VIII Самообман[145]

Гиммлер поднялся по витой лестнице с нижних этажей гитлеровского бункера и прошел по переходам и коридорам, покрытым тяжелыми плитами, призванными защитить фюрера в последние дни обороны Берлина. За пределами этих стен земля содрогалась от взрывов, медленно уничтожающих то, что еще оставалось от города.

Как всегда озабоченный Шелленберг тщетно пытался связаться с Гиммлером, который, покинув бункер, оказался запертым в Берлине беспрерывными налетами. Он добрался до Вустроу, где его ждал Шелленберг, лишь к середине ночи. После недолгих уговоров он согласился поехать в Гартцвальд, куда они прибыли между двумя и тремя часами утра 21 апреля.

Возле дома его встретил Керстен и попросил отне-стить к Мазуру дружелюбно и великодушно. Это был шанс восстановить честь Германии и показать миру, пока еще не поздно, что на смену репрессиям и жестокостям пришла, наконец, новая гуманная политика. Керстен знал, что наигранный гиммлеровский гуманизм не устоит против таких аргументов. Когда они вошли, Гиммлер заверил Керстена, что искренне желает договориться с евреями.

Впервые с момента прихода к власти Гиммлер встречался с евреем на равных. Он официально поприветствовал Мазура и сказал, что рад его приезду[146]. Затем они присели, и Гиммлер тут же начал длинную оправдательную речь об отношении режима к евреям, как к чужакам, о придуманной им эмиграционной политике, которая, как он сказал, «могла бы дать евреям большие преимущества», и о том, как эта политика саботировалась другими нациями, на которые она не распространялась.

Мазур был опытным дипломатом и хотел достичь вполне определенной цели. Он оставался очень спокойным и лишь время от времени вставлял замечания, возражая против очень уж крайних высказываний. И лишь когда Гиммлер заявил, что концентрационные лагеря были на самом деле учебными центрами, где работа, может быть, и была трудной, зато обхождение всегда было справедливым, Мазур до некоторой степени потерял терпение и упомянул преступления, которые в них свершались.

«Я считаю, что подобные инциденты были чисто случайными, — мягко возразил Гиммлер, — и, к тому же, виновные в этих нарушениях всегда наказывались».

Он с горечью посетовал на ложные заявления о немецкой жестокости, сделанные союзниками на основании того, что они увидели в Бельзене и Бухенвальде, которые он «передал им в полном соответствии с договоренностью». По этому поводу он сказал:

«Когда я отпустил 2700 евреев в Швейцарию, пресса развернула против меня кампанию, утверждая, что я сделал это лишь для того, чтобы обеспечить себе алиби. Но я не нуждаюсь ни в каком алиби! Я всегда делал лишь то, что считал справедливым, то, что было нужно моему народу. За это я отвечу. Ни в кого за последние десять лет не бросали столько грязи, как в меня. Но я никогда не обращал на это внимания. Даже в Германии любой может сказать обо мне все, что думает. За границей газеты развернули против меня кампанию, которая вовсе не способствует тому, чтобы я продолжил передачу лагерей»[147].

Мазур заявил, что все оставшиеся в Германии евреи должны быть немедленно отпущены и что эвакуация должна быть остановлена. Но как только он коснулся конкретных фактов и условий соглашения, Гиммлер заколебался и старался не брать на себя никаких обязательств. Мазур был вынужден выйти с Шелленбергом в другую комнату, чтобы обсудить подробности дальнейших действий; поскольку они встречались за день до этого, Шелленберг знал, чего хочет Мазур. Было проще достичь соглашения в отсутствие Гиммлера. Он уступил, лишь оказавшись наедине с Керстеном, который заставил его пообещать, что он исполнит данное еще месяц назад обещание об освобождении из Равенсбрюка тысячи еврейских женщин для эвакуации в Швецию под предлогом их польского происхождения. Гиммлер все еще боялся, что Гитлер может узнать о том, что он делает.

В конце разговора Гиммлер попытался оправдать все, что было сделано в Германии и в оккупированных странах. Преступность снизилась, сказал он; никто не голодал; у всех была работа. Лишь одному Гитлеру хватило решимости выступить против коммунистов; его поражение принесет в Европу хаос. Вот тогда американцы поймут свою ужасную ошибку. С помощью Шелленберга и Брандта, который тоже присутствовал при разговоре, Керстен добился всего, что мог в вопросе о количестве освобождаемых евреев, и договорился с Гиммлером о строгом контроле за исполнением ранее данных обещаний улучшить условия содержания евреев, все еще находящихся в заключении. Обеспокоенный и нерешительный, Гиммлер практически не вмешивался в разговор, ограничиваясь самыми общими фразами о ситуации и о своих гуманных поступках. Он устранился от любых обсуждений конкретных мер, которые вели от его имени Шелленберг и Брандт. Примерно в пять утра совещание прервалось и Керстен вывел Гиммлера наружу для приватной беседы.

И тут Гиммлер внезапно спросил: «Нет ли у вас выхода на генерала Эйзенхауэра или на западных союзников?»

Когда Керстен ответил, что нет, Гиммлер спросил, готов ли он отправиться послом к Эйзенхауэру и передать предложение о прекращении военных действий против Германии и об образовании единого фронта против России.

«Я готов признать победу западных союзников, — сказал он. — Пусть они только дадут мне время, отбросить русских. Если они дадут мне припасы, я еще смогу это сделать».

Гиммлер все еще представлял себя в образе главнокомандующего немецкой армией. Керстен сказал, что он должен обсудить с Бернадоттом мирные переговоры. Это было, скорее, в его компетенции. Затем, убедившись, что голландские города и дамба все еще целы, и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие в Скандинавии, Керстен, наконец, его отпустил. Одной лишь настойчивостью он добился от него всего, что мог, и теперь Шелленберг должен был доставить Гиммлера в Хохенлихен на встречу с Бернадоттом. Граф хотел поговорить с ним до отъезда на север, который планировался на утро.

Они вместе спустились к машине. Гиммлер протянул Керстену руку и поблагодарил его за все, что тот сделал. Он будто знал, что больше они не встретятся, и говорил очень официально:

«Благодарю вас от всего сердца, за все эти годы, в течение которых я имел честь пользоваться вашим медицинским искусством. Но сейчас я должен подумать о своей несчастной семье, — добавил он, попрощался и уехал с Шелленбергом[148].

Они прибыли в Хохенлихен в шесть часов и позавтракали с Бернадоттом, который приехал прошлым вечером из Берлина, чтобы повстречаться с Гиммлером[149]. Бернадотт спешил обратно и хотел от Гиммлера лишь разрешения на выпуск скандинавских узников, собранных Красным Крестом в Нойенгамме. Но Гиммлер не сдавался. Он сердито заявил, что «паутина лжи», плетущаяся вокруг Бельзена и Бухенвальда, заставила его переосмыслить всю ситуацию, и он приказал эвакуировать Нойенгамме.

«Это просто возмутительно, — сказал Гиммлер Бернадотту, — что этот лагерь, который, на мой взгляд, содержится в образцовой форме, стал объектом всех этих бессовестных нападок. Ничто меня так не расстраивает, как публикации по этому вопросу союзной прессы».

От Бернадотта не укрылись усталость и нервозность Гиммлера. Он выглядел «выдохшимся и усталым» и сказал, что не спал уже несколько дней. «Казалось, он не мог долго оставаться на одном месте и постоянно ходил по комнате, давая выход беспокойству». Тем не менее, ел он с аппетитом и во время разговора постукивал ногтями по передним зубам — это было признаком взволнованности, как позже объяснил Бернадотту Шелленберг. Он согласился с эвакуацией женщин из Равенсбрюка и с тем, что Красный Крест может вывезти скандинавов в Данию, где они должны оставаться под наблюдением гестапо. Начаться это должно было на следующий день, а организовать все должны были датчане по запросу Бернадотта.

Окончательно устав, Гиммлер доверил Шелленбергу договариваться с Бернадоттом о доставке послания Эйзенхауэру. Бернадотт отказался. «Он должен был взять дела Германии в свои руки уже после моего первого визита», — сказал он. Шелленберг, провожавший Бернадотта в аэропорт, вернулся в Хохенлихен, «переполненный печалью», и едва успел прилечь, чтобы хоть немного вздремнуть, как его вызвал Гиммлер. Лежащий в постели рейхсфюрер выглядел весьма жалко и сказал, что чувствует себя нехорошо. Тем не менее, он решил ехать в Вустроу, и им пришлось пробиваться сквозь колонны войск и беженцев, заполонивших все дороги. «Мне страшно перед будущим», — сказал он. Прямо перед Вустроу их атаковал низколетящий самолет, но им удалось спастись. Они пообедали, а потом говорили до глубокой ночи. Гиммлер мечтал о создании новой Партии национального единства, не обремененной присутствием Гитлера.

В воскресенье, 22 апреля, Гитлер заперся у себя в бункере и, расставляя несуществующие войска на уже потерянных территориях, в конце концов решил, что остается в Берлине. Русские в это время уже захватили окраины города. Геббельса с женой и шестью детьми пригласили присоединиться к фюреру в его бетонной могиле. Подобно разгневанному богу, в припадке жалости к самому себе, Гитлер обрушился на изменивший ему мир и на предателей, стоящих у его ворот. Пусть бегут на юг. Он умрет здесь — в столице, он и его верные друзья.

Но Гиммлера среди них не было. Он поспешил убраться из Вустроу, которому тоже угрожали русские. Он возвратился в Хохенлихен, где по телефону узнал от Фегелейна о непреклонном решении Гитлера. Гитлер, сказали ему, был разъярен тем, что СС бросили его в беде.

С ним оставались Готтлоб Бергер и Гебхардт. Весть из Берлина задела Гиммлера за живое, и Шелленберга, уехавшего на север за Бернадоттом, не оказалось рядом, чтобы защитить его ненавязчивым советом.

«В Берлине все сошли с ума, — вскричал он. — У меня остался лишь батальон сопровождения — 600 человек, большинство из которых ранено. Что я могу сделать?»

Бергер, со свойственной ему простотой, сказал, что рейхсфюрер должен двинуться с оставшимися силами в Берлин и присоединиться к фюреру. Гиммлер знал, что Шелленберг был бы против. Он снова связался с бункером и после обсуждения согласился встретить Фегелейна в Ноене, на полпути к Берлину, где они обсудят дело более подробно. Это было хоть каким-то действием. Разве он не сказал Шелленбергу за завтраком: «Я должен хоть как-нибудь, но действовать. Что вы об этом думаете?»

Гиммлер и Гебхардт ехали в отдельных машинах. Гебхардт хотел попасть в Берлин и от самого Гитлера получить назначение на новую должность, которая имела бы некоторый вес в будущем — должность главы немецкого Красного Креста. Гиммлер же вовсе не стремился в Берлин, хотя все еще хотел заслужить расположение Гитлера, предложив послать ему свой эскорт, готовый принять мученическую смерть в руинах. Но Фегелейн так и не встретился с ним в Ноене. Он вообще не появился. Темной воскресной ночью две машины прождали его на перекрестке два часа, в течение которых Гиммлер мучился в неопределенности. В конце концов было решено, что Гебхардт продолжит путешествие в Берлин к Гитлеру и передаст ему сообщение от Гиммлера, а сам Гиммлер тем временем вернется в лечебницу. Так что лояльность была соблюдена. Гитлер принял Гебхардта поздней ночью и подтвердил его назначение, согласившись при этом принять от Гиммлера кровь его людей. Все было очень просто. Гебхардт спросил, нужно ли что-нибудь передать Гиммлеру. «Да, — ответил Гитлер, — передайте ему мою любовь».

За ним последовал Бергер, который собирался улететь на юг, чтобы по просьбе Гиммлера следить за поведением Кальтенбруннера. Простая преданность Бергера была выражена столь бестактно, что ему пришлось испытать на себе очередную вспышку гитлеровской ярости — крики, багровое лицо, трясущиеся руки, частичный паралич левой половины тела. Эта картина все еще стояла перед его глазами, когда он вылетел на юг, куда вместе с ним устремились многие чиновники, штабные офицеры, прислуга и секретариат — все рвались из Берлина под грохот русских пушек. Все, кто мог, покидали столицу по единственному оставшемуся на юге коридору, который час от часу становился все уже.

Гиммлер остановился в относительной безопасности Хохенлихена и вновь обратил свои помыслы от фюрера к Бернадотту. По словам Шелленберга, Гиммлер послал его на север с конкретным предложением капитулировать перед западными силами от его имени. На следующий день, 23 апреля, Шелленберг, наконец, встретил Бернадотта во Фленсбурге — в тот самый день, когда Геббельс объявил по радио, что Гитлер лично возглавит оборону Берлина, а Геринг в Оберзальцберге подбирал наилучшие фразы для письма, которое он собирался послать Гитлеру и в котором предлагал взять на себя полную власть над рейхом.

Встреча Бернадотта с Гиммлером состоялась ночью в Любеке. Конференция началась при свечах в шведском консульстве — электричество отключили, и, в конце концов, дискуссию прервала воздушная тревога. Тогда они спустились в общее бомбоубежище, где Гиммлер — Министр внутренних дел, начальник гестапо и СС — никем не узнанный, заговорил с небольшой группой немцев, зашедших с улицы, чтобы укрыться от налета. Бернадотт за ним наблюдал. «Он показался мне совершенно измотанным и очень нервным, — писал он впоследствии. — Он выглядел так, как будто призвал всю свою волю, чтобы сохранять внешнее спокойствие».

Когда, вскоре после полуночи, они поднялись наверх, Гиммлер высказал свой взгляд на ситуацию. Возможно, Гитлер уже мертв; столица, в любом случае, долго не продержится; падение режима — вопрос нескольких дней. «Германия войну проиграла», заявил Гиммлер. Бернадотт оставил нам запись следующей части разговора:

Гиммлер: В сложившейся ситуации я считаю свои руки свободными. Для спасения как можно большей части Германии от русского вторжения я готов капитулировать на Западном фронте, чтобы позволить западным союзникам быстрее продвигаться на Восток. Но капитулировать на Восточном фронте я не готов. Я всегда был и всегда останусь заклятым врагом большевизма. Еще в начале мировой войны я всеми силами противился заключению русско-германского пакта. Согласны ли вы передать коммюнике по этому вопросу шведскому министру иностранных дел, чтобы он мог проинформировать западные силы о моем предложении?

Бернадотт: На мой взгляд, совершенно невозможно капитулировать на Западном фронте и при этом продолжить войну на Восточном. Я практически уверен, что ни Англия, ни Америка не пойдут на сепаратные соглашения.

Гиммлер: Я прекрасно понимаю всю трудность сложившегося положения, и все же я хочу попробовать спасти миллионы немцев от русской оккупации.

Бернадотт: Я откажусь передать ваше коммюнике шведскому министру иностранных дел, если вы не пообещаете, что Дания и Норвегия присоединятся к капитуляции.

По окончании переговоров Бернадотт спросил Гиммлера, что он сделает, если его предложения отклонят.

«В этом случае, — ответил тот, — я приму командование Восточным фронтом и погибну в бою».

Затем Гиммлер по просьбе Бернадотта изложил свои предложения в письменном виде, чтобы тот мог вручить их Гюнтеру, шведскому министру. Письмо было тщательно составлено при свете свечей. По словам Гиммлера, день, когда он вручил это письмо Бернадотту, был самым горьким днем его жизни. Затем Шелленберг и Бернадотт собрались возвращаться во Фленсбург, оставив Гиммлера в глубоких раздумьях (как позже сказал Бернадотту Шелленберг) о том, должен ли он пожимать руку главнокомандующему союзных сил или лучше ограничиться формальным поклоном[150].

В бункере Гитлер воспринял тщательно сформулированное послание Геринга как грубое оскорбление. Он назвал его предателем и, лишив всех чинов и должностей, приказал СС его арестовать. Внезапная измена Геринга, а именно в таком свете выставил происходящее Борман, который даже в эти последние моменты все еще стремился избавиться от соперников, снова открыла вопрос о преемнике. Хотя Гиммлер об этом ничего не знал, он считал себя единственным возможным кандидатом[151]. Имеются письменные свидетельства, что Гитлер заявил в марте, что Гиммлер находится в недостаточно хороших отношениях с партией, чтобы унаследовать его пост и «вообще практически бесполезен, поскольку совершенно не имеет вкуса» — это мнение вполне перекликалось с мнением Геббельса. Тем не менее Гиммлер уже мечтал о теневом правительстве, с которым он сможет продолжить жизнь в качестве главы государства при западных союзниках, и большинство оставшихся нацистских министров и военачальников, в том числе Дениц, Шпеер и Шверин фон Крозиг, боялись, что Гиммлер узурпирует власть.

Следующие три дня, с 24 по 26 апреля, были днями ожидания. Боясь быть отрезанным русскими в Хохенлихене, Гиммлер переехал в Шверин, где находилась штаб-квартира Деница. С каждым днем сжимающийся вокруг Берлина фронт продвигался по карте, как чернильное пятно по промокашке, но Гитлер не покидал бункера, управляя войсками, не способными уже ни на атаку, ни на оборону.

27 апреля Шелленберг получает письмо, срочно позвавшее его на встречу с Бернадоттом в аэропорт Оденсе в Ютланде, куда тот прибыл поздно из-за плохой погоды. Он сразу же понял, что Англия и Америка не слишком хорошо отнеслись к предложениям Гиммлера, но решил пока об этом не распространяться, опасаясь, что Гиммлера снова одолеет нерешительность. Бернадотт предложил поехать с ним в Любек на встречу с рейхсфюрером. Как только Гиммлер узнал о том, что его предложения не были с готовностью приняты, он тут же вызвал к себе Шелленберга. В страхе за свою жизнь Шелленберг отправился на юг, чувствуя, что все его тонкие планы находятся на грани краха. Впрочем, он предпринял довольно странные меры предосторожности, позвонив в Гамбург и взяв с собой на это опасное интервью астролога Вильгельма Вульфа. Гиммлера всегда успокаивало чтение собственного гороскопа.

Но ни один астролог не смог бы предсказать того, что приготовила Гиммлеру судьба на другой стороне планеты. История о том, как международная пресса узнала о переговорах Гиммлера с графом Бернадоттом, была лишь недавно подробно рассказана Джеком Вайнокуром, который был в то время директором Британской информационной службы в Вашингтоне[152]. Вайнокур был одним из участников конференции ООН по Международным организациям, начавшейся в апреле 1945 года в Сан-Франциско. В состав британской делегации входил Антони Иден, бывший в то время министром иностранных дел, который, по свидетельству Вайнокура, во время неофициальной встречи делегатов как бы походя, сказал: «Между прочим… из Стокгольма сообщили, что Гиммлер через Бернадотта пытается безоговорочно сдать Германию нам и американцам. Мы, конечно же, известим об этом русских». Утром 25 апреля английский и американский министры в Вашингтоне доложили об этом предложении Черчиллю и Трумэну. Оба они отнеслись к этому как к попытке раскола союзников со стороны Германии, поэтому сразу же поставили в известность Сталина. Был дан ответ, что капитуляцию примут только в том случае, если она будет предложена всем союзникам одновременно.

Вайнокур, отвечающий на конференции за связь с британской прессой, в то время еще ничего не знал о подоплеке этого дела, но чувствовал, что заявление Идена делегатам следует предать огласке. Вечером, после некоторых колебаний, он по своей собственной инициативе передал новость Полю Скотту Ранкину из агентства Рейтер, прекрасно сознавая, что источник информации раскрывать нельзя. Ранкин телеграфировал новость в Лондон, и она появилась в эксклюзивной статье вскоре после часа ночи 28 апреля.

В то время как Шелленберг успешно утешал Гиммлера с помощью любимого астролога, пресса союзников разнесла новость о независимой попытке переговоров, предпринятой рейхсфюрером. Ничего об этом не зная, Гиммлер отправился на военный совет, созванный Кейтелем в Рейнсберге. На этом совете Гиммлер председательствовал, а значит, считал себя полномочным представителем и преемником Гитлера.

Ближе к вечеру Бернадотт услышал новость о переговорах по закрытому радиоканалу и понял, что переговорам Гиммлера пришел конец. Дениц тоже услышал эту новость и позвонил Гиммлеру, который немедленно опроверг версию, изложенную в радиопередаче, но при этом добавил, что сам не намерен делать никаких публичных заявлений на эту тему. По свидетельству Шелленберга, он провел следующую часть дня в раздумьях о том, как лучше эвакуировать немецкие войска из Норвегии в Данию.

Лишь в девять часов вечера этого дня новости о Гиммлере стали известны в бункере из обзорной передачи Би-би-си. По свидетельству одного из очевидцев, «лицо Гитлера так побагровело, что его практически нельзя было узнать[153]». Он пришел в ярость от этого подлого предательства со стороны человека, которому верил больше всех. Все присутствующие в бункере были страшно напуганы и «начали уже искать свой яд». Гиммлера приказали арестовать и вслед за Герингом он последовал в бездну разжалования. «Предатель никогда не станет фюрером», — кричал Гитлер[154]. Он обрушил свою месть на единственного находившегося в его власти сподвижника Гиммлера. Это был Фегелейн, зять женщины, на которой он собирался жениться и неверный подчиненный Гиммлера в гитлеровской ставке. Он попытался бежать, но был притащен обратно, выведен наверх в сад Канцелярии и в полночь расстрелян по одному лишь подозрению, что он знал об измене Гиммлера.

Гитлер приказал генерал-полковнику фон Грейму, принявшему от Геринга пост командующего Люфтваффе, покинуть бункер и лететь ночью под русским обстрелом в штаб-квартиру Деница, которая находилась теперь в Плоене. Грейм, раненный в ногу во время рискованного полета в Берлин на легком самолете, вылетел на север в том же самом самолете, пилотируемом ярой нацисткой Ханной Райч. Они взлетели прямо с проспекта, ведущего к Бранденбургским воротам. Эта странная парочка прибыла в Плоен, расположенный на Балтийском побережье всего в 200 милях к северо-западу от Берлина, только днем 29 апреля, приземлившись рано утром в Рехлине.

В Плоене они обнаружили неустойчивый баланс сил между главнокомандующим северными армиями Деницем и командующим СС и полицией Гиммлером. По свидетельству Шверина фон Крозига, Дениц и Гиммлер уже обсудили сложившуюся ситуацию и сошлись на том, что каждый из них готов служить официальному преемнику фюрера. Дениц считал, что таковым будет Гиммлер, и рейхсфюрер, в общем то, придерживался того же мнения.

В течение 29 апреля Дениц не получал никаких официальных извещений о полном разжаловании Гиммлера, а утром 30 апреля пришла весьма туманная телеграмма от Бормана о том, что Дениц должен «немедленно принять самые безжалостные меры ко всем предателям». Один лишь Грейм получил конкретные инструкции арестовать Гиммлера — приказ, который он не мог выполнить без поддержки Деница, а тот все еще верил, что Гиммлер в любой момент может стать фюрером. Не осталось никаких записей о том, когда Грейм встретился с Деницем и что именно ему сказал. Ни один из них не знал, что завещание Гитлера уже составлено и подписано и что Дениц будет назначен фюрером, Карл Ханке, гаулятйтер Бреслау — рейхсфюрером СС, а Пауль Гейслер, гауляйтер Мюнхена — министром внутренних дел.

Теперь изоляция Гитлера в Берлине стала полной. Жажда мести Герингу и Гиммлеру, людям, служившим ему в течение почти двух десятилетий, была отравлена неразберихой, окружающей его в последние дни жизни. В то время как Геринг номинально находился в заключении на юге под надзором пришедшего в полное замешательство отряда СС, Гиммлер оставался свободным на севере — пират от политики, который до самой смерти Гитлера даже не знал о том, что власть уже выбили из-под его ног. С остатками своего воинства, эскортом из людей СС и целым флотом автомобилей, он беспокойно кружил вокруг штаб-квартиры гросс-адмирала в Плоене, не имея никакой конкретной цели, кроме сохранения своего положения и власти[155]. И только ближе к вечеру 30 апреля из телеграммы Бормана, посланной из бункера в Берлине, Дениц узнал о своем нежелательном восхождении на пост фюрера Германии, находящейся на самой грани развала. Телеграмма Бормана звучала весьма туманно и даже не сообщала о самоубийстве Гитлера в 3.30 этого дня. Дениц просто узнал, что не Гиммлер, а он будет объявлен преемником Гитлера: «Вместо бывшего рейхсмаршала Геринга, фюрер назначает вас, герр гросс-адмирал, своим преемником. Письменное подтверждение уже выслано. Вы немедленно получите все диктуемые ситуацией полномочия».

Встревоженный и удивленный, Дениц, будучи уверенным, что фюрер жив, послал ему письмо с выражением преданности. «Если судьба… повелевает мне возглавить Рейх в качестве назначенного вами преемника, я продолжу эту войну до конца, стремясь быть достойным непревзойденной героической борьбы немецкого народа», — сказал он, задыхаясь от преданности. Одна из трех копий гитлеровского завещания, подписанная прошлым днем в четыре часа утра и засвидетельствованная Геббельсом и новым рейхсканцлером Борманом, была уже в пути. Специальный посыльный покинул бункер в полдень 29 апреля, но до Деница в Плоене он так никогда и не добрался.

Тем временем, ночью 30 апреля, Борман и Геббельс, ничего не упоминая о новом фюрере, пытались достичь выгодной договоренности с русским командованием. Борман послал Деницу еще одну туманную телеграмму, обещая присоединиться к нему в Плоене и добавляя, что «завещание вступило в силу». И, наконец, 1 мая в 3.15 Геббельс посылает Деницу подробную телеграмму, сообщая с опозданием на двадцать четыре часа о смерти Гитлера. Он назвал главных министров нового правительства, но ничего не упомянул о Гиммлере или о готовящемся этой ночью убийстве его спящих детей, а затем и его самого с женой.

Гиммлер больше не встречал в Плоене радушного приема. Полное разжалование было для него жестоким ударом, и к тому же Дениц не скрывал своего отри-дательного отношения к попыткам Гиммлера вести переговоры с союзниками. Всю ночь 30 апреля Шелленберг ехал по дорогам, забитым военным транспортом и беженцами, лишь для того, чтобы обнаружить Гиммлера в новой штаб-квартире в замке Калькхорст, близ Травемюнде. Тот только что лег спать. Было четыре часа утра 1 мая. Он узнал от Брандта, что произошло, и об отчаянии Гиммлера после ночного заседания с Деницем, в ходе которого он выдвинул свою кандидатуру на пост второго государственного министра[156]. Дениц отклонил это предложение, хотя и опасался, то Гиммлер может использовать свой полицейский эскорт для возврата утерянной власти. Шелленберг утверждает, что Гиммлер «подумывал об отставке и даже о самоубийстве».

На следующее утро за завтраком он был «нервным и рассеянным», и в полдень они вместе отправились в Плоен. Теперь Шелленберг думал лишь о том, как угодить Бернадотту. Он планировал, используя остатки гиммлеровского влияния, сохранить для себя лавры мирного решения вопроса оккупации Скандинавских стран. Этим он рассчитывал заслужить благодарность союзников и обеспечить собственное будущее после бегства в Швецию. Гиммлер, страстно желавший присутствовать на созванной Деницем конференции, был готов поддержать мирный вывод немецких армий из Норвегии. Он также заявил Деницу, что на самом деле пытался заключить мир через Швецию. Это окончательно дискредитировало его в глазах гросс-адмирала[157].

День 1 мая стал началом капитуляции Германии. Монке, командующий гиммлеровским полком СС, которого он послал оборонять Берлин, был захвачен русскими при попытке бежать из бункера. В десять часов вечера Берлинское радио официально объявило о смерти Гитлера. Кессельринг сдался на севере Италии, и 2 мая Дениц сам начал сдаваться Монтгомери без всяких консультаций с Гиммлером. Гауляйтер Гамбурга Кауфманн, несмотря на полученный приказ, открыл город английским войскам.

Тем временем Гиммлер все еще сохранял видимость власти, и была она еще весьма значительной. В сопровождении эскорта СС он разъезжал в «мерседесе», подобно средневековому полководцу. Готовясь 1 мая последовать за Деницем во Фленсбург, на границу Шлезвиг-Гольштейна с Данией, он получает неожиданное предложение от Леона Дегреля, завербованного в Ваффен СС бывшего командира бельгийских и французских фашистов, который отступил с Русского фронта со всеми оставшимися у него людьми[158].

Дегрель хотел достойно завершить свою боевую карьеру в глазах Гиммлера, который больше не желал его видеть, хотя и был не прочь укрепить свои тающие силы людьми Дегреля. Он послал Дегрелю записку с указанием присоединиться к нему в Маленте, близ Киля, и бельгийский командир, в заправленном картофельным шнапсом «фольксвагене», встретился по дороге с рейхсфюрером СС, едущим во главе колонны «мерседесов» и грузовиков. Гиммлер, с каской на голове, сам сидел за рулем своей машины, и они завершили путешествие в Маленте. Теперь уже Дегрель мало что мог предложить своему предводителю — бельгийские отряды СС бросились бежать в Данию. Гиммлер думал лишь о том, чтобы не отстать от Деница, и Дегрель последовал за флотом машин и грузовиков на север к Фленсбургу.

На подходе к Килю они подверглись воздушному налету. Гиммлер сохранил спокойствие и закричал: «Дисциплина, господа, дисциплина!», в то время как все его люди — и мужчины и женщины — попадали в грязь, да такую вязкую, что у женщин соскакивали туфли. Пока после налета офицеры со своими адъютантами пытались завести машины, Дегрель покинул сцену. Он отправился прямо на север через Киль, тогда как конвой Гиммлера отступил в поисках менее опасной дороги на Фленсбург.

Этой ночью к Гиммлеру присоединился Вернер Бест из Дании[159]. Они уселись вместе в «мерседес», которым по-прежнему управлял Гиммлер, и коротали скучное путешествие за разговорами. Не раз их задерживали воздушные налеты, и они добрались до Фленсбурга лишь рано утром 3 мая.

Гиммлер, как и всегда, не говорил ничего лишнего. Он предположил, что в течение последних шести месяцев Гитлер был не совсем в себе, да и к тому же Борман оказывал на него сильное влияние. Он отдавал Гиммлеру невыполнимые приказы и даже слышать не хотел о примирении. С другой стороны, Гиммлер сказал, что был уверен в том, что если бы ему позволили хотя бы полчаса поговорить с Эйзенхауэром, он убедил бы его в необходимости объединения сил с Германией для отпора русским оккупантам. Утром, прежде чем расстаться, Бест сказал, что собирается назад через датскую границу, чтобы успеть на условленную встречу с Деницем.

«А что вы собираетесь делать, рейхсфюрер?» — спросил Бест.

«Я еще не знаю», — ответил Гиммлер и попросил Беста забрать с собой женщин из состава СС и переправить через ближайшую границу в Данию, где они смогли бы принять душ, поесть и быть готовыми к дальнейшей службе.

Нерешительность Гиммлера еще больше проявилась в разговоре с Шверин-Крозигом, который стал министром иностранных дел вместо Риббентропа и переехал во Фленсбург[160]. Он нашел Гиммлера в отчаянии, оказавшись нежелательным свидетелем в штаб-квартире нового фюрера.

«Граф Шверин, что же со мной будет?» — спросил он.

Шверин-Крозиг не знал, что и с кем может случиться. Германия едва ли нуждалась в министре иностранных дел. Ему казалось, что единственное полезное дело, которое они еще могут сделать, это организовать эвакуацию немцев с востока. Но он попытался ответить Гиммлеру серьезно.

«На мой взгляд, у вас есть три выхода, — сказал он. — Первый — это сбрить усы, надеть парик, темные очки и попытаться вообще исчезнуть. Но, думаю, даже в этом случае вас очень скоро найдут, и едва ли ваш конец окажется достойным. Второй выход — застрелиться, хотя, как христианин, я бы этого не советовал; здесь вы должны решать сами. Что бы я действительно порекомендовал, так это третий выход — поехать прямо в штаб-квартиру Монтгомери и сказать: «Я — Генрих Гиммлер, хочу взять на себя ответственность за все деяния СС». Что будет потом, кто знает? Но если это окажется концом, то, по крайней мере, он будет наиболее достойным».

Гиммлер решил, пока возможно, оставаться кем-то вроде старейшины при кабинете Деница в Плоене. Он был просто не способен осознать, что лишился всех должностей, которые занимал в течение столь длительного времени. Его свита все еще насчитывала почти 150 штабных офицеров и помощников. Но ни Деницу, ни Гиммлеру не была известна полная глубина отречения от него Гитлера. Посланник из бункера так и не донес завещание фюрера до его преемника, а Борман, как впоследствии полагали, был убит, пытаясь выбраться из бункера ночью 30 апреля. Если бы они смогли прочесть тщательно отпечатанные пункты гитлеровского обвинения, они бы по крайне мере узнали чувства фюрера к своему бывшему министру: «Своими тайными переговорами с противником без моего ведома или одобрения и незаконными попытками захвата власти в стране, не говоря уж о том, что они предали лично меня, Геринг и Гиммлер покрыли нашу страну и весь народ несмываемым позором». Все их знания ограничивались тем, что им мог рассказать Грейм — раненый командующий Люфтваффе и его преданный пилот Ханна Райч о припадке ярости у Гитлера, и информацией, содержащейся в телеграмме Геббельса, о распределении основных государственных постов, на которые ни Борман, ни Геббельс так и не заступили. Дениц, озабоченный лишь тем, как избавиться от прошлого и капитулировать, как подобает адмиралу флота, вовсе не желал иметь в своем кабинете человека с гиммлеровской репутацией. Но поскольку в сложившейся обстановке он все еще не осмеливался полностью его игнорировать, он согласился на его присутствие на совете, не давая ему никакой конкретной должности.

Когда 4 мая обсуждались предложенные Монтгомери условия безоговорочной капитуляции, Гиммлер высказал свое мнение наравне с остальными советниками Деница. Он считал, что войска в Норвегии должны сдаться Швеции, чтобы не попасть в русский плен, и что можно будет добиться некоторых уступок, если поступит предложение о мирной капитуляции в других местах за пределами Германии, все еще находящихся в руках немецких армий. Когда Шелленберг, настойчиво путешествующий между Швецией, Данией и Германией в попытках добиться мирного решения вопроса немецкой оккупации скандинавских стран, прибыл, наконец, в пять часов вечера из Копенгагена, он обратился не к Гиммлеру, а к Деницу и Шверин-Крозигу. На следующий день, 5 мая, он снова отправился в Данию, попрощавшись с Гиммлером, который теперь уже его не интересовал.

5 мая Гиммлер собрал своих командиров и советников, среди которых были обергруппенфюрер СС Олендорф из отдела безопасности, обергруппенфюрер СС фон Вейш из тайной полиции и обергруппенфюрер СС фон Херфф, генерал Ваффен СС. Присутствовали также Брандт и Гебхардт, оставивший своих пациентов в Хохенлихене на попечение русских. Перед ними и их коллегами Гиммлер торжественно излагал свои проекты, которые настолько не соответствовали сложившейся обстановке, что их едва ли можно было воспринимать всерьез. Оправдать их можно было только невосприятием реальности в результате шока. Для начала, он не собирался отрекаться и кончать жизнь самоубийством. Он собирался создать в Шлезвиг-Гольштейне свое собственное правительство, чтобы вести независимые мирные переговоры с западными державами. После этого он принялся раздавать своим последователям новые титулы, заверяя, что теперь они приступят к созданию совершенно нового нацистского режима.

Однако 6 мая, вслед за разжалованием Гиммлера Гитлером, последовало его разжалование Деницем, который лично вручил Гиммлеру письменное уведомление об отставке:

«Уважаемый герр Рейхсминистр,

В свете текущей ситуации, я решил отказаться от ваших дальнейших услуг в качестве Рейхсминистра внутренних дел и члена правительства, главнокомандующего Резервной армией и начальника Полиции. Все ваши должности я считаю упраздненными. Благодарю вас за верную службу Рейху».

Вместе с Гиммлером Дениц разжаловал также и Геббельса, который к этому моменту был уже мертв, и других нацистских министров, которые все еще оставались, подобно призракам жуткого и темного прошлого[161]. Он также приказал фанатичным нацистам из СС прекратить дальнейшее сопротивление.

Но Гиммлер не ушел. После 6 мая он блуждал по Фленсбургу вместе со своим штабом, охранниками и амуницией — чудовищный наследник без наследства. Он сказал Шверин-Крозигу, что собирается скрыться, но все же продолжал упрямо мечтать о власти. Он обратился к нацистскому командующему немецкими силами в Шлезвиге и Дании, фельдмаршалу Эрнсту Бушу, в пустой надежде найти в нем союзника. Но Буш думал лишь о том, как организовать собственную капитуляцию. Так что Гиммлеру пришлось вернуться в свою штаб-квартиру во Фленсбурге, откуда один за другим испарялась его свита.

8 мая он сократил парк своих автомобилей до четырех и совершил первый акт самоуничтожения, сбрив усы. Он задумался над тем, куда бы ему податься, чтобы избежать нежелательного внимания. В то время как Олендорф советовал ему сдаться и ответить перед миром за себя и СС, он подумывал, так и не придя, естественно, к конкретному решению, не сбежать ли ему с его другом принцем Вальдекским, властным генералом, командующим эсэсовским штатом в собственном поместье в Арользене[162].

Наконец, 10 мая, Гиммлер с оставшейся свитой покинул Фленсбург и направился к Марне в Диксандере на восточном побережье Шлезвиг-Гольштейна[163]. На дорогу сюда у них ушло два дня и в эти последние дни бегства на юг спать им приходилось либо на открытом воздухе, либо на вокзалах. Гиммлер мог думать лишь о двух вещах — как ему сохранить свое положение и договориться с западными союзниками, и что случилось с двумя его семьями на юге.

Наконец, четыре машины достигли устья Эльбы, и дальше двигаться стало невозможно. Ширина реки была здесь почти 5 миль. С неохотой маленькая группа эсэсовских беженцев, мало отличающаяся теперь от сотен тысяч бредущих по дорогам бездомных немцев, бросила машины и переправилась через Эльбу. За 500 марок они неопознанные переправились через морской рукав в рыбацкой лодке вместе с другими беженцами. Теперь им ничего не оставалось, как идти, ночуя в крестьянских домах и преодолевая каждый день по нескольку миль пешком. В течение нескольких следующих дней они медленно двигались на юг через Нейхаус на Бремерворд, куда добрались утром 21 мая. Всего они прошли от Фленсбурга чуть больше ста миль.

Компания у них подобралась странная. Кроме Кер-майера в состав группы входили Брандт, Олендорф, Карл Гебхардт, полковник Ваффен СС Вернер Грот-манн и майор Махер. Они сняли с мундиров эсэсовские эмблемы и, выдавая себя за членов тайной полевой жандармерии, входящей в состав гестапо, продвигались в Баварию. Гиммлер, как пират, закрыл глаз черной повязкой и пользовался пропуском на имя Генриха Хитцингера, документы которого он на всякий случай взял себе после того, как Народный суд приговорил того к смерти.

В Бремерворде они поняли, что для прохождения установленных англичанами контрольно-пропускных пунктов им понадобятся дорожные документы. Кермайер узнал об этом от местного районного советника. Тогда они решили, что Кермайер попробует получить у англичан эти самые разрешения, а остальные будут стоять в стороне и наблюдать за результатом, и если Кермайера арестуют, то предупредят об этом Гиммлера. Поскольку тайная полевая жандармерия входила в черный список британской армии, Кермайера задержали. Когда он так и не появился, Гиммлер с компаньонами поспешили скрыться.

Капитан Том Сильвестр командовал в то время Гражданским следственным лагерем 031, расположенным около Люнебурга[164]. Поскольку многие немецкие солдаты пытались вернуться домой, их постоянно останавливали на английских контрольно-пропускных пунктах и задерживали в качестве военнопленных до полной проверки документов. При малейших сомнениях в подлинности документов пленных пересылали в следственные лагеря, вроде того, которым командовал капитан Сильвестр. Здесь их выстраивали перед офисом командующего и затем по одному приводили на допрос. После обыска составлялся подробный список имущества.

В два часа пополудни 23 мая в следственный лагерь 031 прибыл конвой, доставивший группу подозреваемых, арестованных на контрольно-пропускном пункте на мосту около Бремерворда. Немного спустя их, как обычно, построили, но примерно в четыре часа капитану Сильвестру доложили, что в группе есть три человека, которые никак не успокоятся и настаивают на немедленной встрече с командующим офицером. Так как обычно задержанные вели себя очень тихо и старались произвести хорошее впечатление, капитан Сильвестр немедленно заинтересовался и приказал привести к нему этих троих по одному. Дальнейшее Сильвестр описал так:

«Первым в кабинет вошел маленький, болезненного вида человек в поношенной одежде, и за ним тут же вошли двое остальных, оба высокие с военной выправкой, один худой, а другой плотного сложения. Плотный немного прихрамывал. Я заподозрил неладное и приказал сержантам поместить этих двоих под арест и не позволять никому с ними разговаривать без моего разрешения. После этого их увели, а маленький человек, с черной повязкой на левом глазу, снял повязку и надел очки. Я его тут же узнал. «Генрих Гиммлер», — представился он очень спокойным голосом».

Капитан Сильвестр немедленно вызвал вооруженную охрану и послал за офицером из разведки. Когда тот прибыл, они попросили Гиммлера расписаться, чтобы сравнить его подпись с образцом, который был у них в досье. Гиммлер, думая, что они хотят получить от него автограф на память, долго не соглашался, но, в конце концов, подписал бумагу, при условии, что после проверки ее немедленно уничтожат.

Теперь подозреваемого следовало обыскать. По словам самого капитана Сильвестра:

«Я сделал это лично, передавая каждый снятый предмет одежды своему сержанту, который еще раз все перепроверял. У Гиммлера были документы на имя Генриха Хитцингера, который, как я понял, был почтальоном. В пиджаке я нашел небольшой медный футляр, похожий на портсигар, в котором оказалась маленькая стеклянная ампула. Я догадался, что это, но спросил у Гиммлера, что внутри. Он ответил: «Это мое лекарство от желудочных спазмов». Я также нашел еще один такой же футляр, но без ампулы, откуда заключил, что ампула где-то спрятана. После того как с Гиммлера сняли и обыскали всю одежду, мы проверили все полости его тела, прочесали волосы и все остальные места, где можно было что-нибудь спрятать, но ампула так и не нашлась. До этого момента мы не просили его открыть рот, поскольку я думал, что если ампула спрятана во рту и мы попытаемся ее извлечь, она может разбиться и вызвать нежелательные последствия. Поэтому я приказал принести большие бутерброды с сыром и чай, в надежде, что мне удастся заметить, будет ли Гиммлер вынимать что-нибудь изо рта. Пока он ел, я пристально за ним следил, но не заметил ничего необычного».

Тем временем в штаб-квартиру 2-й армии послали сообщение об аресте Гиммлера. Ожидая прибытия старших офицеров разведки, капитан Сильвестр предложил Гиммлеру переодеться в английскую военную форму вместо отобранной у него одежды. Ничего другого у них не было, но когда Гиммлер увидел, что ему предлагают надеть, он отказался. Похоже, он боялся, что его сфотографируют во вражеском мундире, а потом эту фотографию опубликуют. Единственное, что он позже принял, это рубашку, кальсоны и носки, поэтому ему дали еще и армейскую простыню, чтобы прикрыть полуодетое тело.

Капитану Сильвестру все не давала покоя отсутствующая ампула. И все время, пока Гиммлер находился под его надзором, он пристально за ним следил. Вот как он описал поведение этого странного человека:

«Пока Гиммлер был под моим арестом, он вел себя крайне корректно, и, как мне кажется, прекрасно понимал, что его ждет. Говорил он с готовностью и временами выглядел почти веселым. Когда я впервые его увидел, он выглядел нездорово, но после еды и умывания (бриться ему не позволяли) вид его значительно улучшился. Он находился под моим арестом примерно восемь часов, и в течение этого времени, когда его не допрашивали, постоянно спрашивал о местонахождении его «адъютантов», демонстрируя подлинную заботу об их благополучии. Я совершенно не мог поверить, что он может быть тем высокомерным типом, какого рисовала пресса до и во время войны».

Позже вечером, примерно в восемь, для допроса Гиммлера прибыл полковник Майкл Мерфи, начальник разведки при генеральном штабе Монтгомери. Он сказал ему, что собирается обыскать его самого и его телохранителей. Но Гиммлер еще раз назвал себя, явно в надежде добиться специального обхождения. Он настаивал на том, что у него есть письмо к генералу Монтгомери. Однако полковник Мерфи не припоминает, чтобы он такое письмо когда-нибудь видел.

Кроме ампулы, найденной в подкладке пиджака, никакого другого яда у Гиммлера не нашли. Полковник Мерфи решил, что Гиммлера нужно доставить в штаб-квартиру Второй армии. Его повезли в автомобиле в сопровождении полковника Мерфи и еще одного офицера разведки. Ехать предстояло около десяти миль. Это был последний раз, когда капитан Сильвестр его видел.

Полковник Мерфи описал происходящее так:

«Я подозревал, что у Гиммлера все еще может быть яд, причем наиболее вероятными местами были рот и ягодицы. Поэтому я приказал ему одеться и, желая, чтобы он прошел медосмотр, позвонил в штаб-квартиру своему заместителю и попросил доставить врачей в дом, который я подготовил для таких людей, как Гиммлер».

Гиммлера доставили в следственный центр, организованный в доме на Ульзнерштрассе, и передали старшему сержанту Эдвину Остину, которому сначала не сказали, кто это такой. Но по его собственному рассказу, который на следующий день передавали по Би-би-си, Остин сразу же его узнал[165]. Он все еще был в армейской простыне, наброшенной поверх рубашки и кальсон.

Остин, которому перед этим не удалось предотвратить самоубийство генерала СС Прутцманна, раздавившего зубами капсулу с цианистым калием, намеревался не дать Гиммлеру совершить самоубийство тем же способом. Он тут же указал Гиммлеру на койку.

«Это ваша кровать. Раздевайтесь», — приказал он по-немецки.

Гиммлер сделал вид, что не понимает. Он взглянул Остину в глаза и потом обратился к переводчику.

«Он не знает, кто я такой», — сказал он.

«Знаю, — ответил Остин. — Вы — Гиммлер. Тем не менее — это ваша кровать. Раздевайтесь».

Гиммлер все еще пытался смотреть ему в глаза, но сержант подтвердил свой приказ не отводя взгляда. Гиммлер опустил глаза и подчинился. Он сел на койку и начал снимать кальсоны.

В это время вошли полковник Мерфи и военврач капитан К. Дж. Л. Уэллс, которые собирались выполнить обычный осмотр пленника. Они все еще подозревали, что у Гиммлера может быть яд. Когда он разделся, они обыскали все его тело — уши, подмышки, волосы, ягодицы. Затем врач приказал ему открыть рот, и, по словам полковника Мерфи, «тут же увидел маленькую черную капсулу в промежутке между зубами справа на нижней челюсти».

«Станьте ближе к свету, — сказал врач. — Откройте рот».

Он засунул в рот заключенному два пальца. Но тут Гиммлер резко повернул голову и укусил врача за пальцы.

«Он раздавил ее»— крикнул врач.

Полковник с сержантом прыгнули на Гиммлера и повалили его, перевернув на живот, стараясь не дать ему глотать. Врач схватил его за горло, пытаясь заставить выплюнуть яд. Борьба за его жизнь с помощью рвотных средств и промывания желудка длилась четверть часа. Использовали все способы искусственного дыхания. «Он умер, — рассказывал сержант, — и когда это случилось, мы накрыли его простыней и ушли»[166].

Двумя днями позже Гиммлера похоронили в безымянной могиле под Люнебургом. Его тело было завернуто в армейскую простыню и обмотано маскировочной сетью, связанной телефонным проводом. Тайную могилу ему вырыл старший сержант Остин, работавший до войны мусорщиком.

*[167]

Загрузка...