Генрих Гиммлер

VI Чудотворные руки[95]

Удивительные взаимоотношения Керстена с Гиммлером продолжались шесть лет, и фактически никто кроме Керстена не пользовался таким сильным влиянием на Гиммлера после смерти Гейдриха. Даже самый сильный человек, оказавшись на ответственном посту, обычно нуждается в советниках, ожидая от них подтверждения каждого сложившегося у него мнения. Некоторые люди, обретя власть, нуждаются в том, чтобы кто-то, кого они уважают, постоянно находился рядом и играл роль исповедника, помогающего очищать совесть, когда их собственная жестокость толкает их на действия, в которых они сомневаются или которых даже стыдятся.

Как мы уже видели, Керстену против своей воли пришлось стать не только исповедником Гиммлера, но и его массажистом. Вряд ли кто-то мог бы предвидеть, что между ними возникнут такие отношения. Биограф Керстена Йозеф Кессель описал его как «тактичного, с добрыми глазами и чувственным ртом человека, не чуждого наслаждениям». Именно в этой мягкости и скрывалась его великая сила: страдающим от боли пациентам он представлялся ангелом, посланным, чтобы облегчить их муки. Их благодарность была безграничной и увеличивалась по мере того, как лечение приносило плоды. Пациенты обожествляли Керстена, относились к нему как к святому, осыпая подарками и даря свою благосклонность.

Внезапно избавленный от боли пациент часто обращается к исцелившему его человеку с желанием излить душу. Следующее за сеансом состояние расслабления действует как катализатор исповеди. Керстен, хоть и был тактичен, казался Гиммлеру спасителем, незаменимым волшебником, которому он доверял и которого, в итоге, по-своему полюбил. Именно Керстен позволил Гиммлеру взвалить на себя тот невероятный груз, который, в конце концов, оказался ему не по силам.

Керстен сам очень точно описал эту ситуацию:

Хотя Керстен, используя свое влияние на Гиммлера, спас тысячи жизней, служба предводителю СС и гестапо в худшие годы его преступной карьеры вызывала споры о нем и во время, и после войны. Керстен начал лечить Гиммлера не по своей воле; он, подобно многим, тревожился при одной лишь мысли о встрече с ним. Но потребность Гиммлера в лечении, в конце концов, победила антипатию Керстена, и почти в то же время он ощутил потребность Гиммлера в исповеднике. Как только он избавлял Гиммлера от боли, тот начинал изливать ему душу. Ему был нужен некто, с кем можно было бы поговорить. Кто был бы лучше этого финна из Голландии, который смотрел на него со спокойной уверенной улыбкой и выглядел мудрецом — «великим Буддой», как один раз назвал его сам Гиммлер? Рейхсфюрер очень стеснялся своей болезни, и тот факт, что лишь некоторые самые приближенные сотрудники знали о его страданиях, сразу же поставил Керстена в привилегированное положение.

Керстен записывал все, что происходило между ним и Гиммлером, а также свои разговоры с другими лидерами СС. Его основными союзниками были Брандт, секретарь Гитлера, и позже Вальтер Шелленберг. Читая мемуары Керстена, мы очень близко подходим к пониманию Гиммлера как человека и к оценке тех необычных взглядов, которые развились у него вследствие его образованности. Он обсуждал с Керстеном все, о чем думал. Если позволяло время, Гиммлер много читал, хотя, подобно Гитлеру, использовал книги лишь для подтверждения и развития своих предрассудков. Чтение не расширяло, а, скорее, сужало его кругозор. Он мнил себя учителем и реформатором, рожденным изменить мир.

Изучение его любимых разделов медицины было предметом постоянных обсуждений с Керстеном. Он был противником традиционных лекарств, производимых ради получения прибыли. Он верил в травы — порождение самой природы, и очень долго и серьезно изучал средневековое траволечение. Керстена, конечно, впечатляли его знания, но, далеко, не его выводы. Гиммлер воображал себя медицинским консультантом, и всегда был готов прописать какое-нибудь естественное средство, например, мог посоветовать приложить ко лбу мокрую холодную примочку от головной боли. Керстен не отрицал определенных медицинских познаний Гиммлера, но планируемые им послевоенные реформы, если бы им суждено было воплотиться, пошатнули бы устои медицины. Он намеревался завербовать в СС врачей, исповедующих гомеопатические методы, чтобы они образовали ударную группу, которая вынудила бы остальных медиков признать их правоту, в то время как немецкий народ занимался бы выращиванием собственных лекарств на собственных огородах. В то же время он, насколько ему это удавалось, экспериментировал с диетами и оздоровлением в СС и в движении Лебенсборн.

Для Гиммлера было вполне естественным смотреть на будущее общества с точки зрения людей избранной крови. Он считал, что самые здоровые, умные и трудолюбивые происходят от земли, и намеревался основать обширную европейскую систему государственного фермерства, которая обеспечила бы необходимую среду для аристократии будущего. Предполагалось, что политики, чиновники, ученые и производственники, все, помимо основной городской профессии, должны поддерживать тесный контакт с землей. «Их дети, — сказал он, — пойдут в деревню, как конь на пастбище». Керстен пытался возразить, сказав, что сельское хозяйство будет подорвано неумением этих дилетантов — фермеров выходного дня. Но Гиммлер надеялся решить эту проблему с помощью профессиональных управляющих, которые, в конечном итоге, будут отвечать за производительность фермы. Что же касается промышленных рабочих, им государство выделит участки, где они будут копать и процветать, а все солдаты автоматически получат статус крестьян. СС обо всем позаботится, сказал он. «Населенные вооруженными крестьянами деревни будут основными поселениями на Востоке, фундаментом европейской крепостной стены».

Политические представления Гиммлера фокусировались на прошлом. Были они чрезвычайно просты и не учитывали естественного прироста множества совершенно разных людей, которые, в результате столетних войн и политических уступок, пришли к современному разделению Европы. В Европе, считал он, должны доминировать либо германские расы, либо славяне; таковы были его твердые воззрения. Союз англичан с чуждыми им славянами против своих же расовых братьев казался ему совершенно неразумным. Как сказал он Керстену:

Если бы нацистская Германия выиграла войну, то именно такой порядок постарался бы установить в Европе Гиммлер, унаследуй он власть от Гитлера; в его помыслах Германия должна была создать большую экономическую конфедерацию европейских и североафриканских государств, ведомых Германией и втрое превышающую по численности населения и мощи Соединенные Штаты. Керстен тщательно записывал высказывания Гиммлера:

Громадную территорию России предстояло разделить и отдать под административный контроль Германии, Англии и Соединенных Штатов после того, как эти нации заключат соглашение с Гитлером. Германия будет управлять территорией, простирающейся до реки Обь, тогда как англичанам достанутся земли от Оби до Лены. Американцы займут область к востоку от Лены, включая Камчатку и Охотское море. Как сказал Керстену Гиммлер в самом начале войны, Германия не собирается ослаблять имперскую мощь Англии. Напротив, Англия будет одним их краеугольных камней новой Германской Европы. Британский флот будет охранять Европу с моря, тогда как немецкие армии будут защищать ее со стороны суши. Теории Гиммлера, базировавшиеся в основном на прошлом, с трудом определяли будущее Америки. Керстен описал это так: «Американский образ мышления был настолько ему чужд, что он до сих пор даже не начал его понимать».

Как только Европа стабилизируется и займет положение политического, экономического и культурного центра мира, управляемого земельной аристократией и охраняемого вооруженными крестьянами, начнется распространение чистой немецкой породы путем интенсивной селекции. Семена этого славного германского мира уже посеяны в нынешнем кодексе СС о браке и воспроизводстве населения и в концепциях движения Лебенсборн. «Я смотрю на СС, как на посаженное мною дерево, — сказал Гиммлер Керстену, — корни которого способны противостоять любому урагану». Такая элита должна быть установлена в каждой нации, способной производить чистокровную нордическую расу, там, где она не существует, ее следует обеспечить, создавая поселения нордических эмигрантов.

Одновременно с мужчинами будут развиваться и женщины нордического типа, «Избранные», как называл их Гиммлер, «сильные, целеустремленные женщины». Лучшие из них будут обучаться в Женских Академиях Мудрости и Искусства и будут представлять немецкую женственность во всех уголках планеты. Истинно нордическая женщина должна быть готова к браку с указанным ей мужчиной для обеспечения идеального прироста человеческой расы. Гиммлер утверждал, «что людей можно разводить так же, как и животных, и что можно создать человеческую расу, обладающую высочайшими духовными, интеллектуальными и физическими качествами». Когда он видел белокурых детей, сказал Керстен, «он буквально бледнел от волнения».

В то время как лучшие люди Германии погибали на фронте, Гитлер с Гиммлером пришли к выводу, что после войны следует изменить законы о браке и узаконить двоебрачие. Столь жестоко унесенные войной жизни должны быть пополнены любой ценой.

«Лично я считаю, — сказал Гиммлер Керстену в мае 1943 года, — что отказ от моногамии будет для нас вполне естественным. Брак в его современно виде — это сатанинское изобретение католической церкви; законы о браке по сути своей аморальны… В условиях двоебрачия каждая жена будет выступать стимулом для другой, и обе будут стремиться стать женщиной мечты для своего мужа — исчезнет неряшливость, исчезнет беспорядок. Они будут стремиться к идеалам красоты, проповедуемым искусством и кино».

Открытые и счастливые отношения Гиммлера с Хедвиг, которая к моменту этого разговора с Керстеном уже родила ему одного ребенка и была беременна вторым, несомненно, подталкивали его к одобрению двоебрачия как с личной точки зрения, так и в политическом плане. Он очень любил пофантазировать на тему полигамной семьи:

Он яростно обрушился на тот факт, что незаконнорожденные дети не наследуют полных прав, а также на общественное осуждение матерей-одиночек, которое казалось ему недопустимым:

Его глубокое отвращение к гомосексуализму среди членов СС неизбежно приводило к тому, что нарушители традиционной морали оказывались в концентрационных лагерях. Гомосексуализм полезен лишь в деградирующем обществе, где прирост населения не поощряется. Нордический гомосексуалист — «предатель собственного народа», и он и слышать не хотел разговоров о том, что гомосексуалистов, способных вернуться к нормальной ориентации, следует лечить в психиатрических лечебницах. Особо неприятным был случай, когда в 1940 году выяснилось, что один из преданных офицеров прикрывал группу гомосексуальной элиты внутри СС; Гиммлер пришел в ужас и поручил Керстену допросить этого человека и представить об этом отчет.

Неприязнь Гиммлера к христианству и, особенно, к католической церкви, привела его к созданию своей собственной формы познания других религий. Это тоже отбрасывало его в прошлое. Время от времени он любил пообщаться с немецкими учеными и поспорить с ними о своих идеях. Ему нравились дискуссии и дружеские возражения, и он не был настолько нетерпимым, чтобы запрещать своей дочери Гудрун произносить перед обедом христианскую молитву. Он рылся в священных книгах иных верований в поисках поддержки собственных идей. Он изучал Бхагавадгиту (которая, по словам Керстена, вызвала его особое восхищение «замечательными арийскими качествами») и индуистские и буддистские книги, не говоря уж о его широко известном интересе к астрологии.

Когда Керстен, который сам интересовался сравнительной теологией, спросил его летом 1942 года, имеет ли он вообще какие-нибудь религиозные верования, Гиммлер был возмущен уже тем, что Керстен вообще осмелился в этом усомниться. Ведь из одного лишь здравого смысла следует:

Он мечтал, по его собственным словам, стать министром по делам религий и «и посвятить себя лишь добрым свершениям… Конечно, куда приятнее возиться в клумбе, нежели копаться в политической грязи, но и цветы не выживут, если пренебречь политикой». Он называл гестапо «национальной уборщицей», очищающей государство. Тем временем он брал с собой в постель Бхагавадгиту, ему очень нравилось ее читать: «Здесь утверждается, что когда люди потеряют уважение к законам и правде и мир окунется в несправедливость, я буду рожден заново». Это, сказал он, «написано как будто специально про Фюрера… Это предопределено Кармой Германского мира, чтоб он объявил войну Востоку и спас немецкий народ». Часто он рисовал в своем воображении куда более цветастые и сентиментальные картины, в которых Гитлер представлялся ему в виде печально известной открытки, где он изображался святым в доспехах, с головой, окруженной нимбом, вызывая ассоциации с легендарными Рыцарями Круглого Стола и историей Парсифаля. Сам же Гиммлер с гордостью отождествлял себя с образом Генриха Птицелова, по которому пытался себя моделировать. И все же, несмотря на враждебное отношение к католической церкви, он пришел к выводу, что в будущем система выбора фюреров будет строиться по принципам, используемым при выборах Римского папы»[101].

Керстен старательно изучал характер Гиммлера, намереваясь управлять им, насколько это возможно, и все чаще начал касаться в дискуссиях еврейского вопроса. Гиммлер был готов обсуждать этот предмет, как и любой другой, с явной рациональностью, которая очень быстро становилась иррациональной. Подобно тому, как рост масонства противен здоровой нации, поскольку представляет мощное секретное общество, преследующее собственные интересы и стремящееся распространить свою власть и влияние по всей стране, так и развитие сильных еврейских интересов в Германии казалось Гиммлеру раковой опухолью, опутавшей своей паразитической сетью всю национальную экономику. Этой концепцией злобного Еврея, высасывающего жизненные соки из немецкой нации, был одержим и сам Гиммлер, и многие наиболее фанатичные нацисты. Никакие аргументы Керстена, которые Гиммлер был готов выслушать, ни на йоту не отодвинули его от этой иррациональной одержимости. Он не мог смириться с тем, что считал проникновением евреев в немецкую экономику и культуру со своими расовыми и политическими целями. Эти две расы, два мира, никогда не должны смешиваться; их нужно разделить насильно, пока не обнаружились непоправимые последствия.

Именно эта одержимость в сочетании с его академическим стремлением к «точности» оттолкнула Гиммлера от идеи изгнания евреев с немецких территорий и склонила его к полному их уничтожению через геноцид.

Гиммлер был жесток не по натуре, а по убеждению. Хотя, подобно Керстену, он принимал участие в охоте, считая ее исконно мужским спортом, он был плохим стрелком и никогда не понимал пристрастия Керстена к оленьим засадам. «Как вам может нравиться, герр Керстен, — спросил Гиммлер, — стрельба из укрытия по бедным животным, мирно пасущимся на опушке леса?.. Ведь это просто убийство».

Тем не менее, он занимался охотой, поскольку она была традиционным немецким спортом и поскольку не следовало «нарушать условий игры». Но он не одобрял показных спортсменов, вроде Геринга, превратившего охоту в некий эгоистичный культ. Он был убежден, что в детях следует воспитывать любовь к животным, чтобы они не убивали их ради одного лишь удовольствия.

К уничтожению человеческих существ, которые сами по себе более разрушительны, нежели животные, Гиммлера, в сущности, толкнули насильно, и он взялся за эту страшную работу, поскольку считал ее единственным и, к тому же, «окончательным» решением проблемы сохранения расовой чистоты Германии, которая всегда оставалась его глубоко укоренившимся идеалом. Вера в поддержание расовой чистоты в современном мире, если довести ее до логического конца, приведет либо к полной изоляции, либо к геноциду. В условиях тотальной войны Гиммлер принял геноцид как единственное решение. Примитивная ненависть и страх, лежащие в основе этой абсолютной идеи, принудили Гиммлера, который по природе не был ни примитивным, ни страстным, взять это страшное преступление массового убийства на свою совесть.

Керстен узнал причину волнений своего пациента уже в ноябре 1941 года: «После долгих уговоров… он признался, что планируется уничтожение евреев».

Это признание взвалило ответственность и на самого Керстена, к чему он был совершенно не готов. До этого ему удалось уговорить Гиммлера выпустить из заключения нескольких человек в качестве личного одолжения. Проблема же, вставшая перед ним теперь, представляла собой преступление такого масштаба, что он даже не знал, как к ней подступиться; голые факты, непроизвольно открытые ему Гиммлером, сразу же вызвали в нем бурю протеста:

Гиммлер говорил о еврейской концепции «искупления» и о еврейской пословице «око за око и зуб за зуб». Разве не погубили евреи миллионы жизней, возводя свою империю?

Гиммлер не пожалел времени на то, чтобы подогнать необходимость геноцида под собственный моральный кодекс. Он делал это медленно и болезненно. Как сказал он Керстену: «Это старый трагический конфликт между волей и долгом. Наконец-то я понял, сколь ужасным может он быть… Уничтожение людей — это не по-немецки. Вы можете требовать от меня чего угодно, даже жалости. Но вы не можете требовать защиты организованного нигилизма. Это было бы самоубийством».

Наблюдая, как Гиммлер впитывает необходимость этого преступления все глубже и глубже, Керстен готовится использовать свое возрастающее влияние на рейхсфюрера СС, чтобы не дать его совести окончательно успокоиться. Он знал, что* это единственное оружие, которым можно бороться против этого человека, чья мягкая, но упрямая натура была ему слишком хорошо знакома. Всеми доступными средствами стремился он сохранить податливость своего пациента. Но в следующие два года инерция войны оказалось сильнее его; ему удалось вырвать из гиммлеровских лагерей несколько узников, но не всю нацию. И лишь в 1944 году, когда перспектива поражения Германии стала для Гиммлера очевидной, борьба Керстена за освобождение не отдельных, а множества заключенных стала приносить плоды.

Точность понимания им Гиммлера была, следовательно, очень важна для окончательного успеха. Поверхностное суждение, распространяемое о себе Гиммлером, что он якобы подобен учителю, поставленному не на свое место в политической системе, могло быть справедливым лишь в том случае, если концепция учителя сводилась не к понятию «преподаватель», к понятию «инструктор». Гиммлер был прирожденным инструктором, понятным и, в пределах наложенных им на себя ограничений, хорошо информированным. Но, несмотря на свои многочисленные и широкие интересы он был лишь информированным, но не образованным человеком. Как заметил Керстен, он всегда пользовался своими знаниями, чтобы произвести какую-нибудь застывшую доктрину, о которой любил читать лекции, где только мог. И все же Керстен отмечал, что он «во время этих лекций вовсе не старался подавить аудиторию, а, напротив, вел себя вполне дружелюбно и не без юмора». На самом деле он даже побуждал подчиненных высказывать собственное мнение и уважительно с ними спорил, подобно тому, как директор школы, чье мнение непоколебимо, может вступить в дискуссию с шестиклассниками, дабы найти хороший предлог высказать собственное мнение.

Тем не менее, в основе своей характер Гиммлера был совершенно серьезен, причем в самом узком смысле этого слова. Подобно многим людям он научился компенсировать слабости своего характера, взращивая навязчивые идеи, которыми можно защититься от угрызений совести и протестов рассудка. Он использовал предубеждения для облегчения своей непосильной ноши; если ему нужно было оправдать проявленную к заключенному доброту, он просил принести фотографию и давал волю милосердию, если тот оказывался блондином или имел нордическую внешность. Он не выносил своей собственной болезненности и физической слабости, и все же постоянно поддавался ей, скрываясь в Хохенлихене, куда, в конце концов, удалился для восстановления здоровья после простуды. Керстен быстро обучился правильному подходу к душе Гиммлера, и ему часто удавалось добиться признаний, которые казались просто невозможными. Гиммлеру по природе не было присуще то грубое варварство, которым восхищался его разум и которое он превозносил в печально известных речах, произносимых им для поддержания имиджа рейхсфюрера СС. По происхождению и воспитанию он был предельно честен, трудолюбив и обладал чувством общественного долга, которое следовало бы ожидать у немецкого учителя, солдата или государственного чиновника. Как человек действия Гиммлер был совершенно бесполезен; как солдат — разрушителен; как управленец — трудолюбив, педантичен и одержим желанием окружить себя защитной стеной администрации.

Подобно всем нацистам, он был сторонником авторитарной власти, приобретя несгибаемость в подчинении своему избранному лидеру. На поясах СС он приказал начертать фразу: «Честь в верности». Влияние Гитлера было на него безграничным, и он старательно выполнял любое поручение, данное ему фюрером, до тех пор, пока полная невозможность продолжать дело не разбивала ему душу. В этом вопросе, как заметил Керстен, он путал исполнительность чиновника с фанатичностью телохранителя. Ни в одном существенном вопросе он не осмеливался открыто возразить Гитлеру, и те трудности, с которыми столкнулись Керстен и Шелленберг в своих попытках играть на гиммлеровских слабостях, происходили из того, что он так и не нашел способа сохранить верность Гитлеру и при этом выполнить свой долг перед будущим германской расы. Этот внутренний конфликт принял устрашающие размеры, когда он осознал, что фюрер болен и его следует сместить ради его же пользы и пользы Германии. По мере того как болезнь прогрессировала, фюрер становился все более неистовым, что вызывало у Гиммлера нервозное состояние с болезненными спазмами. Он был абсолютно раболепен, и когда сталкивался с невозможностью выполнить задачу, одна лишь мысль о том, чтобы предстать перед глазами Гитлера и стоять перед ним не в силах вымолвить слово, приводила его в ужас.

В личной жизни он был прост и по-своему добр. Он внимательно относился к жене, любил любовницу и был предан детям. Он презирал деньги и старался, насколько мог, прожить на свое небольшое официальное жалование, около 3000 фунтов стерлингов в ценах того времени. Примечательно, что когда в 1943 году Керстен привез для Гиммлера из Швеции недорогие часы, рейхсфюрер СС поблагодарил его, дал ему 50 марок и пообещал отдать остаток долга, как только получит жалование. Хотя Гиммлер и любил поесть, он ел, пил и курил весьма умеренно, и от всех своих подчиненных ожидал того же. Он любил жизнь в труде и преданность строгим идеалам, которые казались ему высокоморальными и которые он частично унаследовал от других и частично создал сам.

Он осознавал зло, творимое СС и гестапо, не более, чем убежденный викторианский моралист осознавал свою жестокость по отношению к невинным членам своей семьи. Он так никогда и не понял, почему его имя так ненавидели. Он верил, что он хороший, а если и совершал ошибки, то лишь с благими намерениями. Он диктовал свои меморандумы из различных штаб-квартир, совершенно не думая о моральном разложении своих агентов или страдании их жертв. Он всегда старался сделать как лучше, и порождаемый им хаос был результатом принуждения к тому, что было одновременно и жестоким и административно невыполнимым.

Как человек он был одновременно и простым и необыкновенным. Окажись он на своем месте, он был бы эффективным и педантичным исполнителем, небольшим начальником или младшим преподавателем. Но Гиммлер вовсе не был посредственностью. Он обладал фанатическими взглядами и энергией и видел себя фигурой в большой политике, что позволило ему всего за десять лет стать одним из хозяев Европы. Ничтожество не смогло бы превратиться в одну из наиболее пугающих фигур современной истории. И все же ему так и не удалось развить в себе личность, соответствующую масштабу стоящих перед ним задач. Он до конца оставался маленьким человеком среднего класса, мелким буржуа, чей внешний вид вызывал насмешки, министром, столь раболепствующим перед хозяином, что сама мысль о возражении или осуждении была для него невыносима.

И если его сознание не признавало этого глубокого раскола характера, это делала его нервная система. Керстен знал об этом, и это давало ему определенную власть над пациентом, которую он попытался объяснить после войны:

Таким образом, Гиммлер, за маской секретности и власти, был человеком, одолеваемым страхом в той же степени, что и амбициями. Он изо всех сил пытался соответствовать образу, который ему совершенно не подходил. Не многие люди в истории продемонстрировали до такой степени, до какой это сделал Гиммлер, что ужасные преступления могут совершаться из слепой убежденности в том, что это нравственно и неизбежно.