Генри VII

Первые хлопоты

Битва при Босуорте заняла, при всей своей драматичности, всего часа два. Ещё полу-король, Генри Ричмонд отправился оттуда в Лестер, где дал своей армии возможность «освежиться» перед маршем на Лондон. Жители Лестера благоразумно встретили его с подобающими церемониями, выражающими уважение и радость. Власть переменилась в очередной раз, только и всего. Что касается победителя, который собирался стать королем страны, победа в битве была лишь первым этапом большой работы.

Во-первых, нужно было разобраться, сколько людей потеряла каждая сторона, и какого ранга были эти люди. Понятно, что обычные Джоны и Джеки (как и набранные с миру по нитке в ряды Ричмонда Жаны и Жаки) никого не интересовали, кроме их родных. Но вот джентри — это были земли, налоги, сельское хозяйство и, по большому счету, ближайшее будущее страны. Что касается аристократии, то она, на тот момент, обеспечивала само существование страны. Тем более, что на стороне Ричмонда выступил только один представитель значимого дворянства — граф Оксфорд, Джон де Вер.

Кстати, Полидор Виргил очень красиво обошел этот момент, написав в хрониках, что только один аристократ, сражавшийся на стороне графа Ричмонда, погиб в сражении. Ну, Уильям Брэндон действительно был сэром Уильямом, но очень свежим сэром — его отец начинал простым таможенником, сделавшим впоследствии карьеру благодаря тому, что попал в совет при Джоне де Мовбрее, чьим вассалом он был, затем, в войнах Роз, выбрал победившую, в итоге, сторону — йоркистов, и правильно женился на дочери сводной сестры де Мовбрея. В рыцари его произвел король Эдвард IV. В общем, знаменосец графа Ричмонда, убитый в битве лично Ричардом III, к рядам аристократии может быть причислен с большой натяжкой. Не говоря о том, что репутация у него была так себе.

О том, сколько людей погибло в битве, есть свидетельства на любой вкус. Полидор Виргил писал, что со стороны графа Ричмонда погибли сто человек (или около того), и со стороны Ричарда III — около тысячи человек. Жан Молине утверждал, что в целом при Босуорте погибло около 300 человек (но Молине никогда не бывал в Англии, и его источниками были, по всей видимости, испанцы). Логика военных действий говорит за то, что среди погибших большинство сражались именно на стороне Ричарда III — судьба авангарда, под командованием Джона Говарда, герцога Норфолка, это подтверждает. Тело самого Норфолка, после опознания, захоронили в приорате Тетфорда, откуда, во времена роспуска монастырей, перенесли в Фрамлингем. Единственной сохранившейся до наших дней эпитафией остались слова в хрониках Эдварда Халла: “he regarded his oath, his honour and promise made to King Richard; like a gentleman and faithful subject to his prince he absented himself not from his master, but as he faithfully lived under him, so he manfully died with him to his great fame and laud”[74]. На момент гибели ему было 60 лет, и 40 из них он провел в битвах.

На поле боя остались сэр Ричард Рэтклиф, близкий соратник короля Ричарда; сэр Роберт Брэкенбери, комендант Тауэра; сэр Джон Кэндал, секретарь короля Ричарда; сэр Джон Перси, контролер хозяйства короля; сэр Уолтер Деверё, лорд Феррерс. Из командиров региональных отрядов, погибли Томас Страдж и Томас Хемпден из Бэкингемшира, Уильям Аллингтон из Кембриджшира, Джон Кок из Эссекса, Джон Кебилл из Лестершира, Ричард Бутон и Хэмфри Бьюфорт из Уорвикшира, сэр Томас Говер и сэр Роберт Перси из Йоркшира. Ещё 16 командиров умерли осенью 1485 года, но нельзя сказать с уверенностью, что стало причиной. Судя по тому, что все они умерли без завещаний, оставив наследниками несовершеннолетних детей, их смерть была неожиданной. То есть, по мнению Скидмора, реальных возможностей остается только две: либо они были убиты во время битвы или сразу после нее, либо умерли от потовой лихорадки, первая эпидемия которой как раз пришлась на раннюю осень 1485 года.

Как минимум сорок представителей дворянства и джентри из 16 графств, погибших на стороне короля Ричарда, могут быть отслежены с достаточной точностью. Восемь из них были из южных Кембриджшира, Бэкингемшира и Оксфордшира. Но большую часть составляют, все-таки северяне, причем из разных социальных кругов. Как позднее выразится в своей прокламации Генри VII, “many and diverse persons of the north parts of this our land, knights, esquires, gentlemen and other have done us now of late great displeasure being against us in the field with the adversary of us”[75].

В любом случае, после того, как погибших подсчитали и опознали (или не опознали), задачей будущего короля было обеспечение достойных похорон. Кого-то забрали родные, но очень многие были захоронены в братских могилах у Сен-Джеймса около Дадлингтона. Также собрали и доставили в Лестер выживших раненных. Вообще, в средневековых битвах выживали обычно те раненные, которые могли защитить себя от «шакалов», роящихся обычно вокруг армий, и добивающих раненных с целью ограбить их. В грабеже павших всегда также принимали участие и жители близлежащих поселений. Самые отчаянные грабители даже не дожидались окончания битвы, а кидались на поле боя на любой освободившийся пятак пространства, чтобы собрать самое дорогое. В случае именно битвы при Босуорте, эту предприимчивую публику схватили, очевидно, люди Стэнли — вместе с добычей.

В Лестере раненных лечили, и во время лечения содержали, по приказу Ричмонда (скорее всего, де Вера, но считалось, что приказ исходит от лидера армии). Став королем, Генри VII распорядился выплатить городу 180 фунтов за эти понесенные расходы. Качество лечения было неплохим, судя по тому, что бывшие пациенты впоследствии занимали административные посты, но иногда случались и курьезы. Через двадцать лет после Босуорта, некий джентльмен обратился к опытному врачу с жалобой на боль в щиколотке. Побеседовав со страдальцем, который утверждал, что в последний раз был у врача после сражения, когда был ранен из аркебузы в филейную часть, врач поинтересовался, какой доспех был на пациенте во время битвы. Выяснилось, что кольчужный. Вскрывший болезненное место врач обнаружил там три звена кольчуги, абсолютно чистые, которые, в свое время, остались, видимо, неизвлеченными по невниманию хирурга, и за двадцать лет каким-то образом проделали путь от попы до щиколотки.

И, наконец, была ещё одна группа участников битвы, которые совершенно точно явились по распоряжению Ричарда, но в битве участия не принимали, просто исчезнув с поля боя, или даже накануне, а то и по пути. Среди них были двое из ближайшего круга короля Ричарда: Фрэнсис Ловелл и граф Линкольн, Джон де ла Поль, а также Хэмфри Стаффорд и его брат Томас. Они скакали день и ночь, чтобы укрыться в монастыре при аббатстве Сен-Джон в Колчестере. Аббатство это имело три преимущества в глазах ищущих там укрытия: оно было древним, сильным и богатым, оно было известно йоркисткими симпатиями с 1460-х годов, и оно было недалеко от побережья. Естественно, в свое время новому королю пришлось разбираться с этими, формально говоря, дезертирами с поля боя, но что он мог им на тот момент предъявить? Совсем ничего.

Что касается пленников, то самыми интересными из них было трое: Томас Говард, сын Джона Говарда, граф Нортумберленд, и Уильям Кэтсби, советник короля Ричарда. Томас Говард был определен в Квинборо Кастл на острове Шеппи, близ побережья Кента, откуда его в октябре перевели в Тауэр, где он оставался до января 1489 года. Но если Томас Говард был случаем предельно ясным, то с Нортумберлендом всё было сложнее. Ричмонд не вполне понимал, что стояло за странным поведением Нортумберленда в битве. Так что он не поторопился заключать северного пэра в братские объятия, а заключил и его в темницу, где тот просидел до 6 декабря. Кэтсби, как известно, повесили немедленно, посчитав его более опасным для нового режима, чем все вышеперечисленные. Возможно, так оно и было. Во всяком случае, он слишком много знал о махинациях сэров и пэров, чтобы оставлять его в живых.

Были и самосуды, или, скажем прямо, сведения счетов, без которых не обходилась ни одна феодальная война. Некоторые возражают, что «добивание побежденных» — это фантастика. Нет, разумеется, далеко не фантастика, хотя, несомненно, и не практика в массовых масштабах. Просто военный конфликт всегда предоставлял хорошую возможность покончить с неудобным человеком, не привлекая в этому ненужного внимания. В частности, люди лорда Беркли без суда и следствия (и даже без приговора) повесили братьев Брэчеров. Дело в том, что Уильяму Брэчеру, йомену короны, пожаловали в 1484 году два манора, которые когда-то принадлежали сэру Уильяму Беркли. А Джеймс Блаунт, после того, как битва стала хаотичной, нашел и прикончил сквайра Джона Бабингтона из Дезика, предполагая, что улучшит этим свои виды на наследство. Только вот это был не тот Бабингтон. Блаунту, оказывается, по-хорошему был бы нужен Джон Бабингтон из Чивелла. И это только те случаи, которые, в дальнейшем, были обжалованы свидетелями через суд. То есть, в действительности их было гораздо больше.

Впрочем, стереть неприятного человека в лунную пыль можно было и не марая рук. Томас Стэнли воспользовался ситуацией, чтобы попросить у пасынка конфискацию имущества его соседа Харрингтона, с которым у Стэнли были давние дрязги по поводу каких-то земельных владений. Стэнли Харрингтона буквально по миру пустил, хотя тот был аполитичен, и против графа Ричмонда не только ничего не предпринимал, но и даже не говорил. Впрочем, по этому поводу позднее тоже будет подана петиция новому королю. И не нужно думать, что побежденная сторона была сплошь белой и пушистой! Тот самый Хэмфри Стаффорд, бежавший под защиту стен аббатства в Колчестере, нашел время оттяпать кусочек владений у сэра Роберта Уиллоуби, занятого в Шериф Хаттоне, куда его немедленно после битвы послал Генри Ричмонд, чтобы от транспортировать находящихся там родичей короля Ричарда в Лондон.

Еще из Лестера, Ричмонд выпустил свой первый манифест, призывая народ к порядку:

Странность этого манифеста в том, что граф Линкольн, Фрэнсис Ловелл и Томас Говард числятся в нём среди убитых. Скидмор считает, что целью этого документа и не была аккуратность деталей. Его целью было оповестить, что все важные персоны прошлого режима погибли, и бунтовать нет смысла, потому что вождей для бунта больше нет. Я же склонна уважать прославленное тюдоровское буквоедство, поэтому думаю, что манифест просто-напросто был составлен заранее (и не Ричмондом), когда вышеупомянутых никто не намеревался оставлять в живых. Кто ж знал, что Ловелл и Линкольн участвовать в битве не будут, а Говард окажется человеком спокойным и чрезвычайно живучим.

В любом случае, манифест остался формальностью, потому что Роберт Трокмортон, назначенный после битвы при Босуорте шерифом Лестершира и Уорвикшира, через месяц потребовал от короля для себя официального помилования, потому что вокруг творился такой беспредел, что он был не в силах установить хоть какой-то порядок и исполнять свои шерифские обязанности так, как требуется.

Первые выводы

Учитывая то, что фактические потери среди контингента Ричарда III явно показывают, что север, всё-таки, действительно полностью поддерживал его, и сражался на его стороне, запись в Кроулендских хрониках о том, что север на призыв Ричарда не отозвался, не может не вызвать вопросов. Да, та часть хроник, которая описывает правление Ричарда, вообще является загадкой. Кроме нескрываемой враждебности тона, сам стиль сильно отличается от предыдущего. Но могли ли хроники солгать? Пожалуй, нет.

«Север» был большой территорией, и изрядная его часть испокон веков была вотчиной дома Перси. А те, в свою очередь, были традиционно лояльны Ланкастерам. В битве при Таутоне, десятки тысяч уроженцев Йоркшира погибли, или были искалечены, или другим образом пострадали от последствий. Отец графа Нортумберленда погиб от полученных ран, сам граф, которому тогда было лет 12, был сначала брошен на три года в Флитскую тюрьму, откуда был переведен в Тауэр, где провел следующие пять лет. Он был лишен всех прав, титула и имущества. Только в 1469 году, король Эдвард IV, решивший избавиться от влияния Невиллов раз и навсегда, вытащил Генри Перси из темницы.

В 1471 году, король, высадившись в Равенспуре, потребовал от молодого человека организовать военную поддержку. Но выяснилось, что молодой граф, чьи права были ему возвращены, но ещё не заверены легально, совершенно не пользовался никаким авторитетом среди своих вассалов, которые на тот момент даже ещё не принесли вассальной клятвы именно ему, да и вообще только недавно впервые его увидели. А сами вассалы ещё не забыли Таутона, и поддерживать Эдварда IV вовсе не собирались. Спасибо, что хотя бы не свели с ним счеты. Так что впервые этот граф Нортумберленд невольно не поддержал короля, которому принес клятву верности перед освобождением из Тауэра, в довольно критический момент. Надо отдать должное королю Эдварду, он понял ситуацию совершенно правильно, и всячески Нортумберленда обласкал, как только жизнь вошла в нормальную колею.

Генри Ричмонд, естественно, всей предыстории знать не мог, и среди мыслей о том, почему Нортумберленд не выполнил свою роль при Босуорте, ему просто в голову не пришло, что тот, вполне возможно, не двинулся с места потому, что его армия и в этот раз отказалась двигаться, а некоторое отряды даже вступили в схватку с отступающим авангардом Ричарда. Также на позициях сиднем сидели граф Вестморленд, оба лорда Скропа, лорды Грейсток, Дакр, Фицхью, Ламли. Люди, королю Ричарду отнюдь не чужие, и даже связанные с ним узами родства. И с ними Ричмонду тоже пришлось разбираться.

Собственно, вполне возможно, что именно в эти странные дни и месяцы после Босуорта, Ричмонд совершенно самостоятельно пришёл к важнейшему для судьбы его династии выводу: у сэров и пэров королевства необходимо отнять даже тень возможности предать своего короля. Но, поскольку этот молодой человек привык своими мыслями ни с кем не делиться, их результат грянет, в свое время, на головы знати как гром среди ясного неба.

Но почему же соратники и родственники Ричарда его предали? Для начала, судьба Ральфа Невилла, графа Вестморленда, была похожа на судьбу Генри Перси, графа Нортумберленда: его отец, Джон, погиб в результате битвы при Таутоне, сражаясь за Ланкастеров, и Ральф был лишен всех прав и имущества в возрасте пяти лет. Восстановили его в правах только через 11 лет, хотя он получил не всё, чем владела его его семья. Тем не менее, молодой человек старался соответствовать своим обязанностям, и стал рыцарем вместе с сыновьями короля Эдварда, в апреле 1475 года. Это ему Ричард Глостер писал из Лондона в июне 1483 года, с просьбой “do me good service as you have always done, and I trust now so to remember you as shall be the making of you and yours”[77].

С точки зрения Ричарда, он наградил Ральфа Невилла (Вестморлендом тот стал только в ноябре 1484 года, после смерти дядюшки, 2-го графа), отдав ему земли Маргарет Бьюфорт в Беркшире и Сомерсете. Но Невилл-то хотел получить наследство своего дяди по материнской линии, Генри Холланда. Король Эдвард отдал его, в свое время, Вудвиллам, у которых король Ричард это наследство забрал. Но не стал никому отдавать, а перевел в собственность короны. Далее, Невилл ожидал стать лордом Западной Марки после самого Ричарда, но тот отдал должность лорду Дакру. Что ещё хуже (с точки зрения Вестморленда), Ричард усадил по соседству с графом своего друга Ричарда Рэтклиффа, невольно ослабив эти влияние Ральфа Невилла. А в июле 1484 года, доходы с Невилла с Раби Кастл были отданы Ричардом в пользование совету (Council of the North).

В общем, обид у Ральфа Невилла накопилось больше, чем Ричард мог себе представить (тем более, что ни чаяния Ральфа Невилла, ни его ожидания наверняка никогда даже не были королю озвучены!), и в результате граф Вестморленд безучастно наблюдал за ходом битвы, не сделав ни жеста. Хотелось бы знать, что он чувствовал, когда король Генри VII связал его бондом гарантии хорошего поведения в 400 фунтов и 400 марок, с выплатой на Рождество 1486 года и на Михайлов день[78] 1487 года. Мало этого, Вестморленду пришлось отдать под опеку новому королю своего единственного сына и наследника.

Что касается остальных, то им было просто все равно. Они встали под знамена Ричарда, потому что чувствовали себя ему обязанными. Но рисковать своими жизнями ради кого-то они были не готовы. Дело было не в правоте Ричарда или Ричмонда, дело было в отношении к самой ситуации: они не желали больше страдать из-за политики. Уильям Беркли, граф Ноттингем, например, послал людей сражаться за Ричарда, но он же послал деньги Ричмонду. Будучи человеком немолодом, он впоследствии открыто признавал, что его позиция была позицией своеобразного нейтралитета, его вполне устраивали в качестве короля и Ричард, и Ричмонд, лишь бы его в покое оставили (он вообще был человеком своеобразным. Женат, например, был трижды, причем с первой женой развелся через год после свадьбы. Все браки были, впрочем, бездетными, и наследовать ему должен был младший брат Морис. Но Мориса он лишил наследства за то, что тот женился на дочери всего лишь олдермена. А чтобы братец точно ничего не получил, сэр Уильям завещал всё… королю Генри VII. Надо сказать, что короля он знал ещё ребёнком, когда тот жил у Гербертов).

Тем не менее, я могу теперь поверить, конечно, что Англия настолько устала от Войн Роз вообще и Плантагенетов в частности, что готова была пожертвовать королем Ричардом ради нового начала под знаменами короля, никак не связанного с травмами последних десятилетий. Нет, в логику это не укладывается, я считаю, но события последних недель явно показали всем, что иногда нация хочет перемен просто ради перемен. Мог ли Мортон предугадать это ещё тогда, когда он стал терпеливо группировать ряды недовольных за никому неизвестным юнцом?

Тем не менее, можно не сомневаться только в одном: пассивность такого количества лордов в решающей битве за корону Англии не могла быть случайной. Им явно разъяснили заранее, что если они не поднимут оружия против графа Ричмонда, тот не станет их преследовать за то, что они встали под знамена Ричарда. Не зря же предупреждали Джона Говарда анонимной запиской: “Jack of Norfolk, be not too bold, For Dickon, thy master, is bought and sold”[79].

В общем и целом, Кроулендские хроники заканчивают эпопею разбора полетов после Босуорта на мажорной ноте: “And since it was not heard nor read nor committed to memory that any others who had withdrawn from the battle had been afterwards cut down by such punishments, but rather that he had shown clemency to all, the new prince began to receive praise from everyone as though he was an angel sent from the kingdom through whom God deigned to visit his people and to free them from the evils which had hitherto afflicted them beyond measure”[80].

Вскоре жителям Англии пришлось убедиться, что скрытный, но быстрый на действия новый король ангелом отнюдь не был, но пока все перевели дух, и с интересом стали наблюдать за его продвижением к Лондону.

Король награждает

Из Лестера Ричмонд со своей армией отправился в Нортхемптон и Сент-Олбанс, которые, разумеется и не подумали противиться его продвижению, а выказали подходящую случаю радость. Интересный момент: когда сравнительно небольшая армия проходила через небольшие городки и деревни, она, на самом деле, проходила мимо них, и чтобы не вызвать у вояк желания эти поселения пограбить, жители обычно выставляли у дороги ряды столов с едой и выпивкой. Ковентри, впрочем, этим не ограничился, а вручил Ричмонду спешно собранные 100 фунтов деньгами и золотую чашу. Сам граф — «почти король» остановился у мэра, его армию развлекали под стенами города горожане, и обошлось это им в немалую по тем временам сумму. Хлеба было съедено 512 штук (42 шиллинга 8 пенсов = стоимость 9 коров), выпито 110 галлонов красного вина (6 фунтов = стоимость 4 лошадей) и 27 бочонков эля, по 4,5 галлона каждый (41 шиллинг 4 пенни = зарплата квалифицированного работника за 64 дня).

Город Йорк незадолго до сражения посылал к королю Ричарду некоего Джона Спонера, для получения распоряжений. Тогда было известно, что Ричард находится где-то в Ноттингеме. Пока этот Спонер без спешки добрался до Ноттингема, битва при Босуорте уже состоялась, и король Ричард уже погиб. Так что Джон Спонер, на этот раз с гораздо большей скоростью, помчался в Йорк, куда прибыл 23 августа, кинулся прямиком в городской совет, и выпалил там то, что слышал в Ноттингеме: “King Richard late mercifully reigning upon us was through great treason of the Duke of Norfolk and many other that turned against him, with many other lords and nobles of this north parts was piteously slain and murdered”[81].

Отцы города, отойдя от шока, не нашли ничего более практичного, чем написать графу Нортумберленду и спросить, что им теперь делать. Все-таки, Перси были на севере силой. По вполне понятной причине, Нортумберленд им ответить никак не мог, но 24 августа в Йорк прибыл сэр Роберт Котон с прокламацией нового короля. Надо сказать, что сэр Роберт наотрез отказался въезжать в город без существенной охраны, и встретился с представителями городского совета в таверне «Вепрь» на территории крепости. Прокламация в анналах города была зарегистрирована, но в хрониках было написано просто, что “on the 22nd day of August Anno Domini 1485 at Redemore near Leicester there was fought a battle between our Lord King Richard III and others of his nobles on the one part, and Harry Earl of Richmond and others of his followers on the other part”[82]. Йорк не признавал Генри VII своим королем до 22 октября 1485 года.

Лондон, тем временем, пребывал в состоянии крайней нервозности. Мэр города издал 26 августа прокламацию, в которой мудро повелел всем солдатам и «проходимцам, не имеющим причины дожидаться прибытия хозяина» покинуть город в течение 3 часов с момента ознакомления с прокламацией. С 9 вечера до 5 утра улицы Лондона стали патрулироваться. Городские же власти стали готовиться к триумфальному въезду нового короля. Встречать Генри Ричмонда 3 сентября 1485 года были направлены разодетые по-парадному 435 виднейших лондонцев. Процессия вступила через Шордич и проследовала к Сент-Полю, под рёв труб. Любопытные лондонцы глазели на незнакомого им молодого мужчину, который объявил себя их королем, и на телеги, груженые военной добычей. Среди зевак был и слепой поэт Бернард Андрэ, который вскоре примкнет ко двору Генри VII, и которому будет поручено написать биографию нового короля. Андрэ не мог видеть, но мог чувствовать, и общая атмосфера процессии подействовала на него так, что он стал спонтанно (?) декламировать стихи, чем и обратил на себя внимание.

Подойдя к кафедралу, Ричмонд вручил три потрепанных в битве штандарта, чтобы их положили перед алтарем — это был знак, что он отныне имеет божественное право на царствование, право силы. Точно то же сделал, в свое время, и Эдвард IV. После торжественной службы, Ричмонд провел несколько дней во дворце епископа, после чего отправился в Гилфорд, где и оставался до 11 октября. А город праздновал. Не столько от радости, что династия сменилась, сколько от того, что сменилась она без изматывающей и тяжелой гражданской войны.

Что касается ещё не коронованного короля, то он, в основном, входил в курс дел королевства при помощи своей матери, леди Маргарет. В последний раз они виделись в далеком 1470 году, но после этого воссоединения практически не расставались. В королевских покоях всегда был прямой вход в покои матери короля, потому что Генри совершенно точно знал, кому он обязан своим головокружительным возвышением. Собственно, практически первым распоряжением Генри VII было оборудование резиденции в Колдхарбор для леди Маргарет. Именно туда была помещена и привезенная из Шериф Хаттон принцесса Элизабет Йоркская, дочь короля Эдварда. Для этого ему понадобилось выкинуть из дворца Геральдическую палату, которую туда определил его предшественник, но никто и не пикнул.

Вместе с принцессой Элизабет, под надзор леди Маргарет был помещен 10-летний Эдвард Плантагенет, граф Уорвик — или его двойник, по теории профессора Эшдаун-Хилла. В ту же золотую клетку поместили и восьмилетнего наследника герцога Бэкингема, сделав леди Маргарет его официальным опекуном (что приносило ей ежегодно 1000 фунтов). У ребенка, теоретически, тоже были права на корону посильнее, чем у Генри Ричмонда, и леди Маргарет была твердо настроена ничего не пускать на самотек.

Конечно, для того, чтобы войти в курс государственных дел, совсем не обязательно было сидеть в изоляции от столицы больше месяца, но у Генри Ричмонда была веская причина держаться подальше от Лондона. Через несколько недель после встречи нового короля и его войска у Шордича, были мертвы уже два мэра, шесть олдерменов и немало горожан столицы. Все они стали жертвой потовой лихорадки, убивающей свои жертвы в считанные часы. Лондон был в ужасе, и связал страшную болезнь, которая была не менее убийственной и легко распространяющейся чем чума, с военным контингентов французских и бретонских наемников, которые вошли в город вместе со своим хозяином. На самом деле, судя по записям университета в Оксфорде, в их город эпидемия пришла уже в начале августа, в конце июня по Йорку прошла волна какой-то «заразы», да и Томас Стэнли, по его словам, был болен чем-то похожим, когда уезжал в свое поместье от двора короля. Тем не менее, совпадение проявлений эпидемии в столице с появлением Генри Ричмонда в Лондоне было слишком впечатляющим, чтобы эти два события не стали объединять.

Не смотря на здравую осторожность, Ричмонд вовсе не был намерен ждать, пока всё утрясется, потому что полностью утрястись ничто и не могло — болезни приходили и уходили, унося свои жертвы, но жизнь шла своим чередом. Он назначил свою коронацию на 30 октября, и велел разослать 15 сентября вызовы на заседание парламента, которое должно было начаться сразу 7 ноября. А пока, ещё до коронации, новый правитель стал формировать свой административный аппарат, награждая сторонников землей, должностями и годовыми доходами. Из приблизительно 400 человек, составлявших его «двор» в Ванне, перед перемещением во Францию, 74 человека были награждены за то, что присоединились к Ричмоду в изгнании, и ещё 48 — за участие в «победоносном походе» или «за храбрость на поле сражения».

Но больше всего наград досталось тем, без которых Ричмонд никогда не смог бы достичь ничего значительного. Он буквально осыпал манорами и наделами Томаса Стэнли, называя его “right entirely beloved father”[83]. Что, в общем-то, соответствовало действительности: как муж матери Ричмонда, лорд Стэнли имел те же права и обязанности по отношению к пасынку, как если бы тот был его биологическим ребенком. Далее, щедро награжден был сэр Рис ап-Томас, ставший управляющим всего Южного Уэльса — как он сам и ожидал. Тем не менее, Ричмонд был осторожнее своего предшественника, и не сделал Риса ап-Томаса оверлордом, а здорово ограничил его возможное самоуправство, сделав главным судьей Южного Уэльса своего дядюшку Джаспера. Одновременно, Адам ап-Джеван ап-Дженкин стал королевским прокурором в Кардигане и Кармартене, Оуэна Ллойда посадили коннетаблем в Кардиган Кастл. Управляющим Северным Уэльсом Ричмонд сделал родственника Стэнли, Уильяма Гриффита, подсвязав ему руки, поместив самого Уильяма Стэнли под бок Гриффиту в качестве главного судьи Северного Уэльса и коннетабля Карнарвон Кастл.

В следующей группе награжденных оказались самые твердолобые ланкастерианцы. Некий Джон Дентон был назначен хранителем Фрамлингем Кастл за “true and faithful service done unto the king and unto his right dear and most beloved lady and mother”[84]. Никто ничего об этом Джоне Дентоне не знает, зато известна его жена, Элизабет Дентон, благодаря тому, что некоторые дамы, пишущие на исторические темы (Филиппа Джонс и Алисон Вэйр), отдают ей место первой любовницы будущего Генри VIII. На основании того, что Гарри, взойдя на трон, назначил ей 50 фунтов годовых (звучит знакомо, не так ли — на тех же шатких основаниях «назначались» любовницы и Ричарду III). Тем не менее, эта Элизабет вышла замуж за Дентона ещё до октября 1473 года. Так что, когда леди Маргарет определила её на должность хозяйки детской своего сына в 1496 году, леди должно было быть не меньше 40 лет.

Награду получил и старый Джон Пилтон, служивший ещё королю Генри VI. Как понимаю, этот Джон Пилтон был приором и монахом в приорате Барнстэпэл, частично основанном на землях Пилтонов, ещё в 1468–1469 годах. Не могу сказать, как именно этот Пилтон был связан с Генри VI, но в 1500-м году он стал главным викарием по представлению леди Маргарет Бьюфорт. Эта леди точно не забывала тех, кто ей служил!

Был сделан окружным бейлифом Линкольншира Джон Робинсон, служивший ещё Эдмунду, отцу Генри Ричмонда. Вызов ко двору короля получила Анна Деверё, вдова бывшего опекуна Генри, графа Пемброка. Эндрю Оттерборн, бывший тьютор Генри, получил 20 марок годовых, а сэр Хью Джон — 10 фунтов годовых за службу подростку-Генри.

И, наконец, были те, кто начал рисковать своими жизнями ради карьеры Генри Ричмонда, когда Генри Ричмонд ещё понятия не имел об их существовании. Стивен Калмади, на страх и риск переправлявший на материк беглецов из Англии, получил новый корабль с полным оснащением. Кристофер Урсвик, священник-дипломат, шпион и курьер, стал заведовать королевской раздачей милостыни. Льюис Карлеон, физиатр и «некромансер» леди Маргарет, был награжден 40 фунтами годовых. Мрачная и таинственная фигура, неразрывно связанная с судьбой «принцев из Башни». Сэр Джон Ризли, организовавший восстание в Эссексе в 1484 году, был сделан коннетаблем Плишей Кастл и хранителем Данмоу в Эссексе.

Пожалуй, самой интересной является формулировка, с которой начальник гардероба при Ричарде III, Пирс Картис, с лета сидевший в церковном убежище, был переназначен на свой пост за “great heaviness, pain and fear, abiding our coming”[85], и за “great persecution, jeopardies, and pains, robberies and losses of his goods”[86]. Я знала, что Картис попался на подтасовках счетов к оплате, связанных с его службой, и был наказал за это конфискацией неправедно нажитого, но я не знала, что он был ещё и человеком леди Маргарет. Кстати, Картис является одной из кандидатур в авторы записей, касающихся правления короля Ричарда, в Кроулендских хрониках.

За предательство был награжден Саймон Дигби, присоединившийся к Ричмонду незадолго до битвы. Его сделали лейтенантом лесов Шервуд и Бесквуд. Дезертир Уолтер Хангерфорд получил несколько маноров. Дважды помилованный королем Ричардом и дважды его предавший Джон Фогге получил мирную должность хранителя свитков при суде общей юрисдикции, вместе с Джоном Хейроном.

Награжденных валлийцев я перечислять не буду, хотя их и не так много — просто у них, собственно, было полное право поддерживать того, кто был для них ближе, или, скорее, выгоднее. Гораздо интереснее обозревать, кто тайно поддерживал интриги в пользу Генри Ричмонда.

Роберт Кромп, обеспечивший вход Ричмонда в Шрюсбери, получил должность церемониймейстера при дворе короля и много материальных благ. Впрочем, и город Шрюсбери был освобожден от выплат 10 марок из ежегодного налога на 50 лет, потому что Ричмонд своими глазами видел “ruin, poverty and decay of their town”[87]. Были награждены шерифы Честера, Джон Норис и Хью Харлетон. Джон Сэвидж и его сыновья, Джеймс и Кристофер, получили земли из владений Ловелла и лорда Зуха, за “the repressing of our rebels and traitors”[88] помимо прочего. Вот вам и команда зачистки джентри, как я понимаю. А сам Джон был племянником Томаса Стэнли по женской линии. Он ещё и кавалером ордена Подвязки стал в 1488 году! В той же команде был и Томас Беверкотс. Этот был представителем стариннейшего рыцарского рода, осевшего на 13 поколений в сельской местности, значительного в своих краях, хотя и угасшего в 1600-х. Что занесло этого сельского рыцаря в ряды Ричмонда — кто знает, но в награду он получил должность парламентского пристава. А вот вустерширскому рыцарю Роджеру Эктону о награде пришлось ходатайствовать.

Ещё одна интересная награда в 20 фунтов годовых досталась шотландскому командиру Александру Брюсу, сопровождавшему Ричмонда из Франции. Ему была выдана персональная лицензия на право находиться в Англии когда ему будет угодно. Лицензия распространялась на 20 человек сопровождения.

Естественно, был награжден де Вер, без которого Ричмонд точно не выжил бы на поле Босуорта. Он занял должность Лорда Великого Камергера, которая, собственно, принадлежала его семье в 1133–1388 годах. Также он стал адмиралом Англии и комендантом Тауэра. В Тауэр Ричмонд, кстати, назначил только вернейших из верных, что не удивительно. Хотя вот оружейника Ричарда III, Винченцио Туртолеца, он переназначил на ту же должность, с весьма приличной зарплатой. Собственно, практически одновременно началась замена артиллерии Тауэра без оглядки на стоимость проекта — снова, несомненно, идея де Вера. Таким же образом, вернейшими из верных, были укомплектованы все важнейшие оборонные посты по всей стране. Этими вернейшими были люди, которых Ричмонд знал персонально, и знал давно, с времен изгнания — Эдвард Вудвилл, Жиль Дюбени, Джеймс Блаунт, Томас Идем, Уильям Фрост, Джон Турбевилл, Джон Спайсер, Дживан Ллойд Воган, Томас Гайвуд. Отряд йоменов короля был укомплектован тоже компаньонами Ричмонда по изгнанию и маршу по Англии — 200 человек, под командованием Чарльза Сомерсета, сына-бастарда Генри, герцога Сомерсета (то бишь, Бьюфорты, и этот Чарльз был ближайшим родственником Ричмонда после дядюшки Джаспера).

Король беспокоится

Не знаю, имел ли когда-нибудь в своей предыдущей жизни Генри Ричмонд момент просто сесть и задуматься, что он будет делать после (или в случае) того, как все амбиции его матушки будут удовлетворены, все те, кто жаждал его свободы и/или крови, будут побеждены, и на его кудри будет помещена вожделенная корона Англии. Впрочем, если точнее, эту корону вожделел не он. Всю его сознательную жизнь, всё пережитое с ним случалось, а не являлось результатом его личных амбиций или его личных планов. Даже эта, неожиданно оказавшаяся победоносной, высадка в Англии — Генри в неё буквально катапультировали, не спросив ни его мнения, ни его желания её совершать. И вот теперь, когда ему шёл уже 29-й год, он, наконец, оказался в той точке жизненного пути, от которой он мог начинать идти самостоятельными шагами.

Да, он был опять в незнакомой стране, опять среди незнакомых, по большей части, людей, в среде незнакомого (или плохо знакомого) ему языка, и, вероятно, без определенных соображений о том, за что хвататься в первую очередь. До этого самого момента, он и в Англии продолжал делать то, чего от него ожидали, и что ему говорили делать. После коронации всё должно было измениться, причем измениться для него самого. Окружающие поймут и прочувствуют силу перемен только году к 1490-му, потому что молодой человек, которого выдвинули на самый верх исключительно благодаря его чужеродности в английском болотце взаимозависимостей и вендетт, умел молчать о своих намерениях. А также, он умел замечать и делать выводы. И учиться — как на чужих ошибках, так и заполняя прорехи в своем собственном образовании.

Достаточно сказать, что именно он покончил с практикой вести документацию на английском и французском. С 1490 года, государственным языком Англии стал, наконец, английский. Он привел к завершению то, что начал Генри V, до которого английский язык в официальных документах отсутствовал вообще. И сделал это на свой лад — без обсуждений и предупреждений. Просто, в один прекрасный день 1490 года, та часть документации, которая обычно излагалась на французском, просто исчезла. Король он или не король!

Но пока, осенью 1485 года, первым его действием в международной политике было обеспечение мира с Францией. Потому что, как писали оксфордские профессора Томасу Стэнли, “everything is new to us, and though we hope the present order may prove firmly established, it is but in its infancy”[89]. Так оно и бывает, когда новый режим возникает на развалинах предыдущего. Договор был подписан практически сразу после победы при Босуорте — на один год, но затем был продлен до 1489 года.

На данный момент, насущных проблем было несколько. Во-первых, сторонники Ричарда III. Те, которые сидели в своих манорах и особняках, именно сейчас опасности не представляли — у них просто не было лидеров. Но в церковных убежищах сидели Харрингтоны, Хаддлстоуны, Миддлтоны, Франки, и лорд Ловелл к ним в придачу. Общим числом в восемь человек. И вот с ними что-то нужно было делать немедленно. Причем, именно с самым известным из этих укрыванцев, лордом Ловеллом, действовать нужно было аккуратно, хотя именно у него было наибольшее количество недоброжелателей среди людей нового режима. Тем не менее, он был из чисто ланкастерианской семьи, и, к тому же, приходился Уильяму Стэнли пасынком — тот был одно время женат на матери Ловелла.

Харрингтоны были частью английского дворянства ещё со времен Ричарда I, а до этого были довольно значимым англосаксонским родом. К тому же, нынешняя баронесса Харрингтон была замужем за маркизом Дорсетом, который был оставлен заложником за долги Ричмонда во Франции. И даже если наплевать на Дорсета, соратника невольного, оставался его брат Эдвард Вудвилл, который был соратником верным и нужным, не говоря о тысячах людей, Вудвиллам преданных.

Хаддлстоуны тоже вели родословную по мужской линии в незапамятные англосаксонские времена, а по женской — от норманна Годарда де Бойвилла, хозяина Миллоум Кастл, чья внучка вышла за одного из Хаддлстоунов. Здесь были очень близкие связи с Невиллами. А обижать потомков Невиллов на севере, оказавшем такую поддержку Ричарду III, было бы себе дороже.

Миддлтоны, в свою очередь, были семейством многочисленным и предприимчивым. Их хватало в Оксфордшире, Линкольншире, Бэкингемшире, Йоркшире, Сассексе, Уорвикшире… Они были и в Шотландии, причем Хэмфри де Миддлтон приносил оммаж Эдварду I в 1296 году, а Роберт Миддлтон в том же году защищал Данбар от англичан (1-й граф Миддлтон был, по-моему, из этой ветви). Довольно многие Миддлтоны были шерифами Йоркшира (как и Харрингтоны, впрочем).

Что касается Франков, то они вели родословную чуть ли не с времен Вильгельма Завоевателя, от норманнов, и вплоть до XV века были хорошо представлены в Шропшире, Йоркшире, Норфолке и Суррее. Я не нашла, чем представители семейства занимались при Йорках, но из этого рода вышли знаменитости более поздних времен — довольно известный кембриджский теолог Марк Франк, не склонившийся перед железнобокими, капитан армии Парламента, писатель Ричард Франк, и армейский хирург Калвин Фринк. В укрытии сидел Эдвард Франк, который впоследствии продолжал участвовать во всех заварушках против нового короля, пока его в 1489 году не схватили и не казнили (то ли повесив, то ли обезглавив).

Поэтому, не желая усугублять всё ещё существующий раскол в симпатиях и умах, и не имея достаточно ресурсов, чтобы заполнить все вакансии своими людьми, Ричмонд 11 октября помиловал всех, сделав, правда, некоторые исключения ранее, прокламацией от 8 октября, потому что их надо было сделать для сохранения королевского престижа. В частности, из общего пардона был исключен Майлс Меткалф, регистратор города Йорка, за то, что тот “hath done much against us which disables him to exercise things of authority… which his seditious means might… and fall to divers inconvenients”[90]. Город Йорк, тем не менее, в сторону почти-короля и ухом не повел. Трудно сказать, как бы далеко зашел конфликт, если бы Меткалф не умер в начале 1486 года. Впрочем, его место занял человек, которого выдвинули в Йорке (Джон Вавасур), а не тот, кого назначил король.

В общем, ресурсов и авторитета Ричмонду, ожидающему коронации, явно не хватало, а тут свалилось ещё одна проблема. Как он писал в Дербишир Генри Вернону 17 октября, “certain our rebels and traitors being of little honour or substance”[91] установили контакт “with our ancient enemies the Scots”[92] и “made insurrection and assemblies in the north portions of our realm, taking Robin of Reddesdale, Jack St Thomalyn at Lath, and Master Mendall for their captains, intending if they be of power the final and abversion… of our realm”[93].

Ну что ж, если это было правдой, то ход был не самым достойным, и об этом многое могла бы рассказать королева Маргарет Анжуйская, так что в своем негодовании Ричмонд был совершенно прав. Тем не менее, этот ход бил в самый центр слабости нового режима, не имеющего армии. Так что если Ричмонд и имел свои соображения относительно надёжности отчима, Томаса Стэнли, ему не оставалось ничего другого, как отправить того на границу с Шотландией. Потому что у Стэнли была возможность собрать для этого похода, без всякого напряжения, 15 000 человек.

Интересно, что Генри Вернон, с которым Ричмонд почему-то быстро подружился, был, в своем роде, более бледной копией Томаса Стэнли. Он, формально симпатизируя и Ланкастерам, и Йоркам, как-то ухитрился не явиться ни на битву при Барнете (хотя сохранилось письмо графа Уорвика, который его вызывал), ни на битву при Тьюксбери (хотя его вызывал туда герцог Кларенс). Как именно он отговорился, свидетельств не осталось, но из своего поместья в Хаддоне он так и не выехал. И ему ничего за это не было — Вернон был личным сквайром короля как при Эдварде IV, так и при Ричарде III, и без всяких проблем принял смену династии. В отличие от Томаса Стэнли, Генри Вернон был приятным малым.

Что касается упоминания Робина Редесдейла, то этот персонаж был активен в царствование Эдварда IV, и вряд ли мог выступить против Ричмонда, сговорившись с шотландцами. Разве что это был намек на сэра Джона Коньерса, который, говорят, скрывался тогда за этим именем? Сразу скажу, что осенью 1485 года сэр Джон послушно выдвинулся к границе с Шотландией, как ему и было приказано, и весной 1486 года Джон Коньерс уже вовсю сражался за Генри VII, но ведь точно так же он покорился и Эдварду IV в 1470-м. И потом верно служил и ему, и Ричарду III.

Если Jack St Thomalyn был Джоном Томлинсоном, то речь точно идет о Коньерсе — этот Джон, чья сестра была замужем за сыном Майлса Меткалфа из Йорка, был упомянут в завещании брата Джона Коньерса, Кристофера. Думаю, в этом случае Ричмонд просто не воспринял на слух незнакомое ему имя, и запомнил его на французский манер.

Тем не менее, на что я не нашла никаких намеков, так это на то, что Шотландия была готова что-то предпринять против Англии в целом и Ричмонда в частности осенью 1485 года. Таким образом, то ли Генри Ричмонд был кем-то дезинформирован, то ли он был склонен ожидать всевозможных пакостей от Джеймса III в принципе, после того, как брат и враг Джеймса, Александр герцог Олбани, был убит в Париже на турнире в начале августа 1485 года. Но могло быть и так, что Ричмонд просто испугался более локального заговора, в котором ударную силу заговорщикам-рикардианцам могли предоставить шотландские Миддлтоны и их союзники.

Пакости же от Джеймса III действительно прилетели, но гораздо позже, когда Генри Ричмонд был уже коронован.

Король коронуется

Подготовка к коронации началась довольно поздно, если учесть, какое значение эта коронация первого короля новой династии имела. Скорее всего, причина была в том, что весь сентябрь Лондон выкашивала новая хворь, потовая лихорадка, которая отчего-то выбирала своими жертвами именно мужчин, и именно из высших сословий. Комитет по подготовке к коронации собрался, таким образом, менее чем за две недели до события, 19 октября. Возглавили его граф Оксфорд, заслуженно ставший главной фигурой при дворе нового короля, и сэр Эдвард Кортни, граф Девон, который участвовал практически во всех заговорах против Ричарда III. Ничего личного — просто он был заклятым ланкастерианцем. Если бы только сэр Эдвард знал, какой получится при новом режиме судьба его единственного сына и наследника! Но, к счастью, никому не дано знать будущее, и граф Девон на 19 октября имел все основания чувствовать энтузиазм по поводу коронации графа Ричмонда королем Генри VII.

За материальное обеспечение зрелища отвечал новый сенешаль королевского двора, барон Роберт Уиллоуби де Брук и барон Латимер. Первым делом, за работу усадили более двадцати портных и более дюжины скорняков, для пошива коронационных нарядов для короля и его придворных. Известно, что граф Оксфорд размахнулся на одеяние из алого бархата, на которое ушел 41 ярд (37 метров) материала! Казне это обошлось в симпатичную сумму £ 61 10s (стоимость 43 лошадей, или заработок квалифицированного работника за 2050 дней). Трудно себе представить одеяние, на которое ушла такая прорва материала, но ведь и на крест на знамени св. Георга ушло 6 ярдов алого бархата! Гулять так гулять! Хотя рациональное начало было свойственно этому королю уже тогда — из Ноттингема в Лондон доставили две телеги одежды и драпировок из дворца Ричарда III. Тем не менее, общая стоимость церемонии коронации всё равно была чудовищной — £ 1,506 18s 10d.

За несколько дней до коронации, 27 октября, после обеда с архиепископом Кентерберийским в Ламбете, Ричмонд отправился в королевские покои Тауэра, “riding after the guise of France with all other of his nobility upon small hackneys, two and two upon a horse”[94]. На следующее утро, после мессы, он произвел в герцоги дядюшку Джаспера, которой ранее уже был назначен вице-королем (лейтенантом) Ирландии. Любопытно, что Джаспера сопровождали герцог Саффолк (Джон де ла Поль) и граф Линкольн (старший сын герцога, которого, по этому случаю, освободили из заключения. Назначение было чрезвычайно церемонным, с торжественной передачей зачитанного перед королем патента, со всей подобающей атрибутикой. После этого, на всех официальных церемониях и в официальной корреспонденции, Джаспер стал упоминаться как “The high and mighty prince, Jasper, brother and uncle of kings, Duke of Bedford and Earl of Pembroke”[95].

Вообще, вся церемониальная часть правления династии Тюдоров является творением одного автора — леди Маргарет Бьюфорт, матери Генри VII (хотя я лично, несмотря на все старания, так и не нашла этого свода церемониальных процедур). У неё было время вымечтать и обдумать, как именно власть её сына будет выглядеть со всех сторон — как подданных, так и послов и придворных, и даже членов семейства. Она видела своими глазами, каким хаосом был двор Генри VI, и как негативно эта хаотичность влияла на восприятие всего правления даже ближайшими придворными. Она также была свидетелем той блестящей рациональности и слаженности, с которыми оперировали королевские хозяйства Йорков. И, будучи женщиной чрезвычайно умной, понимала, что двор её сына (особенно, в самом начале) будет местом, уязвимым для заговорщиков гораздо больше, чем двор Эдварда IV и Ричарда III, которые сами были ещё и выдающимися бойцами, способными самостоятельно отбиться даже от небольшого отряда. Её сын подобного уровня и близко не имел, и, лишенный интенсивного боевого обучения с самого детства, иметь не мог. Именно из этих соображений были построены многоступенчатые ритуалы допуска к персоне короля. Могу предположить, что в некоторых моментах сыграла свою роль и тяга леди Маргарет (унаследованная её сыном) к приватности.

Если сам Генри VII что и привнес во внешние проявления придворных церемоний, так это решительное вовлечение йоркистов в дела своего режима с самого начала. Возможно, это решение было правильным, потому что подавляющее большинство сторонников Белой Розы всё-таки адаптировалось к новым условиям, и стало сотрудничать с новым королем. Собственно, на это Генри VII и уповал, ведь альтернатива — правление при помощи узкого круга проверенных соратников, была бы худшей из всех возможных. Вторым интересным моментом, автором которого тоже являлся, практически наверняка, сам Генри VII, стала введенная с самого начала практика действовать только при помощи закона, избегая креативных толкований ситуаций. Распоряжения и циркуляры стали сыпаться из королевской канцелярии на головы подданных ещё до коронации, и поток их будет со временем только увеличиваться.

Кстати, титул герцога Бедфорда достался дядюшке Джасперу не случайно. Предыдущим Бедфордом, которого люди хорошо помнили, был Джон Бедфорд, брат Генри V, которого уважали безмерно. После него герцогом звался только сын Джона Невилла, Джордж, существование которого как-то прошло мимо коллективного сознания. Таким образом, этот титул одновременно был и звеном, прикрепляющим новую династию к Ланкастерам, и глубоким поклоном в сторону человека, посвятившего свою жизнь сначала брату, Генри VI, а затем — племяннику, Генри VII. Кстати, Тюдорами себя первые Тюдоры не называли никогда, хотя валлийский дракон присутствовал в их атрибутике с самых первых шагов. Но, на мой взгляд, скорее в качестве символа Уэльса в целом.

В тот же день, Эдвард Кортни был восстановлен в титуле графа Девона, а Томас Стэнли стал графом Дерби. Тоже с двойным смыслом, разумеется. Во-первых, это назначение делало матушку короля, леди Маргарет, графиней. Во-вторых, и этот титул был звеном, пристегивающим новый режим к Ланкастерам — этот титул принадлежал Генри Болингброку, основателю династии Ланкастеров (и узурпатору, если уж честно). Самое забавное, что сам Томас Стэнли сильно осчастливленным графским титулом себя не чувствовал. Титул был дан за “his distinguished services to us and indeed the great armed support recently accorded us in battle, both by himself and by all his kinsmen, not without great hazard to life and position”[96]. А сэр Томас не перестал утверждать, что никакой роли в победе не сыграл, и что вообще толком познакомился с пасынком только 24 августа, через два дня после битвы. Осторожному прагматику, Томасу Стэнли, было вполне достаточно полученных уже маноров и доходных должностей, а также звания Главного Коннетабля Англии, потому что оно приносило 100 фунтов в год.

Впрочем, некоторую логику в действиях короля можно заметить, если присмотреться к тому, что он не сделал графом Честера Уильяма Стэнли, на что тот рассчитывал, хотя именно атака Уильяма спасла Генри Ричмонда от смерти. Дело дошло до того, что Уильяму пришлось ходатайствовать перед всем обязанным ему королем по поводу утверждения всего, что надарил ему король, им преданный — Ричард III. Утверждение было сделано, хоть и не без многозначительной задержки. Генри VII не хотел нового кингмейкера в своем окружении, и предпочитал сам выбирать, кому выражать благодарность. А может быть и так, что предателей нигде не любят. Томас Стэнли, как муж леди Маргарет, был, строго говоря, даже обязан поддерживать и защищать своего пасынка. Его сын, бывший заложником у Ричарда III, и тоже щедро награжденный, рассматривался сводным братом короля, и риск (очень реальный, к слову), которому он подверг свою жизнь, был учтен с благодарностью. Но Уильям Стэнли к этому семейному кругу не имел никакого отношения, он был просто предателем, оказавшимся полезным.

После всех церемоний, Генри VII торжественно отобедал с получившими титулы, и, после второй перемены, огласил имена семерых новых рыцарей (включая Реджинальда Брэя и лорда Фиц-Уолтера, а также Эдварда Стаффорда, нового герцога Бэкингема), которым он тем же вечером нанес персонально визит, зачитав каждому приказ о производстве. На следующий день, 29 октября, они были церемониально приняты королем, об их производстве в рыцари провозгласил новый геральд (носящий вновь изобретенное имечко Руждрагон, представьте!), и затем они обедали за отдельным столом с королем. После обеда, церемониальная процессия проследовала от Тауэра к Вестминстеру — нечто вроде репетиции коронационного шествия, но верхом, хотя и довольно торжественно.

И вот, наконец, настал день коронации. Публика заняла построенные для неё галереи. Джаспер, герцог Бедфорд, нес корону перед королем. Стэнли, граф Дерби, нес церемониальный меч. Де Вер, граф Оксфорд, нес королевский шлейф. До церемонии не были допущены епископы Дарема, Бата и Велса, известные своими йоркистскими симпатиями, а роль ветхого архиепископа Кентерберийского была ограничена помазанием на царство и возложением короны на голову Генри VII. Торжественную мессу пел, таким образом, епископ Лондона, а «волю народа» спрашивал епископ Экзетера. Вообще, именно сам процесс коронации был довольно скомканным по причине того, что стандартная, имеющаяся под рукой “Liber Regalis”[97] была предназначена для коронации короля и королевы, а Генри был холост. Поэтому, пришлось как-то перекраивать сценарий церемонии всё того же Ричарда III, причем, не смейтесь, кое-где из него забыли вымарать имя Ричарда, а главные роли остались за герцогом Норфолком (погибшим), и виконтом Ловеллом (находящимся в бегах). К тому же, под массой набившихся на неё людей, рухнула одна из галерей, а после возложения короны на голову Генри, у его матушки тотально сдали нервы, и она звучно разрыдалась. Что ж, её можно было понять, и, скорее всего, все присутствующие, вне зависимости от их тайных и явных симпатий, поняли.

После церемонии, король вернулся в Тауэр, и стал готовиться к банкету. У его ног, под столом, поместили двух персональных сквайров короля для его защиты (на всякий случай) — Томаса Ньютона и Дэйви Филипа. И снова получилась ситуация с непроизвольным комизмом, когда в холл прибыл верхом сэр Роберт Диммок, в роли чемпиона короля, провозгласив свой вызов любому, кто сомневается в праве его суверена носить корону. Дело в том, что тот же сэр Диммок был чемпионом и на предыдущей коронации, только попона на коне была другой.

Сдается мне, что коронацию и послекоронационные торжества готовила не леди Маргарет, а самоуверенные но не слишком умелые новые советники короля. Тем не менее, главное было сделано — в Лондоне сидел коронованный и помазанный на царство король Генри VII.

Первый парламент короля

Первый парламент короля Генри VII начался в понедельник, 7 ноября 1485 года. Канцлер Томас Розерем (Thomas Rotherham) незадолго до этого был смещен с должности, и сессию открыл епископ Джон Алькок, который был Лордом Канцлером ещё при короле Эдварде IV. С одной стороны, смещение Розерема было вполне логичным шагом, потому что должность Лорда Канцлера дал ему Ричард III. С другой стороны, Джон Алькок, тьютор несостоявшегося короля Эдварда V, был вовлечен в деятельность двора Ричарда III довольно активно, и никогда не говорил о Ричарде ничего дурного ни при жизни короля, ни после его гибели.

Тогда как с Розеремом у Ричарда были достаточно напряженные отношения — это Розерем тайком отдал государственную Большую печать Элизабет Вудвилл, да ещё и влез в заговор лорда Гастингса в 1483 году. К тому же, Розерем был когда-то капелланом Джона де Вера. Почему Генри VII решил его подвинуть — загадка. Во всяком случае, свою отставку Розерем принял тяжело, и быстро ушел со всех занимаемых им административных постов. Естественно, пост архиепископа Йоркского он оставить не мог… И не в этом ли крылась причина его немилости у Генри VII, отношения которого с Йорком как-то не сложились с самого начала.

Палате общин заранее выразили пожелание нового короля избрать своим спикером Томаса Ловелла, не смотря на то, что тот был, после участия в бунте Бэкингема, объявлен государственным изменником. Ловелла спикером выбрали послушно и единогласно. Разумеется, я заинтересовалась были ли Ловеллы Ричарда III и Генри VII в родстве? Оказалось — не были, и, скорее всего, даже никогда не встречались, потому что социально принадлежали к совершенно разным кругам[98].

Первым делом, парламент должен был утвердить заявление короля о том, что он, собственно, король. Надо сказать, что этот парламентский билль гениален в своей краткости. Не разводя турусы на колесах вокруг прав Ланкастеров и Йорков, он просто заявляет, что “To the pleasure of Almighty God, the wealth, prosperity, and surety of this realm of England, to the singular comfort of all the king’s subjects of the same, and in avoiding all ambiguities and questions, be it ordained, established, and enacted, by the authority of the present Parliament, that the inheritance of the crowns of the realms of England and of France, with all the pre-eminence and dignity royal of the same pertaining, and all other seignories to the king belonging beyond the sea, with the appurtenances thereto in any due wise or pertaining, be, rest, remain, and abide in the most royal person of our now sovereign lord King Harry the VIIth, and in the heirs of his body lawfully coming, perpetually with the grace of God so to endure, and in none others”[99].

Тем не менее, на словах свеже коронованный король объяснил, что корона ему досталась по наследственному праву и по Божьей воле, явившей себя в его победе в битве. Этот интересный выверт отметили и Кроулендские хроники — “he may be considered to rule rightfully over the English people not only by right of blood but of victory in battle and conquest”[100]. С наследственным «правом по крови» дело обстояло так себе. Добрый Ричард II в 1397 году отменил бастардизацию Бьюфортов, это так, но менее добрый Генри IV сделал в 1407 году поправку, запрещающую Бьюфортам когда-либо претендовать на трон. Все присутствующие об этом прекрасно знали. Как знали и о том, что Ричард III был «королем по сути, но не по праву». Впрочем, с 1495 года его и вовсе стали упоминать в документах как «так называемый король Ричард» или «Ричард, покойный герцог Глостер, также именуемый королем Ричардом III». Но Ричард, король по праву и/или по сути был мертв, а Генри Ричмонд уже коронован как Генри VII и сидел на месте короля в палате лордов, так что смысла сучить ногами явно не было.

Не то чтобы все были счастливы и согласны, вовсе нет. В обеих палатах сидели в количестве йоркисты, ворчавшие в кулуарах, что о праве по крови «этот валлиец» мог бы и промолчать — не для того они встали на его сторону против короля Ричарда, чтобы он бахвалился своими правами по линии Ланкастеров. Тем не менее, о своих планах женитьбы на Элизабет Йоркской, которую эти люди считали законно унаследовавшей права на трон, Генри VII на сессии парламента не сказал ни слова.

Но он и не мог сказать, собственно, потому что сначала нужно было отменить “Titulus Regius”, принятый парламентом Ричарда III. А текст этого билля был таким, что детально разбирать и опровергать его было абсолютно неразумно[101]. Так что парламент прибегнул к голословной политической риторике, обозвав его “a false and seditious bill of false and malicious imaginations”[102], и провозгласив, что данный билль не имеет ни легальных сил, ни эффекта, и должен быть вымаран из парламентских документов, а отдельные копии должны быть уничтожены под страхом тюремного заключения для тех, у кого они найдутся. Ну, к счастью для историков, этих копий все-таки осталось предостаточно, причем, даже в некоторых провинциальных архивах.

Признанный легитимным правителем, Генри VII завизировал в парламенте Акт о возврате, вернув короне всё, что было пожаловано в частные руки после 1455 года (за массой исключений и новых пожалований). Одновременно, был отменен Акт об опале в отношении всех, кто под таковой угодил в результате своей вовлечённости в бунт Бэкингема. Их титулы и имущество были восстановлены (в том числе, к леди Маргарет Бьюфорт вернулось всё её состояние, хотя вряд ли её супруг, сэр Томас, под управление которого большая часть жениного имущества и угодила, был слишком счастлив по этому поводу). Интересно, что в правах были восстановлены и Маргарет Анжуйская, и король Генри VI, и их сын принц Эдвард — давно покойные. Всё своё получила и вдова Эдварда IV — Элизабет Вудвилл.

А 9 ноября Генри VII выпустил свой Акт об опале. Я извиняюсь за обильное цитирование, но оно принципиально важно. Как минимум, из-за часто встречающихся заверений, что Генри VII никогда не обвинял Ричарда III в убийстве «принцев из башни». Тем не менее, вышеупомянутый Акт звучит буквально так: король, “not oblivious nor putting out of his godly mind the unnatural, mischievous and great perjuries, treasons, homicides and murders, in shedding of Infants’ blood, with many other wrongs, odious offences and abominations against God and Man, and in especial our said Sovereign Lord, committed and done by Richard, late Duke of Gloucester”[103]. Так что в пролитии детской крови Ричмонд всё-таки своего предшественника обвинял.

Этот же Акт называет 21 августа началом правления Генри VII. Ставя, таким образом, всех, сражавшихся на стороне короля Ричарда, на уровень обычных бунтовщиков. Соответственно, все они попадали под закон о государственной измене. Учитывая, что общий пардон был объявлен ещё в октябре, фактического значения для получивших его Акт не имел. Но он имел большое юридическое значение. И гораздо более глобальное, чем взволнованные лорды в тот момент могли сообразить. То, что всем бросилось в глаза в первую очередь, было выражено в Кроулендских хрониках: “Oh God! What assurance will our kings have, henceforth, that on the day of battle they will not be deprived of the presence of their subjects who, summoned by the dreaded command of the king, are well aware that, if the royal cause should happen to decline, as has often been known, they will lose life, goods and inheritance complete?”[104]

На самом же деле, катавасия с изменением даты не была нацелена даже на тех 28 человек, которые попали под удар — многие из них так и так уже были мертвы, а их семьям, если те оказывались в бедственном положении, Генри VII назначил финансовую поддержку. Даже Джону Глостерскому, сыну Ричарда III. Тут будет уместно напомнить, что и дворянская мелочь, надеясь на королей, не плошала и сама: соседи заключали взаимные договоры, клянясь не оставить семьи погибших и попавших под Акт об опале, не говоря о том, что большинство их были в каком-то родстве с теми, кто оказался на стороне победителя. Те, кто сообразил попросить о помиловании, были помилованы, хотя некоторые и не сразу, а многие — не полностью. Таким образом, можно достаточно уверенно заключить, что провозглашение первым днем правления день до победоносной битвы имело своей целью нечто другое, нежели причинение неприятностей мелким джентри (никто из северных магнатов в этот Акт не попал).

Разумеется, причиной этого странного выверта с датой было то самое право на престол. Во-первых и в-главных, впереди него были дети герцога Кларенса. Своими отменами предыдущих Актов об опале Генри VII сам показал, как легко было сделать то же самое и кому-то другому. Потомкам Кларенса, например. Во-вторых, впереди него были де ла Поли, дети сестры короля Ричарда. В-третьих, ему пришлось отменить “Titulus Regius” из-за перспектив женитьбы на Элизабет Йоркской, которой требовательно ждала изрядная часть его подданных, но это сделало законными наследниками престола и сыновей короля Эдварда, о судьбе которых он не имел никакого представления. Даже Жуан II Португальский имел, по линии Ланкастеров, больше прав на английский трон, чем Генри VII — через дочь Джона Гонта и Бланки Ланкастерской, Филиппу. А Жуан II Португальский был, между прочим, одним из самых влиятельных монархов своего времени.

То есть, проще говоря: если бы Ричард III юридически умер королем, Генри VII не знал бы ни одного спокойного дня, да и не смог бы ничего сказать о своем праве на корону по крови. И совсем другое дело — когда король Генри VII отвоевал «свое» королевство у узурпатора и «так называемого короля». Как показало время, эта довольно наглая фальсификация истории сработала ограниченно — Жуан Португальский не стал активно связываться с заморским кузеном, и ограничился формальным и вялым уведомлением о том, что и у него есть права на тот же трон и ту же корону. А вот свои, домашние претенденты ещё попортят ему крови. Но главного Генри VII добился — он выиграл время. А через десять лет провел через парламент билль, что “no man going to battle with the prince should be attainted”[105].

Был ещё один важный момент, почему Ричарду III нельзя было «позволить» юридически умереть королем, кроме вопроса о престолонаследии. История знает, что иных очень значительных личностей после битвы и ограбления тела «шакалами» узнавали с трудом. То есть, и герцог или король были уязвимы, как и прочие смертные. Более того, далеко в прошлом осталось представление о неприкосновенности королевской особы. Эпизоды были, как минимум, с Вильгельмом Руфусом и Ричардом I, когда их титул спас им жизнь при военном столкновении. Регицид[106] был преступлением, равным государственной измене. Но хоть они и остались, а прецедента никто не отменял. Это важно.

В случае с Ричардом III, была ещё одна тонкость. Как известно, королей хоронят по определенному канону. А на публику выкладывают тела погибших бунтовщиков, чтобы никто впоследствии не мог использовать громкое имя для дальнейших противоправительственных действий. Именно так закончил граф Уорвик. Генри VII было жизненно важно, чтобы в смерти Ричарда III ни у кого не возникло никаких сомнений. С другой стороны — существовал тот самый канон захоронения королей, помазанных на царство, после которого они уже не считались просто обычными людьми. Собственно, к моменту заседания парламента Генри VII уже знал, что то, как он обошелся с телом Ричарда, вызвало определенный негативный резонанс, и не только в Англии. Поэтому его решение объявить себя королем за день до битвы (и утвердить эту дату в парламенте!) было решением гениальным в своей простоте и наглости.

И до Ричарда III были короли, захороненные без церемоний. Но это не считалось в обществе правильным, и сопровождалось обычно многочисленными мрачными пересудами и утверждениями о чудесах, происходящих на могиле невинно убиенных. Именно поэтому Генри V перезахоронил с почестями Ричарда II, а Ричард III — Генри VI. Наш герой пойдет тем же путем, перезахоронив Ричарда III в довольно импозантной и элегантной гробнице, когда уляжется пыль, и он почувствует себя на троне уверенно.

Король осторожничает

Очень кстати по времени подоспел сентябрьский номер “The Ricardian Bulletin”. В нём как раз рассматривается очень подробно роль и судьба епископа Стиллингтона (“Will the real bishop Stillington please stand up”, by Bryan Dunleavy). Ничего революционно нового о нем, да и написана вяло, но в ней упомянуто то, о чем я никогда даже не задумывалась — кто был автором хлесткого текста “Titulus Regius”? Оказывается, есть теория, что именно епископ Роберт Стиллингтон. Вот о нем, и ещё о некоторых особенностях марша Генри VII из Лестера в Лондон и пойдет речь дальше.

Личность этого епископа интересна по нескольким причинам. Во-первых, из-за странных кульбитов его карьеры при Эдварде IV, во-вторых, из-за его речи перед парламентом в 1483 году, из-за которой Ричард III был вынужден принять корону, и, наконец, из-за поспешности, с которой ещё некоронованный Генри VII отдал приказ об аресте епископа немедленно после битвы при Босуорте. Буквально 22 августа 1485 года. Вызывает также вопрос судьба захоронения епископа Стиллингтона, который выстроил для своего захоронения часовню в кафедрале Веллса (он был епископом Веллса и Бата). А именно, во времена короткого правления Эдварда VI, сына Генри VIII, захоронение епископа и сама часовня были разрушены до основания сэром Джоном Гейтсом, а останки епископа были им же вытряхнуты из свинцового гроба. С одной стороны, сэр Гейтс был религиозным фанатиком-протестантом, вице-камергером королевского хозяйства и главным шерифом Эссекса, то есть, облеченным властью «идолоборцем», разрушающим все католические алтари, до которых мог дотянуться. С другой стороны, гробница одного из епископов ни в коем случае не была «идольским» алтарем. Более того, часовня Стиллингтона оказалась единственным разрушением на весь старинный кафедрал, построенный ещё в 1300-х годах. Если бы это была так называемая «месть Тюдоров», то она сильно запоздала, но факт остается фактом.

Я прошерстила родословную сэра Джона, потому что его отца, сэра Джеффри, повсюду называют соратником 13-го графа Оксфорда, и это даёт хоть Джону Гейтсу какой-то персональный повод ненавидеть йоркиста Стиллингтона. Тем не менее, разница в возрасте (Джеффри Гейтс только родился в 1481 году) заставляет предполагать, что этот джентри из Кембриджа мог быть скорее протеже графа, нежели соратником Джона де Вера. Граф Оксфорд действительно жил во времена правления Генри VIII в Эссексе, в Кастл Хедингем, где слегка облагородил семейный замок и развлекал себя и соседей выступлениями своей театральной группы в 1492–1499 годах. Он также покровительствовал местному приходскому хору. Так что, в принципе, вполне мог взять под крыло этого Джеффри Гейтса, тем более, что семья была старейшая — Ральф де Гейтс жил в Оксфордшире ещё в 1206 году, а первый Гейтс (вообще-то, тогда ещё Айлрициус де ла Гата) упоминается и вовсе в 1169 году. Во всяком случае, ко двору де Вер Джеффри Гейтса продвинул, а уж тот постарался познакомить своего сына Джона так хорошо с нужными людьми, что тот смог жениться на сестре всесильного в конце царствования Генри VIII сэра Энтони Дэнни. Причем, если поговаривали, что завещание этого короля является творением клики Дэнни, то про Джона Гейтса говорили, что продвижение Джейн Грей как наследницы престола Эдварда VI — его рук дело. Тем более, что его мать, Элизабет, была из Клоптонов, которые были в родстве с де Греями.

Итак, Роберт Стиллингтон. Он был, очевидно, выпускником Оксфорда, и получил степень доктора по гражданскому праву годам к тридцати. Карьеру свою делал в рамках церковной бюрократии, но именно духовной работой он не занимался, все его церковные назначения были просто источниками дохода. В те годы ему покровительствовал епископ Бата и Веллса Томас Бекингтон, под чьим руководством он, сразу после выпуска в 1442 году, стал ректором Беверстона в 1443, субдьяконом (иподиаконом) в 1444, дьяконом в 1445 году, и священником в 1447. Это было молниеносное продвижение — епископ Бекингтон явно продвигал своего протеже аллюром до должности, с которой можно было начинать реальную политическую карьеру. И не он один! Епископ Солсбери, епископ Лондона и архиепископ Йоркский принимали в его карьере живейшее участие. В результате, в 1458 году Роберт Стиллингтон стал настоятелем в королевском St. Martin's Le Grand по личному распоряжению Генри VI. В 1461, эта же должность была подтверждена за ним вторично, плюс он стал архидьяконом в Колчестере и Таутоне. После смерти епископа Бекингтона, в 1465 году, он занял его место.

Чем он, в основном, занимался по службе, так это шлифованием международных договоров, начиная с 1448 года. Начал он тогда с договора с Бургундией. Видимо, успешно, потому что через год король Генри VI назначил его членом королевского совета. Там Стиллингтон, собственно, и застрял, поскольку в перипетиях Войн Роз участия принимать то ли не мог, то ли не хотел, то ли не считал нужным. Во всяком случае, Эдвард граф Марч захватил его с собой именно из Таутона. Сильно подозреваю, что в качестве эксперта по бургундским делам — именно в это время Эдвард был одержим бургундским союзом.

Как известно (со слов самого Стиллингтона), весной 1461 года будущий епископ, а тогда ещё канонник, он стал свидетелем заключения преконтракта между Эдвардом и сестрой будущей герцогини Норфолка. Впоследствии, через 22 года он расскажет об этом парламенту: “It was put forward, by means of a supplication contained in a certain parchment roll, that King Edward’s sons were bastards, by submitting that he had been precontracted to a certain Lady Eleanor Boteler before he married Queen Elizabeth and, further, that the blood of his other brother, George, duke of Clarence, had been attainted so that, at the time, no certain and uncorrupt blood of the lineage of Richard, duke of York, was to be found except in the person of the said Richard, duke of Gloucester. At the end of this roll, therefore, on behalf of the lords and commonalty of the kingdom, he was besought to assume his lawful rights”[107].

Очевидного смысла лгать у Стиллингтона не было. В 1483 году ему было уже около 70 лет. Его карьера при Эдварде IV достигла максимальной вершины. Он сразу стал сначала хранителем личной печати короля, и Лордом Канцлером в июне 1467 года. Правда, в 1473 году Эдвард его с должности уволил после того, как в 1472 году епископ не явился на заседание парламента, сославшись на слабое здоровье. Дальше — больше: в 1478 году Стиллингтон был схвачен и посажен в Тауэр. Правда, всего на неделю. Это несомненно было связано с делом герцога Кларенса, с которым королю Эдварду удалось в том году покончить. В качестве предупреждения, конечно, потому что Стиллингтон и Кларенс были соседями по земельным владениям, и были, разумеется, хорошо знакомы. И оба владели смертельно опасной для короля информацией — у Кларенса было подписанное Маргарет Анжуйской назначение его наследником престола от Ланкастеров, а у Стиллингтона — сведения о том, что потомство Эдварда не имеет права на трон как рожденное в адюльтере. После этого, король старался с епископа внимательного взгляда не спускать, и в 1479 году снова пристроил его к делу с очередной дипломатической миссией.

Генри VII не имел, похоже, ни малейших сомнений по поводу того, кому принадлежит авторство скандального по своей оскорбительности “Titulus Regius”. Когда Стиллингтона освободили 22 ноября 1485 года, то формулировка причины освобождения была записана в не менее оскорбительной форме: “great age, long infirmite, and feeblenesse”[108]. Но старый епископ опроверг эту формулировку делом, приняв участие в деле «Ламберта Симнелла», или Дублинского короля, как его ещё называли, после чего укрылся в Оксфорде. Собственно, совершенно не исключено, что Стиллингтон стоял за этой историей в более полный рост, чем это принято предполагать, потому что на этот раз Генри VII забудет о предполагаемой дряхлости епископа, и учинит неимоверное давление на Оксфорд и добьется-таки выдачи Стиллингтона, которого увезут из заключения в Виндзорском замке уже только умирать.

Заодно я напоминаю, почему Эдвард IV и Элизабет Вудвилл всю жизнь прожили под дамокловым мечом возможности разоблачения его двоеженства, но ничего не сделали после смерти Элеонор Талбот-Батлер. Профессор Рут Гельмгольц пишет по этому поводу так: “Under medieval canon law, adultery, when coupled with a present contract of marriage, was an impediment to the subsequent marriage of the adulterous partners. It was not simply a matter of having entered into an invalid contract. The parties to it rendered themselves incapable of marrying at any time in the future, because under canon law one was forbidden to marry a person he (sic) had "polluted" by adultery where the adultery was coupled with either a present contract of marriage or "machination" in the death of the first spouse. Thus… if Sempronius being validly married to Bertha, purported to marry Titia and consummated this second, purported marriage, Sempronius and Titia would not only have entered into an invalid union and committed adultery, they would also have incurred a perpetual impediment to marrying after Bertha's death. This is precisely the situation (it was alleged) of Edward IV and Elizabeth Woodville”[109].

Как я и писала раньше, Элизабет практически точно не знала о том, что Эдвард не свободен жениться на ней на тот момент, когда она связала с ним свою судьбу. По идее, это делало брак валидным с её стороны. Но её брак с Эдвардом был заключен в глубокой тайне даже от большей части её собственного семейства, и это свидетельствовало бы против нее. Единственное, что могло бы спасти Эдварда от клейма двоеженства, могло быть открытое бракосочетание с публичным обменом клятвами, подарками, с благословением священника и последующим пиром. Если бы Элеонор Батлер не опротестовала этот брак до его благословения (а она не опротестовала бы). Впрочем, даже если бы брак со стороны Элизабет Вудвилл и был бы признан валидным, дети от него все равно считались бы такими же бастардами как Бьюфорты во времена Джона Гонта. Они также не могли втихую заново обменяться в полной приватности клятвами после смерти Элеонор, потому что, к тому времени, Элизабет Вудвилл была провозглашенной женой короля и коронованной королевой, и повторение брачных обязательств потребовало бы папского разрешения, основанного на диспенсации обстоятельств, сделавших брак сомнительным и нуждающимся в подтверждении. То есть, как минимум королю пришлось бы сделать признание, что он вступил с Элизабет в адюльтер, тогда как она полагала, что вышла замуж. И это, опять же, бесповоротно сделало бы их потомство, рожденное до смерти леди Элеанор в 1468 году, бастардами. Очевидно, именно этот момент Генри VII интересовал особенно интенсивно, потому что ребенком, рожденным до 1468 года, была именно Элизабет Йоркская, которую он так неосторожно поклялся взять в жены, чтобы выиграть на свою сторону йоркистов, которые не желали, тем не менее, видеть на королевском престоле Ричарда III. Такие вот сложности.

А Филиппа Лэнгли, занятая проектом поисков «пропавших принцев» (сыновей Эдварда IV) обратила внимание на то, что путь Генри Ричмонда из Лестера в Лондон занял 12 дней, хотя должен был занять три. Хотя у некоронованного и самопровозглашённого короля были все причины торопиться — Лондон стал за два года рикардианским, послав к королю 3 178 человек и объявив город на военном положении, во избежание попыток захвата. Чтобы понять, что так сильно задержало Ричмонда, Филиппа решила рассмотреть всё, что произошло после битвы, «под микроскопом», согласившись только частично признать причиной ту, которая была собственно объявлена Ричмондом — желание дать своим будущим подданным переварить ситуацию со сменой династии.

Естественно, Лэнгли предполагает, что Ричмонда задержали попытки розыска сыновей Эдварда и желание немедленно взять под контроль всех находящихся в «королевской детской» в Шериф Хаттоне, считая живущих там своим ключом к Лондону. Её удивление вызывает, тем не менее, выбор Ричмондом Уиллоуби в качестве человека, посланного за детьми Эдварда, когда вместе с ним находился родной дядя этих детей — сэр Эдвард Вудвилл. По мнению Лэнгли (и не только её) Вудвилл вообще получил в конце всей кампании борьбы за престол подарки из разряда «уйди с глаз моих» — назначение капитаном острова Вайт и восстановление в правах командира Порчестерского замка. Только после битвы при Сток Филд, он был пожалован в рыцари Ордена Подвязки, после чего Вудвилл поднял 800 человек, помахал королю рукой, и отбыл сражаться в Бретань. Филиппа делает вывод, что Ричмонд не доверял Вудвиллу, и использовал его как наживку для принцессы Элизабет послушно отправится с Уиллоуби, как она полагала, в Графтон к дяде.

Я не знаю, почему Филиппа Лэнгли делает далеко идущие выводы, не рассматривая ни особенности личности Эдварда Вудвилла, ни особенности характера самой принцессы, которая отнюдь не была уже ребенком. Тем не менее, её предположения о том, что Ричмонд задержался на севере, рассылая в разные стороны не только людей, извещающих окрестное население о том, что «власть переменилась», но и пытаясь собрать возможную информацию о том, где находятся сыновья короля Эдварда, выглядят логичными. Естественно, через корреспонденцию с леди Маргарет он был в курсе, что принцы из Тауэра пропали без следа, и никто понятия не имел о том, куда они делись. Поведение их матери заставляло предполагать, что дети в порядке, но ни она, ни другие члены семейства, ни сам Ричард никогда не обмолвились о возможном месте нахождения принцев ни словом. Ричмонду нужно было убедиться, что принцы не объявятся в Лондоне или ещё где-либо до его коронации.

Король женится

Несмотря на общий пардон, объявленный Генри VII ещё до коронации, жизнь тех, кто принимал слишком живое участие в противостоянии амбициям фракции Бьюфортов, в прежнюю колею вошла не сразу. А для некоторых, так не вошла и никогда. В феврале 1486 года, один лондонский торговец написал, что «эти лорды и джентльмены не в милости, как говорится». Роджеру Вэйку, шерифу Нортхемптоншира в 1483-85 гг, который был женат на, похоже (я не уверена, хотя те генеалоги, которые удалось найти в сети, на это указывают), сестре Уильяма Кэтсби, казненного после Босуорта, удалось восстановить свою собственность, да и то не полностью, только к 1503 году, в котором он и умер — хотя решение о конфискации его владений было отменено ещё в ноябре 1487 года, во время следующей парламентской сессии. Это было понято так, что доверие нового короля следовало заслужить, причем заслуживать надо было долго. Генри VII такое мнение вполне устраивало, хотя причины его неохотного возвращения конфискованного были более прозаичны.

Дело в том, что конфискованные у сторонников Ричарда III земли вовсе не были розданы сторонникам Генри VII. Они были оставлены в собственности короны, что означало, что все доходы с них шли в казну королевства. В августе 1486 года для управления всем этим хозяйством была создана целая комиссия. Причем, если с новым лордом должникам и просто попавшим под пресс ещё можно бы было договориться, комиссия действовала как асфальтовый каток. Например, у какого-то несчастного отобрали драгоценное блюдо, проданное ему сэром Робертом Брэкенбери (тому были нужны наличные, чтобы выплатить перед сражением все долги).

В конце парламентской сессии, 16 декабря 1485 года, спикер палаты общин Томас Ловелл вручил королю петицию с просьбой жениться на Элизабет Йоркской. Петиция, разумеется, была составлена очень грамотно — ни в коем случае она не намекала, что Элизабет, старшая дочь короля Эдварда IV, придаст законность правлению «дважды бастарда». Если кто забыл, то, во-первых, Генри VII был, по материнской линии, отпрыском Бьюфортов, легализированных с запрещением претендовать на трон, рожденных вне брака отпрысков Джона Гонта, сына Эдварда III. А во-вторых, его матушка, леди Маргарет, вышла за сына Катерины Валуа, матери Генри VI, без диспенсации.

Диспенсация (разрешение на брак родственников, который издавала папская канцелярия) была бы не нужна, если бы вдовая королева действительно прижила своих отпрысков от валлийца Оуэна Тюдора. Но скандал с её попыткой получения разрешения выйти замуж за Эдмунда Бьюфорта, в которой ей было отказано опекунским советом при малолетнем Генри VI, очень хорошо помнили все, кто был активен при дворе, когда несчастная умерла родами, а отцом её незаконнорожденных детей (и тайным мужем) объявил себя никому не известный валлийский сквайр Оуэн Тюдор.

В принципе, не щеголяй Эдмунд и Джаспер, которых Генри VI охотно признал братьями, щитами с гербом Эдмунда Бьюфорта, за всё прошедшее беспокойное время тот скандал давно уже забыли бы. Во всяком случае, брак богатой наследницы Маргарет Бьюфорт с молодым Эдмундом никаких особых кругов на поверхности придворного болотца не вызвал. Особенно после уверения девицы, что выбор она делает по воле святого, явившего в ответ на ночь молитв о вразумлении. Впрочем, тогда она мгновенно исчезла с поля зрения светского общества, отправившись за мужем в глушайшую северную глушь. Но у Йорков была хорошая память на прошлые оскорбления. В конце концов, чтобы выйти за брата короля, Эдмунда, леди Маргарет оставила с носом сына входившего в немилость герцога Саффолка, Джона — того самого де ла Поля, за которого вышла сестра Эдварда IV и Ричарда III.

Бог с ней, с пигалицей Маргарет, но вместе с её тщедушной персоной ушло гигантское наследство, и, главное, пострадала гордость де ла Полей. Так что Ричард III, которому эта злокозненная ханжа уже печень проела своими интригами, с большой радостью обозвал её сына дважды бастардом, напомнив всем дела давно минувших дней. Безусловно, не все это выражение поняли, но леди Маргарет поняла его прекрасно, а также её деверь Джаспер, и все их ровесники. И сын леди Маргарет, нынешний король.

Так что в петиции парламента свежеиспеченного короля успокаивающе гладили в правильном направлении, именуя королем в своем праве, и всего лишь выражали мнение, что союз отпрысков Йорков и Ланкастеров поможет залечить раны гражданской войны. Кстати, Генри VII с самого начала держал палату общин и классы общества, в ней представленные, в глубоком респекте. Прагматик, а не сноб, он точно знал, на чем держится экономика королевства. Знал он и о том, что жениться на Элизабет Йоркской ему стоит уже потому, что среди его подданных было немало тихих йоркистов, с которыми воевать ему не хотелось с той же силой, с какой им не хотелось воевать против него. Собственно, папская диспенсация на этот брак была запрошена уже в сентябре.

Как ни странно, в свете утверждений о гармоничности брака Генри и Элизабет, если в истории жениховского периода этой пары и была хоть капля романтики, то она полностью и без остатка впиталась в запрос о диспенсации: “the king of England, who had been tossed on the waves and exposed to innumerable dangers, like another Aeneas, having been nearly fifteen years an exile, acknowledged that it was by divine aid and beyond all human expectation that he had recovered in so brief space the throne of his ancestors. To put an end to civil war, he had, at the request of all the lords of the kingdom, consented to marry Elizabeth, daughter of Edward IV”[110].

Сравнение Генри VII с Энеем не может не вызвать улыбку — и леди Маргарет никак не подходила под образ Венеры, и возникал вопрос, кому же досталась роль Дидоны.

Факт, что никаких особых чувств к своей невесте Генри не испытывал, кроме разве что чувства досады на позднем периоде. Для него это был брак по политической необходимости, а вообще его больше привлекали женщины, наделенные несколько меньшей предприимчивостью.

Тут уместно привести список бывших невест будущего Скряги:

1. «Мод» Герберт — любимая дочь «Чёрного Уильяма» Герберта, в семье которого вырос Генри Ричмонд. Инициатива исходила от Уильяма, и по вполне понятной причине — он стал йоркистским лордом Пемброка вместо ланкастерианца Тюдора. Женить сына Эдмунда Тюдора на своей дочери было естественным шагом. Об этих планах упомянул историк Уильям Дагдейл, в “Baronage of England” (1675–1676).

Проблема в том, что у Герберта была пропасть дочерей, и одна — по имени Мод. Только в качестве невесты для мальца Генри она никак не подходила, потому что родилась в 1448 году, и где-то в году 1473-м была отправлена к Генри Перси — наследнику титула Нортумберлендов. К тому же, как известно, готовясь к инвазии, Генри Ричмонд послал дочери Герберта подтверждение о союзе. Мод Герберт умерла в 1485 году мужней женой, так что намек на брак не получается никак.

Тем не менее, Дагдейл не напутал — в завещании Герберта от 1468 года говорится именно о Мод:

Но у Герберта была дочь Маргарет (имя могло произноситься как Мод), о которой в завещании нет ни слова, и которая вышло замуж за барона Лайла, он же Томас Беркли, который воевал за замок Беркли с Элизабет Тальбот. Томас Беркли погиб в 1470 году, его жена, говорят, вскоре родила мертворожденного ребёнка, и оказалась не у дел. Она могла вернуться в Уэльс. Проблема в том, что эта Маргарет, кажется, и вовсе родилась в 1447 году, то есть, была на 10 лет старше Генри Ричмонда. Тем не менее, она, похоже, была в 1485 году единственной свободной для брака дочерью Герберта.

Хотя разница имён в завещании самого Герберта и в списке, приведенным Дагдейлом значительна. У Герберта говорится о Мод, Анне, Джейн, Сесилии, Катерине и Мэри. У Дагдейла — о Сесилии, Мод, Катерине, Анне, Изабель и Маргарет. Похоже, что Изабель в семье звали просто Джейн, а Маргарет — Мэри. Но это так, просто деталь.

В любом случае, Маргарет-Мэри в какой-то момент просто вышла за некоего сэра Генри Бодрингема. Очевидно — уже после воцарения Ричмонда. Если верить Графтонским Хроникам, конечно. Впрочем… В хрониках буквально говорится “allying himself to the daughter of his former guardian”[111]. Это ведь можно понять и так, что он просто стал союзником кого-то из дочерей Герберта. В армии Генри VII воевал муж Катерины Герберт, Джордж Грей. Муж Мод Герберт, граф Нортумберленд, в самый критический момент битвы при Босуорте не поддержал атаку короля Ричарда, да и муж Анны, Джон Грей вполне процветал при новой династии. Супруг Изабель/Джейн, сэр Томас Кукси, стал кавалером Ордена Бани в день коронации Генри VII.

2. Анна Бретонская — дочь герцога Франциска II и наследница герцогства Бретань. Хотя, говоря о герцоге Франциске в Тюдоровском контексте, уместнее говорить о герцогине Маргарите де Фуа, которая на деле управляла герцогством своего болезненного и хитрого, но беспринципного супруга. Именно Маргарита пеклась о юном Ричмонде, и именно она стояла за планами брака между Анной и занесенным в герцогство ветром (в буквальном смысле этого слова) потенциального ланкастерианского претендента на трон Англии.

А что было делать? Изначально Анну должны были отдать за одного из сыновей Эдварда IV, но оба растворились в неизвестности. Впрочем, женихов у Анны хватало до такой степени, что Алена д’Альбре она отвергла, найдя его противным. Что интересно, стоило Генри Ричмонду одержать победу при Босуорте, Анной он перестал интересоваться совершенно. Что не удивительно, учитывая возраст очаровательницы — в 1485 году ей было восемь лет. Неизвестно, разбило ли это ей сердце, но в результате наследница герцогской короны Бретани стала супругой Максимиллиана Австрийского по прокси. Кажется, супруга своего она в глаза не видела, не до того ему было. Поэтому, расторгнуть такой брак было проще простого.

Вот так и стала Анна королевой Франции, выйдя за в 1491 году за Шарля VIII. Кажется, от своего брака девушка изначально была совершенно не в восторге — король французов был врагом её герцогства. Но, как часто бывало в те времена, познакомившись с мужем, она его полюбила. Хотя счастья Анне это замужество не принесло. Семь лет, семь беременностей, четверо рожденных детей, ни один из которых не выжил. А потом ещё и глупая смерть мужа.

Так вышло, что Анна стала королевой Франции ещё раз, выйдя за Людовика XII — таковы были условия её брачного контракта с Шарлем. Бретань была слишком важна для Франции, чтобы упустить её из-за такой нелепицы как смерть короля.

По иронии судьбы, именно в этом браке Анна родила две выжившие дочери, Клод и Рене. И, несомненно, её брак мог бы быть вполне счастливым, если бы Анна, с истовостью фанатички, не пыталась вырвать Бретань из-под эгиды Франции — даже во вред Франции. Впрочем, максимум, что ей удалось — это сильно навредить своей дочери Клод, которой она не позволяла выйти за Франциска Ангулемского до самой своей смерти. Как известно, Франциск ужасно обращался со своей женой. Кто знает, что бы было, если бы брак состоялся, пока были живы и Анна, и Людовик. Скорее всего, отношения в семье Франциска сложились бы совсем по-другому.

3. Не невеста, конечно, но всё же не последняя женщина в жизни Генри Ричмонда: Анна де Божё, старшая сестра короля Шарля VIII и дважды регент Франции. По какой-то неведомой причине, к будущему английскому королю она прониклась более чем. Настолько, что устроила ему военную помощь в 3000 человек и дала значительную сумму денег (так утверждал Филипп де Коммин). Собственно, именно это расположение чуть не стоило Ричмонду свободы — вернувшись в Бретань на время, нужное для сбора войск во Франции, он обнаружил, что бывшие друзья стали его врагами. Еле ноги унес.

Почему Анна де Божё так прониклась к какому-то беглому графу? Возможно, он показался ей романтическим героем? Вряд ли. Про Анну французский хронист Брантом сказал, что она — «самая хитрая и проницательная женщина из всех, когда-либо живших». Скорее всего, помощью Ричмонду она преследовала задачу погрузить Англию в новый виток гражданской войны, и сосредоточиться на том, что было главным — на борьбе за власть с Людовиком Орлеанским. Во Франции боялись Ричарда III, явно намеревавшегося поддерживать Бретань, и подозревали, что его укрепление на троне приведет к войне Англии с Францией, которая Франции была совершенно ни к чему.

4. И, наконец, запасная невеста — вторая дочь короля Эдди, леди Сесилия Плантагенет.

Вообще-то, условия династических браков знати часто включали в себя условие, что, в случае смерти обозначенных жениха и невесты, их место занимали следующие по очереди отпрыски — как, например, в случае договора относительно Анны Бретонской между её отцом и Эдвардом IV. С французским браком девушке, правда, «повезло» ещё больше — там следующий в очереди должен был заменить мужа.

Но вернёмся к Сесилии. Похоже на то, что Элизабет, танцующая на маскараде со своим дядюшкой-королем обменивающаяся нарядами с его супругой, не упустила возможность передать с оказией колечко и Ричмонду (уж не по этому ли поводу она написала паническое письмо Говарду?). Тем не менее, странная сплетня о том, что на Элизабет собирается жениться сам Ричард, добралась и до Франции. Благо, король рассказал эту сплетню сам, публично, и всем-всем-всем. Это было отрицание, конечно, но сама сплетня распространилась чрезвычайно эффективно.

Здесь есть одна деталь, которая исключает участие в распространении сплетни леди Маргарет Бьюфорт — начальник её разведслужбы, Реджинальд Брэй, прибыл к Генри Ричмонду уже после выступления Ричарда, но Ричмонд, совершенно очевидно, именно в тот момент был более расстроен тем, что замуж выдали Сесилию. То есть, леди Элизабет он самой подходящей кандидатурой считать перестал. Значит — поверил, что дыма без огня не бывает.

В принципе, не озаботься Ричард выдать замуж за Скропа Сесилию, сестру Элизабет, Генри предпочел бы её.

Папская булла прибыла в Англию 27 марта 1486 года — и была немедленно распечатана для циркуляции среди подданных. Но свадьба Генри и Элизабет уже состоялась 18 января, без всяких торжеств и почти тайно. Учитывая потенциальную популярность этого брака в стране, можно только удивляться, почему. То ли потому, что брак состоялся и был консуммирован до получения буллы, то ли Генри упрямо подчеркивал, что имеет право на трон и корону и без помощи жены из Плантагенетов, то ли в стране случилась очередная вспышка какой-то заразы. Первенец Генри, Артур, родился ровно через 8 месяцев от этой даты, и данный факт до сих пор является причиной дебатов (а иногда и просто отрицается про-тюдоровскими источниками, утверждающими, что между 18 января и 19 сентября прошло 9 месяцев), хотя лично я убеждена, что женский организм не работает с точностью часового механизма. Что, собственно, не исключает возможности, что молодые преодолели некоторую предубежденность друг к другу и без амена священника — это в те демократичные времена допускалось, ведь Бог был везде, и был свидетелем всего происходящего. Тем не менее короновал Генри VII свою супругу только и только тогда, когда его это политически устроило.

Забавно, что брачная кровать Генри и Элизабет сохранилась, причем судьба её была невероятной.

В 1495 году, королевская пара привезла эту кровать с собой в поместье леди Маргарет Бьюфорт во время прогресса по стране. Дело в том, что король, после казни Уильяма Стэнли, хотел дать понять своему отчиму, что с ним у него никаких проблем нет. Затем, после того как леди Маргарет решила принять обет и отказаться от супружества, кровать осталась где-то на век или около того во владениях Стэнли.

В следующий раз она вынырнула из безвестности в 1842 году, в мастерской одного архитектора по имени Джордж Шоу, который лихо конструировал «тюдоровскую» мебель для любителей антиквариата. На самом деле, королевская мебель времен Генри VII настолько редка, что данная кровать — это всего лишь второй предмет, дошедший до наших времен. Джордж Шоу подлинник опознал сразу, хотя кровать была в препаршивом состоянии. Надо сказать, что герб с её фронтальной панели он держал у себя в библиотеке.

Потом кровать снова погружается в пучины неизвестности, пока не вынырнула снова как «викторианская кровать» в честерском отеле, где украшала собой номер для молодоженов, где её заметил торговец антиквариатом, который, правда, не понял, что кровать совсем даже не викторианская, но обратил внимание на необычайно импозантный дуб, из которого она была сделана. Кровать он перепродал на онлайн аукционе другому антиквару, Ину Колсону, за каких-то 2 200 фунтов.

Что именно Колсон купил как «викторианскую кровать из резного дуба», стало ему понятно тогда, когда он отправился свою покупку забирать. Во-первых, она была ручной работы. Во-вторых, она явно перенесла немало потерь и повреждений, которые были кое-как исправлены, и некоторые детали носили следы оксигенизации, которая накапливается столетия, да и источенность материала явно говорила о том, что кровать далеко не викторианская. Колсон, антиквар серьезный и знающий, видел подобные кровати в Ланкашире, в «кругах Стэнли», поэтому приблизительно определить возраст покупки ему помогло именно это. А потом он занялся исследованиями, и они привели его в бывшую мастерскую Шоу, где он увидел недостающую гербовую часть своей кровати. Там её приспособили как украшение книжного шкафа.

В общем, счастливый конец — вещь встретилась со знатоком, который имел возможность и специалистов привлечь, и не пытаться сделать кровать новенькой и блестящей, а провести только консервацию. О том, как она проводилась, можно посмотреть здесь: [112].

Приключения В Йорке

Сдержанное отношение Генри VII к собственной свадьбе могло объясняться и тем обстоятельством, что север Англии снова потребовал всего его внимания. Он действительно постарался не ожесточать северян после Босуорта. Оба лорда Скропа, из Болтона и из Мэшэма, сражавшиеся за короля Ричарда, не просто были отпущены с миром, но и остались на своих постах. Как не пострадал и сэр Джон Конниерс из Хорнби, член герцогского совета при Ричарде Глостере, который стал личный сквайром при новом короле. Сэр Томас Маркфилд, главный шериф Йоркшира с ноября 1484 года, тоже сражавшийся за короля Ричарда, был оставлен на посту.

Почему Мармадьюк Констабл был временно лишен своих должностей в графстве Ланкастер — не вполне ясно. Считается, что из-за того, что сражался за короля Ричарда при Босуорте. Но Констабл всегда был человеком Нортумберленда, так что мог попасть под удар скорее из-за своего патрона, чья деятельность (вернее, бездеятельность) при Босуорте настолько озадачила Генри VII, что тот предпочел закрыть его на время в Тауэр. Но к 18 ноября 1485 года и Констабл был помилован, а в мае следующего года был восстановлен в должности личного сквайра короля — именно этот пост он занимал и при Ричарде III. Вскоре Констабл стал шерифом Йоркшира. Причем, Генри VII не был бы самим собой, если бы не выдернул этого сэра из южных регионов, где тот был своим среди своих, и не поместил его на север, где он всем был чужим. Впрочем, за сказочно хорошее жалование в 340 фунтов. Не могу не добавить, что умер этот джентльмен в 1518 году самым странным образом — подавившись лягушкой, которая оказалась в той емкости, из которой он решил испить воды.

Королю также пришлось сделать довольно значительную перестановку, вернув графу Нортумберленду должность хранителя Восточного и Центрального приграничья, которую занимал лорд Фиц-Хью, пока Нортумберленд отдыхал в Тауэре. Западную, впрочем, повесили на лорда Дакра. Дело было в том, что эти должности хотя и были почетными и важными, они подразумевали наличие широчайших региональных связей и того авторитета, который невозможно завоевать даже на протяжении одного поколения. Перси — это Перси, и с признанием этой реальности Тюдорам пришлось строить с представителями этого рода свои непростые отношения и сейчас, и в будущем.

Тем не менее, у Генри VII было отчетливое понимание, что как бы ни пугал его север страны, ехать туда придется. Ничего позорного в этом страхе перед севером, впрочем, не было — редко кто из английских королей чувствовал там себя в своем элементе. В общем, разбираться с местной обстановкой персонально он решил ещё в середине февраля, и в апреле, как только позволила погода, выдвинулся в путь. Впрочем, к его сожалению (и, чего там, к ужасу) в пути выяснилось, что действовать начал не только он, но и Ловелл и Хэмфри Стаффорд, улизнувшие из своего убежища в Колчестере, и сколотившие не такую уж незначительную армию, базируясь в Миддлхеме. Король, тем не менее, продолжил свой путь в Йорк, и был (неожиданно?) вознагражден там результатами своей примиряющей политики — Ловелл и Стаффорд не получили на севере той поддержки, на которую рассчитывали. Вероятно, огромную роль в этом сыграло то, что встречал короля в Йорке граф Нортумберленд, бросивший теперь всё свое влияние на сторону Генри VII.

К Миддлхему был послан дядюшка Джаспер, озаботившийся послать впереди себя гонца с объявлением общего пардона всем, кто не поднимет оружие против королевских сил. Поскольку таких оказалось большинство, Ловелл из Миддлхема бежал, с группой самых упертых сторонников покойного короля Ричарда, в Фёрнесс Феллс, горную область Кумбрии. Там беглецов немедленно стали обрабатывать шерифы сэр Джон Хаддлстоун и сэр Томас Браутон — убедительно предлагая помилование одумавшимся. Политика оказалась настолько успешной, что лагерь Ловелла растаял довольно быстро до размеров, которые яснее ясного дали виконту понять, что пора бежать, чтобы сохранить голову. И он бежал ко двору сестры Ричарда III, Маргарет Бургундской.

Учитывая будущие события, можно, конечно, предположить, что всё время, начиная с высадки графа Ричмонда, разрабатывался и осуществлялся некий заранее составленный королем Ричардом план на тот случай, если авантюра Ричмонда будет успешной. Ричарда III просто-напросто был слишком опытным человеком-практиком, видевшим в жизни слишком многое с самого детства, чтобы самоуверенно считать себя бессмертным и неуязвимым. Вряд ли он забыл, как дорого обошлась семье самоуверенность его отца. Возможно, этот план, если он существовал, подразумевал, что Ловелл покинет Англию немедленно, если Ричард проиграет сражение, и выступление весной 1486 года было сольной попыткой Ловелла попытать счастья. Потому что Ловелл, по моему глубокому убеждению, никогда не имел авторитета лидера кроме того, которым его наделил Ричард. Поднять успешное восстание было ему не по плечу.

Хэмфри Стаффорду повезло меньше. По какой-то причине, он не присоединился к бегству Ловелла (или его «забыли» пригласить в Бургундию), он просто бежал. На этот раз — в убежище при Абингдонском аббатстве, откуда его бесцеремонно вытащили, и держали потом в заключении до июля 1486 года, когда был издан специальный закон о том, что лица, обвиняемые в государственной измене, права на церковное убежище не имеют. Воистину, наблюдая за действиями Генри VII довольно часто хочется съязвить: «а что, так можно было?!». Так или иначе, хотя Стаффорд был изъят из убежища до того, как закон вступил в силу, его всё равно казнили по нему без проволочек.

В Йорке, не смотря на старания Нортумберленда обеспечить мир во время визита короля, Генри VII пытались убить на день св. Георгия. Впрочем, именно благодаря этим стараниям, покушение не удалось. Из Йорка же попытался бежать, прямо через стену, граф Линкольн. Но драгоценного для нового режима де ла Поля стерегли слишком хорошо, и побег не удался. Тогда не удался. Но удался в конечном итоге, причем аж в начале 1487 года, и через Брабант. Но я не знаю деталей. Чего ему не сиделось спокойно при дворе Генри VII? Мало ли… Трудно назвать «спокойным» положение практически пленника, каждое движение которого сторожат. Опять же, Джон де ла Поль, с высоты своей родословной, не мог не считать нового короля чем-то вроде беспородной дворняги. Сейчас это может вызвать усмешку, но в пятнадцатом веке за права своей крови люди были зачастую готовы умирать, и всегда готовы убивать. Вряд ли он считал брак Элизабет Йоркской слиянием двух роз, хотя очень многие йоркисты так думали — или им просто было удобно так думать, чтобы спокойно жить при новом режиме. Но для де ла Поля ситуация выглядела так, словно белую розу привили на куст красной (да, я знаю, что термины придумал Вальтер Скотт, но он хорошо придумал). Проще говоря, с его точки зрения ситуация могла выглядеть так, что только они, де ла Поли, да сын герцога Кларенса представляли белую дом Йорков в чистом виде.

В общем и целом, Генри VII, оценив увиденное и услышанное, был вполне готов понять и принять, что покончить с йоркистами на севере только политикой постепенной их адаптации в новые условия просто не получится. Сама по себе, политика оказалась вполне удачной с большинством, но она мало поколебала тех, кто сам привык делать политику, а не следовать ей. Не нужно было быть гением, чтобы понять — грядет вооруженное столкновение при помощи ещё одной белой розы из цветника Йорков — Маргарет Бургундской, которая даже не скрывала, что собирается обеспечить новому королю Англии постоянно высокий уровень адреналина в правлении.

И тут мне снова придется перейти из области фактов, в область умозаключений. Причем, даже если мне эти умозаключения кажутся логичными, они не обязательно справедливы. Как говаривал профессор Джон Эшдаун-Хилл, было бы «большим высокомерием» утверждать обратное. Потому что даже современникам событий всё совершенно не было ясно. Даже самому заинтересованному современнику, Генри VII. Мы постоянно говорим, как важна была для нового короля со слабым правом на трон ясность с «принцами из башни» — сыновьями Эдварда IV. При этом, зачастую совершенно забывая, что сын Джорджа Плантагенета, брата королей Эдварда и Ричарда, шёл в правах наследования перед обоими королями и их потомством.

Потому что Джордж унаследовал право на престол от ланкастерианцев в обход Эдварда IV. Изначально это право было за Джорджем признано Маргарет Анжуйской, королевой в изгнании, которая, строго говоря, не имела права назначать преемника престола. Но затем, во времена реставрации Генри VI, это право было подтверждено королём и собранным 23-м парламентом этого короля, заседавшим с 15 октября по 26 ноября 1470 года. Естественно, для ланкастерианцев документы этого парламента остались последними, имеющими (для них) юридическую силу. Никакие решения йоркистского правительства Эдварда IV легитимными для них не были, ведь они исходили от узурпатора. А Генри VII позиционировал себя наследником именно линии Ланкастеров.

Вот Эдвард IV опасность осознавал очень даже хорошо, решив раз и навсегда покончить и с Джорджем, и с его линией. Дети государственного изменника, лишенного прав и имущества, не наследуют. Потому что его всерьез напугало, что герцог Кларенс в 1477 году пытался вывезти своего сына и наследника, Эдварда, из страны — так читается в обвинении. Пытался или вывез? Не известно. Известно только то, что Джордж, совершенно уверенный в том, что его жену и младшего сына, Ричарда, отравили по приказу королевы или короля, откладывает наказание непосредственно виновных, и срывается в Ирландию, управителем которой он является. И есть стоящие отдельно два свидетельства, что Джордж просил доставить ему мальчика одного с сыном возраста. Чего, по словам свидетельствовавших, они не сделали, но сами понимаете, что никто не стал бы добровольно пристёгивать себя к делу о государственной измене. В 1477 году сыну Джорджа было чуть больше двух лет. Племянника король Эдвард немедленно прибрал к рукам, но был ли это тот мальчик, которого он видел на крестинах? Это абсолютно никто не мог сказать с уверенностью.

Официальная версия говорит о том, что опеку над сыном Джорджа, 17-м графом Уорвиком, отдали маркизу Дорсету (Томасу Грею, сыну королевы от первого брака). Затем опека перешла, соответственно, к Ричарду III, после него — к Маргарет Бьюфорт, а потом молодой человек был изолирован в Тауэр и, в конце концов, казнён в ноябре 1499 года. Тело его было захоронено в Бишемском приорате. Оплатил похороны Генри VII, не пожалев 12 фунтов 18 шиллингов и 2 пенни — денег, на которые зажиточный горожанин мог построить пару немаленьких домов.

Теперь переходим от официальной версии к логической. В неё всё главное завязано на том, как граф Линкольн (Джон де ла Поль, племянник Ричарда III по сестре Элизабет) отреагировал на человека, которого в официальной истории зовут Ламбертом Симнеллом. А именно — встал на его сторону. Как будет дальше видно, в этой головоломной истории даже не с одним, а с несколькими двойниками, которую начал в 1477 году герцог Кларенс и продолжил, после него, Ричард III, после чего настала очередь и самого Генри VII, есть несколько моментов истины. Во-первых — то, что с 1484 года Эдвард граф Уорвик постоянно находится рядом с королем Ричардом, где бы тот ни появился. И поправите меня, если я ошибаюсь: посторонний человек может не отличить одного 2-х и даже 5-летнего ребенка от другого, но видя, достаточно часто, 10-летнего, узнает его и в 12-летнем возрасте. Особенно если тот унаследовал внешность отца.

Количество придворных, принявших участие в восстании Симнелла, говорит о том, что у них не было сомнения в личности мальчика — ведь им было, что терять. Во-вторых — то, что, после поражения, «Ламберт Симнелл» был не просто оставлен в живых, но и постоянно находился при дворе Генри VII, а «Эдвард Уорвик» — в Тауэре. Это была, несомненно, личная страховка Генри VII против нового появления на горизонте настоящего/следующего Эдварда Уорвика. Как будет далее видно, попытка была шита белыми нитками, и даже без попытки спрятать шов. Зачем, если вот они, формально, два разных человека, а закон Тюдоров оперировал именно формальностями, как абсурдно они ни выглядели бы на практике. И третий момент — то, что сестра Эдварда Уорвика, Маргарет Плантагенет, была спешно выдана за надёжного человека — за сводного кузена короля с материнской стороны, Ричарда Поля, после чего оба были убраны с глаз долой при первой возможности. Причем, создается впечатление, что после смерти Ричарда Поля его величество был бы совсем не против, если бы Маргарет с детьми (как нарочно, она стала матерью четырех сыновей!) просто сгинула бы с голода.

Король всё ещё милует

Бежавших к Маргарет Бургундской Ловелла и Линкольна вовсе не смутила неудача лета 1486 года. В конце концов, если англичане были не настроены жертвовать своим благополучием ради династии Йорков, всегда была возможность нанять наемников — было бы из чего им платить. Герцогиня снабдила Линкольна средствами, достаточными для того, чтобы нанять 2 000 немецких наемников, поставив во главе этого контингента швейцарского капитана Мартина Шварца, воевавшего ещё при Карле Смелом. Местом сбора всех, кто хотел попытаться свергнуть Генри VII, был Дублин, куда Шварц и прибыл 5 мая 1487 года. Через пару недель, малолетний претендент на корону Англии был коронован в Дублине как Эдвард VI.

События коронации «Ламберта Симнелла» профессор Эшдаун-Хилл очень подробно описал в книге “The Dublin King: The True Story of Edward Earl of Warwick”. Профессор просмотрел хроники 1487-1490-х годов на предмет того, как именовали этого претендента на трон. Его поразил отчётливый привкус неестественности в имени Ламберт Симнелл.

Ну что — Кентерберийская хроника не называет имя претендента вообще. Геральд, который ездил в Ирландию с целью разоблачить парня (но пришёл к выводу, что тот является сыном Джорджа Кларенса), называет его в отчёте почему-то Джоном. В архивах города Йорка и в письме графа Килдейра претендент именуется «король Эдвард VI» и «король Эдвард», а в хрониках де Бута его называют «герцог Уорвик/герцог Кларенс, сын герцога Кларенса». Ламбертом Симнелом претендента именует только акт парламента 1487 года, объявляющий графа Линкольна государственным изменником. Акт парламента — единственный документ, называющий этого человека Ламбертом Симнеллом, сыном Томаса Симнелла из Оксфорда, и, соответственно, лже-графом Уорвиком. В какой-то момент циркулировали слухи, что коронованный в Дублине молодой человек утверждал, что он — один из сыновей короля Эдварда IV, но это именно слух. Сохранился документ, под которым стоит подпись дублинского короля, “Edward VI”. Объявленному (но не коронованному) королю Эдварду V менять свою нумерацию смысла не было, а Ричард Шрюсбери, герцог Йоркский, позднее заявил свои права именно от своего имени, как Ричард Английский (этот персонаж фигурирует в хрониках Тюдоров как Перкин Варбек).

Наверное, имеет смысл привести объяснение Томаса Пенна, почему вокруг хрупкого мальчика 12 лет от роду закрутились такие серьезные смерчи, тогда как главной причиной, по которой сын Эдварда IV не был коронован, стал именно его возраст. По мнению Пенна, дело было в магии титула «граф Уорвик». Это было именно то имя, за которым люди пошли бы, и они пошли. Я не вполне с этим объяснением согласна. В конце концов, именно в Англии под знамена малолетнего графа массово не кинулись. Гигантскую поддержку он получил в Ирландии, где когда-то Ричард Йорк, а после него — его сын Джордж, герцог Кларенс, были лейтенантами (вице-королями) английской короны. Если говорить о магии имени, то этим именем явно был дом Йорков!

В Ирландии, к наемникам Шварца присоединились ирландцы-добровольцы в количестве 4500 человек (причем, в их рядах были не только англо-ирландцы, но и так называемые «старые ирландцы») — храбрые, но очень плохо вооруженные, и с несколько устаревшими понятиями о том, как надо сражаться, если на дворе уже 1487 год. Предводителем их был Томас Фиц-Джеральд. Похоже, такими же устаревшими были и понятия капитана Шварца, хотя, возможно, у него были свои причины сделать именно такое неудачное построение доверенных ему сил, которое он сделал. Два года назад, когда граф Ричмонд высадился в Англии с жутким сбродом, который был собран буквально с миру по нитке, при нём все-таки были одаренный офицер Филибер де Шанде и талантливый командующий граф Оксфорд. Именно благодаря их разумным действиям удалось и победить авангард Говарда, и сохранить жизнь самому графу Ричмонду. Мартин Шварц же решил собрать всех, кто был у него под рукой, в кучу. А талантов Ловелла и Линкольна не хватило на то, чтобы понять, что такое построение гарантирует быстрое и эффективное истребление врага (то есть, их) королевскими лучниками, и воспрепятствовать этому плану.

Не то чтобы у них вообще был шанс дать настоящее сражение — их войско было вдвое меньше королевского, и за десять дней, прошедших со дня высадки до дня битвы, стало понятно, что йоркисты севера к ним все-таки не присоединятся в том количестве, которое можно бы было назвать массовым. Да и командовал королевскими войсками не кто иной, как граф Оксфорд. В общем, сражение при Стоке закончилось раньше, чем толком началось — на поле боя остались трупы четырех тысяч ирландцев и графа Линкольна. Ловелл же снова исчез с поля боя, и никто его больше никогда не видел — под этим именем, во всяком случае, хотя известно, что король Шотландии выпускал для него именную гарантию неприкосновенности. Если оставить легенду о мумии из тайного подземелья в Минстер Ловелл легендой, остается сделать вывод, что виконт решил начисто потеряться с радаров истории, и ему это отлично удалось.

«Дублинский король» был схвачен, привезён к королю, и как бы признался, что никакой он не граф Уорвик, а просто Ламберт Симнелл, после чего был определён на кухню в качестве подсобного работника. «Эдварду VI» было тогда 12 лет, что довольно важно. Те, кто видел его в Дублине, утверждали, что «Дублинскому королю» было 10 лет. То есть, парнишка был мелким и хрупким. А вот парня, попавшего через пару месяцев на королевские кухни, современники определяли как пятнадцатилетнего. Полидор Виргил, основывая мнение на описаниях внешности пленника, и вовсе утверждал, что графу Уорвику было 15 лет уже в 1485 году! То есть, вертел на кухне ворочал довольно статный и плечистый юноша. Вопрос: кто попал на королевские кухни в 1487 году? Кто угодно, но не тот, кого в том же году короновали в Дублине и несли на плечах, чтобы публика могла разглядеть мальчика-короля.

Кстати, Генри VII и сам, похоже, не понимал, кто есть кто. На всякий случай, он в 1489 году пригласил тех англо-ирландских лордов, которые присутствовали на коронации «Дублинского короля», и подавал этой компании напитки именно Ламберт Симнелл. Которого никто из присутствующих не узнал от слова вообще. Кроме одного лорда, сделавшего позже об этой попытке опознания официальную запись. Увы, из всех присутствующих этот лорд Хаут был единственным, кто НЕ присутствовал на вышеупомянутой коронации, и «Эдварда VI» никогда не встречал. Зато вскоре после «опознания» он получил от Генри VII подарок в 300 фунтов.

Поэтому король, пожалуй, был вполне искренен в своей печали по поводу смерти графа Линкольна — единственного, кто мог бы внести хоть какую-то ясность относительно того, кто же сидит в Тауэре. Судя по тому, что юный узник был прост умом и усиленная демонстрация его персоны никого никогда не убеждала, Эдвардом Уорвиком, находившимся постоянно рядом с королем Ричардом и произведенным им в рыцари, бедняга быть не мог. Тем не менее, пленнику, попавшему в руки Генри VII после Стока, вся эта череда загадок спасла жизнь — король решил держать его при себе, живым и здоровым, как доказательство того, что сын Джорджа Кларенса не живет где-то на свободе, а сидит в Тауэре. В лучшем случае, это спасло жизнь и настоящему Эдварду Плантагенету, который, если всё предыдущее верно, тоже успешно потерялся туда, где его не знали. Учитывая возраст мальчика, я бы не удивилась, если бы Ловелл и Эдвард Плантагенет, настоящий сын герцога Кларенса, спрятались вместе, но где — кто знает?

К слову, судьба сына герцога Кларенса — не единственная загадка в этой истории. Граф Линкольн был женат, и у него был сын, о судьбе которого тоже ничего не известно. Есть предположение, что Ричард де ла Поль, которого так поддерживали французы, был не братом, а сыном графа Линкольна. Братом его заявили, чтобы спасти от последствий противостояния Линкольна и короля. Конечно, это предполагает, что Маргарет Фиц-Алан, дочь графа Арундела, была его первым ребенком, родившимся где-то в ноябре 1466 года. Снова всё из области предположений, к сожалению. Вот здесь об этой загадке больше: [113].

Кое-что о характере Генри VII говорит то, как он повел себя после битвы при Стоке. В этой истории были замешаны многие из тех, кто получил от него пардон после Босуорта. Скропы, к примеру. На этот раз, король тоже не был настроен карать, но он уже не предлагал свое прощение даром. За свои жизни им пришлось заплатить бонды на 3000 фунтов. Но гораздо важнее для нового режима стало то, что многие лорды севера, чьи имена ассоциировали с домом Йорков, к восстанию не примкнули. Лорд Дакр был несомненным рикардианцем, но после смерти короля Ричарда встал под знамена новой династии, и там остался. Также лояльным новому хозяину остался и Нортумберленд (хотя, в случае дома Перси наивно говорить о том, что они в принципе рассматривали королей Англии своими хозяевами). Нортумберленду его линия, впрочем, всё равно аукнулась с неожиданной для него стороны — 28 апреля 1489 года его убили в Южном Килвингтоне, причем явно заманив в засаду, и при этом вооруженное сопровождение графа и пальцем не шевельнуло, чтобы его защитить. Как написал поэт Джон Скелтон, “Barons, knights, squires, one and all… Turned their backs and let their master fall”[114]. Даже рапорт графа Оксфорда о происшедшем был настолько сдержанным, что виноватым в своей смерти как бы оказался сам Нортумберленд, сдуру влезший в разборки пьяной компании.

А вот с Томасом, сыном Джона Говарда и графом Суррея, вышло совсем интересно. Как мы помним, после Босуорта от был отправлен в Тауэр, где его держали до самого 1489 года. Но в этом факте есть интересные детали. Например, то, что за его содержание в Тауэре платила королевская казна, и платила отлично — по 2 фунта (!) в неделю. То есть по £1 382 в неделю в наше время. А в то время, это был заработок квалифицированного рабочего за 3 месяца, и сумма равная стоимости лошади. На эти деньги сэр Томас жил вполне комфортно, вместе с тремя слугами, которых ему позволили держать в тюремных апартаментах. Более того, хотя первый парламент Генри VII объявил Томаса Говарда практически вне закона, лишив его всех титулов, отличий и имущества, покровительство лично графа Оксфорда помешало лорду Фиц-Уолтеру (Джону Рэтклиффу) наложить лапу на имущество жены Томаса Говарда, Элизабет Тилни, практически сразу после Босуорта, хотя он очень старался. Позднее, на заседании парламента, имущество, принадлежащее леди Элизабет Тилне, было официально исключено из постановления о конфискации имущества её мужа.

Видимо, по совету де Вера леди Элизабет отправила детей в безопасное место, а сама приехала в Лондон, и поселилась неподалеку от Тауэра. Всё-таки, в конце пятнадцатого века леди уже плоховато представляли себя с мечом в руке на стенах родного замка или на меже родного поместья. Почему Джон де Вер покровительствовал Томасу Говарду и его семье до такой степени? Потому что он был кузеном Джона Говарда, отца Томаса — мать де Вера была из Говардов. Ну и не без того, что Томас Говард прямо сказал Генри VII, почему он сражался за короля Ричарда: “Sir, he was my crowned king. Let the authority of Parliament set the crown on that stock, and I will fight for it. As I fought then for him, I will fight for you, when you are established by that same authority”[115]. Это было обещание, которое Томас Говард выполнил абсолютно.

Так вот, когда де Вер и Джаспер, дядюшка короля, отбыли сражаться за корону Генри VII, комендантом Тауэра был оставлен молодой сэр Джон Дигби из Лестершира. По какой-то причине, он или напрямую предложил Томасу Говарду бежать из Тауэра, или просто сказал ему, что «дверь будет открыта». Я не нашла деталей, объясняющих поступок сэра Дигби, кроме того, что его семья была тесно связана с Норфолком. Знаю только, что король был в курсе, что Томасу Говарду предлагали бежать, но он отказался. Знаю также, что Дигби в 1491 году был шерифом Рутленда, и сделал успешную карьеру при Генри VIII, то есть серьезного наказания он не понес. Было ли его предложение Говарду провокацией, или оно было представлено провокацией королю, чтобы спасти излишне эмпатичного молодого человека? Кто знает. Ясно лишь то, что в начале своего царствования Генри VII смотрел на происходящее вокруг него очень внимательно, но без истеричной паранойи.

Возможно, у него были хорошие советники. В частности, на сцене английской политики снова появился епископ Мортон, чьим проектом и был этот новый, свободный от кровавых вендетт прошлого режим. В октябре 1486 года Мортон занял пост архиепископа Кентербери, а в 1487 году стал Лордом Канцлером королевства.

Период между Симнеллом и Варбеком

На самом деле, царствование Генри VII складывалось лучше, чем можно подумать, глядя на происходящее с точки зрения йоркистов вообще и рикардианцев в частности. В сухом остатке после попытки тех, кто стоял за малолетним Эдвардом Уорвиком, перехватить у «понаехавшего» короля власть, остался тот несомненный факт, что английское дворянство действительно с облегчением ухватилось за возможность не воевать. То есть, в свое время епископ Мортон оказался в своих расчетах совершенно прав — англичанам оказалось гораздо легче объединиться под эгидой нейтрального короля, не принадлежавшего толком ни к одной фракции, чем безоговорочно выбрать сторону Ланкастеров или Йорков. Так что относительно восстания критической силы внутри страны король мог не волноваться.

Что немаловажно, молодая жена обеспечила его в сентябре 1486 года наследником, которого, в честь объединения Англии, назвали Артуром. И, памятуя фертильность её матушки и бабушки, можно было не сомневаться, что единственным ребенком принц Артур не останется. Коронацию супруги Генри VII приурочил, как и свою в 1485 году, к заседанию парламента. Парламент, на котором собралась большая часть сэров и пэров королевства, состоялся 9 ноября 1487 года, а Элизабет Йоркскую короновали 25 ноября.

Хотя очень часто эта слишком уж отложенная коронация приводится как пример скверного отношения короля к своей молодой, причина затяжки была прозаичной и прагматичной.

После свадьбы, Генри VII короновать супругу просто не мог — официальная папская булла прибыла только в марте 1486 года. К тому времени, король уже вовсю готовился к поездке на север, которая была намного важнее коронации Элизабет. Потом королева была в слишком интересном положении, в котором, по новому протоколу, ей было как бы уже и нездорово быть среди толпы, потом она рожала. После этого, нужно было разобраться с ситуацией, приведшей к высадке «Ламберта Симнелла». Для нового режима, было важно оценить, насколько английские йоркисты уцепятся за возможность вернуть власть дому Йорков. После этого, как ни странно, был подробный разбор того, почему определенные люди примкнули к Ловеллу и Линкольну. В частности, король пришёл к выводу, что объявленный им в октябре 1485 года пардон был слишком плохо подкреплен обязательствами, причем с обеих сторон. С одной стороны, помилованные не дали никаких гарантий своего примерного поведения в будущем. С другой стороны, королевская власть слишком медленно и со скрипом возвращала помилованным то, что они считали своим.

Теперь, перед вторым парламентом, Генри VII был уверен в двух вещах. Во-первых, интеграция йоркистов в новую систему была правильной политикой, и должна была продолжаться. Собственно, показательная терпимость к Скропам была важной деталью этой политики, тем более, что Джон Скроп из Болтона был женат на сводной сестре леди Маргарет Бьюфорт. Элизабет Сен-Джон, к слову, тоже была йоркисткой, но они были всё-таки семьей. Проявляя строгую, подкрепленную штрафом, снисходительность к Скропам, король демонстрировал, что достаточно уверенно чувствует себя, чтобы наказать, но простить взбунтовавшихся членов семейства. Действительно, больше лорд Скроп не взбрыкивал. Во-вторых, при наличии наследника, коронация Элизабет Йоркской полностью выбивала легальную почву из-под возможных будущих претензий со стороны потомков Джорджа Кларенса. Ирландию же Генри VII до поры до времени решил оставить в покое, полагая, что со своими хитрыми и не склонными к верности англо-ирландскими лордами она все-таки будет более спокойной, чем без них.

В общем и целом, король уже тогда пришёл к выводу, что связывание английской аристократии системой бондов будет намного разумнее, чем строгие кары — в большинстве случаев, но не во всех. Второй парламент внес ясность в понятие церковного убежища. Оно всё ещё продолжало существовать и кое-как работать, хотя во времена Войн Роз многократно нарушалось всеми вовлеченными сторонами. Поэтому было вынесено решение хотя бы относительно государственных преступников — их законодательно лишили права этого убежища совершенно официально.

Был выпущен статут (законодательный акт) против похищений наследниц и вдов. Эта проблема отнюдь не была новой, подобные статуты выпускали все короли с незапамятных времен, и с незапамятных же времен они нарушались при каждой возможности. Причем, если у семейств пэров были возможности от этой напасти защититься, то в далеких от центров власти и закона углах королевства единственным законом было право силы. Поэтому, парламент учредил так называемую Звёздную Палату[116], задачей которой стало обеспечение законности через систему местных комитетов. В их компетенцию входили расследования манипулирований законом, коррупции местных властей, уголовных и гражданских преступлений, а также неподчинение королевской власти. Одновременно, придворные должности перестали быть синекурой для дворян — их обязали бдить за законопослушностью придворной обслуги ниже благородного ранга.

Тем не менее, основной проблемой режима стала вероятность вмешательства в английские дела извне. То, что Маргарет Бургундская будет использовать малейшую возможность, чтобы нагадить «дважды бастарду», было понятно. Но угроза со стороны Франции была более весомой угрозой. Сразу после Стока, французская дипломатическая делегация выцепила Генри VII прямо в Лестере (да, они наблюдали, кто победит). Франция хотела, чтобы король, в знак благодарности за когда-то со скрипом данную помощь не слишком-то высокого качества, помог теперь с аннексией Бретани. Естественно, Генри VII эта идея совершенно не показалась привлекательной. Старый герцог был, конечно, много лет его тюремщиком, но так же много лет защищал и от посягательств Йорков, и от посягательств Франции. Да и не в интересах Англии было помогать Франции стать сильнее. Так что парламент решил вопрос с налогом на оборону страны, и, памятуя о тенденции Франции решать проблемы с Англией при помощи шотландцев, усилил не только гарнизон Кале, но и гарнизон Бервика.

Так что на этом этапе Генри VII решил поддержать Бретань, и даже отправил туда в феврале 1488 года немножко пехоты и немножко морфлота, но, по видимому, сэкономил, и французы расколошматили бретонцев по всем статьям. После чего, его величество, скорбно склонив коронованную голову, заключил с французами мир. Мир с французами заключил и герцог Бретани, пообещав, что не выдаст свою дочь замуж без ведома французского короля. И после этого, как ни странно, не умер от тяжелой, продолжительной болезни, а погиб, упав с лошади на охоте. Его коронованные собратья, короли Англии и Франции, восприняли смерть герцога Бретани с умеренным энтузиазмом. Генри VII потому, что смерть герцога Франциска обнулила его долг благодарности этому человеку, а Шарль VIII потому, что подписанный им с герцогом договор практически делал его законным наследником Бретани.

Но всё, конечно, не пошло легко и просто. Для Франции, во всяком случае. Генри VII решил воспользоваться подходящей ситуацией, и организовать политический альянс в поддержку независимости Бретани. Не потому, что возлагал реальную надежду на то, что другие неприятели Франции, Максимилиан Австрийский и Фердинанд Арагонский, действительно вложатся в дела герцогства с малолетней наследницей титула, а потому, что это позволило ему выступить на арену европейской политики в тоге защитника 11-летней принцессы Анны — такой титул признали за ним истинные правители герцогства. Защита английского короля обошлась бретонцем не так чтобы дешево — они обязались оплатить 6 000 солдат, которых Англия обещала отправить в Бретань в апреле 1489 года.

А в марте Англия подписала союзнический договор с Кастилией и Арагоном, который заключил предложенный в прошлом году династический брак между детьми Фердинанда и Генри VII. Что означало не больше и не меньше, чем вступление нового английского короля в клуб европейских монархов. Это было намного важнее тех возможных затрат, которых потребовало бы противостояние Франции в вопросе с Бретанью, хотя на тот момент Генри VII и не предполагал, насколько дорого ему обойдется союз с Фердинандом, самым хитрым политиком того времени. Впрочем, английский король учился быстро, и допущенных ошибок не повторял.

Большую часть 1491 года Генри VII, на глазах всей Европы, рыцарски помогал Анне, совсем юной герцогине Бретонской, воевать с Францией. Он даже заявлял, что был готов к полномасштабной войне, утверждая, что, пытаясь покорить Бретань, король Франции угрожает Англии, и в какой-то степени так оно и было. Ну, если и не Англии самой по себе, то английским интересам. Со своей стороны, Шарль VIII Французский, твёрдо намеренный решить бретонский вопрос раз и навсегда, и, желательно, без полномасштабной войны с Англией, решил переключить внимание внезапно воспылавшего боевым духом английского короля на дела более для него насущные. И поэтому, в июне или июле 1491 года он послал к шотландскому королю два корабля. Целью представительства сеньора Конкрессо было убедить короля Джеймса отправить посольство во Францию, дабы обсудить «некоторые важнейшие вещи».

Разумеется, Генри VII известие о дипломатической миссии французов в Шотландии взволновало более чем, потому что английское северное приграничье, вопреки его собственным прогнозам, с 1489 года становилось всё более и более враждебным к политике Лондона. Не смотря на то, что повышение налогов на оборону было одобрено вторым парламентом короля в ноябре 1487 года, на севере, избалованном умным управлением графа Уорвика-Кингмейкера, а после него — Ричарда Глостерского, это повышение налогов, проведенное и в их интересах тоже, было воспринято местью нового режима оплоту доброго короля Ричарда. К несчастью, эти сантименты пришлись на период экономического спада. Что ещё хуже, из-за вышеописанных событий с «Ламбертом Симнеллом» и последующим за ним разбором полетов, со сбором налогов за 1487 год безнадёжно запоздали. А теперь пора было собирать уже следующий налог вместе с несобранным предыдущим.

Не самым умным решением Генри VII оказалось и назначение людей, близких в свое время к Ричарду III, сборщиками этих налогов. Логически, решение выглядело безупречным: никого люди не ненавидят так, как тех, кто залазит к ним в карман, выгребая оттуда налоги. Соответственно, популярность таких сомнительных для нового режима фигур как граф Нортумберленд и бывший декан из Миддлхема Уильям Биверли, неизбежно должна была померкнуть. Со своей стороны, главной их опорой, в атмосфере враждебности, неизбежно становился король. Тем не менее, политика политикой, а налоги должны собирать те люди, которые умеют это делать, и, главное, имеют соответствующую репутацию и умение договориться. Когда налоги собираются с медвежьей грацией, начинаются беспорядки, что и случилось в апреле 1489 года в Кливленде.

Йомен Джон Чемберс поднял группу людей, протестующих то ли против налогов в целом, то ли против того, что их собирали на севере ради войны с Францией на юге (как северяне это видели), и повел их в Йорк, дабы поднять в городе максимально много шума вокруг своего дела. Король, который категорически не хотел, чтобы глас народа раздался в Йорке, велел Нортумберленду, ремонтирующему Скарборо Кастл, марширующих перехватить и отправить по домам, добром или худом. Финал этой истории известен: Нортумберленда просто-напросто убили, сведя с ним, по-видимому, счеты за поведение во время битвы при Босуорте, и никто из сопровождающих графа ради него и пальцем не шевельнул. Конечно, с одинаковым успехом можно утверждать и то, что убили графа просто в процессе бунта против новой налоговой политики, а показательное безразличие людей Нортумберленда к его жизни говорило просто о том, что тот был плохим господином. В данный момент, обе версии имеют своих сторонников.

В Йорке же, олдермен Томас Рангвош, открыл 15 мая ворота города, и впустил изрядно разросшуюся делегацию из Кливленда в город. Надо сказать, что масштаб йоркширского инцидента мог бы быть больше, если бы убивших графа Нортумберленда не потрепал Томас Говард, граф Суррей, выпущенный, наконец, из Тауэра. Собственно, ему в процессе удалось даже разогнать часть кливлендцев, а Чемберса, их предводителя, повесить. Но знамя восстания подхватил сэр Джон Эгремонт, незаконнорожденный внук 2-го графа Нортумберленда — эти две ветви рода Перси находились в контрах довольно давно. Судя по всему, все полагали, что поскольку внимание Генри VII занято Бретанью и Францией, для севера сил у него не найдется — и ошиблись, причем ошиблись по-крупному.

Как только Эгремонт это понял, он бросил всё и бежал в Бургундию. На восставших обрушились, кроме Стэнли, де Вера и Говарда, ещё с десяток пэров со своими войсками. В общем и целом, бунтующих было не так мало — около 5 000 человек. Но когда они шарахнулись от королевских сил к Ричмонду, армия стала таять, и, в результате, оставшихся 1500 человек король помиловал и распустил по домам. А лордом-лейтенантом севера стал Томас Говард, основавшийся в Шериф Хаттоне, и продолживший работу северного совета там, где её оставил Ричард III. После этого север пока что сосуществовал с новым королем без эксцессов, хотя и без любви.

Естественно, если бы в это неприязненное равновесие сунулась направляемая Францией Шотландия, ситуация снова легко смогла бы качнуться к противостоянию, в Лондоне на этот счет не питали ни малейших иллюзий. Шён Каннингем, один из биографов Генри VII, даже пишет, что весной 1491 года Скряга планировал похищение шотландского короля Джеймса IV и его брата, герцога Росса, во время парламентской сессии. От плана, впрочем, вскоре отказались, и Генри VII предпочёл оказать помощь Арчибальду Дугласу, графу Ангусу, чтобы тот занял короля Джеймса его домашними делами. Это было сделано с некоторым успехом, хотя конечного результата (невмешательства Шотландии в историю с Ричардом Английским) Генри VII не добился. Даже осадить Францию, чтобы та прекратила вмешиваться в английскую политику, он не мог.

Так вышло, что 1491 год в европейской политике был более чем бурным. Анна Бретонская, собственно, формально была защищена — она была на тот момент не только герцогиней Бретонской, но и супругой императора Священной Римской Империи — того самого Максимилиана, который был мужем падчерицы герцогини Бургундской. Брак был заключён по прокси, по доверенности, 19 декабря 1490 года. Но император сидел в Венгрии, где у него образовались срочные дела. Таким образом, брак остался неконсуммированным, что впоследствии и послужило причиной для его аннуляции, а в данный момент сводило на нет все политические выгоды от этого союза.

Второй противник Франции, Фердинанд Арагонский, в 1491 году был со своей Изабеллой сильно заняты изгнанием мусульман из Гренады. В довершение ко всему, Генри VII не мог отправиться воевать с Францией, пока этот поход не был утверждён парламентом. Парламент собрался в октябре 1491 года, и был весьма воинственным, но дома короля держали и коммуникационные задачи переброски большого контингента войск со всей амуницией на континент, и… брожения в Ирландии, куда так кстати причалил загадочный молодой человек в роскошных одеждах, Ричард Английский.

Так что Анна Бретонская осталась один на один со всей французской армией, плотно и безнадёжно осаждённая в Ренне. Конечно, в Бретани было довольно большое число английских лучников изначально, об этом-то все заинтересованные стороны озаботились давно, но такую войну не могли выиграть и они.

В результате, герцогиня Анна была вынуждена принять единственное решение, не предполагавшее изнуряющей войны за герцогство — она согласилась стать женой и королевой Шарля VIII. И, почти ровно через год после свадьбы с Максимилианом, 6 декабря 1491 года, Анна Бретонская стала женой французского короля. Её короновали в Сен-Дени, на неделю раньше, чем из Рима пришло папское «добро» на брак в принципе. Король Франции точно знал, что купить можно даже Святейший Престол.

Собственно, для Анны всё могло обернуться и хуже. Или лучше — кто знает. Оба её мужа перестарками не были, и короны обоих сверкали ярко. В конце концов, Максимилиана она выбрала, просто пытаясь повторить ход Мэри Бургундской, так что вряд ли она была по-настоящему привязана к несостоявшемуся мужу. Но и к состоявшемуся она привязанности не испытывала: брачный договор с королем Шарлем включал пункт, обязывающий Анну перейти в качестве жены к следующему королю Франции, если от брака с Шарлем у них не останется выжившего потомства в случае преждевременной смерти короля. То есть, Анна Бретонская чувствовала себя в семейной жизни эдаким переходящим призом, который в любой момент могут переложить из одной супружеской постели в другую. Так и случилось. Необычная судьба этой девушки сделала её дважды королевой Франции, но значение для неё имела только Бретань.

Больше всего в этой истории пострадала гордость императора Максимилиана, у которого нагло увели жену. Что самое унизительное, жену увёл жених его дочери Маргарет. Но сама Маргарет, наверное, впоследствии часто благословляла тот день, когда её жених обвенчался с другой. Во-первых, самой ей было тогда всего 11 лет, а во-вторых, будущее приготовило ей карьеру самостоятельного губернатора Нидерландов от имени племянника, и огромное влияние на политику всей Европы.

Перкин Варбек [117]

Император Максимилиан называл его «мальчиком» (ains Jungen knaben), Генри VII — «ребёнком» (the Child), Эдвард Халл и лорд Бэкон — «куклой» (a doll), Фабиан — «несчастным пострелёнком/бесёнком» (unhappy Imp), а официальный воспеватель царствования первого Тюдора, слепой Бернар Анрэ — «бабочкой» (papilione). Тем не менее, все эти описания мало подходят к женатому молодому человеку за 20, трижды вторгавшемуся в пределы Англии и действительно чуть было не скинувшему Генри VII с захваченного им трона, и говорят не столько о предмете описания, сколько о целях, с которыми описание было сделано.

Все признавали, что он был красив, даже очень красив, и обладал всеми манерами принца своего времени. Впрочем, один недостаток в этом сияющем облике всё-таки был замечен послом Генри VII — левый глаз был более тусклым, чем правый. На портрете заметно, что левый глаз отличается от правого, и заметна даже чёрточка, которая может быть шрамом. И дело не в недостатке мастерства художника, если верить ремарке посла. Даже с учётом того, что этот портрет — всего лишь копия с оригинала, хотя и старательно выполненная геральдом Жаком ле Боком в 1560-м году, даже с разметкой цветов на оригинальной картине.

Но проблема не в глазе, разумеется, хотя вокруг этой особенности можно было написать целый трактат при желании. Проблема в том, что никто до сих пор не знает, как подходяще именовать человека, изображённого на портрете — Плантагенет, или Ричард Английский, или Перкин Варбек? И в том, что портрет и без всяких доказательств свидетельствует о поразительном сходстве модели с тем, кто был, по его утверждению, его отцом — с королём Англии Эдвардом IV.

По официальной версии Тюдоров, им самим подписанной, он не был принцем. По этой версии, его отцом был таможенный сборщик Джон Осбек (или Пирс Осбек), и вырос он в Турне, на границе Франции и Бургундии, откуда тётушка отправила его изучать фламандский, когда он был совсем маленьким. Но вскоре началась война между эрцгерцогом Австрии Максимилианом и регентом Нидерландов, и мальчик вернулся домой. Ему не было и 10 лет, когда он отправился в Антверп с местным торговцем Барло, но по прибытии чем-то тяжело заболел. Месяцев через 7, он поступил на службу к Джону Стрю, (английскому?) торговцу, и от него — к супруге Эдварда Брамптона, в качестве пажа. Так он попал в Португалию. Через год, Португалия ему надоела, и он перешёл на службу к какому-то бретонскому купцу, с которым отправился в Ирландию. И вот там йоркистские мятежники наняли его, чтобы он изображал Ричарда Шрюсбери, герцога Йоркского.

Сам сэр Эдвард Брамптон рассказал историю молодого человека по-другому. Его спрашивали — в 1496 году, спрашивали испанские дознаватели. Сэр Брамптон тогда сказал, что мальчик, поступивший на службу к его жене, был сыном сигнальщика Бернала Юберка, отданным в ученики органисту, от которого через несколько лет сбежал. Брамптон рассказывал, что «парнишка» был ассистентом лавочника, торговавшего иглами и кошельками, когда они встретились. Лавка была напротив дома, в котором сэр Брамптон с женой тогда обитали, уехав из охваченного чумой Брюгге, и «Пирс» подружился с французскими детьми, жившими при дворе леди Брамптон, и, когда Брамптоны отправились в Португалию, умолил их взять его с собой — чуть ли не против желания супругов. Из Португалии он, тем не менее, почти сразу уехал, объявив своим господам, что хочет домой. А потом сэр Брамптон узнал, что их «Пирс» объявился в Ирландии как сын Эдварда IV.

Сэр Брамптон в протоколе вообще избегает как-то именовать своего временного слугу, используя пару раз слово “moço” (мальчик-слуга), пару раз — “rapaz” (юнец), и «полагает», что тот называл себя Пирис или Пирс. Впрочем, лорды действительно не знали своих ординарных слуг по именам, так что здесь в принципе удивительно, что сэр Брамптон вообще не отказался от показаний под предлогом, что знать не знает, о ком речь.

Обе версии «простонародного» происхождения имеют общий, не всегда очевидный для не-современников подтекст. Они описывают искателя приключений, тип хорошо знакомый в Европе тех лет. Это, собственно, объясняет, почему Генри VII так долго ничего не предпринимал против своего «Перкина Варбека». Он, как никто другой, понимал, что написанные высоким стилем эдикты о самозванце просто укрепили бы мнение многих, что «Перкин» — это действительно Ричард Английский. А вот искатель приключений, применяющий свои таланты на благо тех, кто его нанимает, и никак не связанный с нанимателями общей целью и идеологией, был более понятен современнику в качестве фальшивого принца. Одна из ролей, не более того. В это можно было поверить.

“I went into Portugal in the company of Sir Edward Brampton’s wife in a ship that was called The Queen’s Ship”[118], — напишет «Варбек» в своём официальном признании. Согласно всем версиям его жизни, это случилось на Пасху 1487 года. Сам Брамптон свидетельствует о совместном с «Варбеком» периоде чрезвычайно небрежно: малец выплакал себе морское путешествие, но держать у себя Брамптон его не собирался — никаких особых способностей за юнцом не наблюдалось, так что и в пажи он не годился, а от французских сорванцов он, Брамптон, и так уже устал. Когда семейство переезжало в Лиссабон, «Пирсу» дали понять, что он свободен.

Понятно, что протокол писался для Генри VII, и рассказ был для Генри VII. Но и на самом деле, в Португалии никто не заметил связи между самим Брамптоном и «Пирсом», юнец фигурировал во всех бумагах исключительно как паж леди Брамптон. Только Бернар Анрэ утверждал, что именно Брамптон натаскал будущего претендента на трон Англии в тонкостях йоркистского вопроса. Да и в показаниях самого «Перкина Варбека» промелькивает подлинное чувство, когда он свидетельствует о том, что понял — Брамптон не хочет видеть его в Лиссабоне. Именно разочарование погнало его прочь из Португалии.

Что ж, для подростка, кем бы он ни был, сэр Эдвард Брамптон не мог не стать центром маленькой вселенной. Пират и джентльмен, еврей и христианин, придворный, дипломат, моряк, торговец, богач — Брамптон был потрясающей личностью. Он сам появился в Лондоне 1468 года из ниоткуда, заявившись в London Domus Conversorum, пристанище для евреев, пожелавших окреститься. Как тогда было заведено, его крёстным стал сам король. Так Дуарте стал Эдвардом.

По его собственным словам, из Португалии он бежал на ялике, не имея с собой ничего, кроме плаща и меча. После того, как убил на дуэли человека, обозвавшего его «бастардом». Сам Брамптон намекал, что его отцом был человек благородный, но никогда не надевал на себя личину чужого имени. Дуарте из Брандао, позже — Эдвард из Брандао, этого имени ему хватило для взлёта.

Как и полагается искателю приключений, сэр Брамптон не обременял себя ненужным — идеологией и политическими легендами. В 1467 году он был португальцем и евреем, в 1468 — англичанином и христианином, в 1479 году — снова португальцем. Он был йоркистом в королевстве, где правили Йорки. Он перешёл на службу к португальскому королю, когда когда Генри VII захватил престол и его прежние покровители оказались вне закона.

Но его отношения с Ричардом III выглядят интригующе.

К 1484 году Брамптон, и без того разбогатевший на торговле шерстью и вином, спекуляциях с землёй и меняльных рынках, был обладателем очень весомых признаков благодарности от короля Ричарда III. Помимо четырёх поместий в Нортхемптоншире, Брамптону в июле 1483 года было заплачено 350 фунтов (!) за услуги, никаким образом не уточнённые. А в 1484, помимо недвижимости, Брамптон получил освобождение от налогов на сумму 100 фунтов в год на двадцать лет. Такое впечатление, что на этого джентльмена-авантюриста пролился золотой дождь. Но за какие услуги? Как ни удивительно, здесь-то причина была обозначена: за службу, возложенную на него с Пасхи 1485 года. То есть, авансом.

Впрочем, даже если принц Ричард и был в полной тайне отправлен королём Ричардом за границу, в 1489 году для Брамптона, интересы которого требовали примирения с Тюдором, он стал обузой. Брамптон не захотел брать его в Лиссабон, но на волю судьбы не оставил. «Пирс», на самом деле, не удалился на самостоятельные поиски приключений, а был передан на воспитание знаменитому командующему и рыцарю короля Жуана II, по имени Пьеро Ваз да Кунха (Pero Vaz da Cunha). В данном случае, дополнительным бонусом у этого рыцаря исключительных качеств было наличие родственников ему под стать. Все они были знаменитыми турнирными бойцами с международной репутацией. И, конечно, моряками в придачу. Так вот, исповедником в одной из таких экспедиций у рыцаря Пьеро был сам мастер Альваро, проповедник самого короля.

Король Жуан был также королём требовательным. Его самого называли Совершенным, и от своих рыцарей и советников он требовал аналогичных качеств — владения оружием, умения выезжать лошадей, знания кодекса рыцарства и умения соответствовать этому кодексу, а также исключительной грамотности, начитанности, умения слагать стихи и делать философские разборы происходящего вокруг. Всё это воспитатель «Пирса» умел превосходно, что, впрочем, не мешало ему быть немного пиратом. Кто в то время не был?

И вряд ли рыцарь имел хоть малейшее снисхождение к одному из своих пажей — тех тогда воспитывали жёстко, мгновенно наказывая за непонимание безмолвного знака ударом. Сбежал ли «Пирс» от такого воспитателя? Он позже говорил, что сбежал. Но, похоже, ещё в 1490-м году он был в штате своего воспитателя, потому что на свадьбе принца Альфонсо и инфанты Изабеллы его заметили.

Что характерно, в 1486 году король Жуан ввёл очень строгие законы относительно одежды. Шелка и затканные золотом одежды позволялись только и только в исключительных случаях — даже для короля и королевы. Свадьба принца Алонсо была именно таким случаем, и именно тогда да Суза заметил пажа «Пирса» в толпе гостей с их челядью. Он увидел знакомого, в одежде того типа, в которой да Суза уже видел этого «паренька».

А в 1487-88 гг. Эдвард Вудвилл, дважды посетил Лиссабон. Учитывая, что несколько лет назад Эдвард Брамптон гонял дядюшку супруги Генри Тюдора по всему проливу, Лиссабон не мог притягивать Вудвилла в качестве места, где можно было с приятностью встретить старых друзей. Было что-то другое. Очевидно — именно «паж Пирс». Потому что Вудвиллу не было смысли следовать на войну с «маврами» через Лиссабон, и не было смысла оттуда через Лиссабон возвращаться. Северная Испания подошла бы больше.

В принципе, когда испанцы допрашивали дипломата де Сузу, который в 1482 году имел возможность отлично рассмотреть принца Ричарда во время своей миссии в Лондоне, тот отмахнулся, что увидел просто пажа в свите Пьеро Ваз да Кунхи, с которым обращались, как с пажом. Никто, похоже, не захотел вникнуть в то, что престарелый в тот момент де Суза, рассеянный и плохо помнящий и прошлое, и настоящие обязанности, вообще выхватил взглядом в толпе именно этого пажа. Никто не стал вникать и в то, почему за леди Брамптон, в свите которой «Пирс» прибыл в Португалию, был послан лучший корабль королевства. При всех достоинствах четы Брамптонов, они отнюдь не принадлежали к сливкам придворной среды.

В те годы для успеха при португальском дворе требовались, помимо прочих, две главные особенности: умение одеваться безукоризненно, от нижней рубашки до перчаток, и умение говорить. Очевидно, «Пирс» преуспел в обоих искусствах, но ему этого было мало. «Я хотел увидеть мир», напишет он впоследствии. Что ж, ещё на службе у рыцаря Пьеро он увидел больше, что большинство его сверстников могли вообразить. В 1489 году король послал своего рыцаря в Сенегал, и пажи, естественно, сопровождали своего господина и воспитателя. Впрочем, за годы, проведённые в Лиссабоне, «Пирс» привык к виду чужеземцев. Но португальцы искали за морями нечто большее, чем золото и жемчуг, слоновую кость и пряности. Они искали таинственное королевство Пресвитера Иоанна, окружённое огненными облаками. Царство настолько богатое, что крыши в его городах были из чистого золота, и настолько святое, что простым смертным было не представить.

Миссия в Сенегале имела много целей, в том числе и реставрацию одного короля Бемоя, обратившегося к Португалии за помощью и принявшего христианство. Но когда экспедиция достигла цели, Пьеро Ваз да Кунха внезапно убил этого Бемоя. Очевидно, влияние климата, известное в Португалии, потому что рыцарь не был наказан за свой странный поступок. На самом деле, поступок не был странным. Рыцарь понял, что если они останутся в Сенегале и начнут углубляться в континент, то все просто умрут. Так или иначе, паж «Пирс» насмотрелся всякого во время этой экспедиции. И, несомненно, многому научился.

Генри Тюдор не доверял Вудвиллам, как ни парадоксально это звучит. Скорее всего, не доверял с того самого момента, как его дядюшка Джаспер выловил Томаса Грея, маркиза Дорсета, пытавшегося вернуться в Англию, чуть ли не в самый последний момент. Дорсета в ряды Тюдора вернули насильно. Не совсем понятно, почему маркиза вообще не казнили, в конце концов, потому что при дворе первого Тюдора его держали то в Тауэре (во время истории с «Дублинским королём»), то под пристальнейшим наблюдением.

С коронацией своей собственной супруги его тюдоровское величество затянул настолько, что это стало выглядеть почти неприличным. Похоже, Генри VII колебался в этом отношении даже после того, как в феврале 1487 года принудил тёщу уйти в монастырь, предварительно конфисковав у неё всё, что мог. Напрасно колебался, кстати сказать. Пусть его супруга и не была самой уравновешенной из женщин, свой выбор она сделала окончательно и бесповоротно. Чего не сказать о Ричарде Вудвилле, её дядюшке, который не выказал ни малейшей симпатии к новому режиму, хотя и держался подальше от политики вообще.

Надо сказать, странности отношения семейства Вудвиллов к Тюдору просто требуют отдельного современного исследования, которое ещё не сделано должным образом. Алисон Вейр написала о жизни Элизабет Йоркской толстенную книгу, первые две сотни страниц которой касаются именно Вудвиллов, но Вейр имеет печальную склонность трактовать историю в свете собственных симпатий и антипатий, заходя в этом достаточно далеко. Дэвид Болдуин, написавший биографию Элизабет Вудвилл, сохранил (как всегда) нейтральную объективность, но его книга (как всегда) настолько лаконична, что делать какие-то выводы на основании её содержания совершенно невозможно. Тем не менее, детали биографий говорят сами за себя: отношения Вудвиллов и Тюдоров, казалось бы, естественных союзников уже по причине родства через брак, не были беспроблемными.

И как же Эдвард Вудвилл, который сражался за Генри Тюдора при Босуорте и против «Дублинского короля»? Почему Тюдор не доверял ему? А он не доверял, потому что из его собственных бухгалтерских записей следует, что за сэром Эдвардом пристально следили с самого 1486 года. Скряга не был скрягой, когда дело касалось шпионажа за собственными подданными. Поэтому странный интерес Эдварда Вудвилла к португальскому двору не остался в Англии незамеченным.

В 1488 и 1489 году Скряга щедро платил суммы от 4 до 10 фунтов каким-то таинственным осведомителям при дворе короля Жуана, а в 1489 и вовсе пожаловал ему Орден Подвязки — честь, которой англичане и в XV веке не разбрасывались. Посольство короля Жуана в Лондоне (декабрь 1490 — май 1491) содержалось более чем щедро, и послы засыпались подарками. Что за странный интерес к стране, известной, по большей части, как поставщик любопытных экзотических продуктов на европейские рынки? Интерес, который закончился так же внезапно, как начался. Закончился, когда «Перкин Варбек» открыто выступил в качестве оппонента режиму Тюдора.

Англичан, прибывших в Португалию вручить королю Жуану Орден Подвязки, принимал сэр Брамптон. Его «паж Пирс» был в это время уже при дворе да Кунхи, но мог принимать участие в торжествах. И, скорее всего, принимал, ведь они собрали на праздник до 700–800 баронов, рыцарей и сквайров королевства. Рассказал ли Брамптон что-то о своём бывшем паже англичанам? Во всяком случае, герольд Ричмонда активно шпионил за чем-то в Португалии уже с августа 1489 года, тогда как официальная делегация прибыла туда только в декабре. Кое-что может значить и факт, что чуть ли не одновременно с ним, герольд Карлайла был отправлен с такой же таинственной миссией в Брюгге.

Насколько в историю с будущим «Перкином Варбеком» был вовлечён сам король Жуан II? Ответ может быть найден в том, что он где-то на переломе 1493–1494 годов послал создателя глобуса, Мартина Бехайма, к «сыну короля во Фландрии». В те годы этот оборот мог относиться только к одному человеку в Европе — к Ричарду Английскому. Надо сказать, что именно в тот период относительно подлинности этого претендента на трон не был уверен даже император Максимилиан, так что остаётся признать, что король Жуан прекрасно знал, кто именно в 1487 году прибыл с леди Брамптон в Португалию.

Миссия Мартина Бехайма была секретной, но, очевидно, не для всех — золото Скряги платилось шпионам в Португалии не зря. На пути в Бургундию Бехайм был перехвачен англичанами, и задержан на неопределённый период в Англии. Когда ему удалось бежать, Ричарда Английского во Фландрии уже не было. Сам Бехайм описывает этот эпизод чрезвычайно осторожно, называя своих тюремщиков пиратами, а своего освободителя — «бородатым пиратом».

Жуан II, король-прагматик и большой умница, умер в 1495 году, так что совершенно неизвестно, на чьей стороне он мог быть в интриге вокруг английской короны. Скорее всего, на стороне победителя. Или, всё-таки, на стороне своего протеже? Во всяком случае, в 1494 году он послал своего камергера к путешественнику, географу и торговцу Иерониму Мюнцеру, который именно тогда решил сбежать от очередной эпидемии чумы оригинальным способом, путешествуя через всю Западную Европу. Что было опаснее, риск заразиться чумой, будучи очень и очень богатым человеком, в распоряжении которого был любой комфортабельный ретрит[120], или проехать 7 000 миль верхом через Европу, где чума вспыхивала то здесь, то там, и в придачу к ней путешественнику грозили другие невзгоды? Ответ очевиден. Например, король Жуан получил информацию по следующим вопросам:

— на чьей стороне лорд Равенштейн (Филипп Клевский, выступивший, в конце концов, против императора Максимилиана)

— на чьей стороне мадам Маргарет (Бургундская)

— «прибудет ли принц этим летом, и каковы его планы»

Из Португалии Мюнцер поехал в Нюрнберг через Испанию, Францию, и Фландрию. Похоже, почтенный доктор интересовался не только географией и коммерцией. Впрочем, лучший способ повлиять не коммерцию — это повлиять на историю.

О том, как «Перкин Варбек» оказался в Ирландии, есть несколько версий.

Почему именно Ирландия — понятно. Там всё ещё хранили память о Ричарде Йорке, этом королевском Лейтенанте Ирландии, которого туда сослали, но который сделал из этого скучного для придворных места настоящий оплот своей силы. Как? Ответ может быть в том, что он просто позволил англо-ирландским лордам править так, как они считали нужным. Это — официальная версия, которая, собственно, не объясняет решительно ничего. Если бы всё было так просто! Ведь, после истории с Дублинским Королём, Генри VII был вынужден оставить лорда Кильдейра в прежней силе и на прежнем месте, но это не сделало ЕГО популярным в Ирландии. Ирландия оставалась верной потомкам Ричарда Йорка.

Учитывая это, приключения «Перкина» в Ирландии выглядят более чем интересно. Для начала, не вполне ясно, как и когда он покинул Португалию. Сам он, в своём «признании» просто написал, что решил отправиться «к своим кузенам, Десмонду и Кильдейру», которые были предупреждены о его прибытии письмом. «Паж Пирс» вырос, ему пошёл восемнадцатый год, по его словам, и он решил взять свою судьбу в свои руки. Что интересно, он совершенно явно оставил в «признании» в стороне и Брамптона, и да Кунху, небрежно упомянув, что на службе у последнего он бы не увидел мир. Абсурд, но именно так он написал.

По его словам, он уволился, и поступил на службу к бретонскому купцу. И осенью 1491 года, в Корке, когда он прогуливался по улицам, «одетый в шёлк и бархат, принадлежавшие моему хозяину», горожане настолько очаровались его внешностью, что решили, что он принц. А потом йоркистская оппозиция вошла с ним в контакт с утверждениями и убеждениями, что он — принц дома Йорков, и может попробовать отобрать английский трон у выскочки-Тюдора. Он сопротивлялся, но они настаивали. И он, в конце концов, согласился. Случайность, не более того.

Согласно показаниям Брамптона, «паж Пирс» просто запросился домой, и он попытался отправить его на одном из своих кораблей во Фландрию, но молодой человек как-то ухитрился на этот корабль опоздать. Поэтому, через несколько дней, он просто отплыл на первом попавшемся, и попал в Ирландию, где местные жители-дикари были настолько пленены его роскошными одеждами, бывшими у него с торжества по поводу свадьбы португальского принца, что стали ходить за ним толпами. И получилось, что получилось. Брамптон выразил уверенность, что его бывший паж ничего такого не замышлял. Всё вышло совершенно случайно.

Судя по вышеприведённым высказываниям, Европу поставила на уши на долгие годы чистая случайность, помноженная на восторг «ирландских дикарей» по поводу шёлковых шмоток, надетых на смазливого юношу. Случайности, конечно, случаются. Показания героя «Бриллиантовой руки», при всей своей абсурдности, были чистой правдой. Ну решил купец продемонстрировать товар на подходящем манекене, ну восхитились такой красой обитатели ирландского города, ну решили оппортунисты использовать подходящий по фактуре материал для своих интриг. Случается.

Только вот не торговали бретонские купцы с Ирландией шелками и бархатом. Они привозили туда лён, парусину, олово, соль, и увозили треску, лес и необработанную шерсть, которую, перед погрузкой, надо было очистить от сора, грязи и овечьих экскрементов. Бретонский купец Мено, на корабле которого «Пирс» попал в Ирландию, торговал именно этой необработанной шерстью. Впрочем, Варбек сам писал, что идея вырядиться в лучшие одежды принадлежала ему самому. И Брамптон ему вторит.

Почему нет… В конце концов, у португальцев была привычка поражать африканских «дикарей» своим внешним видом. Если молодой человек был информирован, что ирландцы — тоже дикари, он сделал то, чему научился в Португалии. Или ещё проще: молодой парень оделся в лучшее, надеясь свести близкое знакомство с какой-нибудь хорошенькой девицей из местных. Путешествие куда глаза глядят, на первом попавшемся корабле (а не на том, на который тебя определил бывший патрон) — привилегия юности. Независимо от того, был «паж Пирс» Ричардом Плантагенетом или самозванцем Варбеком, он был семнадцатилетним парнем, успевшим многое повидать. И разве не учили легенды о короле Артуре, это настольное чтиво средних веков, что «ты не можешь отказаться от приключения, ибо каждое приключение должно быть прожито до своего конца, иначе оно разрушит тебя».

Автор книги, Энн Ро, проводит мощные параллели между этой частью жизни того, кого знали под именами Ричарда Английского и Перкина Варбека, и циклом легенд о короле Артуре. Избранный толпой, убеждённый, что в его жилах течёт кровь королей, рыцарь, идущий за открывшимся перед ним приключением. Ведь это — история Артура. Параллели могут показаться притянутыми за уши, но вспомните себя в 17 лет. Возможно, существуют на свете юные создания, наделённые от природы основательной привязкой к реалиям окружающей жизни. Огромному большинству хватает фантазий — книг, фильмов, собственных миров, созданных воображением. Но некоторые рождаются с тенденцией видеть чудеса в самых обыденных вещах, и со способностью без оглядки идти за приключением, приглашение к которому видят только они.

Взять билет в город, название которого приглянулось, отправиться в никуда, с полным спокойствием и уверенностью, что и там тебе найдётся место (и находится, кстати), жить в каждом новом месте новой жизнью и под новым именем, быть тем, кем тебя воспринимают окружающие, оставаясь собой, каким ты себя видишь. Не пробовали? Тот, кто пробовал — знает. Это потом откуда-то набегут сомнения и опасения, здравые рассуждения и попытки сделать своё существование максимально безопасным. Но в семнадцать — нет, если ты родился видящим приглашения к приключению.

«Перкин Варбек» не дожил до возраста сомнений. Возможно, поэтому его собственные попытки объяснить решающий поворот выглядят так странно, имеют так мало деталей. То приключение, в котором он был принцем — только оно имело значение, и не так важно, был ли он принцем, или верил в то, что он принц, или был просто малолетним бродягой, авантюристом. И уж вовсе не важно, как он в это приключение попал. Немалое значение имеет и то, как он жил в тот момент, когда писал признание, что читал. Так ли уж непостижимы описываемые Ро параллели, если в часы одиночества пленник Скряги читал то, что было в каждой библиотеке — легенды о короле Артуре. Или он смог почувствовать одержимость самого Генри VII этой темой? Ведь прошлое у них обоих было удивительно сходным. Кто знает…

Время и место рождения принца Ричарда Шрюсбери не указано ни в одной хронике (если верить Энн Ро), их установили позже, чисто по данным о жизни его родителей (привет спекуляциям относительно рождения и скромных крестин самого короля Эдварда IV). Так что 17 августа 1473 года — дата приблизительная.

В мае 1476 года, когда принцу не было и трёх лет, началось его обучение. Его первым учителем стал мастер Джон Джильс, учитель грамматики. Латинской, разумеется. В 1477 году, у принца Ричарда были уже свои апартаменты и свой двор, хотя ребёнка и не отослали жить самостоятельно, как принца-наследника, его старшего брата Эдварда. Но свой совет и свой штат у этого принца были. Были также канцлер, секретарь, казначей, камергер, несколько личных слуг. Была своя печать, были свои обязанности в системе управления королевством — через него король собирал в свои сундуки доходы с им же самим пожалованных сыну земель.

С точки зрения нашей культуры, этому мальчику повезло больше, чем его старшему брату, потому что до семи лет значительную часть своего свободного времени он проводил с семьёй — с матерью и сёстрами. Хотя вряд ли этого свободного времени было много у принца, весь день которого был расписан по часам, и даже «игры и спорт» были частью программы обучения. Программу воспитания для своих детей составил сам король Эдвард, и программа для его наследника была ещё жёстче, чем программа, по которой рос и обучался его второй сын. Подъём к мессе, отбой в 8 вечера.

Темы разговоров, сама манера разговора окружающих, темы примеров и предметов для размышления — всё было жёстко регламентировано, самодеятельность не допускалась. Но и результат был соответствующий. Когда принцу Ричарду было девять, его таланты, как и таланты сестёр, увидели португальские послы, и увиденное их впечатлило. Все дети были красивы, грациозны, а принц, кроме музицирования и пения, продемонстрировал искусство владения двуручным мечом (подходящего размера, конечно).

Для того, чтобы понять, до какой степени отношения в английской королевской семье того времени были регламентированы этикетом, достаточно помнить: каждый раз, встречая отца-короля, сын вставал на колени и просил благословения. Послушание, понимание иерархии, набожность, высокий образ мыслей, образованность, физическое развитие — это были отличительные черты детей королевских фамилий, если их воспитанием занимались добросовестно. И эти особенности невозможно просто изобразить, они должны быть частью личности. Именно поэтому отличить истинного принца от фальшивого не должно было быть сложным.

Хотя… Одна из книг в библиотеке Эдварда IV, “Secretum Secretorum”[121], содержит рассказ о принце и сыне бедного ткача. Принц, несмотря на все попытки его обучить и воспитать, оказался полным разочарованием для родителей, видя заветной мечтой карьеру кузнеца. Сын ткача, в свою очередь, стал разочарованием для своих родителей, оказавшись совершенно неспособным обучиться ткачеству. Звёзды, под которыми родились дети, просто определили одного в кузнецы, несмотря на королевскую кровь, а другого — в королевские советники, несмотря на рождение в хижине ткача. Звёзды и судьба.

Когда Ричарду Шрюсбери было 9 месяцев, ему дали титул герцога Йорка. В пять лет он стал графом-маршалом Англии, через год — лейтенантом Ирландии, в семь лет — кавалером Ордена Подвязки. И в четыре года он стал женатым человеком. Детская жизнь была штукой хрупкой, и король не хотел ждать, пока жених и невеста повзрослеют, ведь на кону стояло всё наследство Мовбреев. Как ни странно, в подробном описании торжества о самом принце практически ничего не говорится. Ведь он был просто инструментом политики своего отца.

1483 год изменил всё. Не сказать, чтобы жизнь принца Ричарда проходила без потрясений и до смерти отца. Он потерял брата Джорджа, на следующий год — сестру Мэри и жену Анну Мовбрей. Но, если верить доктору Арджентайну, из двух оставшихся братьев именно Ричард был жизнерадостным мальчишкой, любящим движение и песни. Что касается принца-наследника Эдварда, добрый доктор описал его Манчини как мрачного, меланхоличного и лишённого утончённости типа. Во всяком случае, Манчини так писал. Хотя относительно болезненности принцев существовало много версий уже при их жизни. Возможно, мимоходом упоминающихся братьев просто путали, возможно, в детстве болезненными были оба — потомство Эдварда IV и Элизабет Вудвилл вообще не отличалось ни крепким здоровьем, ни долголетием, хотя оба были представителями весьма крепких в этом смысле семей.

Последний раз братьев видели, когда они играли в саду Тауэра. Принцу Ричарду было тогда девять лет.

Но из государственных бумаг принц Ричард испарился ещё раньше. Собственно, после смерти короля Эдварда, о нём прямо упоминают только в связи с перемещением в Тауэр из Вестминстера, и ещё в парламентском документе, объявляющим потомство короля от Элизабет Вудвилл незаконным. Эдвард V после этого ещё упоминается кое-где как «лорд Эдвард, Бастард», или «лорд Эдвард, Бастард, бывший король», но Ричард — никогда. Похоже, в Англии нашлось бы не слишком много человек, способных опознать этого принца, сильно выросшего и возмужавшего, при встрече через несколько лет. Тем не менее, двое нашлись. Джон Атвотер, дважды мэр Корка, и Джон Тейлор-старший, бывший служащий герцога Кларенса.

Как известно, решающую роль в судьбе «Перкина Варбека» сыграла леди Маргарет Бургундская, вдова Карла Смелого. Умная, хладнокровная, добросовестная принцесса, живой идеал, словно сошедший со страниц книги Кристины Пизанской. Почему она ополчилась на Генри VII, который женился на её племяннице, коронованной, в конце концов, королевой Англии? За то, что он убил её брата Ричарда? Но старший брат леди, Эдвард, убил их родного брата Джорджа, которого леди Маргарет очень любили, что не помешало ей нормально с ним общаться.

Сама она, в 1493 году, писала Изабелле Испанской, что её семья выпала из королевской когорты Европы из-за «чудовищнейшего захватчика, узурпатора и тирана». Вроде, она считала, что только мужская линия вернёт её дому славу, и именно поэтому она поддерживает своих племянников в их борьбе за корону Англии.

Это было хорошим объяснением, но вряд ли чистосердечным. Это же леди Маргарет, защитившая наследство и права своей приёмной дочери, совершенно без посторонней помощи, только благодаря острому уму и способностям к стратегическому мышлению. Это же леди Маргарет, которая успешно защищала права детей падчерицы, то есть, ту самую женскую линию. Ну не могла она отмахнуться от детей племянницы только на том основании, что они являются продолжением рода по женской линии. Скорее уж герцогиня поставила крест на самой Элизабет, явно и безусловно преданной врагу своего дома, и не считала её детей достойными представителями линии Йорков.

Жизнь леди Маргарет, несмотря на кажущуюся прозрачность и публичность, омрачало что-то, о чём никогда не говорили в ясных выражениях. Ещё накануне её брака с Шарлем Бургундским вдруг пошли слухи о том, что принцесса давным-давно не является девицей, и даже имеет ребёнка. Слухи, очевидно, достаточно интенсивные, потому что жених даже приказал хватать сплетников и бросать их в реку. Затем, в феврале 1473 года, герцогиня на целых два месяца удалилась в Сен-Жосс-тен-Ноде, откуда её приехал встретить муж, оторвавшись от своих военных подвигов. То ли нервный срыв, то ли ещё что, вплоть до неудачных родов — никто не знает.

Французы туманно сплетничали и о том, что леди Маргарет родила ребёнка от какого-то любовника, пока её муж искал славы в сражениях, но Ро считает, что ни при каких условиях сын герцогини не был бы скрыт при жизни герцога. Он был бы объявлен сыном герцога. Так что детей у этой пары не было, это точно. Впрочем, они, похоже, не слишком-то и старались. Герцог воевал, герцогиня управляла правительством и заботилась о падчерице, и пересекались они пару раз в году.

Я читала о брошенном мимоходом замечании, что герцог предпочитал мужчин, но не могу сказать, насколько оно обосновано. Во всяком случае, к леди Маргарет супруг относился с уважением, это точно. Кое-кто из анти-Бургундских кругов поговаривал и о том, что у леди Маргарет был ребёнок уже после смерти герцога Шарля, но ведь говорили, достаточно серьёзно, и о том, что леди создала своего протеже, Ричарда Английского, алхимическим путём — вызвала сильфа.

О том, что герцогиня годами искала подходящую кандидатуру, писал Полидор Виргил. Он утверждал, что леди Маргарет учила найденного молодого человека лично. Но леди Маргарет удалилась из Англии достаточно давно, чтобы не знать ничего о тысячах мелочей придворной жизни при дворе своих братьев. Бернар Анрэ утверждает, что у неё, тем не менее, был человек, который мог просветить фальшивого принца о чём угодно — французский секретарь при дворе Эдварда IV, Стивен Фрайон. Этот секретарь продолжил на своей должности при Ричарде III, и был автоматически утверждён Генри VII, но двор последнего ему категорически не понравился, и он сбежал к леди Маргарет.

Ро высказывает предположение, что Фрайон всегда был агентом леди Маргарет, и она отозвала его, когда он понадобился ей дома. Фрайон действительно сбежал от Тюдора, но, насколько известно, в 1490-х годах он работал на короля Франции. В принципе, он мог и совмещать работу и на короля, и на герцогиню, но создаётся впечатление, что из Англии он улизнул чисто по меркантильным соображениям — налоги не любили платить и в пятнадцатом веке.

Сохранилось одно письмо герцогини от 1495 года, в котором она просит папу признать её подопечного правомочным претендентом на английский престол. В нём она много пишет об истории Иоаса, который был спасён своей тётушкой. Она не пишет прямо, что эта история — история её племянника Ричарда, но параллель совершенно очевидна. И она может быть правдой.

Молине, бургундский хронист, пишет что-то в этом роде. Но ничего и никогда не утверждалось конкретно. Как и не писалось конкретно, чьим «племянником» был принц Ричард:

Двери герцогини всегда были открыты для тех, кто бежал от Генри VII — и после Босуорта, и после Стока. Она хорошо знала Брамптона. И была тесно связана с Португалией через родню мужа. Брамптон мог ждать в Брюгге, чем закончится экспедиция Дублинского короля, прежде чем увезти принца Ричарда в Португалию, где тот был в почти полной безопасности, хотя сам Брамптон никогда ни словечком не обмолвился о своём знакомстве с герцогиней Маргарет.

В 1488 году герцогиня вела какие-то секретные переговоры с Джеймсом IV Шотландским. Осенью к шотландскому двору от неё отправилось весьма своеобразное посольство, целых 42 человека, все — беглые йоркисты, и Ловелл в их числе (да-да, именно тогда ему и была выписана охранная грамота). Переписка между Бургундией и Шотландией стала регулярной, король Джеймс даровал охранную грамоту всем, прибывающим в Шотландию «по их делу». С 1489 года корреспонденцию перевозил Роланд Робинсон, йоркист из Дарема, и с того же года леди Маргарет начала при его помощи получать известия из Ирландии через Шотландию. В 1490-м году, за год до появления в Ирландии красивого юноши в богатых одеждах, герцогиня начала активно распространять слухи, что принц Ричард Шрюсбери жив.

Всё это происходила в атмосфере чрезвычайной секретности, почти ничего не доверялось бумаге, ничего не заявлялось официально. Именно так герцогиня Маргарет раздавала неимущим фермерам зерно в Эно — тщательно скрывая, кто является благодетелем.

Король и заговоры

Не смотря на то, что движение в пользу Дублинского короля, то есть молодого графа Уорвика/Ламберта Симнелла особой массовости в пределах Англии не показало, слишком очевидное несоответствие в описаниях коронованного в Дублине мальчика и попавшего к Генри VII в плен дюжего юноши (не говоря о «простого ума» молодом человеке, сидевшем в Тауэре) не могло не привести к тому, что внешние политические соперники власти английского короля попытаются использовать этот образ ещё раз. И действительно, в самом конце 1489 года Шарль VIII Французский начал переговоры с неким Джоном Тейлором, служившим ещё Джорджу герцогу Кларенсу, о финансировании нового предприятия, которое должно было притянуть во Францию йоркистов, намеренных свергнуть Генри VII любой ценой — даже ценой собственной жизни.

Относительно этого йоркистского движения нужно иметь в виду, что оно не было чем-то единым и движимым единой целью. Вовсе нет.

Во-первых, свое влияние на симпатии и антипатии «старой», политической и экономической йоркистской элиты, имела региональная политика нового режима. Например, в какой-то момент отсутствие графа Уорвика и несовершеннолетие молодого Бэкингема привело к вакууму власти в западных областях центральных графств Англии. Этот вакуум был заполнен как энергичным продвижением своих людей графом Дерби, так и реабилитацией Уильяма Беркли, который, в свою очередь, продвигал своих людей, преданных именно ему. С другой стороны, недоверие короля к таким могущественным в регионе лордам, как сэр Симон де Монфор, шериф Лестершира и Уорвикшира, оттолкнуло их прямехонько в объятия оппозиции. Свою роль сыграло и возвращение на английскую политическую арену графа Оксфорда — да ещё и на первых ролях. Естественно, от кого-то власть перетекла в его руки, и это заставило потерявших власть желать возвращения к власти йоркистов.

То есть, эта часть симпатизирующих оппозиции руководствовалась простыми и предсказуемыми «шкурными» интересами, и управлять ею было легко и просто. Хотя иногда в «управлять» как раз входило намеренное притеснение именно с целью оттолкнуть от режима некоторых деятелей, сделать их этими действиями оппозиционерами, и, в конечном итоге, либо избавиться от них раз и навсегда, либо подорвать их положение и власть раз и навсегда.

Но было ещё и «во-вторых» — а именно, феномен идеологической преданности определенной партии. Именно он сыграл свою роль в те времена, когда новой властью были именно Йорки, которым, не смотря на все усилия осыпать милостями потесненных ланкастерианцев, приручить их не удалось — те предпочли полунищую жизнь в изгнании и риск гибели за свои убеждения. Сам граф Оксфорд тому примером. Теперь Колесо Фортуны сделало поворот, и перед выбором встали уже йоркисты.

В истории заговоров этой группы довольно интересно дело сэра Роберта Чэмберлейна и Ричарда Вайта в январе 1491 года. Интересно оно тем, что судьба вовлеченных в него и развитие событий известны неплохо, но вот что именно задумали эти джентльмены, можно только гадать. Их обвинили в попытке спровоцировать войну против Генри VII, не больше и не меньше. Сам-то сэр Роберт был ещё в компании с Эдвардом IV, когда тому пришлось искать убежище во Фландрии, так что при новой власти он сидел, связанный бондами, в своих владениях в Чертси, и, по-видимому, для короля известие о том, что престарелый ветеран что-то там делает для французского короля, было громом среди ясного неба. Сведения пришли к нему после того, как Чэмберлейн, оба его сына, Ральф и Эдвард, Вайтс и ещё несколько человек пытались бежать из Англии во Фландрию через Харлпул, и, будучи обнаруженными, укрылись в церкви св. Катберта в Дареме.

Генри VII отправил разбираться с этой загадкой сэра Эдварда Пикеринга с сотней (!) всадников, приказав вытащить всю компанию из убежища и быстро привезти в Лондон со всеми предосторожностями. Епископом Дарема был тогда Джон Шервуд, назначенный на должность Ричардом III, и, кстати, хорошо знакомый с доктором Арджентайном, который был личным лекарем «принцев из Башни». Король знал, что Шервуд будет возражать против нарушения права церковного убежища без доказательств того, что укрывшиеся там повинны в государственной измене, поэтому лично написал епископу письмо, обязав его не только выдать Чэмберлейна с компанией, но и лично проследить, чтобы абсолютно все принадлежности, бумаги и документы, находящиеся у них, были перечислены, упакованы, и переданы Пикерингу.

Что именно было в тех бумагах, не знает никто. В Лондоне, куда привезли пленников, циркулировали слухи, что Чэмберлейн со спутниками намеревался бежать в Бургундию, к «Ричарду герцогу Йорку», живущему у Маргарет Бургундской. Кстати, в 1496 году «Перкин Варбек» говорил, что сэр Чэмберлейн умер за него. Тем не менее, учитывая серьезность угрозы, которую молодой человек, имеющий так много имен, представлял для Генри VII уже одним своим существованием, поражает, что сэр Чэмберлейн был единственным из восемнадцати вовлеченных, умершим в результате этой операции (он был обезглавлен в марте 1491 года), хотя в обвинении говорится, что заговорщики намеревались убить короля и начать в Англии гражданскую войну. Остальные, включая его сыновей, были помилованы. Поражает также стоимость рейда Пикеринга, который обошелся казне в £140 6s. 8d, тогда как изначально на это дело было ассигновано 40 фунтов, что тоже немало.

Была также группа йоркистов, причины поведения которой однозначно установить трудно, если вообще возможно. Когда барон Фиц-Уолтер неожиданно для всех был назначен камергером личного хозяйства нового короля, Генри VII преследовал этим назначением свои цели, разумеется. Фиц-Уолтер сидел, в основном, в Кале, и все его связи были именно там, так что приближая ко двору Фиц-Уолтера, король рассчитывал заполучить и все его связи в свое распоряжение. И начал Фиц-Уолтер воистину резво и именно так, как от него ожидали, с методичного притеснения жены сидящего в Тауэре графа Суррея (Фиц-Уолтеры всегда были в тени Говардов в родном Норфолке, и 9-й барон решил, что пришло его время взять реванш). Но за притесняемую леди вступился всесильный граф Оксфорд, ей родич, а потом и сам граф Суррей выпрыгнул из Тауэра прямо в сапоги графа Нортумберленда, став лейтенантом короля. Естественно, Фиц-Уолтер заметался, и вот тут-то уже йоркисты из Кале, на интеграцию которых Генри VII надеялся, используя малосимпатичную фигуру 9-го барона, стали использовать Фиц-Уолтера и его близость к королю.

Естественно, Генри VII отметил странные шевеления вокруг Фиц-Уолтера, и принял меры. С 1487 года, часть обязанностей Фиц-Уолтера в хозяйстве короля была передана сэру Роберту Уиллоуби. В июле 1489 года, Фиц-Уолтер потерял все свои региональные должности и был вынужден заплатить королю бонды за свою пожизненную лояльность. В начале 1490 года, его оштрафовали за неуважение к королевскому совету, и с тех пор он потерял всякое влияние при дворе. Так что прямое его предательство в 1493 году было уже ожидаемым. Тем не менее какие-либо действия против «людей из Кале» из окружения Фиц-Уолтера, до поры до времени предприняты не были.

Королю, впрочем, и без брюзжащих по углам домашних йоркистов было чем заняться — в сентябре 1491 года Шарль VIII Французский снарядил и отправил в Ирландию небольшую экспедицию на двух кораблях — Mary Margot и Passerose. На них он отправил компанию, с которой вел переговоры относительно финансирования дела графа Уорвика — Тейлора со товарищи, общим числом в 140 человек, экипированных и вооруженных. Счастливый до мозга костей, Тейлор немедленно написал письмо другому бывшему служащему герцога Кларенса, Джону Хейсу, которое я просто не могу не привести здесь дословно — настолько хрестоматийно оно о мечтах всех оппозиционеров насчет «заграница нам поможет»: “Sir, ye shall understand, that the King’s grace of France, by the advice and assent of his Council, will aid and support your Master’s Son to his right, and all his Lovers and Servants, and take them as his friends, both by Land and by Water, and all they [sic] may be well assured safely to come unto France, both Bodies and Goods, and such as have no Goods they may come hither and be relieved, if they be known for true men to the quarrel; and over that, he will give help of his own Subjects, with Ships, Gold and Silver, to come into England… and the King and his Council say they will ask nothing in recompense, but to do it for the wrong he did, in making Henry King of England, and for the good will he oweth unto the Son of your Master, for they be near of kin… Sir, ye shall hear by other friends, Sir, the convenable time of help is come, and therefore now endeavour yourself, and put to your hand, and spare for no cost, for there shall be help in three parties out of Royaume, but here is the place most meetly for you…”[123].

Примечательно, что Джон Хейс в эти игры играть не собирался, он просто принял письмо от посыльного, отослал того, и тут же бросил письмо в огонь — но оно каким-то образом туда не попало, и сыграло роль улики против несчастного, которого обвинили в сокрытии заговорщической деятельности, и конфисковали всё его имущество. Похоже, что кто-то из слуг Хейса это небрежно брошенное письмо подобрал и передал властям. Это, скорее всего, говорит о том, что правительство очень пристально присматривало за людьми, чьи связи могли представлять интерес для заговорщиков всех мастей.

Из письма также можно сделать вывод, что Тейлор и другие, находящиеся на бортах французских кораблей, но под английским флагом, как-то представляли себе, что они высадятся в Англии, освободят графа Уорвика и коронуют его. А вот капитанам кораблей была во Франции дана другая команда, и в результате они доставили своих пассажиров в Ирландию.

И в этом месте стоит остановиться, перевести дух, и попытаться понять, кого, собственно, кто продвигал на роль нового короля Англии. Совершенно очевидно, что заговорщикам было, по сути, всё равно, на кого ставить: на графа ли Уорвика, на Ричарда ли Йоркского, или вообще на сына-бастарда покойного Ричарда III. В 1493 году Генри VII жаловался в своем письме Тальботу, что первой фальшивой личностью прибывшего в Ирландию молодого человека была именно личность Джона Глостерского, бастарда короля Ричарда. Потом он принял личность графа Уорвика, “and now the second son of our father, king Edward the Fourth, whom God assoile”[124].

Проще всего было бы отнести возникшую путаницу (если она вообще была) на глупость и плохую организованность заговорщиков. Только вот как восстание «Ламберта Симнелла», так и история «Перкина Варбека» сами по себе, по фактам, выглядят безукоризненно воплощенными планами, сделанными когда-то в далеком прошлом на крайний случай. Путаница начинает возникать там, где её искусственно создают то король Франции, которому было всё равно, каким способом создавать напряжение в Англии, то сам Генри VII, который теперь не имел другого выбора как доказывать фиктивность образа Ричарда Английского — он сам отменил бастардизацию детей Эдварда IV. Причем история фиктивности образа Ричарда Английского местами приобретает характер алхимической сказки — все участники его истории, с ним самим во главе, рассказывают нам о странном появлении роскошно одетого молодого человека с повадками принца в полудиком месте, где простодушные обитатели падают перед ним на колени, а сам он, с лукавой усмешкой, позволяет называть себя как кому будет угодно, никак не открывая своей истинной личности, если таковая вообще имелась. Как в том алхимическом третизе, которые был в библиотеке короля Эдварда IV, и рассказывал о том, как алхимик Раймунд Лулль создал четырех леди из серебра, и четырех рыцарей из золота:

Король идет на Францию

Чтобы не увязнуть в противоречивых историях о личности и характере человека, которого именовали «Перкином Варбеком», я упомяну только, что в Ирландии он не получил той поддержки, на которую рассчитывали йоркисты. Да, его поддерживали и с ним занимались Джон Этвотер, мэр Корка, и лорд Десмонд (Морис Фиц-Томас Фиц-Джеральд), но именно лейтенант Генри VII, граф Килдэйр, обратил на молодого человека внимание лишь на мгновение — и потерял к нему интерес. То ли почуял фальшивку, то ли, скорее всего, какие-то обязательства он чувствовал только конкретно перед доверенным ему когда-то сыном герцога Кларенса, да к определенным людям конкретно, а йоркисты как партия были ему глубоко безразличны. В отличие от Генри VII, к слову сказать, у которого хватило проницательности в дела Ирландии не лезть, и оставить их Кильдэйру.

У них были своеобразные отношения, у короля и его лейтенанта. Когда Килдэйр бывал при дворе, его манеры вымораживали становившихся всё более церемониальными придворных — он мог взять короля за руку, разговаривая с ним, рассказать ему пару-тройку не совсем приличных историй, сопровождая рассказ божбой и раскатами хохота. Учитывая, что граф говорил по-гэлльски, который не понимал ни Генри VII, ни его окружение, его визиты были для всех тяжелым испытанием. Король, впрочем, даже не пытался против такой фамильярности роптать — ему, в сущности, нравился этот шумный и харизматичный тип, который через несколько лет будет «оправдываться» против обвинения архиепископа в том, что он подпалил собор, словами: «я бы этого никогда не сделал, если бы мне не сказали, что ты там!».

Конечно, Генри VII не был бы самим собой, если бы, узнав о триумфе загадочного молодого человека в Корке, не отправил в Ирландию сэра Джеймса Ормонда, сына-бастарда лорда Батлера, в сопровождении 200 солдат под командованием Томаса Гарта, чтобы отвлечь возможное внимание лорда Кильдэйра к Варбеку — Батлеры и Фиц-Джеральды нещадно враждовали века эдак с XIII. Расчет короля оправдался полностью. Именно к тому периоду относится эпизод, который сейчас кажется забавным, но вряд ли таковым был в свое время.

В 1492-м году, Батлеры и Фиц-Джеральды, и так вечно враждующие друг с другом, рассорились до такой степени, что Батлерам пришлось укрыться в часовне кафедрала, прибегнув к святости церковного убежища. Фиц-Джеральды последовали за Батлерами, и стали требовать, чтобы те открыли дверь — чтобы они могли пожать друг другу руки, и помириться. Батлеры отказывались, обоснованно опасаясь, что прецеденты Войн Роз сильно ослабили понятие церковного убежища. В конце концов, Фиц-Джеральды просто прорубили в двери дыру, и через неё состоялось историческое рукопожатие. Перемирие вскоре было нарушено, но жест остался в истории — уж больно красив был.

В общем, в Ирландии становилось жарковато, и французский король счел за благо эвакуировать претендента на трон от йоркистов из Ирландии во Францию летом 1492 года.

А в октябре того же года, во Францию отправился и Генри VII — с войной. Ну как с войной… Как говорят историки, это был парад от Кале до Булони, с короткой осадой в конце. Причем, никто не может со стопроцентной уверенностью сказать, зачем этот поход в принципе состоялся. Причем, король озаботился договориться с парламентом ещё в 1491 году, объявив, что Франция сеет раздор в Европе, и мутит воды английской политики, поддерживая беглых и скрытых йоркистов. Я подозреваю, что единственным смыслом этого похода было своего рода освящение союза с Фердинандом и Максимилианом, а единственным смыслом союза — красивый выход на арену международной политики новой английской королевской династии. Но могло быть и ещё что-то. Например, идея, что возможность заключить договоры с императором Священной Римской империи и Испанией слишком напоминает ситуацию с самым славным представителем династии Ланкастеров, Генри V, чтобы не пристегнуть Генри VII, как бы наследника Ланкастеров, к былому блеску.

Собирались ли короли Англии и Франции воевать на самом деле? Во всяком случае, лошадь Генри VII была украшена лилиями королевского дома Франции, и он велел начеканить монет, где в центре «розы Тюдоров» красовалась та же лилия. Тем не менее, проблемы с военными походами Англии на континент оставались всё теми же: перевозка большого количества военного контингента и оружия требовала большого количества плавсредств. В данном случае, для перевозки 14 000 человек понадобилось 700 кораблей, и собирать эти корабли пришлось долго. Вообще, похоже на то, что изначально-то Генри VII все-таки намеревался повторить путь Генри V из Портсмута в Нормандию, но затем случилось неизбежное.

Это должна была быть совместная операция — Генри и Максимилиан, у которого тоже сошлись звёзды повоевать с Францией в 1492 году. И они настолько интенсивно обменивались посланиями по координации действий, что часть их оказалась перехвачена. Соответственно, планы пришлось менять, буквально переодевшись на лету — из Портсмута в Кентербери и из Нормандии в Кале. И с этого момента серьезное намерение вернуть потерянные английские владения во Франции превратилось в парад с намерением получить от Франции какую-никакую почетную «пенсию», как когда-то получил Эдвард IV.

Договор в Этапле был заключен 3 ноября 1492 года, и это был хороший договор. Во-первых, англичане получили компенсацию расходов в размере 159 000 фунтов. Во-вторых, французы согласились заплатить англичанам всё, что тем задолжала Бретань, то есть 745 000 золотых крон — астрономическая сумма, которую вряд ли сама Бретань была способна когда-либо заплатить. Даже Франция договорилась выплачивать эти деньги по 50 000 золотых крон в год, и это было около 5 % всего годового дохода английской короны. В-третьих, Франция пообещала выслать «Перкина Варбека» и, что самое интересное, так и поступила. Более того, до самого 1513 года Англия и Франция сблизились, как никогда до этого. Взамен Генри VII просто пришлось признать права Франции на Бретань, но поскольку Анна Бретонская к тому времени уже согласилась на французский брак, это было признанием де-факто.

Довольно напряженными остались только отношения между Англией и императором Максимилианом, с точки зрения которого Генри VII нарушил их договор ради выгоды. На самом деле, Максимилиан просто провозился слишком долго, явившись на рандеву через месяц после того, как англичане и французы подписали договор, а те, в свою очередь, торопились с договором до начала зимы. Но кто же признает свою ошибку? В результате, бездомным «Перкин Варбек» не остался, и перебрался под крыло к императору. Который, надо сказать, на тот момент вообще понятия не имел, с кем он имеет дело — то ли действительно с дорогим племянником уважаемой родственницы, Маргарет Бургундской, то ли со самозванцем и авантюристом, готовность которого к приключению окружающие политики хотели использовать в своих интересах.

Заговор Варбека развивается

В 1493 году у всех, вовлеченных словом, делом или фантазиями в историю с парнем, который то ли был, то ли не был принцем Ричардом Английским, закончилось время для размышлений. Генри VII наложил санкции на торговлю с Фландрией, но оружие это было традиционно обоюдоострым: Фландрия не получала английскую шерсть, но и английские купцы не могли получить свои деньги. Тем временем, всегда готовые пограбить иностранцев, англичане атаковали поселения иностранных торговцев (ганзейцев, в основном) и их корабли, хотя груз тех кораблей и не попадал под эмбарго. С другой стороны, эта предубежденность к иноземцам росла в пропорции к страху, что превратившийся из союзника во врага Максимилиан и прочие враждебные силы готовят вторжение в Англию.

При дворе короля знали, что к марту 1493 года как минимум сэр Роберт Клиффорд, лорд Фиц-Уолтер, сэр Хэмфри Саваж, сэр Саймон Монфорт, сэр Томас Твэйтс, Уильям Дюбени, сэр Уильям Стэнли и ещё некоторые договорились оказать помощь «самозванцу». Тем не менее, служба безопасности короля не сомневалась, что эти лорды — только верхушка айсберга, и тщательно следила за передвижением по стране тех, кто традиционно не сидел на месте: за торговцами, коробейниками, монахами, актерами, музыкантами. Сэр Реджинальд Брэй, использовавший в свое время эту братию виртуозно, несомненно имел среди них своих шпионов, и мог держать руку на пульсе заговорщиков. Насколько известно, существовал план убийства короля и его наиболее важных придворных путем нанесения яда на дверные ручки. А одной ночью весь Лондон был обклеен призывами присоединиться к Ричарду Английскому и свергнуть узурпаторов.

Тем не менее, в апреле 1493 Генри VII покинул Лондон и обосновался в Кенилворте, усилив там гарнизон. В силах своих помощников в Лондоне он не сомневался, а вот возможные шевеления в Уэльсе, Восточной Англии и Шропшире были настолько потенциально опасны, что требовали власти и полномочий короля для быстрого реагирования. Как показало время, в Лондоне и в самом деле справились с заговорщиками играючи. Сэр Хэмфри Саваж, обнаглевший к маю до прямых призывов лондонцев к бунту, был вынужден искать укрытия в Вестминстерском аббатстве, а сэр Роберт Клиффорд — бежать в Бургундию (впрочем, именно он-то был шпионом короля, и вся история с заговором дала ему прекрасную причину оказаться вполне легально в гуще событий). Королевские патрули в Кенте перехватывали посланцев заговорщиков. Маргарет Бургундская не смогла собрать деньги, чтобы нанять наемников, а Максимилиан готовился полностью взять на себя все обязанности императора Священной Римской империи, потому что его отец явно приближался к смерти — ему было не до Англии, хотя позже, когда старик все-таки умер, Максимилиан приволок своего протеже на похороны, представив его законным королем Англии.

Чем занимался «Перкин Варбек»? Дипломатией. В частности, сохранилось его письмо Изабелле Кастильской: “Most gracious and excellent Princess, my most noble Lady and cousin, I commit myself entirely to your majesty. When the Prince of Wales, eldest son of Edward King of England of pious memory, my very Dear lord and father, was put to death, a death to be pitied, and I myself, at the age of about nine, was also delivered up to a certain lord to be killed, it pleased divine clemency that this lord, pitying my innocence, should preserve me alive and unharmed. However, he forced me first to swear upon the sacred body of Our Lord that I would not reveal [my] name, lineage or family to anyone at all until a certain number of years [had passed]. Then he sent me abroad…”[125].

Тут снова пора остановиться и проверить один из постулатов рикардианцев, который мы повторяем почти автоматически — что Маргарет Бургундская старалась всячески навредить Генри VII потому, что жаждала мести за смерть своего брата Ричарда III. Тем не менее, она покровительствовала человеку, ясно написавшему, что его старший брат, принц Уэльский, был убит человеком, к которому «тоже» был затем доставлен и он сам. Трудно усомниться, что этим «неким лордом» был Ричард Глостерский. Естественно, «Перкин Варбек», со своей стороны, не мог писать письма всем европейским монархам без согласования со своими покровителями. Собственно, эти его письма — решающее доказательство того, что принцесса дома Йорков была в своей мстительности движима исключительно клановой гордостью и ничем другим.

Второй момент, над которым надо подумать — это знакомые все имена в списке заговорщиков. На самом деле, имена-то знакомые, но представители этих имен — не те, кто бежал к Генри Ричмонду в свое время, а их родственники, причем не всегда даже близкие. Например, Жиль Дюбени, сподвижник Генри VII, делал успешную дипломатическую карьеру и даже стал Лордом Камергером после казни Уильяма Стэнли. А вот Уильям Дюбени был одним из трех казненных в 1495 году заговорщиков. Уильям — семейное имя Дюбени, но именно этот Уильям был достаточно в далеком родстве от Жиля, что его и днем с огнем не сыскать. В принципе, единственным именитым заговорщиком был Уильям Стэнли, и остается лишь недоумевать, что за муха его укусила.

Иногда говорят, что Генри VII был слишком скуп к человеку, спасшему ему жизнь и обеспечившему победу на поле Босуорта. Нет, не был. Просто всё, что сэр Уильям от него получил, казалось ему недостаточным. Метил ли он на место Кингмейкера-2? Возможно. Во всяком случае, он был настолько очевидно разочарован, что со временем разозлил и короля, который вовсе не был слеп к своей родне, и прекрасно понимал, что происходит. Максимум, на что был готов Генри VII в плане личной признательности, в добавок к официальному фавору — это на дружбу, но не сложилось. Как известно, сэр Уильям сложил свою голову на плахе раньше, чем успел причинить реальный вред, и король был достаточно опечален, чтобы оплатить его похороны — реальный жест искренней скорби для столь жадного на деньги властелина (к этому моменту о «маленькой слабости» нового английского короля к звонкой монете уже знали по всей Европе).

В общем-то, остается только признать то очевидное, что уже проявилось во время восстания «Ламберта Симнелла»: Генри VII мог иметь какие угодно слабые права на трон, но реального желания его с этого трона спихнуть у серьезных людей не было. Да и нация, собственно, ограничивалась сплетнями в пабах, да и то просто потому, что надо же было о чем-то судачить. Люди, служившие Ричарду III, и перешедшие на службу к Генри VII, делились на две неравные части. Первая, явное меньшинство, предпочитала молчать о своей службе Ричарду, словно такого короля никогда и не было. Ярким представителем её был сэр Мармадьюк Констэбл (тот самый, который умер, подавившись лягушкой, оказавшейся в его питье) — в составленное им эпитафии упоминаются и «благородный король Эдвард», и «благороднейший король Генри», но не король Ричард, при котором сэр Мармадьюк тоже служил. Вторая часть, явное большинство, своим прошлым гордилась, как Уильям Шэлдон, который, умирая в 1517 году, хотел на своей памятной табличке упоминания, что он сражался за короля Ричарда при Босуорте. Но и это большинство служило новому королю верно и беспроблемно.

Против Генри VII, похоже, плели заговор или принципиальные йоркисты, для которых его величество на троне было сущим нарушением порядка вещей во Вселенной, или люди, в целом недовольные своим положением при новом режиме, или связанные с недовольными родственными или дружескими отношениями. Соответственно, вопрос о том, кем был этот «Ричард Английский» или «Перкин Варбек», снова заинтересовал короля. К июню 1493 он был уверен, что нынешний заговор вокруг фигуры этого таинственного молодого человека, и предыдущий заговор вокруг «Ламберта Симнелла» ведут к одному человеку — к герцогине Маргарет Бургундской. Генри VII решил сыграть на том самом возмущении йоркистов нарушением порядка вещей, и послал к герцогине посольство с вопросом: как смеет она, говорящая о правах породы и крови, проталкивать на трон откровенного простолюдина?

Простим его величество — он большую часть своей жизни провел рядом с герцогом Бретонским, человеком своеобразным, хитрым и уклончивым, но совестливым. Очевидно, Генри предположил, что совестливость свойственна и прочим корононосцам, иначе неясно, какой реакции он ожидал от Маргарет Бургундской. Явно не той, которая последовала — герцогиня окончательно закусила удила, и засыпала дворы Европы письмами, в которых клялась, что узнала племянника с первого взгляда, что родство ей подсказало сердце. В основном, леди старалась разбить союз Англии с Испанией, не приняв во внимание многие особенности испанской политики. Да вряд ли её вообще интересовали в тот момент тонкости: глава посольства, Уильям Вархам, главный архитектор планов на брак принца Артура Английского и одной из испанских принцесс, ухитрился, вольно или невольно, оскорбить её так, что она хотела только одного — мести.

Начало 1494 года «Перкин Варбек» встретил провозглашенным истинным Плантагенетом, нуждающимся в братской поддержке европейских суверенов. Начался переход к активной стадии заговора.

О пользе шпионов и уместной щедрости

Шпионы в английской политической жизни использовались всегда. Королевская власть мониторила своих сэров и пэров, а сэры и пэры — друг друга и королевское семейство. В каждом пабе сидели осведомители, хозяева каждого постоялого двора живо интересовались, чем живут их постояльцы. Более того, служба безопасности получала информацию даже от исповедников и капелланов в богатых домах — та самая близость к реальной жизни, свойственная средневековой церкви, без которой многие преступления, происходящие за мощными стенами баронских замков и маноров оказались бы безнаказанными. Очень много сведений собирали у торговцев, пекарей, обслуги, работников. Все об этом знали, и никого это не только не возмущало, но даже и не пугало — власть держала руку на пульсе жизни королевства и не вмешивалась, пока этот пульс был относительно ровным, или вмешивалась, и решительно вычищала гниль, пока воспаление не распространилось по всему организму.

Тем не менее, одна тема извечно была табу — всё, что касалось слишком глубокого интереса к персоне короля, и того, что можно было определить неприятным словом «измена». Порочащие слухи в это понятие тоже входили, но и служба безопасности палку не перегибала: одно дело — просто досужие сплетни для приятного времяпровождения, но вот те же сплетни с целью — это совсем другое. Поэтому, годы 1493 и 1494 были годами, когда честные горожане и дворянство старались попусту языком на тему Перкина Варбека не бряцать. Со своей стороны, служба безопасности старалась отсеивать от словесной шелухи зерна измены — если уж и приволочь некоторых говорунов на заседание королевского совета и связать их бондами и обязательствами, то всё должно быть сделано тихо и деликатно, без возбуждения общественного любопытства, и с целью инкриминации тех, чьи настроения действительно имели значение для государственной безопасности.

Сэр Реджинальд Брэй был гением — без преувеличений. Леди Маргарет Бьюфорт унаследовала его от своего третьего мужа, Генри Стаффорда, при котором тот и хозяйством управлял, и хозяина, не отличавшегося крепким здоровьем, лечил — сэр Реджинальд был сыном одного из врачей короля Генри VI. Забегая вперед во времени, скажу, что он и в архитектуре разбирался — проект дизайна часовни Генри VII в Вестминстере и часовни св. Георгия в Виндзоре являются его работой. При леди Маргарет, Реджинальд Брэй занимался более или менее тем же, чем и при её покойном муже, но со времен заговора Бэкингема, в котором леди была по уши замешана, его приметил епископ Мортон, охарактеризовавший Брэя тремя словами: «трезв, скрытен, умен».

Сэр Реджинальд во многом управлял связями сына своей хозяйки и теми, кто хотел его видеть на английском престоле, но, что характерно, нельзя сказать, чтобы его отношения с Генри VII складывались совсем уж гладко. Брэй был тем, кто предупредил короля о том, что в Йорке на того будут совершено покушение, но король потребовал назвать имя источника информации, а Брэй отрезал, что его источники — это его дело, на что его величество не совсем вежливо послал сэра Реджинальда прогуляться подальше со своими пустопорожними предупреждениями. Правда, после того, как покушение действительно было совершено, король, кажется, научился советнику матушки доверять. Во всяком случае, сэра Роберта Клиффорда, обретавшегося в данный момент при Перкине Варбеке, сэр Реджинальд вовремя купил, заплатив 500 фунтов (!) из личного кошелька Генри VII.

Известно, что в течение всего года, в сети Реджинальда Брэя попали многие участники заговора в пользу Перкина Варбека, но интересен метод, как он своей информацией распорядился. Больших арестов и крупных судилищ не было. Просто королевский совет, в полной тайне, связывал бондами и словом родственников и знакомых виноватых. Отчасти — чтобы создать доказательную базу, отчасти — чтобы избежать впоследствии массивных репрессий. Ведь не будь этих бондов и признаний, все родственники и свойственники виноватых попали бы под статью «сокрытие преступного замысла». Учитывая, что число этих людей значительно превышало число заговорщиков, резонанс от наказаний получился бы слишком громким, а это было не в интересах короля.

Сам Уильям Стэнли мог знать или не знать о происходящем, но когда в 1494 году в Тауэре оказался его внебрачный сын Томас, он мог уже и не сомневаться в том, что за ним наблюдают и ему не доверяют. Почему он ничего не предпринимал — загадка. Он мог повиниться королю и в очередной раз сменить сторону, ему не привыкать. Или он мог бежать в Бургундию. Но он упорно болтался в поле зрения Генри VII, имея связи с заговорщиками и не пытаясь себя обезопасить. На мой взгляд, это говорит о том, что сэр Уильям либо должен был совершить какую-то диверсию против короля лично (остальные заговорщики были слишком мелкой сошкой, и доступа к королю не имели), или он просто был туп, как пробка, и абсолютно уверен в том, что его, брата отчима короля, помилуют в любом случае.

В начале лета 1494 года, французы сообщили Генри VII, что император Максимилиан собирает корабли и припасы, чтобы отправить большую армию «Ричарда Английского» на завоевание короны и престола. Как ни странно, английского короля это не обеспокоило, а развеселило — он совершенно точно понял, что воюющим в Италии французам просто хотелось занять английский флот патрулированием английских побережий. Ведь в связи с этой войной, финансовая ситуация Максимилиана не улучшилась. Соответственно, не собрав достаточно денег в 1493 году, он точно не смог бы собрать их в 1494-м. И король решил потратить свободную минутку с толком. На День Всех Святых он сделал своего второго сына, Генри, герцогом Йоркским. Надо сказать, этот ребенок, которому было чуть больше трех лет, заслуживал того, чтобы его продемонстрировали лондонцам. В частности, в процессии к Вестминстеру 29 октября, он совершенно самостоятельно управлял лошадью, чем вызвал у зевак восторг и удивление. На следующий день, отец произвел его в рыцари, после чего подхватил мальца на руки и поставил на стол, чтобы все могли им полюбоваться. Сама церемония возведения принца в должность прошла 1 ноября 1494 года.

Проводил её архиепископ Джон Мортон и восемь епископов, в сопровождении хора королевской часовни. После этого снова была торжественная процессия — в свете факелов и блеске драгоценностей и шелков. На этот раз процессия предполагалась пешей, и ребенка-герцога по большей части несли на руках — то ли потому, что он устал, то ли (скорее всего), чтобы как можно больше лондонцев увидели нынешнего герцога Йоркского, и перестали забивать себе голову каким-то сыном Эдварда IV, которым Перкин Варбек то ли был, то ли не был. А потом был двухдневный турнир. В первый день, сражающиеся носили белое и зеленое, цвета династии, на второй — синее и рыжее, цвета герцога Йорка.

А под Рождество 1494 года грянул гром в лагере заговорщиков: из окружения Перкина Варбека исчезла чрезвычайно значительная для заговора фигура, сэр Роберт Клиффорд. Его возвращение в Лондон 12 января 1495 года было обставлено так, что Генри VII его помиловал, и тот принес на родину свою повинную голову. К этому моменту, всё королевское хозяйство уже засело за стенами Тауэра, и там же работал королевский совет. Для заговорщиков потеря Клиффорда, знакомого с деталями рутины королевской повседневности и имеющего повсюду знакомых, была страшным ударом. Но им предстоял ещё один удар, не менее сокрушительный. Уильям Стэнли не успел даже понять, что происходит, как оказался перед королевским советом, в присутствии которого сэр Роберт Клиффорд ясным голосом показал, что 14 марта 1493 года сэр Уильям Стэнли пообещал помогать Варбеку всеми доступными способами всеми своими ресурсами, и что он состоял в переписке с Маргарет Бургундской, касаемо мобилизации поддержки в Англии.

А 20 января, королевский совет допросил уже потерявшего к тому моменту всё влияние лорда Фиц-Уолтера, и через пять дней в Доме Гильдий Лондона начался судебный процесс. После того, как в замке Холт, принадлежавшему сэру Уильяму, было найдено при обыске 10 000 фунтов наличными, которых хватило бы и на мобилизацию поддержки Варбеку, и на содержание армии вторжения, Уильям Стэнли был признан виновным в государственной измене 7 февраля, и уже 16 февраля 1495 года он был обезглавлен. Конечно, за государственную измену полагалась более жестокая казнь, но Стэнли был пэром, и суд пэров заменил её на отсечение головы. Говорили, что Стэнли, до конца уверенный в том, что его помилуют, сошел с ума на эшафоте.

И снова Генри VII не стал впадать в крайности. Стэнли расстался с головой потому, что живым он был опасен — у него было влияние на северо-западе, и огромные ресурсы, которые он мог мобилизовать очень быстро. А вот Фиц-Уолтер, никакого влияния не имевший к тому моменту, был просто-напросто отправлен в заключение. Тем не менее — в Кале, так что можно с уверенностью сказать, что его в этом случае использовали на роли живца, на которого должна была клюнуть рыбка измены, которая пряталась где-то в Кале. О том, что там есть противники режима, служба безопасности знала, но без доказательной базы ограничивалась просто наблюдением (но бондами местный гарнизон все-таки связали). Управляющего и кузена Фиц-Уолтера, Томаса Крессенера, помиловали в тот момент, когда его голова уже склонилась на плаху. Надо сказать, что выводы из этого потрясающего момента Крессенер сделал правильные, и в дальнейшем использовал свои таланты исключительно на благо режима — и в парламенте заседал, и дважды был комиссионером по субсидиям.

Разумеется, для заговора, в центре которого стоял Перкин Варбек/Ричард Английский, все эти события в Англии были достаточно неприятными, но общая стратегия из-за них не пострадала и пострадать не могла, потому что заговор изначально планировался инвазией извне. Локальная помощь в этом предприятии была бы деталью приятной, но не критичной. Так что ответ заговорщиков последовал очень быстро, уже в марте 1495 года.

Дипломатические кадрили

Пока Генри VII в быстром темпе расправлялся с заговором, человек, который хотел занять его место на троне, не менее быстро вел переговоры с императором Максимилианом. «Перкин Варбек» уже понял характер этого человека, и пришёл к выводу, что существует только один путь выжать себе более конкретную помощь, чем все эти дипломатические кадрили, которыми они занимались уже несколько лет. И он объявил императора… своим наследником. Да-да-да, он пообещал Англию Габсбургу — на случай, если погибнет, отвоевывая себе трон. Насколько подобный финт вообще был законен, дойди дело действительно до того, что Габсбург потребовал бы себе трон Англии на основании распоряжения человека, которого он же сам и объявил Ричардом Английским, и который, не будучи коронованным королем, в принципе не мог кого-то назначить наследником? Похоже, заговорщиков это совершенно не волновало. Зато эпизод может пролить дополнительный свет на то, почему, в свое время, королеве Мэри I подсунули в мужья Габсбурга — Филиппа II. Оказывается, интерес и надежды существовали к тому времени уже в третьем поколении.

Примерно в то же время, Маргарет Бургундская обратилась к папе Римскому (Александру VI) на тему отнять у Генри VII королевские права. Но мы же помним, кто папствовал под этим именем, так? Да, тот самый Родриго де Борджиа, любящий отец Чезаре и герой популярного сериала, где не всё выдумано. Именно к 1495 году он сильно увяз с Францией и в общеполитических интригах, так что ему было немножко не до ссор с английским королем. Вообще, никому из Венецианской лиги, сложившейся как противовес французским амбициям в Италии, не хотелось Генри Английского раздражать. Надо сказать, французам тоже этого не хотелось. К 1495 году он уже 10 лет отсидел на троне Англии, и его потенциал в корононосных кругах вполне оценили. Французы хотели бы видеть Англию нейтральной. Максимилиан вписался, на свою голову, за Варбека. Фердинанд спал и видел, как бы помирить Англию и Шотландию, и заманить Генри VII в войну с Францией. Да и в общем и целом, Родриго де Борджиа интересовался, в основном, проектами, которые могли принести бенефиты его семейству и величие ему самому, так что, насколько известно, на петицию герцогини Бургундской он и ухом не повел.

В Англии, король с армией засел в долине Северна, доверив побережье Мортону (как архиепископ Кентербери, тот отвечал за побережье в Кенте) и графу Оксфорду. Изначально, флотилия «Варбека» должна была причалить в Восточной Англии, где заговорщики надеялись на поддержку. Но… нет, не смейтесь, но снова вмешалась английская погода. Ветер расшвырял флот Варбека, и тот появился у побережья Дила, где в следующее царствование, при Генри VIII, будет построена мощная крепость, со значительно меньшими силами, чем планировалось.

Епископ Мортон, при помощи фальшивых бакенов и фальшивых уверений в том, что корабли попали именно туда, куда нужно, к соратникам Ричарда Английского, заманил авангардные силы высадки (около 300 человек) на берег, где их ожидал душ из стрел. Более половины вторженцев погибли на месте, остальных в темноте и не преследовали — их спокойно выловили позже. Дело было 3 июля 1495 года. Увы, Варбека среди этой команды не было — буквально повторять поведение своего противника молодой человек не собирался. Он перегруппировал корабли, и флотилия взяла курс на Ирландию. К счастью для Генри VII, к тому моменту он уже принял все возможные меры, чтобы обуздать воинственного Десмонда — отправил в Ирландию Пойнингса с войсками.

Что касается Генри VII, то он решил использовать шанс, и лично посетить район влияния Стэнли, объявившись во владениях графа Дерби недалеко от Ливерпуля. К тому моменту, леди Маргарет, матушка короля, и Томас Стэнли давным-давно жили каждый своей жизнью, и пересекались редко. Похоже, на этот раз король лично явился сказать отчиму, что судьба Уильяма Стэнли на положение Томаса Стэнли никак не скажется.

Тем временем, 23 июля 1495 года Варбек появился в Ирландии под Вотерфордом, уже некоторое время осаждаемым Десмондом, с одиннадцатью кораблями! К сожалению для спонсоров молодого человека, то ли он сам оказался никудышним стратегом, то ли предоставленные ему наемники не понимали, что сейчас они сражаются с англичанами, а не с «дикими ирландцами», но флотилия Варбека попыталась причалить прямо под городом. В результате, корабли подверглись нещадной бомбежке из города, а те отряды, которые браво высадились, были схвачены и показательно обезглавлены. Тем не менее, наемники не отступали до тех пор, пока 3 августа Пойнингс не привел в Вотерфорд свежие силы. Остаток лета и осень прошли в погоне правительственных войск за заговорщиками по всему острову. В общем-то, в этих условиях у Варбека не осталось других возможностей, кроме как срочно вступить в переписку с королем Шотландии, который был на год старше Варбека, и убраться к ноябрю под его защиту.

Вообще, всё поведение Джеймса IV Шотландского в истории с Варбеком говорит именно о его молодости, и нормальной молодой жажде великих свершений и громких побед. Идиотом он ни в коем случае не был. Во всяком случае, он был достаточно умен для того, чтобы тайно перехватывать и читать дипломатическую почту Фердинанда Испанского, из которой понял, что его самого и страну, которой он правит, Фердинанд не ставит ни в грош, а своими медовыми речами на заседаниях Лиги просто старается развязать Англии руки для войны на стороне Лиги. Поскольку Шотландия традиционно была в альянсе с Францией, Джеймс решил слегка помочь «герцогу Йоркскому», или кем там креатура Максимилиана в действительности была.

Верили ли в Шотландии в истории, которые повторяли на новый лад приближенные «Перкина Варбека»? Практически нет. Шотландцев разделила не вера или неверие в то, кем был гость их короля, а более принципиальный вопрос: в чем польза? Часть дворян считала, что они вполне могут использовать «Перкина Варбека» и его силы как таран, следуя за которым они смогут что-то пограбить, а что-то и захватить в регионах своих исторических интересов — в Нортумберленде. Другая часть считала, что Маргарет Бургундская и император Максимилиан хотят, чтобы шотландцы таскали для них каштаны из огня. Король решил своего гостя поддержать, хотя и без безоглядной щедрости. Содержание «Перкину Варбеку» было назначено, и за него выдали леди Катерину Гордон. Свадьба была сыграна по королевскому разряду, но не известно, понял ли чужой в Шотландии гость, что леди Катерина, к которой он стал показывать свой интерес практически с самого начала, была дочерью графа Хантли от третьей жены, а не от первой, которой действительно была королевская дочь Аннабель Шотландская. Возможно, не знал. Брак с леди Аннабель был расторгнут папской властью, и не в интересах графа было напоминать, что его наследник от Аннабель, Александр Гордон, был, строго говоря, бастардом.

А пока «Перкин Варбек» развлекался в Шотландии, члены Лиги трясли императора Максимилиана как грушу, требуя мира с Англией. Но Габсбург был довольно упрямым человеком, так что, скорее всего, в деле мира решающую роль все-таки сыграл брак между дочкой Фердинанда, Хуаной, и сыном Максимилиана, Филиппом, в конце 1495 года. Тем более, что Генри VII прекрасно понимал, что при растянутых до состояния разрыва ресурсах императора, склонить его оставить «Ричарда Английского» на произвол судьбы вполне возможно, а их с Максимилианом взаимная экономическая блокада уже достаточно потрепала нервы купцам на обеих сторонах. И вот, в конце февраля 1496 года, договор “Intercursus Magnus” восстановил экономические связи между Англией и Нидерландами, и новый альянс был заключен.

Тем не менее, это был только частичный успех. Посольство англичан, сидящее про дворе Максимилиана, сообщило домой, что император крутится ужакой, но официально от Варбека не отказывается. Опять же, в интересах Генри VII было обмениваться любезностями с Францией, относительно готовности которой подхватить Варбека на крыло в тот момент, в который Максимилиан его скинет в пустоту, король не питал никаких иллюзий. Собственно, Шарль VIII уже пытался убедить Шотландию, что Франция могла бы оказать довольно большую помощь гостю Джеймса IV. Конечно, не для того, чтобы помогать его делу, просто чтобы использовать эту фигуру для обеспечения нейтральности Англии.

Что ж, французская дипломатия выиграла. Англия присоединилась к Лиге 18 июля 1496 года, но присоединилась в качестве нейтрального союзника. Это означало, что Англия не собиралась ни воевать с Францией, ни снабжать Лигу деньгами для войны с Францией. В свою очередь, это сподвигло Фердинанда Испанского усилить прессинг на Шотландию. Собственно, король Джеймс хотел бы заполучить в жены одну из дочерей Фердинанда, и ради этого был готов отвергнуть Варбека, но… у Фердинанда просто-напросто не хватило дочерей. И тут вступила в игру госпожа Судьба. Предложение Варбека отдать Джеймсу Бервик, и заплатить 50 000 фунтов за помощь поступило всего лишь чуть раньше, чем предложение Англии о браке Джеймса с принцессой Маргарет Английской. Джеймс просто-напросто не успел остановить запущенную операцию перехода границы, да и Генри уже не мог крикнуть брейк английским силам, стянутым к границе.

Король экспериментирует

Если говорить без пиетета, то Джеймс IV Шотландский в 1496 году закусил удила до такой степени, что не был склонен принимать разумные предложения. Поскольку ни до, ни после его приключения с Варбеком такое поведение было Джеймсу не свойственно, можно осторожно предположить, что он просто попал под влияние своего загадочного гостя. Перкин Варбек или Ричард Английский, как угодно, был одногодком Джеймса, но их личный жизненный опыт было невозможно даже сравнить. Естественно, это поневоле заставляло молодого короля посматривать на гостя слегка снизу вверх, и из всех голосов вокруг слышать именно его голос. Во всяком случае, он отверг предложение французов, готовых заплатить за то, чтобы перетащить Варбека к себе, и он продолжал готовиться к войне с Англией, хотя один только военный налог, который получил Генри VII на эту войну от парламента более чем в двадцать раз превышал весь годовой доход шотландского короля.

Джеймс даже не обратил внимания на то, что король Англии договорился с Десмондом, отдав юг Ирландии под его несколько ограниченное управление, и за это получил покой в Ольстере, традиционно наиболее подверженном шотландскому влиянию. И на то, что Кильдэйр, под которого в Ирландии так усердно копали враги, вернулся домой не просто с прежними полномочиями, но и в качестве члена английского королевского дома — за него отдали Элизабет Сент-Джон, и граф отнюдь не отнесся к этому легкомысленно. В общем, король Джеймс полностью и сознательно закрыл глаза на то, что в своей политике остался без союзников, и перед превосходящим его силами противника.

Нет, Джеймс увлекался странными идеями и странными людьми и раньше, и позже, конечно. В 1493 году он, действуя по методу императора Священной Римской империи Фридриха II, решил узнать, на каком языке Господь общался с первым человеком. Он отправил двух младенцев с глухонемой кормилицей (по другим данным — с их немой матерью) на пустынный остров Инчкит, чтобы они росли там до возраста, в котором дети начинают говорить — но свободными от лингвистического влияния других людей. Историк Роберт Линсей записал о результатах так: «некоторые рассказывали, что они говорили на иврите; но я слышал только рассказы об этом». И свое место в сердце короля, явно тяготеющего к необычному, нашел итальянский алхимик Джиованни Дамиано, которого Джеймс с 1501 года снабжал финансами и необходимостями то для получения пятого элемента, то для полета в небе. Поскольку мистического обогащения в Шотландии в те годы не случилось, можно с достаточной уверенностью сказать, что пятого элемента алхимик так и не нашел, а вот что там было с полетами — вопрос спорный, потому что о них сведения сохранились только в сатирических памфлетах придворных врагов мессира Джиованни. Тем не менее, вся эта королевская активность не ставила под удар его королевство. А вот экспедиция с Варбеком закончилась для него паршиво, хотя и не настолько паршиво, насколько могла закончиться.

Границу они перешли в середине сентября 1496 года. Агенты Ричарда Английского на севере пытались скоординировать восстание и шотландское вторжение, но результат получился для всех несколько обескураживающим. Дело в том, что они не увидели королевских войск — вообще. Король Джеймс разрушил несколько отдельных башен и слегка побомбил Хетон Кастл, после чего убрался на свою территорию уже 25 сентября, от приближающейся армии Ричарда Невилла, лорда Латимера. Дело в том, что в тот период Генри VII возложил дело защиты территорий на плечи администрации северных графств, и это было очень грамотным ходом. Английский север воевал с шотландцами столетиями, и идея, что какой угодно принц с какими угодно правами свалится им на голову во главе армии извечных врагов, никого не вдохновила. Другое дело, если бы далекий и безразличный местным король Генри воевал с неизвестным и безразличным им Ричардом Английским — это было бы делом чужаков. Но когда отражать продвижение шотландцев пришлось самим местным, это стало их кровным делом.

И вот только после этого, Генри VII, как король и защитник, вышел на главную сцену, чтобы наказать короля Шотландии, который нарушил мирный договор между государствами, заключенный в 1494 году. В октябре он созвал военный совет, усилил приграничные гарнизоны, послал реально большие суммы денег в Дарем и Ньюкасл для закупки необходимостей для большой армии, и в конце месяца созвал Большой совет, который срочно занял королю 120 000 фунтов для подготовки вторжения в Шотландию. В начале ноября всё было уже готово, и в Бервике собрались корабли из Кале, доставившие всё необходимое. Командование король получил Томасу Говарду — графу Суррея. Короля Джеймса ожидала показательная порка.

Одновременно, Генри VII существенно затянул удавку бондов на шеях наименее лояльных своих подданных, а лорд Фиц-Уолтер, неосторожно попытавшийся подкупить своих охранников в Кале, лишился головы.

Январь и февраль 1497 года прошли в коротких рейдах англичан и шотландцев через границу, а в марте король начал всерьёз готовиться к финальному решению проблемы Ричарда Английского. Он установил в приграничном районе военное положение, а Карлайл закрыл вообще. И… устроил эксперимент. Впервые, он поручил командование авангардом не старым, испытанным соратникам, а новым людям, вошедшим в королевское хозяйство за последние годы, и командовать ими поставил нового Лорда Камергера, лорда Дюбени. А флотом командовал Уиллоуби.

Надо сказать, что как минимум один человек — Джеймс Туше, лорд Одли, оказался предателем. Хотя о том, что его занесло в безнадёжное мероприятие повстанцев из Корнуолла, можно поспорить. Само-то восстание было просто спонтанным протестом против налога на военные действия, потому что Корнуолл, по мнению некоторых активистов, уже внес свою лепту минерами и солдатами. На беду корнуольцев, общие брожения нашли своего лидера, кузнеца Майкла Джозефа, и обычные пересуды и выражения недовольства вылились в организованные беспорядки, с занятием Экзетера и распространением брожений в Вилтшир и Сомерсет. Одли, собственно, когда-то был йоркистом, но скорее всего к повстанцам его подтолкнули не столько симпатии к делу Ричарда Английского, сколько претензии к тому, что большого фавора от Генри VII он не увидел, а даже наоборот — некоторые владения его отца уплыли к Джону Чейни. Судя по тому, тем не менее, что Одли ожидало назначение в северную армию, сидел он тихо, и протест против Чейни никак не выразил.

Как ни странно, восстание это настолько не притянуло внимания властей, что армия повстанцев разрослась до таких размеров, что разделилась на две. Одна, под руководством Джозефа, пошла на Гилфорд, и другая, под командованием Одли — на Оксфорд. И вот в этот момент сэры и пэры спохватились, но спохватились очень странно. Новый Лорд Камергер (на испытательном сроке), Дюбени, следовал тенью а армией Джозефа, но потрепал её только раз, отгоняя от Гилфорда — в этой армии было много его соседей-землевладельцев из Сомерсета. Естественно, Генри VII такая разделенная лояльность Дюбени не понравилась совершенно. Дав повстанцам добраться чуть ли не до ворот Лондона, Дюбени поставил под удар власть короля и его семью. Разумеется, Лондон был прекрасно защищен тюдоровской элитой, но сам факт говорил не очень хорошо о человеке, назначение которого оскорбило многих титулованных дворян. И когда Дюбени очухался и доложил королю, что всё, на самом деле, под контролем, и офицеры повстанцев готовы сдаться под общий пардон, его величество показал своему придворному фигу — восстание, по его мнению, давно уже перестало быть восстанием против налогов, и стало восстанием, поддерживающим врагов королевства.

Не лучшим образом повели себя и лорды, посланные защищать мост через Темзу у Стейнса. Эдмунд де ла Поль, граф Саффолк, как раз оказавшийся там по делам, именно в тот момент был в нормальных отношениях с режимом, и намеревался полностью последовать приказу короля. Но вот вторым командиром был назначен лорд Бергаванни, Джордж Невилл, который был склонен занять оппортунистическую позицию и посмотреть, что из этого получится. В результате, несколько растерявшийся и испугавшийся, что его пристегнут к промедлению Бергаванни, де ла Поль просто-напросто спрятал свою обувь, чтобы не быть в состоянии немедленно прыгнуть в седло. Естественно, обо всем этом король знал и забывать не собирался, хотя не собирался и метать немедленно громы и молнии.

В конечном итоге, в битве у Дептфордского моста все колеблющиеся сражались как львы, и восставшие были разбиты наголову, но это, честно говоря, была не та победа, которой можно бы было гордиться — повстанцы не просто уступали числом королевской армии со старым, добрым Оксфордом во главе, они не имели ни опыта, ни военной выучки. К тому же, на этот раз Генри VII не был настроен проявлять чрезмерное милосердие — все руководители восстания были казнены как государственные изменники (кроме аристократа Одли, которого просто обезглавили), и максимум королевской милости был заключен в том, что их разделывали на эшафоте уже мертвыми. Хотя и это была настоящая милость, чего там.

А отпущенные с миром рядовые повстанцы вернулись в Корнуолл, и… тут же встали под знамена Варбека, который, конечно, не упустил возможности сделать Корнуолл точкой своей опоры. В общем, после всего случившегося, Генри VII решил несколько изменить планы в отношении Шотландии, и не устраивать королю Джеймсу показательную порку, а быстро и эффективно поддать ему под зад, и загнать в Шотландию. Ведь 90 000 фунтов из 120 000 уже были израсходованы с начала года, а залазить в долги глубже король не хотел. Тем более, что 10 июля к берегам Абердина прибыла эскадра лорда Уиллоуби, а это грозило Джеймсу IV войной на два фронта — на суше и на море. Почему король Шотландии был столько апатичен в мае и июне 1497 года, пока англичане возились с восстанием, можно только догадываться. Скорее всего, у этой причины было вполне конкретное имя — Томас Говард, граф Суррей. Тем не менее, всем сторонам было понятно, что оставаться в Шотландии Варбек уже не может, потому что для его покровителя ситуация стала слишком сложной.

Конец авантюры Варбека

Почему Джеймс IV не угомонился с исчезновением Варбека, догадаться легко. Во-первых, он изначально-то влез в эту эпопею не только из любви к странным людям, но, в основном, потому, что его основательно достало отношение корононосных собратьев к Шотландии. Во-вторых, если уж у тебя завелась в загашнике серьезная артиллерия, она просто обязана выстрелить. Стрелять Джеймс стал по Норэм Кастл — традиционно, я бы сказала. У стен замка отметились Давид I, Александр II, Роберт Брюс, да и вообще шотландцев к этому творению Ранульфа Фламбарда как-то болезненно тянуло, и всегда не к добру. Вот и на этот раз, король Джимми бомбардировал норманнскую твердыню две недели, с 1 по 15 августа 1497 года, заперев там епископа Даремского с командой послов, которые, вообще-то, оказались в замке по дороге на переговоры с шотландцами.

Естественно, замок даже особо не пострадал, он был построен выдерживать подобное обращение, но вот Джеймс заторопился в Эдинбург, узнав, что Уиллоуби уже высадился со своими моряками в Ферт-оф-Форт, и движется именно туда.

Как только король Джеймс убрался, граф Суррей немедленно перешел границу с Шотландией, побомбив, в свою очередь, в честь этого знаменательного события, Эйтон Кастл, и без труда его заняв. В этот момент до его величества дошло, как он вляпался, но Джеймс все-таки был человеком не вполне адекватным в своих представлениях о том, какими ценностями живет мир вокруг. Он взял и вызвал Томаса Говарда на рыцарский поединок, поставив на кон свою свободу против Бервика. Говард вызов отклонил с максимальной вежливостью — он, простой лейтенант своего короля, чином не вышел драться против его королевского величества. Впрочем, чин «простого лейтенанта своего короля» не помешал графу Суррею послать к чертям инструкции своего короля не заключать мир с Джеймсом, и мир он заключил, на семь лет, с испанцами в качестве свидетелей. Просто Говард знал то, чего не мог предвидеть Генри VII, давая инструкции, и не понял, по молодости лет, Джеймс IV: после длительного марша под дождем, англичане были отнюдь не в лучшей форме устраивать полномерную битву. В любом случае, король Генри был, похоже, вполне доволен уже тем, что у короля Джеймса сформировалось более адекватное представление о своих возможностях, а король Джеймс был счастлив остаться королем на свободе, так что в приграничном конфликте Англии и Шотландии в 1497 году победил, собственно, Томас Говард.

Что касается Перкина Варбека/Ричарда Английского, то у него то ли был сверхъестественный нюх на слабые места противника, то ли отличные шпионы (скорее всего). Дело в том, что договорившись с Десмондом и связав узами родства графа Кильдэйра, Генри VII упустил из вида, что это крайне оскорбит сэра Джеймса Ормонда. Возможно, упустил просто потому, что Ормонд всегда был его союзником. Но Фиц-Джеральды и Батлеры враждовали испокон веков, и сэр Джеймс был всего лишь незаконным сыном своего отца, 6-го графа Ормонда, а хитрый Кильдэйр поддерживал его соперника (и своего зятя), Пирса Батлера — наизаконнейшего представителя рода из другой ветви.

О том, что Ормонд решил сговориться с Варбеком, Генри VII знал с начала 1497 года, когда старый союзник вдруг не явился по вызову короля, который вознамерился примирить своей властью все враждующие стороны. Не явился Ормонд и в мае, поставив себя этим в положение изменника, но потом уже королю было не до ирландских дел. Зато до ирландских дел было, к счастью короля, графу Кильдэйру, который, узнав о намерении Варбека появиться в Ирландии и получить поддержку Ормонда, просто дал отмашку зятю, и тот вызвал родственничка на дуэль, на которой его и прикончил. Что-то с дуэлью было формально не вполне то (кажется, вызов был сделан после того, как лорд Ормонд с сопровождением угодили в засаду Пирса Батлера), потому что впоследствии Батлер получил королевский пардон за все свои ирландские прегрешения, которых к тому моменту уже поднакопилось.

Так или иначе, Джеймс Ормонд погиб 17 июля, а Варбек появился в Ирландии 26 июля 1497 года, и вместо теплой встречи наткнулся на отряды Кильдэйра, от которых еле унес ноги. Тем не менее, унес, успев передать ирландским йоркистам, чтобы они искали его в Корнуолле. То есть, в ещё одном слабом месте короля Генри. Беда с этими слабыми местами та, что они известны не только тому, кто их отслеживает, но и тому, кто их имеет. Соответственно, Генри VII ни на минуту не сомневался, что Варбек появится в Корнуолле, где его поддержат все, убравшиеся туда после битвы у Дептфордского моста. Наверное, король мог бы договориться с корнуольцами, проблема которых была просто в том, что они привыкли к своему особому положению в королевстве, дарованному им чуть ли не в тринадцатом веке. Но король не хотел договариваться и делать исключения, у него была на уме совершенно другая политика. Поэтому, он понимал, что когда Варбек доберется до Корнуолла, он получит в свои ряды около трех тысяч исключительно озлобленных на его величество солдат.

А король — король был намерен на этот раз просто уничтожить заговорщиков и бунтовщиков окончательно, ведь в четвёртый раз с начала 1497 года его войска готовились к битве на территории своего собственного королевства. То, что Варбек появился в Корнуолле тогда, когда мощь восстания уже была раздавлена, и в его ряды влились уже битые королем бунтовщики в невеликой численности, было невероятной удачей. То, что Варбек опоздал в Ирландию на каких-то десять дней, тоже было удивительной удачей. Соответственно, лимит удачи на нынешний год король мог смело считать исчерпанным, и полагаться в дальнейшем исключительно на стратегию.

Стратегическая цель Генри VII была предельно проста — раздавить силы Варбека об стены Экзетера. Тут, собственно, должно было помочь счастье в несчастье: оборона Девоншира была возложена, естественно, на графа Девоншира, Эдварда Кортни. Но тому пришлось отступить за стены Экзетера, потому что он вовремя заметил измену среди некоторых новобранцев. В итоге, Экзетер оказался силен сверх обычных своих возможностей. В Портсмуте, Уиллоуби коршуном следил за возможной миграцией желающих присоединиться к Варбеку с юга. Лорд Дюбени взял под контроль Сомерсет и соседние графства. Ещё один контингент войск контролировал Оксфордшир.

И всё пошло по плану. Армия Варбека числом около 8 000 человек была разбита у Экзетера 17 сентября 1497 года. Сотни повстанцев были убиты, пытаясь выломать ворота города. Сражение продолжалось сутки, после чего Варбеку пришлось отступить к Таутону перевести дух. В этот момент три королевские армии взяли его в кольцо. Дух в окруженной армии был настолько убитым, что Варбек с охранным отрядом и самыми близкими соратниками тайно покинули её, оставив на милость короля. В конце концов, он с тремя компаньонами попытался найти убежище в аббатстве Бьюли, но как только аббат понял, кем были его гости, он немедленно известил короля.

Генри VII к самому Перкину Варбеку отнесся без всякой злобы. Видимо, на тот момент ему было намного интереснее узнать историю жизни молодого человека и получить полное представление о всех стадиях заговора. Поэтому он предложил Варбеку полное помилование при условии, что тот сделает полный отчет обо всем, что заинтересует короля, на что тот, естественно, согласился. Обе стороны встретились в Таутоне 5 октября 1497 года, причем с Генри VII было несколько лордов-йоркистов. Варбек вручил королю полное и краткое признание, что является абсолютным самозванцем, и никакого отношения к сыну Эдварда IV не имеет. Естественно, такое признание в глазах англичан не стоило бы и бумаги, на которой оно было написано, если не являлось полновесной историей, над которой можно было бы поужасаться, посудачить, пожалеть, в деталях которой можно бы было усомниться и замениться их «своей правдой».

Поэтому той историей, в которой власти рассказали людям историю Перкина Варбека, стало его письмо к матери, в котором он как бы рассказывал ей обо всех своих приключениях, надеждах, страхах… Я не знаю, к сожалению, на этот момент, чьей идеей было написать признание именно так. Вполне возможно — идеей Мортона, или леди Маргарет, хотя искушающая идея исповеди в письме вряд ли была чужда и самому Генри VII. В конце концов, если и был на свете человек, способный понять, что творилось в голове молодого человека, который мог быть и Ричардом Английским, и самозванцем-искателем приключений, то этим человеком определенно был король Генри VII. Из Таутона, король и его пленник переехали в Экзетер, где оставались месяц. Время было нужно для кропотливого просеивания пленных, среди которых были как настоящие заговорщики, так и одураченные простаки, и просто энтузиасты покричать и покачать всё равно чьи права, без которых не обходится ни одно народное волнение.

А 21 ноября 1497 года Генри VII и Варбек въехали в Лондон, где горожане смогли воочию увидеть загадочного молодого человека. Король направлялся в Вестминстер, куда уже приехали его жена и сын Гарри. Где-то в этот момент в Лондон прибыли и представители императора Максимилиана с просьбой передать им Варбека, но Генри VII отправил их прочь ни с чем, кроме своих слов, что видит виновниками всех злоключений этого молодого человека политических интриганов всех мастей, и считает, что сможет обеспечить своему пленнику жизнь и сносное существование только при условии, что того оставят в покое. Тем не менее, он явно не был настроен отправить Варбека с женой куда-нибудь в глушь жить спокойно и вдалеке от политики. Местом для их жизни был обозначен двор короля. И это отнюдь не было милостью.