Герои без вести не пропадают. Книга вторая

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пищу заключенным обычно разносят кухонные рабочие. На этот раз Турханову завтрак принес надзиратель Барбаросса. Лицо его показалось полковнику посветлевшим, глаза искрились веселым огоньком.

– Доброе утро! – сразу по-русски поздоровался он. – Слышите, бьют колокола. Сегодня у нас в Линце праздник.

– Разве мы находимся не в Германии? – спросил Турханов.

– Линц, бывшая провинциальная столица земли Верхняя Австрия, как и сама Австрия, после аншлюса включен в состав Германской империи.

– Ах, да! Я чуть не забыл. Вы же с тридцать восьмого года перестали быть австрийцами и превратились в немцев, – съязвил Турханов.

– Формально, только формально. В душе мы по-прежнему считаем себя австрийцами. Иначе я не зашел бы сюда, чтобы сообщить вам приятную новость: видите, как журчит вода! – воскликнул надзиратель, отвернув водопроводный кран, откуда сразу же побежала прозрачная вода.

– Что это значит? – с недоумением посмотрел на него полковник.

– Это значит – ваше дело передано другому следователю, который отменил ограничения, наложенные прежним следователем. Так что, по-моему, уже нет смысла объявлять голодовку. Берегите свои силы, они вам еще пригодятся, – сказал Барбаросса и, наклонившись к сидящему арестанту, тихо добавил: – Для борьбы за свободу вашу и нашу.

Турханов с изумлением посмотрел на него.

– Откуда вы знаете эти слова?

– Оттуда же, откуда вы. Мадрид мы защищали вместе, – еще тише сообщил надзиратель. – Так что держитесь, мы еще повоюем…

Весь день для Турханова прошел под впечатлением этого разговора. «Значит, я не одинок, – думал он. – Даже фашистские застенки не могут полностью изолировать друзей-единомышленников друг от друга. Сначала Циррер, теперь вот Барбаросса. Трудно одному, а с друзьями и в нацистском аду не страшно…»

Настала ночь. Усталые и измученные хефтлинги впали в забытье, но Владимир Александрович еще долго ворочался в своей жесткой постели. Тяжелые думы отгоняли от него сон. Как только он закрывал глаза, услужливая память тут же воскрешала перед ним события прошлого. Вспомнил он свое невеселое детство, когда часто приходилось и голодать, и мерзнуть. Приходили на память школьные годы, ночные костры в пионерлагере, работа в комсомольской ячейке, а потом танковое училище и полная забот жизнь офицера. Особенно хорошо запомнил он день вручения партбилета. Было это в разгар гражданской войны в Испании. В Интернациональной бригаде, созданной борцами за свободу всего мира, требовались танкисты. Турханов изъявил желание сражаться с фашистскими мятежниками. По рекомендации комсомольской организации одновременно с рапортом о направлении в Испанию он подал заявление в партию, в котором были и такие слова: «Хочу жить и сражаться коммунистом, а если придется умереть, то умереть тоже коммунистом».

В партию его приняли, и после утверждения решения общего собрания и парткома, на заседании партийной комиссии, он предстал перед начальником политотдела.

– Сегодня мы вручаем тебе партбилет – самый ценный документ, удостоверяющий твою принадлежность к железной когорте борцов за счастье трудящихся всего мира. С этой минуты ты становишься бойцом этой когорты, созданной великим Лениным, которую мы называем Коммунистической партией. Будь достойным членом нашей партии. Доверяя тебе сражаться за свободу испанского народа, страна и народ оказывают высокую честь. Будь бесстрашным борцом революции и постарайся оправдать высокое доверие! – сказал начальник политотдела.

– Постараюсь оправдать высокое доверие, – сказал Турханов, принимая партбилет. – Что бы со мной ни случилось, я всегда буду помнить об этом. И если придется отдать свою жизнь за дело партии, то отдам ее без колебаний…

– Пока я ни на йоту не уступал врагу. Постараюсь и в дальнейшем быть верным своей клятве, – прошептал Турханов.

Вдруг из коридора донесся шум, который быстро приближался. Открылась дверь, и четверо надзирателей швырнули на пол здоровенного детину с кровоточащими ранами на лице.

– Займешь свободную койку, – прохрипел старший из надзирателей, и дверь с треском захлопнулась.

Турханов ждал этого момента. «Раз камера двухместная, то и содержать должны здесь двух арестантов», – думал он. И вот появился второй. Чтобы до поры до времени не обнаружить своего отношения к сокамернику, полковник незаметно начал наблюдать за ним. Тот медленно поднялся на ноги, тоскливо посмотрел на захлопнувшуюся дверь, плюнул ушедшим вслед, потом подошел к свободной койке, сдернул одеяло, но не лег, а разделся и долго просидел молча.

Что-то не понравилось в этом человеке Турханову. Был он огромного роста, широколицый, курносый, косоглазый, с редкими бровями на узком лбу. Лицо его было сплошь покрыто следами заживших и свежих ран, во рту торчали редкие кошачьи зубы. Несколько раз посмотрел своими бесцветными глазами на Турханова, и хотя убедился, что он не спит, почему-то не осмелился заговорить. Лишь только тогда, когда полковник начал засыпать, словно желая ему помешать отдохнуть, обратился к нему по-немецки:

– Шпрехен зи руссиш?

– Я говорю только по-русски, – ответил Турханов.

– Слава богу! – с облегчением вздохнул тот. – Есть у меня тайна, очень важная тайна. Я боялся, что придется мне унести ее с собой в могилу. Теперь-то уж могу открыть ее вам. Скажите, как вы думаете, здесь могут нас подслушать?

– В тюрьмах, говорят, и стены с ушами. Если вы желаете сохранить что-нибудь в тайне, то держите язык за зубами.

– К сожалению, я не могу, не должен молчать. Завтра меня убьют.

Владимир Александрович ничего не сказал, но подумал: «Русский он или нет, но мне не нравится. Пристал как банный лист. Бывают же такие назойливые люди. Притворюсь-ка спящим, может быть, оставит в покое».

С этой мыслью он отвернулся от соседа и начал нарочно похрапывать, но все равно не удалось ему отделаться от этого типа.

– Послушайте, – попросил тот. – Пожалуйста, не спите. Я не могу не сообщить вам свою тайну. Миру угрожает огромная опасность. Вы должны выслушать меня.

– Почему вы так упорно хотите навязать мне свою тайну? – с недовольным видом проворчал полковник.

– Я приговорен к смерти. Немцы пока не опознали меня и поместили вместе с вами. Завтра они поймут свою оплошность и после страшных пыток разделаются со мной. А пока не успели заткнуть мне рот, я должен рассказать вам об одном страшном деле.

– По-моему, для человека нет ничего страшнее, чем очутиться в застенках гестапо.

– Ошибаетесь! – с жаром возразил собеседник. – Я собственными глазами видел такое, что при одном воспоминании кровь стынет в жилах. Вот послушайте.

– Попытаюсь, хотя мне чертовски хочется спать, – нарочно зевнул Турханов.

– Зовут меня Анисимом Елфимовым. До войны работал на Семипалатинском мясокомбинате. В своей жизни я зарезал не одну тысячу голов крупнорогатого скота, овец и свиней. В сорок первом забрали в армию. Попал я сразу на фронт. Немцы тогда наступали, а мы тикали, как говорил мой сосед по строю Грицко Семененко. Скоро мы попали в окружение. Тогда одни погибли в бою, другие переоделись в гражданскую одежду и смешались с колхозниками, третьи ушли в партизаны, а четвертые сложили оружие и сдались в плен. Я оказался среди последних. Тут настала зима. Немцы мучили нас и голодом, и холодом. Люди дохли как осенние мухи. Я кое-как дотянул до весны и, когда солнышко пригрело, улучив удобный момент, бежал из лагеря и присоединился к партизанам. Но недолго пробыл я среди них. Наш небольшой отряд попал в засаду, устроенную бандой украинских националистов. Большинство из нас полегло в бою, я же с вышеупомянутым Грицко сдался в плен. Бандиты нас передали немцам, а те повезли в Люблин, чтобы уничтожить в лагере смерти Майданеке. Тут нас выручили поляки. На одной из железнодорожных станций они напали на немецкую охрану, перебили ее и всех военнопленных выпустили на свободу. Мы с Грицко решили добраться до Украины и переждать войну у его родственников, которые жили где-то в районе Ровно, однако нашим мечтам прожить мирной жизнью во время войны не суждено было осуществиться – помешала весна.

– Весна? – с удивлением переспросил Турханов.

– Да, весна, – подтвердил Елфимов. – Весною, как известно, оживает вся природа. Птицы вьют гнезда. Самки тянутся к самцам, а те наоборот. Не отстают от них и люди. Они тоже загораются любовной страстью. Загорелись и мы с Семененко и, вместо того чтобы спешить на Украину, застряли в одной из польских деревень, где- то в глуши Парчевских лесов. Мы там остановились на ночлег, а наутро не набрались храбрости покинуть гостеприимных полячек. Два месяца продолжалась наша райская жизнь. Краля, приютившая меня, говорила, что ее муж погиб на фронте в тридцать девятом году. Не знаю уж, то ли она обманывала меня, то ли сама была обманута, но муж оказался живым. Вернулся он домой ночью во главе кулацкой банды НСЗ. Жену бандиты растерзали, а меня передали немецким жандармам. Я попал в лагерь военнопленных. Худо-бедно, тут я прожил больше года. Узнав о моей работе на бойне, немцы решили использовать меня по старой специальности. Я снова попал на мясокомбинат. Кормили тут, можно сказать, не плохо. Правда, окороками не баловали, но отходов не жалели. Мне бы, дураку, пора было успокоиться, но душу снова потянуло на свободу. По дороге из лагеря на мясокомбинат как-то утром мы напали на охрану, перебили ее и снова двинулись на Украину, куда, к несчастью, опять не добрались. Чтобы переехать через Вислу, мы украли лодку. Хозяин заметил и сообщил о нас немцам. Военный катер настиг нас как раз на середине реки. Нас арестовали, судили, зачинщиков расстреляли, а нас с Грицко направили в концентрационный лагерь Маутхаузен. Слыхали о таком лагере?

– Нет, – коротко ответил Турханов.

– Это – лагерь смерти. Нас, вновь прибывших, направили работать на каменоломни. Вы, конечно, не представляете, что значит выносить на своем горбу глыбы камня весом до тридцати килограммов из ямы глубиною в семьдесят метров. Лестница крутая, ступеньки узкие, без перил. Чуть оступился – летишь со своей ношей прямо в тартарары. Сколько погибло там нашего брата! В иные дни приходилось вытаскивать трупов больше, чем камней. Тех, которые падали с лестницы на дно ямы, остряки прозвали «парашютистами». Мне страшно не хотелось быть «парашютистом», и это погубило меня…

Узники Маутхаузена работали не только в каменоломнях, но и на разных заводах и фабриках, находящихся вблизи лагеря. Особенно много было на химическом заводе концерна «Фарбенверке». Представители завода отбирали наиболее сильных и здоровых заключенных и на крытых машинах под усиленной охраной увозили к себе. Заключенных, попавших на химзавод, называли в шутку «химиками». Когда мне предложили, я с радостью согласился перейти из команды «парашютистов» в команду «химиков». Нас погрузили в закрытую машину и через час с лишним привезли к месту назначения. Нечто невероятное предстало моему изумленному взору, когда открыли брезентовый тент, закрывавший кузов нашего грузовика. На четырехугольной площадке, окруженной со всех сторон сосновым бором, стояло красивое здание с круглой куполообразной крышей из стекла и стали. Как мы потом узнали, здание это было четырехэтажное, но тогда нам оно показалось двухэтажным, так как первые два этажа оказались под.землей. Насторожила нас необычная организация охраны. Площадка, на которой стояли этот стеклянный дом и гараж для легковых автомобилей, была обнесена тройной изгородью из колючей проволоки и железобетонной стеной высотою в три метра, поверх которой пропущен электрический ток, о чем мы догадались по голым проводам, подвешенным на изоляторах. По углам возвышались сторожевые вышки, на каждой из которых виднелось по одному пулемету, напротив въездных ворот стояло артиллерийское орудие.

Тщательно проверив по списку, нас всех повели в здание, в специальном лифте спустили вниз и разместили в довольно просторном зале с искусственным освещением, так как дневной свет сюда не проникал. Мы ждали, когда нас погонят на работу, но вместо этого повели нас мыться в баню, которая размещалась на этом же этаже. Удивило нас и то, что после бани вместо полосатых брюк и курток нам выдали военную форму, но без знаков различия и без погон. На обратном пути из душевой мы явственно слышали детские голоса. Они доносились со второго этажа.

На обед и ужин нас повели в столовую. Она тоже находилась в этом же здании. Кормили примерно так же, как солдат. Поели мы на славу.

Ночь прошла спокойно. После завтрака к нам зашел незнакомый мужчина в белом халате и в пенсне, он подозвал меня к себе не по личному номеру, как принято в лагере, а по имени и фамилии.

– Тебя вызывает сам профессор, – сообщил он, коверкая русский язык на немецкий лад. – Шагай со мной! Поживей!…

Мы вышли в коридор и на лифте поднялись на четвертый этаж. Человек в пенсне привел меня в богато обставленный просторный кабинет, в котором кроме письменного стола с мягкими креслами и книжного шкафа находились какие-то непонятные вещи – не то машины, не то приборы. На стене висел портрет Гитлера.

Скоро появился и сам хозяин кабинета. Это был мужчина лет пятидесяти, ростом с меня, с толстой, бычьей шеей. Дрожь пробрала меня, когда я увидел его зеленовато-серые глаза, которые неподвижно уставились на меня из-под густых мохнатых бровей, черных, как смоль.

– Русский? – спросил он меня. Я кивнул.

– Сибиряк?

– Родился и жил в Семипалатинске,- ответил я.

– Семипалатинск,- повторил он.- Это в Казахстане?

Я опять кивнул.

– Да, знаю. Силенки есть?

– Достаточно,- скромно ответил я.

– Проверим,- сказал он.- Садись.

Мы сели друг против друга, поставили правые локти на стол, сцепились пальцами и, напрягая все силы, попытались прижать руку противника к скатерти. Долго это не удавалось никому из нас. Потом я заметил, как он начал сердиться, и, боясь неприятностей с его стороны, сдался.

– Подходяще! – одобрительно закивал он головой.- Скажи, жить хочется?

Его холодный взор снова привел меня в трепет. Мне показалось, что смерть находится где-то совсем рядом. А умирать не хотелось, и я снова кивнул.

– Силачи мне нужны,- сказал он.- Если сделаешь все, что я хочу, то будешь жить как в раю. Но хорошенько запомни: если когда-нибудь хоть заикнешься о наших делах, тут же умрешь.

Я обещал держать язык за зубами. Тогда он нагрузил меня работой, да еще какой!…

Елфимов тяжко вздохнул. Говорил он тихо и монотонно, то и дело останавливаясь и прислушиваясь при малейшем шорохе за дверью, а теперь перешел на шепот:

– Я думал: немцы меня используют на тяжелой работе, где требуется физическая сила, но я не стал ни землекопом, ни лесорубом, ни грузчиком. Слыхали вы когда-нибудь о таком мерзком животном, которого на бойне называют козлом-провокатором? Внешне он ничем не отличается от своих рогатых и бородатых сородичей, а делами – хуже и не придумаешь. Пользуясь тем, что козы и овцы имеют привычку всюду следовать за своим вожаком, люди приучили его заводить стадо за стадом в цех, где режут скот. Оказалось, немцы решили использовать меня в роли козла-провокатора при истреблении людей в лаборатории профессора Вагнера.

– Человека с бычьей шеей? Не так ли? – спросил Турханов.

– Да,- подтвердил Елфимов.- В тот день, когда я приступил к исполнению своих обязанностей, профессор еще раз вызвал меня в свой кабинет. Сначала он спросил, доволен ли я условиями жизни. Кормили меня на убой, спал я в теплом помещении на мягкой постели, два раза в день позволяли подышать свежим воздухом под открытым небом. Так что для жалоб не было оснований, поэтому я от души поблагодарил профессора.

– До сих пор считалось, что сила человека находится в прямой зависимости от количества и качества принимаемой им пищи. Нам, кажется, удалось опровергнуть это ошибочное мнение. Я нашел эликсир силы, который без изменения пищевого режима самого обыкновенного человека превращает в настоящего богатыря. Но мы еще не успели разработать способ правильной дозировки. До сих пор мы проводили испытания нового средства на животных, теперь начнем экспериментировать на людях,- сказал он.

«Не хотят ли они использовать меня в качестве подопытного кролика? – ужаснулся я.- Нет, слуга покорный, я не стану хлебать вашего чудодейственного эликсира, если даже он умножит мои силы в десятки раз».

– Кроме водки и неразведенного спирта, я других лекарств никогда не принимал,- ответил я.- Думаю, теперь уж поздно изменять свои привычки.

– Действие эликсира мы будем испытывать не на тебе, а на других. Тебе отводится другая роль. Люди, принявшие мой эликсир, не зная куда девать свои силы, начинают буянить, драться и вообще любят нарушать порядки. Тебе придется играть роль блюстителя порядка. В России за порядком следят милиционеры. Так как мы решили экспериментировать на русских, то тебе придется переодеться в форму милиционера.

Железная ограда и высокие ворота обеспечивали надежную охрану тому, кто находился в этом доме.

– Твоя резиденция,- показал на этот дом профессор.- В случае нападения нарушителей порядка можешь отбиваться резиновой дубинкой, Прикладом и штыком. К сожалению, патронов для русской винтовки нам не удалось найти. Поэтому даже в целях самозащиты стрелять не придется.

Пока я изучал дом, в котором должен был обороняться от нарушителей порядка, а говоря проще, от хулиганов, ассистент профессора привел в эту импровизированную деревню десять человек, среди которых я узнал одного хефтлинга, с которым не раз встречался в каменоломнях концлагеря Маутхаузен. Всех усадили вокруг стола напротив «милиции».

– Мы снимаем кино. Дело происходит в русской деревне. Я – помреж, вы – артисты. Для начала нам нужно заснять праздничную сцену. Жители деревни в честь праздника пьют водку. Вот вам выпивка, вот и закуска,-

выставил ассистент на стол четверть какой-то светлой жидкости, пучок зеленого лука, полную миску соленых огурцов и десять граненых стаканов.- Пейте, ешьте, беседуй

те между собой. Можно и распевать песни. Вообще, ведите себя так, как вели бы на празднике у,себя дома. Начинайте!

Голодные люди выпили по стакану и набросились на еду, а ассистент вышел за перегородку, где профессор Вагнер с незнакомым мне молодым человеком готовили кинокамеру.

Праздничный обед продолжался всего несколько минут. «Артисты», не успев еще допить по одному стакану, вдруг заволновались. Один из них, до начала трапезы еле державшийся на ногах, неожиданно выпучил глаза, вскочил с места и пустился бежать. Другой молниеносно взобрался на пожарную каланчу.

– Я – самолет! – крикнул он, раскинув руки наподобие крыльев моноплана,- Смотрите, как я полечу!

С этими словами он прыгнул с каланчи, но не полетел, а шлепнулся на землю.

Третий истошным голосом заревел:

– Пожар! Горим! Дайте воды!

Четвертый почему-то разделся догола и с остервенением начал царапать свою грудь, живот и бедра.

Я заметил, что профессор Вагнер делает мне знаки, а потом и расслышал его голос.

– Свистеть надо! – кричал он.- Призови их к порядку!

Я засвистел. Услышав свисток, пятеро, все еще продолжавшие сидеть, обернулись ко мне.

– Мильтошка! – закричал один из них.- Он оштрафует нас.

– Бей легавого! – призвал второй.

Тут же все вскочили на ноги и подбежали ко мне. Одни уже трясли железную изгородь, другие поносили меня нецензурной бранью, а пятый с ловкостью циркового акробата перемахнул через ворота, схватил кусок железной трубы и бросился на меня. Если бы он напал на меня до приема эликсира силы, я легко расправился бы с ним голыми руками, а теперь едва отделался от верной смерти, подставив под его удары винтовочный приклад. Тем временем другие тоже начали перелезать через ограду. Мешкать было нельзя. Ударом приклада я вышиб из рук напавшего на меня кусок железной трубы, а самого заколол штыком. В это время на меня сзади набросился его товарищ и начал душить. Я буквально задыхался, бил его нога-ми и локтями, но никак не мог освободить свою шею от его мертвой хватки. К счастью, как раз в этот момент действие эликсира закончилось, и все испытуемые повалились на землю. Наступила агония, которая продолжалась не больше пяти минут, у каждого из них изо рта, из носа и из глаз хлынула кровь, после чего все они перестали корчиться и биться.

– Действие препарата продолжалось ровно два часа и тридцать три минуты,- констатировал профессор, глядя на свои часы.- Успехи есть, но недостаточные.

– А сколько должно продолжаться действие эликсира? – спросил ассистент.

– По плану исследований, не меньше трех суток. Работы много, а сроки поджимают. Придется эксперименты участить.

И участили. Сначала людей травили в неделю раз, а к концу второго месяца начали экспериментировать через каждые три дня. Так продолжалось больше четырех месяцев. Причем с каждым разом увеличивали число «артистов» и «милиционеров». На последнем представлении этой трагедии, которое состоялось в прошлом месяце, участвовало ровно сто «артистов» и десять «милиционеров», а также целая пожарная дружина.

Выполнив эту программу исследований, неутомимый профессор Вагнер приступил к подготовке новых экспериментов. Мы, фальшивые милиционеры, а по существу помощники палача, остались не у дел. Меня это сильно беспокоило, не потому, конечно, что так хотелось убивать людей, а совсем по другой причине. Я понимал, что фашистам не захочется иметь живых свидетелей их зверств и рано или поздно они захотят избавиться от нас. Для этого у них было испытанное средство – убивать свидетелей независимо оттого, свои они или чужие, то есть немцы они или русские. Причем, если неугодных лиц обыкновенные фашисты просто расстреливали, то такие негодяи, как профессор Вагнер, могли воспользоваться ими в «научных» целях. Мои последние наблюдения подтверждали такое предположение. В частности, заметно изменили наш суточный рацион. Правда, не в худшую, а, наоборот, в лучшую сторону, но все равно это вызывало подозрение. В самом деле, к чему бы им так заботиться о бездельниках, какими мы являлись после окончания экспериментов с эликсиром силы? Чаша терпения переполнилась, когда к нам дополнительно доставили группу в тридцать таких же откормленных и сильных людей. Чутье мне подсказывало, что развязка не за горами, и, чтобы на себе не испытать действие какого-нибудь нового препарата Вагнера или другого ученого-людоеда, я решил спастись бегством из своего «рая».

Шансы на побег были минимальные. За время полугодового пребывания в заведении профессора Вагнера я довольно хорошо изучил систему охраны. Перемахнуть через высокий железобетонный забор на глазах у бдительной охраны, сами понимаете, дело безнадежное. Кроме часовых на вышках и у ворот, объект снаружи охранялся сторожевыми собаками, которые не пропустили бы незамеченным не только человека, но и маленького мышонка. Долго я ломал голову над проектом побега, но ничего путного не придумал. Тогда я махнул рукой на осторожность и решился на отчаянный поступок. Я знал, что работники лаборатории, живущие в городе, на работу приезжали на своих автомашинах. Ассистент профессора ездил на голубом «мерседесе». После обеда, когда нам разрешалось выйти из помещения подышать свежим воздухом, я осторожно подкрался к этой голубой машине, открыл заднюю дверку и юркнул под роскошный коврик, обвисавший со спинки переднего сиденья. Я надеялся, что ассистент не заглянет туда, а эсэсовцы, стоящие у ворот, тщательной проверкой внутри машины не осмелятся задержать лишнюю минуту такого большого начальника, каким являлся помощник хозяина всего объекта. Так оно и получилось. После сигнала, оповещавшего об окончании рабочего дня, владельцы автомобилей завели моторы и один за другим выехали из гаража. Моя машина тоже двинулась в путь. У ворот ее хотя и остановили, но после проверки пропуска ассистенту разрешили выехать. Минут десять я продолжал лежать неподвижно, потом приподнялся осторожно, мгновенно посмотрел вперед и назад и, убедившись в отсутствии других машин, дважды ударил водителя по голове. Он тут же сполз с сиденья, а автомобиль врезался в придорожный столб. Выскочить из машины, открыть бензобак и бросить туда зажженную спичку- дело одной минуты. Я уже бежал по лесу, когда автомобиль, объятый пламенем, остался далеко позади, о чем говорил столб черного дыма, висевший над лесом.

Карты я с собой не имел, местность была незнакомая, людей я боялся, как черт ладана, поэтому трое суток одиноко "бродил по лесу подобно затравленному зверю. На четвертый день мне посчастливилось выйти на берег огромной реки. Это был Дунай. «Хватит блуждать,- сказал я самому себе. – Теперь надо двигаться строго на север. Там чехи. Они такие же славяне, как и мы. Братья славяне должны помочь друг другу в беде».

Шел я по ночам, ориентируясь по Полярной звезде, а утром зарывался в какой-нибудь стожок сена или соломы и спокойно засыпал. Правда, меня ужасно мучил голод, но пока находился на территории Австрии, нужно было проявлять максимум осторожности и я продолжал избегать встречи е людьми, из-за чего из хищного зверя, каким по существу является человек, за короткое время я превратился в травоядное животное и питался только растительной пищей. Благо в лесах было много шиповника, клюквы и других ягод.

На седьмой день после побега меня разбудили человеческие голоса. Говорили по-чешски. Двое, мужчина и женщина, ругали немцев, которые у них отняли половину заготовленного сена на нужды армии. «Эти меня не выдадут»,- решил я и вышел из-под сена. Они не только не выдали меня, но специально истопили баню, помыли, дали подходящую одежду, накормили и спрятали на чердаке, пообещав ночью же связаться с нужными людьми, которые отведут меня к партизанам.

К сожалению, к партизанам я не попал. Ночью в деревне кем-то был убит немецкий полицай. Нагрянули солдаты. Уйти я не успел, и во время обыска меня обнаружили и арестовали по подозрению в убийстве представителя, а когда был задержан настоящий убийца, меня, как бывшего узника Маутхаузена, бежавшего из концлагеря, передали в руки гестапо и привезли сюда,- закончил свой рассказ Елфимов.

Он ожидал, что его приключения вызовут живой интерес у слушателя, но тот продолжал молчать, словно все, что было сказано, его не касается. Это обидело и даже озлобило рассказчика.

– Чего молчишь? – спросил он. – Аль опасаешься за свою шкуру? Конечно, если гестапо дознается о том, что ты тоже хоть краешком уха слышал об экспериментах Вагнера, то смерти тебе не миновать.

Турханов понимал, что при известных условиях фашисты не остановятся даже перед применением химического и бактериологического оружия. Он знал также о том, что их ученые давно трудятся над усовершенствованием старых и разработкой новых видов этого оружия. Поэтому он допускал возможность существования и лаборатории, и самого профессора Вагнера, о которых поведал в своем рассказе Елфимов. Но. личность самого рассказчика вызывала в нем такое отвращение, что он решил немедленно прервать с ним всякое общение.

– Говоришь глупости,- сказал он спокойно, вернее стараясь сохранить видимость спокойствия. – Того, кто попал в гестаповский застенок, выдумками о разных чудодейственных эликсирах не удивишь. Мы о них читали в школьные годы в старых книгах столетней давности.

– Значит, ты не веришь мне? – разочарованно спросил Елфимов.

– Нет, не верю! – отрезал Турханов. – В таких местах, где мы находимся сейчас, разных фантазеров и выдумщиков больше чем достаточно. Если слушать всех, развесив уши, то и жить не захочется. Давайте лучше спать.

– Как хотите,- пробормотал Елфимов недовольным голосом, затем растянулся на койке, повернулся спиной к соседу и быстро захрапел.