Генрих Гиммлер

VII Раб власти

Новость о высадке союзников в Нормандии ранним утром 6 июня, через два дня после освобождения Рима, явилась для нацистских лидеров полной неожиданностью. Гитлер был в Берхтесгадене, а Роммель, командующий группой армий, контролирующей Голландию, Бельгию и Северную Францию, ночевал у себя дома в Ульме. Геринг отдыхал в Велденштейне, одном из своих южных замков, когда после звонка адъютанта Бра-ухича он спешно собрался и отправился на совещание, которое должно было состояться днем в Клессхейме, дворце в стиле барокко близ Зальцбурга, где Гитлер принимал Муссолини и Чиано в 1942 году и запугивал Хорти в 1944. Конференцию проводил Гиммлер, прибывший из Берхтесгадена со своим поездом, который он использовал в качестве штаб-квартиры, когда Гитлер бывал в Оберзальцберге. Риббентроп приехал из Фушля, своего летнего дворца под Зальцбургом, где, согласно Шелленбергу, прорабатывал идею убийства Сталина из револьвера, замаскированного под автоматическую ручку. Гитлер же, получив новости из Франции, отправился спать и приказал его не беспокоить.

Не сохранилось никаких записей о том, что именно обсуждали Гиммлер, Геринг и Риббентроп на этой встрече. Лишь факт вторжения мог свести эту тройку без доминирующего присутствия Гитлера, который не нарушал своего уединения и не встречался с генералами, воевавшими во Франции, до 17 июня, когда он вызвал Рундштедта и Роммеля на конференцию в Мар-живаль под Суасоном, за день до первого запуска на Лондон ракет фау. По словам присутствовавшего генерала Шрейделя, Гитлер выглядел «бледным и невыспавшимся»; он постоянное перебирал цветные карандаши, и во время еды, вслед за тарелкой риса и салата, проглотил целую горсть пилюль и таблеток. Он нарушил данное два дня назад обещание посетить штаб-квартиру группы Роммеля и вернулся в Берхтесгаден в ту самую ночь, когда сбившаяся с курса ракета фау взорвалась у его бункера. Вместо этого Гитлер принял Рундштедта и Роммеля в Оберзальцберге 29 июня, спустя неделю после начала главного наступления русских. Он отклонил их просьбу о завершении войны и прочел лекцию о своем чудесном оружии. 1 июля место Рундштедта занял Клюге. Оставшись один, Роммель, в письме от 15 июля, предупредил Гитлера, что поражение во Франции стало неизбежным; двумя днями позже он был серьезно ранен в своей служебной машине выстрелами из низколетящего самолета.

Ситуация на обоих фронтах была хуже некуда. В начале июля русские вступили на территорию Польши и начали угрожать Восточной Пруссии. Гиммлер все еще оставался на юге, где Гитлер продолжал строить планы до 14 июля, после чего перенес свою ставку в «Волчье Логово» в Растенбург в Восточной Пруссии. Гиммлер последовал за ним на север, но не присутствовал на первом заседании 15 июля, на котором Гитлер разрешил ему сформировать пятнадцать новых дивизий СС для возмещения потерь на Восточном фронте. Этот приказ фактически предвосхитил назначение его пятью днями позже главнокомандующим Резервной армией, пост, которого 20 июля предстояло лишиться генералу Фромму. И причем именно 20 июля группе старших офицеров Резервной армии едва не удалось убить Гитлера на дневном совещании и совершить в Германии переворот[104].

Портфель с бомбой замедленного действия установил под столом Гитлера полковник, граф фон Штауффенберг, начальник штаба Резервной армии. В 12.42 бомба взорвалась, через десять минут после того, как Штауффенберг раздавил капсулу с кислотой, которая разъела проволоку, управляющую взрывателем. Но портфель под столом был случайно передвинут другим офицером и оказался в таком положении, что основная ударная волна прошла мимо Гитлера. Двумя минутами позже Штауффенберг успешно преодолел первый контрольный пост на пути к самолету, который должен был доставить его к остальным сподвижникам-заговорщикам на Бендлерштрассе, в Военное министерство в Берлине. Он был уверен, что Гитлер мертв.

Ни Гиммлер, ни Геринг, ни Шелленберг не были на совещании во время взрыва, а Геббельс находился в Берлине. Геринг был в своей ставке в 50 милях от Растенбурга. Гиммлеровским центром в Восточной Пруссии была вилла Хагевальд-Хохвальд в Биркенвальде на озере Маурзее; рядом стоял его поезд. Этим утром Керстен проводил с ним курс лечения; Гиммлер сказал ему, что, по его мнению, разногласия, возникшие между американцами и русскими, отразятся на всем ходе войны. После этого Керстен совершил долгую прогулку, отобедал в мирном интерьере виллы и отправился спать в свое купе в поезде.

В момент взрыва Гиммлер был в Биркенвальде. С гим немедленно связались по телефону, и его телохранитель Кермайер с ужасом вспоминал стремительную поездку по ухабистым проселочным дорогам, когда они преодолели двадцать пять километров примерно за полчаса.

Было условленно, что генерал Фельгибель, начальник связи армии, бывший одним из заговорщиков, сразу же после смерти Гитлера пошлет кодовый сигнал генералам в штаб-квартире армии на Бендлерштрассе в Берлине, чтобы они привели в действие сложный план переворота. После этого он должен был вывести из строя связь Растенбурга с окружающим миром на максимально длительный срок. Увидев взрыв бомбы, Штауффенберг вскочил в машину и убыл в аэропорт, в полной уверенности, что Гитлер мертв.

Но через несколько минут Гитлер, Кейтель и другие выжившие офицеры выбрались оглушенные, контуженные и раненые из разрушенного здания, и Фельгибель, растерявшись, присоединился к людям, бросившимся помогать фюреру и раненым офицерам. По спешному приказу Гитлера информация о взрыве не должна была распространяться за пределы ставки и надзор за территорией передали СС. Фельгибель не нашел способа сообщить о случившемся на Бендлерштрассе.

Заговорщики оставались в полном неведении до 3.30 пополудни, когда Телю, начальнику связи на Бендлерштрассе, удалось получить туманное сообщение из Растенбурга о попытке покушения. План переворота под кодовым названием «Валькирия» привели в действие. Тем временем Штауффенберг летел в Берлин, в полной уверенности, что великая миссия выполнена.

Гиммлер прибыл в Растенбург примерно в 1.15 и немедленно начал действовать. Он позвонил в штаб-квартиру гестапо в Берлине и приказал немедленно выслать в Растенбург группу следователей. После этого связь с Берлином была закрыта по приказу Гитлера до 3.30, то есть до того момента, когда Телю удалось дозвониться с Бендлерштрассе. Вскоре после этого Кейтелю удалось сообщить Фромму, что Гитлер жив. Фромм немедленно попытался остановить операцию «Валькирия», начатую заговорщиками под его руководством. Заговорщиков это возмутило, и они его арестовали. Тем временем в Растенбурге Гиммлеру удалось проследить происхождение бомбы до Штауффенберга. Он позвонил в Берлин, куда Штауффенберг прилетел в 3.45, и приказал арестовать графа либо в аэропорту, либо на Бендлерштрассе, но полковник СС, прибывший в 5.30 для исполнения этого приказа на Бендлерштрассе с двумя сопровождающими, сам оказался под арестом.

Гиммлер все еще думал, что на жизнь фюрера покушался один человек или, максимум, небольшая группа Сопротивления; и он еще не понял, что на самом деле в Берлине происходит военный переворот. Если бы он об этом знал, то не отправился бы с Гитлером встречать поезд, на котором с визитом в Растенбург прибывал Муссолини. Гитлер не счел нужным откладывать этот визит. На самом деле ему просто требовалась аудитория, перед которой он мог бы похвастаться особым «Провидением», которое имело мудрость его защитить, даже если эта аудитория состояла из одного престарелого, сверженного вождя, которому Провидение явно уже не улыбалось. Под пристальным надзором Гиммлера Гитлер и Муссолини с удивлением осмотрели разрушенную бомбой комнату для совещаний, и поняли, что тут действительно свершилось чудо. Позже Гиммлер признался, что именно в этот момент он заново поверил в Бога[105].

Теперь, когда связь с Берлином восстановилась, стало ясно, что в столице происходят серьезные события. Перед пятичасовым чаем с Муссолини и оставшимися нацистскими лидерами Гитлер приказал Гиммлеру немедленно вылетать в Берлин. С внезапной решимостью он передал верному рейхсфюреру СС формальное управление безопасностью рейха и сделал его главнокомандующим Резервной армией вместо Фромма. Это дало Гиммлеру то, о чем он давно мечтал — непосредственный доступ на Бендлерштрассе и управление самой Армией. До нас дошли последние слова, сказанные им Гитлеру: «Мой фюрер, — сказал он, — можете доверить мне все».

Тем не менее он продвигался с осторожностью опытного солдата, посланного на срочное и опасное задание. Пока Гитлер потчевал своих гостей чаем, Гиммлер, перед отлетом в Берлин, заехал в Биркенвальд. Долгую послеобеденную дрему Керстена нарушил шофер Гиммлера, который обрушился на него с новостями из Растенбурга. Керстен мгновенно вскочил и поспешил на виллу в кабинет Гиммлера, где нашел его перебирающим и уничтожающим некоторые бумаги. «Настал мой час, — сказал Гиммлер. — Я расправлюсь со всей этой бандой; я уже приказал арестовать предателей. Защитив Гитлера, Провидение подало нам знак. Я немедленно лечу в Берлин».

Когда же, наконец, поздно вечером, после приземления на дальнем аэродроме, Гиммлер попал в Берлин, он оказался слишком уставшим, чтобы ехать в свою новую штаб-квартиру на Бендлерштрассе. Он поехал прямо к Геббельсу, который, будучи главным нацистским министром в Берлине, предпринял активные действия против заговорщиков, как только узнал правду о ситуации в Растенбурге. Когда Геббельс столкнулся с войсками берлинского гарнизона под командованием ярого нациста майора Ремера, его попытались было арестовать, но он взял ситуацию под контроль и связал Ремера по телефону с Гитлером. За проявленную лояльность Гитлер произвел Ремера в полковники и поручил ему обеспечивать безопасность Берлина. Он приказал ему подчиняться только Геббельсу и Гиммлеру, его новому главнокомандующему, который в данный момент находится на пути в Берлин. Тем временем, следуя указаниям Гитлера, Геббельс приказал, чтобы в 6.30 по радио передали предварительное сообщение о невредимости фюрера, и двумя часами позже Кейтель послал по телетайпу командованию всех армий сообщение о назначении Гиммлера и настаивая на том, что подчиняться следует лишь приказам, исходящим непосредственно от фюрера или Гиммлера. Штауффенберг, храбро пытающийся по телетайпу и телефону поддержать переворот на Бендлерштрассе, постепенно обнаружил, что его паруса провисли. Лишь во Франции и Австрии были предприняты активные шаги по присоединению к перевороту. Заговор был организован в результате смелых усилий с его стороны и со стороны генерала Ольбрихта, начальника снабжения армии Фромма. В девять часов по радио объявили, что позже этим вечером Гитлер выступит перед своим народом.

Так что когда Гиммлер добрался из аэропорта до центра Берлина, основная опасность уже миновала. Тем не менее он был вынужден связаться с Гитлером и организовать отмену некоторых истерических инструкций, отданных Борманом гауляйтерам, в которых он приказал им арестовать армейских командиров на своих территориях. Когда в полночь группа под командованием Скорцени достигла, наконец, Бендлерштрассе, они обнаружили, что Фромм, возобновивший командование после своего освобождения, успел провести полевой суд над теми, кто арестовал его утром, и что Бек, Ольбрихт, Штауффенберг и некоторые другие участники заговора уже расстреляны или принуждены к самоубийству. Именем Гиммлера, нового главнокомандующего, Скорцени остановил дальнейшую расправу.

Тем временем Гиммлер начал собственное расследование в официальной резиденции Геббельса. Оба министра вместе допрашивали людей, доставляемых им гестапо, в том числе и самого Фромма. Допрос продолжался всю ночь и прервался только на время речи Гитлера, которую передавали по радио в час ночи. Гитлер читал обращение резким усталым голосом, призывая жестоко покарать предателей, и тон выступления привел Геббельса в ярость.

На следующее утро Борман был вынужден исправить ошибку, допущенную прошлой ночью, и передать менее амбициозные инструкции, подтверждающие новые права Гиммлера. Гиммлер поручил Кальтенбруннеру вести дальнейшие допросы в рамках подготовки к первой фазе судебного заседания, которое началось 7 августа в здании Народного суда. Ходом разбирательства руководил председатель суда Роланд Фрейзлер, и в зал втолкнули первую группу заговорщиков, измученных, небритых и одетых в гражданскую одежду с чужого плеча. Разбирательство было построено так, чтобы унизить обвиняемых перед камерами, установленными для съемки суда по приказу фюрера, который был одержим местью. Руководители заговора Бек, Ольбрихт и Штауффенберг были, по счастью для них, уже мертвы; но их непосредственные подчиненные, в том числе фельдмаршал фон Вицлебен, которого вытолкнули под насмешки Фрейзлера в неподпоясанных брюках, генералы Хопнер и Штейфф, кузен Штауффенберга, Петер Йорк фон Вартенбург, были по очереди допрошены и приговорены к повешению обнаженными перед объективами кинокамер; каждый из них был задушен фортепьянной струной, подвешенной на мясной крюк. Умерли они один за другим 8 августа в небольшой камере Плетцензейской тюрьмы, и говорят, что некоторые из казненных бились в агонии почти пять минут. Той же ночью Гитлер просмотрел запись казни в кинозале рейхсканцелярии; даже Геббельс, при всей его черствости, не мог смотреть на такие ужасные страдания. Все копии этого фильма впоследствии были уничтожены.

С точки зрения Гиммлера и его агента Кальтенбруннера, подготовка к суду представляла собой длительную серию допросов, продолжавшихся в течение последних месяцев войны. Эти допросы порождали все новые аресты и казни; итоговый черный список теперь восстановить уже невозможно, хотя, по некоторым оценкам, число казненных измерялось сотнями[106]. Среди жертв оказались многие из наиболее выдающихся деятелей Сопротивления, причем некоторые из них содержались в заключении до последних дней войны и были убиты незадолго до подписания мира, поскольку их трагические свидетельства увеличили бы и без того немалые грехи нацистов.

Фон Хасселя повесили 8 сентября 1944 года, Лангбена казнили 12 октября, Попица повесили 2 февраля 1945 года, Небе из СС казнили 3 марта. Роммеля, любимого генерала Гитлера и Германии, принудили к самоубийству 14 октября. Пастора Дитриха Бонхеффе-ра казнили 9 апреля, в один день с адмиралом Канари-сом.

Впервые Гиммлер официально прокомментировал события 20 августа, выступая перед группой гауляйтеров и других чиновников 3 августа в Познани. На этом собрании присутствовали и Борман, и Геббельс. С жестокой иронией он говорил о том, что произошло между ним, Лангбеном, которого он называл посредником, и Попицем:

Он рассказал обо всем этом Гитлеру, и они вместе посмеялись; однако встреча с Попицем дала не слишком много. Так что Лангбен был арестован:

Гиммлер, как и следовало ожидать, обрушился с насмешками на всех штатских участников заговора, от Лангбена и Попица до Кипа и Зольфа. «Мы знали о существовании заговора уже давно», сказал он. По отношению к генералам он был столь же ироничен. «Фромм, — заявил он, — действовал подобно герою вульгарного фильма», и представил дело так, что чуть ли не вся армия оказалась замешанной в заговор. Он утверждал, что Штауффенберг собирался выпустить узников из концлагерей и натравить их на германский народ. «Это значит, что в последующие две или три недели повсюду расцвела бы преступность, и на улицах правили бы коммунисты»[108].

Эти слова были рассчитаны на публику. В более закрытой обстановке Гиммлер тщательно следил, чтобы информация о суде над Лангбеном и Попицем оставалась, насколько это возможно, секретной. Когда осенью началось слушание дела, Кальтенбруннер направил письмо министру юстиции:

Хотя и Лангбена и Попица приговорили к смерти, Попица не казнили до следующего февраля, в надежде получить от него дополнительную информацию. Лангбен, как мы уже видели, умер в октябре; перед исполнением смертного приговора его подвергли пыткам.

Выступая перед гауляйтерами и другими высшими чиновниками в Познани 29 мая 1944 года, Гиммлер необычно прямо высказывался по еврейской проблеме. Он избрал откровенную манеру речи, в которой любил обращаться к наиболее близкой себе аудитории. и на самом деле, именно перед такой аудиторией он больше всего любил выступать. Искоренение, объяснил он, было тяжелой и трудной операцией:

Он пообещал гауляйтерам, которых назвал «высшими сановниками Партии», что «к концу года еврейская проблема будет решена раз и навсегда». И закончил:

Тысяча девятьсот сорок четвертый год был годом, когда Гиммлер добился наивысшего уважения Гитлера и, наконец, в дополнение к командованию Резервной армией и Ваффен СС, выиграл у него командование фронтами. И все же, он достаточно реалистично смотрел на вещи, чтобы одновременно с этим изменить свою позицию по отношению к евреям. Тому было много причин. По мере того как военные неудачи умножались, управлять машиной уничтожения становилось все труднее. К весне 1944 года стало ясно, что такие районы, как Аушвиц, могут, в конце концов, оказаться в руках противника. Попытки мобилизовать труд заключенных становились все яростнее, несмотря на тяжелые потери людей и оборудования. В то же время на Гиммлера начали оказывать все возрастающее давление, понуждая его смягчить антиеврейскую деятельность, и это подкреплялось его собственными страхами. Он боялся, что отвращение мира к геноциду, который большей частью ассоциировался непосредственно с его именем, обернется против него, если когда-нибудь ему придется выступить в роли представителя Германии на переговорах с западными союзниками.

Гиммлер никогда не понимал истинной природы отвращения к своему имени и не осознавал его подлинной глубины. Хотя его ушей наверняка достигли летние заявления американцев о том, что после окончания войны состоится суд над военными преступниками, он верил, что нескольких жестов доброй воли с его стороны будет достаточно для восстановления своей запятнанной репутации.

Гиммлер снова погрузился в раздумья. Постоянное гуманизирующее влияние Керстена и интриги Шелленберга, подталкивающие хозяина к участию в мирных переговорах, вынудили Гиммлера отступить до некоторой степени с тех абсолютных позиций, которые он занимал в 1943 году. Первое изменение политики, как мы уже видели, уступало своей бесчеловечностью лишь самому геноциду — истребление нежелательных людей через работу. Затем последовали попытки продажи некоторых евреев, которые, с одной стороны, были призваны спасти жизни, а с другой — дать деньги и товары, необходимые для ведения войны[110]. Первые серьезные переговоры этого рода были предприняты Йолом Брандом от имени венгерских евреев, которых нацисты успешно присоединили к своим жертвам в 1943 году. В мае 1944 года Эйхман предложил Бранду жизни 700 000 венгерских евреев в обмен на 10 000 грузовиков, которые союзники должны были доставить в Салоники. Это была первая предполагаемая бартерная сделка, которая так и не состоялась. За ней должны были последовать другие, в равной степени ужасные предложения, например последующее предложение Эйхмана, сделанное им от имени Гиммлера, о получении 20 миллионов швейцарских франков за жизнь и свободу 30 000 евреев. Это последнее предложение привело к реальной пересылке 1684 румынских евреев, которые достигли Швейцарии в августе и декабре 1944 года, и в дальнейшем 1000 венгерских евреев следующим февралем, за которых Гиммлер получил через президента Швейцарии, Жан-Мари Муси, 5 миллионов швейцарских франков, собранных в результате подписки, проведенной международным обществом защиты евреев. Этим сдвигам способствовали также предложения, полученные Гиммлером от мадам Иммфельд, поселить освобожденных евреев на юге Франции. Переговоры о переводе денег были весьма сложными и фактически сдерживались действиями государственного департамента США. Информация об этой жалкой торговле, в конце концов, достигла ушей Гитлера. Но к этому времени, как мы еще увидим, Гиммлер уже занялся переговорами с Красным Крестом.

Шелленберг, дойдя до этого этапа в своих послевоенных мемуарах, в которых он всеми силами старался выставить себя миротворцем, довольно подробно описал, как зимой 1944–1945 гг. он неоднократно устраивал встречи Гиммлера с Муси. На первой из этих встреч Муси склонял Гиммлера принять деньги вместо оборудования и медикаментов, тогда как на второй конференции, состоявшейся, по словам Шелленберга, 12 января в Шварцвальде, они пришли к следующему соглашению:

Именно этот план привел к спору с Гитлером, который, как утверждает Шелленберг, был намеренно спровоцирован Кальтенбруннером: «Гитлер немедленно издал два приказа: о том, что любой немец, который поможет бежать еврейскому, английскому или американскому заключенному, должен быть казнен на месте».

Гитлер вызвал к себе Гиммлера, высказал все, что думает о его действиях, в таких выражениях, которые Гиммлер никогда не мог забыть, и, согласно Курту Беккеру, агенту Гиммлера в коммерческих переговорах о евреях, отдал свой печально известный приказ о том, что «ни один заключенный в южной половине Германии не должен попасть в руки противника живым»[112].

Тем временем, когда осенью Венгрия оказалась на грани капитуляции перед Россией, депортация началась снова. Гиммлер поручает Гессу, теперь уже полномочному инспектору по концентрационным лагерям, выступить в качестве одного из своих наблюдателей, которые, как предполагалось, должны были обеспечить соблюдение разумной гуманности. Будапешт пал в декабре, причем значительная часть еврейского населения осталась в живых[113]. В сентябре Гиммлер позволил миссии Международного Красного Креста вести чрезвычайно ограниченные наблюдения в Аушвице, и есть свидетельства, что в октябре и ноябре он пытался остановить убийства, или, по крайней мере, переложить ответственность за них на плечи подчиненных. Начал он, согласно Беккеру, с приказа Полю и Кальтенбрун-неру, отданному «между серединами сентября и октября»: «Настоящим приказом, который вступает в силу немедленно, я запрещаю любую ликвидацию евреев и приказываю, что, напротив, следует проявлять заботу о слабых и заболевших. Вы несете личную ответственность за нарушения данного приказа вашими подчиненными офицерами»[114]. За этим последовал приказ от 26 ноября, который тоже записывал Беккер: «Крематории Аушвица следует демонтировать, работающим на Рейх евреям выдавать нормальные рационы восточных рабочих. При отсутствии еврейских госпиталей их допускается лечить вместе с арийскими пациентами».

Красная армия добралась до Аушвица и лагерей-спутников лишь в конце января 1945 года. Когда они пришли, то обнаружили, что эвакуация основной части заключенных на Запад, начавшаяся еще в прошлом сентябре, практически завершена, и в лагере осталось лишь около 3000 инвалидов. Согласно Рейтлингеру, в Германии к началу 1945 года насчитывалось более сотни основных лагерей и их спутников, в которых, в условиях, беспредельно ухудшившихся теперь, все еще содержались 500 000 «арийцев» и 200 000 евреев. Их судьба висела сейчас на волоске. Гиммлер хотел использовать их как козырь перед союзниками, в то время как Гитлер и Кальтенбруннер сходились во мнении, что они должны умереть, прежде чем появятся какие-либо шансы их окончательного освобождения.

Гиммлер всегда скрывал слабость характера и нерешительность под маской силы. Должность и мундир командующего армией восполнили потребность доказать самому себе, что он решительный человек действия. Как некогда он принудил свое слабое тело достичь требуемого атлетического стандарта, теперь он заставил себя стать боевым генералом.

Он совершенно не подходил для такой работы ни умом, ни телом. Он слепо верил в себя, и сомнения, которые всегда гнездились в глубине его души, старательно подавлялись ревностными советчиками. Если Керстен находился рядом, чтобы убеждать его в собственной гуманности, а Шелленберг всегда был готов подтвердить его дипломатические способности, то Скорцени, гений боевой тактики, с готовностью давал ему почувствовать себя генералом. Инстинктивно он старался компенсировать все, что могло пойти не так — смерть или сумасшествие Гитлера, махинации генералов, распад германской армии, софистику Геббельса или Геринга, неопределенность власти Бормана в качестве управляющего гитлеровским двором; стремясь удержаться в центре паутины нацистских интриг, он старался предусмотреть все. Не удивительно, что у него болела голова и желудочные нервы скручивались спазмами. Но рядом всегда был Керстен, готовый принести облегчение. Человек, больше которого в Германии боялись лишь Гитлера, сам был жертвой хронических сомнений и страхов.

В этот момент он нуждался в каком-нибудь новом и активном занятии, которое освободило бы его от ограниченности своей собственной натуры. Ему нужно было стать боевым командиром. В июле, как мы уже видели, Гитлер в момент великой национальной угрозы импульсивно вручил ему командование Резервной армией, дикой смесью подразделений, состоящих в основном из ветеранов, все еще носящих военную форму, из раненых, которые еще не были освобождены от воинской службы, и из новичков, вообще не нюхавших пороха. Для Гиммлера командование такими распределенными по всей Германии силами было началом, а не концом. Для того чтобы укрепить власть и спасти свое «я», ему нужно было гораздо больше. Тем не менее он позаботился о том, чтобы люди, попавшие теперь под его командование, выступили наблюдателями от социал-национализма. Для этого он увеличил число офицеров национал-социалистического надзора и предложил назвать новые армейские подразделения такими именами, как Народные Гренадеры и Народная Артиллерия.

Офицеры партийного надзора, яркий образчик которых явил собой лейтенант Хаген, когда 20 июля доложил Геббельсу о заговоре на Бендлерштрассе, были, в сущности, прикрепленными к армии комиссарами, занимающимися политической подготовкой бойцов. Через несколько дней после покушения Гиммлер обратился к группе этих политических комиссаров, призывая принять самые жестокие меры против пораженцев и дезертиров: «Я даю вам право хватать любого, кто повернет назад, и если надо, связать его и бросить в товарный вагон… Поручите командование самым лучшим, самым энергичным и наиболее строгим офицерам. Они быстро обуздают этот сброд. Они поставят к стенке всех, кто осмелится перечить»[115]. Подобные разговоры подготовили Гиммлера к выпуску печально известного указа от 10 сентября, что семьи дезертиров будут расстреливаться:

В августе Гиммлер, наконец, добрался до V-оружия[117]. По свидетельству генерала Дорнбергера, начальника проекта в Пенемюнде, в сентябре 1943 года Гиммлер поручил бригадиру СС доктору Каммлеру, ответственному за строительство для СС, наблюдать за всеми строительными работами, необходимыми для создания V-оружия. Дорнбергер сказал, что Каммлер действовал, в сущности, как шпион, и описал его как энергичного сторонника Макиавелли[118], симпатичного и совершенно бессовестного. Целью Каммлера было занять место Дорнбергера в руководстве проектом, номинально выступая от лица Гиммлера. Дорнбергер подчинялся Фромму, главнокомандующему Резервной армией, и Гиммлер, естественно, не преминул воспользоваться возможностями, открывшимися перед ним после назначения его на место Фромма вслед за покушением на жизнь Гитлера. 4 августа он формально принял командование над Пенемюнде и назначил Каммлера специальным комиссаром, ответственным за всю программу. В результате разработка секретного оружия постоянно сдерживалась плетущимися вокруг нее интригами.

Второй раунд борьбы за власть Гиммлер выиграл у Гудериана, нового начальника штаба Гитлера, всего через две недели после взрыва в Растенбурге, когда в предвкушении скорого прихода русских поляки в Варшаве подняли восстание. Сам Гудериан описал это так: «Я потребовал, чтобы Варшаву включили в зону военной операции; но Гитлер пошел на поводу амбиций генерал-губернатора Франка и начальника СС Гиммлера… Подавление восстания поручили Рейхсфюреру СС… Многонедельная битва велась чрезвычайно жестоко»[119].

Вести бои на улицах Варшавы Гиммлер послал формирования СС и полиции под руководством группенфюрера СС Бах-Зелевски, которому дал в подкрепление бригаду СС под началом бывшего русского офицера Каминского, сформированную из 6500 русских военнопленных. Этих людей выбрали для операции из-за их широко известной ненависти к полякам. Зверства русских достигли такой степени, что после войны Гудериан утверждал, что считал своим долгом уговорить Гитлера отозвать их из Варшавы, а Бах-Зелевски позже заявил, что казнил Каминского. Гитлер, памятуя о восстании в гетто в 1942 году, приказал Гиммлеру сравнять Варшаву с землей, но трагическое и фатальное восстание продолжалось до начала октября, причем без всякой помощи со стороны русских армий, стоявших на Висле, протекающей через самое сердце Варшавы. В речи, произнесенной 3 августа в Познани, Гиммлер дошел до того, что восхвалял бригаду Каминского за ее вклад в сбор брошенных припасов немецкой армии. Позже осенью, когда русские подходили к Будапешту, Гиммлер предложил поступить с ним, как с Варшавой. Чтобы удержать кампанию под своей юрисдикцией и юрисдикцией своего любимого командира Бах-Зелевски, Гиммлер объявил Будапешт центром партизанского сопротивления[120].

На самом деле применение этих русских подразделений Гиммлеру не нравилось. Он с крайней враждебностью относился к русскому генералу Андрею Власову, который, сдавшись в плен, готов был сражаться против Сталина. Армия хотела использовать этого разочаровавшегося красного генерала для вербовки военнопленных в так называемую Русскую освободительную армию. В апреле 1943 года Власов фактически становится ее организатором. Гиммлер пришел в ярость. В речи, произнесенной 4 октября в Познани, он обрушился на Власова за его хвастовство, что русских могут победить только русские и что он может собрать армию из 650 000 человек и сражаться бок о бок с немцами. Позже, в неофициальной и более откровенной беседе с группой гауляйтеров и других высших чиновников в Познани 25 мая 1944 года, он рассказал, как Фегелейн выставил русского генерала на посмешище, обращаясь с ним, как с равным, называя его «герр генерал» и восхваляя его, пока не вытянул из него всей необходимой информации. «Мы прекрасно знали расовые особенности славян, знали, что они очень любят поболтать», — усмехнулся Гиммлер:

После покушения на жизнь Гитлера Гиммлер поручил Гюнтеру Д’Алькуэну, который занимал в то время пост начальника армейской пропаганды, организовать русских дезертиров под началом Власова, но в итоге, вместо двадцати пяти дивизий, о которых говорил Власов, было собрано лишь две, и немцы оставили собранные ими самими белоказачьи дивизии в неприкосновенности. Гиммлер склонился к тому, чтобы поддержать амбициозные требования Власова, и он уже был готов взять Русскую освободительную армию под свою юрисдикцию, если она когда-нибудь наберет полную силу, и включить ее в состав Ваффен СС. Впрочем, этого так и не случилось. К тому времени, когда Власов включился в боевые действия, Гиммлера заботила лишь задача выживания. В конце концов Власов был захвачен Красной армией и повешен.

После назначения на пост главнокомандующего Резервной армией Гиммлер также основал с Борманом фольксштурм, Немецкую гвардию, которая в случае вторжения должна было действовать как части народного ополчения. Затем в ноябре был создан вервольф[121], части будущего сопротивления, которые должны были действовать в случае оккупации Германии. Если Гиммлер и старался с кем-то сблизиться, то это был Геббельс, которого Гитлер назначил своим полномочным представителем по ведению тотальной войны, когда тот приезжал осмотреть «священное» бомбоубежище в «Волчьем Логове». Теперь, когда верховное командование армии оказалось в опале, эти два человека, один — сугубо штатский, а другой — начальник тайной полиции, никогда не командовавший даже взводом, решили поделить военные обязанности между собой. Адъютант Геббельса фон Овен утверждает, что в ноябре Геббельс сказал: «Армия — для Гиммлера, а для меня — гражданское управление войной! Эта комбинация вольет живую струю в наше военное руководство»[122]. Между собой они планировали перераспределить немецких гражданских рабочих и завербовать миллион новобранцев, причем половину из них из Люфтваффе Геринга, которые будут собраны и обучены под знаменами Резервной армии. В сущности, Гиммлер стал военным министром, хотя Гитлер и не жаловал ему этот титул[123]. К тому же, он оказал ему особую честь, позволив произнести речь на праздновании очередной годовщины Партии в Мюнхене 9 ноября. Это показывает, что Гиммлер в глазах Гитлера находился в самых первых рядах нацистского руководства.

Злобная жестокость Геббельса в применении власти нравилась Гиммлеру, который жаждал обладать такой же храбростью и решительностью. Как только Геббельс решал, чего он хочет, его уже не могли остановить ни страх, ни угрызения совести. Если доверять фон Овену, то Геббельс тоже размышлял над тем, кто сможет управлять вместе с ним Германией, если Гитлер уйдет от власти — наверняка, не Геринг, столь постыдно пренебрегающий своим обязанностями; не Борман, это второсортный карьерист, но, может, Гиммлер? Здесь Геббельс делал паузу, прежде чем прийти к неизбежному отрицанию. Не так давно он пришел к выводу, что Гиммлер стал слишком упрямым. Но в то время как до самой смерти Гитлера в сознании Гиммлера копошились предательские мысли, Геббельс их твердо отметал как недопустимые, если, конечно, они вообще возникали. Геббельс прекрасно понимал то, что никогда не было доступно Гиммлеру — для такого человека, как он, в Германии без Гитлера места не найдется.

Гиммлеру также удавалось сохранять неплохие отношения с Борманом, которого Гудериан назвал «тучным, неповоротливым, мрачным, самодовольным и неотесанным» тайным правителем Третьего рейха. Любовница Гиммлера Хедвиг, которую он называл Зайчиком, близко сошлась с женою Бормана Гердой, матерью его восьмерых детей, в которой муж души не чаял. В письмах Бормана этого периода, которые он прилежно слал домой, Гиммлер фигурирует в качестве «дяди Генриха», а Герда в своем сентябрьском письме сообщала, как счастлива Зайчик со своим детьми Хельгом и Гертрудой в новом доме в Оберзальцберге[124]. Теперь, когда Зайчик поселилась по соседству, старшие дети могли играть вместе. «Хельг значительно выше нашего Хартмута, — писала Герда, — но зато и значительно тоньше. Повадками и телосложением он так же похож на Генриха, как Хартмут на тебя, но вот внешнего сходства я уже не улавливаю. Девочка, однако, удивительно похожа на отца. У Зайчика есть несколько детских фотографий Генриха, где он выглядит в точности, как она. Девочка растет большой и крепкой, и вообще, так мила…»

В октябре мы находим у Бормана небольшую домашнюю зарисовку Гиммлера: «Генрих сказал мне, что вчера развешивал картины, работал по дому и весь день играл с детьми. Он даже не отвечал на телефонные звонки и, наконец-то, с большим удовольствием посвятил себя семье». По словам Бормана: «Дяде Генриху явно нравится, как Хельг всеми командует; он считает это верным признаком будущего лидера».

Герда считала Гиммлера и своего мужа любящими учениками, верно служащими своему хозяину. «Милый папочка, — писала она Борману в конце сентября, — я даже не могу представить, что бы случилось, если бы вы с Генрихом обо всем не заботились. Фюрер никогда бы не справился с этим один. Так что берегите себя, ведь Фюрер — это Германия, а вы — его беззаветные соратники…» Ее взгляд на этих людей, безусловно, уникален во всей нацистской истории, но нежные имена, которыми называл ее Борман (милая девочка, радость моя, мое сердечко, любимая), лишь порождали в ней мечты о розах вокруг дверей гитлеровской ставки, особенно когда Борман описывал, как весело им было с Гиммлером в Берлине:

Другие упоминания Гиммлера в письмах Бормана показывают нам новоиспеченного генерала в действии. От 3 сентября: «Вчера Генрих Г. отбыл к Западному Валу; каждый день мы связываемся по телефону. Он исполняет обязанности главнокомандующего Резервной армией с необыкновенным рвением». Потом Герда через своего мужа посылает Гиммлеру ободряющую записку. От 9 сентября: «Я сказал Г.Г., который звонит каждый день, что ты рада тому, что он здесь, потому что по твоему мнению, это решит все проблемы. Это согрело его сердце, и он послал тебе самые теплые пожелания…» Тем не менее, беспорядочный режим работы Гитлера Гиммлера не устраивал. Бормана это удивляло: «Гиммлер просто шокирован нашим нездоровым образом жизни. Он сказал, что по крайней мере в полночь должен быть в постели. А мы продолжали работать до четырех утра, хотя и спали потом немного больше. Впрочем, это все старая история…»

Затем, 31 октября, Борман писал: «По моей просьбе дядя Генрих поедет 3 ноября в Рур… чтобы навести там порядок».

Это предсказало крайне неэффективное вторжение Гиммлера на Западный фронт. 10 декабря Гитлер назначил его главнокомандующим группой армий «Рейн». Причина этого назначения послужила предметом многих и самых различных спекуляций. В этом смысле можно считать типичным мнение Гудериана: назначение произошло с подачи Бормана, чтобы дискредитировать Гиммлера, поставив его в положение, которое показало бы его некомпетентность. По другой версии, это был единственный способ бросить резервную армию Гиммлера в бой. Но наиболее очевидная причина в том, что Гитлер думал, что этот преданный и энергичный человек добьется успеха там, где этого не смогут генералы. Гитлер никогда не верил специалистам.

Достаточно странно, но это назначение лишило Гиммлера непосредственной власти над контрнаступлением в Арденах, которое по плану Гитлера должно было состояться в октябре под командованием генерала СС Зеппа Дитриха, которому Гитлер поручил Шестую армию, специальный танковый корпус под командованием Рундштедта, и который был главнокомандующим западными силами. Выдвигались предположения, что назначение Гиммлера имело целью пресечь его возможные попытки вмешательства в стратегию Дитриха. Рундштедт особенно болезненно реагировал на вмешательства Гиммлера, который во время одной инспекционной поездки оказался достаточно бестактным, чтобы послать Рундштедту приказы, которые подписал «Верховный Командующий западными силами». Как описал это генерал Вестфаль, начальник штаба Рундштедта: «Хотя мы так никогда и не узнали, назначал ли Гитлер его временно на эту должность, его вмешательства были очень скоро пресечены»[126].

Танковая армия СС Зеппа Дитриха едва ли заслуживала такого громкого названия; треть ее дивизий была набрана из Народных гренадеров, а другая треть из Ваффен СС. Кампания оказалась неудачной, даже несмотря на то, что специально привлекли Скорцени, чтобы он создал особую бригаду, подчиняющуюся непосредственно Гиммлеру, который принял командование на западе всего за несколько дней до наступления. Союзникам удалось узнать, что Скорцени получил приказ послать за линию фронта говорящих по-английски немцев, переодетых в форму союзников. Люди Скорцени проникли достаточно глубоко, но все усилия оказались напрасными, когда танки Зеппа Дитриха увязли в зимней грязи и не смогли поддержать Скорцени. Наскоро собранные силы Гиммлера и их командиры, включая Бах-Зелевски из Варшавы, предприняли небольшое сражение. Гиммлер попытался взять Страсбург своей необстрелянной армией и потерпел неудачу. Он был вызволен из этой бесславной ситуации назначением командующим восточной группой армий «Висла». Отбыл он 23 января, захватив с собой Скорцени. По словам язвительного генерала Вестфаля, он оставил за собой «целую корзину не разобранных приказов и отчетов».

Расположился Гиммлер в Шварцвальде. Как описал это Борман в письме своей жене: «Его штаб-квартира — а точнее, его поезд — находится либо вблизи одного из Мургтальских туннелей, либо около Триберга». Полевая ставка Гитлера была в 150 милях в Бад-Наухейме, но Гиммлер постоянно поддерживал с ним контакт. В рождественскую ночь он присутствовал на праздничном обеде, сидя рядом с Гудерианом, этим жестоким критиком, заметившим, что Гиммлер, похоже, разделял иллюзии Гитлера относительно Востока:

Эта явная беззаботность по отношению к ситуации, в которой оказалась Германия, пронизывала всех, попавших под влияние Гиммлера, который по вечерам спокойно смотрел фильмы, тогда как его люди развлекались на вечеринках. 29 декабря Гиммлер принял у себя Рундштедта с Борманом, после чего гости вернулись в свои резиденции — неподалеку от гиммлеровской, — где продолжили «слушать музыку, танцевать и веселиться». «Сам я не танцевал, — писал Борман своей жене, — но видела бы ты Йодля».

Гиммлер, тем не менее, продолжал следить за дисциплиной тех, на чье поведение он должен был влиять. В январе он писал Раутеру, своему представителю в Голландии: «Настоящим приказываю принимать репрессивные и антитеррористические меры самым жестким способом. Единственное, в чем вас могут обвинить, так это в мягкости. Если же кто-то будет жаловаться на вашу жестокость, то это честь, которой нужно гордиться». В мае 1944 года он писал Панке, своему начальнику полиции в Дании: «Вы уж, пожалуйста, присмотрите за тем, чтобы ваша жена вела более скромный и менее шумный образ жизни… Я вынужден просить вас воспитать жену так, чтобы она воздерживалась от публичного высказывания мнений по тем или иным политическим событиям… Что же касается вашей семейной жизни, я даже не вполне уверен, что вы способны управлять собственной женой в той степени, в какой я могу ожидать этого от лидера СС. Хайль Гитлер!» В августе он посылает угрожающий сигнал коменданту Кракова: «Я совершенно не одобряю ваших приказов, которые, похоже, направлены только на эвакуацию. Я требую высочайшего мужества от всех членов администрации. Вывоз вашего имущества интересует меня крайне мало!» Даже когда он сам оказался в неприятном положении на Западном фронте, это не удержало его от написания резкого письма генералу СС Хофлю 12 января, после того, как он решил не посылать строгий выговор, заготовленный еще 30 декабря. Его исправленное письмо начиналось так: «По традиции, я размышлял над письмом, которое продиктовал для вас более десяти дней назад, и решил написать вместо него более личное послание, предоставив вам еще один шанс». Заканчивалось письмо так: «Если бы я представлял, насколько доверенное вам дело превышает ваши умственные способности, я бы избавил и вас, и себя от лишних неприятностей».

Дошедшие до нас письма и меморандумы Гиммлера показывают, что он должен был знать о неспособности СС на героическое самопожертвование, которого он от них ждал. Например, анонимное письмо, датированное 14 января 1944 года, обвиняло многих ведущих членов СС во взяточничестве, обмане и воровстве; автор писал, что он старик, чьи сыновья на фронте и чей дом разрушен во время бомбежки. В письме, которое явно было серьезным, перечисляется примерно дюжина офицеров СС, которые, по утверждению автора, предавали отечество, ведя роскошный образ жизни. Десять дней спустя, 24 января, старший офицер СС пишет о том, что глупо призывать в армию работников военной промышленности, когда на фронте не хватает не людей, а оружия. 16 февраля генерал Хоффман пишет письмо из Штутгарта, в котором спрашивает, что делать с лишними иностранными рабочими, которые теперь, когда границы стремительно сжимаются, стали для рейха непосильной обузой. Следует ли оставлять их противнику? Ответа на это письмо не зарегистрировано.

23 февраля Гиммлер сам пишет Борману, которого называет «дорогим Мартином», о письме, которое он получил из Веймара от молодого офицера СС, Вильгельма Вермолена, в котором тот жалуется на низкий моральный облик ведущих членов Партии, которые первые бросились бежать.

Назначение Гиммлера главнокомандующим совпало с гибельной политикой передачи Герингу и Гиммлеру непосредственного командования, соответственно Люфтваффе и ударными силами СС. Армия не имела дисциплинарной власти над этими дивизиями, которые подчинялись только своим лидерам. Лишь по тактическим причинам они могли поступать в распоряжение армии. Гиммлер, подобно Герингу, мог теперь вмешиваться в вопросы стратегии и оспаривать приказы, отданные армейскими командирами, в той мере, в какой они касались его собственных людей.

Согласно Вестфалю, Гиммлер разразился «целым потоком абсолютно ребяческих приказов», но в соответствии с исповедуемыми им «новыми методами руководства» профессиональными солдатами руководил Кейтель. Гиммлер «страдал патологическим недоверием» и всегда, не колеблясь, обвинял армию в провалах своих собственных недейственных приказов, поскольку «всегда считал, что его поставили в невыгодное положение». Вестфал утверждал, что Гиммлер всегда расточительно обходился с посланными ему припасами:

Едва ли можно сказать, что Гиммлер реалистично воспринимал свои невероятно ответственные обязанности на так называемом Вислинском фронте. Он был назначен в очередной раз просто, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся после того, как Гитлер бросил все силы на отпор последнего наступления русских. Гудериан, как начальник Генерального штабы, конечно же, выступил против этого непрофессионального назначения, но Гитлер был непреклонен. Вот что сказал по этому поводу сам Гудериан: «Это нелепое предложение меня ужаснуло… Гитлер считал, что Гиммлер очень хорошо показал себя на Верхнем Рейне. К тому же он командовал Резервной армией и, следовательно, всегда имел под рукой источник подкрепления… Гитлер приказал Гиммлеру собрать свой собственный штаб…»[128].

По свидетельству Гудериана, Гиммлер окружил себя сотрудниками СС, совершенно не имеющими опыта в том, что им предстояло делать. Его штаб-квартира находилась в 150 милях к северо-востоку от Берлина в Дойч-Кроне, куда он прибыл 24 января, обгоняя по дороге немецких беженцев. Русские уже захватили Восточную Пруссию и вышли на линию, протянувшуюся на юг от Эльбы на Балтике до Торуни близ Познани, старой штаб-квартиры немецкой армии, где Гиммлер так часто произносил речи, и Бреслау. В Северной Германии господствовали наступающие армии, и лишь разрозненные очаги сопротивления пытались сдержать их дальнейшее продвижение.

Имеющиеся у Гиммлера сведения тоже были разрозненными. Согласно Скорцени, он приказал ему сдать город всего в тридцати милях от Берлина и в ста милях от собственной штаб-квартиры. Либо Гиммлер неправильно понял название города, либо он считал, что силы русских рассредоточатся по широко разбросанным областям Германии. Русские, на самом деле, ожидали подхода обозов, отставших в ходе наступления, но они и так уже отсекли германские войска в Восточной Пруссии, которые с нетерпением ждали от гиммлеровской армии освобождения и лишь частично занимали Познань, немецкий центр связи в этом регионе. Гиммлер вывел гарнизоны из Торуни, Кульма и Мариенвердера, которые при благоприятных обстоятельствах, по крайней мере, дали бы ему плацдарм, с которого можно было освободить людей в Восточной Пруссии, и заменил командира гарнизона в Познани твердолобым командиром СС с 2000 кадетов в подчинении. Кроме того, он расставил полицию вдоль реки Одер, поручив ей расстреливать дезертиров и выставлять их тела на всеобщее обозрение. Когда же он попытался предпринять небольшое местное наступление из Дойч-Крона в направлении Шнейдемюля, его люди потерпели поражение, и он был вынужден перенести штаб-квартиру и быстро оттянуть силы на сто миль на запад к Одеру, приказав отдавать под трибунал командиров гарнизонов оставленных позади формирований, если они покинут свои посты. На севере русские армии преследовали его по пятам и продвинулись до самого Одера. По «приказу Гитлера Гиммлер опасно вытянул линию обороны вдоль балтийского побережья, чтобы как можно дольше удержать базы подводных лодок, протянувшиеся до самой Эльбы.

К 31 января передовые силы русских начали угрожать Берлину, совершая вылазки с линии Одера, менее чем в пятидесяти милях от столицы. Началась паника, но наступление русских в этой зоне прекратилось.

Вторая штаб-квартира Гиммлера на Восточном фронте располагалась на роскошной вилле, принадлежащей Роберту Лею, главе Германского трудового фронта, и расположенной неподалеку от Гроссинзейского Орденсбургена[129] СС в Фалькенберге[130]. Здесь он фактически вел жизнь государственного чиновника, которому волею обстоятельств пришлось командовать войсками. Он вставал между восемью и девятью утра, затем Керстен проводил сеанс лечебных процедур, а если Керстена не было, то это делал Гебхардт, частная клиника которого удобно располагалась неподалеку в Хохенлихене. Между десятью и одиннадцатью он читал отчеты о ходе военных действий и принимал решения. После ленча следовал небольшой отдых, затем он снова беседовал со своими офицерами. К вечеру он слишком уставал, не мог концентрироваться и после обеда шел спать. После десяти его уже не беспокоили.

Гитлер, прекрасно осведомленный об угрозе Берлину, все-таки планировал основное наступление на юге[131], тогда как Гудериан был убежден, что необходимо немедленно атаковать передовые силы русских на востоке от столицы всеми силами, которые только удастся собрать. Он также был уверен, что Гиммлер не сможет руководить этой акцией, которую следует провести быстро и профессионально, пока русские не успели собрать силы для дальнейшего продвижения.

Гудериан собирался отстаивать свой план на штабной конференции, созванной Гитлером в Берлинской канцелярии 13 февраля. Ради присутствия на конференции Гиммлер покинул свою клинику и, как и ожидал Гудериан, выступил против наступления на основании того, что в нужный срок не удастся собрать ни оружия, ни топлива. Гудериан записал беседу, состоявшуюся в присутствии Гиммлера:

По свидетельству Гудериана, диспут продолжался два часа. В конце концов, Гитлер пришел в ярость:

Внезапно Гитлер остановился перед Гиммлером и сказал: «Ладно, Гиммлер, к вечеру генерал Венк прибудет в вашу ставку и будет командовать атакой».

Гудериан никогда не видел Гитлера в такой ярости. Со стены, с портрета Ленбаха, на эту сцену мрачно взирал Бисмарк, и Гудериан даже ощущал на себе взгляд стоящего позади бронзового бюста Гинденбурга.

«Сегодня Генеральный штаб выиграл битву», сказал Гитлер и внезапно улыбнулся одной из своих самых очаровательных улыбок.

В тот же день штаб-квартира Гиммлера еще раз переехала, на этот раз в лес под Пренцлау, в семидесяти милях к северу от Берлина и всего в тридцати милях к западу от Щецина и русского фронта на Одере. Но сам Гиммлер в состоянии нервного срыва вернулся в Хохенлихен, в клинику Гебхардта, и отдал своим войскам самый абсурдный приказ: «Вперед через грязь! Вперед через снег! Вперед днем! Вперед ночью! Вперед за родную землю!»[133]. Венк прибыл 16 февраля для руководства операцией, которая началась в тот же день, в то время как Гиммлер вызвал в клинику Скорцени и предался мечтам о скором поражении русских. По словам Гудериана, «он воспринимал нашего противника совершенно по-детски».

Но наступление было обречено. Ночью 17 февраля, по пути в Берлин на доклад Гитлеру, Венк сломал руку в автокатастрофе. 20 февраля Борман написал жене: «Наступление дяди Генриха не удалось, а точнее, пошло не так, как намечалось, так что теперь его резервные дивизии будут брошены на другие участки. Это означает для нас постоянную импровизацию». Согласно Гудериану, атака, столь удачно начатая Венком 16 и 17 февраля, к 18 февраля потеряла темп. Русские вернули утраченные позиции и нанесли серьезный урон немецким танковым дивизиям.

В течение следующего месяца Гиммлер номинально сохранял пост главнокомандующего. В этот период были отданы большие территории в северо-восточных и южных районах; береговые базы были отрезаны или эвакуированы и в то же время каждую ночь Берлин подвергался бесконечным и жестоким бомбардировкам. К середине марта боевой дух дивизий СС в Венгрии окончательно упал и они начали отступление, невзирая на категорические приказы Гитлера. В ярости Гитлер потребовал сорвать с этих людей эсэсовские нашивки; среди опозорившихся дивизий оказалась и Лейбштандарт, состоявшая некогда в личной охране Гитлера. Гиммлер был направлен на юг в Венгрию, чтобы проконтролировать этот акт разжалования.

Несколько недель Гиммлер жил на грани нервного срыва. Пребывание в образе боевого генерала, навлекшее на него яростный шквал фанатичных команд Гитлера, в марте загнало его в постель в частной клинике Гебхардта, которая стала для него и убежищем, и штаб-квартирой. Где бы он ни оказался, он не мог решить ужасной дилеммы русского наступления и истерических упреков Гитлера. Подобно Герингу, он не выносил злости фюрера. Гиммлеру не хватало силы духа или веской причины ему противостоять. Подобно испуганному школьнику, он убежал в постель, чтобы спрятаться от невыносимого родительского гнева. Гудериан описал это так: «Несколько раз я имел возможность наблюдать его нерешительность и робость в присутствии Гитлера… Когда он командовал группой армий «Висла», его решения диктовались страхом».

Вследствие этого Гиммлер потерял уважение своих армий, над которыми он от имени Гитлера пытался установить власть террора. В последние дни немецкого правления в Данциге деревья аллеи Гинденбурга превратились в виселицы для молодых солдат, на шее которых болтались плакаты с текстом: «Я повешен потому, что без разрешения покинул свою часть».

На основном Одерском фронте, в очередной раз парализованным в середине марта, но все еще большим армиям Гитлера практически нечем было воевать. У мобилизованных на фронт людей не было оружия для борьбы с захватчиками. И все же им приказали сражаться, не помышляя об отступлении. Возродили не применявшуюся уже целое столетие практику обвинения побежденных солдат в трусости и применили ее для обуздания пораженчества импровизированных частей Гиммлера, которые комплектовались теперь иностранными новобранцами, школьниками, осужденными преступниками, беженцами с Балтики, служащими брошенных Люфтваффе аэродромов и стариками, призванными из Национальной гвардии.

Именно Гудериану, по его собственным словам, удалось, наконец, убрать Гиммлера с поста главнокомандующего, на котором тот продемонстрировал «полную некомпетентность». Никаких докладов в ставку армии не поступало, и в середине марта Гудериан поехал в Пренцлау, узнать, что происходит. У него сложилось впечатление, что посланные Гиммлеру приказы больше не выполняются. Когда он приехал, Гиммлера на месте не оказалось; Гудериану сообщили, что он в Хохенлихене страдает гриппом.

«Избавьте нас от этого командира», — взмолился генерал Хайнц Ламмердинг, начальник гиммлеровского штаба.

Именно это Гудериан и намеревался сделать. Он отправился прямо в Хохенлихен, где с удивлением обнаружил Гиммлера в «достаточно добром здравии», не считая легкого насморка. Гудериан указал ему, что он явно перегружен работой, взвалив на себя обязанности рейхсфюрера СС, главы имперской полиции, министра внутренних дел, главнокомандующего Резервной армией и командующего группой армий «Висла». К тому же «он должен был уже понять, что командование войсками на фронте не такое уж простое дело». Ему следует отказаться хотя бы от командования на востоке. Гиммлер колебался.

«Я же не могу просто пойти и сказать об этом Гитлеру, — сказал он. — Ему это не понравится». В этом Гудериан увидел свой шанс. «Так, может быть, я сделаю это от вашего имени? — предложил он[134].

Гиммлер согласился и в результате 20 марта потерял пост командующего. По мнению Гудериана, одной из основных причин, по которой Гиммлер стремился сохранить этот пост, помимо амбиций, было желание заслужить Рыцарский Крест.

Теперь Гудериан не упустил возможность поближе изучить характер Гиммлера. Он описал его как «самого непробиваемого из гитлеровских последователей». Он казался «незаметным человеком со всеми признаками расовой неполноценности. Производимое им впечатление было впечатлением простоты. Он был по-своему вежлив. В противоположность Герингу, его личную жизнь можно описать как совершенно спартанскую в своем аскетизме». И в то же время он казался «человеком с другой планеты». Воображение его было «живым и даже фантастичным… Его попытки преподать немецкому народу национал-социализм закончились концентрационными лагерями». Но Гудериан счел нужным добавить, что «способы сохранения в секрете применявшихся в концлагерях методов нельзя назвать иными, как мастерскими».

Маска решительности, избранная для себя Гиммлером, в той или иной степени спадала, когда он сталкивался с людьми, твердо намеренными остановить войну и сохранить те жизни, которые еще можно сохранить до наступления окончательной катастрофы. Концентрационные лагеря на Востоке один за другим попадали в руки противника, и Гиммлер был глубоко озабочен теми картинами, которые откроются союзникам, если им придется освободить лагеря внутри Германии. Как только вмешательство Гудериана избавило его от безнадежной задачи остановить русское наступление, все, что ему оставалось в этом, сильно напоминающим отставку положении, это восстановить, насколько возможно, свою пошатнувшуюся репутацию. В этой ситуации он еще сильнее попадает под влияние миротворцев — Шелленберга, Керстена и шведского графа Бернадотта.

Бернадотт оставил собственное описание своих встреч с Гиммлером с февраля по апрель 1945 года. Он выступал частным посланником от имени Международного Красного Креста. В своей книге Падение занавеса он отдает должное уклончивому Шелленбергу, но никогда не упоминает Керстена[135]. Бернадотт был вице-президентом шведского Красного Креста и состоял в родстве с королем Швеции. Согласно его собственным утверждениям, он старался вмешаться в основном для того, чтобы спасти от уничтожения несколько тысяч скандинавских военнопленных и группу скандинавских женщин, которые, будучи немками по замужеству, овдовели во время войны и безнадежно мечтали вернуться на родные земли. То ли из тщеславия, то ли по заблуждению, Бернадотт старался выставить себя великим освободителем и миротворцем, бесстрашно бросившим вызов лидерам нацистской Германии, и в первую очередь Гиммлеру. То, что он явно намеренно не упоминает подготовительную работу, проделанную раньше и в более трудные времена Керстеном, вызывает сомнения в объективности его оценки своих личных достижений в последние недели существования режима.

Керстену, как мы уже видели, в сентябре 1943 года удалось переправить свою семью в Стокгольм; и, оказавшись здесь, он инспирировал пробные мирные переговоры, которые Шелленберг начал с Абрамом Стивенсом Хьюитом, особым представителем Рузвельта, бывшим в это время в Стокгольме. Также он инициировал первый этап плана эвакуации с оккупированных Германией территорий шведских военнопленных и военнопленных других скандинавских национальностей, план, над которым он работал со шведским министром иностранных дел Кристианом Гюнтером. Керстен также работал над освобождением голландских, французских и еврейских военнопленных. Постоянно перемещаясь между Швецией и Германией, Керстен обрабатывал гиммлеровское сознание с тем же старанием, что и его тело. Первоначальное предложение выглядело так: нейтральных шведов нужно освободить, а норвежских и датских узников концентрационных лагерей интернировать в Швеции.

Летом 1944 Керстену удалось склонить Гиммлера к тому, что скандинавских пленных следует поместить в лагеря, где они будут до некоторой степени защищены от бомбежек и смогут получать помощь от шведского Красного Креста. Он также объединился с мадам Иммфельд, чтобы добиться освобождения 20 000 евреев и интернирования их в Швейцарии. В декабре, когда Керстен лечил Гиммлера в его поезде в Шварцвальде, рейхсфюрер пошел еще дальше и согласился выпустить 1000 голландских женщин, а также норвежских и датских женщин и детей и некоторых мужчин, при условии, что Швеция организует их перевозку. Кроме этого, он согласился переправить в Швейцарию 800 француженок, 400 бельгийцев, 500 полек и от 2 до 3 тысяч евреев. Перед возвращением в Стокгольм 22 декабря Керстен написал письмо, подтверждающее договоренность и объясняющее, что он обсудил в Берлине все подробности с Кальтенбруннером. Также он уговаривал Гиммлера отпустить еврейских узников в Швейцарию.

Как мы уже видели, Гиммлер начал переправку некоторых групп евреев в Швейцарию, но дальнейшая эвакуация была остановлена 6 февраля приказом Гитлера. До этого Гиммлер даже обсуждал со Швейцарией передачу концентрационных лагерей под надзор Международного Красного Креста; 2 февраля представители Красного Креста посетили Ораниенбург. Но ярость Гитлера слишком много значила для Гиммлера; он спался, как лопнувший шарик. После выговора, полученного 6 февраля, он удалился в Хохенлихен, как в наиболее тихое место, откуда он мог руководить военными действиями на востоке, которые в то время все еще номинально находились в его руках.

В Хохенлихене он принимает нескольких важных гостей. 14 февраля, через день после того, как Гудериан унизил Гиммлера перед лицом фюрера в Берлине, в Хохенлихен прибыл Геббельс. Чтобы посетить рейхсфюрера, который, как он узнал, заболел тонзиллитом, Геббельсу по дороге пришлось пробиваться сквозь толпы идущих с востока немецких беженцев. Шеммлер, адъютант Геббельса, записал его высказывания о человеке, который казался теперь ближайшим к нему в нацистской иерархии:

На следующий день с Гиммлером связался Риббентроп и вероятно заехал к нему в Хохенлихен. Гиммлер явно одобрил план Риббентропа послать Фрица Гессе в Стокгольм с бесплодной мирной миссией. Гессе уехал 17 февраля, через день после прибытия в Германию Бернадотта.

Основным намерением Бернадотта было посетить Гиммлера и приступить к различным переговорам, организованным Керстеном, которого он, по всей видимости, считал посредником. 18 февраля[137] Бернадотт впервые встретился с Гиммлером в Хохенлихене, после формальных визитов к Кальтенбруннеру и Риббентропу, чьи продолжительные речи во время интервью он тайно замерял секундомером. Иностранная политика Риббентропа, заметил он, похоже, допускала некоторое соглашение со Сталиным по вопросу совместного российско-германского господства в Европе, что, по сути дела, полностью противоречило политике, которую Шелленберг и Керстен отстаивали перед Гиммлером и которая была нацелена на объединение Германии с западными союзниками против дальнейших посягательств Красной армии на Западную Европу. В сопровождении Шелленберга Бернадотт прибыл в Хохенлихен, который оказался наводненным немецкими беженцами с востока. Вопреки ожиданиям он обнаружил Гиммлера в прекрасном настроении. Он был одет в зеленый мундир Ваффен СС и носил очки в роговой оправе вместо традиционного пенсне, которое Бернадотт видел на многочисленных портретах рейхсфюрера. Описание Гиммлера Бернадоттом представляет особый интерес:

Когда Бернадотт, знавший об интересе Гиммлера к скандинавским странам, подарил ему шведскую книгу семнадцатого века о скандинавских рунических надписях, Гиммлер «казался искренне тронутым».

Конкретно Бернадотт требовал освобождения нескольких тысяч норвежских и датских военнопленных для интернирования их в Швеции. Это требование Гиммлер отклонил, но согласился с тем, что их следует переправить в два специальных лагеря, где за ними сможет ухаживать шведский Красный Крест. После долгого разговора об опасности, грозящей Европе в случае победы русских, он даже согласился с тем, что «при необходимости позволит передать интернированных евреев в руки союзников». Когда они расставались, он попросил Шелленберга проследить за тем, чтобы доставку Бернадотта в Берлин поручили хорошему шоферу. «А то может случиться так, — добавил он, — что шведские газеты поместят на первой полосе громадные заголовки: «Военный преступник Гиммлер убил графа Бернадотта»».

По свидетельству Шелленберга, Гиммлер был недоволен этим вмешательством в переговоры, которые хотел сохранить в максимальной секретности. Тот факт, что о визите Бернадотта было официально известно Риббентропу и Кальтенбруннеру, означал, что об этом узнает и Гитлер; тем не менее, Гиммлер решил придать происходящему официальный характер и проинструктировал Кальтенбруннера и Фегелейна, своего официального представителя в ставке Гитлера, просветить Гитлера по данному вопросу. По словам Фегелейна, Гитлер ответил: «В тотальной войне подобная чушь совершенно бесполезна». Шелленберг, стремящийся как всегда подчеркнуть свою роль, утверждает, что во время поездки в Хохенлихен посоветовал Бернадотту согласиться на компромиссное решение о датских и норвежских военнопленных и вместо того, чтобы добиваться их выдачи для интернирования в Швецию, просить их перемещения в центральный лагерь на северо-западе силами шведского Красного Креста. После интервью он заявил, что граф произвел на Гитлера «самое благоприятное впечатление», и что он хочет поддерживать с ним тесный контакт. Несомненно, ухватиться за эту новую спасительную соломинку его подтолкнул провал атаки на русских, которую только что провели от его имени люди Гудериана.

Неделю спустя Гиммлер приезжает в Берлин, чтобы присутствовать на встрече Геббельса со своими министрами. Они заговорили о мирных переговорах, но Геббельс заново поверил в Гитлера и отказался обсуждать эту тему без активной поддержки самого Гитлера. Он даже высказал предположение, что если бы Фюрер мог когда-нибудь предпринять такую акцию, то, скорее всего, он обратился бы на восток к Сталину, нежели на запад к союзникам. «Идиотизм», — пробормотал Гиммлер и вышел[138]. Геббельс готовил себя к роли защитника берлинских стен, человека, готового отдать за Фюрера и свою жизнь, и жизни своей жены и детей.

Керстен вернулся в Германию из Стокгольма 3 марта после дальнейших консультаций с Гюнтером, шведским министром иностранных дел, который боялся, что союзники принудят шведов нарушить нейтралитет и вступить в войну, если Германия не отстанет от Норвегии. Он также встретился в Стокгольме 25 февраля с Хилелом Сторком. Сторк был одним из лидеров Всемирного еврейского конгресса в Нью-Йорке и всеми силами стремился добиться безопасности и освобождения евреев, оставшихся заключенными в Германии. Он знал о приказах Гитлера, что и заключенных и лагеря следует уничтожить при возникновении угрозы освобождения их союзниками. Керстен предпочел вести переговоры об освобождении евреев Международным Красным Крестом непосредственно с Гиммлером.

Новые переговоры с Гиммлером он начал 5 марта. «Он находился в крайне нервном состоянии, — писал Керстен, — переговоры были бурными и непростыми».

В последующие дни Керстен пытался взывать к совести Гиммлера и остаткам его человечности. Шелленберг занимался тем же самым: «Я боролся за его душу, — сказал он. — Я уговаривал его воспользоваться добрыми намерениями шведов… Я предложил попросить графа Бернадотта полететь к генералу Эйзенхауэру и передать ему предложение о капитуляции». По словам Шелленберга, Гиммлер, наконец, уступил и согласился, что Шелленберг должен продолжить встречи с Бернадоттом, с которым на этом этапе встречаться сам он не хотел, из страха перед Гитлером и перед правящей верхушкой в Берлине, члены которой относились теперь к нему недружелюбно и имели больший доступ к фюреру, нежели он сам.

В тот же день, когда Керстен начал свои безнадежные переговоры с Гиммлером, Бернадотт прибыл из Швеции, чтобы окончательно договориться о переправке датских и норвежских военнопленных из лагерей, разбросанных по всей Германии, в центральный лагерь в Нойенбурге. Эти переговоры велись с Кальтенбруннером и Шелленбергом. Трудности возникли с обеих сторон. Бернадотт заявил, что ему удалось преодолеть открытое нежелание Кальтенбруннера сотрудничать. С другой стороны, согласно профессору Тревор-Роперу, Бернадотт сам открыто отказался принять на шведский транспорт нескандинавских заключенных, и написал об этом Гиммлеру[139]. Дело пришлось улаживать Гюнтеру с Керстеном, и перевозка свершилась в течение двух последних недель марта. Тем временем Керстен, снова работая с Гюнтером, смог добиться от Гиммлера очередного и очень важного соглашения. Это соглашение было подписано Гиммлером 12 марта, и в нем рейхсфюрер СС осмелился проигнорировать приказ Гитлера о том, что перед приходом союзников концентрационные лагеря следует взорвать. Он согласился сдать их в целости и сохранности со всеми заключенными и остановить дальнейшее истребление евреев.

На принятии этого решения, несомненно, отразилось то, что 10 марта Гиммлер узнал об эпидемии тифа, разразившейся в громадном лагере в Бельзене. Согласно Керстену, Кальтенбруннер скрывал от него эту новость, потому что тут же использовал эту новую угрозу Германии для повышения давления на Гиммлера. «Я сказал, что ни при каких обстоятельствах он не должен позволить этому лагерю стать рассадником заразы, угрожающей всей Германии». Он тут же послал приказ Кальтенбруннеру, в котором, по совету Керстена, потребовал принятия самых неотложных мер по ликвидации эпидемии. 19 марта Гиммлер посылает письменный приказ Крамеру, коменданту Бельзена, в котором говорит, что нельзя больше убивать «ни одного еврея», и что любой ценой нужно снизить смертность в лагере, в котором на тот момент содержалось 60 000 заключенных. Положение в Бельзене было столь ужасным, что даже Хесс, посетив лагерь, был шокирован видом многих тысяч мертвецов.

Керстен, который 22 марта собирался уезжать в Стокгольм, старался смягчить настроение Гиммлера. В своем достаточно подробном дневнике этого периода, написанного, большей частью, в Гартцвальде, его старой резиденции близ Берлина, Керстен утверждает, что после его уговоров Гиммлер согласился с тем, что в Скандинавии не должно вестись боевых действий, а также согласился отменить приказ Гитлера о том, что Гаагу и другие голландские города следует уничтожить ракетами V-2 при подходе союзных армий, а также разрушить дамбу Зёйдер-Зе. 14 марта Гиммлер с неохотой подписал приказ о том, что города и дамбу следует сохранить.

«Когда-то мы имели хорошие намерения относительно Голландии, — сказал Гиммлер. — Люди германской расы нам не враги… Но история голландцев ничему не научила… Они могли бы нам помочь и тогда мы помогли бы им. Они сделали все, чтобы помешать нам победить большевизм».

17 августа, за день до того, как Гудериан приехал в Хохенлихен и уговорил его сложить с себя командование армией, Гиммлер, наконец, согласился встретиться в строжайшей секретности с представителем Всемирного еврейского конгресса в Гартцвальде. Керстен предложил пригласить в Германию Сторка, при условии, что Гиммлер гарантирует его личную безопасность.

«С герром Сторком ничего не случится, — сказал Гиммлер. — Клянусь своей честью и жизнью».

Керстен, как и раньше, проявил осторожность и написал Гиммлеру письмо, подтверждающее все, что рейхсфюрер СС обещал сделать. Гиммлер, в свою очередь, послал приглашение Сторку, в котором дал понять, что с самого начала исповедовал гуманный подход к еврейскому вопросу и в последние недели фактически уже продемонстрировал свои добрые намерения. Также, через своего секретаря Брандта, он в письменном виде подтвердил свои соглашения с Керстеном.

22 марта, в день, когда Керстен улетел в Стокгольм докладывать Гюнтеру о своих многочисленных успехах, Гиммлер принял в своей ставке в Пренцлау генерала Готтхарда Хейнрици, принявшего от него командование боями. За день до этого он твердо решил съездить к Гитлеру в Берлин, и Гудериан видел его прогуливающимся с фюрером по дорожкам сада Канцелярии. После этого Гудериан сказал Гиммлеру, что, по его мнению, война проиграна, и бессмысленное уничтожение людей нужно немедленно остановить.

«Давайте вместе пойдем к Гитлеру, и вы уговорите его заключить перемирие, — потребовал Гудериан.

Для Гиммлера это было слишком.

«Мой дорогой генерал-полковник, — старательно выговаривая слова, сказал Гиммлер. — Слишком рано еще это делать». Гудериану стало противно. Как он ни спорил, ничего добиться от Гиммлера больше не смог. «С этим человеком ничего нельзя было поделать, — писал он в мемуарах. — Он боялся Гитлера».

22 марта Гиммлер в последний раз выступил в роли воина. Он собрал в Пренцлау своих начальников штабов и стенографистов и в присутствии Хейнрици продиктовал отчет обо всем, что случилось за время его пребывания на посту главнокомандующего. Чем больше он говорил, тем более абсурдной казалась эта высокопарная сцена прощания. Хейнрици пришел к профессиональному выводу, что «за четыре месяца Гиммлер так и не постиг элементарных основ командования». После двух часов диктовки он стал так путаться, что стенографисты перестали понимать, что он говорит, и вместе со штабными офицерами попросили закончить заседание. Хейнрици, которому не терпелось попасть на фронт, был спасен от этой пытки телефонным звонком: генерал Буше, один из боевых командиров, оказался в серьезном затруднении и хотел доложить об этом главнокомандующему. Гиммлер тут же передал трубку Хейнрици.

«Теперь командуете вы, — сказал он. — Отдайте ему приказ»[140].

Прежде чем встреча прервалась, Хейнрици, подобно Гудериану, попытался убедить Гиммлера в возможности начать мирные переговоры с западными союзниками. Гиммлер постарался не дать конкретного ответа, но осторожно заявил, что уже предпринял некоторые шаги в этом направлении.

В хаосе последнего месяца войны очень многие очищали совесть, пытаясь начать мирные переговоры с союзниками, которые после окончания войны выставили бы их в благоприятном свете. Среди них был и генерал Вольф, связной офицер Гиммлера в гитлеровской ставке до 1943 года, когда его назначили комендантом Северной Италии. В начале марта он приехал в Швейцарию и через Аллена Даллеса попытался вести переговоры о сдаче германских войск в Италии. Тем не менее он не встретил эмиссаров, посланных в Цюрих генералом Александером для обсуждения условий, поскольку боялся выдать Гиммлеру истинную природу своей самовольной миссии. Он сделал вид, что во время этих встреч обсуждался лишь обмен военнопленными, вопрос, которым, по заявлению Гиммлера, занимался Кальтенбруннер. На какое-то время дело застопорилось, но Вольф просто ждал шанса бросить вызов растущему авторитету Кальтенбруннера и снова начать действовать от собственного имени.

Зачастую трудно уловить какой-либо смысл в тех переговорах, которые тайно велись за спиной Гиммлера и мотивировались отчаянием, смешанным с корыстью. Согласно показаниям, данным на Нюрнбергском процессе Бальдуром фон Ширахом, который во время войны был нацистским гауляйтером Вены, Гиммлер прибыл в Вену в конце марта, чтобы организовать эвакуацию евреев из Вены в лагеря в Линце и в Маутхаузен.

«Я хочу, чтобы евреи, занятые в настоящее время на производстве, — сказал он, по свидетельству Шираха, — были доставлены по воде или автобусами с максимальным комфортом и наилучшим медицинским уходом в Линц или Маутхаузен. Пожалуйста, позаботьтесь о них. Они сейчас — самая выгодная моя инвестиция». У Шираха создалось впечатление, что «хорошим обращением с этими евреями Гиммлер хотел искупить свою вину»[141]. Впрочем, в конце концов, выжившим евреям пришлось идти в Маутхаузен пешком.

В первой половине апреля Гиммлер часто наведывался в Хохенлихен, и именно здесь 2 апреля, вместе с Шелленбергом, он принял Бернадотта во второй раз. Гиммлер казался раздраженным и подавленным, но, тем не менее, настаивал на продолжении войны. Впрочем, он согласился отпустить часть скандинавских заключенных, хотя сказал, что всех сразу отпускать нельзя, потому что, по его мнению, «это привлечет слишком много внимания». Гиммлер, казалось, полностью находился под влиянием Гитлера, но позже он передал через Шелленберга записку, в которой писал, что если позиция Гитлера вдруг изменится, он надеется, что Бернадотт свяжется от его имени со штаб-квартирой союзников. Бернадотт посоветовал Шелленбергу избавиться от иллюзий, которые могут быть у него или у Гиммлера, касательно того, что союзники когда-либо захотят начать переговоры с предводителем СС, человеком, которого во всем мире считают убийцей.

К началу апреля Геббельс понял, что концентрационные лагеря будут самым худшим свидетельством, которое только может попасть в руки союзников. «Боюсь, проблема концентрационных лагерей уже касается не одного только Гиммлера, — сказал он, и фон Овен старательно записал это его наблюдение. — Вы только подумайте, что будет, если эти лагеря попадут в руки противника в их теперешнем состоянии. Какой крик поднимется». Фактически уже в апреле первые части союзных войск освободили Бельзен, Бухенвальд и Дахау. Гиммлер считал, что совершил акт величайшего гуманизма, позволив союзникам войти в эти лагеря, условия в которых были хуже некуда, не уничтожив предварительно всех их обитателей. Страшная переполненность лагерей не позволяла ни охранникам, ни самим заключенным хоть как-то ухаживать за умирающими. Когда союзные войска вошли в эти лагеря, они столкнулись с ужасным и безнадежным состоянием инерции, и увидели, что может сделать человек двадцатого столетия с другим человеком во имя расовой чистоты. Первый британец вступил в Бельзен 15 апреля, после того, как за три дня до этого было заключено перемирие с эсэсовской охраной. Согласно Шелленбергу, Кальтенбруннер приказал полностью эвакуировать Бухенвальд, и эвакуация началась, вероятно, без ведома Гиммлера, 3 апреля; Гиммлер, по словам Шелленберга, прекратил эвакуацию 10 апреля, как только узнал о ней от сына президента Швейцарии, Жана-Мари Муси, которому 7 апреля дал слово, что Бухенвальд останется в неприкосновенности до прихода союзников, чем хотел оказать благоприятное впечатление на генерала Эйзенхауэра.

Номинально Гиммлер все еще оставался военным, командиром Ваффен СС и главнокомандующим Резервной армией, хотя в суматохе последних недель подразделения, оставленные в боях, перешли под непосредственное командование Гитлера. Тем не менее Гиммлер счел уместным выпустить жесткий приказ от 12 апреля, грозивший смертной казнью всякому командиру, сдавшему город, который ему поручено оборонять. «Назначенные для обороны каждого города боевые командиры несут личную ответственность за исполнение этого приказа. Неисполнение боевым командиром своих обязанностей, или попытка гражданского лица создать условия для такого неисполнения, карается смертью»[142].

Керстен тем временем оставался в Стокгольме, ожидая формально разрешения на посещение Стор-ком Германии. Бернадотт вернулся 10 апреля и привез с собой письмо для Керстена от Брандта, в котором, хотя и без указания точной даты встречи, сообщалось, что Гиммлер не забыл своих обещаний. Гиммлер на самом деле все еще чувствовал себя очень неуверенно. 3 апреля он сказал Шелленбергу: «Как я могу это сделать под носом у Кальтенбруннера? Я же полностью окажусь в его власти». Это был один из тех случаев, когда Шелленбергу пришлось биться за душу Гиммлера; была достигнута секретная договоренность с профессором де Кринисом, что врач Гитлера предоставит подробный отчет о состоянии здоровья фюрера, но отчет еще не пришел и не мог ни помочь, ни помешать рейхсфюреру СС в принятии решения. Гиммлер пригласил Шелленберга на прогулку по лесу близ сельского домика в Вустроу, где он остановился, и попытался облегчить душу:

«Шелленберг, — сказал он, — «мне кажется, что с Гитлером уже ничего не поделаешь».

«Все его последние дела, — возразил Шелленберг, — свидетельствуют о том, что пришло время действовать».

Дальше Шелленберг так описывает их разговор:

В конце концов Гиммлер последовал совету Шелленберга и назначил приезд Сторка в Германию на 19 апреля, на время, когда Кальтенбруннер, как было известно, собирался уехать в Австрию. Послание дошло до Керстена 17 апреля, но в это время Сторк уже не имел возможности поехать в Германию. Он делегировал многотрудную задачу быть первым евреем, вступившим в непосредственные переговоры с Гиммлером на более или менее равных условиях, Норберту Мазуру, директору шведской секции Всемирного еврейского конгресса в Нью-Йорке. Он должен был прибыть инкогнито в сопровождении Керстена. 19 апреля они прилетели обычным рейсом в аэропорт Темпельхоф, будучи единственными пассажирами на борту самолета, заполненного посылками Красного Креста. Когда они прибыли, их встретила охрана СС; офицер щелкнул каблуками и крикнул: «Хайль Гитлер!», но Мазур в ответ спокойно приподнял шляпу и сказал: «Добрый вечер». Затем они поехали в Гартцвальд на штабной машине СС, чтобы подождать там Гиммлера, который провел день в Берлине, заседая с графом Шверином фон Крозигом, министром финансов. Интервью в доме графа организовал Шелленберг, поскольку надеялся, что министру удастся склонить Гиммлера к действиям, которых они все от него ждали «с Гитлером или без такового[143]».

Гиммлер не смог встретиться с Мазуром 20 апреля, потому что это был день рождения Гитлера. В ночь с 19 на 20 апреля он послал в Гартцвальд Шелленберга, чтобы тот подготовил почву для переговоров, которые он будет готов начать, как только закончится застолье. Гиммлер, по свидетельству Шелленберга, заказал шампанское, чтобы они могли выпить за здоровье фюрера.

Но 20 апреля оказался неподходящим днем для торжества. К этому моменту американцы форсировали Эльбу и вошли в Нюрнберг; английские части подходили к Берлину с запада, а русские войска надвигались с востока. Американские и русские армии должны были вот-вот встретиться. Гитлер решил принять гостей в огромном бункере, построенном на глубине 15 метров под зданием Канцелярии и протянувшимся под садом. Хотя Гиммлер, вопреки совету Шелленберга, решил появиться на торжестве и пожать Гитлеру руку, его не пригласили на личную беседу с фюрером вместе с остальными лидерами. Их отношения теперь сильно охладились. Он стал в строй под землей вместе с остальными, чтобы поздравить человека, которому пятнадцать лет служил рейхсфюрером СС. Присутствовали: Геринг, Геббельс, Риббентроп и Шпеер; были также Дениц, Кейтель и Йодль, и происходило это все под пристальным взглядом Бормана. Предполагалось, что теперь Гитлер направится на юг и возглавит Великое Германское Сопротивление, которое собирались организовать из Оберзальцберга; Гиммлер присоединился к хору голосов, уговаривающих фюрера это сделать. Но Гитлер не спешил с решением и лишь сказал, что если Германия окажется разрезанной надвое надвигающимися с востока и запада армиями, то Дениц возглавит оборону на севере. Узкий проход на юг был все еще открыт, и лишь только совещание закончилось, все разъехались в разные стороны. Геринг, в сопровождении целой колонны машин, отправился в Оберзальцберг; Шпеер поспешил в Гамбург, намереваясь, насколько можно, спасти от разрушения германскую промышленность; Риббентроп остался в Берлине, но в его советах больше не нуждались. Лишь Геббельс и Борман остались возле Гитлера, ожидая его решения — остаются ли они в Берлине и умирают здесь или бегут на юг и продолжают еще бороться за выживание.

Гиммлер распрощался и отбыл в Вустроу, где его с нетерпением ждал Шелленберг. Это была его последняя встреча с Гитлером.

*[144]