Генерал Багратион. Жизнь и война

Глава двадцать первая Накануне битвы

Бои, которые вел Коновницын на подступах к Колоцкому монастырю, а потом наступившее на некоторое время затишье дали русским небольшую передышку. Она позволила командованию спокойно «ввести армию в позицию» на Бородинском поле. Позицию эту заранее присмотрел Толь. 22 августа она была осмотрена Кутузовым и в целом одобрена им.

О пользе выбора позиции. «Сейчас, — писал Барклай Багратиону 14 августа, — возвратился из Вязьмы полковник Толь и генерал-лейтенант Труссон, которые доносят, что отсель до Вязьмы и близ оного города нигде нет позиции, в которой можно было бы дать сражение, и все места лесисты, и горы покрыты кустами»1…

Выбор так называемой «позиции», то есть местности, в которой предполагалось дать неприятелю генеральное сражение и тем самым решить исход кампании и, возможно, войны, был одной из самых острых проблем русской армии. Мало найти подходящее большое поле для столкновения с войском врага. Следовало подобрать для себя позицию, дающую изначшьно ряд выгод и преимуществ, прежде всего — надежно защищенные фланги. Заняв позицию, надлежало, с одной стороны, так подготовить ее (с помощью укреплений), чтобы затруднить противнику наступательное движение, а с другой — оставить нашим войскам возможность атаковать неприятеля. Кроме того, необходимо было предусмотреть удобные пути для отхода в случае поражения. Словом, в некотором смысле русская армия все время отступала от границы в поисках удобной позиции для генерального сражения с Наполеоном и никак не могла ее найти, пока не дошла до Бородинского поля.

Многие полководцы, нетрусливые и весьма опытные, не любили генеральных сражений, которые могли в один час изменить судьбу армии, трона, родины. Так, Петр Великий, решаясь в 1709 году на генеральное сражение со шведами под Полтавой, отдавал себе отчет в том, что победу в сражении может определить случай, что генеральное сражение — это игра. Как писал царь, «сия игра в Божьих руках и кто ведает, кому счастье будет». Он хорошо знал, сколько таких «игр» закончились бедой. Взять, к примеру, битву на Косовом поле в 1525 году. Потерпев поражение от турок в этом генеральном сражении, балканские славяне почти на полтысячи лет попали под османский гнет. А это, в свою очередь, сказалось на всей последующей истории Балканских стран, на менталитете и образе жизни балканских народов. И до сих пор название Косово не сходит с полос газет — нынешняя ситуация там была определена почти пятьсот лет назад поражением славян на Косовом поле. Но что делать! Бывает так, что генерального сражения уже никак нельзя избежать… Наполеон, кажется, об этом особенно не задумывался — его устраивала любая позиция, которую занял неприятель, лишь бы русские наконец остановились и тем самым дали ему возможность их разгромить.

Выбор позиции для генерального сражения осуществляла генерал-квартирмейстерская служба русских армий. Как писал И. П. Липранди, выбор позиции, начиная от Смоленска и до Москвы, происходил следующим образом: «генерал-квартирмейстеры, а иногда и полковник Габбе, взяв с собой из находящихся при Главной квартире офицеров, сколько почитали нужным, отправлялись на это поручение. Встретив местность, которая казалась благополучною, оставляли одного или двух офицеров для обозрения ее в подробностях и легкой, на глазомер (не сходя с лошади), съемки и с прочими отправлялись иногда далее. Найдя еще позицию, ее обозревали, делали также съемку и возвращались в Главную квартиру. Тут отдавали отчет об одной или двух найденных позициях, тогда отправлялись или Толь, или Вистицкий (если позиция не ими избрана) и, наконец, Беннигсен» как начальник Главного штаба при Кутузове2. До назначения Кутузова позицию осматривали главнокомандующие 1-й и 2-й армий вместе со своими начальниками штабов и генерал-квартирмейстерами. На деле главным квартирмейстером русских армий был инициативный, опытный полковник Главного штаба Карл Федорович Толь. Он, будучи генерал-квартирмейстером 1-й армии, превосходил энергий и знаниями своего коллегу по 2-й армии М. С. Вистицкого, человека инертного и не имевшего доброй репутации еще со времен похода Суворова в Италию и Швейцарию.

Как писал помощник полковника Толя А. А. Щербинин, выбор позиции был делом чрезвычайно трудным. «Во время… рекогносцировки Толь заметил однажды окружавшим его офицерам, что исправный квартирмейстерский офицер должен ежедневно сделать сто верст верхом. Он выполнял это на самом деле. Между тремя его лошадьми был немилосердный иноходец, очень маленький, длиннохвостый, светло-серой масти, за которым поспевать нам было очень трудно»3. Щербинин сообщает, что на всем протяжении от Смоленска до Царево-Займища Толю с большим трудом удалось отыскать всего четыре позиции, но все они были одна за другой забракованы командованием.

Тут невольно возникает вопрос: почему же позиции не были выбраны раньше? Почему поиск позиции оказался таким многотрудным? Ведь задолго до войны было очевидно, что существуют две вероятные цели движения войск Наполеона после вторжения в пределы Российской империи: Москва и Петербург. Когда читаешь в письме Барклая от 20 июля, что, «прибыв сейчас в Смоленск, я узнал от генерал-квартирмейстера, посланного вперед для обозрения окрестностей сего города, что вовсе нет на правом берегу Днепра позиции», трудно удержаться от вопроса: а почему нельзя было заранее проделать работу даже более легкую, чем создание Дрисского лагеря: за много месяцев до предполагаемого столкновения с противником разослать по основным направлениям возможного отступления квартирмейстерские команды, чтобы подобрать места для позиций и даже — если будет время — подготовить, усилить их, а не делать это буквально в ночь подхода неприятеля, как это было под Бородиным, у Шевардина? Ведь позиция под Гейльсбергом в 1807 году, как помнит читатель, была подготовлена Беннигсеном заранее, как и Дрисский лагерь…

Все наши рассуждения не нарушают принципа историзма — военные времен Наполеоновских войн были достаточно опытны и значение позиций для сражений прекрасно понимали. Дело, наверное, заключалось, во-первых, в плохой организации работы Главного штаба, а во-вторых, в господстве высших стратегических соображений, предполагавших, что, как и раньше, военные действия будут вестись только за границей. Впрочем, о территории противника тоже знали мало.

Но, возвращаясь к России, скажем, что даже если подобрать позиции заранее по каким-то неведомым причинам оказалось невозможно, то все же неясно, почему в войсках не было хороших карт. Н. Д. Дурново, работавший в Главном штабе, постоянно жалуется в своем дневнике (лето 1812 года) на то, что, не поднимая головы, «корпит над картой Смоленской губернии», столь нужной штабу4. 26 июня, уже во время отступления со штабом 1-й армии, Хитрово писал в своем дневнике: «Мы трудились как каторжные над картой России. Во всех корпусах не хватало карт местностей, по которым они проходили. Вместо того, чтобы изготавливать в Петербурге карты Азии и Африки, нужно было подумать о карте Русской Польши. Хорошая мысль всегда приходит с опозданием»5. Если такая простая, очевидная мысль, хотя и с опозданием, пришла в голову 18-летнему прапорщику, то почему она не пришла раньше в голову тем, кто непосредственно занимался квартирмейстерским делом в России, — управляющему квартирмейстерской частью императорской Военно-походной канцелярии князю П. М. Волконскому, генерал-квартирмейстерам всех четырех русских армий, другим военным чиновникам, включая военного министра? Разве карты пограничных и вообще западных губерний не должны быть готовы за несколько лет до вторжения неприятеля и розданы по корпусам

Вообще, думать о будущем, готовиться к нему — не в наших правилах. Вспоминается история заместителя шефа жандармов Л. В. Дубельта, который в 1847 году — задолго до Крымской войны! — внес в свой дневник такую запись: «Английский флот стал заводить винтовые корабли. Мне пришло в голову, что ежели их флот будет двигаться парами, а наш останется под парусами, то при первой войне наш флот тю-тю! Игрушки под Кронштадтом и пальба из пищалей не помогут… Эту мысль я откровенно передал моему начальнику (А. Ф. Орлову, шефу жандармов и ближайшему сподвижнику Николая I. — Е. А.) и сказал мое мнение, что здравый смысл требует, ежели иностранные державы превращают свою морскую силу в паровую, то и нам должно делать то же и стараться, чтобы наш флот был так же подвижен, как и их. На это мне сказали: “Ты, со своим здравым смыслом, настоящий дурак!” Вот тебе и на!» Результат Крымской войны и судьба русского парусного флота известны.

Но все же отдадим должное императору Александру I, который, хотя и с опозданием, но осознал необходимость подготовки к долгой обороне. Полковник А. Ф. Мишо вспоминал, что после оставления Дрисского лагеря Александр отправил его вместе с генерал-адъютантом Чернышевым «для избрания позиций, имеющих целью прикрытие Москвы укрепленными лагерями с сильными профилями и могущими в то же время служить складочными пунктами для военных припасов, артимерии, а также средоточием рекрут, которые, защищая их в случае надобности, могли бы в то же время найти в них центры для обучения и укрепления позиции на случай сражения. В то же время государю угодно было заявить мне, что в случае недостаточности времени для возведения этих укреплений для защиты Москвы он отправит меня на Волгу и даже далее… Прибыв в Москву и полагая, что ввиду успехов неприятеля не хватит уже времени для окончания предположенных укреплений, на устройство которых потребовалось бы от четырех до пяти месяцев, Его величество приказал мне отправиться на Волгу для устройства укрепленных лагерей в защиту Нижнего и Казани, где находились значительный арсенал и помещение для 100 тысяч рекрут, формировавшихся под начальством генерал-лейтенанта графа Толстого»6.

Что же представляла собой выбранная с таким трудом позиция? Бородинское поле тянулось на пять верст от деревни Утица слева до деревни Маслово на правом фланге. Вообще же место это было открытое, с давным-давно выведенными лесами, довольно густо населенное. На всем этом пространстве, как утверждают справочники, располагались четыре помещичьих села и 19 деревень, вдоль проселочных дорог тянулись засеянные поля. В тринадцати селах и деревнях стояли помещичьи усадьбы с постройками и садами.

С точки зрения тогдашней военной науки, позиция на Бородинском поле была посредственной, учитывая, что русская армия намеревалась вести оборонительное сражение с превосходящими силами противника. Правая часть позиции была сильна благодаря природным условиям — холмам, а главное, крутому берегу реки Колочи, выполнявшей роль рва перед расположением русской армии. Обойти правый фланг было невозможно из-за текущей там реки Москвы и густого леса, тем более что все лесные дороги инженерные части заранее завалили непроходимыми засеками. За 22–25 августа естественные препятствия были усилены земляными укреплениями. Ключевым пунктом позиции правого фланга было село Бородино, стоявшее на Новой Смоленской дороге, по которой можно было при необходимости начать организованное отступление к Москве, что потом и произошло. Для усиления обороны Бородина здесь было построено укрепление с восемью орудиями. Но в неприступности правого фланга была своя слабость — перейти в контрнаступление с этой стороны было трудно.

Правое крыло обороны и центр позиции на укрепленной возвышенности (Курганная батарея) заняла 1-я армия под командой Барклая. Багратиону с его 2-й армией достался левый фланг, который, по общему мнению, был признан ахиллесовой пятой русской позиции. В отличие от правого фланга позиция слева была весьма уязвима в том смысле, что неприятелю ее было легче атаковать и прорвать, но зато, как писал Левенштерн, «левый фланг… имел то преимущество, что он был в одно и то же время наступательным и оборонительным, тогда как правое крыло не имело этого преимущества»7. Позиция левого фланга требовала значительного укрепления. «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине в 12-ти верстах вперед Можайска, одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно, — писал Кутузов императору 23 августа. — Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством» (имеется в виду инженерное искусство)8. Земляные укрепления строили быстро, день и ночь, но времени, чтобы их закончить — или, как говорили военные, «вывести в правильный профиль», — не хватило. Ермолов писал: «Слабость левого крыла в сравнении с прочими частями позиции была ощутительна, укрепления же на нем ничтожны, и по краткости времени нельзя было успеть сделать их лучшими». Возводили земляные сооружения и в других местах позиции. Можно лишь условно считать, что были подготовлены к обороне Курганная батарея (батарея Раевского), Семеновские (Багратионовы) флеши и другие укрепления. Они не представляли собой, как полагалось по науке, высокие, опоясанные глубокими рвами земляные насыпи. На Бородинском поле укрепления были во многом условными — в сущности, низкие земляные валы, кое-где укрепленные фашинами, с неглубокими ровиками, причем на Шевардинском холме почва оказалась настолько твердой, что копать ее было трудно, и пришлось носить с полей пахотную землю и уже из нее насыпать валы. К тому же укрепления имели открытый доступ с тыла, почему в ходе сражения конница противника не раз успешно их штурмовала.

Причин слабости инженерного дела на Бородинском поле было две — недостаток времени и недостаток шанцевого инструмента — лопат, кирок, ломов и пр. И хотя от полков выделялись солдаты, возводили укрепления по большей части ополченцы — крестьяне, не имевшие опыта окопной работы. Лучше других была укреплена батарея Раевского, там был глубокий ров (во время боя он оказался доверху заполнен трупами), а вокруг выкопана цепь волчьих ям, прикрытых хворостом, — защита от наскоков кавалерии. Был тут построен и палисад из бревен от разобранных крестьянских изб9. Инженерные части поспешно возводили мосты и готовили переправы в тылу армии, что требовалось для последующей переброски войск с одного фланга на другой.

Двадцать второго августа Багратион был уже в лагере возле деревни Семеновское. Это была его последняя Главная квартира. Оттуда он написал последнее письмо Ростопчину. Поводом стало то, что ему в руки попала одна из афишек московского главнокомандующего: «…Больно, мой главнокомандующий, что не удостоил мне прислать, я бы дал при приказе в армию. А как сейчас получил партикулярно, то и дал всем читать, и все закричали и много и долго будут кричать: “Слава Богу, графу Ростопчину честь и слава!” И подлинно слава Богу, что вам вверили в такой хаос Москву. Если бы Гудку (имеется в виду фельдмаршал Гудович. — Е. А.), то чисто бы шнапс, как кн. Кирилла говорит».

О своей жизни Багратион писал вскользь, с неудовольствием и некой безнадежностью: «Я посылаю своего человека купить кое-что, мочи нет — ослабел, но надо уж добивать себя. Служил (в) Италии, Австрии, Пруссии, кажется, говорить смело о своем надо больше. Ей-богу, мой почтенный друг, я рад (служить), рвусь, мучаюсь, но не моя вина, руки связаны, как прежде, так и теперь». В последней фразе — оценка своего неудовлетворительного статуса генерала, так и не ставшего главнокомандующим всеми армиями. Поэтому о военной обстановке в письме сказано мельком, без интереса, с привычным недовольством действиями командования: «Неприятель вчера не преследовал, имел роздых, дабы силы свои притянуть, он думал — мы дадим баталию сегодня, но сейчас я получил рапорт от аванпостов, что начали показываться, по обыкновению у нас еще не решено: где и когда дать баталию? — все выбираем место и все хуже находим». В заключение Багратион писал: «Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало (быть) мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть его святая». И под конец — о земном: «Сын ваш премилый и здоров»10.

Крайним левым пунктом обороны был первоначально признан Шевардинский редут, построенный у одноименной деревни. Он представлял собой довольно сильную позицию, но Багратион, осмотрев его, пришел к выводу, что позиция у Шевардина опасна для занимающих ее войск — из-за того, что она была значительно выдвинута за общую линию обороны армии и при наступлении неприятеля войска, ее обороняющие, будут наверняка отрезаны от основных сил, обойдены по тянувшейся вдоль позиции Старой Смоленской дороге. Кутузов, осмотрев 23 августа позицию, поддержал Багратиона и приказал сместить левый фланг к защищенной оврагом деревне Семеновское и стоявшей на Старой Смоленской дороге деревне Утице. В Семеновском срочно начали строить укрепления (так называемые Семеновские флеши, шанцы) с сильной батареей в 24 пушки.

Но тут возникает вопрос — если было решено сместить левый фланг к Семеновскому и Утице, то почему начатые у Шевардина укрепления не бросили, а в течение 23 и 24 августа непрерывно достраивали да еще установили там 12 орудий? Зачем нужно было сражаться на заведомо проигрышной позиции, а потом, положив огромное количество солдат и офицеров, отойти к Семеновскому? А. И. Михайловский-Данилевский искал рациональное объяснение происшедшему в том, что «защита редута как отдельного укрепления была бы с нашей стороны без цели, если бы князь Кутузов не имел надобности выиграть несколько времени, проведя к окончанию инженерные работы, начатые на позиции»". Это мнение, в целом, закрепилось в литературе. Возможно, что оно опиралось на запись в дневнике начальника Главного штаба 2-й армии Э. Ф. Сен-При: «Главнокомандующий, чтобы воспрепятствовать приближению к ней (деревне Семеновское. — Е. А.), приказал укрепить деревню и возвести впереди несколько флешей. Занялись также укреплением высоты, которая находилась впереди деревни, возле деревни Шевардино, но только для того, чтобы наблюдать за движением неприятеля и поддержать отступление арьергарда. Надеялись, что этот арьергард может задержать неприятеля еще в течение всего 24-го числа и дать время окончить укрепление»12. Но известно, что 24 августа арьергард Коновницына не смог удержаться перед Бородинским полем, слился с армией, стоявшей на позиции, и в поддержке из Шевардинского укрепления уже не нуждался. Что же касается «наблюдения за движением неприятеля», то зачем было строить земляные укрепления, если, по справедливому замечанию Л. Н. Толстого, для этого «достаточно было казачьего разъезда»

Толь выдвигает другую версию целесообразности кровавой Шевардинской увертюры: «Главный предмет… при построении сего редута состоял в том, чтобы открыть настоящее направление неприятельских сил и, если возможно, главное намерение императора Наполеона». Версия также малоубедительная — для достижения этой цели — понять, куда назавтра двинется противник, — не нужно было класть в землю 5–6 тысяч солдат и офицеров. Между тем относительная слабость позиции слева была настолько очевидна, что направление возможного удара французов именно туда было для всех несомненно. А поэтому огромные жертвы на Шевардинском редуте были совершенно напрасны.

Следует прислушаться к мнению Барклая. В своем «Изображении военных действий 1-й армии в 1812 году» он писал, что после донесения Багратиона о непригодности Шевардина как крайне левого оборонительного пункта было «наконец решено, что в случае нападения неприятельского сей фланг отступит и станет между упомянутой высотой и деревней Семеновской. На сей предмет предписано было построение батарей и редутов. Я не постигал, почему сему движению надлежало исполниться по нападении неприятеля, а не заблаговременно. Вероятно потому, что генерал Беннигсен не желал себя опорочить, он выбрал позицию (у Шевардина. — Е. А.), и посему следовало пожертвовать 24-го (августа) от 6 до 7 тысяч храбрых воинов и 3 орудия»". Вероятно, Барклай, при всей его необъективности в отношении Беннигсена, прав — Шевардинский бой был ненужным для русской армии кровопролитием, той страшной ценой, которую армия заплатила ради поддержания репутации своего начальника штаба.

С объяснением Барклая перекликается трактовка этого эпизода Jl. Н. Толстым, который в романе «Война и мир» писал, что изначально «позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так, что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Войны». При этом Толстой прямо в романе дает схему, в которой показано, какими должны были быть, по соображению нашего командования, «предполагаемое расположение французов» и «предполагаемое расположение русских». Это и есть идея Беннигсена, о которой говорил Барклай. И «ежели бы, — пишет Толстой, — Наполеон не выехал вечером 24-го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции, и сражение произошло бы так, как мы ожидали». Но Наполеон, желая занять лучшую позицию перед битвой, решил устроить ее не на левом, а на правом берегу Колочи, а Шевардинский редут он «расценил как передовое укрепление, которое мешало ему хорошенько обозреть русские позиции и развернуть войска»14. Поэтому и было решено его захватить. Но при этом Наполеон не собирался с ходу атаковать всю русскую армию. Он не был готов к генеральному сражению даже на следующий день, 25 августа. В тот день он готовил войска к битве, провел две рекогносцировки и внимательно рассматривал русские позиции15.

Багратион не возражал против боя у Шевардина. В этот момент он был занят усилением позиций своей армии у Семеновского и Утицы, и всякая задержка противника была на руку его армии. Шевардинский бой он мог рассматривать как вариант Шёнграбена. Русские войска у Шевардина располагались таким образом: у самого Шевардина стоял отряд генерала А. И. Горчакова, который был здесь главным начальником, а за ним, ближе к Семеновскому, располагались 27-я дивизия Неверовского и дальше 2-я Кирасирская дивизия 2-й армии. Цепи егерей прикрывали Шевардинский редут как слева, так и справа от Ельни до реки Колочи, у деревни Алексинки. Всего в этом сражении с нашей стороны участвовали 11,4 тысячи человек. Больше половины из них легло тут костьми.

Французы, оттеснив арьергард Коновницына, вышли к Бородинскому полю и сразу же, под командованием самого Наполеона, атаковали Шевардинский редут, который, как уже сказано, мешал им удобно развернуть войска вдоль всей русской линии. В бой с нескольких направлений от Новой Смоленской дороги пошли войска маршала Даву — видно, такова была судьба Багратиона — все время сражаться с великим французским полководцем. Пехоту Даву поддерживала кавалерия Мюрата, а от Старой Смоленской дороги действовали польская пехота и кавалерия Понятовского — также противники Багратиону знакомые. У Наполеона было троекратное превосходство в силах, что в конечном счете и решило судьбу «Шевардинской увертюры». Но эта победа завоевателю далась нелегко.

Французы сразу сбили егерей, захватили стоявший напротив Шевардина Доронинский курган и начали с него интенсивный обстрел Шевардинского редута, уничтожая прислугу русских пушек. Артиллеристы, попавшие под обстрел, стали увозить пушки с позиций, подалась назад и дивизия Неверовского. Французы перешли в атаку и ворвались в редут, где захватили часть орудий. В это время русское командование ввело в бой резервы — кирасир и драгун, которые атаковали французских пехотинцев. Завязалось сражение русских кирасир и драгун с испанскими пехотинцами, польскими и французскими кавалеристами. Тут, в темноте, русские кирасиры, пользуясь внешним сходством своей униформы с саксонскими кирасирами, сумели обмануть французов, «назвав себя союзниками»16. Это позволило им внезапно атаковать противника и отбить несколько пушек. Редут переходил из рук в руки. Стемнело, бой продолжался по инерции.

Как вспоминал участник сражения Н. Б. Голицын, «здесь мне представилась ужасная картина обоюдного ожесточения, которой впоследствии нигде не встречал. Сражавшиеся батальоны, русские и французские, с растянутым фронтом, разделенные только крутым, но узким оврагом, который не позволял им действовать холодным оружием, подходили на самое близкое расстояние, открывали один по другому беглый огонь и продолжали эту убийственную перестрелку до тех пор, пока смерть не разметала рядов с обеих сторон. Еще разительнее стало это зрелище под вечер, когда ружейные выстрелы сверкали в темноте как молнии, сначала очень густо, потом реже и реже, покуда все утихло по недостатку сражающихся»17. Об ожесточении в этом бою вспоминал и французский офицер. Когда он «вступил одним из первых в редут, он нашел молодого офицера русской артиллерии, который еще находился там и защищался сломанной саблей; он потребовал от него сдаться, но этот последний не хотел, он нанес ему удар, который полностью его (русского. — Е. А.) обезоружил; тогда русский взял камень и хотел поразить нашего молодого человека, который не смог сломить его никаким другим способом, как убив его»18.

А дальше начинается разнобой в источниках: по одним следует, что Шевардинский редут был оставлен русскими войсками, а по другим — вроде бы и нет. Командовавший войсками в этом бою генерал А. И. Горчаков много лет спустя писал историку А. И. Михайловскому-Данилевскому, что ему было поручено удерживать «большой курган, находящийся на средине, вправо деревню Шевардино и влево — лес на Старой Смоленской дороге. Наполеон усиленно желал овладеть сими местами, дабы в тот же день достичь Бородинской позиции (где Кутузов его ожидал, но где наши редуты не были еще устроены)… Сражение было самое жаркое, до самой темноты все три пункта были удержаны, я оставался в надежде и желании, что совершенная темнота ночи прекратит оное…». Далее описывается успешная атака кирасирской дивизии и сказано: «После сего поражения неприятельский огонь совершенно прекратился, и мы остались на своих местах до полуночи, тогда я получил повеление оставить сии места и идти на позицию, где готовились принять баталию»19. Непосредственный участник сражения генерал Неверовский писал, что «24 августа неприятель атаковал одну нашу батарею, которая была отделена от позиции, и я был первый послан защищать батарею. Страшной и жестокий был огонь, несколько раз брали у меня батарею, но я ее отбирал обратно. 6 часов продолжалось сие сражение, в виду целой армии, и ночью велено мне было оставить батарею и присоединиться на позицию к армии. В сем-то сражении потерял я почти всех своих бригадных шефов, штаб- и обер-офицеров, и под Максимовым моим лошадь убита. Накануне сего сражения дали мне 4 тысячи рекрут для наполнения дивизии, я имел во фронт 6 тысяч, а вышел с тремя. Князь Багратион отдал мне приказом благодарность и сказал: “Я тебя поберегу”»20.

Барклай писал по-другому: «Неприятель сбил редут, взял в оном три орудия и причинил нам бесполезный урон, стоящий более, нежели 6000 человек»21. В. И. Левенштерн сообщает иное: «Сражение было ожесточенное и весьма кровопролитное. Французы были отброшены, потеряв несколько орудий»22. Сен-При внес в свой дневник: «Французские колонны неоднократно атаковали батарею этого редута, которая до четырех раз переходила из рук в руки. Наконец, с наступлением ночи, она осталась во власти французов. Мы потеряли при этом три орудия, которые были подбиты, но отняли у них шесть во время нескольких блестящих атак, произведенных кавалерией 2-й армии». О том же писал и Сегюр: «Редут был взят с первого натиска и при помощи штыков, но Багратион послал подкрепления, которые опять отняли его. Три раза 61-й полк вырывал его у русских, и три раза они вновь отнимали его. Наконец, он остался за нами, весь окровавленный и наполовину истребленный»24.

Из донесения Кутузова Александру I об этом бое следовало, что войска проявили «твердость», что 2-я кирасирская дивизия особенно отличилась, делая одну из последних атак «даже в темноте», «и вообще все войска не только не уступили ни одного шага неприятелю, но везде поражали его с уроном с его стороны. При сем взяты пленные и 8 пушек, из коих 3, совершенно подбитые, оставлены на месте». И ни слова об утрате в результате боя Шевардинского редута — как же так: «Не уступили ни одного шага неприятелю»? А минимум три пушки, доставшиеся французам? В том же духе Кутузов сообщал в Москву и Ростопчину: «Неприятель в важных силах атаковал наш левый фланг под командою князя Багратиона и не только в чем бы либо имел поверхность, но потерпел везде сильную потерю». Л. Л. Беннигсен вспоминал: «Когда бой окончился с наступлением сумерек, обе стороны потеряли несколько тысяч человек, мы потеряли пять орудий, а неприятель — восемь, и в его руках остались высоты позади деревни Шевардино, на которых он поставил часть своих сил»25.

Теперь заглянем в «Описание сражения при селе Бородине» генерал-квартирмейстера К. Ф. Толя: «Битва против сего редута час от часу делалась упорнее, однако же все покушения неприятеля, отражаемого несколько раз с большим уроном, сделались тщетными, и, наконец, он был совершенно отбит, потеряв более тысячи человек убитыми и ранеными… При семслучае взято нами 8 пушек, из коих 3, быв подбиты, оставлены на месте сражения». Багратион писал 27 августа императору Александру, что «…хотя неприятель усиливался и, возобновляя свои колонны, старался опрокинуть наши войска, но храбростию русских везде поражаем был с сугубою и гораздо важнейшею потерею»26. Из этого неясно, был ли в ходе боя потерян Шевардинский редут или нет. Исходя из вышеприведенных отрывков из документов кажется, что нет, не потерян! Наконец, в приказе Кутузова по армии о Шевардинском бое 25 августа сказано туманно: «Горячее дело, происходившее вчерашнего числа на левом фланге, кончилось к славе российского оружия»27.

Так что же было правдой? Скорее всего, можно сказать, что редут был потерян в бою, но войска Горчакова со своих позиций за редутом сбиты не были, а ночью получили приказ отойти. Отдал этот приказ сам Кутузов, о чем была сделана запись в «Кратком военном журнале движения Первой Западной армии»: Кутузов «приказал генерал-лейтенанту князю Горчакову 2-му, оставя редут в ночи, отступить со всеми войсками в главную позицию и занять свое место в линии»2". Вот и все! Из этой записи следует, что приказ Горчакову был дан через голову Багратиона, и хотя войска его армии сражались при Шевардине, он оставался лишь наблюдателем сражения, затеянного не по его воле. По словам князя Н. Б. Голицына, «после этого сражения, которое князь Багратион наблюдал издали, я его сопровождал до его квартиры в деревню Семеновскую, где он меня оставил ужинать, тут еще был начальник штаба 2-й армии граф Сен-При. За ужином разговор зашел о происшествиях дня, и князь Багратион, взвешивая все удачи и неудачи, провозгласил, что перевес остался на нашей стороне и что честь и слава Шевардинской битвы принадлежит князю Горчакову, но в то время князь Багратион не мог еще знать о подробностях, здесь описываемых»29, то есть об отходе Горчакова ночью от взятого французами Шевардинского редута.

Потери сторон были большие: 5–6 тысяч человек у нас (Барклай считал, что их было больше — 6–7 тысяч) и 4–5 тысяч у французов. Это был истинно кровавый пролог битвы, а по существу, не очень удачное начало для русской армии. Утрата редута означала, что противник захватил господствовавшую над нашим левым флангом высоту (на которой, кстати, наутро разместился со своим штабом Наполеон). Но и удержать этот редут нашим войскам тогда было невозможно. Кстати, к этому времени в армию пришел объявленный 24 августа именной указ о том, что артиллеристы, потерявшие орудия, лишались права на награды30. Этот указ был вызван той легкостью, с которой артиллеристы оставляли свои орудия. 25 августа появился приказ начальника артиллерии всех армий генерала А. И. Кутайсова: «Подтвердить от меня во всех ротах (артиллерийских. — Е. А.), чтоб они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно только достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою, пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий»31. Кажется, что приказ был оглашен вовремя — в Бородинском сражении артиллеристы не уходили с позиций ни разу. Н. Е. Митаревский, со слов знакомых артиллеристов, вспоминал, что Багратион приказывал им: «Когда будут напирать французы, то чтобы передки и ящики отсылали назад, а орудия не свозили и стреляли бы картечью в упор; при самой крайности, чтобы уходили с принадлежностями назад, а орудия оставляли на месте. Так и делали»32.

По-видимому, итоги Шевардинского боя не были глубоко проанализированы Кутузовым — по многим признакам было ясно, что французы нанесут главный удар по левому флангу, по 2-й армии, а значит, необходимо было перебросить сюда с правого фланга части 1-й армии, но Кутузов оставил войска в прежнем положении. Другие полагают, что все-таки смещение сил влево было произведено. Барклай де Толли в неопределенной форме писал, что 25 августа «князю Кутузову было предложено» с наступлением темноты произвести движение армии так, чтобы правый фланг был смещен влево до Горок, стоящих на Новой Смоленской дороге, а вся 2-я армия сдвинулась бы на Старую Смоленскую дорогу. Это, по мнению Барклая, позволило бы легче перебрасывать резервы. Но главное — смещение 2-й армии привело бы к тому, что предназначенный для нее удар Наполеона пришелся бы по центру позиции 1-й армии, в то время как «князь Багратион, не будучи атакован, сам бы с успехом ударил на правый фланг неприятеля» и — скажем от себя — возможно, остался бы в живых. На правом же фланге, и так хорошо защищенном природой, могли бы стоять казаки и с десяток батальонов пехоты. «Князь (Кутузов. — Е. А.) одобривал, по-видимому, сию мысль, но она не была приведена в действие». Возможно, что реализация ночью с 25 на 26 августа этой оригинальной идеи могла в корне изменить ситуацию в сражении и оказаться полным сюрпризом для Наполеона… Но смещение всех сил влево могло стать и ловушкой для русской армии — Наполеон был способен нанести удар и по центру, в районе села Бородина, с чего он, собственно, успешно начал сражение. И тем не менее какие-то силы по воле Кутузова и Беннигсена все же были переброшены справа налево, причем еще до начала сражения. Так, гвардейская пехотная бригада и две роты гвардейской артиллерии (1-я армия) уже в 5 утра 26 августа оказались позади позиций 2-й армии31. Может быть, следует прислушаться к мнению JT. Л. Ивченко, считающей, что позиция левого фланга не была такой уж слабой, как это принято считать, и что она проходила по линии Семеновского оврага, сочетая как полевые укрепления, так и естественные возвышенности, что позволяло обеспечить интенсивный перекрестный обстрел34. Мнение это весьма оригинальное, но смущает одно: Главная квартира Багратиона находилась в деревне Семеновское, то есть, если следовать логике исследовательницы, прямо на позиции — что кажется невозможным.

Только бы они остались! Из нескольких источников известно, что, помимо Шевардина, Багратиона сильно беспокоило то обстоятельство, что левый фланг его армии упирался в Старую Смоленскую дорогу, открытую для флангового охвата противником. Для предупреждения этого охвата главным командованием были выделены 3-й корпус Тучкова 1-го и нестроевые войска ополчения, которые, стоя вдали по дороге, создавали впечатление солидного военного контингента, готового к бою. Надо сказать, что Наполеон сразу же увидел эту слабость русской армии, но не воспользовался ею, до начала сражения не проявив активности по направлению вдоль Старой Смоленской дороги. Это было неслучайно. По общему мнению, Наполеон опасался, что всякое фланговое движение по дороге может спугнуть Кутузова и тот начнет уводить армию через Бородино по Новой Смоленской дороге. Поэтому он отверг предложение маршала Даву совершить фланговый обход, а ночью несколько раз посылал дежурного проверить, не ушли ли русские35. Участник сражения с французской стороны Цезарь Ложье записал в тот день: «Лишь бы только неприятель не воспользовался ночью для отступления! Но в этот вечер огни его еще ярче, чем накануне. Хотя ведь под Вязьмой он сыграл с нами такую штуку… На заре мы с радостью узнали, что русская армия осталась на своих позициях: мы смотрели, как они окапывались»"1. Лишь с началом сражения по Старой Смоленской дороге двинулся корпус Понятовского, но особых успехов он не достиг, увяз в бою возле Утицкого леса. А то, что Кутузова в начале сражения действительно можно было спугнуть, несомненно. 22 августа он писал Ростопчину, что готов дать «баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать…»37.

Двадцать четвертого августа Кутузов подписал диспозицию, предусматривающую расстановку войск для сугубо оборонительного сражения. В диспозиции было прямо сказано: «Армия… ожидает наступление неприятеля при Бородине, где и даст ему сражение». И еще: «В сем боевом порядке намерен я привлечь на себя силы неприятельские и действовать сообразно его движениям». Так, при примерном равенстве сил, инициатива заведомо отдавалась противнику. Ожидать победы в этой ситуации было весьма проблематично. Такая установка опиралась на признание превосходства противника и свидетельствовала о полководческой немощи, отсутствии идей у Кутузова и его штаба. Впрочем, может быть, в такой диспозиции, наоборот, проявились реализм и здравое понимание того, что на встречном движении русской армии не устоять, а вот в обороне дело может и сладиться — нужно было учитывать необыкновенную стойкость русских офицеров и солдат в обороне, воодушевление воинов, защищавших свою столицу, родину, царя. Нельзя было сбрасывать со счета и понятие личной воинской чести, упрямство, злость, самолюбие военного человека. Часто приводят цитату из ответа солдата на вопрос, почему они так стойко сражались под Бородином: «Оттого, сударь, что тогда никто не ссылался и не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: “Хоть все беги. Я буду стоять! Хоть все сдайся, я умру, а не сдамся!” Оттого все стояли и умирали».

Начальниками в боевых порядках были назначены справа налево следующие генералы: правый фланг — Милорадович (2-й и 4-й корпуса), центр — Дохтуров (6-й корпус), левый фланг — Горчаков (7-й корпус и 27-я дивизия). Главнокомандующие армиями остались прежние: Барклай и Багратион. Диспозиция включала важный пункт, который резко поднял ответственность этих двух военачальников: Кутузов, сказано в диспозиции, «не в состоянии будучи находиться во время действия во всех пунктах, полагается на известную опытность гг. главнокомандующих армиями и потому предоставляет делать им соображения действий на поражение неприятеля»18. Можно сказать, что Кутузов фактически устранился от непосредственного руководства сражением, переложив на Барклая и Багратиона основную тяжесть и оставив за собой право главного командования, а также право распоряжаться резервами (впрочем, в это вмешивался Беннигсен). Известно, что Наполеон поступал иначе — он сам постоянно следил за ходом сражения, корректируя действия своих маршалов, и, как писал генерал Пеле, «находясь в 500 саженях от неприятельской линии, откуда часто проносились ядра, он управлял всеми движениями этой великой драмы»39. Неудивительно, что из-за усложненной системы командования русские постоянно запаздывали в действиях. Но, может быть, в той обстановке так было лучше — все равно за Наполеоном не поспеешь, лучше «привлечь на себя силы неприятельские и действовать сообразно его движениям»\ Багратион же и Барклай знали свое дело. Кутузов был важен как символ, как знамя. «Из престарелого вождя, — вспоминал тогдашние свои чувства Н. Е. Митаревский, — как будто исходила какая-то сила, воодушевлявшая смотревших на него»40. В его кажущейся инертности была та надежность, которой раньше армия не чувствовала.

День 25 августа прошел в подготовке сторон к сражению и рекогносцировке позиций противника. Наполеон со свитой объезжал свои позиции и особенно присматривался к левому флангу русской армии. Наши артиллеристы безуспешно пытались его «достать» пушечными выстрелами. Кутузов также объезжал позиции, и в какой-то момент полководцы могли видеть друг друга. Известно, что по крайней мере Кутузов видел Наполеона. Он писал жене 25 августа: «Три дня уже стоим в виду с Наполеоном, да так в виду, что и самого его в сером сертучке видели. Его узнать нельзя — как осторожен, теперь закапывается по уши. Вчерась на моем левом фланге было дело адское»". Это о бое у Шевардина.

Все дни после занятия позиции Багратион посвящал подготовке армии к сражению. Еще 23 августа он вместе со своим генералитетом производил рекогносцировку своих позиций. После этого были резко увеличены масштабы инженерных работ на позиции, которая была признана слабой. Лопат и другого шанцевого инструмента не хватало, Багратиону пришлось приказать «рабочих нарядить по числу инструмента», остальные носили землю и вязали фашины42. Последние приказы Багратиона перед сражением проникнуты заботой о солдатах, стремлением наилучшим образом подготовить свою армию к битве. Он организует наиболее рационально работу на укреплениях, дает распоряжения о распределении рабочей силы, об оплате рабочих и надзоре за ними. Обеспечение армии продовольствием, водкой и перцем Багратион считал своей важнейшей задачей, о чем подробно писал в приказах. 23 августа он распорядился, чтобы все рвы и канавы, мешающие перемещению первой и второй линий, были срыты, их нужно было «заровнять таким образом, дабы они, на случай дела, не могли мешать фрунту и его действиям». Строгими были и его распоряжения об отправке больных в тыл обязательно командами во главе с офицерами. Оказалось, он узнал, что «некоторые полки 2-й армии отправляют своих больных в вагенбург без офицеров, без присмотра и, словом, без всякого продовольствия, отчего одни из них, быв рассеяны по всей дороге, испытывают все невыгоды и во всем недостаток, а другие делают шалости и грабежи»43.

Двадцать четвертого августа он был погружен в управление Шевардинским боем. Сам главнокомандующий в окрестностях Шевардинского редута не появлялся, но, судя по донесениям генерала Левенштерна, внимательно следил за ходом сражения и в один из острых моментов направил туда на помощь 27-й дивизии Неверовского 2-ю гренадерскую дивизию принца Карла Мекленбургского44. Кроме того, С. И. Маевский, дежурный генерал Багратиона, писал, что 24 августа Багратион множество раз посылал его в огонь с приказами о перемещении войск45.

Двадцать пятого августа Багратион издал последний перед сражением приказ, в котором предписывал сохранять светомаскировку — костры «для варения пищи» на виду у неприятеля не разводить, а «помещаться в оврагах и скрытых местах». Весь этот приказ проникнут истинно рачительной заботой Багратиона о солдатах. Он предписывает, чтобы все командиры озаботились обеспечением войск провиантом «непременно на 6 дней». Все егерские полки, которые стояли в оцеплении, приказано заменить свежими людьми, а «егерям сим отдыхать всю ночь, сварить каши, выпить по чарке вина и оправиться, а завтре до свету сварить опять каши, выпить по чарке вина, набрать патронов и непременно пред светом прежние места занять… Всей армии варить каши, но ночью быть весьма осторожну на случай нападения от неприятеля…». По опыту зная, как тяжело будет в бою, он дал всем войскам возможность отдохнуть и насытиться перед смертным пиром, который их ждал наутро: «Рекомендуется гг. начальникам войск употребить все меры, чтобы завтре к свету люди поели каши, выпили по чарке вина и непременно были во всей готовности»46. В 1-й армии таких приказов издано не было. Это кажется примечательным. Несомненным достоинством Багратиона всегда было внимательное, неформальное отношение к людям. Он близко знал жизнь своих солдат и офицеров. Трудно представить себе Барклая, который устраивал бы своим офицерам ужины, что регулярно делал радушный Багратион, особенно перед боем. Как уже сказано выше, такое живое общение с главнокомандующим, особенно накануне сражений, было мощным стимулом победы. Занятый массой дел, он не упускал из виду мелочей. Как вспоминал адъютант Багратиона Денис Давыдов, во время войны с Францией в 1806–1807 годах он отпросился у командующего на передовые посты, желая прославиться каким-нибудь залихватским подвигом, но потерпел полное фиаско: был чудом не убит французами, потерял лошадь, шинель и в таком виде вернулся в штаб. «Между тем, — писал Давыдов, — князь, коего доброта сердца не уступала высоким качествам геройской души, беспокоился на мой счет и беспрестанно спрашивал обо мне каждого возвращавшегося из передовой цепи. Никто не мог дать ему удовлетворительного ответа, куда я девался. Наконец я предстал пред него на чужой лошади, без шинели, в грязи, в крови… Я рассказал им только о преследовании меня неприятелем и спасении меня казаками. Князь слегка пожурил меня за опрометчивость и, сколько я мог заметить, с одобрительною улыбкою, и приказал дать свою бурку в замену сорванной с меня шинели. Он вскоре представил меня даже к награждению». И несколько лет спустя, в другой ситуации, уже во время отступления, Багратион оставался таким же добрым к своим подчиненным. С. И. Маевский вспоминал, что после Шевардинского боя, в течение которого Багратион непрерывно посылал его с поручениями, он спал как мертвый на дворе, и «князь, проходя мимо меня со свитою, прошел так тихо, как мы входим в кабинет любезной во время сладкого и тихого сна ее. Такое внимание пред лицом армии и под открытым небом не может не поселить возвышенной преданности к начальнику, а особенно когда он, проходя мимо, сказал всем: “Господа, не будите его, он вчера очень устал, ему надобно отдохнуть и укрепиться”»47. Вспоминаются и приведенные выше слова поддержки и заботы Багратиона, обращенные к Неверовскому, вышедшему со своей дивизией из кровопролитнейшего боя.

О чарке вина и каше. Военные гигиенисты XIX века приходили к выводу, что водка (тогда ее называли также вином) создает солдату только иллюзию облегчения. «Усталый человек, выпив рюмку водки, делается бодрее и сильнее себя чувствует. Но это временное возбуждение вскоре приводит к еще большему ослаблению, подобно тому, как лошадь, которую стегнули кнутом, как бы обнаруживает новые силы, отчего устает еще больше»… Впрочем, они соглашались, что без водки — война не война: «Но бывают случаи, когда эти напитки употребляются как средство придать большую бодрость солдату как во время боя, так и во время тяжелого, скучного похода. В таких случаях чарка водки будет полезна»48. В русской армии водку раздавали порциями по 170 граммов. Во французской армии, где тоже видели в спиртном исключительную пользу, был другой порядок. Как писал Радожицкий, у французов, «когда они попадались нам в плен, мы находили в манерках за ранцами вместо воды ром или водку»49. Русскому же солдату, при всей его доблести и неслыханном терпении, индивидуально иметь спиртное категорически запрещалось — другой менталитет! Раздача водки происходила из винных фур, в строгом соответствии с нормой. Впрочем, как обходить строгие инструкции выдачи спиртного, солдаты учились с младых ногтей, и в бою многие были пьяны — как русские, так и французы. Тот же Радожицкий вспоминает, как на их батарею прорвались французские уланы. Они были так пьяны, что «ворвались и рубили без разбора все, что попадалось: людей, лошадей, колеса, лафеты, даже царапали саблями пушки»50. Каша, которую иногда называли «кавардак», была, пожалуй, единственным видом горячей пищи русского солдата. Она не была кашей в нашем, современном понимании этого слова. Это был, скорее, густой мясной суп с крупой, щедро сдобренный салом тех «порционных» животных, которые попадали в котел. В день солдату было положено полтора фунта мяса, так что в котле варилось не менее 5–6 килограммов мяса. Кашу варили не в передвижных кухнях на целую роту, как стали делать позже, а «артельно», то есть на артель, которую составляло, по-видимому, «капральство» — отделение из десяти человек. В некотором смысле в основе низовой организации русской армии, в которую были перенесены традиции общины, лежала артель, артельное начало. Как говорил любимый в армии лихой генерал Кульнев, «артель есть душа и кормилица солдатская». Известно, что артель сплачивала этот десяток людей среди тягот войны в прочное боевое братство. Центром был, естественно, котел, вокруг которого собиралось сообщество едоков и которым дорожили как зеницей ока. Имелись также артельная касса и артельная аптечка народной медицины. Наконец, существовало довольно четкое распределение обязанностей. В момент остановки на бивак каждый член артели знал свой маневр: «Как только усматривали, что передние остановились, тотчас одни отвязывали котлы и шли за водой, другие же — в селение за дровами, а для бивуака и шалашей — за жердями и соломою. Всяк знал свое дело и исполнял его без дальнейших приказаний»51.

В тот день Багратион последний раз в своей жизни виделся с Барклаем. Оба они вместе со своими штабами и корпусными командирами были вызваны Кутузовым около полудня в центр русской позиции. Здесь состоялся импровизированный военный совет. Русские генералы в подзорные трубы рассматривали стоявшую напротив них такую же группу французских генералов, среди которых был виден плотный невысокий господин в сером сюртуке. Наполеон проводил рекогносцировку. Потом Багратион вернулся к себе, на левый фланг…

Его войска располагались таким образом. Самое правое положение, ближе к центру всей русской позиции, занимал 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Н. Н. Раевского. Своим правым флангом (тут стояла 26-я дивизия Неверовского) он примыкал к 6-му корпусу 1-й армии под командованием Д. С. Дохтурова, а левым — к деревне Семеновское. Впереди, на стыке 6-го и 7-го корпусов, находился высокий курган, названный позже «Батареей Раевского» (18 пушек). Левее корпуса Раевского стоял 8-й корпус генерал-лейтенанта М. М. Бороздина. Первоначально 8-й корпус оборонял 12-батарейный Шевардинский редут, сюда же были выдвинуты затем части 27-й дивизии. За редутом и восточнее его стояла 2-я кирасирская дивизия, а также полки 12-й пехотной дивизии. В резерве, за деревней Семеновское, находились сводно-гренадерские батальоны пяти пехотных дивизий и 2-й гренадерской дивизии52. К юго-западу от деревни Семеновское были сооружены Багратионовы (Семеновские) флеши с 24 орудиями. После отхода от Шевардина Багратионовы флеши стали передним краем обороны левого фланга.

По-разному провели последнюю ночь перед битвой с 25 на 26 августа противники. У французов шло веселье. Как писал Хлаповский, «на рассвете 7 сентября (26 августа) на нашем правом фланге раздались звуки марша: музыка пехотных полков играла, выбирая лучшие пьесы для возбуждения бодрости и духа войск перед битвой. Теперь уже никто не сомневался, что дело дошло до генерального сражения»52. В действительности сомнения еще сохранялись. Сегюр, бывший в ту ночь на Бородинском поле, писал: «Сколько различных волнений было в эту ночь! Солдаты и офицеры заботились о том, чтобы приготовить оружие, одежду и боролись с холодом и голодом, так как жизнь их представляла теперь непрерывную борьбу с лишениями всякого рода. Генералы же и сам император испытывали беспокойство при мысли, что русские, обескураженные своим поражением накануне, опять скроются, пользуясь ночной темнотой. Мюрат стращал этим. Несколько раз казалось, что неприятельские огни начинают бледнеть и что слышится как будто шум выступающих войск. Однако утром… солнце осветило обе армии и показало их друг другу на том же самом месте, где они находились накануне. Радость была всеобщей. Наконец-то прекратится эта неопределенная, вялая, подвижная война, притуплявшая наши усилия, во время которой мы забирались все дальше и дальше. Теперь мы приблизились к концу, и скоро все должно было решиться!»54

В традициях наполеоновской армии было готовиться к битве как к празднику. За этим стояла идеология Французской революции, черты тогдашнего французского менталитета, впитавшего многое от античности с ее культом героя, понятиями славы, бессмертия, достигаемого не молитвой, а воинским подвигом. Умирать не страшно не потому, что «все там будем», а потому, что подвиг обессмертит героя. А тогда над чем же грустить? «Ночь с 6 на 7 сентября, — вспоминал француз Терион, — прошла так же покойно, как и день 6-го, и когда 7-го утром армия взялась за оружие, она была полна энтузиазма и военного пыла; оружие сверкало, и люди были в полной парадной форме»55. К тому же всех воодушевило воззвание Наполеона, прочитанное каждому полку перед битвой: «Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она нам необходима, она даст нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвой». Это «энергичное и короткое воззвание окончательно наэлектризовало армию, в нескольких словах оно затрагивало все ее интересы, все ее страсти, все ее нужды, короче — в них было все сказано»56. Вообще, Бородинская битва была «битвой народов». Как вспоминал сержант В. А. Фоссен, «6-го мы оставались стоять на той же позиции против неприятеля; подразделения различных родов войск и национальностей: французы, итальянцы, неаполитанцы, саксонцы, вестфальцы, поляки, дармштадтцы проходили мимо нас и занимали свои позиции»57. При этом в Великой армии были целые корпуса, укомплектованные национальными контингентами: кроме смешанного итало-французского корпуса, был еще польский, баварский, саксонский, вестфальский. Представители других народов и владений составляли дивизии (вюртембергцы), бригады, полки и даже батальоны58.

Иначе было на русской части поля. Как тут не вспомнить знакомые с детства слова Лермонтова: «…И слышно было до рассвета, как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый…» Действительно, многие свидетели сообщают о веселом шуме у французов и необыкновенной тишине в тот день и вечер на русских позициях. Н. Б. Голицын писал: «Глубокая тишина, которая господствовала повсюду, была предвестницею грозы. По всей линии провозили икону Смоленской Божией Матери (она была огромного размера. — Е. А.), и каждый из нас мог приготовиться с благоговением к принесению себя в жертву царю и отечеству. Величественная минута, которая никогда не изгладится из памяти моей!» В русском лагере готовились не к подвигу во французском понимании, а к жертве во имя России и царя. Федору Глинке все это напоминало приготовления к Куликовской битве — тысячи и тысячи людей вставали на колени, припадали к земле и горячо молились Богу, прося у него победы и жизни59. Французы же, дети буржуазной, атеистической революции, видя русские хоругви и священников, потешались над «средневековьем» русских. Это были два мира, которым не суждено было понять друг друга. Многие люди в русских рядах осознавали, что идут почти на верную смерть. Как писал участник сражения П. X. Граббе, у него тогда не было никаких иллюзий: «Решительной победы над Наполеоновой армией в тогдашнем состоянии нельзя было надеяться»60. Так думали и другие участники сражения. Н. Н. Муравьев писал, что «мы были гораздо слабее неприятеля и потому не должны были надеяться на победу».

Приближался вечер 25 августа. «Солнце светило ярко, — вспоминал артиллерист И. Т. Радожицкий, — и золотистыми лучами скользило по смертоносной стали штыков и ружей, оно играло на меди пушек ослепительным блеском. Все устраивалось для кровопролития следующего дня: московские ратники оканчивали насыпи на батареях, артиллерию развозили по местам и приготовляли патроны. Солдаты чистили, острили штыки, белили портупеи и перевязи, словом, в обеих армиях 300 тысяч воинов готовились к великому, страшному дню».

Не палить в «молоко» и не паниковать. Не отдыхали и офицеры. В их обязанности входило тщательное наблюдение за оружием солдат, а главное — забота об их моральном состоянии. Согласно «Наставлению господам офицерам… в день сражения» М. С. Воронцова, перед боем офицеры и особенно ротные командиры должны были тщательно осмотреть все ружья, приказать ввернуть и хорошо закрепить новые кремни, проследить, чтобы солдат имел еще два в запасе и чтобы положенные 60 патронов «были налицо и в исправности и так уложены, чтоб солдат, вынимая из сумы, в деле не терял оные, как то часто случается». Офицерам надлежало смотреть, чтобы в бою солдаты стреляли прицельно. «При знаке или команде стрелять» офицеру предписывалось выйти за фронт «и, ходя за оным подтверждать, чтобы каждый рядовой прицеливался и второпях не стрелял бы вверх. Сие есть обязанность всех офицеров и унтер-офицеров замыкающих, кои все должны ходить и строго смотреть, чтоб люди их вверх не стреляли». Перед боем солдатам нужно было делать внушения: «Запрещается наистрожайше, чтоб никто из офицеров или солдатов никогда не осмелился что-нибудь сказать такое, которое бы могло устрашить или удивить своих товарищей. Надобно стараться видеть неприятеля как он есть, хотя он и силен, хотя он бы был проворен и смел, но русские всегда были и будут гораздо храбрее, новозаведенная наша картечь в близкой дистанции тысячу раз лучше его пуль; про штыки же и не говорю, никто еще никогда против русских штыков не удержался, надобно только дружно идти и, пробивши неприятеля, не всем гнаться, а только некоторым…» Речь идет о введенных в армии картечных патронах, которые, как считал Воронцов, «предпочтительно употребляться должны в рассыпном фрунте, в лесу, против кавалерии и особенно против неприятельских стрелков»61.

«Наступила ночь, — продолжал Радожицкий, — биваки враждующих сил запылали бесчисленными огнями кругом верст на двадцать пространства; огни отражали в небосклоне на темных облаках багровым заревом: пламя в небе предзнаменовало пролитие крови на земле. Велики были собранные силы, велико предстояло побоище — знаменитое в летописях мира»62. Н. Е. Митаревский в ту ночь сидел в кругу своих боевых товарищей офицеров и слушал их разговоры: «Полагали, что завтрашний день будет решением кровавой задачи, и, разумеется, об этом только и толковали. “Не может быть, — говорили, — чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы. Кто-ни-будь из нас да надо же быть убитым или раненым”. Некоторые возражали: “Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым!..” Другой замечал: “Меня только ранят…” Один молодой, красивый подпоручик сказал, указывая на открытую лазейку бивуака: “Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда”. Этот офицер действительно был убит, но там ли его душа? Однако ж по настоящее время как только взгляну на крайнюю звезду Большой Медведицы, я вспоминаю о своем юном сослуживце. Я доказывал, что в среднем обыкновенно из десяти убивают одного, а ранен будет кто-нибудь непременно. “И неужели я именно тот десятый, который должен быть убитым” — говорили иные. Все мы были люди молодые, я же моложе всех. Споры продолжались до тех пор, пока старый штабс-капитан не сказал: “Полно вам рассуждать, молитесь Богу, да спите, а там его святая воля”»63.

Конечно, с Бородинского поля еще можно было ночью увести армию по Новой Смоленской дороге. Но битва была необходима всем, и русским в том числе. «Казалось, — писал Н. Н. Муравьев, — несбыточным делом сдать столицу неприятелю без боя и не испытав силы оружия. Французы превозносились тем, что нас преследовали, надобно было, по крайней мере, вызвать у них уважение к нашему войску. Кутузову нужно было также получить доверие армии, чего предместник его не достиг, постоянно уклоняясь от боя. Вероятно, что сии причины побудили главнокомандующего дать сражение, хотя нет сомнения, что он мог иметь только слабую надежду на успех и победа нам бы дорого обошлась. При равной же с обеих сторон потере неприятель и при неудаче своей становился вдвое сильнее нас. Французы имели столь превосходные силы в сравнении с нашими, что они не могли быть наголову разбиты, и потому в случае неудачи они, отступив несколько, присоединили бы к себе новые войска и в короткое время могли бы атаковать нас с тройными против наших силами, тогда как к нам не успели бы прийти подкрепления. Наша армия также не могла быть разбита наголову, но, потеряв равное с неприятелем число людей, мы становились вдвое слабее и в таком положении нашлись бы вынужденными отступить и сдать Москву, как то и случилось»64.

А противник, бывший на том же поле, рассуждал о другом. «Странное и удивительное явление современный бой, — вспоминал Бородино Терион, — две противные армии медленно подходят к полю сражения, открыто и симметрично располагаются друг против друга, имея в 140 шагах впереди свои артиллерии, и все эти грозные приготовления исполняются со спокойствием, порядком и точностью учебных упражнений мирного времени, от одной армии до другой доносятся громкие голоса начальников, видно, как поворачиваются против вас дула орудий, которые вслед за тем понесут вам смерть и разрушение, и вот, по данному сигналу, за зловещим молчанием внезапно следует невероятный грохот — начинается сражение»65.