Гении сыска

И начальство не прогадало. Видоковская Сюртэ за два десятка лет своего существования изобличила и отправила за решётку (а иных и на гильотину) тысячи преступников, фактически радикально изменив сами принципы борьбы с преступностью. Конечно, заслуга в этом, прежде всего, самого Видока. Он поистине стоял у истоков европейской криминалистики.

А ещё он стал легендой добропорядочного Парижа – как прежде был легендой криминального подполья. Его принимали в лучших домах и великосветских салонах, причём смена режима, с бонапартистского на роялистский, в этом смысле ничего не изменила. С ним общались и даже приятельствовали Оноре де Бальзак, Теофиль Готье, Александр Дюма. Первые красавицы эпохи дарили бывшему каторжнику свою благосклонность. Так, ходили слухи, что у Видока был роман с княгиней Багратион, урождённой графиней Скавронской – вдовой героя Отечественной войны 1812 года генерала П.И. Багратиона.

Екатерина Павловна Багратион, внучатая племянница князя Потёмкина. Её называли "Прекрасным голым ангелом" ("Le bel ange nu"), поскольку она часто появлялась на балах в прозрачных туалетах, или "Белой кошечкой" ("Chatte blanche") – за "кошачью" чувственность и непрекращающиеся любовные похождения. В 1805 году она навсегда оставила Россию и уехала в Европу. У неё был роман с австрийским министром иностранных дел и будущим канцлером князем Клеменсом фон Меттернихом (от которого она родила дочь), с принцем Вюртембергским и другими сиятельными и даже коронованными особами. Княгиню подозревали в том, что она выполняла конфиденциальные поручения русского (и не только) правительства, особенно во время Венского конгресса.

В 1815–1818 годах "Белая кошечка" проживала в Париже, на Елисейских полях. Её роскошный салон по улице Фобур Сент-Оноре, 45, блистал знаменитостями – писателями, художниками, светскими львами и львицами. Бывал здесь и шеф Сюртэ. Правда, неизвестно, привлекала ли его слава и красота "Прекрасного голого ангела", или он посещал салон по профессиональной необходимости: вряд ли французская полиция могла оставить без внимания женщину, которую подозревали в связях с иностранными секретными службами. Так или иначе, если слухи были справедливы, Видок оказался в компании с князьями, министрами (возможно, и с императорами). Неплохая карьера для бывшего каторжника, сына скромного булочника из Арраса.

Пикантность ситуации заключалась в том, что Видок в это время всё ещё числился преступником – над ним по-прежнему довлел приговор за побег с каторги. Лишь через шесть лет после образования Сюртэ, в 1818 году, уже во времена Реставрации, король Людовик XVIII особым указом помиловал его. Разумеется, это была формальность, но этой формальности Эжен Франсуа Видок ждал с нетерпением долгие годы. Правда, его радость от помилования была омрачена тем фактом, что указ не получил необходимого по закону утверждения.

Изменения произошли и в личной жизни Видока. Видимо, в 1818 году или около того, он расстался с Аннеттой. Аннетту некоторые истории называют "Таинственная мадам де Б.", поскольку до сих пор о её жизни до или после союза с Видоком ничего не известно, как неизвестна и её судьба. Она словно бы просто исчезает. Причём исчезает бесследно. Ещё при жизни Видока его враги утверждали, что он избавился от Аннетты, надумав жениться второй раз. Якобы, он не мог жениться на своей подруге, даже если такая мысль приходила в голову: исчезнувший муж не давал ей возможности заключить новый брак. Высказывалось предположение, что мужем "таинственной мадам де Б." был вовсе не сбежавший от кредиторов торговец, а... каторжник, отбывавший срок на галерах в Бресте.

Срок его заключения закончился в 1817 или 1818 году, он приехал за женой, и Аннетта, повинуясь чувству долга или ещё какому-то чувству, вернулась к мужууголовнику, предпочтя его любовнику-полицейскому. На мой взгляд, эта версия маловероятна – если, конечно, между уголовником и сыщиком не было какой-то договорённости. О которой, впрочем, не осталось никаких намёков ни в документах, ни в записках Видока. Самым эксцентричным было предположение, что Аннетты вообще никогда не существовало – её придумал Видок для каких-то своих целей. Правда, этому противоречат упоминания о любви Видока и Аннетты в письмах Александра Дюма и Виктора Гюго 66.

66 Подробнее см.: Kuhns M. Vidocq / Kuhns M. Brilliant Deduction, Lakewood, Ohio, Lyon Hall Press, 2012.

Мне представляется, что, во-первых, "мадам де Б." существовала, а во-вторых, причиной разрыва стали бесчисленные любовные романы её партнёра. Тем более что романы эти развивались и завершались далеко не всегда безобидно. Например, незадолго до возможного разрыва Аннетты и Видока, Париж потрясло самоубийство одного из руководителей парижской префектуры, некоего Путо. Молва почти сразу связала его ужасную смерть с любовной связью его жены Анны Розали Путо и его подчинённого Эжена Франсуа Видока.

Словом, Аннетта уходит из его жизни и более не появляется. Вскоре, в 1820 году, Видок женится вторично на Жанне Виктуар Геран. Второй брак оказался коротким – Жанна умерла через четыре года от чахотки. В 1830 году Видок женился в третий раз, на Флёрид Альбертин Манье, с которой он прожил в любви и согласии семнадцать лет – до самой смерти Флёрид.

Пока же он ни на миг не прекращал своей борьбы с преступным миром французской столицы. Каждый день посещал одну из парижских тюрем, где часами наблюдал за заключёнными уголовниками, запоминая их внешность, особые приметы, походку. Узнавал их методы работы, преступный "почерк".

Сведения обо всех преступниках, с которыми когда-либо доводилось сталкиваться Видоку и его людям, заносились в картотеку. В дальнейшем она сослужила неоценимую службу не только Видоку, но и его преемникам в Сюртэ.

Видок пытался систематизировать не только приметы действующих профессиональных преступников, но и категории преступных "профессий", существовавшие тогда во Франции. Он описывал излюбленные приёмы каждой из этих категорий, особенности преступников, занимавшихся тем или иным уголовным промыслом.

Вот, например, его наблюдения по поводу категории так называемых "утренников":

"Воры, так называемые "утренники" (chevaliers grimpants), обыкновенно прокрадываются в дом тихо и незаметно и стаскивают мимоходом всё, что попадается под руку. Первыми ворами были, как гласит предание, слуги без мест. Сначала их было немного, потом они воспитали учеников, и ремесло их приняло такие размеры, что от 1800 до 1812 года не было почти дня, когда бы в Париже где-нибудь не своровали двенадцати или пятнадцати корзин серебра. Коко-Лакур, передававший мне этот факт, говорил, что вначале у утренников была общая касса.

Для них имеют большой интерес книги: "Торговый календарь", "Придворный календарь" и "Календарь двадцати пяти тысяч адресов". Каждое утро, перед выходом, они с ними справляются и, вознамерившись посетить какой-либо дом, редко не знают имён, по крайней мере, двоих из живущих там" 67.

67 Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Пер. с фр. В 3 тт. Киев: Свенас, 1991. Т. 2-3. С. 350.

Или вот другая категория:

"Букардьерами называют воров, обкрадывающих по ночам лавки; они никогда не пускаются на кражу, не познакомившись вперёд со всеми препятствиями, могущими им встретиться; с этой целью, в продолжение нескольких дней, утром и вечером, бродят они вокруг лавки, стараются быть при отпирании или запирании, причём обращают внимание на болты, легко ли они надеваются и снимаются, узнают также, стережёт ли лавку собака, не спит ли кто в ней. Вообще много есть средств охраняться от лавочных воров, но средства эти, конечно, хороши только своей тайной, и разглашать их не должно. Немецкая пословица говорит: "Хороший замок порождает искусного вора..." Это потому, что хороший замок не есть тайна" 68.

68 Там же. С. 354.

Подробнейшим образом описывал он магазинных воров, воров экипажных или колесников (rouletiers), разумеется, карманников (floueurs), шулеров карточных и бильярдных (emporteurs) и так далее. Удивительно, что многие его наблюдения не утратили своей актуальности и по сей день, причём не только для Франции. Вот, например, типичный случай описанный Видоком:

"Завидя подобную жертву, один из мошенников, наиболее ловкий, подходит к незнакомцу и делает как бы мимоходом с полдюжины таких вопросов, из ответов на которые он мог бы более или менее заключить о финансовом его положении. Получивши подобное сведение, он подаёт знак сообщникам; тогда второй товарищ, забежавший вперёд, роняет ящик, кошелёк или какой-нибудь пакет таким образом, что незнакомец не может пройти мимо, не заметив этого предмета.

Он действительно намеревается его поднять, но в то самое мгновение его новый знакомый кричит: "Чур, вместе!" Останавливаются посмотреть находку. Обыкновенно это оказывается какой-нибудь драгоценный предмет в богатой оправе, бриллиантовая запонка, брошь и т.п. При нём записочка:

"Милостивый государь, посылаю Вам Ваше бриллиантовое кольцо, за которое Ваш слуга заплатил мне две тысячи семьсот двадцать пять франков. Бри Зебар, ювелир".

– Будь у меня деньги, – говорит нашедший, – я вам заплатил бы вашу долю с удовольствием, но у меня нет ни гроша. Что делать?.. – он с минуту размышляет.

– Послушайте! – вдруг, как бы надумавшись, восклицает он. – Вы мне кажетесь честным, достойным человеком; дайте мне вперёд несколько сотен франков, а когда продадите перстень, возвратите остальное; понятно, что вы получите процент за выданную мне вперёд сумму. Оставьте мне свой адрес.

Привлечённый барышом, простак с удовольствием опрастывает свой кошелёк. По заключении сделки, они расстаются с обещанием свидеться, хотя с той и другой стороны твёрдо решили, что этого не будет. Из двадцати человек, обманутых таким образом, по крайней мере, восемнадцать дадут фальшивое имя и фальшивый адрес: чтобы быть обманутым, отчасти надо самому быть обманщиком" 69.

69 Там же. С. 390.

Надо ли говорить, что никаких бриллиантов там не было – дешёвая подделка из стекла. Подобные приёмы встречаются и сегодня, сплошь и рядом, в Москве и Нью-Йорке, Тель-Авиве и Париже.

Во многих методах, получивших в криминалистике дальнейшее развитие, французский сыщик стал первопроходцем. Вот только один пример.

В 1822 году Париж был потрясён убийством графини Изабель д’Арси. Префект поручил расследование Видоку. Сыщик установил, что молодая женщина была застрелена в упор, из пистолета.

Первым под подозрение попал сам граф д’Арси. Он был значительно старше жены, кроме того, незадолго до убийства граф узнал, что жена ему неверна. Можно было бы предположить, что граф убил жену из ревности.

После долгой беседы с подозреваемым, Видок засомневался в его вине. Престарелый граф явно не походил на убийцу.

Сомнения усилились, когда Видок осмотрел имевшиеся в доме два дуэльных пистолета. Оба пистолета были тщательно вычищены, но, по словам графа, он периодически чистит оружие, даже если из него не стреляет. Если бы в распоряжении Видока была пуля, он, конечно же, мог бы сопоставить её с пистолетами графа. Но пуля осталась в теле женщины, и родственники категорически не желали разрешать вскрытие.

Видоку удалось убедить личного врача семейства д’Арси извлечь пулю тайно. Пуля окончательно убедила его в невиновности графа: её калибр не подходил ни к одному из пистолетов д’Арси.

Но кто же тогда убийца? Вновь встретившись с графом, Видок спросил, не пропало ли в доме что-нибудь ценное. После некоторых раздумий, д’Арси неуверенно сказал:

– Кажется, не хватает некоторых украшений, которые я подарил жене...

Теперь Видок оказался в своей стихии. Получив от графа описание пропавших украшений, он задействовал своих информаторов, занимающихся скупщиками краденого. Спустя несколько дней он получил сведения о приобретении одним из них драгоценностей из списка графа д’Арси. От скупщика Видок получил описание продавца, в котором без труда опознал любовника убитой графини. При немедленно последовавшем обыске в доме подозреваемого, Видок нашёл ещё несколько драгоценностей, принадлежавших графине. Но любовник Изабель д’Арси упорно настаивал на своей невиновности. Драгоценности, по его словам, графиня подарила ему сама.

И тут Видок положил на стол пистолет, найденный в квартире подозреваемого, и рядом – пулю, извлечённую из тела графини. Подозреваемый сознался немедленно, поскольку был поражён этой уликой. Ничего удивительного: никогда ранее полиция не проводила баллистических экспертиз, это казалось чуть ли не чудом.

Первая официально зафиксированная баллистическая экспертиза была проведена в 1835 году – её провёл английский детектив Генри Годдард. Но, похоже, Видок опередил его на целых тринадцать лет.

Вот ещё один случай, который показывает поистине мастерскую работу нашего сыщика с уликами. В 1818 году в окрестностях Парижа были совершены несколько дерзких и жестоких ограблений, сопровождаемых убийствами. Как правило, жертвами преступников становились странствующие торговцы. Полиции никак не удавалось напасть на следы разбойников.

Однажды из парижского предместья Корбейль пришла весть: очередному нападению подвергся местный мясник по имени Фонтен, собиравшийся поехать в соседний городок. Но, в отличие от прежних жертв, Фонтен выжил.

Видок немедленно отправился на место преступления. Здесь, среди прочих малозначительных деталей, он нашёл несколько окровавленных клочков бумаги. Очевидно, убийца вытер бумагой нож, которым несколько раз ударил Фонтена.

Затем порвал бумагу и выбросил клочки. Внимательно рассмотрев эти клочки, Видок пришёл к выводу, что на листке был записан какой-то адрес, от которого остались лишь несколько непонятных слов: "Г-ну Рау... иноторговцу зас... Роше... Кли..." Видок предположил, что первоначально надпись выглядела так: "Господину... виноторговцу, застава Рошешуар, шоссе Клиньянкур". Интенсивные поиски, в конце концов, дали результаты: среди виноторговцев, живших в указанном районе, лишь один носил имя Клер Рауль, и этот человек уже попадал в поле зрения агентов Видока. Он имел сомнительную славу, его подозревали в связях с контрабандистами и скупщиками краденого. Кроме того, женат он был на сестре недавно освободившегося каторжника.

Тем временем, раненый мясник пришёл в чувство. Он смог сообщить некоторые приметы преступников. Ничего определённого Фонтен не сказал. Но вдруг вспомнил: когда убийцы напали на него, один из них вдруг припал на одно колено и вскрикнул от боли.

Как раз хромого мужчину заметили агенты Видока, которых шеф Сюртэ отрядил следить за домом виноторговца Рауля. Человек этот, по имени Курт, несколько раз посещал Рауля. Внешность его также соответствовала приметам, указанным Фонтеном. Вскоре Курт был арестован. Заодно арестовали и его жену, чтобы та не могла предупредить сообщников мужа.

Курт сознался в преступлении, когда Видок поразил его сообщением, что жертва последнего нападения даёт показания. Он был уверен, что после двадцати восьми (!) ударов ножом, мясник уже не выживет. Тем не менее, он упорно отказывался выдавать сообщника. В конце концов, с помощью очной ставки, Видоку удалось получить признания и от Рауля. Убийцы были осуждены и приговорены к смертной казни. Так, внимание к нескольким окровавленным клочкам бумаги помогли сыщику раскрыть серию жестоких убийств.

В 1825 году, Видок использовал обнаруженные ранее пятна крови для поимки убийцы. А уже в 1826 году он приходит к мысли о необходимости брать у преступников отпечатки пальцев.

До опытов доктора Уильяма Гершеля, ставших основой дактилоскопии, оставалось ещё целых полстолетия. Разумеется, прозрения Видока были именно случайными, во многом интуитивными прозрениями, так и не получившими дальнейшего развития (хотя всё-таки именно французский сыщик изобрёл несмываемые чернила особого состава, предназначенные именно для снятия отпечатков пальцев). Тут уместно будет вспомнить одну криминалистическую загадку, связанную с именем Марка Твена, – загадку, которую попытаемся разгадать. В книге "Жизнь на Миссисипи", написанной в 1882 году, писатель рассказывает о некоем Риттере, чьи жена и ребёнок во время Гражданской войны были убиты солдатами-мародёрами. Один из убийц оставил на месте преступления кровавый отпечаток своего большого пальца. Риттер притворился гадальщиком-хиромантом и, вооружившись отпечатком, принялся за поиски убийцы. Гадая солдатам по руке, переходя от одного военного лагеря к другому, он изучает узоры на их больших пальцах и, в конце концов, находит убийцу.

Впоследствии, когда дактилоскопия была официально признана и нашла использование в криминалистике, многие удивлялись прозрению американского писателя. Между тем сам он свой неожиданный выбор улики объясняет устами своего героя Риттера:

"В молодости я знавал одного старика француза, который тридцать лет был надсмотрщиком в тюрьме, и он мне сказал, что одно никогда не меняется у человека от колыбели до могилы – это линии на подушечке большого пальца, и он ещё говорил, что нет двух людей с совершенно схожими линиями. Теперь мы фотографируем нового преступника и храним его портрет в галерее преступных субъектов для справок; но этот француз в своё время брал отпечаток большого пальца у каждого нового арестанта и хранил для будущих справок. Он всегда говорил, что портреты не годятся, потому что переодевание с гримом могут их сделать бесполезными, "Отпечаток пальца – вот единственная достоверная примета,– говорил он, – его уже не замаскируешь". И он доказывал свою теорию на моих друзьях и знакомых и всегда оказывался прав..." 70.

70 Твен М. Жизнь на Миссисипи. Пер. Р. Райт-Ковалевой / Твен М. Собр. соч. в 12 тт., т. 4. М.: ГИХЛ, 1960. С. 447.

Мне представляется не случайным упоминание здесь "старого француза" (в данном случае, профессия его – "тюремный сторож" – не так уж важна). Вполне возможно, что удивительные опыты Видока, в форме слухов из Франции (откуда же ещё!), достигли Нового Света. И тогда следует говорить не о прозрении Марка Твена, а о прозрении несколькими десятилетиями раньше Эжена Франсуа Видока.

Потому эпизод из книги "Жизнь на Миссисипи" может рассматриваться и как косвенное подтверждение, что идею дактилоскопии действительно пытался реализовать впервые в истории криминалистики именно Видок.

При всём том коллеги французского сыщика всячески демонстрировали Видоку свою неприязнь. Они не скрывали, что не доверяют бывшему преступнику. В чём только не обвиняли "короля сыщиков"! И в присвоении казённых средств, и в том, что он привлекает к работе в Сюртэ таких же, как он, бывших преступников. И в том, что, изображая из себя борца с преступниками, на самом деле руководит ими.

Рассказывая о предтечах сыщиков, я писал об английских "вороловах", многочисленных "мистерах Пичемах", сотрудничавших с властями и заправлявших криминальными сообществами. Именно в деятельности такого рода подозревали и даже обвиняли Эжена Франсуа Видока. В самом деле, если Иван Осипов – Ванька-Каин– мог совмещать уголовную активность с деятельностью сыщика (и тоже весьма эффективной), почему же не мог заниматься тем же бывший "король риска"?

Разумеется, коллегами Видока двигала зависть: по сей день не найдено никакого подтверждения двойной жизни первого начальника Сюртэ. Не было их и тогда. В ответ на очередной донос Анри сказал:

– Видок и четыре его агента в месяц берут полсотни преступников с поличным.

Вас в десять раз больше, так поймайте его и приведите ко мне! Если он ворует и укрывает краденое, вам всем вместе будет нетрудно его накрыть! Вперёд, господа!

Сам же Видок стремился всячески обезопасить себя и своих людей от беспочвенных подозрений. Причём действовал он и тут так же неожиданно, как и при расследовании преступлений. В один прекрасный день начальник Сюртэ приказал всем своим сотрудникам надеть замшевые перчатки.

– Отныне, – сказал Видок, – каждый, кто выйдет на службу без перчаток, будет немедленно уволен без объяснений.

Специалистам сразу стал понятен этот жест. Агенты Сюртэ были в прошлом успешными ворами-карманниками. Карманник, утративший чувствительность пальцев, уже не способен воровать. Приказ Видока именно это и гарантировал: его люди, даже если бы хотели, не могли заниматься кражами в грубых замшевых перчатках. Перчатки стали первой униформой агентов Сюртэ.

Тем не менее, Видок устал от постоянной конфронтации и в 1827 году подал в отставку. Вот текст этого прошения, написанного на имя некоего молодого человека по имени Дюплесси, в том году назначенного начальником второй дивизии– то есть, непосредственным начальником Видока:

"20 июня 1827 года.

Вот уже восемнадцать лет, как я служу полиции с достоинством. Я никогда не получал ни одного выговора от ваших предшественников, потому полагаю, что я их не заслужил. С тех пор, как вас назначили во второе отделение, вот уже вторично вы мне жалуетесь на агентов; но разве я могу держать их под своей властью вне моего бюро? Конечно, нет. Чтобы избавить вас, милостивый государь, от труда вперёд делать подобные упрёки, а себя от неудовольствия получать их, честь имею просить у вас отставки.

Ваш покорнейший слуга.

Подписано: Видок" 71.

71 Библиографический очерк о жизни Видока / Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Пер. с фр. В 3 тт. Киев: Свенас, 1991. Т. 2-3. С. 413.

Отставка принята. Когда выходит в отставку чиновник подобного ранга, его награждают орденом или титулом. Видок получил окончательное прощение –1 июля 1828 года верховный суд на торжественном заседании утвердил королевский акт о помиловании Эжена Франсуа Видока – тот самый акт, который Людовик XVIII подписал десятью годами ранее. Тоже своеобразный орден.

Видок становится частным лицом. Именно в это время он пишет свои мемуары (скорее всего, при участии профессионального литератора), ставшие для современников набором сенсаций, а для нас – источником неоценимой информации по истории европейского уголовного мира конца XVIII – начала XIX веков и тогдашних правоохранительных органов. Ну и, конечно же, источником сведений о самом Видоке – создателе первой в Европе уголовной полиции. Издатель выплатил ему 20 тысяч франков за первые три тома. "Записки" стали настоящим бестселлером и принесли издателю колоссальную прибыль. Однако он не захотел увеличить гонорар автору, по каковой причине Видок отказался работать над четвёртым томом. Но, как я уже сказал, и первые три тома представляют собой неоценимый источник информации. Хотя, конечно, жаль, что тайны последних лет пребывания Видока во главе Сюртэ так и не увидели свет.

"Записки Эжена-Франсуа Видока, начальника парижской тайной полиции" почти сразу же были переведены в Англии, а спустя несколько месяцев – даже инсценированы драматургом Дугласом Уильямом Джеральдом: 6 июля 1829 года состоялась премьера спектакля "Видок: шпион французской полиции", поставленного Робертом Уильямом Эллистоном в театре Суррей. Спектакль получил положительные отзывы критиков, в том числе в такой солидной газете, как "Таймс".

После ухода Видока, полицейское руководство с удивлением обнаружило, что хорошее происхождение и безукоризненное (на их взгляд) поведение не заменят профессиональных способностей и таланта.

Париж пережил очередной всплеск преступности, и власти вновь обращаются к старому волку. Во время Июльской революции 1830 года, приведшей к власти "короля-гражданина" Луи-Филиппа, Видока восстанавливают в полиции. Он занимает должность заместителя префекта полиции.

На словах Видок неприязненно относился к политическому сыску. В своих записках он говорит:

"Политическая полиция равносильна понятию об учреждении, созданном и содержимом с целью обогатиться на счёт правительства, постоянно поддерживая его тревоги и опасения; с политической полицией связано также стремление записывать в бюджет тайные расходы, изобретать какое-нибудь употребление для сумм, часто незаконно и непроизводительно взимаемых (налог на публичных женщин и разные другие мелочные повинности), стремление некоторых чиновников придать себе значение и важность, заставляя думать, будто правительству угрожает опасность" 72.

72 Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Пер. с фр. В 3 тт. Киев: Свенас, 1991. Т. 2-3. С. 75.

Тем не менее, с возвращением на службу, ему приходится заниматься неуважаемой сферой деятельности – политическим сыском. Вот один из примеров такого расследования.

Префект Делаво поручил своему заместителю собрать информацию о политиках и общественных деятелях, состоящих в оппозиции к королю и, возможно, готовящих заговор с целью свержения Луи-Филиппа. Эти деятели собирались у некоего барона Мешена, в прошлом – видного чиновника, ныне "заразившегося либерализмом", оставившего службу и окружившего себя врагами престола и церкви.

Понятно, что просто так Видок не мог попасть на очередной приём у месье Мешена. Для начала он свёл знакомство с шеф-поваром барона, выдав себя за его коллегу-кулинара. Уже отмеченное нами обаяние Видока и на этот раз не подвело: повар стал лучшим другом мнимого коллеги, но, несмотря на это, наотрез отказался ввести его в столовую под видом слуги одного из гостей ("чтобы насладиться уникальной сервировкой стола"). Но пригласить нового приятеля в кухню и выпить с ним десяток бутылок вина – это с удовольствием.

Через короткое время Видок уже знал биографии всех домашних барона и прислуги. А ещё он услышал множество анекдотов о любимце барона – попугае.

Вот тут-то у него и возникает идея. На следующий день, прилично одевшись, Видок запиской приглашает в кофейню одного из лакеев барона Мешена. На попечении именно этого лакея находится пресловутый попугай. Видок представился фантастическим титулом: господин Ламберт, нотариус-сертификатор. Поразив гостя знанием его жизни и тайных желаний (среди которых были деньги в сумме 500 франков), почтенный нотариус предлагает ему сделку, на первый взгляд, странную. Он просит лакея во время прогулки случайно упустить попугая. Но, чтобы птица не улетела, привязать к ней свинцовую пульку, переданную Видоком: попугай взлетит и тут же опустится. Больше ничего не надо. Оплата – вожделенные пятьсот франков. Деньги эти нужны слуге Мешена для того, чтобы купить добровольца, готового вместо него самого уйти в армию: опекун попугая мечтает жениться, а тут, как назло...

Словом, лакей принимает предложение, попугай улетает из случайно открытой клетки и тут же садится на руку так кстати подвернувшемуся нотариусу-сертификатору. "Господин Ламберт" торжественно возвращает птицу лично господину барону, тот рассыпается в благодарностях, приглашает почтенного нотариуса (успевшего осыпать простака-барона десятками комплиментов политического характера) вечером к ужину.

Сразу после вечернего кофе на стол префекта ложится полный список гостей

барона Мешена, а также краткие, но точные характеристики каждого из них, сделанные Видоком на основании услышанного во время приёма.

Но при всём том этот человек всё-таки обладал фантастической способностью приходиться не ко двору у начальства. Уже через два года после его восстановления на службе вновь начинается откровенная травля сыщика. Новый префект полиции Анри Жиске категорически не желает мириться с присутствием в рядах государственных служащих бывших преступников. В 1833 году Видок подаёт в отставку снова.

За четыре года до этого, в 1829 году, в Англии появился аналог французской Сюртэ – Скотланд-Ярд. В 1833 году, вскоре после того, как Видок подал в отставку, создатель английской уголовной полиции Роберт Пиль отправил двух своих подчинённых в Париж – для знакомства с французским сыщиком. Англичане провели несколько дней с экс-шефом Сюртэ, вызывая раздражение официальных лиц. Возможно, этот визит подтолкнул Видока к решительному шагу.

Бюро по сбору информации

В 1833 году, вскоре после отъезда английских сыщиков, в Париже, на улице Клош-Перш, 12, открылась контора под названием "Бюро по сбору информации" ("Le bureau des renseignements"). Открыл это бюро ушедший в отставку Эжен Франсуа Видок. Так в Европе впервые в истории возникло частное детективное агентство, так Эжен Франсуа Видок стал первым официально признанным частным детективом.

"Эжен Франсуа Видок, известный между ворами и полицейскими шпионами под именем Жюль, теперь 45 лет, ростом 5 футов и 6 дюймов, отличается колоссальными формами. Волосы белокурые, нос длинный, глаза голубые и рот улыбающийся. Словом, наружность его, с первого взгляда, не лишена приятности, хотя часто он имеет дерзкий вид и надменно смотрит на всякого встречного, точно какая-то всесветная знаменитость" 73.

73 Библиографический очерк о жизни Видока / Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Пер. с фр. В 3 тт. Киев: Свенас, 1991. Т. 2-3. С. 413.

Такое описание Видока дал один из его недоброжелателей – некто Шарль Ледрю, выпустивший книгу "Записки каторжника", – в пику уже упоминавшимся "Запискам Видока, начальника парижской тайной полиции". Он всё ещё энергичен, силён и умён, и его частное детективное бюро очень быстро начинает процветать.

Свой принцип борьбы с преступниками руками бывших преступников Видок реализовал и в этой деятельности – его сотрудниками были бывшие заключённые, преступники, решившие встать на путь исправления. Первоначально штат "Бюро" состоял из одиннадцати детективов, двух конторских служащих и одного секретаря. Вскоре в газетах появились объявления, что за годовую подписку в сумме 20 франков можно стать постоянным клиентом и обращаться в Бюро за любой информацией. Разовое обращение стоило пять франков. Правда, там не говорилось, что реальный гонорар зависел о степени сложности задания.

Стены Бюро украшали картины сомнительного качества, изображавшие усекновение головы Иоанна Крестителя, а также пытки, которым подвергли Равальяка – убийцу короля Генриха IV. Кроме того, Видок развешал в своём кабинете портреты бывших и нынешних министров и префектов полиции Фуше, Паскье, Анри и прочих. Под портретами восседал сам Эжен Франсуа Видок. На фирменных бланках было напечатано: "Бывший шеф службы Сюртэ насьональ".

По заказам своих клиентов Видок расследовал действия аферистов, мошенников, занимался ложными банкротствами и тому подобными вещами. Разумеется, среди прочего, велась слежка за неверными супругами, за беспутными детьми, за наследниками-транжирами. Но главными делами были дела по возвращению долгов. Всё начиналось с писем на упомянутых фирменных бланках, которые Видок направлял необязательным должникам. Типичный пример такого письмаугрозы приводит Джеймс Мортон в своей книге "Первый детектив. Жизнь и революционное время Видока":

"Имею честь обратиться к Вам с просьбой. Прошу, тотчас по получении этого письма, потрудиться навестить моё бюро. В противном случае касающееся Вас дело может привести к неприятностям и расходам" 74. Письмо отправлено 11 апреля 1845 года некоей госпоже Пеш, проживавшей на улице Прованс, 67. По всей видимости, она имела неосторожность взять кредит у одного из постоянных клиентов "Бюро по сбору информации" – и не вернула долг вовремя.

74 Morton J. First detective. The Life and Revolution Times of Vidocq. The Overlook Press, NY, 2004. P. 165. Пер. Д. Клугера.

Если верить воспоминаниям известного журналиста Лео Леспэ, который в молодости какое-то время работал в Бюро Видока, никаких особых требований при приёме на работу не выдвигали – недолго поговорив с кандидатом, Видок принимал его или отвергал, полагаясь на собственную интуицию:

"Я увидел перед собой крепкого коренастого мужчину, невысокого, с голубыми глазами, толстогубого, с густой седоватой шевелюрой. Он продиктовал мне несколько фраз, проверил запись и принял на работу" 75. И ещё Леспэ поразило то, что владелец "Бюро по сбору информации" во время беседы с клиентом кормил шоколадом своего бульдога.

75 Там же. P. 164. Пер. Д. Клугера.

Первый частный сыщик Европы был автором нескольких афоризмов, которыми любил иной раз щегольнуть перед новичками в своём Бюро: "В криминалистике два и два – не четыре, а двадцать два" или "Если хочешь проследить за кемто незаметно, встань прямо перед ним" 76.

76 Там же. P. 164. Пер. Д. Клугера.

Рабочий день видоковского Бюро продолжался 10 часов. С 1 апреля по 1 октября он начинался в 8 часов и заканчивался в 7 вечера, с двумя перерывами по полчаса: в 10.30 и 17.30. С 1 октября по 1 апреля начало и конец рабочего дня смещались на полчаса позднее. Правда, это расписание относилось к работе конторы и её сотрудников (включая самого Видока). Что касается агентов, их рабочий день был ненормированным. Если они начинали задолго до 9 утра, а заканчивали после 7 вечера, им платили за сверхурочные часы работы.

Видок старался привить своим агентам хорошие манеры, но это получалось у него с трудом. Единственное, чему он смог их научить – это плевать на пол только в случае крайней необходимости, снимать шляпу, входя в помещение и пропускать дам перед собой.

Как и прежде, на официальной полицейской службе, он частенько прибегал к недозволенным методам. Неудивительно, что бывшие его коллеги, немало поспособствовавшие его отставке, питали к новоявленному конкуренту не самые тёплые чувства. А Видок в придачу нажил себе влиятельных врагов ещё и в военном ведомстве, и в других правительственных учреждениях. Кончилось всё тем, что в 1837 году он был арестован. В "Бюро" изъяли три с половиной тысячи документов, касавшихся проводимых им расследований. Рождество и Новый год знаменитый сыщик провёл в тюрьме, а затем предстал перед судом по обвинению в совершении сразу трёх преступлений: получении денежных средств обманным путём, подкупе должностных лиц и самовольном присвоении функций государственного чиновника. К счастью, на основании показаний многочисленных свидетелей, судья отклонил обвинения и освободил Видока. Отметим здесь, что во многом освобождению Видока способствовала энергичность его адвоката Шарля Ледрю. Известный русский политический деятель Александр Иванович Тургенев вспоминал об этом событии:

"Здесь же нашёл я старого моего знакомца, адвоката Ледрю. Он подал мне вечерний журнал, где напечатано письмо его к пресловутому Видоку об условиях, на коих соглашается он защищать его перед судом. Вы, конечно, уже читали в журналах об аресте Видока и о предании суду. Ледрю, согласившись быть его адвокатом за 1000 франков в пользу бедных (кои Видок уже внёс и представил расписку), успел уже рассмотреть некоторые документы, Видоком представленные, и уверяет, что он спасёт его; будто Видок имеет неоспоримые доказательства, что он спас жизнь короля в каком-то заговоре; будто в руках его честь и стыд многих сановников, и проч. и проч. Уже более 3000 дел или документов (dossiers) разобрано; разосланы справки в разные департаменты. Производство суда над Видоком займёт дня на три салоны Парижа" 77.

77 Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг.). М.: Наука., 1964. С. 129.

Ледрю выполнил обещание. Видок на свободе, его деятельность как частного сыщика продолжается, и весьма успешно. Среди клиентов появляются знаменитости – например, прославленный поэт Альфред де Виньи, по заказу которого в 1837 году Видок установил слежку за актрисой Мари д’Орваль, любовницей Виньи.

По мере роста успехов росло и число врагов Видока, Причём врагов могущественных и влиятельных. На беду первого сыщика Франции среди них оказались новый префект парижской полиции Габриэль Делессер, судья Мишель Барбу и другие. Число жалоб, официальных и конфиденциальных, на методы Видока привели к тому, что спустя почти пять лет после первого ареста, в августе 1842 года по приказу префекта семьдесят пять (!) полицейских вломились в контору Видока и арестовали его и одного из его агентов. На этот раз Видок (ему было шестьдесят семь лет) оказался в печально известной тюрьме Консьержери по обвинению в шантаже и мошенничестве. Дело казалось ясным. При расследовании дела о мошенничестве Видок арестовал подозреваемого, а затем угрозами вынудил его подписать вексель на сумму, равную сумме похищенных денег. И то, и другое деяние, при всех благих намерениях сыщика, были откровенным нарушением закона: незаконное лишение свободы и вымогательство. Первые судебные слушания состоялись 3 мая 1843 года. Председательствовал судья Барбу, числившийся среди личных недоброжелателей Видока. В ходе слушаний всплыли ещё несколько дел, имевших явно противозаконный характер. Так например, выяснилось, что он и его сотрудники поместили нескольких молодых женщин в монастыри (по просьбе родственников чересчур легкомысленных юных особ); Видока обвинили также и в незаконной финансово-кредитной деятельности. Словом, суд вынес обвинительный приговор: пять лет тюрьмы и 3000 франков штрафа (немалая сумма по тем временам). Видок обжаловал приговор. Следует заметить, что среди влиятельных людей были не только враги, но и друзья бывшего каторжника. Они-то и добились пересмотра дела и того, чтобы новые слушания прошли в Королевском суде. Здесь, в сентябре того же года Видок был полностью оправдан и после одиннадцати месяцев тюремного заключения в Консьержери вышел на свободу и вернулся к своим делам. Разумеется, скандальными разоблачениями, сделанными судьёй Барбу, репутации сыщика был причинён серьёзный ущерб. Кроме того, префект Делессер стремился изгнать Видока из столицы.

Видок всё чаще рассматривал возможность ухода от дел и продажи своего бюро. Тем не менее, он продолжал свою детективную деятельность. Видок попрежнему тренировал зрительную память, писал проекты тюремных и полицейских реформ, излагал свои соображения относительно смертной казни и так далее.

И он по-прежнему и во Франции, и за её пределами считался безусловным и неоспоримым авторитетом в деле борьбы с преступностью. В 1843 году сыщики Скотланд-Ярда вторично прибыли в Париж для изучения опыта французских коллег. Разумеется, сначала они обратились в Сюртэ, к новому – очередному – начальнику криминальной полиции Пьеру Аллару. Но провели они с Алларом всего два дня, явно из вежливости. После этого английские детективы отправились на улицу Клош-Перш. Здесь они провели целую неделю – в обществе Видока и его сотрудников. Знакомились с методами классификации преступников, выходили на операции, присутствовали при допросах. Спустя два года по их приглашению уже Видок посетил Лондон и встретился с английскими коллегами. Разумеется, он приезжал не только для встречи с детективами Скотланд-Ярда.

Причин было несколько. Первая – так называемое "Дело Димьера", которым Видок занимался по поручению некоей фирмы из Антверпена (кстати, ещё один факт, указывающий на высокий авторитет сыщика за пределами Франции). Жан Димьер, кассир этой фирмы, похитил деньги хозяев и скрылся под чужим именем.

Видоку удалось выйти на след преступника, который, оказывается, обосновался в Лондоне. Здесь он тоже успел набедокурить, подделывая векселя. Видок, по всей видимости, с помощью английских коллег, нашёл беглого кассира и лично арестовал его в доме, который тот успел приобрести в английской столице. При этом ему пришлось применить немалую силу, поскольку Димьер был малым решительным и неслабым, отчаянно сопротивлявшимся аресту. Тем не менее, Видок его скрутил и передал в руки полиции. Ему было предъявлено обвинение в мошенничестве из двенадцати пунктов. Один из совладельцев пострадавшей антверпенской компании прибыл в Лондон и дал показания против бывшего сотрудника.

Но дело развалилось в суде, поскольку ни один истец не явился на судебное заседание. Димьер отделался лёгким испугом и благополучно вернулся домой.

Приезд французского сыщика в 1845 году в столицу Великобритании вызвал ажиотаж в светских кругах, и вечно нуждавшийся в средствах Видок решил использовать это в полной мере. Он снял помещение на Пикадилли, в центре города, расклеил афиши и приступил к демонстрации своеобразных полицейских спектаклей. Он представал перед публикой то старухой, то солдатом, то сестрой милосердия, то человеком из общества 78.

78 Morton J. First detective. The Life and Revolution Times of Vidocq. The Overlook Press, NY, 2004. P. 194–202.

В 1847 году знаменитого сыщика постигла личная трагедия – скончалась его третья жена Флёрид, с которой он прожил семнадцать лет. На следующий год очередная революция сбросила с трона "короля-гражданина" Луи-Филиппа. Видок поспешил предложить услуги новому республиканскому правительству. Ему поручили тайную слежку за оппозицией (в первую очередь – за бонапартистами).

В 1849 году Видок окончательно отошёл от детективной деятельности. Теперь он много времени посвящал помощи бывшим преступникам, отказавшимся от прежних занятий. Видок начал заниматься тем, что сегодня назвали бы "реабилитацией осуждённых", ещё возглавляя Сюртэ. В 1826 году в Сен-Манде, одном из предместий Парижа, он на свои деньги выстроил бумажную и картонную фабрику. Сюда принимали только освободившихся преступников обоего пола, решительно отказавшихся от прежнего образа жизни. Первоначально новичков обучали профессии, обеспечивая пищей и жильём. Затем, через полгода, они приступали к работе, зарабатывая, на первом этапе по два франка пятьдесят сантимов (мужчины) и один франк двадцать пять сантимов (женщины) в день; затем зарплата возрастала у мужчин до трёх с половиной франков, у женщин – до одного франка семидесяти пяти сантимов в день.

К сожалению, не имея реальной поддержки ни с какой стороны, Видок вынужден был закрыть фабрику через несколько лет: расходы оказались чрезмерными, а прибыль – ничтожной. Его душеприказчик, уже упоминавшийся нами адвокат Шарль Ледрю, указывает, что каждая машина на этой фабрике требовала минимум 100 тысяч франков затрат. Тем не менее, до конца жизни он продолжал заниматься проектами, связанными с помощью бывшим заключённым. Выступал он также и за отмену или ограничение применения смертной казни, и за реформу пенитенциарной системы Франции.

Все эти проекты, а также неудачная игра на бирже разорили Видока. Невероятно, но факт: специалист и знаток всех видов существовавшей преступности, подробно описавший типы преступников, приёмы мошенников и аферистов, сам оказался перед ними совсем беспомощным. Ледрю отмечает удивительную наивность и доверчивость бывшего "короля сыщиков" в денежных делах:

"Для всех, интересовавшихся Видоком, оставалось неразгаданной задачей, куда девалось его состояние, потому что он отличался умеренностью и проживал немного: он всегда старался избежать объяснений об этом предмете. Нам известно из достоверного источника, что он сделался жертвой подлого злоупотребления доверием; но от кого? Эту тайну он унёс с собой" 79.

79 Библиографический очерк о жизни Видока / Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Пер. с фр. В 3 тт. Киев: Свенас, 1991. Т. 2-3. С. 418.

Скончался король сыщиков в мае 1857 года (по одним данным – от холеры, по другим – от последствий инсульта, второго за последние дни), в возрасте 81 года. Он успел написать (сам или при помощи профессионального литератора) и опубликовать, помимо уже упоминавшихся "Записок" и проектов, словарь воровского жаргона, а также несколько уголовных романов, в частности, "Настоящие тайны Парижа" – в ответ на знаменитый роман Эжена Сю "Парижские тайны".

Для любителей неожиданных совпадений: в том же 1857 году и в том же месяце мае в Венеции скончалась женщина, с которой Видока когда-то связала молва: Екатерина Павловна Багратион.

Эжен Франсуа Видок был похоронен на парижском кладбище Пер-ла-Шез.

До наших дней его могила не сохранилась. Примерное расположение можно определить по сохранившейся могиле его третьей жены Флёрид – согласно указаниям Ледрю, Видока похоронили рядом с ней.

"Жид и шпион"

"Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека".

Так в 1830 году отозвалась на выход в Париже "Записок Видока" русская "Литературная газета". Далее, в той же заметке автор задаёт вопрос:

"Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?" 80

80 Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959–1962. Том 6. Критика и публицистика. С. 67.

С 1857 года (кстати, это год смерти Эжена-Франсуа Видока) эта заметка публикуется под именем А.С. Пушкина и входит в собрания его сочинений. П.В. Анненков, впервые снабдивший её подписью великого русского поэта, не делал никакого литературоведческого открытия: об авторстве Пушкина знали и современники, и последующие читатели. Знали они и то, что Пушкин имел в виду не только и не столько французского сыщика, сколько своего постоянного литературного оппонента и недруга Фаддея Булгарина. Сравнивая Булгарина с французским сыщиком, Пушкин отвечал на "Анекдот" самого Булгарина, в котором тот нарисовал поэта в образе некоего французского писателя. Видимо, фигура Видока, имевшего тёмное прошлое, показалась Александру Сергеевичу удобной для атаки на Булгарина, тоже имевшего тёмное прошлое (во время Отечественной войны 1812 года Булгарин служил в армии Наполеона). Следует признать, что намёк оказался точным, общество подхватило это сравнение; отождествление было подкреплено пушкинскими эпиграммами:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, –

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин 81.

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты – цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин –

Беда, что скушен твой роман...82

81 Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959–1962. Том. 2. С. 334.

82 Там же. С. 335.

Блистательность и лёгкость этих эпиграмм на долгие годы определили в русском обществе не только отношение к Фаддею Булгарину, но и к Эжену Франсуа Видоку, никак не связанному с литературной войной.

Между тем, в окружении Пушкина был человек, знавший Видока лично и имевший возможность просветить поэта относительно истинной природы французского полицейского. Этим человеком был отставной полковник Иван Петрович Липранди, с которым Пушкин близко сошёлся во время пребывания в Кишинёве в 1820 году. Липранди очень ценят исследователи творчества Пушкина – Иван Петрович написал весьма обстоятельные воспоминания о кишинёвском периоде поэта. Пушкин относился к Липранди с большой симпатией и даже сделал его героем повести "Выстрел": и современники поэта, и последующие историки сходятся на том, что главный герой "Выстрела" Сильвио списан с Ивана Липранди.

Во время их знакомства Липранди уже был в отставке – по причине неудачно завершившейся дуэли.

Нас интересует один период чрезвычайно занимательной биографии этого обрусевшего потомка старинного испанского рода. К слову сказать, начиная с историка С. Штрайха, в русской историографии сложилась традиция именовать нашего героя "потомком испано-мавританского рода" (Н. Эйдельман) или даже "потомком испанских грандов с примесью мавританской крови" (И. Волгин и др.). Но П. Садиков ещё в 1941 году писал:

"Отец братьев Липранди был вовсе не "потомок испанских грандов" или "мавр" по происхождению, как полагает С.И. Штрайх, а скромный буржуа г. Мондовии в Пьемонте (куда предки его, действительно, переселились из Барселоны в начале XVII в.), владелец суконной и шёлковой фабрик; в 1785 г. Пьетро Липранди переселился (по приглашению) в Россию, пользовался затем покровительством Зубова и в 1800 г. был уже директором Александровской мануфактуры в Москве. И.П. Липранди, по его собственным словам, после смерти отца всей дальнейшей карьерой "был обязан своей силе и здоровью, не будучи аристократического кружка" 83.

83 Садиков П. И.П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов: (По новым материалам) // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. [Вып.] 6. С. 266–295.

Я же дополню это замечание следующим. В Барселоне мавров, в том числе и крещёных (а из каких ещё могли возникнуть испанские гранды мавританского происхождения?), найти трудновато: северная граница мавританского завоевания Пиренейского полуострова почти совпадает с южной границей провинции Каталония, центром которой является этот город. Да и фамилия "Липранди" ещё и сегодня встречается довольно часто, только она не мавританского, а еврейского происхождения 84.

84 См.: Jewish Genealogy in Argentina. The Online Center of Jewish Genealogy in Argentina: http://www.jewishgenealogy.com.ar/guia1950/ancestors-phone-357.html.

Что, к слову сказать, больше соответствует и роду занятий предков И.П. Липранди: "мориски" (крещёные мавры) в Испании, в основном, занимались земледелием; промышленность, мануфактура, "буржуазные" ремёсла характерны были в большей степени именно для "конверсос" – крещёных евреев.

Происхождение предков русского офицера меня бы не заинтересовало, если бы не забавный факт, связанный с Пушкиным. Вспоминая о случайной встрече со старым другом и однокашником В. Кюхельбекером, осуждённым за участие в декабристском мятеже, поэт, в частности, пишет:

"Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрной бородою, во фризовой шинели – с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, думая, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений" 85.

85 Пушкин А.С. Встреча с Кюхельбекером // Пушкин А.С. Полное собр. соч. в 17 тт. Т. 12. М.: АН СССР, 1949. С. 307.

Каково было бы ему узнать, что человек, к которому он искренне был привязан, о ком писал в письме к Ф.Ф. Вигелю в 1823 году "Где и что Липранди? Мне брюхом хочется видеть его..." 86 – и кого сделал прототипом едва ли не самого романтичного своего героя, благополучно сочетал в себе именно эти два "понятия" – "жида" и "шпиона". О первом – о еврейском происхождении предков Ивана Липранди – я уже рассказал, теперь перейдем ко второй части – шпионской (или полицейской, тут уж кому какой термин понравится). А для этого обратимся ко времени завершения войны с Наполеоном, в которой Липранди принимал активное участие, будучи офицером русской армии. О его военных талантах говорит хотя бы то, что к моменту разгрома Наполеона 24-летний Липранди уже дослужился до звания подполковника. С 1815 по 1818 годы он служил в Париже в составе русского оккупационного корпуса. И здесь судьба (а вернее, непосредственное начальство в лице командующего корпусом генерала М.А. Воронцова) свела его с Видоком. Впоследствии Липранди так рассказывал об этом эпизоде (в работе с длинным названием "Важность иметь положительные сведения о происходящем на правом берегу Дуная и о тайных кознях в княжествах; с указанием на единственные средства к достижению того, в полном объёме высшей тайной “заграничной полиции”"):

86 Эйдельман Н.Я. Из потаённой истории России XVIII-XIX веков. М.: Высшая школа, 1993. С. 432.

"В 1815 году, оставаясь при кавалерии кн. Воронцова во Франции, его светлость поручил мне наблюдение за существовавшим тогда во Франции обществом заговорщиков под названием "булавок", что поставило меня в сношение с французскими начальниками высшей тайной полиции в Арденнах и Шампани; составленная мною секретная статистика этих мест, представленная в 1818 г. князю, свидетельствует о сказанном мною" 87.

87 Садиков П. И.П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов: (По новым материалам) // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. [Вып.] 6. С. 266–295.

Несмотря на общее "французские начальники высшей тайной полиции", видимо, именно тогда познакомился подполковник Липранди с главой "Сюртэ Насьональ" Видоком. Что касается "общества булавок", то, очевидно, он имел в виду общество "Чёрной булавки", о котором вскользь говорит Виктор Гюго в романе "Отверженные". Это общество действительно существовало, Причём заговор, который его члены пытались составить, имел место в 1817 году – как раз во время пребывания Липранди в Париже. Члены "Чёрной булавки" были сторонниками Орлеанской ветви, то есть, будущего "короля-гражданина" Луи-Филиппа, стоявшего в оппозиции к царствующему тогда Людовику XVIII. Заговор, судя по дошедшей до нас информации, был несерьёзным.

Другой и более веской причиной знакомства Липранди с Видоком стала не борьба с заговорщиками, а организация военной полиции в рамках оккупационного корпуса – впервые в русской армии. Это дело было поручено подполковнику Липранди тем же генералом Воронцовым. Имелась ли связь между русским офицером и княгиней Багратион, в это же время жившей в Париже и державшей салон, в котором бывали все знаменитости, мы не знаем. Но исключать это нельзя, возможно, именно в салоне "Прекрасного голого ангела" Липранди познакомился с Видоком, и знаменитый сыщик стал вхож в дом Липранди в Париже. Именно здесь встретил его известный русский мемуарист Ф.Ф. Вигель, оставивший нам портрет этого незаурядного человека:

"Один... мне понравился: у него было очень умное лицо, на котором было заметно, что сильные страсти не потухли в нём, а утихли. Он был очень вежлив, сказал, что обожает русских и в особенности мне желал бы на что-нибудь пригодиться; тотчас после того объяснил, какого рода услуги может он оказать мне. Как султан, властвовал он над всеми красавицами, которые продали и погубили свою честь. Видя, что я с улыбкою слушаю его, сказал он: "Я не скрою от вас моего имени; вас, по крайней мере, не должно оно пугать: я Видок.

<...>

Я лучше понял причины знакомства с сими людьми; так же как они, Липранди одною ногою стоял на ультрамонархическом, а другою на ультрасвободном грунте, всегда готовый к услугам победителей той или другой стороны" 88.

88 Вигель Ф.Ф. Записки. М.:Захаров, 2000. Сетевая публикация: http://elcocheingles.com/Memories/Texts/Vigel/Vigel.htm

В свою очередь, И.П. Липранди не преминул с нескрываемой иронией ответить на это, что Вигель, несмотря на свою щепетильность, охотно воспользовался помощью Видока в поиске украденных золотых часов.

Сам же Липранди в память о той своей службе привёз на родину колоссальную библиотеку, на книгах которой стояла печать королевской библиотеки Бурбонов. Н. Эйдельман высказывал предположение, что эти книги Липранди, возможно, получил от Видока. Впоследствии они были куплены библиотекой Главного штаба. В советское время 189 томов с печатями Бурбонов и надписью "de Liprandy" хранились в Государственной библиотеке им. Алишера Навои в Ташкенте. Мне неизвестна нынешняя судьба этих книг. Возможно, они по-прежнему находятся в хранилище ташкентской библиотеки.

С.И. Штрайх считал, что один намёк в повести "Выстрел" прямо указывает на то, что об этой странице биографии Липранди Пушкин был вполне осведомлён: "Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют "bonnet de police"); он её надел; она была прострелена на вершок ото лба". "Bonnet de police" – "полицейская шапка". Впрочем, это было всего лишь названием головного убора, никак, в действительности, не связанного с полицией. Но – всё может быть...

В 1821 году уже вышедшего в отставку Липранди намеревались сделать начальником военной полиции 2-й армии. По этому поводу один из генералов этой армии писал командующему:

"Сколько я знаю и от всех слышу, то Липранди один только, который по сведениям и способностям может быть употреблён по части полиции; он даже Воронцовым по сему был употреблён во Франции; а лучше об нём Вам скажет Михайла Фёдорович, который уже сделал ему разные препоручения; другого же способного занять сие место не знаю" 89.

89 Садиков П. И.П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов: (По новым материалам) // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. [Вып.] 6. С. 266–295.

Михайла Фёдорович – генерал М.Ф. Орлов, в прошлом – начальник штаба русского оккупационного корпуса в Париже и непосредственный руководитель Липранди того времени. Назначение не состоялось, но в дальнейшем наш герой всё время занимался военной разведкой и контрразведкой на юге России, был создателем обширной и разветвлённой агентурной сети в приграничных и собственно турецких землях. Спустя много лет он писал со сдержанной гордостью:

"Агенты мои в разных местах Австрии, в Турции до самого Адрианополя, успели собрать самые достоверные сведения не только о состоянии областей турецких и Австрии, но и о всех приготовлениях турков, состоянии их крепостей, флотилии, характере и свойствах пашей и других начальствующих лиц и т.п." 90

90 Там же.

Вот тут я бы хотел вернуть внимание читателя к временам молодости Эжена Франсуа Видока – временам, когда он, возможно (это лишь гипотеза), выполнял разведывательные миссии в австрийской армии. Судя по тому, что Липранди занимался не уголовным сыском, а именно разведкой, можно предположить, что Видок делился с ним не только опытом в раскрытии уголовных преступлений.

Может быть, биография русского офицера окажется косвенным свидетельством разведывательной деятельности молодого Видока. Но – опять-таки, это всего лишь предположение.

И.П. Липранди окончательно вышел в отставку генерал-майором. В 1840 году он поступил на службу гражданскую, став чиновником особых поручений при министре внутренних дел Л.А. Перовском. На этом посту он навеки загубил репутацию – в глазах и современников, и потомков. Профессиональные качества И.П. Липранди в создании агентурных сетей оказались востребованы правительством исключительно в деле политического сыска. В роли чиновника по особым поручениям МВД он занимался и преследованием сектантов-старообрядцев, и сообществами вольнодумцев. Ему же было поручено наблюдение за кружком, который в 1848 году, под впечатлением революционных событий, сотрясавших Европу, был организован М.В. Буташевичем-Петрашевским. Это громкое дело, к которому, среди прочих, оказался причастен молодой Ф.М. Достоевский, по сути, было инспирировано Иваном Петровичем Липранди. Именно его докладная записка побудила власти арестовать петрашевцев и начать громкий судебный процесс. В записке чиновник по особым поручениям писал:

"Члены общества предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки. Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения" 91.

91 Липранди И.П. Записки. Мнение, представленное д.с.с. И.П. Липранди по требованию высочайше учреждённой комиссии над злоумышленниками. 17 августа 1849 г. // Русская старина. Ежемесячное историческое издание. Том VI. СПб, 1872. С. 77.

Дело закончилось вынесением неожиданно суровых приговоров: Петрашевский и ещё двадцать членов его кружка (в том числе, Достоевский) были приговорены к смертной казни. И приговоры, и мрачная инсценировка приведения их в исполнение (на осуждённых надели балахоны, привязали к столбам и лишь после этого прочли указ императора о помиловании) – всё это на долгие годы определило негативное отношение русского общества к Липранди.

Справедливо ли финал дела "петрашевцев" общественное мнение связывало с именем И.П. Липранди, сказать трудно. С одной стороны, он, как будто, был сторонником "мягкого" отношения к преступникам. С другой – жуткий маскарад исполнения приговора у меня лично немедленно вызвал в памяти семейную историю "испанских грандов" Липранди и маскарады ауто-да-фе, в которых принуждены были участвовать предки и родственники нашего героя.

Но это, впрочем, совсем другая история, далёкая от темы книги. Я же хочу ещё раз обратить внимание читателей на удивительный факт: оказывается, "первый сыщик Европы", до известной степени, способствовал становлению русской разведки и контрразведки, а также тайного политического сыска Российской империи.

Акцент Эркюля Пуаро

Помимо долгой и разнообразной жизни, которую природа и судьба подарили первому сыщику Европы, история и литература подарили ему много больше – подлинное бессмертие.

Начнём с творчества великих французских писателей – современников и знакомых Видока. Я уже говорил о каторжнике Вотрене – под этим именем Видок появляется в романах Оноре де Бальзака "Отец Горио", "Утраченные иллюзии", "Блеск и нищета куртизанок", входящих в цикл "Человеческая комедия". Вотрен не только внешне списан с Видока, но и во многом повторяет его судьбу. Это беглый каторжник, меняющий обличье от книги к книге, а в романе "Блеск и нищета куртизанок" переходящий на сторону правосудия и начиная бескомпромиссную

борьбу с преступниками и продажными полицейскими. Хотя сам Видок был недоволен этим своим портретом, нельзя не признать, что Бальзак наделил своего героя многими привлекательными чертами. Вотрен в романах Бальзака столь же сложен, как и реальный его прототип. Так же, как Видок, он в молодости попадает на каторгу по ложному обвинению в подлоге. Интересно, что одному из основных приёмов реального Видока – частым переодеваниям, – Бальзак придал философский смысл: постоянно, от книги к книге меняя обличье и имена, его Вотрен как бы меняет социальный статус, превращаясь в другого человека. Под пером Бальзака перемены Вотреном внешности и имён символизируют неизменность истинной внутренней сущности всех тех, кто принадлежит к самым разным классам и слоям общества.

Вообще, личность Видока вызывала достаточно сложные философские ассоциации не только у Бальзака. Другой знакомый нашего героя, Виктор Гюго обессмертил его сразу в двух образах в книге "Отверженные". Здесь черты Видока и его судьбу писатель распределил между двумя героями антагонистами – каторжником Жаном Вальжаном и полицейским Жавером. Противостояние Видокакаторжника (Вальжана) и Видока-полицейского (Жавера) в романе превращается в притчу о борьбе доброго и злого начал в душе одного человека, две половины жизни реального Эжена Франсуа Видока становятся философским символом. При этом Жавер в "Отверженных" не просто полицейский, но тоже выходец с каторги, такой же изгой, как и Вальжан. Примечательно, что для романтика, каким был Виктор Гюго, Видок-каторжник кажется предпочтительнее Видока-полицейского: Жан Вальжан в "Отверженных" гораздо привлекательнее сыщика Жавера.

Но, конечно, наибольшее влияние оказала личность и биография Видока на детективную литературу. В 1841 году появился первый детектив в мировой литературе – рассказ Э.А. По "Убийство на улице Морг". Действие этого рассказа происходит во Франции. И, конечно, это неслучайно – как неслучайна и фигура сыщика, месье Дюпена (в современной критике принято называть Дюпена Шарль Огюст, хотя в рассказах Эдгара По имя сыщика обозначено лишь инициалами).

Эдгар По знал цену словам, именам и названиям. Когда он задумал написать "готический" рассказ "Метценгерштейн", местом действия стала Германия, а героями– немецкие аристократы. Ничего удивительного – сумрачные рассказы о сверхъестественном прочно связывались с Германией. Рассказ о притягательной и пугающей стихии средневекового маскарада ("Маска Красной смерти") помещён в итальянскую обстановку. На Луну, с помощью воздушного шара, летит голландец Ганс Пфааль, уроженец страны отважных путешественников и изобретателей. К Южному полюсу устремляется юный американец. Что до детектива – для созданного Эдгаром По жанра, для первого детективного рассказа писатель избрал местом действия именно Париж. И героем сделал именно француза. Конечно, Дюпен – приукрашенное и идеализированное изображение, это не копия и не портрет Видока. Но кое-что этому утончённому аристократу досталось в наследство от нашего героя: превратности судьбы, едва не кончившиеся катастрофой в прежней жизни, особые, доверительные отношения с руководством парижской полиции –и одновременно соперничество с ним. Вряд ли случайному человеку префект полиции позволит посещать и осматривать место преступления, вряд ли к мнению случайного человека он будет прислушиваться. Вряд ли, опять-таки, к случайному человеку будет обращаться в щекотливых обстоятельствах префект полиции – как, например, в истории с "Похищенным письмом", вторым рассказом из минисериала о Дюпене:

"...Дверь распахнулась, и в комнату вошёл наш старый знакомый, мосье Г., префект парижской полиции. Мы встретили его приветливо; хотя многое в нём заслуживало презрения, но человек он был презабавный, – к тому же мы его не видели несколько лет. Мы сумерничали, и Дюпен тут же встал, чтобы зажечь лампу, но снова уселся в своё кресло, когда Г. сказал, что пришёл посоветоваться с нами, или, скорее, узнать мнение моего друга об одном служебном происшествии, причинившем немало неприятностей" 92.

92 По Э.А. Похищенное письмо. Пер. Н. Демуровой // По Э.А. Полное собрание рассказов. М.: Наука, 1970. С. 553.

Следующим отражением Видока в детективной литературе стал сыщик Лекок из романов Эмиля Габорио. Вот он, агент сыскной полиции месье Лекок:

"Помощником Жевроля в ту пору был ставший на праведный путь бывший правонарушитель – великий пройдоха и весьма искусный в сыскном деле молодчик, к тому же люто завидовавший начальнику полиции, которого он считал посредственностью. Звали его Лекок" 93.

93 Габорио Э. Дело вдовы Леруж. Пер Е. Баевской и Л. Цывьяна. // Дело вдовы Леруж. Духи Дамы в чёрном. Арсен Люпен – джентльмен-грабитель. М.: Прогресс. 1990. С.13.

Такую, отнюдь не лестную на первый взгляд характеристику даёт своему герою Эмиль Габорио в первом романе "Дело вдовы Леруж", написанном в 1866 году. В то же время этот портрет близок к портрету оригинала – Эжена-Франсуа Видока.

Кстати о портрете. Воображаемому художнику пришлось бы немало попотеть, пытаясь создать портрет гения сыска. И вот почему:

"Лекок выглядит так, как желает выглядеть. Его друзья утверждают, будто он обретает собственное, неподдельное лицо лишь тогда, когда приходит к себе домой, и сохраняет его лишь до тех пор, пока сидит у камелька в домашних туфлях, однако это утверждение невозможно проверить.

Достоверно одно: его переменчивая маска подвержена невероятнейшим метаморфозам; он по желанию лепит, если можно так выразиться, своё лицо, как скульптор лепит податливый воск, Причём он способен менять всё – вплоть до взгляда, что недоступно даже самому Жевролю, наставнику и сопернику Лекока" 94.

94 Габорио Э. Преступление в Орсивале // Габорио Э. Преступление в Орсивале. Леру Г. Тайна Жёлтой комнаты. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 46.

Итак, Дюпен и Лекок года списаны с Видока. Причём, Дюпен – ещё при жизни французского сыщика. Ну, а дальше на сцене появляется величайший сыщик всех времён и народов, придуманный Артуром Конан Дойлом.

"Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.

– Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, – заметил он. – А, по-моему, ваш Дюпен – очень недалёкий малый. Этот приём – сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой "к случаю" после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешёвый показной трюк.

– Вы читали Габорио? – спросил я. – Как, по-вашему, Лекок – настоящий сыщик?

Шерлок Холмс иронически хмыкнул.

– Лекок – жалкий сопляк, – сердито сказал он. – У него только и есть, что энергия" 95.

95 Конан Дойл А. Этюд в багровых тонах. Пер. Н. Тренёвой // Конан Дойл А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 1. М.: Правда. С.51.

Вот так небрежно и вполне уничижительно отозвался Шерлок Холмс о своих французских предшественниках. Что интересно: доктор Ватсон поинтересовался его мнением о литературных персонажах, плодах фантазии американского и французского писателей. И Холмс высказался о них с горячностью и эмоциональностью, во-первых, необычных для него, а во-вторых, как о живых людях. Тут, впрочем, ничего неожиданного нет: естественно, персонаж к персонажу отнесётся как к живому человеку.

Так что же? Детектив утратил французский акцент и приобрёл английский?

Да как сказать... В биографии Шерлока Холмса обнаруживается всё тот же "французский след". Вот он (рассказ "Случай с переводчиком"):

"– В вашем собственном случае, – сказал я, – из всего, что я слышал от вас, по-видимому, явствует, что вашей наблюдательностью и редким искусством в построении выводов вы обязаны систематическому упражнению.

– В какой-то степени, – ответил он задумчиво. – Мои предки были захолустными помещиками и жили, наверно, точно такою жизнью, какая естественна для их сословия. Тем не менее, эта склонность у меня в крови, и идёт она, должно быть, от бабушки, которая была сестрой Верне, французского художника. Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы" 96.

96 Там же. Т. 2. С. 167.

Мы видим, что и во времена Дойла всё ещё казалось уместным связать гениального детектива с Францией. В свете сказанного приведённый выше разговор Шерлока Холмса и доктора Ватсона выглядит забавно: Видок-Холмс даёт уничтожающую характеристику Видоку-Дюпену и Видоку-Лекоку.

Артуром Конан Дойлом дело не кончилось. Младший современник Дойла и безусловный наследник "короля детективов" Гилберт К. Честертон тоже не смог обойтись без французов. Вспомним Эркюля Фламбо, грабителя, мошенника и вора. "Фламбо" – прозвище, под ним скрывается французский преступник-виртуоз Эркюль Дюрок. Впервые он появляется в рассказе "Сапфировый крест", где его заманивает в ловушку маленький священник-детектив – отец Браун. Затем Фламбо, всё ещё в роли преступника, возникает в "Странных шагах", в "Летучих звёздах". После последнего преступления Фламбо-Дюрок сам становится сыщиком и помощником отца Брауна.

Кажется, достаточно примеров. В раннем классическом детективе, действительно, имеется "французский след". И этот след, вне всякого сомнения, образ Эжена Франсуа Видока. Именно его литературными отражениями, в той или иной степени, можно считать и Дюпена, и Лекока, и Шерлока Холмса, и ещё немало персонажей мировой детективной литературы. От его биографии ведёт своё происхождение соперничество-сотрудничество частного сыщика и полиции. От его же методов возникла та привычка к переодеванию и использованию грима, которая присуща и Лекоку, и Холмсу.

Одни персонажи взяли от него происхождение и стремление систематизировать методы расследования преступлений (тренировка зрительной памяти и наблюдательности, составление личного архива и т.д.). Другие – французское происхождение, галльскую артистичность, склонность к бахвальству, смешное, несколько ребяческое тщеславие. Третьи – принадлежность как к миру борцов с преступностью, так и к самому преступному, теневому миру. Таковыми являются, например, вор-джентльмен Арсен Люпен, придуманный французским писателем Морисом Лебланом, Эркюль Фламбо-Дюрок у Честертона – сначала вор, а затем сыщик и помощник патера Брауна, взломщик и – по совместительству – частный детектив Барни Роденбарр из романов американского писателя Лоренса Блока, Саймон Темплер по кличке "Святой" из произведений Лесли Чартериса. И, конечно же, многих героев классического детектива роднит с Видоком загадочность натуры и туманная пелена, окутывающая прошлое.

Таким образом, "французский акцент" у литературных сыщиков – знак их родства с реальным французом, первым сыщиком Европы Эженом Франсуа Видоком. Кстати, последний в ряду великих сыщиков золотого века детектива, Эркюль Пуаро, хотя он и бельгиец, говорит с французским акцентом и носит французское имя (ещё один Эркюль). О, разумеется, половина населения Бельгии – франкофоны. Но всё-таки...

Место действия первого детективного романа Джона Диксона Карра – тоже Париж, главный герой (ставший его первым сериальным героем) – французский сыщик Анри Беколин.

Ну, а самым, пожалуй, неожиданным и интересным отражением Видока в литературе стал обаятельный персонаж И. Ильфа и Е. Петрова. Разумеется, в карикатурном, сниженном виде, но у Остапа Бендера можно найти множество тех самых черт, которые подарил своим литературным портретам Эжен Франсуа Видока.

Бендер "Двенадцати стульев" – обаятельный и артистичный мошенник, Бендер "Золотого телёнка" – типичный частный детектив. Его напарники-подельники – такие же бывшие мошенники. А "Рога и копыта" – это ведь точно такая же частная детективная контора, как и "Бюро по сбору информации", открытое Видоком. Да и занимается она именно этим – сбором информации о преступниках и преступлениях.

Интерлюдия вторая. Дедушка Шерлока Холмса

Вскользь брошенные слова Конан Дойла об Орасе Верне, внучатым племянником которого он сделал Шерлока Холмса, заставили меня внимательнее присмотреться к фигуре этого художника-баталиста и ориенталиста, весьма популярного в своё время не только во Франции, но и в других странах Европы.

С автопортрета на нас смотрит худощавый мужчина в псевдовосточной одежде, с высоким лбом, орлиным носом, иронической улыбкой. В руке он держит курительную трубку с длинным чубуком. Фоном служит мастерская художника, среди атрибутов – восточные кинжалы и сабли.

Что-то в его облике действительно напоминает придуманного Артуром Конан Дойлом гениального сыщика. Возможно, конечно, что именно внешнее сходство побудило писателя сыграть в такую изящную игру – дать плоду своего воображения родство с реальным человеком. Возможно даже, что портрет Верне повлиял на фантазию Конан Дойла. Но нам хочется думать, что причины не только в портрете. Вполне вероятно, что писатель знал некоторые страницы биографии "родственника" Шерлока Холмса. А страницы эти весьма любопытны. И свидетельствуют, что артистичность, о которой вспоминает Холмс, действительно, принимает удивительные формы.

Орас Верне, внук художника Жозефа Верне и сын художника Карла Верне, родился в 1789 году. Искусству он учился у отца, и успехов на поприще живописи добился не меньших, чем тот, а, возможно, и больших. Его полотна – в основном, батальные ("Взятие Танжера", "Сражение при Йене", "Битва на море" и др.), имели огромный успех.

Но для нас представляет интерес другая сторона его деятельности. Орас Верне рано вошёл в политическую элиту Франции. Кроме живописи он занимался ещё и дипломатией, выполняя самые различные поручения Луи-Филиппа и Наполеона III. В качестве не только художника, но и дипломата (возможно, и разведчика) он принимал участие в военных операциях французской армии в Алжире в 1833 году. В 1836 году, а затем в 1842–1843 годах Верне побывал в России, опять-таки, сразу в двух ипостасях: как дипломатический посланник и как художник.

Картины этого периода выставлены сегодня в Эрмитаже. Среди них – один из лучших портретов императора Николая I и семейный портрет царского семейства ("Царскосельская карусель").

В качестве же дипломата Верне предпринимал попытки к установлению более тёплых отношений между пославшим его Луи-Филиппом и русским императором, недолюбливавшим "короля-гражданина" (как называл себя Луи-Филипп).

Трудно сказать, насколько ему это удалось. Возможно, дипломатическими способностями Верне и в самом деле обладал, ведь не случайно король посылал его в Россию дважды. Кое-что можно почерпнуть из его писем к жене, опубликованных ещё в 1865 году, а недавно переведённых и на русский язык.

"Санкт-Петербург, после 20 августа 1842 г.

Итак, я снова в этом большом неустроенном городе. Император принял меня всё с той же сердечностью, но разговор был короткий. Он спросил о королевской фамилии, интерес к которой у него не охладился, однако я не счёл уместным пускаться в дальнейшие объяснения при князе Волконском, отложив оные до ближайших дней..." 97 [Курсив мой – Д. К.]

97 Верне О. При дворе Николая I. Письма из Петербурга 1842–1843. Пер. Д. Васильева. М.: Российская политическая энциклопедия, 2008. С. 16.

Уже из этого письма, одного из первых, следует, что он был не просто посланником, но конфиденциальным посланником между двумя монархами. В других письмах обращает на себя внимание его интерес к русской армии, боевым действиям, которые в то время вела Россия, а заодно и попытки анализа взаимоотношений между солдатами и офицерами:

"29 июня 1842 г., Царское Село.

<...>

...Мы приехали с манёвров, которые были великолепны. Семьдесят тысяч солдат под разверзшимся от дождя небом... К сожалению, в этом году придётся отказаться от большого турне – время мало сему благоприятствует, особенно на Кавказе... Получили известие о новом большом сражении, но кто победил, об этом ничего не говорят. Зато уже известны имена убитых офицеров, что позволяет догадываться об исходе дела..." 98

"Санкт-Петербург, после 20 августа 1842 г.

<...>

98 Там же. С. 10.

...Обращённые ко мне в обществе вопросы показывают беспокойство о будущем этой страны. За последнее время в администрации и армии случились ужасающие убийства. Несколько дней назад один чиновник застрелил товарища министра финансов князя Гагарина. Преступника осудили на шесть тысяч шпицрутенов, но он умер после тысячи двухсот. Теперь обнаружилось, что его вынуждали признаться в хищениях, совершавшихся на самом деле важными персонами.

Сей случай возбудил изрядное волнение в среднем классе, у которого нет ни суда,

ни защиты против тирании вельмож..."99

"Санкт-Петербург, 21 октября 1842 г.

<...>

99 Там же. С. 17.

...Взбунтовалось целое военное поселение – ни один офицер не уцелел, все были хладнокровно перерезаны. Солдаты, возглавляемые унтер-офицерами, явились к своим начальникам и заявили: "Мы не держим на вас обиды, но вы обречены на смерть, кончайте свои дела, мы придём за вами. И они пришли. Должно быть, наказание было ужасным, поскольку об этом ничего не известно. Все эти полки расформированы..." 100

100 Там же. С.33.

С одной стороны, ничего удивительного нет в том, что художник-баталист проявляет повышенный интерес к военным учреждениям страны, в которой находится с визитом. С другой стороны, почему-то кажется, что человек именно такой профессии выбран был Луи-Филиппом не случайно. Тут учитывался и благосклонный интерес русского императора к батальной живописи, и слава художника, и его профессиональные качества.

Сегодня трудно установить, что именно, кроме официальных дипломатических обязанностей, выполнял в Санкт-Петербурге французский художник. Но соблазнительно предположить, что были среди них и те, в которых Орас Верне проявил качества, роднящие его с вымышленным потомком. Не исключено, что та же мысль появилась и у молодого писателя Артура Конан Дойла, когда он придумывал биографию своему герою.

Но тут мы вступаем на территорию чистой фантазии. Если, разумеется, в будущем не обнаружатся документы, подробнее знакомящие нас не только с художником Орасом Верне, но и с профессиональным дипломатом и, возможно, разведчиком Орасом Верне.

Разумеется, в письмах Верне нашлось место не только дипломатии и армии.

Есть и забавные истории, почти анекдоты. Например, вот такой:

"...После богослужения император целуется с первым встречным. Обычно это часовой, стоящий у дверей. Несколько лет назад Государь поцеловал гренадера Преображенского полка со словами: "Христос воскресе!", на что тот отвечал:

"Никак нет!" – он оказался евреем. С этого дня всех евреев перевели во флот, и в сухопутных войсках не осталось ни одного..." 101

101 Там же. С. 66.

Встречаются и описания чрезвычайно запутанных уголовных преступлений, одно из которых художник сравнивает с "Парижскими тайнами" Эжена Сю. И ведь как соблазнительно было бы написать роман, в котором старший родственник великого сыщика раскрывает преступление, находясь в столице России!

Оставим же эту незаурядную личность и вернёмся к его "внучатому племяннику". Но прежде – забавная деталь. Сравнивая портрет Николая I, написанный Верне, с его автопротретом, нельзя не заметить поразительного сходства между этими лицами. И тут сразу же вспоминается, что советский актёр Василий Ливанов, замечательно сыгравший великого сыщика в знаменитом сериале Игоря Масленникова, несколькими годами ранее столь же прекрасно сыграл... молодого Николая I в фильме Владимира Мотыля "Звезда пленительного счастья". Видимо, режиссёр не случайно обнаружил сходство между "внучатым племянником" Ораса Верне и русским императором.

III. Шерлок Холмс в реальной жизни

В истории сыска хватает загадок и загадочных личностей. Герой предыдущего очерка – создатель французской криминальной полиции – типичный тому пример.

Ничего удивительного в этом нет – значительная часть событий и личностей, относящихся к истории криминалистики, не любят яркого света и гласности. Преступление – загадка, методы и действия детектива – загадки (для непосвящённых, разумеется); ну так и сам он просто обязан быть личностью загадочной, как же иначе?

Среди окутанных таинственностью фигур великих детективов пальма первенства принадлежит человеку, уже при жизни заслужившему славу лучшего сыщика Великобритании. Ныне он известен как Игнациус Пол Поллаки, хотя, возможно, это не подлинное имя – во всяком случае, имя произвольно изменённое или непроизвольно искажённое. О его рождении и молодости не известно ничего.

Сколько-нибудь достоверные сведения относятся лишь к 1849 году, когда Поллаки появился в Англии. Да и причины его появления в Альбионе, равно как и внезапная стремительная карьера на поприще частного сыска, тоже вызывают удивление и множество вопросов, всё ещё остающихся без ответов.

Есть и другие загадки. Например, в популярной книге Ю. Торвальда "Век криминалистики" имеются рассказы о Видоке, о Пинкертоне, о других сыщиках и криминалистах XIX века, но ни слова не сказано о Поллаки. И это при том, что во второй половине XIX века он считался лучшим детективом Англии! Лишь в относительно недавнее время о нём кое-что начали писать. Например, в России, в книге Светозара Чернова "Бейкер-стрит. Эпоха Шерлока Холмса" 102, в главе, посвящённой частным детективам викторианской эпохи, приводится краткая биография этого человека (к сожалению, не без ошибок). В Великобритании не так давно вышла книга "Блистательная дедукция. История реальной жизни великих сыщиков" Мэтта Канса 103, в которой Игнациусу Поллаки посвящена отдельная глава (и вновь с некоторыми искажениями и неточностями). Наконец, уже совсем недавно, в июне 2015 года вышло из печати первое более или менее полное жизнеописание сыщика, написанное Брайаном Кессельманом и озаглавленное "‘Паддингтон’ Поллаки: частный детектив. Таинственная жизнь подлинного Шерлока Холмса и его эпоха" 104.

102 Светозар Чернов. Бейкер-стрит. Эпоха Шерлока Холмса. М., 2012.

103 Kuhns M. Brilliant Deduction. The Story of Real-Life Great Detectives. L., 2012.

104 Kesselman B. ‘Paddington’ Pollaky, Private Detective. The Mysterious Life and Times of the Real Sherlock Holmes, 2015.

Что же это был за человек, и почему всё чаще его так громко и высокопарно именуют "подлинным Шерлоком Холмсом"? При том, что он ни разу не упоминается Артуром Конан Дойлом среди возможных прототипов великого сыщика с Бейкер-стрит (хотя некоторые факты биографии Поллаки и детали его расследований наталкивают на мысль именно об этом). Почему, кстати говоря, А. Конан Дойл ни словом не обмолвился о своём старшем современнике, которого сравнивали с его героем? Как и при каких обстоятельствах оказался Поллаки в Англии и почему открыл частное детективное бюро? Что за странные, по сей день не до конца расшифрованные послания остались от него? Что за ещё более странные объявления, состоявшие порой из одного слова (а то и просто нескольких букв), оставлял он в "Колонке страждущих" лондонской "Таймс"? Какие преступления были им раскрыты? Что стало причиной ужасного и трагического финала его долгой жизни?

Трудно найти ответы на эти вопросы – ещё и потому, что, в отличие от своих более известных коллег, Эжена Франсуа Видока и Алана Пинкертона, Игнациус Поллаки никогда не испытывал писательского зуда. Во всяком случае, он не оставил никаких воспоминаний или мемуаров – кроме записных книжек, в которых историки не разобрались по сей день, да писем, больше похожих на шифрованные донесения. Не так много сохранилось и его портретов, так что почти все издания, рассказывающие о нём, зачастую иллюстрируются одним и тем же изображением: карикатурой известного французского художника Фостена (Фаустина) Бетбедера из серии "Знаменитые лондонцы". Кессельман в своей книге публикует ещё одну газетную карикатуру и один, фотографический, портрет Поллаки, относящийся к последним годам жизни. Фотография изображает седовласого джентльмена в зимнем пальто и шляпе, опирающегося на трость. Под фотографией, оригинал которой хранится ныне в нью-йоркском институте Лео Бика, есть подпись: "Мистер (или сэр?) Поллаки, внучатый дядя Тони, знаменитый британский детектив". Это– всё. Даже после Эжена Франсуа Видока, жившего в додагерротипную эпоху, изображений осталось больше.

Попробуем восстановить биографию этого человека – хотя бы в той степени, которую позволяют архивные документы, расшифрованные и опубликованные за последние годы рядом исследователей из разных стран. А заодно расскажем и о других полицейских детективах и частных сыщиках викторианской эпохи, с которыми, так или иначе, доводилось сотрудничать или конкурировать "подлинному Шерлоку Холмсу".

Пожонь, Пресбург, Прешпорек

Братислава, нынешняя столица Республики Словакия, не всегда называлась Братиславой. Венгры называли её Пожонь, немцы – Пресбург, чехи – Прешпорек.

А когда-то, в Средние века, у неё и вовсе было латинское имя Истрополис. Причина понятна: Братислава оказывалась городом то богемским, то австрийским, то немецким, то венгерским. И не просто городом – дважды ей довелось быть словацкой столицей (в 1939–1944 годах и после 1989), и один раз – венгерской, в 1541–1684 годах, после того как прежнюю столицу Венгерского королевства захватили османы.

Словом, история города напоминает старый еврейский анекдот о раввине, который родился в Австрии, женился в Венгрии, учился в Чехии, раввином стал в Словакии, сына женил в СССР, а умер на Украине – и всё это, не покидая родное Мукачево.

Именно в Пресбурге-Братиславе в семье Йозефа Франца Поллака 19 февраля 1828 года 105 родился сын, которого назвали Игнац Пал. Игнац Пал Поллак. "Поллаки" он писался на венгерский манер ("Pollaky"), подобно тому, как венгерское название родного его города "Пожонь" писалось с окончанием "y" – "Pozsony".

105 Эту дату Поллаки указал в документах о натурализации, хранящихся в архиве в г. Брайтон.

Точно определить занятия Поллака-старшего будет трудновато: в Пресбурге в тот момент проживало несколько Йозефов Францев Поллаков и, по меньшей мере, у шести из них были сыновья по имени Игнац Пал, родившиеся примерно тогда же, когда родился наш герой. Следует учесть, что и он сам создал нынешним историкам трудности, поскольку иногда указывал годом рождения не 1828, а 1829 год – что, согласитесь, не облегчает усилия по его идентификации. Правда, некоторых кандидатов сразу можно отвергнуть, ибо о них в архивных документах указана дата не только рождения, но и крещения. Мы же знаем, что лондонские джентльмены, упоминая Поллаки в частных письмах, с нескрываемым раздражением, раз за разом, прибавляли "этот венгерский еврей" или "этот немецкий еврей". Иной раз его называли даже "польским евреем", как о том упоминает, например, Мэтт Канс в своей книге о великих сыщиках. Так что можно высказать предположение, что наш герой вряд ли был христианином.

Согласно Брайану Кессельману, посвятившему рассказу о собственных поисках документов о рождении Поллаки целую главу в биографической книге, Игнац Пал Поллак, действительно, происходил из очень религиозной еврейской семьи, а его отец Йозеф Франц Поллак отправлял обязанности шамеса (синагогального служителя или старосты) в главной синагоге Пресбурга. Игнац Пал Поллак не был ни первым, ни единственным ребёнком в семье, у него были братья и сёстры.

Отмечу заодно, что ряд документов, касавшихся нашего героя, можно отыскать в некоторых разделах известного и популярного сайта Jewish Gen 106, вот уже много лет публикующего архивные материалы еврейских общин Европы (списки налогоплательщиков, свидетельства о рождении, смерти, заключении брака, и т.д.).

106 Jewish Gen: http://www.jewishgen.org

Многочисленное и весьма разветвлённое семейство Поллак занимает в истории европейских евреев достаточно важное место. Согласно традиции, корни этого рода восходят к пятнадцатому веку, к фигуре известного раввина Яакова бен Йосефа по прозвищу "Поллак" (1460–1541). Рабби Яаков Поллак родился в Люблине (Польше), затем переехал в Прагу, столицу Чехии (Богемии). Здесь, в Праге, он и получил прозвище "Поллак", то есть, просто "Поляк" (по месту рождения), ставшее, затем фамилией для него и его многочисленных потомков – всех этих Поляков, Поликов, Полячеков – и, конечно, наших Поллаков из Пресбурга. Рабби Яаков возглавлял в Праге высший раввинский суд, затем, после острого конфликта с другими раввинами, оставил пост и уехал в польскую столицу Краков, куда пригласили его местные евреи – выходцы из Чехии. В Кракове, тогдашней столице Польского королевства, он основал высшее религиозное учебное заведение по изучению Талмуда и Галахи (еврейского законодательства). Современники считали его величайшим знатоком Талмуда. Ему, в частности, принадлежит открытие особого метода толкования Талмуда, который получил название "пильпуль" (от слова "пильпель", на иврите означающего "перец") или "польский метод" и которым еврейские богословы пользуются и по сей день, хотя некоторые из них относятся к методу "пильпуль" скептически.

К чему всё это рассказывать? И зачем в истории сыска долгий рассказ о методах изучения Талмуда? Разумеется, не только и не столько для того, чтобы подчеркнуть древность и учёность семьи нашего героя. Дело в том, что если отставить в сторону его религиозную составляющую, метод "пильпуль", отдающий предпочтение выявлению скрытых логических связей буквальному прочтению законов, как две капли воды похож на знаменитый дедуктивный метод Шерлока Холмса, неизменно восхищающий тысячи поклонников детективной литературы.

Не существует никаких документов о том, где и как учился Игнац Поллак. Учитывая тот факт, что в британских иммиграционных документах он назвался профессором ("Professor Pollaky"), видимо, наш герой получил академическое образование. А исходя из происхождения и положения его отца, можно предположить, что, помимо образования светского, он получил и религиозное. Тем более что Пресбург славился своей иешивой, основанной выдающимся религиозным мыслителем р. Моше Сойфером (р. Моисеем Шрайбером), чей мавзолей сегодня является одной из туристических достопримечательностей Братиславы. И мне кажется, что изучавшийся в иешиве р. Сойфера метод "пильпуль", некогда разработанный далёким предком нашего героя, возможно, повлиял на методы, использовавшиеся им уже отнюдь не в религиозной сфере. Ведь обучение данному методу заключалось в том, что, на примере воображаемых ситуаций по спорным вопросам законодательства, учеников учили делать логически обоснованные выводы и решать возникающие парадоксы. Не худший способ тренировки интеллекта для будущих сыщиков. Сомневающиеся могут раскрыть любой современный учебник по криминалистике и убедиться, что все примеры там будущими криминалистами рассматриваются по тому же принципу: воображаемый криминальный казус, аргументы, логические построения, разрешение, казалось бы, неразрешимых парадоксов и т.д.

А ещё отметим, что семейство Поллак состояло в родственной связи со многими немецкими и австрийскими знаменитостями. Среди них, в частности, семья матери Карла Маркса Генриетты Пресбург ("Пресбурги из Пресбурга"). Когда-то её предки были раввинами в родном городе нашего героя, почему и получили фамилию по названию этого города. Впоследствии они переселились в Нидерланды.

Другим дальним родственником нашего героя был великий немецкий поэтромантик Генрих Гейне, чьи корни так же восходили к Пресбургам, а через них – к р. Поллаку. Разумеется, всё это родство было очень дальним, как говорится, седьмая вода на киселе.

С 1828 года, от рождения Игнаца Пала Поллака, до 1849 года, года появления его в Лондоне и превращения в Игнациуса Пола Поллаки, мы не располагаем документальными свидетельствами ни о его учёбе, ни о его работе, ни даже о его профессии (если таковая имелась). Но можем отметить, в придачу к сказанному выше, что образован он был неплохо. Судить можно хотя бы по тому, что к двадцатилетнему возрасту Поллаки свободно владел, как минимум, немецким, словацким, венгерским, французским, английским и итальянским языками. Значительную роль в этом сыграла, конечно, и история родного города, кочевавшего из одного языкового поля в другое. Родным языком Игнац Поллак, как и многие евреи Европы, считал немецкий, и в дальнейшем, личную переписку предпочитал вести на этом языке.

Кроме того, можно предположить, что молодой житель Пресбурга-Пожони не избежал участия в бурных событиях, которые переживала Европа в 1848–1849 годах. И возраст, и происхождение толкали его в ряды революционеров. Следует отметить, что в "весне народов", как романтично называют серию европейских революций того времени, принимали активное участие почти все молодые евреи Пресбурга. Пресбург был одним из центров борьбы венгерских революционеров против Австрийской гегемонии. На первых порах евреи Венгрии обрели равноправие и, разумеется, оказались в рядах восставших. Но почти сразу же Пресбург стал едва ли не самым главным в стране очагом антисемитской пропаганды (возможно, из-за чрезмерного, по мнению националистов, участия евреев в национально-освободительном движении). Эта пропаганда привела к жестокому еврейскому погрому, случившемуся в Пресбурге 23–24 апреля 1848 года. Один человек был убит, несколько – ранены, еврейская начальная школа разгромлена, магазины, принадлежавшие евреям, – разграблены. Сведений о наказании зачинщиков и участников этой трагедии нет. Вместо этого городские власти обрушили свой гнев на жертвы: евреям запретили записываться в национальную гвардию, а, кроме того, приказали всем вернуться в городское гетто (с началом общеевропейской "весны народов" евреи начали покидать отведённые для них со времён средневековья кварталы и селиться в других районах Пресбурга, среди христиан).

Реакция усилилась в 1849 году. Многие молодые евреи, участвовавшие в революционных событиях, начали покидать родные места. Забегая вперёд, скажем: правильно делали. Сразу после подавления антиавстрийского восстания, вспыхнувшего в 1849 году, в котором еврейская молодёжь вновь приняла активное участие, несмотря на антисемитскую политику городских властей, антиеврейские законы стали жёстче, а в апреле 1850 года по городу прокатился новый погром, ещё более жестокий.

Но к тому времени Игнац Поллак уже оказался в Англии. Логично предположить, что причиной его эмиграции стало участие (разумеется, гипотетическое, но всё же весьма вероятное) в революции: в 1849 году он, очевидно, уже ясно понимал, что победила реакция. Обратим внимание на то, что, возможно, именно к тем бурным временам восходит знакомство будущего детектива с Фридрихом Энгельсом, Эдуардом Бернштейном и некоторыми другими вождями европейского революционного движения. Но о его связях поговорим несколько позже. Все эти люди также эмигрировали – кто в относительно спокойную Швейцарию, кто, подобно нашему герою, в не менее спокойную Великобританию. Здесь впоследствии ему довелось встретиться с некоторыми из них и даже оказать помощь в щекотливых делах.

Убийство на Роуд-Хилл

Имя Игнациуса Поллаки впервые стало известно широкой публике более чем через десять лет после того, как он осел в Англии. Произошло это в обстоятельствах скандальных, и связано было с одним из самых громких преступлений XIX века – так называемым "Убийством на Роуд-Хилл". Забавно, что это упоминание в печати Игнациуса Поллаки сопровождается эпитетом "таинственный". В статье лондонской "Таймс", повествующей об одном из судебных заседаний, связанных с указанным преступлением, репортёр недоумённо спрашивает: "Что это ещё за таинственный мистер Поллаки? Какова его роль в этом деле?"

Попробуем ответить на заданный вопрос. Тем более что "Дело об убийстве на Роуд-Хилл" повлияло как на историю криминалистики, так и на историю литературы (что не менее интересно). Именно под впечатлением от этого кровавого и таинственного происшествия Уилки Коллинз написал знаменитый "Лунный камень", который впоследствии был назван "первым и лучшим британским детективным романом". Так назвал сочинение Коллинза Т.С. Эллиотт. Вполне заслуженная оценка. Другим известным произведением, созданным под влиянием "Убийства на Роуд-Хилл", стал мистический роман выдающегося американского писателя Генри Джеймса "Поворот винта". Наконец, неоконченный роман Чарльза Диккенса "Тайна Эдвина Друда" также был навеян всё той же историей, происшедшей на Роуд-Хилл. Сам Диккенс обещал, что этот роман станет лучшим его романом и что читатели ни за что не угадают развязку. К сожалению, сегодня мы не можем судить о том, удалось ли ему выполнить обещание. Тем не менее, историки литературы единодушны в том, что к написанию романа Диккенса подтолкнули эти события.

Таким образом, три выдающихся произведения литературы XIX века появлением своим обязаны мрачной тайне особняка на улице Роуд-Хилл в деревушке Троубридж.

Что же там произошло? Что настолько поразило воображение рядовых обывателей и политиков, журналистов и писателей?

Всё началось с того, что 30 июня 1860 года в полицию обратилась миссис Мэри Кент, жена преуспевающего лондонского чиновника Сэмюэла Кента. Семья жила в загородном особняке, поблизости от Троубриджа, на улице Роуд-Хилл.

Миссис Кент заявила о похищении сына, четырёхлетнего Сэвилла – Фрэнсиса Сэвилла Кента. Прибывшие в особняк полицейские (констебли из участка Троубриджа) тщательно обыскали дом и сад. Вскоре мальчик был найден – в дворовом туалете, с перерезанным горлом, завёрнутым в собственное одеяло. Убийца с такой силой нанёс мальчику смертельный удар, что едва не обезглавил свою жертву.

Местная полиция пришла к выводу (вполне естественному и логичному), что преступление было совершено в ночь с 29 на 30 июля и что преступником является, очевидно, кто-то из домашних. При всей скандальности такого предположения, оно не выглядело таким уж невозможным. Семейство Кентов, несмотря на внешнюю респектабельность, хранило немало "скелетов в шкафу". Первая жена Кента была душевнобольной, нынешняя миссис Кент при жизни первой супруги служила гувернанткой старших детей, будучи одновременно любовницей главы семейства.

После предварительного следствия, которое провёл местный суперинтендант полиции 107 Джон Фоли, расследование этого ужасного убийства поручили присланному из Скотланд-Ярда инспектору Джонатану Уичеру, одному из самых опытных лондонских детективов, которого один из коллег назвал "королём сыскарей".

107 Суперинтендант – в британской полиции офицерское звание, на ранг ниже комиссара. Суперинтендантами являются (и являлись) начальники всех полицейских участков.

Речь идёт о полицейских детективах, относительно недавно пришедших на смену тем самым "красногрудым бегунам с Боу-стрит", о которых я рассказывал в первой части книги. По мере того, как в обществе нарастало недовольство "бегунами", представители политического истеблишмента склонялись к необходимости создания сыскной полиции, которая заменит коррумпированных "бегунов", недалеко ушедших от уже знакомых читателю "вороловов". Впрочем, дело было даже не в коррумпированности, а в чрезвычайной малочисленности этих борцов с преступностью. В лучшие времена число "бегунов" доходило до пятнадцати человек. И это в таком густонаселённом городе, как Лондон! Неудивительно, что британская столица по-прежнему оставалась одним из самых опасных городов в мире. В конце концов, министр внутренних дел Роберт Пиль создал настоящую уголовную полицию. Первая тысяча полицейских 9 декабря 1829 года вышла на патрульную службу. Но... это были борцы с уличной преступностью, а криминогенная обстановка требовала профессиональных сыщиков, способных вести полноценные расследования. В 1842 году, наконец-то, тот же Роберт Пиль создал сыскную полицию, прославившуюся в дальнейшем под названием Скотланд-Ярд. Вот служащие Скотланд-Ярда и стали официально называться "детективы". И было их поначалу всего-навсего восемь, затем – двенадцать человек. В отличие от своих коллег из других подразделений, детективы ходили в штатском, для них не предусматривалась униформа.

Посланный в Роуд-Хилл инспектор Джонатан Уичер входил в число первых восьми детективов лондонской сыскной полиции.

"Невысок ростом, плотного сложения, с лицом, меченым оспой, на вид молчалив и задумчив – он как будто углубился в сложные арифметические подсчёты" 108, – такой портрет Уичера рисует Диккенс в очерке "Сыскная полиция". Там же он приводит в качестве примера одно из расследований Уичера (в очерке он носит имя "Уитчем"), рисующее последнего как очень наблюдательного, изобретательного и упорного полицейского.

108 Диккенс Ч. Сыскная полиция. Пер. Н. Вольпин. // Диккенс Ч. Собр. соч. в 30 тт. Т. 19. М.: ГИХЛ, 1957. С.351.

Уже через несколько дней, после тщательно анализа все обстоятельства дела и изучения улик, внимание детектива привлекла единокровная сестра мальчика, дочь мистера Кента от первого брака 16-летняя Констанс. Многие свидетели показали, что девушка ненавидела мачеху, ещё с тех пор, когда та служила гувернанткой и состояла в любовной связи с отцом Констанс. Ненависть свою и ревность к отцу она перенесла на детей Сэмюэла Кента от второго брака. Она то и дело третировала малыша Сэвилла и издевалась над ним и его годовалой сестрой.

Об этом, в частности, поведала сыщику Эмма Моуди – школьная подруга Констанс. Масло в огонь подливало поведение мачехи, чьё отношение к детям Сэмюэла Кента от первого брака никак не походило на родственное.

Детектив Уичер посчитал, что такая ненависть вполне могла стать мотивом для совершения жестокого преступления. Констанс Кент, по его мнению, решила убить своего единокровного брата, чтобы отомстить мачехе.

Однако для предъявления обвинения наличия только лишь мотива, да ещё и предположительного, было явно недостаточно – ни для суда, ни для общественного мнения, изрядно взбудораженного жестоким убийством ребёнка. Конечно, случись это событие на полвека позже, когда в центре внимания всей образованной публики оказались теории Зигмунда Фрейда, в частности, "Эдипов комплекс", дело могло обойтись и без вещественных доказательств. Версия, к которой склонялся Уичер, выглядела точной иллюстрацией фрейдовых концепций: ненависть к матери (мачехе), ревность по отношению к отцу, перенос отношений на трёхлетнего ребёнка, и т.д. Хладнокровие, с которым Констанс отвечала на вопросы полиции, спокойствие, с которым она (как полагал Уичер) совершила тщательно продуманное преступление, не оставляли надежды на чистосердечное признание преступницы, не подкреплённое уликами. Ну и, конечно же, "дурная наследственность": мать Констанс, первая жена Сэмюэла Кента, много лет страдала психическим заболеванием.

Всё это, пусть и по-другому сформулированное, было достаточно серьёзным психологическим основанием подозрений инспектора Уичера. Но вот с материальными доказательствами, с уликами дело обстояло куда хуже. Да что там хуже!

Их просто не было.

Опытный сыщик Джонатан Уичер был уверен: нет преступника, который не оставил бы после себя хотя бы какие-нибудь следы. Хоть один след. Вот и в данном убийстве – рана, нанесённая Сэвиллу, свидетельствовала, что мальчик потерял много крови. Не могло случиться так, чтобы ни одна капля не попала на одежду убийцы – во время совершения преступления, или когда преступник заворачивал и переносил тело. Убийство было совершено ночью. Следовательно, именно ночное одеяние могло хранить пятна крови, а кроме того, возможные разрывы ткани, грязь и так далее.

Но обыск в доме ничего не дал. Ни одна из ночных сорочек, принадлежавших подозреваемой (а Уичер упорно продолжал считать наиболее вероятной преступницей именно Констанс), не несла на себе никаких следов. И другая одежда, которую добросовестный Уичер просмотрел тщательнейшим образом, тоже не несла на себе следов крови.

И всё-таки, ему удалось ухватиться за ниточку. При осмотре спальни Констанс, он обнаружил в комоде список вещей, которые отправлялись прачке. В списке фигурировали три ночные сорочки. В наличии же оказалось только две. На вопросы полицейского девушка отвечала, что третью сорочку потеряла прачка, которая брала всю одежду в стирку. Прачка обвинение отрицала, но что толку?

Опять-таки, слова. Слово против слова.

Тем не менее детектив не отказался от версии и добился привлечения девушки к суду. Общественное мнение было на стороне обвиняемой: молоденькая, скромная, сирота, из хорошей семьи. Словно только что сошла со страниц какогото из романов Чарльза Диккенса (кстати, Диккенс внимательно следил за развитием следствия и часто высказывался по его поводу в печати).

А вот сыщики общественным благорасположением вообще не пользовались.

"Хапуны", "легавые", "ищейки" – такими презрительными кличками охотно награждали обыватели первых борцов с преступностью. Или менее презрительными, но насмешливыми: "пилеры", "бобби" (и то, и другое – от имени организатора Скотланд-Ярда министра Роберта Пиля). Да что там – обыватели! От такой позиции недалеко ушли и служители закона. Например, А.И. Герцен в "Былом и думах" рассказывает весьма характерный для Англии случай. Полиция арестовала иностранца-эмигранта д-ра Симона Бернара по обвинению в подготовке покушения на императора Франции Наполеона III во время визита последнего в столицу Великобритании. Обвинение базировалось на данных слежки за подсудимым.

Следили, естественно, агенты-осведомители, которые были вызваны в суд для дачи соответствующих показаний.

Так вот, адвокат подсудимого Эдвард Джемс никоим образом не собирался оспаривать эти показания. Ему было ни к чему. Тактика защиты строилась на том, чтобы вызвать у присяжных неприязнь к обвинению именно в силу того, что оно привлекает внештатных агентов:

"На этой ненависти к политическим шпионам и к бесцеремонному вторжению их в Лондон основал Эдвин Джемс свою защиту. Что он делал с английскими агентами, трудно себе вообразить. Я не знаю, какие средства нашёл Scotland Yard или французское правительство, чтоб вознаградить за пытку, которую заставлял их выносить Э. Джемс" 109.

109 Герцен А.И. Былое и думы, ч. 6. М.: ГИХЛ, 1958. Части 6–8. С. 98.

И дело закончилось оправданием подсудимого, который при этом вовсе не скрывал своих планов. Только представьте себе: эмигранта, намеревавшегося убить главу соседней державы, под рукоплескания обывателей, присяжные объявляют невиновным – и потому лишь, что обвиняют его полицейские агенты, "пилеры", "ищейки"! Вот каким было отношение к представителям правоохранительных органов в тогдашнем обществе. Причина крылась отнюдь не в личных качествах полицейских, а в принципиальном нежелании англичан терпеть вмешательство государства в личную жизнь. Разумеется, права человека важны, и любовь к свободе заслуживает всяческих похвал. Но всё имеет свою обратную сторону. Оборотной стороной любви подданных Соединённого Королевства к свободе была ненависть к тем, кто формально отождествлялся с запретами и ущемлением прав, хотя на деле стоял на страже жизни и собственности обывателей.

Детектив-сержант Джонатан Уичер испытал такое отношение на собственной шкуре. Сразу же после судебного заседания, на котором адвокат Констанс Кент разбил аргументы обвинения (ключевое доказательство, окровавленную сорочку,

Уичер представить, понятное дело, не смог) в газетах развернулась самая настоящая травля сыщика. Журналисты и политики яростно обрушились на Уичера, осмелившегося обвинить в кровавом преступлении скромную благовоспитанную девушку из хорошей семьи. Его называли безнравственным циником, глупцом, подкупленным настоящим преступником. Дело даже дошло до запроса в палате общин. Начальник Уичера сэр Ричард Мэйн (глава Скотланд-Ярда) поспешил отозвать оскандалившегося сыщика. Детектив продолжал чуть ли не ежедневно получать свою порцию грязи, а оправданная Констанс Кент – жалости.

Джонатана Уичера довели до нервного срыва. Он ещё какое-то время служил в полиции – и даже побывал в командировке в России: в 1862 году русское правительство обратилось к англичанам с просьбой о консультационной помощи по организации сыскной полиции в Варшаве. Русские коллеги высоко оценили профессионализм лондонского сыщика.

Между тем история расследования в Роуд-Хилл продолжалась. В ноябре 1863 года открылись очередные судебные слушания. Их инициировал некий Томас Сондерс, адвокат и член окружного суда Бредфорда-на-Эйвоне. Он был уверен в том, что убийцей, вернее, убийцами являлись отец мальчика Сэмюэл Кент и горничная, ставшая его любовницей 110. Ещё он был уверен в том, что жители Троубриджа знают, кто преступник, но скрывают это. А главным же виновником сокрытия Сондерс считал "коррумпированного полицейского детектива из Скотланд-Ярда", то есть, несчастного Джонатана Уичера. Томас Сондерс утверждал: Сэмюэл Кент подкупил детектива для того, чтобы тот отвёл подозрение от истинного убийцы.

110 Этой точки зрения придерживался и Ч. Диккенс.

Что тот и сделал, назначив на роль жестокого убийцы невинную девушку.

Но один из дней в суде принёс настоящую сенсацию. Томас Сондерс вызвал в качестве свидетелей местных полицейских. И вот, в ходе допроса констебля по фамилии Уоттс, вновь всплыла история с ночной сорочкой. Констебль точно назвал день, когда обнаружилась столь важная улика, и место, где он её обнаружил.

По его словам, 30 июня 1860 года, то есть, в первый день полицейского расследования, Уоттс проводил обыск в кухне и в духовке плиты обнаружил скомканную грязную ночную сорочку. Констебль Урч, присутствовавший при этом, подтвердил показания Уоттса и добавил, что на сорочке имелись засохшие пятна крови, а также тот факт, что сорочка была маленького размера. Показания констеблей вынужден был подтвердить их начальник, суперинтендант Фоли, также вызванный в суд. По его словам, он просто уничтожил окровавленную ночную сорочку, даже не попытавшись выяснить, кому она принадлежит. Точно так же он, недолго думая, вытер отпечаток кровавой ладони на окне в спальне мальчика. Позже он заявил, что не хотел лишний раз пугать членов несчастного семейства Кентов, уже пострадавшего, лишними подозрениями, слухами и пересудами. Что до пятен крови, то суперинтендант сказал: он счёл их следами менструации какой-то из служанок. Стыдясь их, служанка поспешно спрятала грязную сорочку в кухне, чтобы потом её уничтожить.