Генерал Коммуны

Клятва

Передавали, что Домбровский умер со словами:

— Неужели меня могли считать изменником?

Мысль об этом мучила его до последней минуты. Словно в ответ на этот упрек, коммунары, чтя память своего генерала, превратили похороны Домбровского в народную демонстрацию верности Коммуне.

По приказу Вермореля Артур Демэ и Рульяк должны были оповестить коммунаров о митинге на площади Бастилии. Переходя от баррикады к баррикаде, они вдруг напали на «след хорька», как выразился Рульяк. Защитники баррикад встречали их криками ужаса и гнева:

— Домбровский сбежал! Он изменил! Он продал Париж версальцам!

Они отвечали только:

— Приходите на площадь Бастилии. Сегодня в восемь часов похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами!

И спешили дальше.

Они нагнали провокатора на баррикаде улицы Тарани. Он стоял, плотно окруженный коммунарами, и рассказывал об измене Домбровского: «Этот паршивый поляк, оказывается, сбежал, продавшись версальцам. Это он за пятьсот тысяч франков открыл городские ворота и впустил версальцев в Париж».

Лица коммунаров темнели, наливаясь кровью. Преисполненные отчаяния от поражения, люди стали легковерными и повсюду готовы были видеть измену.

— Домбровский! — закричал хмельным от злобы голосом какой-то старик, поднимая над головой шаспо и бросая его об мостовую. — А я ему верил как родному.

И тогда, расталкивая толпу, внутрь круга, где стоял гибкий, мускулистый человек со шрамом на шее, одетый в затрепанную слишком тесную синюю блузу, пробились Артур Демэ и Рульяк.

Задыхаясь от бега, они сказали то же, что говорили на всех баррикадах, где успел побывать провокатор:

— Граждане, через два часа на площади Бастилии похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами на баррикаде у Северной железной дороги…

— Домбровский убит? — растерянно переспросил старик в разом наступившей тишине. Он смотрел по сторонам на лица соседей, желая убедиться, не ослышался ли. Толпа заворочалась и сдвинулась плотнее. Старик медленно наклонился, поднял шаспо и спросил: — Что же ты молчишь?

Человек в синей блузе поспешно огрызнулся:

— А кто их знает — может, они врут? Я рассказываю то, что слыхал в ратуше.

Рульяк схватил его за грудь.

— Ты меня узнаешь?

…При обыске у него нашли револьвер, нож и под блузой в потайном карманчике голубого левантинового жилета документ, удостоверяющий, что Макс Вессэ уполномочен версальским правительством вести переговоры с генералом Домбровским.

Шаг у Вессэ был крупный, и он мог идти за Артуром совершенно не торопясь, сохраняя вид ленивого гуляки.

Бесполезно было отрекаться от документа — рыжий парень признал в нем человека, покушавшегося на Домбровского в штабе, и Артур Демэ тоже узнал его, парижского апаша Макса Вессэ, по кличке Тигр, завсегдатая кабачка «Ню-ню» на улице Эстам. Но Вессэ успокаивал себя: месяц тому назад коммунары поймали Ланье, когда он подсчитывал орудия на редутах Пуан-де-Жура. Его арестовали и приговорили к пяти годам. Через день он сбежал. Лапорт готовился открыть ворота Дофина версальцам. Его накрыли с поличным, а через два дня он благополучно улизнул. А Лагро? А Бофон? Да мало ли агентов попадалось за эти недели, и ни один из них не был расстрелян. Мысль о смерти не приходила в голову Максу Вессэ.

— Стой.

Вессэ вздрогнул, нахмурился. Они остановились посередине Нового моста. Сжав кулаки в карманах, Вессэ прислонился к перилам и незаметно исподлобья оглянулся. Вдоль пустынных набережных Сены горели дома. Дым смыкался над рекой, и вода не отражала небо. Река была загадочно черной, ее поверхность изредка подергивалась пунцовой рябью отблесков огня.

Коммунары, конвоировавшие Макса Вессэ от баррикады, сняли с плеч ружья и замкнули его в полукруг.

— Гражданин Вессэ, признаешь ли ты себя виновным в попытке подкупить генерала Домбровского? — спросил Артур.

— Меня послали, — не торопясь ответил Вессэ.

— Признаешь ли ты себя виновным в покушении на жизнь генерала Домбровского?

Вессэ пожал плечами.

— Признаешь ли ты себя виновным в умышленной клевете на генерала Домбровского?

— Разве я один? Все говорят…

— Твое последнее слово.

«Разговорчиков захотели», — презрительно подумал Вессэ.

Он расправил плечи, самодовольно ощутив свое большое крепкое тело. А руки, смирно лежащие на перилах, — сколько страшных приемов они знают!

Всем своим нутром профессионального бандита он презирал сейчас этих мастеровых с бледными, рано увядшими лицами, тощих, в неуклюжих одеждах. Еще мальчишкой он убедился, что их кошельки всегда пусты, и с тех пор не считал их за людей. И теперь эти голодранцы думают, что поймали его, Макса Вессэ, Тигра, который одурачивал лучших агентов парижской полиции!

И он начинает рассказывать о том, что у него были личные счеты с Домбровским и что он, Макс Вессэ, как патриот, не мог видеть, как поляк, паршивый поляк измывается над французами, командует, гонит их на смерть. Он, кстати, вспомнил несколько фраз Пикара:

— Домбровский осквернял великие слова «нация», «патриотизм», и я был готов на все, чтобы убрать его! Вы не имеете права со мной ничего сделать, — убежденно закончил он. — Я требую суда!

— Мы тебе сейчас устроим суд, — сказал Артур и обратился к своим спутникам: — Граждане, пусть каждый ответит так, как подсказывает ему совесть коммунара, — что сделать с этим человеком?

— Чего он твердит: поляк, поляк! Да будь Домбровский хоть китаец, хоть негр, нам наплевать: Домбровский наш, вот что главное! — сказал стоявший рядом с Артуром старик с баррикады улицы Тарани. — Убить Домбровского не смог, так стал народ мутить. В воду его с камнем на шее.

— Ты кто?

— Я Август Пино, ткач фабрики гобеленов.

— Следующий.

— Я бронзовщик из квартала Вожирар — Жак Марли. Требую расстрелять этого шпиона. Он говорит, что Домбровский его враг, а у нас с Домбровским нет разных врагов.

— Я маляр. Меня звать Майер. Граждане предыдущие ораторы правы. Довольно Коммуне церемониться с предателями!

И даже теперь Макс Вессэ не думал о смерти. Весь вопрос в том, как он спасется. Руки его легли на перила. Прыжок, и он в воде. Но это был риск, а у него имелось в запасе еще безошибочное средство. И потом он надеялся на Артура Демэ: журналист не допустит расстрела — ведь Коммуна отменила смертную казнь.

— Я Луи Рульяк. Работал мебельщиком в мастерской Кодэ. Граждане, я был ординарцем Домбровского. Мы поймали эту гадину в штабе, когда он покушался на Домбровского. — Голос его сорвался, он махнул рукой.

— Да что там говорить! — воскликнул маляр.

— Я Артур Демэ, журналист. Я француз, мы все здесь по национальности французы. Нас хотели на этом купить. Нет. Поздно. Мы уже поняли, что людей разделяют не пограничные столбы, а баррикады. Я требую расстрела.

Но Вессэ все еще не верил.

— Я все расскажу… я был обманут. Они меня заставили. — Слова у него наскакивали одно на другое, он боялся, чтобы его не прервали. — Неужели вы убьете француза из-за какого-то поляка? Будьте великодушны! Коммуна отменила смертную казнь!

— Коммуна ошибалась, — сказал маляр.

— Она была слишком великодушна, — сказал Артур.

Вессэ пытался выпрямиться, но отвратительная слабость свела ему мышцы. «Надо было прыгать в воду», — вяло подумал он. Он ошибся, надеясь на их милосердие. Они стали не теми, что были неделю тому назад. «Тьер тоже ошибся…» — И это было его последней мыслью.

…Сойдя с моста, Артур и Луи Рульяк распрощались со своими спутниками и, не оглядываясь, быстро пошли к площади Бастилии.

Встав в конец длинной очереди, они медленно приближались к Июльской колонне. Оркестр играл траурные марши. Ночное небо розовело от далеких и близких пожаров. Холодный ветер высоко вверх взметал ливни искр, освещая верхушку Июльской колонны с летящим Гением Свободы. У подножия, на гранитной плите стояли носилки с телом Ярослава Домбровского. Шинель покрывала его грудь, в ногах лежали сабля и кепи.

Склонив обнаженные головы, шли мимо, вглядываясь в его лицо, замедляя шаг и долго оборачиваясь назад, гарибальдийцы, и красные рубахи их вздувались пузырями от порывов ветра; шли старики в синих блузах — мастера из Бельвилля и Монмартра; прислал своих бойцов Интернациональный батальон Коммуны; темнокожие мулаты, сенегальцы, какой-то алжирец в неведомом ритуале горестно вздымал кверху светлые ладони, за ними шли маленькие бледные остролицые подростки от батальона «Питомцы Коммуны», — всегда насмешливые, веселые даже под пулями, они были непривычно серьезны; отворачиваясь в сторону, шли женщины-маркитантки, санитарки, у каждой висело шаспо на плече, — они протяжно всхлипывали, отходя в темноту, шли члены мэрии в разорванных грязных сюртуках, опустив поседевшие головы. Покачиваясь, проходили широкоплечие моряки уже потопленных канонерок Коммуны. Они вспоминали, как по приказу Домбровского забирались далеко вверх по Сене, в самую гущу неприятельских лагерей, и обстреливали колонны версальцев. Шли артиллеристы с отчаянных батарей Ванва: они неделями не покидали своих постов. Когда Домбровский приезжал к ним, они не просили у него ни смены, ни подкрепления — только пороха и снарядов. Шли командиры батальонов — ученики и помощники Домбровского. Коптящие языки факелов выхватывали из тьмы небритые щеки, заскорузлую от крови перевязку, блестящие глаза с воспаленными веками.

Здесь не было Врублевского и никого из его отрядов, сражавшихся сейчас на Бютт-о-Кай. Никого с левого берега Сены, от отрядов Варлена, и Эда, и Лиссбона. Линия фронта уже прорезала Париж почти надвое. А из соседних улиц все бежали и бежали коммунары, сжимая в руках горячие ружья; отряды дальних кварталов присылали делегатов, чтобы проститься со своим генералом.

Народ хорошо узнал его за два месяца Коммуны. О храбрости его ходили легенды, его редкие шутки передавались из уст в уста. С Домбровским они дрались у Нейи и брали Бэконский замок. Сотни людей он знал по имени, и они помнили пожатие его узкой и твердой руки. Неподвижно лежала она сейчас на синем сукне шинели, опаленная, измазанная маслом и порохом.

Артур наклонился над телом Домбровского, поцеловал его высокий лоб. Белая холодная кожа слабо пахла порохом и дымом. Артур хотел в последний раз всмотреться в его лицо. Ветер тихонько трепал светлые пряди волос Домбровского. Артуру казалось, что вот-вот приподнимутся веки и прямо на него глянут, чуть усмехаясь, ясные голубые глаза. Но по-прежнему неподвижно лежали тени ресниц. Артур отошел, натягивая на голову кепи, не слыша, как трещит и рвется подкладка.

Верморель поднялся на пьедестал. Он сказал всего несколько слов, ибо снаряды падали все ближе и баррикады ждали своих защитников, среди которых не было больше Ярослава Домбровского.

— Генерал Домбровский пал на баррикаде улицы Мирра, убитый версальцами. Шпионы сеяли среди коммунаров слухи о его измене. Некоторые подозрительно относились к Домбровскому, потому что он был иностранцем. Но солдаты всегда верили ему, а солдаты никогда не ошибаются в своих чувствах. Мы с гордостью заявляем всему миру: да, нами командовал Ярослав Домбровский, талантливейший генерал и великий революционер польского народа! Его жизнь и смерть чисты и прекрасны. Кто слаб сердцем, кого точит сомнение, страх, пусть вспомнит человека, который не знал ни страха, ни позора отступления. Он был факелом, героем Всемирной республики! Прощай, наш друг! Не считай, что ты умер на чужбине. Спасибо тебе, гражданин Домбровский. Спасибо тебе, польский народ, за такого сына.

Близкие и далекие разрывы снарядов беспорядочно вставляли точки в речь Вермореля. Нервная спазма перехватила ему горло, он остановился, но тысячи глаз, устремленных на него со всех концов площади, вернули ему силу.

— Домбровский боролся и пал за наше дело, как за свое, так неужели мы, парижане, сдадимся? — проникновенно спросил Верморель.

— Нет! — всплесками прокатился крик.

— Пусть не панику сеют бомбы версальцев, пусть они сильнее разжигают наше мужество и гнев. Нет с нами живого Домбровского, но с нами его ненависть, его вера! Теперь мы твердо знаем, что пролетарии всех стран до конца вместе. Поклянемся же над его телом, что мы уйдем отсюда только затем, чтобы победить или умереть.

— Клянемся! — крикнула площадь, заглушая грохот канонады, потрясая поднятыми вверх огнями факелов, ружьями, фуражками, кулаками.

И они сдержали свою клятву.