Гений российского сыска И. Д. Путилин. Гроб с двойным дном

«СПАСИТЕ ГРАФА!»

Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо. Это был красивый, моложавый старик, очень симпа­тичный, с манерами старого барина былых годов.

¾ Сколько же прошло уже дней, как исчез молодой граф, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин.

¾ Около недели.

¾ А почему вы полагаете, что он исчез?

¾ Потому что никогда не бывало, чтобы он не являлся так долго к нам. В последнее время, когда он попросил у меня руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он призжал к нам ежедневно.

¾ Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, а в замке графа Ржевусского, его отца, вы не узнавали о молодом человеке?

¾ Нет, господин Путилин. Вот уже несколько месяцев, что мы прекратили знакомство домами.

¾ Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва.

¾ О, это не составляет ни тайны, ни секрета... При­чиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и Королевстве Польском. Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что меня взор­вало. Мы расстались врагами.

¾ Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог встретить согласия и сочувствия старого графа?

¾ Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.

¾ Вы не знаете, он имел все-таки объяснение по этому поводу с отцом?

Не знаю. До последнего дня нашего свидания он ничего не говорил об этом.

¾ Не можете ли вы рассказать мне что-нибудь о вашем последнем свидании с молодым графом?

¾ Он приехал к нам к обеду. Как и всегда был бесконечно нежен с моей дочуркой, но я заметил, что он находится в несколько приподнятом состоянии духа.

¾ Ого, он был взволнован? Вы не спрашивали его о причине?

¾ Он сам, со смехом, бросил вскользь, что его страшно разозлил духовник.

¾ По какому случаю он виделся с ним?

¾ Он отправился на исповедь. Затем, уезжая, он сказал мне, что ему хотелось бы ускорить свадьбу, обещал приехать на другой день, но — увы! — с тех пор мы его более не видели. Мы в отчаянии, дорогой господин Путилин. Горе моей девчурки не поддается описанию. Она все время твердит, что с ним, наверно, случилось, какое-нибудь несчастье. Откровенно говоря, у меня самого появляются тревожные мысли.

¾ Скажите, старый граф любит своего сына?

¾ Безусловно. Но, как однажды с горечью вырвалось у молодого человека, старый надменный магнат любит не его душу, не его сердце, а в нем — самого себя. Он, Болеслав, в глазах отца — единственный продолжатель «знаменитого» рода Ржевусских, он блестящий предста­витель, он тот, кем можно кичиться и гордиться в своем великолепном «гоноре». Если вы знакомы с пора­зительной спесью польских магнатов, с их фанатизмом, вам будет ясна и понятна любовь старого графа к своему сыну. И вот я решил обратиться к вам. Вы, только вы одни, господин Путилин, можете пролить свет на это загадочное исчезновение бедного молодого человека, которого я люблю, как родного сына. Спасите его!

Путилин сидел в глубокой задумчивости. Какая-то тревожная мысль пробегала по его симпатичному, харак­терному лицу.

¾ Неправда ли, ваше превосходительство, вы не откажете нам с дочуркой в этой горячей просьбе?

Путилин поднял голову.

¾ Я нахожусь в очень щекотливом положении, господин Ракитин: вмешиваться официально в это дело мне не только неудобно, но я даже не имею права. У меня нет никаких данных для подобного вмешательства, во-первых, заявление об исчезновении молодого графа должно исхо­дить от отца, а не от частного лица, каким в данном случае являетесь вы, а во-вторых... в Варшаве имеется своя сыскная полиция.

¾ Значит, вы отказываетесь? — с отчаянием в голосе воскликнул старый барин.

Путилин опять задумался.

¾ Ну, ладно, хорошо. Я попытаюсь. Ваше дело меня очень заинтересовало.

¾ Слава Богу! Как мне благодарить вас, — рванулся Ракитин к Путилину.

Всю дорогу до Варшавы мы ехали в отдельном купе первого класса, Путилин не спал.

Он был окружен целым рядом толстых фолиантов.

¾ «Pater noster! Qui es in Coelum», «Credo in aeternam vitam»[6]… — бормотал великий, благороднейший сыщик.

¾ Что это, Иван Дмитриевич, никак ты — на старости лет — за изучение латыни принялся? — спросил я в сильном изумлении.

¾ Спи, спи доктор! — невозмутимо отвечал он.

Вот и гордая, пышная столица бывшего Польского Королевства. Мы прихали в Варшаву в те достопамятные дни, когда она глухо волновалась.

В роскошном номере Центрального отеля, где мы остановились, Путилин принялся спешно переодеваться.

Он облачился в безукоризненный длинный черный сюртук, одел крупный орден.

¾ Что значит этот парад, Иван Дмитриевич? — спросил я не без удивления.

¾ Я еду сейчас с визитом.

Это был настоящий дворец, замок графа Сигизмунда Ржевусского.

Немудрено, что за такими стенами аристократы Речи Посполитой чувствовали себя маленькими царьками.

В великолепной — с белыми колоннами — зале граф Ржевусский заставил очень долго ожидать себя Путилина, пославшего ему свою визитную карточку.

Наконец, послышались шаги, в зал вошел старый магнат. Не подавая руки, слегка лишь наклонив свою полуседую, гордую голову, он холодно спросил:

¾ Чему обязан видеть у себя пана... пана… Путилина! — Он поднес визитную карточку Путилина к самому своему носу, обидно небрежно вчитываясь в то, что на ней написано.

¾ Сейчас я буду иметь удовольствие объяснить пану... пану Ржевусскому цель моего визита, — ответил ему в тон «пан» Путилин.

Это простое «пана Ржевусского» вместо «пана-графа», по-видимому, было для старого магната равносильно удару хлыста. Огоньки гнева вспыхнули в его глазах. Голова надменно откинулась назад.

¾ Я не знаю «пана Ржевусского», я знаю графа Ржевусского, — резко проговорил он с сильным акцентом.

¾ Равно как я не знаю «пана Путилина», а знаю его превосходительство Путилина, начальника петербургской сыскной полиции, — насмешливо ответил ему Путилин.

¾ Попрошу вас ближе к цели. Что вам угодно?

¾ Прежде всего сесть. Не знаю, как принято в Варшаве, но у нас, в Петербурге, я это любезно предостав­ляю каждому из моих посетителей-гостей.

Магнат побагровел от неловкости и гнева.

¾ Прошу вас, — сделал он величественный жест рукой, точно феодальный герцог, принимающий своего ленного вассала.

¾ Изволите ли видеть, граф, возвращаясь из-за гра­ницы и очутившись в Варшаве, я случайно узнал об исчезновении вашего сына, молодого графа Болеслава Ржевусского, — начал Путилин, не сводя пристального взгляда с лица старого магната.

¾ Случайно? Должен сознаться, что случайность играет большую роль в вашей профессии, — саркастически прервал его граф.

¾ Вы правы: в деле раскрытия массы преступлений и поимки многих негодяев случай — могущественный пособник правосудию.

¾ Ну-с?

¾ Узнав об этом, я решил проверить справедли­вость этих слухов и с этой целью явился к вам.

¾ Прошу извинить меня, но... для чего?

¾ Для того, чтобы предложить вам свои услуги, если эти слухи справедливы.

Путилин чувствовал на своем лице острый, пронизывающий взгляд надменного магната.

¾ Могу я узнать, ваше превосходительство, откуда до вас донесся слух об исчезновении моего сына, графа Болеслава Ржевусского.

¾ Случайно, в зале первого класса вокзала до меня долетели обрывки разговора компании молодых людей, принадлежащих, по-видимому, к лучшему обществу Вар­шавы.

¾ Прошу извинить пана... pardon! генерала, но мне было бы любопытно узнать, отчего вы так заинтересованы участью пропавшего, как вы говорите, графа — моего сына.

¾ Если вам угодно, я скажу вам совершенно откро­венно. Еще совсем недавно судьба помогла мне спасти от смертельной опасности исчезнувшего таинственным образом сына петербургского миллионера-купца Вахрушинского.

¾ Я знаю этот блестящий ваш розыск, — почему-то очень взволнованно проговорил старый граф.

¾ Тем лучше. Так вот, услышав об исчезновении вашего сына, у меня мелькнула мысль: а что, если и в данном случае, мы имеем дело с каким-нибудь тайным преступлением? Я поспешил приехать к вам, граф, и признаюсь, ожидал с вашей стороны более любезного и сердечного приема. Прошу вас не забывать, что я действую совершенно бескорыстно.

Старый магнат взволнованно поднялся с золоченого кресла и нервно стал ходить по залу.

Видимо, какая-то упорная, глухая борьба происходила в душе этого гордого, надменного человека. Моментами он останавливался, словно хотел подойти и что-то сказать своему непрошеному гостю, но то, что боролось в нем, противилось этому.

Путилин сидел бесстрастно спокойный, скрестив руки на груди.

Вдруг старый граф круто остановился перед Путилиным и хрипло произнес:

¾ Да, мой сын, мой единственный сын, действительно, исчез бесследно вот уже девять дней...

¾ И вы не тревожитесь этим исчезновением, граф?

Горький смех, в котором зазвенели сарказм, гнев, обида, тревога, пронесся по роскошной зале замка старого магната.

¾ А, будь вы, кто хотите: пан-генерал, черт или свя­той, а я вам скажу, что я не тревожусь особенно потому, что я знаю, где находится мой сын!

Граф хрустнул пальцами.

¾ Вы... вы знаете, где находится ваш сын? — в сильнейшем изумлении даже привстал Путилин.

¾ Да. Лучше, чем кто либо, лучше, чем сыскная полиция всего мира.

¾ Вы простите меня граф, но — ради Бога! — почему же вы не пытаетесь отыскать его, вызволить из того плена, куда он попал по неосторожности или по неосмотри­тельности? Еще раз повторяю: мои, может быть, непрошенно-нескромные вопросы продиктованы только чувством искреннего желания помочь вашей беде.

¾ Га! — бурно вырвалось у старого Ржевусского. — Выспрашиваете: почему я не делаю попытки спасти моего сына, мою гордость, мою единственную утеху в жизни. Извольте, я вам скажу тоже откровенно: потому, что это бесполезно, потому что этого плена сам желал и добивался мой сын.

¾ Я вас не понимаю, граф, — искренно вырвалось у Путилина.

Жилы напружились на шее и висках старого магната.

¾ Его сгубила проклятая любовь! — исступленно вырва­лось у него. Исчезновение Болеслава — дело рук проклятых Ракитиных. Это они, папаша с дочкой, спрятали моего сына, чтобы скорее состряпать свадьбу.

¾ Что?! — переспросил Путилин. Он провел рукой по лбу, словно стараясь привести свои мысли в порядок.

Граф Ржевусский с удивлением поглядел на него.

¾ Что с вами?

¾ Вы... вы даете мне честное, благородное слово графа Ржевусского, что все, что вы сказали сейчас — святая правда?..

¾ Я никогда не лгал! — гордо ответил один из варшавских феодалов.

¾ В таком случае... я боюсь, что ваш сын, дей­ствительно, или уже погиб, или на краю гибели.

¾ Во имя Пречистой Девы, что означают ваши слова?! Вы что-нибудь знаете?

Как изменилось это холодное, надменное лицо! Сколько чисто отцовской любви и страха засветилось в глазах!..

¾ Знаю. Слушайте, граф.

И Путилин, шаг за шагом, начал рассказывать оше­ломленному графу о приезде Ракитина, о том, как этот человек умолял его спасти молодого человека.

Лицо графа было смертельно бледно. Пот проступил на его лбу.

¾ Это... это — правда? — с трудом пробормотал он, дослушав рассказ великого добровольного сыщика.

¾ Правда, граф.

Маленький золоченый столик, на который опирался маг­нат, упал на блестящий паркет зала.

¾ Так... так где же мой сын, ваше превосходительство? — с ужасом прошептал он.

¾ Вот для того, чтобы узнать это, я и приехал к вам в Варшаву. Как видите, ваше сиятельство, моя профессия не всегда заслуживает такого обидно-пренебрежительного отношения, каким вы одарили ее.

Граф взволнованно подошел к Путилину.

¾ Простите меня. Вы, как умный человек, отлично поймете те чувства, которые обуревали мной. Я — против этого брака. Кто может осудить меня за это? Разве каж­дый отец не относится любовно-ревниво к своему детищу?

¾ Простите, граф, теперь нам некогда говорить об этом. Надо спасать вашего сына.

¾ Да, да! — рванулся польский магнат к своему врагу-начальнику русской сыскной полиции. — Теперь и я вас умоляю, спасите Болеслава!

¾ Я весь к вашим услугам. Угодно вам переехать из гостиницы в мой замок? Распоряжайтесь, как вам угодно.

¾ Благодарю вас, но как раз этого не надо делать. Если вам угодно, чтобы я спас вашего сына — если это только не поздно — я вас попрошу держать мой приезд в Варшаву в полной тайне. Я буду являться к вам, когда мне потребуется. Мой пароль — «Рго Christo morior» — «умираю за Христа».

Путилин, сопровождаемый графом, направился к двери. В ту секунду, когда он взялся за дверную ручку, послы­шался голос:

¾ Libertas, serenissime?[7]

¾ Amen! — ответил граф. — Аминь!

Быстрее молнии Путилин прикрыл рукой свой орден и, когда отворилась дверь и на пороге ее показалась фи­гура толстого, упитанного патера-ксендза, громко, по-поль­ски обратился к магнату:

¾ Имею высокое счастье откланяться вашему ясновель­можному сиятельству...

Низкая, сырая комната со сводчатым потолком тонула в полумраке. В этой тьме скрывались очертания каких-то странных, непонятных предметов: высокой лестницы, жерновов, жаровень, колодок.

Чем-то безконечно унылым, страшным веяло от всей обстановки этого непонятного помещения.

Колеблющийся свет длинных толстых свечей, вставленных в высокие подсвечники-канделябры, бросал багровые блики на каменные стены, на сводчатый потолок, с которого порой сбегали капли воды и падали со стуком на плиты комнаты.

За длинным столом, на котором горели эти странные свечи, сидели семь человек, все с характерными лицами католических служителей церкви — иезуитов, в обычных рясах-сутанах.

¾ Итак, — начал сидящий по середине стола высокий худощавый человек в фиолетовой сутане с резко очерченным лицом, к которому особенно почтительно отно­сились все иные присутствующие. — Нам предстоит, святые отцы, сегодня постановить окончательный приговор по делу молодого безумца.

¾ Так, ваша эминенция, — послышался почтительный ответ заседающих.

¾ Вы, конечно, все осведомлены о причине нашего конклава в этом печальном, но необходимом для пользысвятой церкви месте? Вам известно, со слов тайного донесения достопочтенного духовника графов Ржевусских, о преступлении молодого графа? Да? Bene. Теперь, стало быть, мы можем перейти ad consultationem. На совещание я ставлю два вопроса: виновен ли безумец в преступ­лении ad ferendam, то есть в таком, которое он собирается совершить, и, если виновен, то какое наказание он за это должен понести. Ваши аргументы, святые отцы?

¾ Виновен... Виновен... Виновен, — раздались голоса.

¾ Более мотированно? — отдал приказ его эминенция.

¾ Переход в лоно проклятой православной церкви... Поношение святой католической; издевательства и насмешки над нами, скромными ее служителями. Это — maxima culpa[8], это — измена Христу.

¾ И, взвесив все это, какое наказание?

Минуту в комнате со сводчатым потолком царило молчание.

¾ Mors... Смерть! — погребальным эхом пронеслось по помещению, где заседал тайный трибунал святых отцов.

¾ Sic. Так. Но все это было contra... «против» обвиняемого. Не найдется ли голос и pro, «за» него?

¾ Прошу благословения святых отцов во главе с вами, ваша эминенция, но я думал бы, это наказание не соответствует преступлению, которое юноша собирается совершить.

¾ Как?! — в один голос воскликнули заседающие.

¾ Виноват, я не так формулировал мою мысль, — смутился престарелый служитель католического Христа. — Я хотел сказать, что тут — juventas... молодость... Любовь... легкомыслие... кроме того, ради высокочтимого графа Сигизмунда Ржевусского нам бы следовало пощадить жизнь его единственного сына... Он оказывал столько услуг нашей святой церкви...

¾ Ваши ответы? — обратился к святым отцам его эминенция.

¾ Отдавая должное любвеобильному сердцу моего сослужителя во Христе, я считаю, однако, необходимым резко разойтись с ним во мнениях, и вот по каким причинам. — Послышался елейно сладкий голос доносчика-предателя, исповедника Н-го костела. — Во первых, primo: в то политически смутное время, которое мы переживаем, нам нужны верные католики, а не перебежчики-ренегаты. Если сегодня ради прекрасных глаз «москальки» обви­няемый готов переменить религиозную веру, то... поручитесь ли вы, святые отцы, что назавтра, ради еще более пре­красной наружности новой еретички, он не променяет и свою политическую веру, свое народное credo? Где же наш политический патриотизм?

¾ Верно... Верно, — прокатилось под мрачными сво­дами.

¾ Я продолжаю, secundo, во-вторых: допустим, юноша раскается... Ужас объял его душу... Он будет просить о помиловании. Но... Откуда мы его выпустим? Это вы при­няли в соображение? Разве это наше тайное прибежище под рекой Вислой, где мы укрепляем веру и тайно со­бираемся для важнейших решений, уже не должно составлять величайшего секрета для наших врагов? А если выпущенный безумец — граф предаст нас?.. В таком случае для чего же было изобретать название «Unum est hoc iter ad mortem...»[9].

¾ Верно... Верно! Смерть, смерть! — послышались теперь уже возбужденные голоса.

¾ Но какая?

¾ Я полагал бы... мы думали бы... Поцелуй Бронзовой Девы!

Тот, кто заступился за обвиняемого, в ужасе закрыл лицо руками.

¾ Это — чересчур жестоко, — еле слышно вылетало из-под капюшона.

¾ Приведите сюда обвиняемого! — бесстрастно отдал приказ старший из судей — духовных лиц.

Прошло несколько минут. Где-то послышался резкий скрип двери, раздались гулкие шаги по каменным плитам коридора, дверь в судилище распахнулась и на пороге вырисовалась высокая стройная фигура молодого человека.

¾ Потрудитесь приблизиться к столу, граф Болеслав Ржевусский! — сурово проговорил иезуит в фиолетовой рясе.

Голова молодого человека гордо откинулась назад. В глазах засверкало бешенство. Он сделал несколько шагов по направлению к своим неведомым судьям и резко спросил:

¾ Кто вы? На каком основании и по какому праву вы смеете мне приказывать? Честное слово, я начинаю думать, что имею дело с бандой каких-то негодяев.

¾ Вы слышите? — прошептал настоятель Н-го костела.

¾ Меня обманным образом — по подложной записке — залучают в пустынное место, хватают, везут и, точно преступника, заключают в каземат какого-то проклятого подземелья. Что вам надо от меня? Что должна означать вся эта подлая комедия? Если вам угодно денег, выкупа, — извольте. Я вам их дам, подавитесь проклятым золотом, но потрудитесь немедленно меня выпустить на свободу!

¾ Вы спрашиваете, кто мы. Мы — тайный трибунал, блюдущий высшие интересы св. церкви, — еще более су­рово проговорил его эминенция.

¾ Это... что же такое, нечто вроде Совета Десяти ве­ликой, святой Инквизиции? — насмешливо спросил молодой граф.

Но, помимо его воли, смертельная бледность покрыла его лицо.

¾ Вы можете богохульствовать, перед смертью у вас еще хватит времени раскаяться в ваших страшных грехах.

¾ Перед... смертью? — вздрогнул Ржевусский. — Вы шу­тите, св. отец?

¾ Увы, бедный безумец, мои уста еще никогда не про­износили шуток. Мы обсудили ваше преступление. Оно ужасно: вы изрекли величайшую хулу на церковь. Нашим совместным решением вы приговариваетесь к смертной казни через поцелуй Бронзовой Девы. Вы обручитесь с ней на вечную жизнь.

¾ Что?! — воскликнул молодой человек и пошатнулся.

Я провел первую ночь в Варшаве отвратительно. Вы поймете причину этого, если я вам скажу, что Путилин, уехав вечером к графу Ржевусскому, вернулся только... в шесть часов утра!

При виде его вздох радости вырвался у меня из груди.

Путилин шаг за шагом ознакомил меня со своим визитом к старому магнату.

— Скажу тебе, доктор, откровенно, что случившееся явилось для меня полной неожиданностью: у меня, ведь, было нешуточное подозрение на участие в деле исчезновения молодого графа самого отца.

Лицо Путилина было угрюмо-сосредоченное.

— И если я прежде не тревожился за его жизнь, то теперь я уверен, что жизнь его висит на волоске. Это дело куда серьезнее дела об исчезновении сына миллионера Вахрушинского с «белыми голубями и сизыми гор­лицами».

— Как? Опаснее даже этого?

— Безусловно. Там, несмотря на весь ужас, который мог произойти с молодым человеком, он все-таки остался бы жив. А тут смерть, и наверное, лютая, му­чительная.

— Прости, Иван Дмитриевич, но я не вполне тебя понимаю. Ты говоришь об опасности, угрожающей молодому графу с такой уверенностью, точно ты знаешь, где он находится.

— Да, я это знаю.

— Как?! Ты это знаешь?

— Еще раз повторяю, знаю. Знаю так же, как знал на второй день розысков, где находится молодой Вахрушинский.

— Так, ради Бога, в чем же дело?

— В том, чтобы найти способ проникнуть туда, где он находится.

— Разве это так трудно?

— Поразительно трудно. Не забывай, что не всегда при­ходится иметь дело с наивными сектантами-изуверами из простолюдинов, или же из мещан — купцов российской закваски. Случается нарываться на дьяволов в шелковых одеяниях.

Я, каюсь, хлопал глазами.

— Всю эту ночь я выслеживал их.

— Кого? Этих дьяволов?

— Да. Среди них я заметил необычайное волнение: они, кажется, приготавливаются к кровавому каннибальскому пиру. В поисках я чуть не утонул в этой проклятой Висле... Однако я еле стою на ногах. Я засну два часа, а затем мне придется прибегнуть к героическому средству.

— Ты думаешь обратиться к содействию властей? — Мой друг усмехнулся, отрицательно покачав головой.

— Нет, доктор, это было бы самое нежелательное. К этому прибегнешь ты, если... если со мной случится несчастье.

— Ну, что? — взволнованно спросил граф Сигизмунд Ржевусский Путилина, приехавшего к нему с условленным паролем «Pго Christo morior». — Но, Боже мой, что с вами, ваше превосходительство? Вас не узнать... Вы ли это?

Перед магнатом стоял человек с круглым одутловатым лицом без бакенбард.

— Мои бакенбарды, до времени, спрятаны, граф, — ус­мехнулся Путилин. — Дело, однако, не в них, а в вашем сыне.

— Вы узнали что-нибудь?

— Да, кое-что и очень невеселое. Ваш сын в смер­тельной опасности.

Граф побледнел.

— Но где он? Что с ним?

— В точности я не могу вам этого сказать, да и не­когда. Сейчас вы должны предпринять нечто.

— Я?

— Да. Садитесь и пишите письмо.

— Кому? — пролепетал совсем сбитый с толку над­менный магнат.

— Вы это сейчас узнаете. Прошу писать, ваше сиятельство, следующее:

— Як Бога кохам, я ничего не понимаю! Зачем мне приглашать настоятеля N-го костела?

— Вы желаете спасти вашего сына? — резко проговорил Путилин, пристально глядя в глаза графу.

— О! — только и вырвалось у магната.

— В таком случае я вас попрошу беспрекословно следовать моим распоряжениям.

— Но что я буду с ним делать?

— Вы, разыгрывая из себя больного, настойчиво по­просите его остаться в замке и провести с вами всю эту ночь... во всяком случае, до того времени, когда я приеду к вам.

— А... а если он не согласится, ссылаясь на свои важные нужды?

— Тогда вы употребите насилие над «святым отцом», то есть. попросту не выпустите его из замка, хотя бы для этого вам потребовалось вмешательство вашей челяди.

— Помилуйте, господин Путилин, вы требуете невозможного! — воскликнул испуганно граф. — Ведь, это скандал, преступление, разбой. Какое я имею право производить насилие над человеком, да к тому же еще духовным?

— В случае чего, ответственность я приму на себя. Впрочем, если вам не угодно, мне остается покинуть вас.

— Хорошо! — с отчаянием махнул рукой старый граф.

Через час перед его замком остановилась карета, из которой вышел католический священник. Прошло минут сорок — и он вышел из замка обратно.

Очевидно, старый магнат не исполнил приказания Путилина.

Два багровых высоких факела и несколько зажженных свечей в церковных канделябрах тускло освещали странную процессию, двигавшуюся по мрачным, длинным коридорам. Тут царил такой зловещий густой мрак, что этого света едва хватало только на то, чтобы не споткнуться, не удариться о стены коридора.

Вслед за двумя фигурами в черных рясах шел высокий, худощавый человек, за ним, попарно, шесть лиц.

— Не думал я, что мне придется совершать это печальное путешествие, — раздался под мрачными сводами резкий, властный голос.

— Что делать, ваша эминенция. Sic Deus vult. Так хочет Бог.

— Осужденный предупрежден, что казнь произойдет сегодняшней ночью?

— Пока еще нет. Misericordiae causa... ради сострадания к юному безумцу-святотатцу час искупления rpеxa не торопились сообщать ему заранее.

И опять жуткое безмолвие, молчаливое шествие таинственной процессии.

Но вот пол коридора стал как бы покатым, словно он спускался вниз.

— Осторожнее, ваша эминенция, здесь так скользко, — послышались вкрадчиво-льстивые голоса.

Воздух сразу изменился. Повеяло невероятной сыростью, точно от болота. Пол стал влажным, откуда-то сверху падали крупные капли холодной воды.

Свет факелов и свечей заколыхался вздрагивающими языками, словно под порывом ворвавшегося воздуха. Лязгнули замок и засов железной двери, пахнуло еще большей, отвратительной сыростью, и процессия стала осто­рожно спускаться вниз.

Казалось, точно неведомые существа-призраки, по­явившись на земле, вновь устремляются в ее таинственные недра.

— Однако с последнего раза сколько воды прибавилось здесь! — прозвучал опять тот же резкий голос.

Страх и тревога послышались в нем.

— Вода ведет свою проклятую работу. Она просачи­вается сквозь своды. Но не беспокойтесь, ваша эминенция, они еще так крепки, так надежны, опасности нет ни­какой.

— Да, это было бы большим несчастьем, большей потерей для нас.

Ноги хлюпали в воде. Багровый свет факелов, отра­жаясь в ней, делал ее изумительно похожей на кровь.

Летучие мыши с протяжным свистом крыльев про­носились над головами идущих.

— Что с вами, отец Бенедикт? — тихо спросил шедший рядом с настоятелем N-го костела иезуит.

Отец Бенедикт что-то глухо пробормотал, указывая на щеку, завязанную черным шелковым платком.

— О, это — неприятная вещь! — послышался сочувственный шепот. А вы бы — liquor monacnorum?[10]..

Тот сокрушенно покачал головой, закутанной в капюшон сутаны.

Стало суше, светлее.

— Мы подходим. Amen.

В маленькой низкой камере со сводчатым потолком было полутемно. Какой-то ночник странной формы робко мигал, распро­страняя неприятный запах прогорклого масла.

В камере метался высокий, стройный молодой человек.

Это сын графа, Болеслав Ржевусский.

Его бледное лицо было искажено невыразимой мукой... Порой он в отчаянии заламывал руки — и из его груди вырывались крики, в которых звучало столько тоски, столько страха и гнева.

— Как они смеют! Как они смеют!

Бешенство овладевало им. Он бросался к железной двери и принимался, что есть силы колотить в нее ру­ками и ногами.

— Пустите меня! Вы — преступники, палачи — слышите ли вы меня?

Ни звука. Ни шороха. Точно в могиле. Тогда он бро­сался к окну, и каждый раз в ужасе отшатывался от него.

Через толстые прутья железной решетки на него глядела своей страшной массой мутная вода.

— Господи! Да где же я? И что со мной?

И вдруг ему вспомнились рассказы о существовании потайных ходов из многих варшавских костелов, о ходах-коридорах даже под Вислой.

Значит, это правда? Значит, он действительно, попал в страшные лапы иезуитов, и угроза смерти, к которой они приговорили его, — не шутка, а лютая, зловещая правда?

Холодный ужас объял его душу, пронизал все его существо.

Смерть... Почему? За что? Смерть — в его годы, когда весь мир развертывается перед ним во всех своих чудесных дарах... Когда он любит, любим, молод, силен, красив, знатен...

— О, нет, нет! Этого быть не может. Я не хочу уми­рать, я не могу умереть! Неужели всемогущий Бог мо­жет допустить совершиться такой вопиющей к нему не­справедливости?!

И вспомнились ему угрожающие слова:

«Смотрите! Бог иногда мстит вероотступникам...»

Но ведь он не отступился от Христа. А какой же есть еще Бог?

«Вы приговариваетесь к смерти через поцелуй Бронзовой Девы» — погребальным звоном гудит в его ушах приговор его судей-палачей.

Болеслав Ржевусский громко, жалобно зарыдал. Вдруг он вскочил и с каплями холодного пота на лбу стал прислушиваться.

— Что это? Голоса? Шаги? Да, да, все яснее, ближе... Вот уже у самых дверей его ка­земата.

Он задрожал всем телом, выпрямившись во весь рост.

С протяжным скрипом раскрылась дверь. На пороге со свечами в руках стояли несколько фигур, одетых в рясы-сутаны.

— Так как вам трудно говорить, отец Бенедикт, то позвольте мне вместо вас напутствовать на смерть и под­держать дух преступника, — донеслось точно откуда-то издалека — до несчастного молодого графа.

Два монаха-иезуита торжественно внесли какое-то белое одеяние.

— Что это... Что это значит? Что вам надо? — в ужасе попятился Болеслав Ржевусский от вошедших.

— Сын мой! — начал торжественным голосом ста­рый монах-иезуит. — Вы уже выслушали смертный приговор, произнесенный вам тайным трибуналом святых отцов. Соберитесь с духом, призовите на помощь Господа. Этот приговор будет приведен в исполнение сейчас.

— Что?! — дико закричал граф.

— Сейчас вы искупите ваши страшные грехи.

— Вы лжете! Слышите: вы лжете! Я не хочу умирать, вы — палачи, убийцы! Вы не смеете меня умертвить!

— Сын мой, все напрасно: еще ни один наш приговор не оставался без исполнения.

Два монаха приблизились к осужденному.

— Оденьте вот это одеяние, а свое скиньте. Это последний наряд приговоренных.

И они протянули обезумевшему от ужаса молодому человеку белый балахон с широкими разрезными ру­кавами, веревку и белый остроконечный колпак.

— Прочь! — иступленно заревел граф, отталкивая от себя служителя палачей. — Спасите меня! Спасите меня!

Безумный крик вырвался из камеры и прокатился по коридору.

— Я должен предупредить вас, сын мой, что если вы не облачитесь добровольно, придется прибегнуть к силе. Возьмите же себя в руки: вы умели бесстрашно поносить святого церковь, умейте же храбро умереть. Я буду читать, а вы повторяйте за мной: «Pater noster, qui es in coelun...»

— Помогите! — прокатился опять безумный крик ужаса, страха.

Но веревка уже была ловко накинута на руки осужденного.

Граф рванулся, но руки были связаны. Его повалили на соломенный матрац и насильно стали облачать в страшный предсмертный наряд.

— Свяжите ноги! — отдал приказ иезуит. — Готово? Под­держивайте его с двух сторон и ведите!..

И скоро из камеры вышла белая фигура мученика-осужденного со связанными руками и спутанными ногами.

Шествие открывал престарелый патер-иезуит с распятием в руках.

За ним, поддерживаемый двумя в черных сутанах, шел осужденный граф.

Теперь он не кричал, не сопротивлялся. Столбняк предсмертного ужаса, неведомых страданий властно овладел им. Не было голоса, не было языка. Сознание как бы совсем покинуло его.

Когда процессия поравнялась с той таинственной ком­натой-судилищем, где осужденному был произнесен смертный приговор, из нее вышла новая процессия, во главе которой подвигался «его эминенция». У всех в руках были зажженные свечи.

При виде новых лиц граф Ржевусский словно пришел в себя.

С раздирающим душу криком он рванулся из рук державших его иезуитов и чуть не упал, благодаря спутанным ногам.

— Во имя Бога, спасите меня! Пощадите меня!

— Вы призываете имя Бога?.. С каких пор вы, ере­тически поносившие Христа и святую церковь, уверовали в него? — раздался резкий, суровый голос.

— Неправда!.. Неправда! Клянусь крестом, я не поносил ни Бога, ни святой церкви!

— Вы лжете! Вы говорили, что служители католической церкви, отцы иезуиты, торгуют Христом оптом и в розницу.

— Но разве иезуиты равносильны Христу? — с отчаянием в голосе прокричал граф.

— Вот видите, вы поносите тех, которые служат его величию... Довольно. В этом мире уста ваши не будут больше произносить хулы. Вы предстанете сейчас на суд Его самого.

По знаку, поданному старшим духовным лицом, мрачные своды страшного коридора огласились пением процессии.

— Moriturus laudare debet Deum[11], — послышались торжественно-заунывные звуки реквиума.

Процессия медленно подвигалась по коридору. Теперь, поняв, что все окончено, что спасения нет и не может быть, граф стал точно безумным.

Громовым голосом он старался заглушить страшное заживо похоронное пениє.

— Негодяи! Убийцы! Палачи! Вы оскверняете алтари, ваши руки, которыми вы держите распятие, обагрены кровью! Умру, но моя смерть жестоко отомстится вам. Ваши проклятые гнезда будут разрушены!..

— «...Ad misericordiam Christi ас santissiimae Virginis Mariae[12]», — все громче и громче гремит процессия.

— И они еще произносят Имя Христа! О, подлые изуверы-богохульцы!

Лицо осужденного сделалось страшным. Колпак еретика слетел с его головы.

— Будьте вы прокляты! — исступленно вырвалось у него.

Процессия стала замедлять шаги.

Осужденный взглянул — и к облаку смертельной тоски, лежавшей на его лице, примешалось облако изумления.

В конце коридора (в нише) виднелась бронзовая статуя Богоматери.

Спокойно скрещенные руки, печать святой благости и любви на святом челе.

— Что это... Что это такое? — громко обратился осужден­ный к важному духовному лицу.

— Статуя святой Девы.

— Но вы... вы приговорили меня к смерти через поцелуй Бронзовой Девы?

— Так.

— Так... как же я могу умереть через поцелуй святых бронзовых уст? Да не мучьте меня! Говорите! Я с ума схожу, палачи!

— Вы это узнаете, — загадочно ответил добровольный палач. — Где отец Бенедикт? Он должен дать последнее напутствие осужденному.

Произошло движение. Bcе с недоумением отыскивали фигуру отца Бенедикта.

Его не было, он исчез.

— Что это значит? Где же он? — строго спросил его эминенция.

— Не знаем... Может, отлучился... Он, кажется, болен.

— Тогда исполните эту обязанность вы, отец Казимир.

Молодой граф пошатнулся. Красные, синие, желтые, фиолетовые круги и звезды замелькали, закружились в его глазах.

«Кончено... Все кончено... Смерть... идет... вот сейчас... Господи, спаси меня... Страшно... что со мной бу­дут делать?»

Его глаза с ужасом, тоской и мольбой были устрем­лены на кроткий лик Бронзовой Богоматери.

— Спаси меня! Спаси меня! — жалобно простонал он.

— Вы должны покаяться в ваших грехах, сын мой. Скоро вы предстанете перед Вечным Судьей.

— Не хочу! Пустите меня, пустите! — забился несчастный осужденный.

Но к ужасу своему он почувствовал, что его уже крепко держат и все ближе и ближе подводят — подталкивают к бронзовой статуе.

В груди — все захолонуло. Волосы шевелятся на голове...

Перед глазами — все, все прошлое, вся жизнь, молодая, кипучая, радостная, с песнями, с любовью, цветами, с воздухом, с солнцем.

— Говорите, повторяйте за мной, сын мой: «Обручаюсь я с тобою на жизнь Вечную, святая Дева Мария».

«Salve, о, Santissima… » — грянули иезуиты, но в эту секунду громовой голос покрыл голоса певших:

— Стойте! Ни с места, проклятые злодеи!

Быстрее молнии из-за колонны выскочил Путилин и одним прыжком очутился около осужденного.

— Вы спасены, вы спасены, бедный граф! Мужайтесь!

Крик ужаса огласил своды инквизиционного логовища иезуитов.

Они отшатнулись, замерли, застыли. Подсвечники со звоном выпали из рук палачей. Лица... нет это были не лица, а маски, искаженные невероятным ужасом.

Путилин быстро разрезал веревки. Граф чуть не упал на плиты в обмороке.

— Ну-с, святые отцы, что вы на это скажете?

Оцепенение иезуитов еще не прошло. Это были живые статуи.

Путилин вынул два револьвера и направил их на обезумевших от страха тайных палачей святого ордена.

— Итак, во славу Божию, вы желали замарать себя новой кровью невинного мученика? Браво, негодяи, это недурно!

Первым пришел в себя его эминенция.

— Кто вы? Как вы сюда попали? — пролепетал он дрожащим голосом.

— Кто я? Я — Путилин, если вы о таком слышали.

— А-а-ах! — прокатилось среди иезуитов.

— А попал я сюда вместе с вами, участвуя в вашей процессии.

— К-как?!

— Так. Я, ведь, не только Путилин, но и отец Бенедикт! — злобно расхохотался великий сыщик.

— Негодяй... предал!.. — бешено вырвалось у монахов.

— Вы ошибаетесь. Отец Бенедикт и не подозревает о моем существовании. Он преблагополучно беседует с графом Сигизмундом Ржевусским.

Молодой человек целовал руки Путилину.

— Что вы? Что вы? — отшатнулся Путилин.

— Вы спасли меня от смерти. Но от какой? Я ничего не мог понять.

— Вы... вы ошибаетесь, граф! — вдруг ласково обратился его эминенция к графу. — Все это была святая шутка, чтобы попугать вас... Мы и в мыслях не имели убивать вас... Вас решили наказать за ваши дерзости по адресу духовных лиц.

— Шутка? Вы говорите: шутка? Ха-ха-ха! Хороша шутка! Я вам сейчас покажу, какая это шутка. Не угодно ли вам поцеловать Бронзовую Деву?

— Зачем... к чему, — побледнел важный иезуит, отшатываясь от статуи.

— А, вы не хотите? Вы трясетесь? Ну, так смотрите.

И Путилин шагнул, подняв с полу длинный факел, к статуе.

— Не ходите! Не смейте трогать! — закричал иезуит, бросаясь к Путилину.

— Ни с места! Или даю вам слово, что я всажу в вас пулю.

Он сильно нажал факелом бронзовые уста статуи и в ту же секунду произошло нечто страшное, чудовищно страшное и безобразное. Руки Бронзовой Девы стали расходиться и из них медленно стали выходить блестящие острые ножи-клинки. Но не только из рук появилась блестящая сталь. Из уст, из глаз, из шеи — отовсюду засверкали ножи. Объятия раскрылись, как бы готовые принять в свой страшный обхват несчастную жертву и затем быстро сомкнулись.

— Великий Боже! — схватился, шатаясь, за голову молодой граф.

— Вот какой поцелуй готовили вам ваши палачи! В ту секунду, когда вы прикоснулись бы к устам Брон­зовой Девы, вы попали бы в чудовищные объятия. В ваши глаза, рот, грудь, руки вонзились бы эти острые клинки и вы бы медленно, в ужасных мучениях, испу­стили дух.

Под угрозой револьверов Путилин выбрался с спасенным графом из мрачного логовища иезуитов.

Негласное секретное расследование уже не обнаружило статуи Бронзовой Девы. Очевидно, ее немедленно куда-ни­будь убрали, или совсем уничтожили.