Генерал Коммуны

Артур Демэ

Достаточно взглянуть на его легкую, танцующую походку, когда он, засунув руки в карманы, ловко скользит сквозь густой поток прохожих, бесцеремонно, в упор разглядывая встречных, бросая девушкам короткие замечания, от которых те улыбаются, — сразу становится ясно, что он родился и вырос в Париже.

Париж вынянчил и воспитал Артура Демэ, и он любил свой город сыновней любовью. Он презирал провинциалов, а тем паче иностранцев. Предместья Парижа были для него стенами мира. Демэ исполнилось уже двадцать шесть лет, но он ни разу не выезжал из Парижа дальше Сен-Дени, Версаля, Венсена и не жалел об этом. Зато редко кто мог с таким правом сказать: «Я знаю Париж!» И это было, пожалуй, единственное, чем Артур гордился. Он знал дом на площади Рояль, где жил поэт Скаррон, и мог показать на площади Вогезов путь, по которому Ришелье пробирался к своей любовнице. Он бывал в катакомбах, он облазил город до самых глухих, никому не ведомых трущоб. Повсюду он имел друзей и знакомых — в сырых подвальных мастерских Бельвилля, в антикварных магазинах, в депо Северной железной дороги, в монмартрских кабачках, за кулисами Оперетты, в грязных меблированных комнатах Латинского квартала, в Палате депутатов..

Он работал журналистом, но это не было его призванием. Просто он не знал другой работы, которая так же удовлетворяла бы его ненасытное любопытство к жизни.

Он питал глубокое равнодушие к газетной славе, и, наверное, поэтому в журналистских кругах Парижа, полных сплетен, взаимных козней и зависти, имя Артура Демэ пользовалось любовью. Но ни одна редакция не могла удержать его больше полугода. Так же часто любил он менять характер работы: сегодня — судебный репортер, завтра — театральный критик, послезавтра — журналист в Национальном собрании.

Первое серьезное горе он испытал при вступлении пруссаков в Париж. Ему казалось, что он не переживет этого позора. Он был в числе тех, кто настоял на уничтожении Булонского леса, чтобы его не осквернили пруссаки. Он сам рубил прекрасные дубы, кружевные беседки, стрелял лебедей, хохлатых уток на прудах… Когда лес был зажжен, Артур снял шляпу и три часа простоял в толпе на городской стене, потом пошел в кабак и напился до бесчувствия.

Коммуна застала Демэ газетным хроникером у Пиа.

В Лувре перед статуей Венеры Милосской, в залах Микеланджело он впервые увидел синие блузы рабочих, в роскошных галереях Аполлона и Рубенса сияли восторженные глаза, шлепали босыми ногами ребятишки, а их отцы, сняв деревянные сабо, застенчиво ступали по блестящему паркету в шерстяных носках.

Демэ выбрали в мэрию, и он сразу же с головой зарылся в работу, лишь изредка уступая просьбам Пиа урвать минутку — забежать в редакцию.

Сейчас, направляясь в мэрию, он решил заглянуть по дороге в кафе «Кролик-мститель», надеясь застать там Пиа и передать ему заказанную статью.

Перейдя улицу, Артур лукаво подмигнул ржавой облупленной вывеске кафе, — ее вызывающее уродство как бы подчеркивало, что хозяин не зазывает сюда прохожих и даже не желает их посещения. Толкнув ногой дверь, Демэ остановился на пороге сводчатого полутемного зала. Беспричинно улыбаясь, он с наслаждением вдыхал знакомые запахи кухни, крепкого табачного дыма, свежих газет и винных бочек, покрытых плесенью и землей.

Все по-старому, только над стойкой увитые свежей зеленью портреты Марата, Гарибальди, Гюго и Делеклюза. Их раньше не было. Шутка ли, ведь Артур не заходил сюда с апреля! Работа в мэрии, заседания всяческих комиссий, потом редакция оставляли ему на сон шесть часов в сутки. Оглядывая зал, он испытывал удовольствие, как от встречи с другом, которого давно не видел.

С начала войны «Кролик-мститель» облюбовали журналисты левых газет. С утра до поздней ночи висят под потолком клубы пара и дыма, стреляют пробки, звенит посуда, стуча красными сафьяновыми сапожками, снуют между столиками официантки. Сюда редко заходят посторонние. Каждая газета имеет свой угол. Тут же, на мокром столике, раздвинув кружки, пишут какую-нибудь срочную статью, распределяют хронику; встав на стул, что-то читает вслух сегодняшний «гвоздь», сопровождая каждый абзац убийственными замечаниями. Фраза, небрежно брошенная между двумя глотками вина, завтра будет повторяться тысячами читателей, но здесь же можно услышать новости, которые никогда не попадут в газеты.

— Здорово, бурдюки! — крикнул Артур резким голосом уличного парня.

Он сбежал вниз, пожимая протянутые со всех сторон руки, пробираясь к столику Феликса Пиа. Сам хозяин дядюшка Тирден вышел из-за стойки. Он нес бутылку шабли и особый гирденовский салат. Тирден любил Артура за неизменный аппетит, хозяин кафе считал, что главное достоинство всякого журналиста — хороший желудок.

Артуру немедленно сунули в руки последний номер версальского «Фигаро».

— Как тебе нравится? — спросил Пиа.

Всю первую страницу газетки занимала цветная карикатура — Домбровский и Врублевский, одетые в зеленые польские мундиры, в высоких меховых папахах, стоят на развалинах Парижа и, размахивая вилами, не дают маленькому французу войти в город. Оба они перепачканы кровью, из карманов у них торчали горлышки винных бутылок и пачки немецких денег.

Артур пожал плечами:

— Эти писаки кричат против нас только потому, что мы не платим им, чтобы они кричали за нас.

— Грубо, не правда ли? — воскликнул Феликс Пиа, уловив брезгливую гримасу Демэ. — Но это пишется не для Парижа, — представьте себе, как эта карикатура действует на крестьян! Не удивительно, что Коммуна не находит отклика в деревне.

— С каких это пор наши крестьяне стали патриотичнее парижан? — немедленно заметил Верморель.

— Именно потому, что они менее патриотичны, их восстанавливают против нас всякими Домбровскими, — настаивал Пиа. — Нужно уважать национальные предрассудки.

— Истинный друг нации тот, кто свободен от национальных предрассудков, — отпарировал Верморель.

И спор, прерванный было приходом Артура, разгорелся с новой силой. Одни, во главе с Феликсом Пиа и Жоржем Клеро, известным политическим обозревателем газеты «Экономист», осуждали участие иностранцев в Коммуне, нападая особенно на Домбровского, назначенного недавно главнокомандующим армии Коммуны, другие — их было большинство — поддерживали Огюста Вермореля и Вермеша, редактора популярной газеты «Отец Дюшен», защищавших Домбровского. Артур маленькими глотками тянул вино, забавляясь жеманной жестикуляцией Пиа, остроумными репликами Вермеша, аристократическими манерами Клеро, — словом, всем тем, что давало пищу его наблюдательному, насмешливому уму. Сам предмет спора его интересовал мало.

— Друзья мои, — со снисходительной величавостью сказал Клеро, — Коммуна возникла как движение национально-патриотическое, и участие в ней иностранцев вызывает естественное недоумение. — Он произносил слова медленно, как бы любуясь ими. — Пусть они помогают нам оттуда, — он неопределенно махнул рукой, — из-за границы. («Наверное, он страдает оттого, что не может глядеть себе в рот», — подумал Артур.) Мы должны оставить чистыми наши ряды, если хотим сохранить Францию. Представить только: поляк возглавляет французское патриотическое движение! Когда я думаю об этом, мне делается стыдно. Сердце Европы бьется во Франции, а сердце Франции — в Париже. Поэтому буржуазия всех стран желает уничтожить душу нашего народа, растворить ее в космополитизме.

— Что касается меня, — уже начиная скучать, сказал Артур, — то мою душу можно растворить только в том случае, если Тирден принесет мне стаканчик абсента.

— Ты не разбираешься, где кончается космополитизм и начинается Интернационал. Почему мы должны действовать врозь, если наши враги соединились? — рявкнул Вермеш. — Знаешь ли, куда ты толкаешь иностранцев, Клеро? Черт возьми, к Тьеру! Либо они должны быть с нами, либо с версальцами! Вы боитесь этого, — он ткнул пальцем в карикатуру, — но, клянусь моей лопатой земли на могилу Шибздика, канальи еще больше боятся участия в Коммуне таких, как Домбровский и Дмитриева. Враги проницательней друзей.

Пиа поднялся, поправил тщательно уложенные седые кудри.

— Те иностранцы, которые участвуют в Коммуне по милости нашей неразберихи, — авантюристы. Они иностранцы повсюду, даже у себя на родине. Коммуна для них — мутная водица…

Верморель стукнул кулаком по столу так, что все кружки подскочили.

— Да как ты смеешь! Эти люди проливают кровь за наше дело! — закричал он.

Все смутились.

— Огюст, будь великодушен, — примирительно заметил Артур. — Пиа достоин всяческого сочувствия, ведь ему чаще других приходится выслушивать свои речи.

Пиа с многозначительной и хитрой гримасой сожаления по адресу Вермореля продолжал как ни в чем не бывало:

— Еще неизвестно, за что они ее проливают. Вот возьмите хотя бы этого поляка Домбровского. — И он эффектно выбросил руку, как будто «этот поляк» находился у него на ладони. — Был осужден за что-то в России, бежал с каторги, шатался по всему свету, потом, говорят, здесь, в Париже, подделывал паспорта и ассигнации. И вот такого человека ставят во главе нашей армии!

— Как будто у нас мало своих авантюристов, — расхохотался Клеро, довольный своей шуткой.

— Это клевета! — заикаясь от волнения, возмутился Верморель.

— Армия обожает маленького поляка, — неуверенно поддержал кто-то.

— Черт возьми, лучший судья в этих вопросах — народ! — кричал Вермеш. — Недаром по всему городу расклеены портреты Домбровского: народ не спрашивает, из какой ты страны, — народ спрашивает, что ты делаешь и какую пользу ты приносишь революции.

— Ах, предположим, вы правы, друзья мои, — жеманно заявил Пиа. — Но объясните тогда мне, что привлекает Домбровского к Коммуне? Не все ли равно ему, кто победит — мы или версальцы? Ведь не надеется же он потом с нашей Национальной гвардией освобождать свою Польшу? Или ты, может быть, обещал ему это, Верморель? Ведь вы, кажется, друзья?

Верморель с нескрываемым презрением поглядел на Феликса Пиа.

— Да, я горжусь дружбой с Домбровским. Он бесстрашно несет под пулями знамя Интернационала со словами Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — строго и торжественно сказал Верморель.

«Излишняя высокопарность и заикание мешают ему стать хорошим оратором», — с сожалением отметил про себя Демэ. Но, заговорив о Домбровском, Верморель так воодушевился, что даже привычный ко всему дядюшка Тирден поднял голову и стал прислушиваться.

Верморель всегда поражал Артура своей страстностью. Он ни в чем не терпел равнодушия и был одинаково безудержен и в любви и в ненависти.

Верморель говорил о том, что и раньше лучшие люди мира защищали свободу чужих народов. Байрон погиб, сражаясь в рядах греческих повстанцев, итальянец Гарибальди воевал в Южной Америке за независимость Уругвая, русский Бакунин участвовал в германской революции 1849 года, Гейне помогал французам в 1848 году.

— Но этими благородными людьми двигало сочувствие. Здесь же, в Париже, когда впервые в истории взяли власть рабочие, либералы отвернулись от Коммуны. Только истинные революционеры встали на ее защиту. И первым среди них к нам пришел Домбровский. Он пришел не из сочувствия, он пришел защищать свое дело, свою правду. В этом сила Коммуны, в ее всемирной правде. У Домбровского есть поговорка: «В каждой луже — свое солнце», — продолжал Верморель. — Это удивительно подходит к твоим рассуждениям, гражданин Пиа. Думая о свободе только своей нации, мы смотрим в лужу и надеемся согреться отраженным в ней солнцем. Тьер ненавидит Домбровского больше, чем любого из нас, ибо Домбровский показал, что где бы ни было создано государство рабочих, защищать его должны революционеры всех стран. А что касается его прошлого, то вот… — Он вытащил из внутреннего кармана своего просторного сюртука толстую связку бумаг, обернутую в пергамент, и помахал ею перед носом Пиа. — Здесь документы Домбровского, я взял их у его жены. Хочу написать статью о нем, чтобы опровергнуть клевету версальцев.

— Любые документы можно истолковать по-разному, — недоверчиво пробормотал Пиа.

Лицо Вермореля передернулось.

— Я могу передать их тебе. Пожалуйста, сделай статью.

Клеро, желая сгладить грубость своего приятеля, сказал поспешно:

— Дадим эти документы Артуру. Он беспристрастен. И он напишет.

Артур Демэ воспринял такой неожиданный поворот разговора без всякого удовольствия. Горячая речь Вермореля тронула его, но не убедила. Он был вовсе не беспристрастен. Со времени назначения Домбровского командующим он невзлюбил маленького поляка, рисующегося своим спокойствием. Как будто Коммуна не могла найти француза, способного командовать парижанами!

Артур не успел ничего возразить, — из дальнего темного угла раздался хриплый голос:

— Доблестные рыцари пера и жители трибун, позвольте мне вмешаться.

— Рид, дружище, — засмеялся Артур, — ползи сюда!

На свет вышел обрюзгший пожилой человек с рыжими бакенбардами и сонным лицом. Одной рукой он придерживал у груди стакан и бутылку вина, другой волочил за собой стул.

— Вот я вам сейчас кое-что докажу, — бормотал он.

Роберт Рид, по происхождению шотландец, работал корреспондентом одновременно двух газет, американской и английской. Он жил во Франции уже семнадцать лет, и единственным живым чувством этого флегматичного человека была беззаветная любовь к Парижу.

Влюбленные быстро узнают друг друга. Между Артуром и Ридом царила самая горячая дружба.

Рид уселся верхом на стул и стал шарить у себя по карманам.

— Ага, вот! — Журналист вытащил записную книжку. — Я прочитаю вам отрывок из своей корреспонденции в Лондон. Слушайте! Описание сегодняшнего Парижа я пропускаю… Вот… «Где же находятся, — думал я, — представители Европы и Америки? Возможно ли, чтобы при виде этого потока невинно пролитой крови они не сделали попыток к примирению? Эта мысль была для меня невыносима, и, зная, что американский посланник господин Уошберн в городе, я решил немедленно повидаться с ним… Направившись к Уошберну, я встретил на Елисейских полях множество повозок, переполненных ранеными и умирающими. Снаряды рвались вокруг Триумфальной арки, и к длинному списку жертв Тьера прибавилось еще множество невинных людей… Войдя в комнату секретаря посольства, я спросил господина Уошберна. Обо мне доложили, и я был допущен к посланнику. Он сидел, развалясь в кресле, и читал газету. Я ожидал, что он встанет, но он продолжал сидеть по-прежнему, не выпуская из рук газеты, — поступок крайне грубый в стране, где люди обычно так вежливы. Я сказал господину Уошберну, что с нашей стороны было бы бесчеловечно не добиваться примирения. Удастся нам это сделать или нет — во всяком случае, наш долг попытаться; и момент для этого казался особенно благоприятным, — пруссаки как раз настойчиво требуют от Версаля заключения окончательного договора. „Парижане — бунтовщики, — ответил Уошберн, — пусть они сложат оружие“. Я возразил, что Национальная гвардия имеет законное право носить свое оружие, но что дело не в этом. Когда гуманность поругана, цивилизованный мир имеет право вмешаться. Уошберн фыркнул. „Я прошу вас о сотрудничестве, — продолжал я. — Если версальцы откажутся, моральная ответственность ляжет на них“. Уошберн: „Я этого не нахожу“. Так кончилось наше свидание. Я покинул Уошберна глубоко разочарованный. В его лице я встретил грубого и надменного человека, абсолютно лишенного тех братских чувств, которых можно было бы ожидать от представителя демократической республики».

— Святая наивность! — сказал Верморель, когда Рид окончил.

— Напечатали? — спросил Артур.

Рид печально захлопнул книжку.

— Как бы не так. Я послал это в три лондонские газеты. Ни одна не хочет помещать ни слова правды о Коммуне. Да… добрая старая Англия…

Он торопливо наполнил стакан и выпил залпом.

— Верморель, — сказал вдруг Артур, — давай свои документы о Домбровском!

Артур проводил Рида до его квартиры.

— Цензура меня преследует с пеленок, — бормотал Рид. — Когда потерялась моя метрика, редактор отказался поместить объявление в газете. А этот Уошберн — змея.

— Рид, ты складываешь оружие? — спросил Артур.

— А что я могу с ними поделать?

— Можешь. Тебе надо увидеться с Варленом или с Френкелем.

— Варленом? — переспросил Рид. Он запустил пальцы в свои рыжие щетинистые бакенбарды. Хмель вылетел у него из головы. — Варлен честный парень и светлая голова, но ведь он же член Интернационала!

— Ну и что же? — засмеялся Артур.

Рид прислонился к стене дома.

— А дальше — Маркс, Лондон? Нет, это не для меня…

— Испугался? Эх ты, потомок Робин Гуда!

— Конечно, я полечу со своего места со скоростью пули, — рассуждал сам с собою Рид. — А может, попробовать, а? Интересно… Почему бы не вмешаться. Кто узнает, что ты жил, если ты ни во что никогда не вмешивался…