Герой по вызову

Глава 15

Я сидел на траве скрестив ноги. На мне была белая набедренная повязка. Обеими руками я сжимал желтый цветок, чье название было мне неведомо. Я знал, что имена и названия иллюзорны и что надо стремиться узнать не наименование, но глубинную сущность цветка, а через эту сущность постичь цветочность себя самого и самость вселенной. И я излил себя самого в цветочность цветка, после чего время отворило свои врата и потекло точно вино, и я стал цветком, а цветок — мной.

Маништана сидел возле меня скрестив ноги. Я отдал ему цветок. Он устремил свой взор на самое дно его чашечки и долгое время хранил молчание. Потом вернул цветок мне. Я уставился на него.

— Медитируешь? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Эта красота, этот цветок — и ты медитируешь об этом в безмятежной тишине моего ашрама, ты ощущаешь красоту, и она становится частью тебя, равно как и ты в свой черед становишься ее частью. Есть три составных части красоты. Есть красота, которая существует осязаемо, есть красота, которая существует неосязаемо, и есть красота, которая осязаема, но не существует.

Я продолжал созерцать цветок.

— Ты медитируешь и твое сознание исцеляется.

— Исцеляется!

— Ты вновь обретаешь здоровье.

— Мне гораздо лучше. Рвота уже прекратилась.

— Это хорошо.

— Я снова могу концентрировать внимание. И меня уже не бросает в холодный пот.

— Но ты же не спишь!

— Нет.

— Значит, ты не вполне исцелился, — заявил Маништана.

— Вряд ли это поддается исцелению.

— Человек должен спать. Ночь дана нам для сна, а день для бодрствования. И между ними нет пустых промежутков. Точно так же как Высшая мудрость вселенной не дала нам промежутка между сном и бодрствованием, или между инь и янь, или между мужчиной и женщиной, между добром и злом. Это принцип дуализма.

— Это моя особенность. Давным-давно на одной уже позабытой войне меня ранили. Силы света отняли у меня способность сна, и лишь они способны мне ее вернуть.

— Совершенный человек спит ночью, — сказал Маништана.

— Никто не совершенен! — возразил я.

Я нашел Федру в саду у водопада. Она нюхала цветок. Ее глаза были закрыты, и она, сжимая цветок обеими руками, сидела в позе эмбриона. Ее нос был погружен внутрь цветка и со стороны могло показаться, что она пытается вдохнуть не только аромат, но сами лепестки, тычинки и пыльцу.

— Добрый тебе день, — сказал я.

— Я цветок, Эван! А цветок — это девушка по имени Федра.

— Красота — это цветок, а цветок — девушка.

— Ты тоже красивый!

— Все мы цветы, которым суждено уподобиться цветам.

— Я люблю тебя, Эван!

— Я люблю тебя, Федра!

— Мне стало лучше.

— И мне.

— Мы оба мелем какую-то чушь. Мы говорим, как этот Маништана. Мы разглагольствуем про цветы, про красоту вещей, про чудность и цветочность наших святых душ.

— Это правда.

— Но мы уже выздоровели! — Она села прямо и скрестила ноги. — Эван, теперь я знаю, что случилось со мной в той стране. Я была с мужчинами. Со многими мужчинами каждый день, много дней подряд. Я это знаю, но вспомнить ничего не могу.

— Тебе повезло!

— Эван, я знаю, что мне это нравилось, что это была болезнь, я знаю, что была тяжело больна, находясь в непреодолимой власти сил янь, и что ты, прикоснувшись ко мне, тоже заболел. Я это знаю, но вспомнить не могу.

— Есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны знать, но не помнить, а есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны помнить, но не обязаны знать.

— Маништана вчера говорил мне про это. Или про что-то похожее. Бывают минуты, когда мне кажется, что в словах Маништаны важен не смысл, а их приятное звучание для уха.

— Это вообще свойство человеческой речи. На слушателя как правило большее впечатление производят не сами фразы оратора, а издаваемые его гортанью звуковые вибрации.

— Эван, мне так спокойно, мне так хорошо!

Я поцеловал ее. Рот Федры подобен был меду, корице и имбирю, яблочному сидру, левкою, пенью утренних пташек, мяуканью котят, лепесткам розы. Дыхание ее было подобно ветру в листве, шороху дождя по соломенной крыше, пламени в камине. Кожа ее была как бархат, как лайка, как хлопковый шарик, как атласный пояс, как шелковое одеяло, как лисий мех. Плоть ее была как пища и питье. Тело ее было моим телом, а мое тело — ее телом, и гром загремел над вершинами гор и вспышки молний заметались по небу словно перепуганные овцы.

— Ах! — прошептала она.

Ее тело слилось с моим телом, мое тело — с ее телом, инь и янь, тьма и свет, восток и запад слились воедино. Харе Кришна! Харе Кришна! Харе рама, харе рама! И сошлись полюса земли…

Ом!

— Такого еще не было! — изрекла Федра Харроу.

Бусинка пота покатилась по склону ее алебастровой груди. Я слизал бусинку кончиком языка. Она замурчала. Тогда я стал слизывать невидимые капельки пота. Она хихикала и мурчала.

— Такого еще не было, — повторила она. — Несколько минут назад я думала, что мне хорошо, а получается, я и не знала, что такое хорошо. Ты меня понимаешь?

— Более чем когда-либо.

— Мне даже не нужно лопотать, как Маништана. Его, конечно, забавно слушать, но я понимаю, что он просто пудрит мозги. Хотя цветы и впрямь очень красивые.

— Цветы изумительные!

— Но только можно малость свихнуться, если целыми днями ничего не делать, а только любоваться цветами.

— Верно.

Я обнял ее и притянул к себе. Федра приоткрыла рот в ожидании моего поцелуя. Мы заключили друг в друга в объятья.

— Эван! То, что сейчас было… Это что-то!

— Необязательно это обсуждать.

— Знаю. Но мне почему-то хочется. Только слов не могу подобрать.

— Ну и ладно. Нет никаких слов.

— Там в Афганистане, в борделе. Там ткого никогда не было.

— Знаю.

— Да я там и не была. Мое тело было там, но душа покинула тело. И витала где-то далеко-далеко, замороженная, как льдинка.

— А теперь она оттаяла.

— Оттаяла! И это так приятно!

— О да…

— Три ступени к просветлению, — так говорил Маништана. — Три ответвления триединства. Три части времени: прошлое, настоящее и будущее. Вчера, сегодня и завтра.

— О да!

— Три заповеди святости ашрама. Набожность, бедность и непорочность.

— Мы набожны, — сказал я.

— Это так.

— И бедны.

— Да. По прибытии сюда вы отдали ашраму все свое золото. Это так.

— Э-э… и еще то третье. Ну…

— Да, — сказал Маништана. Его глазки, еле заметные на морщинистом личике вроде как подмигнули мне. Но наверняка утверждать не могу. Он сорвал цветок и стал созерцать его, как бы вдыхая одними глазами. — Да, — повторил он.

— Два из трех, — заметил я, — не так-то плохо для среднестатистических послушников.

— Многие послушники ашрама нарушают заповедь непорочности, — заметил Маништана.

— И я о том же. Э-э…

— Но не очень часто.

— Ну…

— Редко в дневное время.

— Да?

— Но на цветочных клумбах — никогда!

— Э-э…

Маништана сорвал еще один цветок.

— Когда ты прибыл сюда, ты не умел очищать свое сознание, ты не умел ослаблять контроль над внутренней работой своей души, ты не умел обретать покой, ты не умел найти связующую нить с единством, а равно с единичностью самого себя и самостью своей единичности.

— Верно.

— А теперь?

— А теперь я избавился от этих проблем, Маништана.

— Ты умеешь медитировать?

— Да.

— Ты следуешь мантре, которой я тебя обучил?

— Следую.

— Так, — сказал Маништана. — Теперь ты, Федра. Когда ты прибыла в ашрам, ты была в разладе с собой. Твоя душа покинула твое тело, а в теле поселился демон, и этот демон управлял тобой. А до этого демона, до того, как этот демон поселился в тебе, был лед и хлад, и даже в дни до демона ты не была собой. Так ли это?

— Это так, — ответила Федра.

— А теперь демон оставил тебя, ты изгнала его силой своих мыслей и чувств, а твои медитации превозмогли силы демонизма и дьяволизма, но и лед также растаял, и ты обрела себя. Это так?

— Так.

— Значит, время пришло. Отправляйтесь!

— Медитировать?

Он покачал головой.

— В Америку.

— Но у нас нет денег, — жалобно произнесла Федра. — Здесь у нас нет знакомых, и кроме этих дурацких нарядов у нас ничего нет. И из ашрама нас попросили… Ума не приложу, что же нам теперь делать!

— Мы займемся любовью, — сказал я.

— А потом что?

— Ты же слышала его наказ. Мы поедем домой.

— Но как?

— Найдем способ. Возрадуйся настоящности настоящего. Ты больше не девственница и не нимфоманка. При этом ты сохранила наиболее желанные аспекты каждой ипостаси своей самости. Я бы даже сказал: яйности своего "я".

— Сущность сути.

— Королевское величие королевского величества.

— Предельность предела.

— Давай займемся любовью прямо тут, прямо посреди этой сраной клумбы!

— Он вышвырнет нас вон!

— Он уже нас вышвырнул.

— Да? Ну тогда давай.

На борту частного авиалайнера всемирно известного вокально-инструментального квартета «Би-би-битлиз» Ллойд Дженкинс жадно затянулся коричневой сигареткой, глубоко вдохнул дым и несколько секунд молча наслаждался ароматом цветка, которого, насколько я мог судить, нигде в самолете не было.

— Так вот и говорю, чувак, — продолжал он, — если ты не можешь трахнуть цыпку, когда ты этого хочешь, какой тогда прок от этой медитации?

— Прок.

— Когда мы вас там увидели, ну, на той клумбе, и когда тот святой человек напустился на вас, я подумал: ну и какого хрена этот старикан выгоняет Адама и Еву из райского сада в тот самый момент, когда они только-только вкусили райского наслаждения. А я вспомнил, что у нас в Ливерпуле цыпок до фига, понимаешь, и цветочных лавок до фига и больше, а тут одни только назойливые мухи. А этот Маниш-шманеш…

— Маништана.

— Ну да. Так он нам сказал, что мухи есть часть единичности и троичности трех, и что человек духа внушает себе, что назойливых мух не существует. Хорошая идея, я бы сказал, но мне придется укуриться в дупель, прежде чем я смогу отвлечься от мухи, залетевшей мне в ноздрю.

— Мне нравятся ваши пластинки! — заметила Федра.

Он бросил на нее вожделеющий взгляд.

— Ах, девушка, — сказал он ей. И, обратившись ко мне, добавил. — Твоя?

— Моя.

— Ну и повезло ж тебе, чувак! Мы сделаем остановку в Нью-Йорке, но ненадолго — только чтобы поцеловать благословенную американскую землю и покедова! Наши цыпки в Ливерпуле, понял? Цветочки — это прекрасно. Но цыпки все же лучше. Цыпки во сто крат лучше цветочков.

— Аминь! — подытожил я.