяли под свое крыло бежавших от русских штыков во время Третьего раздела Польши в 1794 году польских эмигрантов и вооружали армию генерала Домбровского. Это вызывало крайнее раздражение Петербурга. Со своей стороны, французские республиканцы негодовали на то, что Россия дала убежище французским эмигрантам, формировавшим на русские деньги корпус под командой принца Конде, и пригрела короля Людовика XVIII, который хотя и бедствовал, но все-таки находился в безопасности, живя в Митаве. Словом, в году образовалась антифранцузская коалиция в составе Англии, Австрии, Неаполя, России, а также Турции, обиженной на Францию за захват Египта Бонапартом. Целью было «принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе прочный мир и политическое равновесие». Вскоре русские войска численностью 65 тысяч человек под командованием генерала Розенберга вошли в Австрию, и это тотчас привело к разрыву французами ведшихся тогда с австрийцами переговоров. Наиболее острой для Вены оказалась ситуация в Италии, где австрийское влияние было полностью подавлено французами. Более того, именно через Северную Италию Директория намеревалась ударить прямо по Вене. Павел же, настроенный против оскорбителей благородных мальтийских рыцарей, был готов бросить своих солдат в любую часть Европы, лишь бы отомстить «безбожным французишкам». Поэтому он согласился с тем, чтобы русские войска действовали совместно с австрийскими в Италии.

В это время великий русский полководец А. В. Суворов сидел в селе Кончанском, в ссылке, куда его, как принято считать в биографической литературе, отправил император Павел, недовольный резкими высказываниями фельдмаршала о порядках, которые император стал наводить в армии, уничтожая в ней «потемкинский дух». Но слава Суворова была огромна, имя его еще с турецких войн помнили в Австрии, и одним из условий, на которых Вена соглашалась принять нежданную русскую военную помощь, было назначение главнокомандующим русской армией фельдмаршала Суворова. Как ни гневался государь на 70-летнего Суворова, он был вынужден извлечь его из ссылки, призвал ко двору, как тогда говорили, обласкал и при этом изрек: «Веди войну по-своему, как умеешь», что для Павла было верхом снисходительности. Суворов тотчас отправился в Вену, куда и прибыл 14 марта 1799 года.

Следует отметить, что Суворов никогда не был просто военным и просто полководцем. Он интересовался политикой, был в курсе всех политических новостей, читал немецкие, французские, польские и иные газеты, имел собственные воззрения на происходящее в Европе и со свойственной ему страстностью остро отзывался на события, потрясавшие тогдашний мир: «Бонапарте концентрируется… Провада пропала, святейший отец в опасности. Альвинпий к Тиролю, дрожу для Мантуи, ежели эрцгерцог Карл не поспеет», и т. д.1 Он внимательно следил за успешными походами Бонапарта в Италии в 1796–1797 годах, великолепно знал историю войн за Италию от похода Ганнибала до принца Евгения Савойского. Стоит ли говорить о том, что по своим взглядам Суворов являл собой образец примерного монархиста и в своих письмах и проектах настаивал на необходимости, пока не поздно, дать отпор распоясавшимся «карманьольцам», «безбожным, ветреным, сумасбродным французишкам». И вот судьба предоставила ему возможность исполнить желаемое. В Вене Суворова встречали с почтением, сразу же присвоили звание фельдмаршала австрийской армии, его принял император Франц. Однако, тоже сразу, начались трения с австрийской военной бюрократией в лице знаменитого гофкригсрата — придворного военного совета, который безуспешно требовал, чтобы Суворов представил на утверждение подробный план военных действий. Суворов отвечал уклончиво, говорил, что будет смотреть на месте по обстоятельствам и кончит кампанию «где Богу угодно будет». Это огорчало и настраивало против него педантичных австрийских генералов и в конечном счете привело к конфликту. Во-первых, Суворов, имея огромный опыт полководческой деятельности, был убежден в бесполезности заранее согласованных, детальных, коллегиально утвержденных планов кампаний. Он считал, что нужны лишь самые общие предначертания, ясные общие цели — а далее все зависит от гения полководца и судьбы. Он не скрывал, что его конечной целью является Париж, восстановление во Франции монархии. Во-вторых, он стремился получить максимум свободы в ведении военных действий и открещивался от всякой опеки, контроля, тем более если этим занимались люди, которых он считал ниже себя по талантам и знанию военного дела, — а за таковых он принимал почти всех. Позже, в 1805 году, Кутузов избрал, вероятно, самую эффективную в тех же условиях тактику: он во всем соглашался с предложениями и указаниями гофкригсрата, а действовал по-своему, ссылаясь затем на военные обстоятельства, менявшие планы. Но Суворов был иным человеком и не церемонился с австрийским военным руководством, почему и нажил себе довольно скоро смертельных врагов в их среде. Особенно возмущался Суворовым барон И. Ф. А. Тугут — военный министр, глава гофкригсрата и очень влиятельный при императорском дворе вельможа. Впоследствии это противостояние сослужило Суворову плохую службу.

Двадцать четвертого марта Суворов выехал из Вены и в начале апреля оказался в Вероне, где уже находился корпус А. Г. Розенберга. Автор книги «Рассказы старого воина о Суворове» Я. М. Старков со слов князя Багратиона описывает, как Суворов в штабе Розенберга знакомился с генералитетом. Всех поразила экстравагантная манера главнокомандующего. Он стоял с закрытыми глазами, и когда Розенберг называл имена генералов, ему незнакомых, открывал глаза и говорил: «Помилуй Бог! Не слыхал! Познакомимся!» Только трижды он оживился — при именах Ивана Меллера-Закомельского, Михаила Милорадовича и Петра Багратиона: «“Генерал-майор Милорадович!” — продолжал Розенберг. — “А! А! Это Миша! Михайло!” — “Я, ваше сиятельство!” — “Я знал вас вот таким, — сказал Суворов (показывая рукою на аршин от пола), — и едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! Да какие были сладкие. Как теперь помню. Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О! Да как же вы тогда рубили деревянной саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!” — “Все мои усилия употреблю оправдать доверенность вашего сиятельства”, — сказал сквозь слезы Милорадович. “Генерал-майор князь Багратион!” — проговорил Розенберг. Тут отец наш Александр Васильевич встрепенулся, открыл глаза, вытянулся и спросил: “Князь Петр? Это ты, Петр? Помнишь ли ты… под Очаковым! С турками! В Польше!” И с распростертыми руками подвинулся к Багратиону, обнял его и, поцеловавши в глаза, в лоб, в уста, сказал: "Господь Бог с тобою, князь Петр! Помнишь ли [2]

А“ — ”Нельзя не помнить, ваше сиятельство! — отвечал Багратион со слезами на глазах, — нельзя не помнить того счастливого времени, в которое служил под командою вашею“. — ”Помнишь ли походы“ — ”Не забыл и не забуду, ваше сиятельство!“»2. Припомним, что на груди Багратиона висел так называемый «штурмовой очаковский» крест «За службу и храбрость».

Обычно в книгах о Суворове и Багратионе это место воспроизводится без комментариев. Между тем они напрашиваются сами собой. Известно, что Багратион и Милорадович впоследствии были в недружественных отношениях, и в этом рассказе Багратиона, записанном много лет спустя, Милорадович предстает в довольно забавном виде — верхом на палочке, с деревянной саблей. Этим пассажем облик соперника Багратиона, ставшего генералом раньше, чем он, явно принижался, тогда как все, что было якобы сказано Суворовым Багратиону, возвышало последнего. При этом заметим, что воспоминания о совместных с Багратионом походах в устах Суворова звучали весьма неопределенно, расплывчато. Известно, что осада Очакова в 1788 году была, пожалуй, самым неудачным предприятием в карьере Суворова. Он командовал левым флангом осаждающего Очаков корпуса и 27 мая, отражая вылазку турок, без приказа главнокомандующего Г. Потемкина ввязался в серьезный бой с вышедшим из крепости отрядом. Потемкин четырежды приказывал Суворову прекратить сражение, но тот закусил удила — хотел сам достичь успеха после многомесячной осады, которую вел Потемкин, и в ответ на запросы встревоженного главнокомандующего дерзко отвечал: «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу». В результате разгоревшегося сражения с превосходящими силами турок Суворов был ранен в шею, а отряд его, к радости осажденных, позорно бежал от крепости. Через несколько дней Суворов уехал из-под Очакова и переправился через лиман в Кинбурн, где лечил свою рану. 18 августа в Кинбурне с чудовищным грохотом взорвалась лаборатория по зарядке бомб, Суворов снова был ранен и вообще чудом не погиб. До штурма 6 декабря — кровопролитного конца тяжелейшей, невероятно затяжной осады, которую П. А. Румянцев язвительно называл «Осадой Трои», Суворова не было в осадном корпусе, он сидел в отдалении, в Кинбурне, и болел. Кажется сомнительным, чтобы он в то неудачное для него время водил знакомство с неким прапорщиком Кавказского мушкетерского полка князем П. И. Багратионом. Впрочем, и такое возможно — известно, что у Суворова была феноменальная память на лица своих сослуживцев, в каком бы звании они ни были — главное, чтобы они были герои. Правда, в документах и литературе об участии Багратиона в осаде Очакова сказано очень скупо, сведения об этом основаны, прежде всего, на его уже упомянутом формулярном списке 1811 года: «1788-го (года) в кампании и на штурме Очакова»3. Немаловажно и известие о том, что как раз под Очаковом был смертельно ранен командир Ярославского полка полковник Александр Александрович Делицын — внебрачный сын екатерининского вельможи князя А. М. Голицына и муж Анны Александровны, урожденной княжны Грузинской. Зная характер Багратиона, не приходится сомневаться, что он (если, конечно, позволила судьба) был связан с мужем своей благодетельницы и принял участие в его посмертной судьбе. Как уже говорилось выше, впоследствии Багратион навсегда уехал с Кавказа и с 28 июня 1792 года оказался на службе в чине секунд-майора Киевского конно-егерского полка. Встреча Багратиона с Суворовым в тот период также была маловероятна — Суворов в это время занимался военными укреплениями в Финляндии.

В мае 1794 года в судьбе Багратиона произошло важное событие — он был переведен в Софийский карабинерный полк. Этот полк получил свое название по городку, расположенному под Царским Селом (София некогда была даже уездным городом). И хотя он не был гвардейским и в то время не квартировался под Царским Селом, а находился в связи с происходившими в Польше событиями в Киеве, а потом был отправлен в Польшу, Софийский полк был все-таки привилегированным в сравнении с Киевским конно-егерским и уж тем более Кавказским мушкетерским. Как Багратион оказался в этом приметном полку, можно не гадать — командиром его был князь Борис Андреевич Голицын, второй муж княгини Анны Александровны. С этим полком Багратион и принял участие в польской кампании 1794 года.

Как раз во время кампании в Польше у Багратиона и появилась возможность поближе познакомиться с Суворовым, хотя прямых свидетельств этого знакомства не сохранилось. Драматические события в Польше были напрямую связаны с Третьим разделом Речи Посполитой, который привел к уничтожению польской государственности и фактическому упразднению польской монархии. Поводом для начала восстания стала попытка русской администрации в Варшаве разоружить и резко сократить численность польской армии, что для поляков — офицеров и солдат — было грубым оскорблением, ведь армия и военное дело всегда почитались в Польше. Кроме того, разоружение войск грозило смешать карты польским заговорщикам во главе с Тадеушем Костюшко, готовившим восстание против русских и австрийских оккупантов. В марте 1794 года восстание вспыхнуло в Кракове, жители города провозгласили Костюшко главнокомандующим вооруженными силами республики. Вскоре восстание охватило всю Польшу. Поначалу русское правительство не оценило должным образом угрозы своему господству, и только тогда, когда восстание началось в Варшаве и русский гарнизон с большими потерями вырвался из враждебного города, в Петербурге было решено принять срочные меры и подавить мятеж. Но это оказалось непросто — восстание было мощным, патриотический настрой и воля к победе у поляков оказались очень высоки, в войне участвовали не только армия и шляхта, но и крестьяне, вооруженные косами (так называемые косинеры). Весной и летом 1794 года изменить ситуацию в свою пользу русскому командованию никак не удавалось даже при помощи союзников — австрийцев. Правда и то, что в военном отношении организация борьбы с восставшими была малоэффективной. Не было ни единого главнокомандующего, ни общего экспедиционного корпуса, ни согласованных действий. Да и поляки вели войну как регулярную, так и партизанскую. Огромные силы русской армии тратились на удержание городов и зачастую малоэффективную погоню за мелкими партиями мятежников, которые, великолепно зная местность, успешно уходили от преследования. Формально всеми войсками в Польше командовал генерал-аншеф князь Н. А. Репнин, давний недоброжелатель Суворова. Он довольно долго находился в Риге — вдали от театра военных действий, и руководил войсками по переписке. К подавлению восстания был привлечен также со своей армией фельдмаршал П. А. Румянцев, стоявший на Украине, но и он находился далеко от Варшавы и Кракова и непосредственного участия в боевых действиях не принимал. Суворов, получив приказ Румянцева о выступлении в Польшу (сам он был в Немирове), имел под рукой не более четырех с половиной тысяч человек. С ними он в середине августа 1794 года и выступил к границе. Затем, по дороге, его силы увеличились за счет присоединения отрядов генералов Дерфельдена и И. И. Моркова. Как раз в корпусе Дерфельдена, точнее в авангарде этого корпуса, которым командовал брат фаворита императрицы Платона Зубова Валериан Зубов, и воевал со своим полком князь Багратион. Он был в Польше уже летом 1794 года и участвовал в нескольких карательных акциях против мелких отрядов армии, шляхты и косинеров.

В своем формулярном списке 1811 года Багратион по этому поводу сообщал: «1794-го (года) в Польше, июня 25-го с отряженною от господина генерал-поручика графа Зубова вперед командою при местечке Бресте при прогнании с большим уроном неприятеля; 7-го июня, при местечке Седлицах, при разбитии сбирающихся в том местечке польских войск, где и взял в плен до несколько человек; 26-го командирован с 50-ю карабинерами в местечко Дерячин расстоянием от лагерного расположения в двух милях вперед, для доставления в корпус фуража, но по нечаянности встретил неприятеля в числе 150 ч(еловек) народовой кавалерии, на коего ударил тотчас, врезался в средину и совершенно его разбил, положа на месте до 100 человек, последних при одном поручике, одном хорунжем и двумя товарищами забрал в плен». Далее дается описание еще трех подобных боев. Из всего этого следует, что премьер-майор князь Багратион командовал эскадроном полка и операции, им проводимые, были по масштабу незначительными. Правда, 23 сентября при Сокольне произошел достаточно крупный бой с шестью эскадронами регулярной польской кавалерии, закончившийся победой Багратиона, взявшего в плен майора и 50 человек «разных чинов». 13 октября 1794 года эскадрон Багратиона имел дело с польским ополчением и партизанами-косинерами: «При местечке Броке с одним эскадроном, в дремучем лесу, первоначально врезался в толпу, состоящую до 1000 человек и с одною пушкою, разбил фронт и обратил в бегство, на месте положил до 300, взял в плен 250 и с офицером, где и пушку оставили»4.

Тем временем Суворов, войдя в Польшу, действовал стремительно и в первой половине сентября нанес разным польским отрядам пять поражений подряд. После этого наступило некоторое затишье. Суворов был чрезвычайно недоволен тем, что генерал Репнин отказывался переподчинить ему корпус Дерфельдена. Без этого корпуса Суворов долго не соглашался выступать из Бреста, который он сделал своей ставкой, к Варшаве. Он вообще был недоволен действиями генерала Дерфельдена. 4 октября 1794 года Суворов писал Румянцеву: «Генерал-поручик Дерфельден своим томным маршем к Гродне и несамовластным решением поражения неприятеля, кроме стычек, допустил оного уйти, остановясь тамо в ожидании повеления»5. Как раз в подобных стычках и участвовал Багратион. Важно и другое: под непосредственным командованием Суворова корпус Дерфельдена оказался лишь в середине октября, когда по его приказу Дерфельден выступил из Браньска следом за уходившим от него польским корпусом генерала Станислава Мокрановского («Я ему подтвердил, чтоб он поспешно его нагонял и поразил», — писал в своем рапорте Суворов). Дерфельден настиг Мокрановского при переправе через Буг, сумел «ухватить за хвост» польский корпус и нанес ему поражение. Тогда же, как сообщал Суворов Румянцеву, «ранен ядром генерал-майор граф Валериан Зубов и отнята нога ниже колена»6. Как уже сказано выше, В. А. Зубов был непосредственным начальником Багратиона, и тот наверняка участвовал в боевых действиях на Буге. Упомянутое в формулярном списке Багратиона сражение 13 октября при местечке Броке явно относится к операциям корпуса Дерфельдена против Мокрановского. Именно об этом деле 15 октября писал Суворов Румянцеву: «Генерала-поручика Дерфельдена авангард под командою генерала-майора графа Валериана Зубова две мили за Броком разбил неприятельский авангард, положил на месте сего Мокрановского корпуса более 300 человек, и отбита медная 3-х фунтовая пушка, в плен взято: офицеров 15, нижних чинов и рядовых 155»7. При сопоставлении формуляра Багратиона и письма Суворова видно, что речь идет об одном и том же деле, хотя имя Багратиона в рапорте Суворова не упоминается. И в этом случае, конечно, нельзя сказать, что Багратион действовал под командованием Суворова — над ним были Зубов и Дерфельден. Но несомненно, что имя Багратиона было знакомо Суворову, ибо как раз за дело под Броком князя Петра произвели в подполковники, и Суворов должен был подписать соответствующий приказ или, по крайней мере, представление Румянцеву.

При последовавшем вскоре штурме Праги — предместья Варшавы на правом берегу Вислы — Суворов и Багратион были уже недалеко друг от друга. К Праге русская армия Суворова подошла в середине октября, и 19 октября генералитет провел рекогносцировку укреплений поляков. Из рапорта Суворова Румянцеву от 19 октября 1794 года следует, что как раз в тот день Суворов ожидал прибытия корпуса Дерфельдена, чтобы всерьез «помышлять о Праге». Итак, Багратион мог оказаться под Прагой и, возможно, увидеть вблизи Суворова никак не ранее 19 октября. Именно под стенами Праги Багратион мог впервые — причем довольно глубоко — познакомиться с боевыми принципами, которые исповедовал Суворов.

Известно, что в войска, составлявшие осадный корпус, были присланы распоряжения и диспозиция Суворова к штурму Праги. В приказе о подготовке войск к штурму говорилось: «Завтра же надобно нарядить для обучения в обоих корпусах: носить лестницы, фашины, плетни, приставлять их к дереву, лазать на оные, как стрелкам стрелять по головам, а другим запретить, как плетни бросать на ямы волчьи и фашины врозь; экзерцировать так, как под Измаилом. В обоих корпусах завтра учиться». Не менее выразительна была и диспозиция к штурму Праги, в которую, кроме практических распоряжений, был включен некий эмоциональный призыв, наставление: «1. Взять штурмом прагский ретраншамент. И для того: 2. На месте полк устроится в колонну поротно. Охотники со своими начальниками станут впереди команды; с ними рабочие. Они понесут плетни для закрытия волчьих ям пред вражеским укреплением, фашинник для закидки рва и лестницы, чтоб лезть из рва чрез вал. Людям с шанцевым инструментом быть под началом особого офицера и стать на правом фланге колонны. У рабочих ружья чрез плечо на погонном ремне… 3. Когда пойдем, воинам идти в тишине, не говорить ни слова, не стрелять. 4. Подошед к укреплению, кинуться вперед быстро, по приказу кричать “Ура”. 5. Подошли ко рву — ни секунды не медля, бросай в него фашинник, опускайся в него и ставь к валу лестницы; охотники, стреляй врага по головам. Шибко, скоро, пара за парой лезь! Коротка лестница? Штык в вал, — лезь по нем, другой, третий. Товарищ товарища обороняй! Ставши на вал, опрокидывай штыком неприятеля — и мгновенно стройся за валом. 6. Стрельбой не заниматься, без нужды не стрелять; бить и гнать врага штыком; работать быстро, скоро, храбро, по-русски! Держаться своих в средину; от начальников не отставать. Везде фронт. 7. В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать. 8. Кого из нас убьют — царство небесное, живым — слава!» В особом дополнении к диспозиции Суворов дал специальный русско-польский словарик, который можно назвать словарем победителя: «…“Згода!” — пардон; “Отруць бронь” — брось оружие. Кои положат ружья, тех отделить: “Вольность!” — пашпорты! Кои же нет, с теми по первому поступать: бить! Кончить в час. Цыдули присылать чрез гри часа. Строго упоминаю: операцию вести быстро, ударь холодным ружьем, догонять, бить военною рукою. Принуждать к сдаче и дотоле не отдыхать, доколе все мятежники взяты не будут»8.

Суворов, как видно, очень серьезно отнесся к взятию Праги. Это была хорошо подготовленная, мощная крепость, а ее многочисленный гарнизон (26 тысяч человек) полон воодушевления драться с русскими насмерть. Багратион участвовал в боях под Прагой и так писал в формуляре о штурме 24 октября: «С одним же эскадроном при штурме прагском отряжен был вперед в сильный и жестокий штурм, поражал конницу неприятельскую и гнал их до самой реки Вислы, где они, из боязности, бросились в воды». Действительно, взятие Праги оказалось делом тяжелым и очень кровопролитным. Для штурма стен Праги было сформировано семь колонн. Из рапорта Суворова Румянцеву от 7 ноября 1794 года следует, что Багратион со своим полком не был включен в штурмовые колонны (хотя в них были спешенные кавалеристы), а находился под началом генерал-майора Г. И. Шевича, который командовал сводным соединением из двенадцати эскадронов, выделенных «для прикрытия артиллерии». Софийский карабинерский полк находился с правого крыла осадного корпуса. Н. П. Поликарпов по этому поводу писал в 1912 году: Багратион, «вопреки показаниям его биографов, не принимал участия в штурме Праги 24 октября 1794 г.»1. И все же во время штурма Праги коннице Шевича, а следовательно и Багратиону, также нашлось дело. Суворов писал: «Конница наша, разделенная на части, под начальством генерал-майора Шевича, содействовала всюду с удивительною храбростию и быстротою». И далее из текста рапорта следует, при каких обстоятельствах действовала кавалерия: «Как скоро наши овладели передними укреплениями, так скоро все резервы конницы с артиллериею взошли на оные под прикрытием в средине 13-ти эскадронов, где сам находился помянутой генерал-майор Шевич». Если сопоставить рапорт с формулярным списком, то получится, что Багратион, скорее всего, находился в резерве Шевича под командой бригадира Ю. И. Поливанова, командовавшего Черниговским карабинерным полком. Резерв был пущен в дело, «как скоро колонны укреплениями овладели, тотчас разрыв вал, за оными и въехали и преуспели атаковать конницу, сломить оную и, поражая, гнали до самого ее сокрушения». Как видно, в ходе штурма Праги Багратион участвовал — но не во взятии укреплений крепости, а в развернувшемся у ее стен кавалерийском сражении.

Суворов подробно перечисляет отличившихся генералов и офицеров (вплоть до капитанов), но имя Багратиона среди них не упомянуто. Среди «особливо отличившихся храбростию» встречается фамилия командира Багратиона, полковника князя Голицына. Скорее всего, Багратион был упомянут в валовом списке: «О прочих чинах, исправлявших повсеместно мои повеления с отличною храбростию и рвением, подношу особый список»10. Таким образом, нет оснований писать, что тогда «на Багратиона обратил внимание Суворов», который «горячо полюбил Багратиона и ласково называл его “князь Петр”». Это произошло — но позднее, и не в Польше. И уж совсем вымыслом является утверждение, что «между ними возникла своеобразная дружба — дружба учителя с учеником»". Дружба в армии между генерал-фельдмаршалом и подполковником, как известно, сомнительна. Но все же Суворов и Багратион были знакомы в Польше. После подавления восстания Суворов был назначен главнокомандующим всеми русскими войсками в Польше, и когда в ноябре 1795 года отправился в Петербург, то встречался с Багратионом. Один из адъютантов Суворова вспоминал, что когда Суворов ехал от Варшавы к Гродно, то на одной из станций он приказал своему адъютанту ехать вперед и «просить князя Петра Ивановича Багратиона, командира егерского баталиона, не делать ему встречи и отдавать никаких почестей, а собранный баталион распустить. Князь Петр Иванович тотчас распустил баталион»12. Вот здесь встреча Багратиона с Суворовым более чем вероятна. Но несомненно, что по-настоящему сближение Багратиона с Суворовым произошло уже в Италийском походе 1799 года.

За истекшие со времен взятия Праги пять лет каждый из них прошел свой путь. Суворов 19 ноября 1794 года был произведен в генерал-фельдмаршалы, с приходом к власти Павла уволен из армии и отправлен в ссылку, а в 1799 году возвращен. Багратион же, получив за Прагу чин подполковника и орден Святого Владимира 4-й степени с бантом, служил в Софийском карабинерном полку до лета 1795 года, когда стал командиром 1-го батальона Лифляндского егерского корпуса, а с ноября 1797 года — командиром 7-го егерского батальона, который дислоцировался в Волковыске, причем в февраля 1798 года стал полковником. С этим батальоном, в составе русской армии, сосредоточенной у Бреста-Литовского, в октябре 1798 года под командой генерала от инфантерии А. Г. Розенберга он отправился в Австрию. 4 февраля 1799 года Багратион был пожалован в генерал-майоры и стал шефом егерского своего имени (так было принято в армии) полка. В течение всего Италийского похода он был самым младшим из генералов, но так уж сложилось, что и самым заметным из них.

В декабре 1798 года войска вступили на территорию Австрии и остановились возле Брюна. 4 марта армия Розенберга по маршруту Брук — Юденбург — Виллах — Верона форсированным маршем (500 верст в 18 дней) двинулась в Италию. 28 марта армию нагнал вновь назначенный главнокомандующим объединенными русско-австрийскими войсками А. В. Суворов-Рымникский. Здесь и произошла новая встреча Суворова с Багратионом.

Отметим одно любопытное обстоятельство, которое помогло Багратиону выделиться из множества других генералов. Я. М. Старков со слов Багратиона так описывает события после упомянутой выше сцены знакомства Суворова с генералитетом: «Тут Александр Васильевич повернулся и широкими шагами стал ходить. Потом остановился, вытянулся и, зажмуря глаза, начал говорить: “Субординация! Экзерциция! Военный шаг — аршин, в захождении полтора; голова хвоста не ждет; внезапно, как снег на голову; пуля бьет в полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко; трое наскочат — одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дни, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишек; они воюют колоннами, и мы их будем бить колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощады помилуй!”».

Произнеся как молитву цитату из своего знаменитого наставления «Наука побеждать» с дополнением на актуальную тему, Суворов, пишет Старков, обратился к Розенбергу с довольно странной, на первый взгляд, просьбой: «“Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков!” — “В воле вашего сиятельства все войско; которых прикажете” — отвечал Розенберг. Быстро взглянул на него батюшка Суворов и закрыл глаза. Розенберг ни с самим Суворовым, ни под его командою никогда не служил и потому не понимал его слов. Светлейший повторил: “Помилуй Бог! Надо два полчка пехоты и два полчка казачков”. Сказавши это, замолчал… На другой день… фельдмаршал вошел в залу, по-своему раскланялся генералам и, между прочим, опять напомнил Розенбергу о полках тем же тоном и получил от него прежний ответ. Тогда князь П. И. Багратион, увидевши, что Розенберг, незнакомый с суворовским лаконизмом, не понимает воли фельдмаршала, вышел вперед и сказал: “Мой полк готов, ваше сиятельство!» Фельдмаршал живо обернулся к нему и сказал: ”Так ты меня понял, князь Петр? Понял! Иди! Приготовь и приготовься!" Багратион тотчас вышел из квартиры и тут же встретил Ломоносова и Дендригина, командиров сводных гренадерских баталионов. Объявивши им волю графа, спросил, желают ли они под его командою быть первыми в деле? — С радостию, с душевной радостию, торопились они приготовиться, между тем князь П(етр) И(ванович) послал за знакомыми ему двух казачьих полков полковыми командирами.

Не прошло и часа времени, и слишком две тысячи храбрых русских воинов стояло в готовности к походу.

“Все готово, ваше сиятельство!” — сказал, вошедши, Багратион фельдмаршалу. “Спасибо, князь Петр! Спасибо! Ступай вперед!” — сказал фельдмаршал. Принимая от Багратиона строевую записку, обнял его, благословил и сказал: “Господь с тобою, князь Петр! Помни: голова хвоста не ждет, внезапно, как снег на голову!” Князь Петр Иванович понял, что должен идти быстро, без отдыхов и ожидать либо самого фельдмаршала или особого приказания от него»13. Примечательна сноска автора под этим текстом: «…Князь П(етр) Иванович) говорил, что он этою выходкою навлек на себя неудовольствие гг. генералов и Розенберга. Последний говорил: “Экая проклятая выскочка!”»

Довольно любопытная ситуация: Багратион действительно повел себя как выскочка. Самый младший из присутствовавших в квартире генералов, он в тот момент поступил вопреки субординации, дисциплине и обычаю, через голову своего непосредственного командира (Розенберга) и других заслуженных офицеров. На глазах у всех он угодил оригиналу-главнокомандующему и добился его ласки и одобрения. И все это в присутствии своего начальства, которое в этой ситуации имело довольно глупый вид, представ перед всеми — на фоне Багратиона — этакими недогадливыми простаками и недотепами. В принципе, Багратион вел себя логично: зная или будучи наслышан о характере и повадках Суворова, он действовал в соответствии со своим взрывным характером, да и статусом в армии — он ведь командовал авангардом корпуса Розенберга. Но в результате окружающие расценили его поступок как стремление выдвинуться, обратить на себя во что бы то ни стало внимание высшего начальника. Однако не будем присоединяться к Розенбергу и другим, смотревшим на Багратиона с осуждением, — он ведь стремился не в тыл, а рвался в бой, на передовую. И такое поведение было типично для Багратиона — желание выслужиться, выдвинуться в глазах начальства часто совпадало с его желанием совершить подвиг, отличиться в бою. Так же он поступил потом во время войны со шведами, когда все командиры единодушно отказались выполнить приказ военного министра Аракчеева — идти в Швецию по льду, и только он, Багратион, нарушил корпоративную солидарность, сказал, что готов идти через замерзшее море хоть сейчас — прикажите! И после этого другие генералы были вынуждены согласиться на это рискованное дело. Нет сомнений, что они оценили поступок Багратиона точно так же, как некогда, в Италии, старый генерал Розенберг и другие военачальники.

В своем плане кампании Суворов исходил из стратегической обстановки, которая сложилась к тому времени в Северной Италии. Он знал, что хотя французы и начали наступление на австрийские войска, но командующий Итальянской армией генерал Шерер действовал нерешительно, потерпел поражение при Маньяно, отступил. Впрочем, и австрийцы тоже не шли вперед. Командующий Австрийской армией генерал М. Ф. Б. Мелас обосновался в Валеджио и ждал приезда нового главнокомандующего. Отсюда, из Валеджио, что находится юго-западнее Вероны, на реке Минчио, начался боевой путь Багратиона и всей русской армии по Италии. К моменту прибытия Суворова фронт проходил от подошвы Альп до реки По. Основные силы Шерера были расположены за рекой Аддой, вдоль ее течения от верховья (Лекко) до Пиццигеттоне и Робеко. В итоге фронт был растянут примерно на сотню верст.

Упрощенно излагая замысел Суворова, скажем, что он, вступив в Северную Италию, сразу же наметил операционную линию вдоль подошвы Альп через Брешию и Бергамо, тем самым давя на левый фланг французов и обеспечивая своему правому флангу покой и одновременно коммуникации через долины с собственно Австрией. Удачен был этот план и тем, что все притоки крупнейшей тамошней реки По (Минчио, Кьезе, Мелла, Олио, Аддаа), текущие с Альп и представлявшие собой для союзных войск проблему при форсировании их в среднем течении и в низовьях, напротив, легко преодолевались в их верховьях. Другое преимущество, созданное Суворовым, состояло в том, что от Лекко до Кассано, то есть на своем правом фланге, он сосредоточил более чем трехкратное преимущество в силах над французами (42 тысячи против 12 тысяч человек).

Из этого понятен замысел Суворова срочно послать авангард в сторону крепости Брешиа, нависавшей над правым флангом союзников. Наступлением на Брешию командовал генерал-фельдмаршал-лейтенант Край; вверенный ему авангард состоял из бригады Багратиона и австрийского корпуса генерал-фельдмаршал-лейтенанта Карла Отто. Бригада Багратиона форсированным маршем, опережая австрийцев, двинулась вперед.

Из рассказа Багратиона, записанного Старковым, следует, что при подходе к Брешии ему донесли о крупном французском посте с пушкой, расположенном на главной дороге. Багратион выделил около ста егерей, приказал казачьему полковнику Поздееву посадить их на коней и двинуться к посту.

«Избранные егеря стали у каждого казака одной ногою с левою стороны в стремя… Невдалеке пред постом передовые казаки с обыкновенным своим криком “Гей! Ура!” сделали удар на французов и, рассыпавшись направо и налево, неслись отрезать им путь к городу. В это мгновение казаки со своими товарищами-егерями накрыли неприятельский пост. Натиск на врага был быстрой, суворовской. Егеря, соскочивши со стремян, работали штыками, а казаки копьями, и смерть запировала, весь пикет был истреблен». Несомненно, что столь необычная атака бородатых, с древними копьями казаков на маленьких, юрких лошадках не могла не произвести сильного впечатления на противника.

В формулярном списке 1811 года о событиях под Брешией Багратион пишет как о победе, достигнутой им одним: «Апреля 10-го, по повелению главнокомандующего фельдмаршала графа Суворова-Рымникского, с передовым отрядом, с своим полком, гренадерским баталионом и двумя казацкими полками до города Бресцы на приступе и при сдаче французами крепости, где взял военнопленных французов 1800 человек, в том числе коменданта и полковника и 42 пушки»14. В этой записи есть известная доля преувеличения. Подошедший к крепости следом за двухтысячным авангардом Багратиона корпус Края составлял более 20 тысяч человек, и именно его появление и перевесило чашу весов в пользу союзников. Дело в том, что Суворов, опасаясь долгих осад и проволочек с почетными капитуляциями гарнизонов, сразу же не хотел показывать пример комендантам других французских крепостей и предписал Краю готовиться к штурму. Комендант, устрашенный приготовлениями противника, расстреляв значительную часть боезапаса (совершенно безвредно для осаждающих), в тот же день сдался на милость победителей15. Суворов похвалил как австрийцев, так и Багратиона и, опираясь на его рапорт, сообщил Павлу (также слегка преувеличивая деяния своих подчиненных), что «войска императорские, королевские и Вашего императорского величества егерский Багратиона полк, гренадерский баталион Ломоносова и казачий полк Поздеева под жестокими пушечными выстрелами крепость завладели, а неприятель, невзирая на то, что с замка производил пушечную пальбу 12 часов и, по упорном сопротивлении, сдался. В плен досталось: полковник — один, штаб- и обер-офицеров — 34, рядовых природных французов 1030, да раненых в прежних их делах 200. Пушек взято 46, в том числе 15 осадных, с нашей стороны убитых и раненых нет. Вашему императорскому величеству о том всеподданнейше донеся, генерал-майора князя Багратиона, подполковника Ломоносова и майора Поздеева похваляю расторопность, рвение и усердие, при завладении крепости оказанные»16. Победа была не особенно выразительна, но довольный император Павел сказал главное, то, о чем все думали: «Начало благо, дай Бог, чтобы везде были успехи и победы». За дело под Брешией Багратион получил орден Святой Анны 1-го класса и славу удачливого командира авангарда. А удачливость, как известно, очень много значила в военном сообществе (суеверном, как и любая другая среда профессионалов). Более того, как справедливо заметил В. В. Лапин, именно удачливость и была признаком «богоизбранности» военачальника.

Какой ужас: пехота промочила ноги! Уже в начале похода Суворов показал австрийцам свой нрав и принципы ведения войны. 11 апреля он послал командующему австрийскими войсками генерал — фельдцейхмейстеру М. Ф. Б. Меласу необычайно резкое и даже оскорбительное письмо по поводу прерванного из-за непогоды Меласом марша его войск: «До сведения моего доходят жалобы на то, что пехота промочила ноги. Виною тому погода. Переход был сделан на службе могущественному монарху. За хорошею погодою гоняются женщины, петиметры да ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности. В военных действиях следует быстро сообразить — и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться. У кого плохое здоровье, тот пусть и останется назади. Италия должна быть освобождена от ига безбожников и французов: всякий честный офицер должен жертвовать собою для этой цели. Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают. Глазомер, быстрота, стремительность! — на сей раз довольно. Суворов»17.

По приказу Суворова Багратион двинулся вперед, к Лекко, впереди основных сил союзной армии, форсировавшей без проблем реки Меллу и Олио. 13 апреля казаки атаманов А. К. Денисова и П. М. Грекова 7-го взяли Бергамо, не оказавший бородатым сынам Дона никакого сопротивления. 14 апреля в Бергамо вошел отряд Багратиона. Туда же прибыл и Суворов. Вообще, все это была еще не война, а разминка — французы стремительно, без сопротивления отходили за Адду, уничтожая по пути запасы продовольствия и фуража. Именно на берегу Адды они хотели дать союзникам главный бой, несмотря на более чем двойное численное превосходство русско-австрийских войск.

Багратион, шедший в голове колонны генерала Я. И. Повало-Швейковского, впервые столкнулся в упорном бою с французами в городке Лекко, что в верховьях реки Адды. Багратион решил взять городок с ходу, но был отбит, потом все-таки завладел городом и с трудом сдерживал натиск противника — дивизии генерала Ж. М. Ф. Серрурье. При этом впервые его достала французская пуля — Багратион был ранен в правую ногу, выше колена. В журнале военных действий отряда Багратиона записано: «Полков имени моего: ранено: я — 1, полковник Хвитский — 1, майор Яковлев — 1…» и т. д.

Сопротивление французов было сильным, пришлось просить поддержку. Ее оказал Милорадович, подошедший на подводах со свежим батальоном, а затем Повало-Швейковский еще с двумя батальонами. При этом Милорадович совершил истинно благородный поступок, впоследствии отмеченный Суворовым в приказе по армии. Будучи старше в чине, он мог взять командование бригадой на себя, но этого не сделал, а передал батальон Багратиону, который успешно отбил нападение французов. Правда, тут выяснилось, что удерживать Лекко не было нужды — союзники уже переправились ниже его по течению Адды, у Бривио. Потери отряда Багратиона в том бою были велики — 365 (по другим данным — 385) человек. Потери французов оказались не меньшими, хотя вряд ли они составляли три тысячи человек, как писат в своем формулярном списке Багратион. Пленных французов было тоже не 200, как писал Багратион, а 100 человек. Раненый, но оставшийся в бою Багратион удостоился пожалования в командоры ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

Для австрийцев первым серьезным столкновением с французами стал выигранный ими бой у Ваприо-Кассано на Адде, когда началась переправа на правый берег. Австрийцам помогали вездесущие казаки и венгерские гусары. Удар по французским позициям был рассчитан Суворовым точно — французы уже не могли оборонять Милан и через Павию отступили юго-западнее, к Турину. 18 апреля казаки заняли Милан и уничтожили Цизальпинскую республику. Правда, в Миланской цитадели засел большой французский гарнизон.

За десять дней был достигнут колоссальный успех — войска союзников продвинулись на сто верст, форсировали пять рек, одержали победу при Адде и заняли столицу Цизальпинской республики. Но Суворов уже обдумал план продолжения операции. Он предложил Вене новую диспозицию, которая предусматривала наступление на разделенные корпуса генералов Моро (он сменил Шерера) и Макдональда. Предполагалось сначала разбить идущего с юга Макдональда, а потом разобраться с Моро, собиравшим свои разгромленные силы в Пьемонте, и занять Турин. Гофкригсрат отверг этот план и предписал завершить осаду Мантуи, которая хотя оставалась позади наступавшей союзной армии, но не представляла для нее особой опасности из-за того, что коммуникации между основной армией французов и гарнизоном Мантуи были разорваны и Мантуя находилась в изоляции. В итоге 20 апреля Суворов под личную ответственность и без одобрения Вены продолжил наступление. Он пошел к берегам реки По и форсировал ее, хотя Вена многократно запрещала ему действовать на правом берегу, а между тем только там можно было встретить идущего из Тосканы Макдональда.

Как всегда, Багратион шел впереди: 21 апреля он первым переправился через По у Пьяченцы. Но его движение было остановлено. Получив достоверные известия о том, что Макдональд еще далеко и не дебушировался из Апеннин, Суворов решил повернуть на Моро. Это привело русские войска 22 апреля в Павию — наиболее удобный пункт для начала задуманной операции. И опять вперед, в разведку боем, был послан авангард Багратиона. Он сообщал Суворову, что «слух носится, что неприятель у Александрии укрепился, и я ожидаю оттудова известия, а партию еще давно послал и приказал, чтобы непременно достали языка»". 23 апреля Багратион «нащупал» противника в крепости Тортона и остановился в Вогере, далеко впереди основных сил австрийцев. В тот же день он бодро писал Суворову: «Неприятель остался в Тортоне и весьма трусит нас — имевши со мною перепалку, потерял около 100 человек как конницы, так и пехоты… жалко мне, что в горах баталионы ко мне не примкнули, верно бы взял город. Неприятель совсем из пушек не стреляет — говорят обыватели, что ни ядер, ни картечь не имеет по калибру пушки. Стрелки мои из шанцев их выбили, и тогда даже они не стреляли — выпалили раз, но слуху не было от ядра или картечи. Здесь обыватели нетерпеливо ожидают вашего сиятельства. Охотников пропасть со мною — и отбиться от них не могу. В город я не вхожу для того, что неприятельский гарнизон весьма силен и жду армию в помощь». Примечателен дух и стиль этого, да и других рапортов Багратиона. Видно, что он, как говорили в то время, в кураже, воюет с удовольствием, проявляя смелость, отвагу, задор, но вместе с тем и осмотрительность и внимание.

Наступление развивалось успешно. Как и прежде, численное превосходство (более 45 тысяч против 20 тысяч у Моро) и инициатива, благодаря активности Суворова, оставались на стороне союзников. Их действия были осмысленны и целенаправленны. Одна австро-русская группировка на левом берегу По последовательно занимает Новару, Верчелли и, как и в начале кампании, захватывает подошвы Альп, пресекая коммуникации французов со Швейцарией (где находилась группировка генерала Массены) и подступая к Турину. Другая группировка действует на правом берегу По, в самом опасном месте, где возможен прорыв Макдональда. 28 апреля Багратион со своей бригадой двинулся от Вогеры к крупной крепости Алессандрия. Основные силы союзников сосредоточились у Тортоны, где находился штаб Суворова.

Моро расположился почти напротив, на левом берегу реки Танаро, притока По. Нужно отдать должное этому отважному и умному генералу. Он сумел воспользоваться тем, что после проигранного им сражения при Адде противник его не преследовал и позволил занять максимально удобную как для обороны Турина, так и для встречи с Макдональдом позицию: слева упираясь в берег По у города Валенцы, а справа — у крепости Алессандрия.

Выходка юнца. Начало разыгранной по обе стороны реки По «партии» осталось за французами. Причиной стал неудачный десант 1 мая корпуса Розенберга, предпринятый для занятия Валенцы по приказу Суворова, который полагал, что город оставлен французами. Но когда Розенберг, перейдя По, у селения Бассиана оказался перед лицом мощной группировки противника, он не сумел вывести вовремя войска и увяз в оборонительном, как писал Суворов, «беспрочном» бою, причем медвежью услугу Розенбергу сослужил прибывший в войска великий князь Константин Павлович, который, желая отличиться как полководец, вмешался в управление войсками и способствовал большим потерям русских. По словам бывшего рядом с Константином Е. Ф. Комаровского, великий князь оскорбил Розенберга, обвинив его почти в трусости, когда тот, видя сильные позиции французов и недостаток собственных сил, пытлчся подождать подкрепления. В ответ на слова Константина «генерал Розенберг, оскорбленный до глубины сердца таким упреком, отвечал: “Я докажу, что я не трус”, вынул шпагу, закричал солдатам: “За мной!” и сам пошел первый вброд. Сия поспешность имела самые дурные последствия». Как вспоминал один из участников сражения капитан Грязев, произошло самое ужасное — войска охватила паника: «Будучи теснимы со всех сторон более и более неприятельской многочисленностью, мы начинали ослабевать и силами, и духом, и, наконец, совершенно расстроились, смешались и в беспорядке, мало сказать, что ретировались, но бежали… тогда никакая власть, никакая сила не могла наши батальоны ни устроить, ни удержать от постыдного бегства. Я не могу без ужаса вспомнить о сем горестном для нас происшествии, которого я, по несчастию, был сам очевидным свидетелем»2". Погибло и было ранено почти полторы тысячи человек, убит генерал-майор Чубарое. Позже Суворов сурово отчитал царского сына и пообещал отдать его под военный суд, после чего Константин стал тише воды, ниже травы.

Багратион был далек от места драмы на переправе. С 29 апреля он оказался опять на самом кончике острия своей армии — у селения Нови, где захватил много припасов французской армии. В рапорте Суворову он пишет: «Обыватели в городе Нови казались более скучными, я объявил им человеколюбие ваше и милосердие, которым ваше сиятельство преисполнены. То оживотворило их, и они с большими восклицаниями поднесли мне городские ключи, а корпусу доставили всевозможные выгоды»21. Багратион поспешил в своих оценках: жители Нови были почти сплошь «якубинцы», почему и были так «скучны» при появлении русского войска. Когда же позже произошла битва при Нови, то жители прятали французов и вместе с ними стреляли в спину русским солдатам. Поэтому на улицах города произошли резня и грабежи.

Целью движения Багратиона к Нови было предупредить наступление Макдональда. Но не успел он там обосноваться, как Суворов прислал ему срочный приказ — скорее идти на помощь Розенбергу: «Князь Петр Иванович!.. Вы, ради Бога, сколько можно, совсем спешите (коли нет лутче дороги) чрез Тореди-Гарофоли по большой дороге, которая идет к Камбии, к реке По»22. Вскоре, узнав, что Розенберг все-таки вырвался из объятий французов, Суворов писал Багратиону: «Мне жаль, что вас тронул из Нови. Останьтесь… на месте». То, что Суворов обратился к Багратиону, хотя были и другие войска, стоявшие ближе к Валенце, с несомненностью говорит о его высоком доверии к князю Петру.

Но вскоре Багратион получил новый приказ. Когда Суворову стало ясно, что Макдональд еще далек от Северной Италии, он произвел рокировку: приказал Багратиону быстро перейти с одного фланга на другой — от Нови к Бреме, что лежит выше Валенцы по реке По, а также изменил позиции других соединений. Смысл всех перегруппировок заключался в том, чтобы, отвлекая противника у Алессандрии и Бреме, основными силами совершить фланговый марш, охватить противника справа и переправиться у Казале, что выше по течению реки. Перегруппировка заняла неделю, в течение которой Моро изнывал от неизвестности, не зная, на каком же направлении готовится ударить Суворов. 5 мая он решил провести разведку боем, с тем чтобы нащупать свободный проход за Апеннины, к Генуе, и двинуться дальше на соединение с Макдональдом. Моро перевел армию через реку Бормидо. Передовая колонна дивизионного генерала Колли двинулась по Тортонской дороге к Сан-Джулиано и оказалась против австрийской дивизии генерала Ф. И. Лузиньяна. Надо же было случиться, что как раз в этот момент Багратион со своей бригадой в 4 тысячи человек, выполняя приказание Суворова, маршировал от Нови к Бреме и у Сан-Джулиано встал лагерем на ночевку. Заслышав выстрелы, он двинулся на помощь австрийцам, великодушно уступив общее командование младшему в чине Лузиньяну. Общая численность союзных войск составила около 14 тысяч человек, то есть в два раза больше числа переправившихся французов. Произошла ожесточенная схватка, во время которой у Маренго Багратион отбил натиск колонны дивизии Колли, а часть вражеской пехоты и эскадрон французских гусар были почти полностью уничтожены. Моро, узнав о том, что к месту сражения подходят другие союзнические полки, дал приказ своим войскам вернуться на левый берег Бормиды, что им и удалось благополучно сделать, разрушив за собой мост. Преследования со стороны союзников не было. Потери у противников были примерно одинаковые — по 500–600 человек23. В журнал боевых действий был внесен рапорт Багратиона на имя Розенберга от 5 мая, в котором сообщалось о том, что он с «частью войск… генерала-майора Лузиндяна» нанес поражение 12-тысячному корпусу французов: последние потеряли убитыми 1000 человек, «потопивших в реке Бормидо превосходят тысячу, взятых в плен 300». В формулярном списке Багратиона уже никакого «Лузиндяна» нет и в помине, а всю победу при Маренго он приписал на свой счет: «Майя 5-го с тремя баталионами гранодерскими, с своим егерским полком и двумя казацкими полками при селении Маренго против французского корпуса в 12 000, составляющего под командою генерала Моро, где, распоряжая вверенным ему авангардом, разбил оной (корпус Моро. — Е. А.), побив на месте, и потопил в реке Бойрыро (Бормидо. — Е. А.) более 2000, да в плен взял до 300 человек»24. Увы! Нет сомнений, что в этом явно неудачном сражении Багратион вел себя, как обычно, — смело и мужественно, но в свой формулярный список 1811 года он включил события при реке Бормидо как очевидную победу войск, которыми он командовал. На самом деле вскоре приехавший на место боя Суворов был недоволен действиями союзников: Моро, предпринявший столь рискованную вылазку, остался безнаказанным, Лузиньян и Багратион дали ему уйти, хотя на переправе можно было его крепко потрепать и даже окружить. «Упустили неприятеля!» — таково было резюме полководца. Но награды участникам сражения последовали. 5 мая 1799 года Багратион удостоился ордена Святого Александра Невского.

После некоторого перерыва, связанного с ожиданиями следующего хода Моро, Суворов решил играть в свою, задуманную ранее игру. 7 мая Казале и злосчастная Валенца были благополучно заняты Милорадовичем и Швейковским и следом началась переправа основной массы войск через По. Тем самым Суворов заходил в тыл Моро, стоявшему между Валенцей и Алессандрией. Моро, предчувствуя заготовленный ему капкан, решил отходить, но не в сторону Турина, а вдоль подошвы Апеннинских гор, к крепости Чева и далее, через дефиле, в Генуэзскую Ривьеру. Но оказалось, что Чева — ключ к проходу на Ривьеру — занята австрийским отрядом в 350 (по данным Суворова — 250) человек, которые героически отбивались от посланного Моро шеститысячного отряда генерала Груши до 20 мая, когда Груши был вынужден оставить всю затею со взятием этого орлиного гнезда. И все-таки Моро, прижатый к Апеннинам, сумел вырваться из горной ловушки: за три дня и три ночи под проливным дождем его солдаты построили новую дорогу и по ней перешли Апеннины, буквально ускользнув от союзников.

Видя, в каком отчаянном положении у подошвы Апеннин оказался его противник, Суворов не стал преследовать его, а решил двинуться прямо на Турин. С одной стороны, тем самым он упускал Моро, который теперь мог соединиться с идущим из Тосканы Макдональдом, но с другой — занятие столицы Сардинского королевства получило бы колоссальный политический отклик в Европе (что впоследствии и произошло). За какой-то месяц почти вся Северная Италия была освобождена от французов! Пали Милан и Турин. До французской границы оставалось 100 верст…

И опять Багратион был впереди — 14 мая он занял Риволи, что вблизи Турина, а затем и дорогу к Пиньеролю, тем самым прикрыв Турин со стороны французского побережья.

Тем временем свой героический марш из Неаполя в Геную совершат генерал Макдональд. Его 30-тысячная армия шла по опустошенной, мятежной стране, без продовольствия, без обуви. Макдональд выступил из Неаполя в конце апреля и 14 мая был уже во Флоренции, а 18-го прибыл в Лукку, преодолевая по жаре большие пространства. Когда же Моро спустился в Ривьеру, общая численность французских войск возросла до 55 тысяч человек. Теперь можно было дать бой союзникам, тем более что их значительные силы по мере завоевания Северной Италии распылялись — несколько крепостей продолжали сопротивление, и вокруг них приходилось держать крупные отряды. В переписке с Моро Макдональд сумел согласовать план совместного наступления на союзников Неаполитанской и Итальянской армий. План этот состоял в двойном ударе по Тортоне — крепости, которая контролировала подходы к Милану и Турину. Макдональд, усиленный польской дивизией Домбровского, должен был перейти Апеннины, двинуться к Болонье и Реджио, затем по правому берегу По ударить по Пьяченце и Вогере, а там рядом и Тортона — место встречи с Моро, который, начав позже, чем Макдональд, должен был двигаться к Тортоне из Генуи через Гави и Серравалле. Макдональд, начав движение 29 мая, действовал стремительно и отважно. Он спустился с гор и 1 июня сбил австрийцев у Модены, захватив в плен около 1600 человек, а затем двинулся к Пьяченце.

Суворов, находясь в Турине, осознавал грозящую ему опасность со стороны Макдональда. Еще не имея никаких сведений о движении французов, 30 мая он неожиданно двинул с разных точек все свои силы к Алессандрии (между прочим, в цитадели этой крепости сидел в осаде французский гарнизон), причем войска, хорошо отдохнувшие в столице Пьемонта, прошли 90 верст за двое с половиной суток. В Алессандрии Суворов вроде бы мог похвалить себя за предусмотрительность — доселе неведомо откуда и куда идущий Макдональд проявил себя под Моденой, а потом под Пьяченцей, то есть достаточно близко. Но вскоре Суворов понял, что, напротив, он запаздывает — инициатива у противника, который ведет целенаправленное наступление: у Пьяченцы австрийская дивизия К. Отта 5 июня была сбита французами, и Отт, а потом и посланный к нему на помощь Мелас слали Суворову отчаянные просьбы о сикурсе. Тогда Суворов предписал армии форсированным маршем двинуться к реке Тидоне, которую французы уже перешли, нанеся затем удар по австрийцам. Сам же Суворов поспешил вперед, взяв с собой Багратиона, который передал командование авангардом великому князю Константину. С главнокомандующим было четыре казачьих полка и два полка австрийских драгун. Суворов подоспел в самый критический момент сражения — Отт и Мел ас с трудом сдерживали наступление Макдональда. Предоставлю слово лучшему из биографов Суворова генералу А. Ф. Петрушевскому:

«Русских прибыло так мало, что на стороне французов все-таки оставался численный перевес, но эта разница пополнялась присутствием Суворова. Явился в нем гений войны, прилетел дух победы. Вскакав на возвышение, он окинул долгим, внимательным взглядом поле сражения. Именно в подобные моменты, когда дело касаюсь его неподражаемого глазомера, он был истинно велик. Два казачьих полка, не успев перевести дух, полетели вправо, во фланг Домбровскому с поляками, а против фронта сто были посланы драгуны; другие два казачьих полка понеслись под начальством суворовского племянника Горчакова грозить правому флангу французов. Наступление французов задержалось, а поляки были приведены в совершенное замешательство. Успех, конечно, был минутный, но в подобных случаях каждая минута и дорога. Показалась на дороге голова русского авангарда. Исполняя приказание Суворова, великий князь не медлил; под палящим зноем пехота не шла, а бежала; колонна растянулась Бог знает как далеко, люди выбились из сил, падали рядами, и многие из упавших уже не вставали. Но остальные продолжали идти на выстрелы, и скоро голова колонны подошла к полю боя (по сведениям Старкова, войска прошли за сутки 105 верст! — Е. А.). То были храбрые из храбрых, люди, не только крепкие телом, сколько могучие духом, на них-то Суворов и рассчитывал, поставляя правилом, что “голова хвоста не ждет”»… Почти с ходу подошедшие батальоны были брошены в бой. Этот марш к Треббии навсегда вошел в учебники военного дела как выдающееся военное событие. Недаром противник Суворова генерал Моро назвал его «вершиной военного искусства». А уж он знал, о чем говорил. Нужно было обладать гением выдающегося полководца, чтобы совершить такой львиный бросок…

Бесценность минуты. Для Багратиона, сразу назначенного Суворовым командующим левым флангом, сражение при Треббии стало подлинной школой полководческого искусства. Суворов проявил тогда гениальные способности полководца. В этом он был похож на Наполеона, также понимавшего цену времени, мгновения в бою. Великий французский полководец не раз почти дословно повторш слова Суворова: «Деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время всего дороже!» Багратион рассказывал, что когда он получил приказ к наступлению, он подошел к Суворову и тихо сказал ему, что нужно подождать отставших в дороге — в ротах налицо всего по 40 человек. Суворов в свойственной ему парадоксальной манере отвечал на ухо Багратиону: «А у Макдональда нет и 20; атакуй с Богом. Ура!» Н. А. Орлов не без основания пишет, что, «очевидно, Багратион не уясни/г себе важности минуты, благоприятной для перехода в наступление против ошеломленного и уже истощенного боем противника; число не могло здесь играть слишком большой роли. Суворов же прекрасно оценил минуту; не для того же и делал крайнюю форсировку движения войск и смелый удар конницей, лично им приведенной, чтобы потом ожидать и, быть может, пропустить минуту. Войска дружно ударили по неприятелю»25.

Не менее важной была и моральная подготовка войск. Суворов, прекрасно знавший солдатскую психологию, целенаправленно готовил свою армию к победе. Багратион вспоминал, что при выходе в сторону Пьяченцы Суворов передал ему бумажку, на которой были написаны двенадцать французских слов с переводом на русский язык. Это были слова: «Балезарм» («Опусти оружие!»), «Пардон, жете ле зарм!» («Сдавайся, бросай оружие!») и т. д. «Отдавая мне, — вспоминал Багратион, — написанные слова, говорил: “Князь Петр! Смотри! Чтобы все выучили наизусть, знали их, буду спрашивать”. Как скоро люди начинали уставать, пооттягивались от передовых, тогда фельдфебели, грамотные унтер-офицеры и даже многие офицеры начинали читать слова, Александром Васильевичем данные; все собирались в кучки к читающим, слушали, шли и затвержившги, забывая усталь для того, чтобы не показаться перед отцом Александром Васильевичем немогузнайками. Вот была прямая цель этих французских слов»26. Думаю, что автор (или Багратион) ошибается: не желание отвлечь солдат от трудной дороги и не опасение прослыть презренным для Суворова «немогузнайкой» составляли суть урока французского языка под жарким солнцем Италии, а намерение внушить солдатам уверенность в победе. Так же Суворов поступил и перед штурмом Праги, раздав по войскам подобный «самоучитель» польского языка для победителей.

С той же целью он вводил в заблуждение казаков, написав в приказе, что войск у Макдональда не 38 тысяч, а 21 тысяча, да и то «из коих только 7000 французов, протчие всякой зброд реквизиционеров», что было неправдой. Зато сколь воодушевляюще начаю этого приказа:«1. Взять армию в полон…»27 И это о грозном противнике, впервые за всю кампанию численно превосходящем союзников! Наконец, Суворов категорически запрещал употреблять в бою команды «Стой!», «Назад!», «Отступаем!». Как анекдот рассказывают историю о том, что при Треббии и потом при Нови Суворов догнал бегущих в тыл солдат и стал кричать им: «Молодцы, ребята, заманивай их, заманивай. Спасибо, ребята, что догадалися!», а потом, остановив бегущих, скомандовал: «Теперь пора, вперед, ребята, и хорошенько их»28.

Первый день сражения при Треббии закончился тем, что атаки французов и поляков были отбиты, а сами они отброшены за реку Тидону, причем Багратион сыграл в этот момент первую скрипку — во главе конницы разбил полки Домбровского и прорвал каре генерала (будущего маршала Франции) К. П. Виктора, что в сражениях бывает крайне редко. Макдональд отступил на несколько километров к Треббии, собирая свои потрепанные войска, нуждавшиеся в отдыхе, поджидая подхода дивизий генералов Оливье и А. Р. Монришара, а главное — надеясь на Моро, который должен был вот-вот спуститься с Апеннин. У Суворова тоже подошли не все войска, но он решил не оттягивать новое свидание с Макдональдом. 7 июня, по его приказу, союзники тремя колоннами двинулись от Тидона к Треббии и Нуру, чьи русла шли параллельно реке По. Как всегда, авангардом командовал Багратион. Как только противник обнаружил себя, Суворов дал приказ о наступлении всем трем колоннам. Перед Багратионом, имевшим в подчинении 6 батальонов пехоты, 2 полка казаков и 6 эскадронов австрийских драгун, как и 5 июня, оказались поляки Домбровского. Они бились отчаянно, мстя Суворову и Багратиону за залитую кровью Прагу и униженную Варшаву, но сила солому ломит, и легионеры Домбровского были отброшены. Австрийцы тоже действовали успешно, и Макдональд был отброшен уже за Треббию.

Третий день сражения стал решающим. Макдональд, зная о своем численном превосходстве и рассчитывая, что в тыл Суворову ударит Моро, утром 8 июня приказал войскам перейти Треббию и ударить по противнику. И опять Багратиону достался Домбровский, с дивизией которого завязалась жаркая схватка на «нашем» берегу Треббии, — Домбровский пытался охватить фланг русских. Но основной удар Макдональда пришелся на русский центр — корпус Розенберга, который начал с жестокими боями отступать. Розенберг поехал к Суворову просить помощи, но получил отказ. Багратион, по записи Старкова, вспоминал об этом эпизоде: «Утомленный старец, отец русских богатырей, слез с лошади, лег отдохнуть, прислонясь спиной к огромному камню, и наблюдал движение боя. К нему явился Андрей Григорьевич Розенберг и вслед за ним князь П. И. Багратион. Вот точные слова князя П. И. Багратиона, передаю их так, как только могу припомнить: “Я был… почти не в силах держаться на линии боя, видел ясно, что если малейшее подкрепление прибудет к неприятельской линии против меня, я не удержусь на месте. Люди мои до высочайшей степени ослабели в силах, число их уменьшалось каждую минуту от неприятельского огня. Жар в воздухе был ужасный. Последний запас моих гренадер пустил я в бой, ружья худо стреляли, замки и полки у ружей запеклись накипом от пороха. По этой крайности я шибко понесся к Александру Васильевичу и в минуту нашел его на несколько возвышенном месте в полулежащем положении, в одной рубашке. Китель был возле него, и он держал его за рукав. Я заметил, что у него был жаркий разговор с Розенбергом. Увидавши меня, Александр Васильевич сказал: 1А! Князь Петр! Здравствуй, Петр!1 и в то же мгновение обратился к Розенбергу, говорил: 1Ваше высокопревосходительство! Андрей Григорьевич! Подымите этот камень, вот этот, что я лежу возле него1. Розенберг молчал. 1Не можете? А? Ну, так стало, так же не можно, чтобы, помилуй Бог! и русские отступали! Ступайте, помилуй Бог, ступайте, держитесь крепко! бейте! гоните! Смотрите направо! а иначе, помилуй Бог, вам будет худо! Мы — русские, не ундер-куфт, не мейсенеры!1 И Розенберг уехал. 1Ступайте шибко к Меласу (командующему австрийцами. — Е, А,), — приказывал Александр Васильевич одному из своего штаба, — скажите ему, чтобы он всеми силами в колоннах бил врага в средину, а запасы за собою близко, шибко, прямо бил бы!., непременно, помилуй Бог, бил бы насквозь французов… конница наблюдает, часть ее несется быстро вперед — рубить! Штыки! Ты там будь — смотри!1 Обратясь ко мне, спросил: 1А? что, Петр? как1 — 1Худо, ваше сиятельство! — сказал я, — силы убыли, ружья худо стреляют, неприятель силен и…1 Александр Васильевич не дал мне досказать, начал говорить: 1Помилуй Бог! Это нехорошо, князь Петр! Лошадь!1 Сел и понесся к моей линии. Устремив все внимание в свою линию, я и не заметил, как он приказал, чтобы полк козаков и батальон егерей, ставший лишь из боя в запас на отдых, неслись шибко за нами. Мы въехали в мою линию. Боевые ратники увидали отца родного Александра Васильевича и оживились. Натиск на французов пошел сильнее, и, ей-Богу, сделалось чудо! Беглый огонь наш усилился, ружья стали стрелять, люди, от усталости едва переводившие дух, оживились, все воскресло, облеклось в новую силу! Александр Васильевич велел ударить в барабаны сбор, и в одно мгновение ратники мои неслись из рассеянной линии в совокупность. 1Князь Петр, — сказал Александр Васильевич, — ударим! прогоним! это облегчит победу над врагом1. И вся линия моя по его воле шибко бросилась вперед. Французы сбиты с мест, опрокинуты штыками, копьями, немного их спаслось от смерти. Это облегчило меня на несколько времени”»21.

И хотя во всем этом рассказе есть налет легендарности, анекдота, одно несомненно — появление Суворова среди солдат было для них колоссальным стимулом и могло если не изменить коренным образом ситуацию, то, как и считал Багратион, «облегчить на несколько времени» тягостное положение войск.

Словом, первоначальный план Суворова наступать преимущественно правым флангом (Багратион, Повало-Швейковский) и охватить левый край Макдональда не удался. Французы повели сильную встречную атаку на русский центр (Розенберг), где особенно отличались свежие дивизии Монришара и Оливье. Но русские и австрийцы выстояли, и неожиданно появившаяся подмога в виде австрийской кавалерии генерала И. И. Лихтенштейна перетянула колебавшуюся чашу весов на сторону союзников — французы отошли за Треббию. Это была уже третья река, за которую Суворов в течение одного сражения отгонял противника. Но он был недоволен — противник не был сломлен, и Суворов приказал наутро готовиться к наступлению. Ночью на военном совете в Пьяченце генералы Макдональда высказались за отступление — общие потери составляли 15 тысяч человек (из 33–35 тысяч, что насчитывались перед боем), артиллерия расстреляла боезапас, моральный дух солдат, отошедших уже за третью реку, был сильно подорван неудачами. Потери союзников составляли около шести тысяч человек. Макдональд приказал отходить в темноте, а чтобы спутать противника, велел части конницы до утра поддерживать бивачные огни в лагере, создавая впечатление, что французы готовятся утром к бою.

Как только Суворов узнал об отступлении французов, он дал приказ двигаться вперед: «По переправе через реку Треббию сильно бить, гнать и истреблять неприятеля холодным оружием, но покоряющимся давать пардон подтверждается. Не назначается места для следования армии, потому что неизвестно, какую дорогу избрать неприятель может, а предписывается только, на всех его путях скоро догоняя, храбро поражать». Вскоре Пьяченца была занята австрийцами Меласа, а колонна русских полков и австрийских драгун Розенберга настигла Макдональда (точнее — дивизию Виктора) у реки Нуры, и часть французских войск была окружена и пленена (взято 3 знамени, 4 орудия, 1029 человек пленных, в том числе легендарный во времена революционных войн Овернский полк, а также обоз и канцелярия генерала Виктора).

Этот эпизод также отражен в формулярном списке Багратиона, и здесь мы вновь отмечаем, что общую победу значительной группировки войск в трехдневном сражении Багратион приписал только себе: «…побив на месте 1824, в плен взял 1606 человек, в том числе 1 шефа, 3 полковников, 116 офицеров, 13 знамен и две пушки». Впрочем, это простительное преувеличение, присущее всем храбрецам. Как замечал Н. А. Орлов, другой участник этого сражения Грязев «весьма цветисто рассказывает, что это он с 60 охотниками заставил Овернский полк положить оружие. Кажется, здесь проявляется слабость, общая большинству участников, приписывать всё себе и думать, что они служили центром событий».

Макдонатьд отступал так поспешно, что это скорее походило на бегство. По всем канонам тогдашнего ведения войны, союзники одержали полную, безоговорочную победу. Так случилось, что в тех местах, где Суворов победил Макдональда, в 218 году до нашей эры великий Ганнибал разгромил войска римлян. Павел был в восторге от победы при Треббии, в Вене восторг был умеренным — отношения с гофкригсратом у Суворова совсем испортились.

Борьба за чужое счастье. Отношения Суворова с Веной не сложились по нескольким причинам. Еще находясь в столице Австрии, Суворов, как уже сказано, совершенно игнорировал гофкригсрат и его руководителя, влиятельного барона Тугута, что, конечно, сразу же настроило военное руководство империи против русского фельдмаршала. Столь недипломатичное поведение объясняют нежеланием Суворова связывать себе руки инструкциями и диспозициями, которые ему предлагались. Но дело в том, что австрийская армия составляла костяк объединенных сил союзников, а ее генералитет как раз пунктуально подчинялся Тугуту и стоявшему за его спиной императору Францу. Из-за этого все время возникали разногласия между союзниками, и Суворов постоянно нарушал предписания Вены. Ничего хорошего из этого конфликта выйти не могло. Убедившись, что Суворов не слушается гофкригсрата, Тугут стал через его голову отдавать приказания австрийским генералам.

Не совпадали и политические цели предпринятой войны. Суворов получил от своего императора широкие политические полномочия, которые в конечном счете сводились к мессианской идее освобождения Италии и Европы от французского завоевания («идти спасать Европу», «Францию во Франции исправить»), уничтожения вновь образованных республик и восстановления на освобожденных территориях старых режимов. Иначе думали в Вене, рассматривая русскую армию лишь как вспомогательные силы, действующие в рамках австрийской политической доктрины. Венскому начальству страшно не понравилось, что Суворов, заняв Турин, сразу же восстановил власть сардинского короля, пригласил Карла Эммануила приехать с Сардинии в Пьемонт, в то время как австрийцы намеревались сами занять часть Северной Италии и ввести там свою администрацию. Принимал Суворов и представителей кардиналов, видевших в нем спасителя Ватикана и папы. Суворов жаловался Павлу, что венский кабинет «делал мне строжайшие выговоры за то, что якобы я вмешивался в политические дела с сильнейшим подтверждением, чтобы я на будущее время от того удерживался»31. Не разделяли австрийские руководители и сверхзадачи Суворова, который стремился к Парижу. Даже после победы при Треббии император Франц настаивал на своем: «Ныне более чем когда-либо убеждаю вас без дальнейших отлагательств предпринять и окончить осаду Мантуи, а для того назначить генералу Краю достаточно войск (а там в осадном корпусе и так было 20 тысяч человек, которые Суворову были позарез нужны в поле. — Е. А.). Сверх того, я требую, чтобы ему подчинены были в продолжении всей осады генералы Отт и Кленау для обеспечения правого берега реки По. О наступательном движении армии моей чрез Валис или Савойю во Францию теперь решительно и помышлять не должно, как уже сообщил я вам в повелении от 2 (13) мая. Также не могу никак дозволить, чтобы какие-либо войска мои, впредь до моего предписания, употреблены были к освобождению Рима и Неаполя. Следовательно, в настоящее время вы должны все свое внимание обратить на покорение Мантуи и затем стараться овладеть еще мало-помалу другими крепостями: Алессандриею, Тортоною, Нови и проч. Занятием этих пунктов и преградою путей и проходов чрез Альпийские горы следует пресечь сообщение Италии с Франциею»32. Словом, Вене нужен был послушный наемник, исполнитель замыслов гофкригсрата и правительства. Но не таков был Суворов: «Я волен, служу когда хочу, из амбиции, я не наемник, не мерсенер, который из хлеба послушен…» Он жаловался Павлу, что австрийцы требуют от него планов военных действий для последующего их утверждения, что при всем желании неисполнимо. Несколько утрируя ситуацию, Суворов писал, что император Франц «желает, чтобы ежели мне завтра баталию давать, то я бы отнесся прежде в Вену. Военные обстоятельства мгновенно переменяются, по сему делу для них нет никогда верного плана». А посылать в Вену «липу», вести с Тугутом фальшивую переписку, соглашаться с ним Суворов не хотел. К тому же, как каждый выдающийся полководец, он был политиком, но никак не дипломатом, и поэтому не сумел увязать свои мечты и намерения с политической линией Вены, найти общий язык с теми, кто его пригласил на эту войну, — уже в который раз в истории Россия вела «не свою» войну, проливая кровь за чужие, в конечном счете далекие ей интересы. Забегая вперед отметим, что вся пролитая в Италии русская кровь впиталась в песок — не прошло и года, как Наполеон восстановил власть французов над Италией.

Союзники не преследовали Макдональда — отчасти потому, что смертельно устали от форсированных маршей, а отчасти из-за начавшегося от дождей разлива рек. Макдональд, переформировав свою армию в три дивизии, сжег большинство повозок, собрал с местного населения продовольствие и контрибуцию и, бросив множество раненых в окрестных деревнях, ретировался через Апеннины в Тоскану. Его общие потери были огромны — французы и поляки потеряли половину армии, и потому он привел к Моро только 14 тысяч человек. Потери победителей составили 5 с половиной тысяч человек или даже больше, судя по серьезности сражений. Но зато победа была на стороне союзников.

Так или иначе, Макдональд более не был опасен для Суворова. Вот здесь и возник важный вопрос для полководца, который четко сформулировал Н. А. Орлов: «Когда именно следует, при действиях по внутренним линиям, прекратить операцию против одного из противников, чтобы броситься на другого? Удачное решение этого вопроса зависит от таланта полководца, верности его глазомера, и Суворов решает вопрос блистательно: несмотря на весь соблазн доконать Макдональда преследованием, фельдмаршал положил 10 июня остановиться, 11-го дать дневку своим измученным войскам, а 12-го — обратиться против Моро». В истории ошибки в «глазомере» случались не раз: известно, что после разгрома русской армии под Нарвой в 1700 году шведский король Карл XII счел, что русские с их царем Петром не представляют опасности, и не пошел на Новгород, а устремился на того, кто ему тогда казался сильнее, — на союзника Петра Великого польского короля Августа II, и в итоге просчитался…

Моро к этому времени перешел Апеннины и медленно двигался на Тортону, пытаясь маневрами отвлечь союзников с тем, чтобы получить возможность (пока Суворов идет на Макдональда) ударить по их тылам и вместе с Неаполитанской армией взять их в клещи. 8 июня Моро занял Тортону и двинулся к Вогере. В сражении 9 июня с отрядом графа Бельгардо у Касино-Гроссо французы сумели отбросить союзников за реку Бормидо.

Тут Моро получил известие о поражении и отступлении Макдональда. Некоторое время он пытался сбить и запутать Суворова ложными маневрами и слухами, будто он намерен двинуться на Турин. Позже Моро говорил: «Я был, несомненно, уверен, что мое мнимое вторжение в Пьемонт озаботит Суворова, потому что слабая сторона сего полководца, которого, впрочем, я ставлю наряду с Наполеоном, заключалась в том, что он излишне тревожился при каждом нарочно делаемом мною ложном движении». Ниже будет более подробно сказано о состоянии информативного обеспечения тогдашних армий, но замечание Моро верно — не раз Суворов активно реагировал на ложную информацию о движении противника. Но на этот раз ухищрения не помогли — 12 июня союзная армия двинулась к Алессандрии и Вогере, причем из-за сильной жары шла преимущественно по ночам. Моро решился опять отойти в Генуэзскую Ривьеру. Там он соединился с Макдональдом, пробравшимся с большим трудом по прибрежным тропам из Тосканы в Геную.

В рескрипте императора Франца, процитированном выше, было все же заслуживавшее внимание Суворова место — о крепостях. Суворов полагал, что главное — разбить полевые армии французов, а крепости сдадутся сами по себе. Но этого не происходило. Возникала парадоксальная ситуация — в Алессандрии, Вогере, Милане, Турине был и сосредоточены союзные войска, в Милане даже располагалась Главная квартира, а между тем в их цитаделях с большим запасом пороха, ядер, провианта сидели тысячи французов, которые порой, заскучав в осаде, совершали вылазки, беспокоившие союзников. Так, 15 июня Суворов прибыл в Алессандрию, а три дня спустя французы сделали вылазку из тамошней цитадели и затем повторили ее (правда, без успеха) 26 и 27 июня. Суворов понимал, что осада современных европейских крепостей — дело сложное, а главное — долгое, требующее колоссальных усилий, земляных работ, доставки осадной артиллерии. Да и риск при штурме огромный — наверняка он вспоминал Измаил, Прагу и другие крепости, им взятые в кровопролитных штурмах. Но делать нечего — с крепостями нужно было как-то разбираться. Всего под командой Суворова состояло не менее 110 тысяч человек, а свободных от осадной и гарнизонной службы, тех, кого можно было выставить в поле, не насчитывалось и трети — 31 тысяча, даже с приходом из России десятитысячного корпуса генерала М. В. Ребиндера. 9 июня, вдень, когда сдалась Туринская цитадель, крепость Алессандрии начали планомерно обстреливать из осадных орудий. Суворов провел на глазах у осажденных французов показательные учения войск по штурму крепостей — опыт по этой части у него был огромный. В итоге 11 июля крепость — одна из лучших в Италии — сдалась союзникам, которые теперь взялись за Тортону. Багратион со своим авангардом прикрывал осаду со стороны дороги на Нови и Акви. Наконец 17 июля прорвался главный нарыв — австрийскому осадному корпусу сдалась первоклассная крепость Мантуя с гарнизоном в 10 тысяч человек и 672 пушками. Гофкригсрат мог быть доволен. В Вене считали, что именно с падением Мантуи в Италии достигнута победа. В этом был резон: Мантуя — сильнейшая по тем временам крепость — держала под контролем всю Северную Италию.

Суворов за прошедшие после Треббии полтора месяца обдумал план дальнейших действий. Суть этого плана состояла в занятии Генуэзской Ривьеры, чтобы полностью очистить Италию от французов и подготовить плацдарм для вторжения весной 1800 года во Францию. К тому времени французы оставили Тоскану, и казачий полк под командой графа Егора Цуката был с восторгом встречен во Флоренции и Ареццо. Австрийцы без труда заняли порт Ливорно и Лукку. Под натиском отрядов кардинала Руффо пал Неаполь. Туда вернулся король Неаполитанский Фердинанд IV, начались жестокие расправы с республиканцами, которых, по некоторым сведениям, было казнено около 40 тысяч человек. Словом, французское владычество в Италии заканчивалось. И все единодушно признавали в этом особую заслугу Суворова. Он же готовился к финалу кампании: «Стыдно мне было бы, чтобы остатки Италии в сию кампанию не опорожнить от французов».

Готовя генуэзскую операцию, Суворов выбрал самое острое решение — через Тендский проход двинуться в Ниццу, и тогда отсеченный от Франции противник будет вынужден сам очистить Ривьеру, «а еще лучше отрезать ему самое отступление». Все другие варианты, по мнению Суворова, привели бы к сложной и непредсказуемой горной войне. Это было понятно уже по операции, которую Суворов поручил 21 июля Багратиону. К этому времени тот опять стоял у Нови, в Посоли, где его войска установили кордон, не допуская, чтобы местные жители возили провиант на Ривьеру. Сами же русские отчаянно страдали из-за отсутствия чистой воды. Суворов приказал Багратиону бросить кордонную службу и взять у французов форт Серравалле, буквально висящий на скале над дорогой из Нови в Геную. Миновать его по пути на Ривьеру было невозможно. А таких фортов и крепостиц на горных дорогах с римских времен было настроено десятки. Их до сих пор можно видеть с шоссе, ведущего из Милана в Геную. Но Багратион, благодаря своей толковости и хорошим инженерам, управился с фортом всего за 36 часов. Правда, поначалу вышла небольшая заминка. Отряд его подошел к крепости, и тут стали поступать сведения о том, что к Серравалле приближается десятитысячный корпус французов. Суворов написал Багратиону, что сведения эти сомнительны — «сама Сервала столько никак не стоит, дабы для нее что тратить, и так лучше бы было ее бросить… и благовременно назад, не вступая ни в малое дело, токмо постыдно будет, ежели по-пустому. Я на все даю волю… Исправляйтесь к лучшему, направляйте и сообщайтесь с командующими»34. В этом отрывке видно то доверие, которое Багратион заслужил у совсем не склонного кому-либо слепо доверяться Суворова.

При этом Суворов заметно нервничал — слухи о десятитысячном корпусе французов у Серравалле, донесение Багратиона о рассеянных в горах французских отрядах его беспокоили, и 24 июля он послал к Багратиону своего племянника князя Андрея Горчакова, а сам выехал из Боско, где была его квартира, навстречу посланцу, возвращавшемуся с донесением Багратиона. Багратион сообщал о своих действиях по несколько раз на дню — он тоже сознавал опасность всей ситуации на дороге к Генуе. 23 июля Багратион писал Суворову, что «в местечке Осмиджио неприятеля 10 000 нет, а есть не более 3000, но и то весь рассеян по горам»35. Писал Багратион (по собственной инициативе) рапорты и великому князю Константину. К тому времени Багратион «облокировал» форт и готовился к его обстрелу. Но Суворова, при всем его доверии к Багратиону, самого тянуло к Серравалле. Вечером 25 июля в сопровождении цесаревича Константина и охраны он прибыл туда и ночевал в расположении Багратиона. Здесь Суворов узнал, что Директория назначила нового главнокомандующего Итальянской армией — генерала Бартоломея Жубера. Багратион подготовил диспозицию к штурму крепости двумя колоннами, но утром 26 июля сам Суворов послал к ее коменданту с предложением о капитуляции адъютанта цесаревича

Александра Павловича Ф. И. Тизенгаузена — того самого зятя Кутузова, который будет убит в 1805 году при Аустерлице. После сдачи форта Суворов вернулся в Нови, куда и перенес свою Главную квартиру.

Довольный увиденным, 28 июля фельдмаршал рапортовал императору Павлу: «Деятельной генерал-майор князь Багратион пришел под Саравалу, малая миля от Нови, с его егерским полком, сводными гренадерскими батальонами… (Багратион писал, что с ним была тысяча человек. — Е. А.) к ночи на 24-е июля и, изготовя на ближних пригорках батареи, 25-го открыл канонаду при упорном сопротивлении гарнизона… Город был занят полку Грекова майором Денисовым с казаками (об этом просили жители, принесшие Багратиону ключи от ворот. — Е. А.). Брешь еще не совсем была готова; крепкой, на плитняке и высокой горе сооруженной замок на рассвете 27-го июля бил шамад (сигнал о сдаче со стороны осажденных. — Е. А.); гарнизон, комендант капитан Гейзнер, 5 офицеров, нижних чинов 180, сдался князю Багратиону военнопленными без капитуляции, чего ради офицеры уволены на пароль, чтоб во всю войну не служить без размену. В крепости найдено 11 пушек, в том числе 2 чугунные и 3 мортиры. У неприятеля убито и ранено до 40 (человек). У Багратиона ранено только 7 рядовых и 1 убит. Он похваляет искусство и расторопность российских инженер-полковников Гартинга и Глухова, також храбрость Его императорского высочества благоверного государя наследника и великого князя Александра Павловича адъютанта полковника графа Тизенгаузена… Сего достойного генерала повергаю в высочайшую милость вашего императорского величества»36. К отрывку об отличившемся адъютанте наследника престола, храбрость которого состояла в том, чтобы с барабанщиком и белым флагом подойти к форту и предложить коменданту сдаться, добавим, что к этому времени относится и начало сближения Багратиона с великим князем Константином, который после выволочки, полученной от Суворова, покинул корпус Розенберга и стал чаще бывать в авангарде Багратиона.

По эпизоду с осадой Серравалле и другим случаям видно, что Багратион занимал возле Суворова заметное и почетное место первого соратника и даже доверенного человека, которому можно было поручить и авангард, и осаду крепости, и учебные занятия с австрийцами. Дело в том, что из-под Мантуи в Алессандрию прибыл корпус австрийского генерала Края, и Суворов 1 августа послал Багратиона провести с австрийцами учения, как пользоваться штыком. С самого начала своего руководства войсками Суворов хотел показать австрийцам те приемы рукопашного боя, которые постоянно практиковал и постоянно пропагандировал. И хотя австрийцы не были в восторге от того, что приехали их учить, но все-таки, из уважения к Суворову, смотрели, что выделывали со штыками присланные русским фельдмаршалом офицеры.

Известно, что в эти дни Суворов собирался идти на Ривьеру и готовил войска к следующему этапу кампании. Но мы не знаем ход мысли Суворова, когда он выезжал по Генуэзской дороге к Серравалле и сам контролировал осаду форта. Возможно, он чувствовал исходившую именно отсюда опасность и как бы пытался заглянуть за горные ущелья позади Серравалле. Мы не знаем, доехал ли Багратион до Алессандрии, чтобы показать австрийским союзникам, как нужно драться штыками, но уже 2 августа он получил срочное послание Суворова из Нови, переданное через старшего адъютанта, подполковника С. С. Кушникова: «Ваше сиятельство! Неприятель пришел в Сераваль и занял город, часть идет к Тортоне, другая — сюда. Его сиятельство господин генерал-фельдмаршал приказал вам о сем дать знать и вам сюда приехать». Багратион срочно вернулся в Нови.

Предчувствие, с которым Суворов приезжал в Серравалле, не подвело старого полководца — из ущелья, того самого, которое виднелось из Серравалле, выдвинулась армия Жубера, точнее — ее правое крыло. Левое выдвинулось к Акви. Поход на Ривьеру отменили — противник сам пожаловал «в гости». Нови — маленький городок, уже давно освоенный Багратионом, стал передним краем русской обороны, и вскоре его название вошло во все учебники русской военной истории.

Сражение у Нови оказалось необыкновенно упорным, и можно предположить, что в ходе его Суворов допустил некоторые ошибки. Когда Жубер 3 августа вышел к Нови, то Суворов приказал Багратиону отойти от города на три версты, встать у Поцоло-Формигано. Тем временем австрийские войска генерала Края медлили с выступлением против французов, а Суворов почему-то на это никак не реагировал. Дав приказ Багратиону отступить, он хотел выманить Жубера на равнину за окраину Нови. Суворов так и писал потом в реляции Павлу: «…подаваясь мало-помалу назад, завлечь его (противника) в открытое поле. Для вяшщего способшествования сим нашим предположениям оставили мы 2-го августа город Нови». В итоге французы, шедшие двумя колоннами от Акви и Серравалле, беспрепятственно соединились, вошли в Нови и заняли удобную позицию вдоль гребня холмов, тянувшихся влево и вправо от Нови, и в долину не спустились.

С этой возвышенности Жубер и его штаб увидели и даже могли сосчитать значительно превосходящие французов силы союзников, стоявших на обширной равнине за Нови. Впечатление от увиденного Жубером было сильное: против 35 тысяч французов стояла армия более чем в 50 тысяч человек. Неудивительно, что Жубер не решился двигаться дальше, на равнину, но даже намеревался начать отступление. День прошел в перестрелке, никаких активных действий противники не предпринимали. В неверном определении предполагаемых действий французов и состояла главная ошибка Суворова. Недаром сам он позже говорил: «Тактики будут ругать меня».

Известно, что такие ошибки искупаются только кровью. Австрийцы двинулись на штурм французских позиций. Согласно диспозиции Суворова основной удар предстояло нанести справа корпусу генерала П. Края. Накануне он получил стихотворный приказ Суворова, начинавшийся словами:

Стихи-то были, а вот диспозицию к предстоящему бою историки не нашли до сих пор. Полагают, что ее вообще не существовало. Отчасти это объяснялось тем, что Суворов не знал расположения всех войск Жубера и опасался, что основные силы французов не в Нови, а движутся, чтобы деблокировать Тортону.

В течение грех часов (с 5 до 8 часов утра 4 августа) Край безуспешно атаковал позицию французов, тщетно призывая Багратиона прийти ему на помощь, чтобы отвлечь часть сил неприятеля. Но тот стоял недвижимо до 9 часов утра.

Некоторые историки удивляются тому, как мог Багратион, всегда такой отзывчивый на призывы боевого товарища, равнодушно смотреть на то, как французы уничтожают войска генерала Края. Надо полагать, он имел особый приказ Суворова, нарушить который не смел. Из указаний Суворова Багратиону перед сражением видно: первоначальный расчет строился на том, что Край массой своих сил (27 тысяч человек) собьет левый фланг французов, они спустятся на равнину и побегут в сторону Серравалле. Суворов так писал Краю: «Поручаю вам обратить внимание на левое крыло неприятельское, вы должны ударить как можно стремительнее и стараться прогнать его чрез Нови к Серравалле… чтобы отрезать от Гави остальные войска французские. За этой атакою я буду следовать сам по равнине с войсками, расположенными у Поцоло-Формигаро (а это были отряд Багратиона и стоящий за ним отряд Милорадовича. — Е. А.). Совершенно полагаюсь на моего друга-героя». Н. А. Орлов высказал предположение, что атака Края, численно превосходившего противника, должна была, по замыслу Суворова, стать отчасти рекогносцировочной и демонстративной, с тем чтобы определить, где основные силы французов и намерены ли они прорываться к Тортоне39. К тому же атаки Края вынудили французов перебросить туда все резервы и ослабить свой центр и правый фланг.

И лишь после этого должна была наступить очередь Багратиона. Не случайно в письме Багратиону 3 августа Суворов настаивал: «…извольте уже оставаться под приятным вам Нови впредь до рассмотрения»40. Последнее можно понимать как знакомое нам выражение: «Ну а там видно будет!»

Французы устояли под натиском Края и даже погнали его с холмов, но в начале австрийской атаки пуля егеря поразила Жубера. Его привезли в Нови, там он и умер. Моро принял на себя командование армией. Край атаковал вновь, но неудачно. Французы тем не менее в долину не спускались, хотя стали чаще обстреливать позиции союзников.

Тем временем Суворов находился не на поле боя, а в тылу, в Поцоло-Формигаро, и, казалось, бездействовал, что для него было в высшей степени странно. Не отвечал он и на получаемые с места сражения депеши. Багратион в 1805 году вспоминал: «Я имел приказание выманить неприятеля из гор на плоскость и тихо оттягивал назад к боевой линии. Французы напирали сильно, и их подчивали мои егеря порядком. Три раза, один за другим, я посылал к Александру Васильевичу своих адъютантов и ординарцев с донесением о ходе сражения и, наконец, послал с просьбою о позволении начать натиск (это подтверждает мысль о директиве Багратиону не вмешиваться до приказа в дело. — Е. А.), но посланные мои не возвращались; неприятель, заняв довольное пространство места, мною ему данного, остановился (французы осторожничали и на равнину не шли. — Е. А.), производил с стрелками моими сильную ружейную и пушечную пальбу. Все это заставило меня ехать к самому Александру Васильевичу, один из посланных мною встретился мне на пути, доносил: “Граф спит, завернувшись в плащ”. Что бы это значило? — подумал я, помилуй Бог, уж жив ли он? — и ускорил бег моей лошади. Впереди корпуса Видима Христофоровича (Дерфельдена. — Е. А.) стоял круг генералов, я к ним, и вижу невдалеке: Дивный лежит, закутавшись в плащ. Лишь в ответ Дерфельдену сказал я одно слово, как Александр Васильевич откинул с себя плащ, вскочил на ноги, сказал: “Помилуй Бог! Заснул, крепко заснул… пора!” А он, по-видимому, не спал, а вслушивался в слова господ генералов и приезжающих с битвы адъютантов и обдумывал о предстоящем деле. Расспросив меня наскоро о ходе сражения и взглянув на позицию неприятеля, он ту ж минуту повелел мне и Милорадовичу вступить в бой»41. Думаю, что прав не Багратион, а Н. А. Орлов: Суворов не «обдумывал о предстоящем деле», а попросту ждал, чтобы убедиться в том, что ббльшая часть войск Жубера здесь. Уверившись в этом, он дал приказ войскам Багратиона (5,7 тысячи человек), Милорадовича (3,7 тысячи) и Дерфельдена (6,1 тысячи) наступать. Такой же приказ был отдан и Краю. Атака колонны Багратиона, развивавшаяся поначалу удачно (он хорошо знал окрестности Нови), захлебнулась у невысокой городской стены. Французы, укрытые складками местности и строениями, расстреливали колонну, не давая ей развернуться. С большими потерями Багратион отступил от Нови, да еще в тот момент подвергся фланговому удару дивизии генерала П. Ж. Ватреня. Вообще, в этой битве французы проявили все свои замечательные качества — стойкость и мужество перед лицом превосходящего противника, умение виртуозно обороняться в городских условиях, а когда натиск усталого противника стихал, наносить контрудары во фланг.

Суворов подбросил в костер битвы новые дрова — войска Дерфельдена. Французы отступили к гребню холмов в окрестностях Нови, но там снова отбили атаку русских и австрийцев. В полдень Суворов приказал войскам отойти на отдых — жара стояла страшная, бой продолжался девять часов. Противники устали, но у французов уже не оставалось резервов, а Суворов располагал резервом (Мелас и Розенберг). М. Ф. Б. Мелас с его девятью тысячами солдат и решил судьбу сражения, ибо Суворов сумел сосредоточить на ударном направлении силы, вдвое превосходящие французов. Около шести часов вечера французы начали поспешно отступать. У местечка Пастурана в их рядах началась паника, в разгоревшемся скоротечном бою были пленены раненые французские генералы — два будущих маршала и пэра Франции Д. Периньон и А. Ф. Э. Груши — тот самый, которого так тщетно будет ждать Наполеон на поле Ватерлоо в 1815 году. В итоге Багратион все-таки ворвался в город, а затем, как отчитывался он Дерфельдену, «с войсками перешли мы сквозь город до самых гор, где, подкрепляя меня, ваше высокопревосходительство приказали ударить на него штыками так быстро, что неприятель, видя свою гибель, бросил свои укрепления и зачал ретироваться»42. Однако ночью вспыхнуло сражение в самом Нови — несколько сот французов спрятались в домах республиканцев и ночью пытались прорваться, но были все уничтожены, а город в наказание подвергся разграблению. Французы потеряли от трети до половины армии, в том числе 6500 убитых и раненых и 4600 пленных, а также почти всю артиллерию. Из союзников больше всех пострадал Край. Из 27 тысяч человек он недосчитался 5200 человек, русские войска потеряли почти 2 тысячи человек43. «Мрак ночи, — цветисто писал Суворов своему государю, — покрыл позор врагов, но слава победы, дарованная Всевышним оружию Твоему, Великий государь, озарится навеки лучезарным немерцаемым светом». В этой реляции о сражении, посланной в Петербург, Суворов вновь хвалил Багратиона, отмечая его «неустрашимую храбрость», и князь Петр получил алмазные знаки к ордену Святого Александра Невского.

Громкая победа с восторгом была встречена в Петербурге. Павел написал Суворову: «Вы поставили себя свыше награждения» и пожаловал ему исключительное право, чтобы армия (даже в присутствии государя) отдавала бы ему «все воинские почести, подобно отдаваемым Его императорскому величеству». Но у Павла была про запас еще одна, высшая награда… Войска отошли к Асти — проклятая цитадель близлежащей Тортоны все еще сопротивлялась. Три недели Суворов прожил в Асти, пожиная плоды всеобщего восхищения и позволяя себе расслабляться в свойственной ему экстравагантной манере: паясничал, пел финские народные песни, жестоко шутил над гостями…

Победа союзников была полной, но неприятеля не преследовали, хотя Моро уже намеревался эвакуировать свои силы в Ниццу, чтобы не быть запертым в Генуэзской Ривьере. Суворов за разбитыми французами не пошел. Хотя в памятном для советской истории Рапалло к побережью вышел крупный отряд австрийцев, но он был отозван в Тоскану. В том, что союзники не преследовали Моро и не добили его войска, сказались и отсутствие провианта, и общая усталость войск, и острый конфликт Суворова с венским гофкригсратом, приведший к тому, что австрийские генералы, получая приказы прямо из Вены, фактически не подчинялись Суворову.

Но больше всего на положение русских в Италии повлияли известия о победах французской армии генерала (позже маршала) А. Массены над австрийцами в Швейцарии. При удачном обороте дел в Швейцарии Массена реально угрожал Милану и австрийским владениям. Поэтому в Вене сочли, что мавр свое дело в Апеннинах сделал и пора перебросить его на новый фронт — в Альпы. Суворов явно не хотел покидать Италию, он тщетно предлагал продолжить операции по занятию Ривьеры, напирал на то, что без взятия союзниками блокированных крепостей нельзя спать спокойно, и вообще «с потерею Италии нет возможности завоевать Швейцарию». Он писал, что сами русские войска действовать не могут — всеми необходимыми запасами их снабжают австрийцы. Но император Франц был неумолим — собирайтесь и ступайте в Швейцарию, туда, к Цюриху, подходит из России корпус генерала А. М. Римского-Корсакова. При этом почти одновременно австрийцы (эрцгерцог Карл) начали эвакуацию своих войск из Швейцарии, перебрасывая их в Германию. Суворов писал 19 августа английскому представителю союзников В. Викгаму: «Я настолько удивлен намерением эрцгерцога Карла, о котором вы мне только что сообщили, — немедленно отвести императорско-королевскую армию вплоть до Швабии из Швейцарии, наводненной в настоящий момент неприятелем, с целью возложить всю оборону ее на малочисленные войска Корсакова…» В донесении Францу Суворов настаивал на сохранении австрийских войск в Швейцарии. Но сказано об этом было весьма обидно для Вены: «Не могу не заметить… что пока я, вступив в Швейцарию, не выброшу оттуда полностью неприятеля, который намерен совершить нападение на нас, нечего и думать о выводе императорско-королевских войск из Швейцарии, тем более что, согласно вашему распоряжению эрцгерцогу Карлу, также только тогда следует покинуть Швейцарию, когда будут полностью отражен неприятель и восстановлены позиции объединенной армии». Далее он писал, что отзыв корпуса генерала Готце (из армии эрцгерцога Карла) должен произойти не раньше, чем в Швейцарию придет подкрепление — баварские войска и швейцарские добровольцы: «Только это сможет обеспечить российской императорской армии ту самостоятельность, которая совершенно необходима ей для дальнейших операций»44. Это голос не просителя, а уверенного в себе воина. А проблема была серьезной: Суворов вел 21 тысячу человек, у Римского-Корсакова было 24 тысячи, принц Конде должен был привести 5 тысяч, итого — 50 тысяч. У австрийского генерала Готце было 22 тысячи штыков, но по приходе Суворова он, как и было предусмотрено в Вене, уходил в Германию. Оставшимся войскам противостояла отличная армия генерала Массены (более 84 тысяч человек). То, что французы умеют воевать, Суворов уже понял на полях Италии.

Таким образом, оказалось, что осенью в горах интересы Австрийской империи должны были защищать от французов русские с помощью незначительных сил швейцарцев и баварцев. Да и интересы эти были не совсем понятны русскому правительству. Не раз и не два австрийцы пытались договориться с Францией, так что особенно доверять им не следовало. Император Павел во всем верил Суворову, видел происходящее его глазами и одобрял все его действия — в конце концов, именно Суворов добивался блистательных побед! В одном из писем государь писал: «Верьте, что я знаю цену вам». В секретном рескрипте от 31 июля Павел рекомендовал соблюдать предосторожности, не доверять австрийцам и если вдруг станет известно о сепаратных переговорах союзников с французами, немедленно соединить все русские войска и двигаться в Швейцарию.

В начале Швейцарского похода царь послал Суворову рескрипт, дающий фельдмаршалу огромные полномочия: Суворов мог либо оставаться в Швейцарии и продолжать войну, либо возвратиться домой. Император тепло завершал свой указ: «Мужайтесь, князь Александр Васильевич, и идите на труды, аки на победы, живите с Ботом и со славою». Одновременно Вена была уведомлена, что отныне Суворов действует независимо от австрийского командования. В рескрипте Павла было с упреком сказано союзнику: «Весьма желаю, чтобы император Римский один торжествовал над своими врагами или чтобы он снова убедился в той истине, сколь простой и осьмилетним опытом доказанной, что для низложения врага, бывшего уже раз у самых ворот Вены, необходимы между союзниками единодушие, правдивость и в особенности искренность». Ростопчин передал волю императора Суворову: «Государю угодно было бы, чтобы вы, по выходе из Италии, попросили абшида (отставки. — Е. А.) от римского императора; зачем вам носить мундир столь несправедливого против вас государя»45 Но совершенно разорвать с австрийцами Суворов не мог — все обеспечение припасами и продовольствием он получал от союзников, да и честолюбие не позволяло ему просто двинуться через Швейцарию домой — он шел в Швейцарию воевать и для этого составил план общего наступления на французов: «Около 100 000 австрийцев и русских должны наискорейшим образом покончить со всей Швейцарией, чтобы сообща проложить твердую дорогу для задушения гидры (революции. — Е. Л.)»46.

Суворов составил общий план действий — по-суворовски смелый и решительный. Фельдмаршал намеревался двигаться через труднодоступный перевал Сен-Готард с тем, чтобы кратчайшим путем через горы спуститься в долину реки Рейссы, соединиться с корпусом австрийского генерала Ауффенберга, затем вместе двинуться через горный район Швиц и выйти в тыл расположения армии Массены у Цюриха, которую с фронта будут сдерживать (а лучше побеждать) корпуса Римского-Корсакова и Готце. Другой корпус австрийского фельдмаршала-лейтенанта Линкена свяжет руки отдельным корпусам французов, действовавшим в этом районе. Так, общими усилиями, Массена изгонялся из Швейцарии. План этот казался реалистичным и выполнимым при хорошей организации и согласованности действий всех названных выше корпусов. Но, увы! В этом-то и была слабость диспозиции Суворова…

Этими словами кончалось донесение Суворова Павлу из Асти от 27 августа 1799 года. Тогда же Суворов известил Римского-Корсакова, что идет на соединение с ним через перевал Сен-Бернар и что нужно готовить войска к военным действиям и упражняться «чаще в действии холодным оружием, то есть штыками и саблями в три линии». Он сдал командование Меласу, потом задержался на время сдачи Тортоны, которая, наконец, капитулировала. В те же дни Суворов написал истинно джентльменское обращение к австрийской армии — своим боевым товарищам, с благодарностью «за усердие и деятельность (генералов)… за примерную храбрость пред неприятелем (офицеров)… за неизменное мужество, храбрость и непоколебимость, с которым одержали они под начальством моим столько незабвенных побед (солдат)… Никогда не забуду храбрых австрийцев, которые почтили меня своею доверенностию и любовью, воинов победоносных, соделавших и меня победителем. СУВОРОВ». Блестящий пример благородства, великодушия и чести! Действительно, заслуга австрийцев в разгроме французов огромна. Они так же отважно, как и русские, шли в огонь, а без их регулярной кавалерии (у русских были только казаки) победы были бы невозможны. Даже после неудачного Швейцарского похода Суворов не изменил своего мнения: «На австрийские войска я не имею причины жаловаться». Да и то: бывшие с русскими (хотя и незначительные) австрийские отряды сражались отменно. Одно дело — политики с их нечистой игрой и мытьем грязных рук в грязной воде, а другое — воины-профессионалы с их честью, достоинством, чувством боевого братства.

Здесь вам не равнина, здесь климат иной. Армия выступила из Алессандрии двумя колоннами 28 августа и двинулась к видневшимся на востоке горам. Как вспоминал участник похода, «вдали рисовались оне, как громоносные тучи, чем ближе подходили мы к ним, тем яснее нам оне обозначались, а на третьем переходе мы в них врезались. Горная дорога чем далее, тем более становилась затруднительною и наконец обратилась в широкую тропу: близм. Белинсоны (Ъеллинцона. — Е. А.) горы пред нами стали кругом во всем своем величии. Это была громадная, непрерываемая цепь гор, хребет которых уходил в небеса. Нам падало на ум, что, переходя их, мы должны будем биться с врагом сильным, знакомым с местностями, терпеть голод и переносить все трудности пути по горным, козьим тропам, сносить холод и чичер (холодный ветер с дождем. — Е. А.), переходить вброд быстротоки, лезть на скалы, горы, по местам, не видавшим на себе ноги швейцара-охотника, и спускаться вниз кубарем или на родимых салазках (то есть на заду. — Е. А.) и тогда же бить сильного врага, вязнуть в грязи или в снегу и быть под дождем, ливнем, сеянцем… Так эти горы нам предсказывали. И правду сказать, сердце-вещун не обмануло нас… Чем дальше шли мы от Александрии к Швейцарии, тем более климат изменялся: делалось суровее, пасмурнее, холоднее, слишком часто мочил нас, и крепко мочил, дождичек, с пронзительным холодным ветром. С переменою климата и жители проходимых нами мест изменялись: города, местечки и селения постройкою были хуже италианских, но люди в движениях своих были проворнее италианцев, крупнее ростом и благообразнее в лице — так мне казалось…». Грозный вид гор пуга/, а ежечасно менявшиеся горные пейзажи завораживали. Много лет спустя, в 1809 году, Багратион, рапортуя о победе при Рассевате на Дунае, неожиданно изменит сухому стилю военного рапорта и напишет: «Пространство земли от самого местечка Черновод до местечка Рассеват представляет картину приятнейшую оку человеческому, уподобляющуюся восхительным видам Швейцарии, но вместе с тем на каждом шагу рождающую, так сказать, непреоборимые препоны, препятствующие проходу войск…»" И война в этих условиях была иной, чем на равнине. Горная война — вообще особый вид военных действий со своими законами, а для тогдашних армий, привыкших к линейной тактике, война в горах доставляпа особую трудность. Лучше всех в горах действовали егеря, привыкшие к рассыпному строю, да вездесущие казаки. Перед вступлением в горы, 9 сентября 1799 года, Суворов издал особые правила движения колонн и ведения военных действий в горах. В них подробно объяснялось, как следует двигаться по горным тропам, чтобы не создавать затруднений идущим следом. Ранее Суворову не приходилось воевать в горах, но его наставления тонко учитывали специфику местности: «Для овладения горою, неприятелем занимаемою, должно соразмерно ширине оной, взводом ли, ротою, или и более рассыпясь, лезть на вершину, прочие же баталионы во сте шагов следуют (то есть вне зоны огня. — Е. А.), а в кривизнах гор, где неприятельские выстрелы не вредны, можно отдохнуть, и потом снова идти вперед. Единою только твердою и непоколебимою подпорою колонны можно придать мужества и храбрости порознь рассеянным стрелкам, которые ежели бы по сильному неприятельскому отпору и не в состоянии были далее идти, но должна колонна, не сделав ни одного выстрела, с великим стремлением достигнуть вершины горы и штыками на неприятеля ударить… Одною стрельбою никаким возвышением овладеть не можно, ибо стоящий на оной неприятель весьма мало вредим. Выстрелы большею частию на вышину не доходят или перелетают через, напротив же того с вышины вниз стрельба гораздо цельнее, и для того стараться как наискорее достигнуть вершины, дабы не находиться долго под выстрелами и тем бы менее быть вредиму. Само по себе разумеется, что не нужно на гору фронтом взходить, когда боковыми сторонами оную обойти можно. Если неприятель умедлит овладеть возвышением гор, то должно на оные поспешно взлезть и на неприятеля сверху штыками и выстрелами действовать»48. И все равно, русским солдатам было много труднее воевать в горах, чем французам, уже имевшим к этому времени опыт военных действий в Альпах и даже снаряженным специальной обувью. К тому же русской армии большую часть времени приходилось наступать снизу вверх, на позиции противника, занимавшего перевалы и дефиле. Трудны были и вообще условия существования в горах, на непривычных высотах, с изменчивой погодой, неустойчивым климатом. Капитан Грязев писал, что во время боя «иногда действие прерываемо было бродившими облаками, на нас спускавшимися или проходившими над нашими головами и скрывавшими от нас своею непроницаемостью врагов наших, равным образом и серный дым, от стрельбы происходивший, спираясь в густоте поднебесного воздуха, темнил его и разделял нас друг от друга». Испытания в горах даже привычным к войне людям казались необычными. Грязев пишет, что после взятия Сен-Готарда и спуска в долину солдаты и офицеры рухнули как подкошенные на первом же пологом склоне альпийского луга: «Такое необыкновенное напряжение, которое в жару самого действия казалось неприметным и обыкновенным, столь ослабило нас, что мы вне себя бросились на землю и не скоро могли опомниться, что происходило и что происходит с нами. Мы не могли без сердечного содрогания вспомнить, какие опасности, какие ужасы и сколько смертей протекли мы на сем страшном пути, устланном трупами и обагренном кровию наших соотечественников и нечестивых врагов»49. Но человек привыкает ко всему, и постепенно суворовские солдаты освоились и с войной в горах…

Четвертого сентября войска Суворова, делая в день по 60–70 верст, прибыли в Таверно, что под Лугано. Тут выяснилось, что австрийцы поставили русской армии из 1430 обещанных мулов только 650. Мулы были необходимы для перевозки провианта (непривычных русскому солдату белых, пшеничных сухарей), а также боеприпасов. Войска встали на бивак и простояли на месте четыре дня. Солдаты привели себя в порядок, отдохнули. Может быть, впервые за всю кампанию они шли налегке — ни громоздких обозов, ни верховых лошадей, ни борзых собак, ни офицерских и солдатских жен, тащившихся по дорогам следом, — впереди были горы. Мулов так и не было. Суворов иронизировал: «Нет лошаков, нет лошадей, есть Тугут, и горы, и пропасти». По совету великого князя Константина Павловича Суворов приказал спешить 1500 казаков и на их лошадей привязать вьюки. По своему обычаю Суворов внимательно наблюдал за армией. У него была странная для генералов привычка. Он незаметно отрывался от колонны, уезжал вперед, ложился в винограднике и долго смотрел на проходящие войска, а потом внезапно выезжал на дорогу и заводил разговоры с солдатами: «Вот там (указывая на северную сторону, на горы) безбожники-французы, их мы будем бить по-русски… Горы велики, есть пропасти, есть водотоки, а мы их перейдем-перелетим, мы — русские! Бог нами водит. Лезши в горы, одне стрелки стреляй по головам врага — стреляй редко, да метко! А прочие шибко лезь в россыпь. Взлезли — бей-коли-гони — не давай отдыху! Просящим — пощада — грех напрасно убивать. Везде фронт! Помилуй Бог, мы — русские! Богу молимся — он нам и помощник; царю служим — он на нас и надеется и нас любит, и нас наградит он словом ласковым, чудо-богатыри! Чада Павловы! Кого из нас убьют — Царство небесное! Церковь Бога молит. Останемся живы — нам честь, нам слава, слава, слава!»5"

Как уже сказано, из многих путей среди гор Суворов выбрал путь через Беллинцону и Сен-Готард, чтобы долиной реки Рейсы выйти к Люпернскому озеру, соединиться с австрийцами и Корсаковым и ударить по Массене.

Если мы терпим неудачи — то исключительно из-за шпионов и изменников. Есть точка зрения, что путь этот предложили австрийцы, точнее — находившийся при штабе Суворова подполковник Вейротер. О, этот Франц Вейротер — истинное наказание русской армии! Мало того, что он в 1799 году устроил армии Суворова смертельные испытания, он же в 1805 году разработал диспозицию сражения при Аустерлице. В современной литературе (в отличие от русской дореволюционной) высказано суждение о том, что Вейротер был «прямым пособником врага», то есть, грубо говоря, почти погубил русскую армию, подобно тому, как Сусанин погубил отряд поляков. В. С. Лопатин пишет, что Вейротер «украсил» свой послужной список рядом военных катастроф: «1796 г. — армия Вурмзера разгромлена Бонапартом в Северной Италии (Вейротер занимал должность генерал-квартирмейстера штаба Вурмзера, следовательно, отвечал за планирование операций); 1800 г. — план наступления эрцгерцога Иоганна, разработанный его начальником штаба полковником Вейротером, привел к разгрому австрийцев при Гогенлиндене; 1805 г. — сложное маневрирование русско-австрийской армии под Аустерлицем закончилось катастрофой. План этого движения был навязан главнокомандующему Кутузову при посредстве Александра I, находившегося при армии. Автором плана был генерал-майор Вейротер. Все эти катастрофы невозможно объяснить педантизмом кабинетного стратега, не понимавшего сути военного искусства. Беспристрастный исследователь вправе поставить вопрос о прямом пособничестве Вейротера врагу». С мертвыми историку легче всего бороться — возразить и оправдаться они уже не могут, тем более что доказанных фактов пособничества Вейротера французам не приводится, а для убедительности читателя отсылают к аналогии: «В этом нет ничего неправдоподобного, если вспомнить, что начальником разведки и самым доверенным лицом в штабе генерала Макка накануне катастрофы при Ульме был И. Шульмейстер, выдающийся французский разведчик, прозванный “императором шпионов”». Небольшая деталь дополняет общую картину: «именно Вейротер вел переговоры о поставке мулов в Таверно»51. После всего этого нужно удивляться, почему Вейротер не был по достоинству награжден французами за свои заслуги, и автором всех этих побед был объявлен не он, а Наполеон.

Одновременно отметим, что, кроме Вейротера, при штабе Суворова было еще восемь австрийских штабных офицеров и никто из них (как и Суворов) не обвини, а Вейротера в пособничестве врагу — неужели все они были людьми без чести и совести? Известно также, что из трех путей через Альпы тот, что выбрал Суворов, был самым удобным в стратегическом смысле. Сам Суворов в Беминцоне составил записку о преимуществах избранного направления, позволявшего с успехом неожиданно ударить по тылам французов, растянувших свои войска на большом пространстве гористой местности. Разобрав все возможные варианты, и прежде всего — учтя расположение противника, Суворов резюмировал: «Единственное средство — атаковать С.-Готард со стороны Белинцоны. Одною этою атакою уже достигаем мы того, что при изъясненном первом предложении не прежде могли бы достигнуть, как на 6-й день, и то не иначе, как с помощью особого отряда, направленного со стороны Белинцоны. И так бесспорно, всего для нас выгоднее будет немедленно же воспользоваться путем из Белинцоны, на котором мы уже и находимся»".

Вся армия была разделена на два корпуса. В корпусе генерала В. X. Дерфельдена было около десяти тысяч человек. В авангарде корпуса и всей армии шел, как нетрудно догадаться, генерал-майор князь Багратион со своим Егерским полком (506 человек, 2 орудия) и еще пятью полками (2500 человек, 5 орудий горной артиллерии). Это, в сущности, была дивизия. За Багратионом следовала дивизия генерал-лейтенанта Я. И. Повало-Швейковского (4400 человек и 6 орудий), затем — дивизия генерал-лейтенанта И. И. Ферстера (3100 человек при 5 орудиях). Вторым корпусом командовал генерал от инфантерии А. Г. Розенберг (около 6 тысяч человек при 9 орудиях). Итого, при выступлении армии в ней было 16 тысяч человек пехоты и 25 орудий. С казаками, артиллеристами и инженерным корпусом армия Суворова насчитывала около 21 тысячи человек53.

Переходы были длинные и очень трудные — крутые подъемы и спуски, узкие и скользкие тропы, переправы вброд через ледяные ручьи и реки. Было холодно, шел непрерывный дождь, на биваках не хватало дров. Сам Суворов позже, в реляции Павлу 1 от 3 октября, красочно описывал, как его войско «преходило чрез цепи страшных гор. На каждом шаге в сем царстве ужаса зияющие пропасти представляли отверзтые и поглотить готовые гробы смерти. Дремучие, мрачные ночи, непрерывно ударяющие громы, лиющиеся дожди и густой туман облаков при шумных водопадах, с каменьями с вершин низвергавшихся, увеличивали сей трепет»54.

Наконец 13 сентября в тумане и облаках показался Сен-Готард, сей, как писал Суворов, «величающийся колосс гор, ниже хребтов которого громоносные тучи и облака плавают». Дорогу через перевал охраняли две французские бригады генерала Гюдена. В горах, где один стрелок может задержать на тропе целую дивизию, солдат у Гюдена для обороны дороги было достаточно, особенно со стороны Италии. Но Суворов хорошо подготовился к сражению. Он сразу же послал в обход французских позиций авангард Багратиона, а войска генерала Дерфельдена пошли в лобовую атаку. Она удалась — французы покинули одну свою позицию и перешли выше, на другую, — так всегда обороняются в горах. Так продолжалось не раз, пока обороняющиеся не добрались до перевала, где они были как на крепостных стенах и легко били атакующих из-за скал. Захлебнувшаяся в крови русская пехота отступила…

Багратион тем временем совершал обходное движение или, попросту говоря, карабкался (поминая свой кавказский опыт) с солдатами в гору без всяких троп, по глубокому снегу. Зайдя в тыл французам, колонна Багратиона бросилась в атаку и выбила противника с позиций — французы попали в клещи, ибо как раз в момент появления в тылу Багратиона началась очередная фронтальная атака дивизии Дерфельдена. В формулярном списке Багратиона этот героический обход описан скупо: «13-го, у преследования неприятеля в сражении с авангардом на горе Сенготарде». Гора эта, точнее — перевал Сен-Готард, была взята, хотя наши потери были большими — до двух тысяч человек. Любопытно, что один из участников писал: солдаты заметили, что французы прыгают со скалы на скалу, как горные козы, и не срываются. Только потом стала ясна причина такой устойчивости вражеских солдат — под подошвы башмаков они привязывали ремнями своеобразные сандалии с железными шипами.

Начался спуск с горы, сопровождавшийся боями, — французы упорно сопротивлялись, переходя с одной позиции на другую. В глубине долины, у деревни Узерн, французы построились в боевой порядок и поджидали русские войска под командованием генерала М. В. Ребиндера. Вскоре местность накрыл туман. Участник сражения вспоминал: «Ребиндер отдал приказание спускаться с гор со всевозможною тишиною, а спустившись, строиться в мгновение. Сабанеев (майор. — Е. А.) с егерями и охотниками двинулся вперед, а за ним и вся линия войск. Быстро снеслись мы с этой ужасно-высокой и крутой горы — кто как мог: ползли, лезли, катились. По окраине ее тихо мы устроились так, что неприятель — по густоте тумана — нас не заметил, по приказу сделали в неприятельские колонны залп из ружей и, добравшись, приняли врага по-русски. Он встретил нас стойко, бодро, но натиском целого корпуса в штыки был смят и опрокинут»55. Трофеями стали пушки, а главное — мука, которую делили горстями на каждого.

Отступавшие французы, которыми командовал отважный дивизионный генерал Клод Жак Лекуб, не растерялись. Подобно колонне Багратиона, отряд Лекуба ночью, в тумане, с невероятным трудом пробрался через хребет Бетцберг, спустился в долину и у деревни Гешенен и туннеля Урнер-Лох вновь встал на пути Суворова. Урнер-Лох и Чертов мост, находившийся поблизости от туннеля, отныне, с 14 сентября, вошли в русскую историю, стали неким символом особой всепроходимости русского солдата, его терпения и мужества (если, конечно, отбросить мысль о том, что же, собственно, делали там, в неимоверной дали от родины, русские воины). От Госпиталя — приюта и деревушки вокруг него, где ночевали войска, дорога шла вдоль реки Рейс, которая в этом месте, сжатая скалами, поднимая вверх водяную пыль, пенится и ревет так, что человек на дороге не слышит собственной речи. Дорога потом упиралась в скалу, в которой и был пробит 80-метровый узкий (четыре шага в ширину) туннель Урнер-Лох. Нырнув в трубу, дорога проходила по узкому карнизу в отвесной скале и затем, после резкого поворота, выходила к Чертову мосту, который был «центром этой дикой, величественной картины». Он висел над бурной рекой на двадцатиметровой высоте. После моста следовал новый крутой поворот, и дорога скрывалась за скалой.

Французов в этом месте неприступной обороны было немного, да дивизия тут и не требовалась: как только русские войска начали втягиваться в туннель, стоявшее перед ним орудие стало стрелять картечью. Лезть в этот ад было невозможно. Но, как известно, горные позиции сильны до тех пор, пока противник поднимается к ним по той тропе или дороге, которую эта позиция перекрывает. Как только противник начинает фланговый охват, находит другую дорогу, заходит в тыл обороняющимся, преимущество ее тотчас исчезает. Так было и здесь. Отряд егерей спустился ниже по течению Рейса, форсировал его, а потом по почти отвесной скале поднялся на «превысокую гору» над выходом из туннеля, откуда обороняющиеся были видны как на ладони. Увидав фланговый охват, французы отступили к мосту и довольно неумело стали его разрушать. Им удалось обрушить только одну арку, тогда как мощная центральная часть оказалась нетронутой. Тем временем через туннель прорвались егеря и начали колоть обороняющихся, а потом, разобрав какой-то сарай, срочно восстановили разрушенную часть моста, причем доски и бревна связывали шелковыми офицерскими шарфами — веревок под рукой не оказалось. Началось преследование, и тут ярко проявил себя будущий соперник Багратиона, генерал-майор Н. Каменский. Важно прибавить, что дорога еще четыре раза пересекала Рейс, и приходилось штурмовать еще четыре моста, правда, не носившие такого страшного названия. Тейфельсбрюк — Чертов мост — так назван он в формулярном списке Багратиона и реляции Суворова о походе.

Капитан Грязев ярко описал свои ощущения от перехода через туннель к Чертову мосту: «Здесь предстала глазам нашим одна перпендикулярно стоящая, подобно стене, каменная гора, в средине которой находилось узкое, самою природою устроенное отверстие, называемое Тейфельслох (Чертова дыра), ведущее к Тейфельсбрике и продолжающееся во внутренности горы около ста сажен. В нем царствовала вечная ночь, и мы, схватив друг друга за руки, проходили под сводом сей громады, которая, подавляя сама себя своею тяжестью, испускала на нас водяные потоки, и таким образом пройдя сие отверстие или, лучше сказать, ущелие, приближались мы к началу Чертова моста. Кажется, всякое выражение будет недостаточно, дабы в точности представить все ужасы, сие место окружающие, которые мы проходить должны были. Это есть не иное что, как страшный проход, вводящий во внутрь Швейцарии между огромных, крутых каменных гор или, лучше сказать, натуральных стен, идущих по обеим сторонам пути на расстоянии 6 сажен поперечника между собою, полагая в том числе и реку Рус (Рейсе. — Е. А.), здесь протекающую, которая, занимая с одной стороны половину прохода, с бурным стремлением и шумом катится междугорием и по каменному дну, где, встречаясь местно со скалами, на поверхность воды выходящими, ударяется об них с плеском и пенистою волною опять обтекает их; с другой стороны сей реки, вниз по ее течению, идет вымощенная дорога наподобие моста, которая, сообразно примыкающей к ней горной стране, имеет различные широты, высоты и направления. Поверхность сей реки равняется иногда с поверхностию сей дорожки, а иногда сажен пятьдесят и менее упадает вниз от оной; в таком-то месте дорога поддерживается каменными сводами, инде самою природою образованными, а инде искусством утвержденными. Идучи таким образом по излучистой и неровной дороге, продолжающейся узким междугорием, шаг твой непременно должен остановиться при воззрении на две каменные скалы разделявшихся между собою гор над рекою, где видна одна только бездонная пропасть крутящейся между камней воды. С одной скалы на другую сделан был деревянный мост, который французы, ретируясь, разломали и сожгли, но, к счастию, не совсем»56. Это и был Чертов мост.

Достигнув 15 сентября Альтдорфа, Суворов, по воспоминаниям очевидца, произнес перед местными жителями речь на ломаном немецком языке, в которой «объявил себя спасителем и избавителем, пришедшим для того, чтобы освободить мир от неверных и от тирании. Он требовал, чтобы духовные и светские лица склонили народ подняться массами и двинуться с ним для освобождения Цюриха, на что (ландманн) Шмидт ответил осторожным молчанием»57. Да это и понятно. В истории войн с Францией идея освобождения Европы от революционной заразы, а потом и от Наполеона, была главным идеологическим постулатом, высокой, возвышенной целью, ради которой, жертвуя сотнями тысяч своих солдат, Россия годами воевала в Европе. Другое дело — нужна ли была эта жертва ландманну Шмидту, его поселянам и им подобным? К тому же в тот самый час, как Суворов призывал швейцарцев двинуться на Цюрих, по его улицам, теряя воинское имущество и пушки, в панике бежали остатки войск Римского-Корсакова. Суворов об этом еще не знал…

Между тем в Альтдорфе Суворов и вся его армия оказались в ловушке. Перед ними виднелся уходящий круто вверх гранитный «лоб» — стена, непроходимая вертикаль, и поэтому за селением Альтдорф Сен-Готардская дорога заканчивалась. Дальше можно было двигаться только по реке, которая впадала в Люцернское озеро, но никаких судов тут не было и быть не могло — французы, отступая, ушли на них и полностью контролировали озеро с помощью своей флотилии. В тот момент, когда русские войска спустились к Альтдорфу, они проявили пассивность (понятную из-за трудности пути) и не направили силы к Флюэлену, где имелась пристань. А там скопилось множество французских судов с разными припасами, которые не могли сразу отойти от берега из-за противного ветра. Их можно было легко захватить, но сделано этого не было.

Суворов еще в Асти был убежден, что дорога вдоль Люцернекого озера в Швин существует, и писал об этом Готце, Линкену и Римскому-Корсакову. Вот в этой ситуации, в отличие от выбора пути к Сен-Готарду, к австрийским союзникам, в первую очередь — к генералам Готце и Линкену, есть серьезные вопросы. Они постоянно получали сообщения от Суворова, знали маршрут его движения. Как пишет швейцарский военный историк Рединг-Бибирегг, возможно, они думали, что из Альтдорфа Суворов двинется на Люцерн обходной дорогой через Сюренен и Зеелисберг. Но это не меняет дела — хорошо зная местность, они, получив план движения армии Суворова, не предупредили его, что посуху из Альтдорфа в Швиц вокруг Люцернского озера пройти невозможно! Рединг-Бибирегг приходит к выводу: «Получается впечатление, как будто бы в Главной квартире Суворова уже с самого начала не отдавали себе ясного отчета о путях, по которым можно было двигаться из Альтдорфа, и что, с другой стороны, Готце и Линкен умышленно оставили Суворова в неизвестности»58. Если здесь не было прямой измены союзническому долгу, то имелось явное намерение затруднить путь Суворова, поставить его в тяжелое и от этого — в зависимое от австрийского командования положение. Словом, это была, выражаясь современным языком, «подстава». Вызывает удивление и то, что молчали также получавшие планы и маршрут Суворова Корсаков и его генерал-квартирмейстер М. С. Вистицкий, которые были обязаны тщательно прорабатывать над картой варианты соединения и совместных действий с армией Суворова.

В этой ситуации Суворов решился на отчаянный шаг — из Альтдорфа двигаться к Швицу через Росштокский хребет по горной (как тогда говорили — козьей) тропе, проходившей на высоте в две тысячи метров над уровнем моря и 1500–1600 метров над уровнем долин. Многим этот выбор казался безумием: по тропе можно было пройти только гуськом, поодиночке, по уступам скал, размытым дождем глиняным откосам, оледенелым ступеням. Утром 16 сентября войска двинулись вперед. В авангарде шел Багратион. Тут уместно привести слова историка и профессионального военного, фельдмаршала Д. А. Милютина: «Положение Суворова при Альтдорфе принадлежит к числу тех именно критических случаев, в которых истинный гений полководца проявляется в полном своем блеске. В подобные минуты испытывается его сила душевная, обрисовывается характер и выражается весь дух его военной системы. Семидесятилетний старик, истерзанный огорчениями, утомленный тяжкою борьбою против козней и происков, выносит еще с изумительною силой необычайные труды телесные, терпит всякого рода лишения и в обстоятельствах самых затруднительных сохраняет исполинскую силу духа. Действительно, нужна была воля железная, чтобы решиться из Альтдорфа идти к Швицу, нужна была при том неограниченная уверенность в свои войска, чтобы избрать подобный путь»4.

Холод, туман, ветер, снег и дождь — обычные для гор явления — ждали армию Суворова на этом пути длиной в 15–16 верст. Каждый шаг давался с трудом и без того уставшим, голодным, замерзающим под дождем и ветром людям в сносившейся обуви и рваном обмундировании. Несчастные лошади со сбитыми копытами, потерявшие подковы, скользили, спотыкались, срывались с тропы и падали в пропасть, увлекая за собой людей. На биваках не было возможности развести костер и обогреться — не было дров. Но войска шли без ропота, тем более что сами командиры показывали пример терпения и мужества. Всю дорогу шел пешком в отряде Багратиона великий князь Константин. Суворов, которого в должности адъютанта сопровождал сын Аркадий, то ехал на своей казачьей лошадке, то шел пешком. Он был всегда на виду у солдат, и это придавало им мужества. На одном биваке он подъехал к сидевшим сумрачным солдатам и затянул песню: «Что с девушкой сделалось, что с красной случилось». Раздался хохот, люди повеселели. Спуск вниз, в долину Муттен, как всегда бывает в горах, оказался еще труднее подъема. Как бы то ни было, за 12 часов голова авангарда достигла долины и приблизилась к деревне Муттенталь. В это время арьергард Розенберга отбивался от наседавших французов генерала Лекуба, прикрывая двинувшийся по тропе вьючный обоз, а основная масса войск тянулась через горы. Спускавшиеся с гор тотчас валились на землю, не в силах разжечь костер. «Мы проводим жизнь свою, — записал Грязев, — под кровом необозримого неба, на сырой, голой земле, на пронзительном холоду, не имея иногда на себе ни одной сухой нитки, муравьиная кочка служит нам изголовьем, и мы не чувствуем ничего, ни даже мщения сих насекомых за нарушение их спокойствия: вот как сладостен после трудов сон наш!»

В Муттентале располагался французский пикет, и Багратион, как записано в рапорте Суворова, «с частию своих егерей полка имени его спустился с горы прямо в средину и, приближась к неприятелю так, что он за лесами и скалами того не мог приметить, приказал стремительно со всех сторон на него ударить, приведя тем неприятеля в замешательство, который бросился было бежать, но, не обретая нигде спасения, принужден был отдаться в руки победителям со всем своим оружием. При оном взято в плен 87 человек с офицером, поколото до 50 и ранено 7 человек»"11. Те же данные упомянуты и в формулярном списке Багратиона. Деревня была занята, но разведка доносила — со всех сторон французы. Поняв маневр Суворова, противник усилил группировку в Швице, поджидая подхода русских. Если в Альтдорфе еще были какие-то продовольственные запасы, оставшиеся от французов, то в Муттентале не было почти ничего, вьюки же с провиантом не помогли — сухари сгнили и рассыпались в труху. Для Багратионова авангарда Константин Павлович купил у местного жителя за 40 червонцев две грядки картофеля. Солдаты ели коренья, варили кожу ремней. И тут было получено ошеломляющее известие о разгроме французами корпусов австрийцев и русских при Цюрихе. Приближалась катастрофа…

Бедный Корсаков. Корпус 47-летнего генерал-лейтенанта Александра Михайловича Римского-Корсакова численностью 10 тысяч человек предназначался для действий в помощь австрийцам в Швейцарии. Затем, с изменением союзнических планов войны, когда после освобождения Италии от французов для Австрии стали главными германский и швейцарский театры военных действий, он должен был (с подходом армии Суворова) заменить основные силы австрийской армии эрцгерцога Карла Людовига Иоганна. Брат императора Франца с войсками из Швейцарии переходил в Германию, чтобы бороться с наступлением французов. До прихода Суворова корпус Корсакова должен был действовать совместно с корпусом австрийского фельдмаршал-лейтенанта Фридриха Готце.

На территории Швейцарии (исключая присоединенную к Франции Женеву и ее кантон) существовала марионеточная Гельветическая республика. Здесь с марта 1799 года против союзников действовала так называемая Дунайская армия под командованием дивизионного генерала Андре Массены, носившего гордое прозвище «Дитя побед», хотя к описываемым временам ему шел уже 42-й год. Сын виноторговца, он стал впоследствии маршалом Франции, а до этого был одним из талантливейших генералов Директории. Именно благодаря ему были одержаны победы в Швейцарии, что и привело его к встрече с Суворовым.

Как считает упомянутый выше Реддинг-Бибирегг, Массена, имевший численный перевес и перехвативший инициативу у инертного Корсакова, ничего не знал о планах Суворова. Он намеревался разбить Корсакова и Готце еще до подхода армии Суворова из Италии и наметил ударить по ним 13 сентября, в то время как Суворов предполагал ударить по армии Массены и по Цюриху 15 или 16 сентября61. Но вышло так, что Массена, узнав о приближении армии Суворова, решил упредить соединение его с Корсаковым и Готце. Для этого он нанес внезапный удар по корпусам Корсакова и Готце и в двухдневном сражении под Цюрихом на реке Лимате 14 и 15 сентября разгромил их. Из русского 15-тысячного корпуса удалось спастись, по одним сведениям, не более двум тысячам человек, по другим — четырем тысячам62, остальные были убиты, ранены или попали в плен. Вообще, Римский-Корсаков был боевым, храбрым генералом; он отличился в Русско-турецкой войне, но в Швейцарии показал свою полную неспособность самостоятельно командовать крупным соединением, проявил беспечность, стратегическую беспомощность, неумение вести за собой людей, а в ходе сражения и вовсе утратил нити управления, не пресек неразбериху и начавшуюся панику в войсках. Лишь мужество и стойкость отдельных полков позволили не довести дело до капитуляции и переправить остатки корпуса за Рейн. Но все равно, сражение при Цюрихе закончилось для русского корпуса катастрофой: кроме огромных потерь в живой силе, пленения трех генералов, русские лишились 53 орудий из 110, обоза и девяти знамен. Современники не помнили, когда в последний раз русская армия терпела такое позорное поражение. Одновременно с Корсаковым были наголову разбиты и австрийцы Готце, причем г/гавнокомандующий и начальник его штаба погибли в самом начале сражения, а войска понесли страшные потери — погибло, ранено и взято в плен было не менее половины корпуса. Действовавшие в тех же местах другие австрийские военачальники (барон Линкер и Елачич), узнав о событиях при Цюрихе, отступили, хотя были сильнее воевавшего против них корпуса генерала Г. Ж. Ж. Молидора. Суворов со своей армией оказался совершенно без действенной помощи (только 16 сентября к его армии примкнула бригада австрийского генерала Ауффенберга). Важно, что, разбив Корсакова и Готце, Массена сразу же принягся за Суворова. На лодке он отправился в уже оставленный русскими Альтдорф, определил направление движения Суворова через горы к Муттентальской долине и стал перебрасывать туда войска. Одновременно Молидор должен был перекрыть другой выход из долины. Это была ловушка. Массена был уверен, что русские капитулируют и он привезет в Цюрих русского фельдмаршала и царского сына. Но он не знал, с кем имеет дело… Этому выдающемуся выходцу из французского народа было присуще огромное самомнение. Неслучайно, командуя в 1810–1811 годах Португальской армией, Массена не справился с англичанами, был отозван Наполеоном и, будучи в цветущем возрасте полководца, даже не участвовал в войне 1812–1814 годов, что означало признание его профессиональной непригодности…

Узнав о цюрихской катастрофе, Суворов сразу понял, что все планы кампании летят к черту, что поражение Корсакова коренным образом меняет обстановку и что его армию тоже ждет катастрофа. Так вроде и должно было случиться. «Последние счастливые успехи французов, — писал Д. А. Милютин, — до того подстегнули их самонадеянность, что они не сомневались уже в конечном истреблении малочисленного русского отряда».

В этой ситуации Суворов созвал военный совет. Об этом совете известно из рассказа Багратиона, записанного Старковым в 1806 году: «17-го числа потребован я был к Александру Васильевичу; прибыл и увидал его в полном фельдмаршальском мундире и во всех орденах. Он шибко ходил и против своего обыкновения не подарил меня не только словом своим, но и взглядом. Казалось, он не видал меня и был сильно встревожен. Лицо его было важно, величественно, таким я не видал его никогда. Он, ходя, говорил сам с собою отрывками: “Парады! Разводы!., большое к себе уважение… обернется: шляпы долой! Помилуй Господи! да, и это нужно, да во время… а нужно-то это: знать, как вести войну, знать местность, уметь расчесть, уметь не дать себя в обман, уметь бить! А битому быть… Не мудрено! Погубить столько тысяч., и каких., и в один день… Помилуй, Господи!” И многое, многое говорил Александр Васильевич, ходя и не замечая меня. Я видел, что я здесь не у места, и вышел вон». Если Багратион верно передал смысл бормотания Суворова, то в первой части записи — очевидный упрек императору Павлу как главному виновнику того положения, в котором оказалась русская армия. Но вместе с тем Суворов напоминал актера, углубленного в подготовку к исполнению важной роли, актера, который «разогревал» свои чувства и обострял ощущения…

Багратион продолжал: «Вскорости прибыл великий князь Константин Павлович и с ним все генералы и значительные по военным талантам полковники. Мы вошли, Александр Васильевич встретил нас поклоном, стал, закрыл глаза, задумался, казалось: он боролся с мыслями сказать о бедствии, нас постигшем. Но не прошло и минуты, он взглянул, и взгляд его, как молния, поразил нас. Это был уже не тот Александр Васильевич, который между рядами воинов в сражении вел их в бой с высоким самоотвержением, с быстротою сокола или так, запросто, во время похода, веселыми своими разговорами заставлял всякого любить его душевно — нет! Это был уже величайший человек, гений: он преобразился! Чрез минуту он начал говорить: “Корсаков разбит и прогнан за Цюрих! Готц пропал без вести и корпус его рассеян. Прочие австрийские войска (он назвал их начальников), шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. Итак, весь операционный план для изгнания французов из Швейцарии исчез!”».

Далее Багратион пересказывает горячую речь Суворова, который во всем винил барона Тугута и его гофкригсрат. Он говорил, что его интригами армию русских удалили из Италии, эрцгерцог Карл умышленно ушел из Швейцарии, оставив Римскому-Корсакову оборонять линию, которую занимал со своей 60-тысячной армией. Он же задержал поставку мулов в Беллинцону, из-за чего русская армия потеряла несколько дней, которых как раз не хватило на соединение с корпусом Корсакова. «Это была уже явная измена общему делу правды, приготовленная заблаговременно им, Тугутом, по тайным сношениям с агентами французской Директории». Так, кстати, считают и некоторые современные историки, хотя вряд ли Тугут работал на Директорию и задумал изощренный план погубить ненавистного Суворова с помощью не поставленных вовремя мулов.

Как бы то ни было, Суворов говорил много, убедительно, как всегда зло. «Это была речь, — продолжал Багратион, — военного, красноречивого, великого оратора: она представляла нам все проделки австрийского гофкригсрата с его главою Тугутом, так представляла, как будто все эти враждебные проделки явно, ясно, налицо пред нами стали. Александр Васильевич минуты на две прервал свою речь, закрыл глаза и углубился в мысли. По-видимому, он давал нам время вникнуть в его речь. Все мы приведены были в тревожное положение, кровь во мне закипела, и сердце, казалось, хотело вылететь из груди. Никто из нас не говорил ни слова, мы ожидали продолжения речи великого, всегда победоносного полководца-старца, на закате лет жизни своей коварством поставленного в гибельное положение. Александр Васильевич начал говорить: “Теперь идти нам вперед на Швиц невозможно — у Массены свыше 60 тысяч, а у нас нет полных 20 тысяч. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами, мы в горах! У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою… победою, устроенною коварною изменою. Со времени дела при Пруте, при государе императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь… никогда! Ни на мгновение! Повсюду были победы над врагами, и слава России слишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом от Востока до Запада, и был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам… Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимой от сильного властелина, грек! (Имеется в виду Константин Бранкован, владетель Валахии, не сумевший оказать армии Петра действенную поддержку, что тогда было воспринято как измена. — Е. А.) А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил… кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии или — что все равно — правитель дел ее министр Тугут, с его гофкригсратом! Нет, это не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии! Помощи теперь нам ожидать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире: мы на краю пропасти!” Александр Васильевич умолк на минуту, потом, взглянув на нас, сказал: “Но мы русские! С нами Бог!” И этот быстрый величественный взгляд его, и эти слова переполнили жар, кипевший в душах наших. “Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца, отца нашего, государя императора! Спасите сына его, великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!” И с последними словами великий пал к ногам Константина Павловича.

Мы, сказать прямо, остолбенели и все невольно двинулись поднять старца-героя от ног великого князя, но Константин Павлович тогда же быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты!»… Все обратили взоры на В. X. Дерфельдена, старейшего среди присутствующих генералов (он был на пять лет младше Суворова). Дерфельден приехал в Италию с великим князем Константином. По мысли императора Павла, он выступал в роли наставника и оберегателя великого князя.

Дерфельден, рассказывает Багратион, начап так: «Отец Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит, но ведь ты знаешь нас, знаешь, отец, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех, что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станутпред нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, мы будем победителями того и другого, все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! мы — русские!» Так закончил свою речь (в передаче Багратиона и записи Старкова) эстляндский немец Отто Вильгельм фон Дерфельден, говоривший, наверняка, с акцентом. Но не в этом суть. Ниже будет подробнее сказано о понятии «русский» в те времена. Теперь отметим, что даже при известной литературности рассказа отрицать его подлинность не следует.

Неизвестно, продумал ли Суворов заранее всю эту, в древнеримском духе, сцену клятвы, или это была одна из его гениальных импровизаций (а актерские способности у него были яркие). С точки зрения психологического воздействия на участников-зрителей, сцена была разыграна блестяще. Любопытно, что она содержала в себе все элементы драматургии — с прологом об истории вопроса, об ухищрениях предателя, с апофеозом (падением в ноги царскому сыну) и, наконец, с катарсисом — клятвой.

Эскапада Суворова, павшего в ноги царевичу, сразу же подняла «градус» происходящего, перевела всю ситуацию из обсуждения «дел наших скорбных» в плоскость историческую, трагедийную — все должны были понять и передать своим подчиненным: речь идет не об обычном военном совете, где решали, как и куда пробиваться, а о том, что на стол с развернутой на нем картой брошена воинская честь и репутация великой державы, а главное — воплощенная в великом князе Константине честь государя, жизнь царского сына, в чьих жилах течет священная кровь. И, наконец, происходит разрядка, очищение душ от сомнений и скверны. «“Клянемся в том пред Всесильным Богом!” — сказали мы все вдруг. Александр Васильевич слушал речь Видима Христофоровича с закрытыми глазами, поникнув головою, а после слова “клянемся” он поднял ее и, открыв глаза, блестящие райскою радостию, начал говорить: “Надеюсь! Рад! Помилуй Бог! Мы — русские! Благодарю! Спасибо… разобьем врага! И победа над ним, победа над коварством будет… победа!”».

То, что все, пожалуй, было продумано заранее, подтверждает одно обстоятельство: на совет не пригласили не изменившего русским австрийского генерала Ауффенберга, который привел Суворову бригаду в подкрепление. Но, во-первых, австриец ничего не понял бы из того, что говорилось по-русски, а посему эффект воздействия на него пропал бы, а во-вторых, зачем был нужен австрийский генерал в момент произнесения филиппики против предателей-австрийцев? Присутствие Ауффенберга было бы явным противоречием словам Суворова, так как он присоединился к русским войскам по приказу фельдмаршала-лейтенанта барона Линкена, командира вспомогательного корпуса, непосредственно подчиненного злокозненному барону Тугуту.

Совет был нужен, собственно, только для катарсиса, воодушевления сподвижников, впавших в тоску и отчаяние, — да и было от чего! Деловая сторона совета была ничтожна. По рассказу Багратиона, Суворов уже все решил. «Ту ж минуту Александр Васильевич, подошедши к столу, на котором была разложена карта Швейцарии, начал говорить, указывая по ней: “Тут, здесь и здесь французы, мы их разобьем и пойдем сюда. Пишите!” И Кушников (старший адъютант и, между прочим, племянник Н. М. Карамзина. — Е. А.), и все, кто имел с собою карандаш и бумагу, стали записывать слова его: “Ауффенберг с бригадою австрийцев идет сегодня по дороге к Гларису. На пути выгоняет врага из ущелья гор, при озере Сен-Рутен, занимает Гларис, если сможет, но дерется храбро, и отступа назад у него нет, бьет врага по-русски! (Вновь замечу, что Ауффенберга на совете не было и, следовательно, Суворов беседовал с ним отдельно. — Е. А.) Князь Петр (Багратион) с своими идет завтра, во время, дает пособие (то есть помощь. — Е. А.) Ауффенбергу и заменяет его и гонит врага за Гларис. Пункт в Гларис! За князем Багратионом идет Вилим Христофорович, и я с ним. Корпус Розенберга остается здесь, к нему в помощь полк Ферштера. Неприятель наступит? — Разить его! Непременно насмерть и гнать до Швица, не далее! Все вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами под прикрытием, а за нами и корпус идет, простояв на месте несколько, чтобы идти не мешали. Тяжко раненых везти не на чем: собрать всех, оставить всех здесь с пропитанием, при них нужная прислуга и лекаря. Оставить при всем этом офицера, знающего по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Позовите Фукса, Трефурта (дипломаты при штабе Суворова. — Е. А.). (И они явились.) Написать Массене о том, что наши тяжко раненые остаются и поручаются, по человечеству, покровительству французского правительства. Михайло (Милорадович)! Ты впереди, лицом к врагу! Максим (Ребиндер), тебе слава! Все, все вы русские! Не давать врагу верха, бить его и гнать по прежнему! С Богом! Идите и делайте всё во славу России и ее самодержца, царя-государя”. Он поклонился нам, и мы вышли.

Мы вышли от Александра Васильевича с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли духа — закрыть знамена наших полков телами нашими…»63

Справедливости ради отметим, что после этого совета проходили и совещания с австрийцами о выборе пути: идти к Швицу или к Гларису. По воспоминаниям Комаровского, великий князь Константин и другие настаивали, как и Суворов, на движении к Гларису, тогда как австрийцы стояли за направление к Швицу. Но для русского командования выполнение старых диспозиций после цюрихского разгрома Корсакова было уже невозможным.

План Суворова по движению к Гларису через гору Брагель начал осуществляться сразу же. Генерал Ауффенберг со своей двухтысячной бригадой выступил 18 сентября, на следующий день двинулся Багратион. Когда он перешел перевал Брагель и спустился в долину Клёнталь, там шел бой австрийского корпуса с превосходящими силами французов. Установив связь с генералом Ауффенбергом, Багратион разделил свой отряд на три части. Одна пошла по дороге, а две другие — вправо и влево, в обход. Слева шел со своими войсками сам Багратион. Вначале он ввязался в перестрелку, а потом, как писал Суворов, «сам, подаваясь вперед, взял гораздо у неприятеля правый его фланг, потом, нимало не мешкав, закричал “Ура!”, ударил штыками и в ту же минуту опрокинул первые его две колонны, побил и поколол на месте более 70 человек, в плен взял полкового командира, трех офицеров и 162 человека рядовых, прочих обратил в бегство и гнал до самого озера, Сейруте (правильно — Клёнталь. — Е. А.) называемого, где по причине узкого пути многие бросились в воду, так что потонуло более 200 французов. Невзирая на приближение ночи, преследовал он остальных, поражая беспрестанно по дороге штыками, и гнал до тех пор, пока не прибыл генерал-майор князь Горчаков…»64. Наутро бой возобновился, погиб командир батальона Багратионова полка майор Брауерт, а Багратион был, как он пишет в формулярном списке, «сам ранен от картечки контузией». Тут, на пути к местечку Гларис, его ждала неудача: дорога оказалась узкой, французы заняли выгодные позиции, и неоднократные попытки пробиться вперед вели только к большим потерям — скоро стало невозможно пройти по дороге из-за множества убитых, лежавших огромными грудами. Спустились тьма, туман, начался дождь со снегом, бой прекратился, но опасность была так велика, что войска не отдыхали, ожидая утро. В ту ночь Суворов и Константин ночевали в овечьем хлеву.

В этот момент Багратион проявил инициативу. Не дожидаясь утра, он послал несколько батальонов в горы слева и справа от позиции, занятой французами на дороге в Гларис. Ночью к Багратиону, сидевшему у скалы и страдавшему от раны, пришел Суворов. Он потребовал взять Гларис, одобрил распоряжения Багратиона о фланговом охвате позиции французов и похвалил за проявленную инициативу. Глядя на карту, можно понять причину ночного визита Суворова к Багратиону. Гларис был тем единственным пунктом, через который можно было выйти из Муттентальской долины, другие пути (на Швиц и Везен) были уже перекрыты. Гларис следовало взять во что бы то ни стало.

Ночные передвижения в горах встревожили французов. Они открыли огонь, и на их залпы со скал в темноте бросились русские солдаты. Эта неожиданная, неистовая атака с флангов была поддержана войсками с фронта. Французы начали отступать, оставили Гларис, но у деревни Нефельс опять завязался отчаянный и кровопролитный бой. Багратион не сумел продвинуться дальше. Суворов приказал ему отойти, ибо главная задача была решена: Гларис был занят, дорога на Шванден и далее к Рейну открыта. Но еще предстояло обезопасить отступление армии. Да, речь уже шла именно об отступлении — Суворов, отказавшись от движения на Швиц и далее на Цюрих, начал отступать ради спасения армии. На следующий день главные события развернулись в другой части долины, между Муттеном и Швицем, где стояли силы Розенберга. 20 сентября на них пришелся основной удар армии Массены (10 тысяч человек), который решил в этот день покончить с русскими. Происшедшее в тот день сражение оказалось самым крупным за всю Швейцарскую кампанию, и победу в нем одержали русские. Эта победа была очень важной, тыл основной армии был на время защищен от постоянного преследования французов. Массена, который сам чуть не попал в плен, был вынужден отступить, потеряв около тысячи убитыми и ранеными (Суворов в реляции писал о трех тысячах), тысячу человек пленными (в том числе один генерал), а также пять пушек. Казаки преследовали бегущих французов до Швица. Русским солдатам досталась богатая добыча, а главное — в ранцах убитых и раненых французов нашли в изобилии вино, водку, сыр, хлеб, сухари. Впервые за много дней солдаты наелись. После победы Розенберг получил приказ Суворова присоединиться к основным силам, стоявшим в Гларисе.

И все же, несмотря на несомненную победу русского арьергарда, положение армии оставалось тяжелейшим. Выход в Гларис мало что дал — ожидавшегося соединения с корпусом

Линкена не произошло, так как после поражения союзников под Цюрихом Линкен отошел на недоступное французам (да и Суворову) расстояние. Покинул русских и их героический союзник генерал Ауффенберг. 23 сентября Суворов собрал новый военный совет, на котором было решено двигаться по Зернфской дороге в сторону Рейна, чтобы через неделю выйти к швейцарско-австрийской границе. Там можно было соединиться с остатками корпуса Корсакова и передохнуть в относительной безопасности. В Гларисе были оставлены все тяжелораненые (800 человек) с офицером, которому было поручено оберегать их и вместе с ними сдаться в плен французам.

Багратион теперь шел в арьергарде. Как он записал в журнале боевых действий, «24-го… корпус весь из Нечталя выступил в поведенный поход, где уже я с вверенным мне авангардом назначен был в арьергарде, с которым следовал позади всего корпуса»65. Французы после сражения с Розенбергом пришли в себя, собрали силы и получили подкрепление. 23 и 24 сентября они пытались сбить Багратиона, оставшегося у местечка Шванден с двумя тысячами солдат. Багратион виртуозно оборонялся от превосходящих сил французов (их численность князь оценивал в 7 тысяч человек, реально же противника было около 5 тысяч), демонстрируя свое искусство вести арьергардные бои. Суть этой тактики состояла в том, что арьергард занимает заранее намеченную удобную позицию, на которой выстраивается в линию, ведет огонь и переходит порой в контратаку. Не раз полки Багратиона за недостатком патронов бросались в штыковые атаки, осаживая натиск противника и не позволяя ему безнаказанно преследовать отступающих. Затем арьергард переходил на новую позицию — и так несколько раз, пока основные силы армии поднимались к перевалу на хребте Панике, на расстоянии дневного перехода.

Как и прежде, холод и дожди затрудняли движение войск через перевал. Ночь застала бблыиую часть армии на перевале и подходах к нему — спуститься в долину Панике успел только авангард Милорадовича. Это была страшная ночь. Непрерывно шел снег, началась вьюга, крепчал мороз, дорога обледенела. После ночевки на голой земле на льду оставались трупы замерзших солдат. Особенно тяжело пришлось легко одетым пленным французам, которых русские вели с собой. Во время этого последнего перехода полки уже смешались, утратили походную дисциплину — «каждый шел там, где хотел, избирая по своему суждению удобнейшее место, кто куда поспел, как кому его силы позволяли; питательности для подкрепления их не было ни малейшей; слабейшие силами упадали и платили решительную дань природе; желавшие отдыхать, садились на ледяные уступы и засыпали тут вечным сном; идущие останавливаемы были холодным и противным ветром, с дождем и снегом смешанным, который тогда же на них и замерзал; все почти оледенели, едва двигались и боролись со смертью…»66. Топлива не было, и на бивачные костры начали ломать, по предложению великого князя Константина, лафеты пушек и казачьи пики. Вскоре пришлось бросить и все пушки — их закопали в землю под видом братской могилы, но французы раскопали ложное захоронение и включили орудия в общие трофеи. Бросили и все вьючные тюки, которые сгинули вместе с лошадьми в пропастях. Уставших и больных лошадей сталкивали с кручи.

Когда подъем закончился и перевал был пройден, начался труднейший спуск. Грязев писал, что когда он посмотрел на крутой склон, по которому предстояло спускаться, то подумал, что сделать это невозможно: под ногами зияла пропасть. «Я, генерал Каменский и его адъютант составляли товарищество в продолжении нашего хода по сей ужасной горе. Мы, подошед ко вновь открытому пути, изумились, увидавши пропасть, в которую должны были спущаться по крутому и снежному утесу между высунувшихся всюду острых и огромных каменьев, но чем далее мы размышляли, тем более наши страхи увеличивались, время было дорого, и, наконец, призвав спасительную десницу в помощь, решились спущаться, но не по примеру других, а по-своему: мы уселись рядом на край пропасти, подобрав под себя шинели и покатились, подобно детям с масляничной горы; единственное наше спасение состояло в том, чтобы со всем своим стремлением не попасть на камень, который мог не только причинить нам вред, но и раздробить на части, однако, благодарение Всевышнему, мы скатились в самую глубину пропасти без всякого повреждения, кроме сильного испуга или чего-то сему подобного, ибо сердце мое замерло, и я не чувствовал более в себе его трепетания… Здесь глаза мои встречали нашего неутомимого вождя, бессмертного Суворова. Он сидел на казачьей лошади, и я слышал, как он усиливался вырваться из рук двух шедших по сторонам его дюжих казаков, которые держали его и вели его лошадь, он беспрестанно говорил: “Пустите меня, пустите меня, я сам пойду!” Но усердные его охранители молча продолжали свое дело, а иногда с хладнокровием отвечали: “Сиди!” И великий повиновался!»67 Наверное, этот выразительный отрывок из записей капитана Грязева и стал литературной основой для знаменитой картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». На нее я еще с детских лет не могу смотреть без содрогания: солдаты прыгают в пропасть, держа в руках ружья с примкнутыми штыками — вещь невозможная, немыслимая!

Как рассказывает участник похода, при выходе из ущелий армии встретились два быка. Они были мгновенно убиты, освежеваны, и каждый (включая Суворова) принялся жарить на кострах свой кусок на шпаге или палочке. Все из последних сил стремились к местечку Кур, что на Переднем Рейне — там австрийцами были приготовлены запасы провианта. В Куре оказались дрова, печеный хлеб, водка, мясо — а что еще нужно измученному солдату для счастья!

Словом, армия Суворова спустилась с гор и встала у Боденского озера. Вскоре подошли остатки войск Римского-Корсакова. И хотя в своих донесениях царю Суворов оправдывал действия Корсакова, на самом деле он был крайне раздосадован всем происшедшим под Цюрихом. Перед встречей с Корсаковым Суворов говорил окружающим: «Помилуй Бог! Александра Михайловича надобно принять чинно: он сам учтивец, он придворный человек, он камергер, он делает на караул даже неприятелям и в сражении». Когда вошел бледный от волнения Корсаков и подал главнокомандующему рапорт, Суворов, как это бывало с ним часто в напряженные моменты, стоял с закрытыми глазами и не брал протянутую ему бумагу, а потом «будто пробудился от сна и сказал громко: “Александр Михайлович! Что мы… Треббия, Тидона, Нови… сестры, а Цюрих”». А затем, взяв у одного из офицеров эспантон (короткую алебарду) и «делая им приемы», спросил Корсакова: «Как вы отдали честь Массене? Так, этак, вот этак… Да вы отдали ему честь не по-русски, помилуй Бог, не по-русски!»68

Швейцарский поход завершился. Увы, задуманного изгнания французов из Швейцарии не получилось. Именно французы праздновали победу, и Массена, не без свойственных всем победным рапортам преувеличений, писал в Директорию: «Дунайская армия замечательною победою окончила поход VII года (Республики): она снова овладела Сен-Готардом и всеми малыми Швейцарскими кантонами. Победами, еще более блистательными, ей суждено было открыть поход VIII года. Пятнадцатидневное сражение, данное на протяжении слишком 60 лье, против трех соединенных армий, предводимых опытными генералами, по большей части приобретшими огромную известность, занимавшими неприступные позиции, — таковы были действия Дунайской армии. Три армии, разбитые и рассеянные, 20 000 пленных, более 10 000 убитых, 100 орудий, 15 знамен, все неприятельские обозы, 9 неприятельских генералов убитых или пленных, Италия и Нижний Рейн освобожденные, Швейцария свободная. Верование в непобедимость русских уничтоженное — таковы были последствия сих сражений»69. Даже если французский главнокомандующий преувеличил свои успехи наполовину, все равно это была громкая победа. И хотя Италия еще не вернулась под власть французов (через 10 месяцев этим займется Наполеон), ее судьба после ухода Суворова и его неудачи в Швейцарии была решена. Но все же Швейцарский поход не стал поражением русских. Говоря о трех армиях, уничтоженных и рассеянных, Массена включил сюда «рассеянную» армию Суворова. Но это было преувеличение. Армия Суворова, потеряв примерно треть из 21 тысячи человек, всю артиллерию и большую часть вьючного обоза, бросив на милость французов более 3500 раненых, все же не была деморализована и даже провела через горы с собой около 1400 пленных французов, которых сдала австрийцам в Куре, а главное — армия сохранила знамена, сберегла честь русского оружия, выпуталась из отчаянного положения, в котором оказалась. И это было по достоинству оценено императором: 28 октября 1799 года Суворов стал генералиссимусом, был издан императорский указ о возведении ему прижизненного памятника, вскоре был утвержден проект этого памятника; генералы и офицеры были удостоены наград. В конце 1799-го — начале 1800 года армия, по указу Павла и вопреки желаниям Вены, двинулась в Баварию, якобы на зимние квартиры, а затем вернулась в Россию. В очередной раз Павел сделал резкий поворот в политике — он решил разорвать союз и бросить своего «лукавого союзника». Он так и писал Суворову: «Весьма ненадежных прежних наших союзников… я оставил и предал собственному их жребию». В голове Павла роились идеи создания Северного союза с участием Пруссии против Австрии, а потом, после прихода Наполеона к власти, возникла идея союза с ним. В повелениях Павла, записанных Ф. В. Ростопчиным 23 декабря 1799 года, сказано: «Если зайдет вопрос о выступлении императора из коалиции, дать тогда понять, что мира все желали, а при распадении коалиции его легче будет достигнуть и что безразлично, кто будет царствовать во Франции, лишь бы правление было монархическое»7". Вскоре Павел нашел общий язык с Наполеоном в противостоянии с Англией. По русской инициативе был разработан план совместного русско-французского похода в Индию, причем командовать союзной армией должен был… Массена. В проекте похода, присланном в Россию из Парижа, после слов о назначении Массены было особо подчеркнуто: это назначение делается «по требованию, определенно заявленному императором Павлом»71. Наверное, если бы не случился переворот 11 марта 1801 года, опять бы предстояло проливать русскую кровь за чьи-то интересы в Индии и других концах мира… А пока, в 1799 году, кровь русских солдат еще не высохла на полях Северной Италии, на каменистых тропах и горных снегах Швейцарии…

Среди героев Италийского и Швейцарского походов Багратион был одним из первых. В рапорте Суворова о нем сказано с особой теплотой: «…князя Багратиона, который с авангардом, быв во всех сражениях, как при овладении горою Сен-Готард, так и впоследствии оных к Гларису, дознанная его храбрость многими опытами была и в сих делах похвальнейшим примером»72. Это была великолепная характеристика, своеобразное благословение полководца, которого Багратион считал своим учителем. Альпийский поход стал одной из ярких страниц в его биографии. За кампанию 1799 года он удостоился алмазных знаков ордена Святого Иоанна Иерусалимского (нового ордена, учрежденного Павлом) и получил две иностранные награды: австрийский орден Марии Терезии 2-й степени и не очень почитаемый в армии сардинский орден Святого Маврикия и Святого Лазаря.

Из всего видно, что Багратион относился к Суворову с восхищением и обожанием. Теплые чувства к Багратиону испытывал и Суворов. По-видимому, Багратион был рядом с Суворовым все время, пока полководец жил в Праге, а русская армия стояла на зимних квартирах в Богемии с 5 декабря 1799 года до 14 марта 1800 года. Там, в Праге, Суворов получил дружеское письмо от адмирала Нельсона, который признавался в глубокой симпатии к русскому полководцу и шутливо предполагал, что они родственники — так они внешне похожи друг на друга.

В Кракове Суворов сдал командование армии Розенбергу и выехал в свое белорусское имение Кобрин. Его сопровождало всего несколько человек, и среди них Багратион. К этому времени Суворов был тяжело болен. Как передает Старков, Багратион считал, что тяжелый Швейцарский поход и огорчения, которые Суворов испытывал из-за интриг австрийского кабинета, подорвали здоровье старика. Кроме сильного кашля, у него началась какая-то кожная болезнь, по телу пошли сыпь, пузыри и нарывы, что для чистоплотного и тщательно следившего за собой Суворова было подлинной мукой. «Чистейшее мое многих смертных тело во гноище лежит!» — так с отчаянием писал он Ф. В. Ростопчину. Самолечение голодом и другие народные средства вроде бани не помогали, а профессиональным лекарям и их лекарствам Суворов, как и положено русскому человеку, не доверял. 14 февраля 1800 года Багратион поехал в Петербург и повез письма Суворова к разным людям. Из письма к Ф. В. Ростопчину видно, что Суворов доверял Багратиону: «К(нязь) П(етр) И(ванович) Багра(тио)н расскажет вам о моем грешном теле». Багратион рассказал о болезнях Суворова не только Ростопчину и племяннику Суворова Хвостову, но и государю.

Павел был настолько обеспокоен состоянием генералиссимуса, что послал к нему своего личного медика Г. И. Вейкарта. Сам Багратион, скорее всего, остался в Петербурге. Вейкарт сумел убедить больного все-таки отдаться в руки «немецкой медицины» и немного поправил его здоровье. Вскоре, в марте 1800 года, Суворов смог выехать в Петербург, где, судя по всем приходившим в Кобрин письмам, победителя французов и Альп ждал невиданный триумф. Для честолюбивого Суворова, да еще закончившего кампанию отступлением, это было чрезвычайно важно. Лежа на перине в дормезе, он медленно двигался к столице, обсуждая с окружающими детали церемонии триумфа. И вдруг он получил страшное известие о немилости государя. Как это часто бывало у Павла, император придрался к мелочи — возможно, под влиянием наушников или своего плохого настроения. Оказывается, что Суворов во время заграничного похода, «вопреки высочайше изданного устава… имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала». Император в своем рескрипте в довольно грубой форме потребовал от Суворова ответить, «что… понудило сие сделать». Гнев государя вызвала приверженность генералиссимуса к старым екатерининским обычаям, которые император всеми силами вытравливал из армии. Когда Суворова привезли к Петербургу, он узнал, что вся церемония торжественной встречи отменена. 20 апреля он почти незаметно въехал в город и остановился в доме Хвостова на Крюковом канале. Здесь он получил оскорбительное для него повеление: «Генералиссимусу не приказано являться к государю». В литературе высказывалось много предположений о причинах опалы Суворова. Одно из них, возможно, самое правдоподобное, заключается в том, что император позавидовал славе Суворова и всеобщему преклонению перед ним.

Вообще, в характере Павла было то, что можно назвать простым словом «каприз», — не мотивированное сколько-нибудь разумными аргументами негативное чувство, возникающее как бы само собой и вскоре проходящее. Вполне объяснимое и неопасное у барышень, оно бывало страшным у властителей — самодержцев. Суворов, в ряду других людей, стал жертвой каприза Павла.

Багратиону, одному из немногих, довелось повидаться с Суворовым в последние часы жизни генералиссимуса. Старков сообщает, что по приезде Суворова «государь император сильно изволил заботиться о нем и лишь только прибыл Александр Васильевич в Санкт-Петербург и остановился в доме племянника своего, графа Д. И. Хвостова, то изволил послать князя Петра Ивановича узнать о здоровье и приветствовать с приездом».

Сообщение Старкова о том, что Багратион явился к Суворову по воле государя с приветствием и вопросом о здоровье, может и не быть выдумкой мемуариста: допускаем, что в какой-то момент, когда императору донесли, что приехавший Суворов находится на краю гроба, Павел — с его чувствительным и даже сентиментальным сердцем — мог ослабить свой гнев и действительно послать близкого Суворову Багратиона проведать больного. Багратион (по записи Старкова) рассказывал: «Я застал Александра Васильевича лежащим на постеле, он был сильно слаб, впадал в обморок, и ему терли виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в себя, он взглянул на меня и в больших его гениальных глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго он смотрел, как будто узнавая меня, потом сказал: “А!., это ты, Петр! здравствуй!” и замолчал, забылся. Минуту спустя он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился, но с трудом проговорил: “Поклон… мой… в ноги… царю… сделай, Петр!., ух… больно!” и застонал и впал в бред. Я донес государю императору обо всем и пробыл при Его величестве заполночь. Всякий час доносили государю об Александре Васильевиче. Между многими речами Его величество сказать изволил: “Жаль его! Россия и я, со смертью его, теряем многое, много потеряем, а Европа — все”»73.

Из этого отрывка следует, что Багратион был у Суворова накануне его кончины. Правда, остается загадкой, что же повелел донести Суворову государь и за что умирающий так горячо благодарил. Скорее всего, это был какой-то ритуальный пустяк, малозначащие слова императора, которые не вели к возвращению Суворову милости. После смерти Суворова (6 мая) все распоряжения государя насчет его похорон подтверждают это. Траурная церемония проходила по разряду похорон фельдмаршала, что было грубым пренебрежением к чину генералиссимуса. Среди войск, отдававших честь покойному, отсутствовала гвардия, в том числе Семеновский полк, родной для бывшего его рядового Суворова. Гвардия не вышла проститься с величайшим военным гением России якобы потому, что устала после недавнего парада. Как тут не вспомнить язвительное замечание Суворова австрийскому военачальнику: «Ах, ах! Солдаты промочили ноги!» Сам император не присутствовал на похоронах, а лишь выехал на угол Невского и Садовой, чтобы снять шляпу перед прахом гения. Старков приводит любопытную деталь: когда мимо государя, стоявшего со свитой, проносили окруженный огромной толпой гроб Суворова, вдруг из-за спины Павла раздалось громкое рыдание — это не выдержал один из генералов — А. Д. Зайцев, бывший в свите императора. Зайцев рассказывал: «Павел обернул ко мне голову, взглянул и изволил сказать: “Господин Зайцев! Вы плачете? Это похвально, это делает вам честь, вы любили его” У Его величества из глаз слезы падали каплями. Пропустив процессию, государь тихо возвратился во дворец и целый день был невесел и всю ночь не почивал, требуя к себе своего камердинера, который сказывал, что государь часто повторял слово “Жаль!”»74.

Наверняка в этот день Багратион был бы среди тех, кто остался верен Суворову до конца, и проводил бы его до Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Но, согласно данным И. С. Тихонова, еще до кончины Суворова Багратион выехал в расположение своего полка в Волковыск, о чем и рапортовал императору Павлу.