Генерал Коммуны

Чужой

На окраине Жантильи Домбровский нагнал Росселя. Они поехали рядом, оставив несколько позади своих адъютантов и охрану. Ярослав поблагодарил Росселя за поддержку и принятие его предложения. Россель ответил вежливой, но холодной фразой, и разговор оборвался.

Дорога уже опустела. По пути в город им встретился всего один батальон. Левофланговые, подняв факелы, осветили лица всадников.

— Батальон, равнение налево! — крикнул командир.

— Ур-ра, Домбровский! Ур-ра, Россель! Да здравствует Коммуна! — раздались нестройные, но частые возгласы.

Домбровский отдал честь.

— Привет и братство!

Россель тронул лошадь рысью и молча проехал мимо. Домбровский удивленно посмотрел ему вслед.

— И это называется — солдаты! — сказал Россель, когда Домбровский поравнялся с ним. — Сброд, годный лишь для бунта. Рваные штаны, сабля, путающаяся в ногах, плащ носит как мешок, грязное кепи… Домбровский, скажите мне откровенно, неужели вы, кадровый офицер, полагаете, что с этими людьми можно победить армию, руководимую даже таким никчемным командующим, как Тьер? — Он оглянулся на ординарцев и вплотную, стремя в стремя, подъехал к Домбровскому. — Я не хочу, чтобы вы ложно поняли меня. Вы единственный, кого я уважаю здесь. Когда я узнал, что в стране возникла борьба между двумя партиями — партией капитулянтов и партией, настаивающей на продолжении войны с Германией, — я подал в отставку. Я без колебания перешел на ту сторону, где не было генералов, виновников капитуляции. Но Коммуна оставила меня в дураках. Еще две недели тому назад я надеялся повернуть войска Коммуны против пруссаков или хотя бы заставить Францию опомниться и продолжать войну с немцами.

«Неужели Валерий прав?» — думал Домбровский. Он вспомнил, как радовался назначению полковника Росселя военным делегатом вместо Клюзере. Его привлекали в Росселе эрудиция, слава талантливого военного инженера французской армии… Поверил, что к власти пришел настоящий командующий.

— Я искал патриотов, а нашел междоусобную войну, — продолжал Россель. — Вы поляк, а я… я не могу убивать французов, какие бы они ни были.

— Зачем вы мне рассказываете это? — угрюмо спросил Домбровский.

— Вы чужой здесь, вы беспристрастны — и можете убедиться, что я прав.

«Чужой?..» — спросил себя Ярослав. Губы его скривились в невеселой улыбке.

— Чужой? — беззвучно повторил он с живым удивлением и вдруг вспомнил, как то же слово услышал он из других уст, на родной польской земле, в Варшаве.

Это случилось накануне восстания, на заседании ЦК. Домбровский привел с собою русских офицеров во главе с Андреем Потебней. «Вы не верили мне, — обратился он к „белым“, — а русские готовы выступить вместе с нами. Спросите их, и вы убедитесь, насколько постыдны были ваши сомнения». Как он был тогда молод и неопытен! Открытые националисты, «белые» нагло, не стесняясь присутствия русских, отказались принять их помощь. «Вы хотите лишить нашу шляхту главной силы — ненависти к России! — кричали они Домбровскому. — Восстание должно носить исключительно национальный характер». Домбровский пытался переубедить их: главная сила — это ненависть не к русским, а к царизму. Восстание в Польше удастся, если его поддержат русские крестьяне. Из национального оно должно перейти в крестьянское. Он сослался тогда на Герцена, лучшего друга поляков: «Вне России нет будущности для славянского мира». На него накинулись с бранью. «Он продает Польшу русским! Это худшая измена». И тогда граф Замойский, надменно подняв бледное лицо, сказал: «Вы, Домбровский, всегда были больше русским, чем поляком. Вы чужой нам».

Для польских магнатов Домбровский был действительно чужим. Это нисколько не огорчало его, даже тогда. Другое — слышать то же от Росселя.

Домбровский крепко сжал витую рукоять хлыста. Недаром, видно, Врублевский предупреждал… Тлеющая тревога разгоралась, заслоняя обиду, вызванную этими оскорбительными словами Росселя. Впервые Домбровский снес оскорбление, не выдав своих истинных чувств, подавив желание бросить в лицо Росселю гневную правду. Он сдержал себя ради предстоящего наступления.

Пользуясь неожиданной откровенностью Росселя, он спросил, верит ли Россель в успех завтрашнего сражения.

— Я использую эту попытку, — твердо обещал Россель. — Она мой последний шанс, — повторил он, думая о чем-то своем.

Копыта застучали по деревянному горбатому мостику через Бьевр. Узкой ленточкой блеснула вода, покрытая грязными хлопьями пены. Шумели мутные ручьи, снося в реку вонючие отбросы многочисленных пивоварен, прядильных, сыромятных, красильных мастерских, тесно прижатых одна к другой вдоль берегов этого рабочего района.

Впереди букетом огней сверкал Париж. На синем небе, словно накаленные, обозначились контуры башен, соборов; слева от холма, на который поднялись всадники, чернела тяжелая громада Пантеона, опоясанная золотым кольцом фонарей.

Путь туда лежал через фабричные кварталы по тесным, немощеным улочкам, мимо ветхих, вросших в землю домов парижской бедноты. Из раскрытых дверей мастерских неслись голоса, шлепающие удары, гул станков. Бурчали водяные колеса. На высоких рамах сушились натянутые кожи. Их острый запах напомнил Урбэна.

Встретить бы его сейчас, порадоваться вместе завтрашнему наступлению. Ярослав вдруг особенно явственно осознал, как много значила бы для него похвала этого человека.

Выезжая на бульвар, они обогнули увитый плющом старинный дом. Под балконом горел фонарь, освещая низкие кованые ворота и над ними — вырезанный на сером камне барельеф трехмачтового парусника — герб города Парижа.

Россель кивнул головой:

— Кораблю нужен капитан. Эти никчемные болтуны тянут руль в разные стороны. Париж может спасти только военная диктатура.

— Париж — да, Коммуну — нет, — как можно мягче ответил Домбровский. — И вы и я натворили бы на их месте еще больше ошибок. Диктатура одного человека не заменит Совета Коммуны… там ведь много талантливых людей. Возьмите Варлена, Риго, Делеклюза… А иногда перед простым вашим парижским рабочим чувствуешь себя таким школяром..

Несвойственное ему волнение звенело в голосе. Россель с любопытством посмотрел в его сторону и ничего не ответил.

Они расстались на площади. Крепким пожатием Домбровский как будто хотел передать свою энергию холодной, влажной руке Росселя.

На следующее утро после совещания в Жантильи Россель получил телеграмму: «Форт Исси занят, прибывает множество версальских войск». Стоя посреди кабинета, он перечитывал ее снова и снова. Высокий крахмальный воротник резал ему подбородок. С усилием подняв голову, он сунул телеграмму в карман и отправился на площадь Согласия. Падение Исси требовало немедленно изменить ход задуманной операции.

Ветер улетел из города. От входящих на площадь отрядов в знойном воздухе висели рыжие облака пыли. Громыхали бочки с водой. Кричали продавцы жареного картофеля. Гардмобили возбужденно переговаривались о предстоящем наступлении. Все были веселы и радовались, как мальчишки, которые вертелись тут же, ходили на руках, дрались, довольные, если им удавалось рассмешить взрослых. Гражданки, идущие с рынка, угощали гвардейцев хрустящими пирожками и яблоками.

Возле покрытой черным траурным чехлом статуи города Страсбурга совещались озабоченные командиры. Всю ночь они разъезжали по городу, ища разбросанные части, ибо штаб не имел точных адресов. Им удалось собрать семь тысяч человек, — огромная цифра для армии Коммуны. Ждали с минуты на минуту Ля-Сесилия с двумя батальонами. Через полчаса должен был приехать Россель. Он поведет их в бой.

— А там каждый будет драться за двоих!

— И нас будет четырнадцать тысяч!

Но Россель приехал раньше, чем его ждали. Раздались команды. Шеренги быстро выровнялись. Приземистый человек в штатском, сопровождаемый группой офицеров, подпрыгивая в седле, объезжал фронт; губы его были брезгливо поджаты; поравнявшись с командирами, стоявшими на правом фланге, он выпрямился, привстал на стременах. Лицо его было желто-белым, как кость. Он сказал твердо и громко, никого не осуждая:

— По моим подсчетам недостаточно.

Его просили подождать хотя бы полчаса — подойдут еще отряды; его пытались убедить… Никого не слушая, он приказал разойтись и, круто повернув лошадь, уехал.

Вернувшись в министерство, он велел дежурному отвезти в типографию записку:

«Трехцветное знамя развевается над фортом Исси, оставленным вчера гарнизоном. Военный делегат Россель».

— Отпечатать ее в десяти тысячах листовок и расклеить по городу.

Проводив дежурного, он запер дверь кабинета, опустился в кресло. О чем он думал? В любом случае он решил выходить из игры. Ему не удалось изменить ход событий. Для коммунаров главным врагом оставался Версаль, а для него — немцы. Он жаждал продолжать войну, а не революцию. Карта, на которую были поставлены его талант, образование, молодость, карьера, — эта карта бита…

Много времени прошло, прежде чем он придвинул бумагу и стал писать:

«Граждане члены Коммуны, уполномоченный вами временно заведовать военными делами, я сознаюсь, что не могу дальше нести ответственность за командование там, где все рассуждают и никто не хочет повиноваться». Вспоминая неудачи последних дней, он писал все быстрее, царапая бумагу, брызгая чернилами. Перечислив с горькой обидой все случаи путаницы в военном аппарате Коммуны, он кончил: «Для меня остается только один из двух исходов — или уничтожить препятствия, или удалиться. Я не в силах уничтожить препятствие, так как они в вас, в вашей слабости. Я удаляюсь и прошу вас дать мне камеру в Мазасе»[4].

В это утро Домбровский был вызван на редут Н.

Заканчивая осмотр, он взглянул на часы — без четверти двенадцать. Пора было возвращаться в Париж. Нужно застать Росселя на площади Согласия. Он поднял подзорную трубу, изучая в последний раз траншеи версальцев. Он не видел, как в редут на взмыленной лошади влетел Грассе — дежурный адъютант штаба. Соскочив с седла, Грассе подбежал к Домбровскому, крича:

— Россель подал в отставку! Исси пал!

Труба дрогнула в руке Домбровского, но он не обернулся. Прошла добрая минута, пока он наконец аккуратно уложил трубу в чехол и отдал ее ординарцу.

У крепостного вала уже бурлила взволнованная толпа коммунаров:

— Измена!

— Продали Исси!

— В Париж!.. Перестрелять мерзавцев!

Домбровский обернулся и спрыгнул с насыпи. Его мгновенно окружили.

— Измена! — дерзко крикнул ему в лицо молодой канонир, размахивая запалом.

— Ну, и что же ты хочешь? — спросил Домбровский. Все увидели на его лице злое любопытство.

— В Париж! — парень снизил тон, ошеломленный тоном Домбровского.

— Дайте ему мою лошадь, а я пока останусь защищать редут, — сказал Домбровский.

Коммунары умолкли. Канонир хмуро отступил. Грассе, опустив голову, стегал хлыстом по лафету.

— Россель подал в отставку, — небрежно разъяснял Домбровский. — Ну что же, на его место назначат другого…

А у самого в это время бешено мчались мысли: «Значит, он приехал на площадь раньше срока. Может, вовсе не приезжал, решил, что после падения Исси атака бессмысленна». И вслух:

— Поднажмем — и отберем Исси. Впрочем, «мясникам» нечего радоваться, я был там позавчера — куча песка и камней. Вот, а ты хочешь покинуть форт, — повернулся он к канониру, — сеешь панику и помогаешь изменникам.

Домбровский присел на лафет. Его неторопливость и злость убедительнее слов действовали на людей, но в их молчании оставалось еще недоверие.

Тогда он притянул за рукав молодого канонира, посадил его рядом с собой.

— Как тебя звать, гражданин?

— Жан.

— Жан Ехидка, — насмешливо пояснил кто-то. Коммунары обступили пушку, на которой сидел Домбровский.

— Так вот, Жан, ты напомнил мне сказку, которую я слыхал в Швеции, — рассеянно начал Домбровский. Он посматривал на Грассе, стараясь по выражению его лица отгадать размеры катастрофы. — Сказка про то, как один крестьянин, по имени Пьеро, пахал однажды до самого вечера. Быки его устали, он тоже. Собираясь вечером домой, он положил плуг на спину осла, да еще уселся сам, и, погнав впереди быков, отправился в путь. Осел сгибался под непосильной ношей. Крестьянин наконец понял, что осел не может идти. Тогда Пьеро слез, взвалил плуг себе на плечи и снова сел на осла, говоря: «Ну, теперь ты можешь идти как следует, плуг на мне, а не на тебе».

Среди нервного смеха он сказал на ухо Жану, вспотевшему от общего внимания:

— Ты не обижайся, все мы бываем такими иногда.

А разве сам он несколько минут тому назад не растерялся? Только вовремя сдержал себя.

Он велел подать лошадь и отошел в сторону с командиром батальона, седым капитаном Нервалем. Домбровский рассказал ему о предполагаемых действиях версальцев на этом участке. Нерваль внимательно слушал, кое-что переспросил и замялся в нерешительности, одергивая свой поношенный, аккуратно заштопанный мундир.

— Ну, что еще? — спросил Домбровский.

— Генерал, нам нужны подкрепления, эти цыплята не обстреляны, не обучены. Да и их мало. Мне не продержаться с ними. Их бы отвести месяца на два в город, нашпиговать там. Что сейчас выкинули, — прямо стыдно перед вами!

— И ты, Нерваль! — покачал головой Домбровский. Он взял капитана под руку. — Я, конечно, могу попросить господина Тьера подождать месяца два, пока мы обучим наших солдат, — как ты думаешь, Нерваль? Ну вот, улыбаешься — значит, все в порядке. Наша армия должна обучаться в бою. — Он остановился, обвел рукой кругом: — Смотри, какая красота!

Стены из плотных серых мешков с землей, уложенных поверх зеленого вала, защищали редут от случайных пуль. Орудия, вытянув блестящие пальцы стволов, грозили заволоченным дымкой черным ленточкам вражеских траншей. Четкие силуэты дозорных застыли подле бойниц. Блики солнца лучились на пирамидках снарядов, на козлах из ружей.

— Вот лучшая школа для твоих птенцов, только учить их надо. А ты хочешь заставить их махать палками вместо шаспо!

И, уже сидя на лошади, пожимая цепкие, опаленные порохом пальцы Нерваля, добавил:

— Я постараюсь прислать тебе батальон, но надежды мало. Не знаю, чего у меня меньше, — надежд или людей.

Долго еще стоял у ворот капитан Нерваль, провожая глазами группу всадников и особенно одного из них — на белой лошади.

— Все понятно, генерал, — бормотал он в усы. — Будь спокоен за нас, гражданин.

Честолюбие жаждет похвал или хотя бы оправдания со стороны окружающих: оно питается этим, растет пышно и быстро, как сорная трава, заглушая в человеческой душе сомнения и раскаяние.

Россель не считался с мнением окружающих, за исключением, пожалуй, одного человека — Домбровского. Вряд ли, однако, Россель отдавал себе отчет в тех чувствах, которые привели его вечером того же дня на Вандомскую площадь. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Домбровского, и в то же время это был единственный человек, который мог его понять. Самолюбие Росселя страдало, и он надел на себя маску служебного долга.

Со дня своего назначения на должность военного делегата Россель чувствовал в Домбровском соперника, и хотя поведение Домбровского не давало ни малейшего повода заподозрить его в честолюбивых замыслах, Россель продолжал относиться к нему с ревнивой неприязнью.

Тактика Домбровского была настолько непонятна Росселю, а результаты ее настолько удивительны, что вначале он склонен был объяснить их везением, удачей — чем угодно, но не заслугами командующего Западным фронтом. Однако вскоре несколько случаев доказали Росселю, что он имеет дело с незаурядным полководцем, превосходящим его если не знаниями, то талантом. Россель болезненно ощущал это превосходство. Французские генералы, позорно проигравшие войну с Германией, возмущали Росселя своей бездарностью, и он презирал их почти открыто. И может быть, поэтому так невероятно казалось встретить в армии Коммуны никому не ведомого польского офицера, способного с успехом командовать французской армией.

Правда, он слыхал, что Домбровский окончил русскую Академию Генерального штаба, о которой Россель был высокого мнения, но все же его национальная гордость была уязвлена. Позже, заметив недоверие к поляку Домбровскому со стороны некоторых членов Коммуны, Россель решительно взял его под защиту. Ему казалось, что Домбровский чувствует себя в Париже таким же одиноким и непонятым, как и он сам.

Россель ожидал, что застанет Домбровского в отчаянии или гневе. Однако Домбровский встретил его с обидной небрежностью, словно потеряв всякий интерес и к Росселю, и к тому, что произошло. Россель приехал, желая объяснить мотивы своего поступка, готовый к упрекам, оправданиям, к чему угодно, только не к жалости, которую он ощущал за безразличием поляка. Хоть бы задал какой-нибудь вопрос, но и вопросов не было.

Скрывая уязвленность, Россель сухо изложил, в каком состоянии остаются после его ухода ведомства и отделы, рассказал о работе новой баррикадной комиссии, о военном трибунале, о расположении артиллерии.

Домбровский время от времени делал заметки в блокноте.

— Это, конечно, не официальная передача дел, — сказал в заключение Россель тем же сухим и ровным тоном. — Я не имею указаний Совета Коммуны, кому передать дела, тем не менее считаю своим долгом поставить вас в известность, как своего заместителя, дабы руководство могло осуществляться непрерывно.

Домбровский учтиво поклонился, задернул штору над картой и отошел к раскрытому настежь окну.

Отсюда открывался прекрасный вид на каменный простор Вандомской площади. Толпа любопытных окружала Вандомскую колонну — «памятник грубой силы и ложной славы». Бронзовая фигура Наполеона недоверчиво взирала с вершины колонны, как, примостившись на цоколе, рабочие пилили гранитный пьедестал, готовя колонну к свержению по приказу Совета Коммуны. Легкие облачка каменной пыли взвивались в такт мерному звуку пилы.

Домбровский вспомнил, как третьего дня, проезжая по площади, его начальник штаба Фавье задержался подле памятника и продекламировал:

Домбровский тогда строго отчитал Фавье.

«Что ему еще надо?» — подумал Ярослав, чувствуя на спине колючий, упорный взгляд Росселя.

Все, все в этом человеке было сейчас Домбровскому неприятно, каждое движение казалось фальшивым, каждый взгляд, звук раздражал. Даже выработанная годами воинской службы привычка к дисциплине и субординации не помогла. Требовалось напряжение и почтительность. Ведь Россель формально еще оставался его начальником.

— Скажите, Домбровский, а что вы намерены делать дальше? — вдруг прервал молчание Россель. В сдержанном тоне его слышались нотки непонятного интереса.

Ярослав не спеша повернулся, и они в упор, откровенно изучающе посмотрели друг на друга.

«Почему ты остаешься здесь так спокойно и уверенно? Не знаешь ли ты какого-то секрета?» — тревожно спрашивали глубоко запавшие глаза Росселя, и Домбровский понял, что желание узнать это привело к нему Росселя.

— Я буду делать то же, что и делал, — я буду воевать, гражданин делегат.

Россель поморщился.

— Бросьте, Домбровский, вы прекрасно знаете, что город обречен. Неужели вы действительно надеетесь на победу?

Если бы этот вопрос задал ему Врублевский, Варлен, любой из его друзей, Ярослав, наверное, ответил бы: «Нет, я уже не надеюсь на победу, сегодня мы упустили последний шанс; если не произойдет чуда, разгром Коммуны — дело времени». Но Росселю он не мог сказать так не только потому, что считал его виновником сегодняшней катастрофы, но и потому, что не сумел бы объяснить, зачем же он сам остается продолжать эту безнадежную борьбу, хотя всем сердцем чувствовал, что поступает правильно.

— Кроме того, что я отдал себя до конца дней на службу революции, кроме этого, я еще и солдат и не привык бежать с поля боя, — сказал Домбровский, уклоняясь от прямого ответа.

Россель чуть побледнел, но, сделав вид, что не заметил оскорбительного намека, отвечал тем же небрежно-поучительным тоном:

— Во-первых, вы не солдат, а генерал. Вы можете не бежать, а прекратить бой, а во-вторых, — он откашлялся, аккуратно вытер платком уголки губ, — я не бегу, а подал в отставку по причинам, вам известным.

— И все-таки нельзя уволить в отставку честь и благородство, — непримиримо сказал Домбровский. — Народ доверился мне, и я не могу бросить его, когда стало так трудно.

Россель устало пошевелил сухими длинными пальцами.

— Ах, самое честное — сказать народу правду.

— Ну что ж, вы сделали это. Вы приказали напечатать листовку о сдаче Исси и ваше письмо к Коммуне.

Подстегнутый жесткой насмешкой, Россель выпрямился, завертел из стороны в сторону квадратной бородкой, как бы пытаясь высвободиться из тесного воротничка наглухо застегнутого сюртука.

— Я не собираюсь спорить с вами о правильности своих действий… — начал он с прежней надменностью. Но это была последняя попытка. Он как-то надломился, не в силах скрыть свою растерянность. Пальцы его все быстрее застегивали и расстегивали пуговицу сюртука. За минувшие сутки глаза Росселя ввалились еще глубже, совсем запрятались в темных впадинах, и весь он как-то выцвел, запылился.

— Нет-нет, ведь вы-то должны понять, что это превращается в бессмысленную гражданскую войну. О боже! Убивать французов, когда немцы стоят под стенами Парижа!

Начало темнеть. Несколько раз отворялись двери, просовывалась голова дежурного, Россель хмурился, и голова бесшумно скрывалась. Внизу, на площади, фонарщик зажигал газовые рожки фонарей, где-то во дворе горнист заиграл вечернюю зорю, и тотчас по всем коридорам послышался топот бегущих ног. Наступал час вечерней поверки.

Множество срочных дел дожидалось командующего фронтом.

— Зачем вы пришли ко мне? На что вы надеетесь? — отбрасывая все правила приличия, безжалостно загоняя слова в обоймы фраз, спросил Домбровский.

Россель встал, близоруко щурясь.

— Поймите, Домбровский, я считаю вас умным и честным офицером, и я хочу знать, почему вы остаетесь? Почему вы остаетесь? — повторил он еще раз с робкой настойчивостью.

Домбровский отвел руки за спину, крепко сплел их и подошел вплотную к Росселю. Голубые глаза его заледенели.

— Вас удивляет, как это так — вы, француз, уходите, а я, поляк, остаюсь, — вежливо начал он, и только усилившийся акцент выдавал его волнение. — Вы считаете меня таким же честолюбцем, как вы, и боитесь просчитаться. Вы, Россель, хотели бы спасти Францию не из любви к ней, а из честолюбия, освободить ее от немцев, но не от Тьера. Еще один Бонапарт. Или Жанна д’Арк? Да, да… — быстро продолжал он, заметив движение Росселя. — Что вам Коммуна? Красное в рулетке? Куда вы меня зовете? Куда вы идете сами? Во Франции сейчас есть Париж и есть Версаль. С кем вы? Ни с кем. Вы покидаете свой народ в самую тяжелую минуту. — Он вспомнил сегодняшнее утро, погибшие надежды на наступление и сбился, потеряв мысль от нахлынувшего гнева. — Распустить семь тысяч человек! — Домбровский чуть не застонал. — Вы… вы никчемный полководец!

Капельки пота выступили на желтоватом лбу Росселя. Он стоял в оцепенении, не в силах оторваться от холода смотрящих на него в упор глаз.

— Вы нашли предлог бежать, но вы потеряли родину. Где она, ваша Франция? Ее нет. Вы лишились родины, потому что любите себя больше, чем ее. Я поляк, я иностранец, я для вас здесь чужой, но я люблю Францию больше, чем вы, потому что я люблю Коммуну, свободу Франции, ее будущее и, может быть, потому, что я знаю тяжесть цепей. Простите, мне тяжело говорить об этом.

Он круто повернулся и отошел к столу. Россель для него больше не существовал.