Герой по вызову

Глава 9

Трудно найти более убедительный аргумент, чем удар в промежность.

Такой удар, пускай хотя бы и отчасти, носит характер психической атаки. Даже если удар в промежность не достигает цели, мужчина после него как правило сгибается пополам и стонет секунд двадцать, пока до него наконец не доходит, что ему совсем не больно. Просто мысль, что какой-то гад врезал тебе по мошонке, болезненна сама по себе, а я наградил своего бородатого друга не просто ложным замахом. Мало того, что мой удар попал в яблочко (или в яичко, если угодно), но я вложил в него всю мощь своей ударной ноги и, надо полагать, навсегда лишил его радости счастливого отцовства. Что, учитывая природу генов, которые он мог бы передать потомству, и принимая во внимание степень перенаселенности нашей планеты, меня не сильно расстроило.

Он рухнул замертво, выронив свой царь-пистолет, который я поднял и спрятал в складках халата рядом с кинжалом, который я хранил как сувенир от его первого визита. Он катался по земле, держась за промежность обеими руками и издавая ужасающие вопли.

Но прохожие не обращали на нас никакого внимания.

Странно, почему. То ли потому, что взрыв в ресторанчике представлял для афганцев больший интерес, чем ссора двух иностранцев, то ли у них было сильно развито чувство уважения к неприкосновенности личности, сказать не могу, но как бы там ни было, нас никто не бросился разнимать. Рывком я поднял бородача на ноги и поволок за угол в узкий переулок. Я заломил ему руку за спину, чтобы он не сопротивлялся и шел куда я прикажу. Но идти он не желал, а вместо того стоял, шатаясь и широко расставив ноги. Мне все же удалось втолкнуть его в переулок и прислонить к стене. Он простоял секунд пять, подпирая стену спиной, а потом мешком осел на землю.

— Если уж собрался убить человека, — стал я ему выговаривать, — тогда не теряй время и сразу стреляй. И нечего заранее сообщать о своих намерениях, потому что ты даешь будущей жертве время придумать какой-то трюк.

— Ты меня ударил ногой в мошонку! — простонал он.

— Молодец, что понял. Я очень рад, что ты не утратил способности шевелить мозгами, потому что это сейчас крайне важно. Я хочу, чтобы вы, ребята, прекратили устраивать на меня покушения.

Он прикусил губу и с ненавистью смотрел исподлобья.

— Потому что в этом нет никакого смысла. Знаешь, товарищ, я уже и думать о вас забыл, — продолжал я, перейдя на русский. Ведь на том баркасе они разговаривали по-русски. — О тебе, о Якове, о Дейли, обо всех остальных. О тебе в первую очередь. Ты не поверишь, через что я прошел, прежде чем попасть в сюда. Ты когда-нибудь ездил верхом на верблюде? Тебе когда-нибудь удавалось убедить курда, что ты не багдадский шпион? Или есть бутерброды с зебрятиной в Тель-Авиве? Так что я выбросил вас из головы. И это было так приятно!

— Мы решили, что ты утонул в Ла-Манше.

— Как видишь, не совсем.

— А потом Петя тебя увидел здесь вчера вечером. Он видел, как ты пришел в город, и Рафик сел тебе на хвост и попытался убить, когда ты вышел из кофейни. — Он потупился. — Рафик потом сказал, будто тебя обороняет целая армия ангелов-хранителей. Ты пригнулся как раз в тот момент, когда кинжал уже почти воткнулся тебе в спину.

— Меня вовремя предупредили ангелы-хранители.

— А теперь я дважды пытался тебя прикончить и дважды мне это не удалось… — Он взглянул на меня. — Ты меня убьешь?

— Нет.

— Не убьешь?

— С большим удовольствием убил бы, — признался я, — но какой смысл? Если я тебя убью, они подошлют ко мне другого. Слушай, я хочу, чтобы ты передал своим кое-что. Вы вроде считаете, что я представляю для вас какую-то угрозу…

— Тебе же известен наш план.

— Не совсем.

— И ты прибыл в Афганистан, чтобы сорвать операцию…

— Нет, уверяю тебя, нет. Зачем мне это нужно?

— Ты же шпион и убийца.

— Даже если б это было так, какое мне дело до вас и вашей операции? Я в самом деле не знаю, какие у вас планы, кроме того, что вы собираетесь свергнуть афганское правительство…

— Ну вот! Ты же все знаешь!

— Конечно, я понимаю, что вы сюда приехали не закупать щенков афганских борзых, но ведь мне неизвестны ни точная дата, ни ваш точный маршрут, ни…

— Ты же прибыл в Кабул четырнадцатого ноября! И ты еще будешь заливать, будто тебе не известно, что переворот назначен на двадцатое пятое?

— Двадцать пятое?

— Ну вот! Ты и это знаешь!

— Так ты же мне сам только что об этом сказал, кретин! — Я оглянулся и скользнул взглядом вдоль переулка. Вокруг не было ни души. — Ну ты сам посуди… Если бы я и впрямь все знал или если бы мне было дело до вашего переворота, я бы давно уже стукнул властям. Это было бы логично, нет? Но коль скоро вы уже один раз чуть меня не утопили, за каким дьяволом мне было припереться в Кабул самому? Почему я не послал сюда вместо себя кого-то другого, кого вы не знаете?

— Яков говорит, ты большой хитрец…

Я возвел очи горе. Уже смеркалось, но мне это было только на руку.

— Ну ладно, если ты приехал в Кабул не с целью сорвать наши планы, то тогда зачем ты здесь?

— Я ищу девушку.

— Тогда тебе стоит сходить в бордель. Афганки ни за что не станут разговаривать на улице с чужим мужчиной.

— Ты не понял. Я ищу девушку, с которой был знаком раньше. Ее похитили и увезли в Афганистан.

— И где же она?

— В борделе.

— А, так тебе все-таки придется сходить в бордель! — Его лицо просветлело, потом снова помрачнело. — Ты говоришь загадками! Ты несешь какую-то чушь, тебя не поймешь… Сначала ты говоришь, что тебе надо мне что-то сказать, потом бьешь меня ногой по яйцам. Там, на баркасе, ты нас уверял, что не говоришь по-русски, а теперь чешешь по-русски не хуже меня…

— Но выговор у тебя явно не русский.

— Я болгарин.

— А, ну тогда тебе крупно повезло! — продолжал я по-болгарски. — Так вот что я тебе скажу, друже. Можешь говорить со мной по-болгарски, так мы легче друг друга поймем. Ты должен вернуться к Якову и передать ему следующее…

— Ты и Якова знаешь!

— Ну да, мы же с этим гадом встречались. Конечно, я его знаю…

— Ну ты и прохиндей! — печально заявил чернобородый. — На баркасе ты крикнул «человек за бортом», а сам нас обманул, и когда мы стали смотреть в воду, ты перемахнул через борт… И теперь вот, когда ты говоришь, что не станешь меня убивать, я точно знаю: ты меня убьешь!

— С превеликими удовольствием!

— Ну вот!

— И чем больше мы тут препираемся, тем сильнее у меня руки чешутся! — Я вспомнил про вкусную баранью отбивную и про пиво с привкусом орехов кешью. Но и харчевня, и все ее посетители отныне и вовеки веков стали достоянием истории — а все из-за этого бородатого ублюдка-бомбиста.

— Пользы от твоего убийства мне будет куда меньше, чем вреда, — возразил я. — Давай-ка еще раз проанализируем ситуацию. Ты лично меня не интересуешь. Мне наплевать и на вашу спецоперацию, и на правительство Афганистана, и вообще на все, кроме девушки, за которой я сюда приехал. Возможно, мне и на нее тоже наплевать, но очевидно также и то, что она для меня куда важнее, чем вы все вместе взятые. И еще я хочу выбраться отсюда живым. Меня не радует ни кинжал в тюрбане, ни яд в стакане с вином, ни стены, которые взрываются, когда я на них мочусь. Вы меня не трогайте. Просто оставьте меня в покое — больше мне от вас ничего не надо. Все, я тебя отпускаю — иди и скажи им это. Понял?

— Значит, ты меня не убьешь?

— Наконец-то до тебя дошло!

Он прищурился и взглянул на меня с хитрецой.

— Ты, наверно, из Центрального разведывательного управления?

— А, так вот что тебя гнетет?

— Кто меня гнетет?

— Неважно. Нет, я не из Центрального разведывательного управления. Если честно, то у меня с Центральным разведывательным управлением давние трения.

— Ты что, противник ЦРУ?

— Ну, можно, наверное, и так сказать, если слегка утрировать наши разногласия. Если угодно, можно даже сказать, что я большой друг России. Я поддерживаю Советский Союз. Я — верный союзник Народной Республики Болгария. Ты рад?

— Ну даешь! Ты — друг Советского Союза!

— Точно!

— И Болгарии!

— Абсолютно! Так ты передашь своему боссу то, что я тебе сказал? Скажи товарищу Якову, коротышке в очках с пластмассовыми зубами, что я свой парень и приехал сюда по сугубо личному делу. И передай ему, чтобы он, Христа или Маркса ради, перестал подсылать ко мне убийц. Мне это не нравится!

Он кивнул.

— А теперь… — продолжал я, — Учти, я это сделаю не потому, что ты мне противен, а потому, что я тебе не верю. Я понимаю, гнусно так думать, но у меня есть подозрение, что ты за мной снова увяжешься.

— Ни за что! — горячо воскликнул он.

— Твои обещания меня не убеждают. У меня даже есть предчувствие, что ты, так ничего и не поняв, можешь опять попытаться меня убить.

— Я не такой!

Замахнувшись ногой, я сделал вид, что сейчас ударю его в промежность. Я только притворился, но и этого оказалось достаточно, чтобы он согнулся пополам, прикрыв промежность руками. Тогда я ухватил его за волосы и пару раз шмякнул затылком об стену. Не слишком грубо, потому что, вышиби я ему мозги, как бы он тогда передал товарищу Якову мое устное послание. Но и не слишком нежно, потому что я не питал теплых чувств к моему бородатому другу. Если он, придя в себя, обнаружит на голове шишку, будем считать, что я своего добился.

Я выскользнул из переулка на улицу. То есть я не просто вышел, как раньше. Я сначала подкрался к угловому дому, осторожно высунул голову, посмотрел направо и налево и только потом ринулся вперед и скрылся в тени на противоположной стороне.

Если этим идиотам больше нечего делать, думал я, как только подстерегать меня в разных неожиданных местах с целью убить, то по крайней мере я буду всегда начеку. Какой смысл облегчать им задачу?

Покойный Артур Хук описал мне этого афганца как жирного борова с седыми патлами до плеч. А Таршин, торговец сосисками, добавил, что у него чудовищный аппетит и брюхо едва не разрывает халат. Оба оказались правы. Аманулла, сын Баалота, сына Пезрана, сына Дхона, с лихвой соответствовал всем описаниям.

Он весь словно обвис. Его жирные патлы, белые как лица присяжных в Алабаме и жухлые как член евнуха, свисали до плеч. Его туловище обросло слоями жира, и жирные складки террасами висели под подбородком и на боках. Когда-то он, видимо, сунул голову в духовку и застрял там, потому что его лицо представляло собой гигантский красный блин. Его огромные синие глаза пикантно контрастировали с коричневыми зубами. У него были исполинские уши с такими огромными мочками, что обладая способностью ими хлопать, он смог бы летать подобно крылатому слону. Да и весил он не меньше слона. Пока я представлялся, он успел сожрать миску салата, полголовы сыра и выпить литра два пива вприкуску с буханкой хлеба. Он даже не ел, а засасывал пищу прямехонько в свое брюхо.

Но несмотря на все это, он оказался очень даже приятным человеком. Я уселся за стол напротив него, приготовившись испытать острое чувство ненависти и омерзения к нему, но с самого начала нашего разговора понял, что его просто невозможно не полюбить. Он источал добродушие.

— Ты передаешь мне привет от Таршина, торговца сосисками? — он тихо рыгнул. — Таршин, торговец сосисками. Кто же это такой, что-то не припомню…

— Муж сестры жены твоего брата.

— Ах, kazzih, ты разбираешься в моих родственных связях лучше, чем я сам. Да, так и есть. А ты пробовал его сосиски? Лучше сосисок, чем у Таршина, не сыщешь во всем Кабуле. А у «Четырех сестер» лучшая кухня во городе.

— Да? Я думал, тут подают только вино.

— Для меня тут специально готовят. Для других — нет. Я обедаю здесь постоянно. Вкусно поесть — самое большое удовольствие в моей жизни! — Он оглушительно расхохотался и похлопал себя по выпирающему брюху. — Да это и так видно, а? Разве этот живот не указывает на источник моего главного удовольствия в жизни? — Он снова охлопал себя. — Но что-то я один ем, а тебе ничего не предлагаю. Нехорошо. Ты голоден?

— Я поел час назад.

— Через час после еды я опять умираю от голода. Вина?

— Лучше пива.

Он заказал пива, и очередная уродина-сестра принесла мне полную кружку. В процессе разговора я поинтересовался у него, отчего пиво имеет вкус кешью, и он подробно рассказал мне про орехи, которые добавляют в афганское пиво. Когда я осушил кружку, он заказал еще.

— Так, kazzih, — наконец произнес он. — Как я понимаю, ты хочешь обсудить со мной дело. Не так ли?

— Так.

— И что за дело?

— Женщина.

— Одна? Понял. Ты хочешь купить или продать?

— Купить.

— У тебя есть особые предпочтения? Какую тебе надо? Молодую или старую, высокую или низенькую, европейку или азиатку? Толстую? Худую? Блондинку? Брюнетку? А хочешь, я дам тебе посмотреть мою картотеку и сам догадаюсь, какую ты предпочитаешь?

— Мне нужна девушка по имени Федра.

— Ты предпочитаешь женщин с таким именем? — Он передернул плечами и все его жировые складки заходили волнами. — Но какая разница, как их зовут? Честно признаюсь, я даже не спрашиваю имен у женщин, которыми занимаюсь. Но если ты желаешь девушку с таким именем… как ты сказал, ее должны звать?

— Федра.

— Очень необычное имя для наших мест. Индийское?

— Греческое.

— Поразительно! Но какая разница, как их зовут? Главное выбрать девушку, заплатить за нее подходящую цену — и она вся твоя! Если угодно, ты можешь звать ее Федра или Говнония, на Говнония она точно отзовется! Что скажешь, kazzih?

Я вздохнул. Ну никак не мог я ему втолковать, что мне нужно. Тогда я начал с самого начала, и объяснил, что ищу девушку, которая уже прошла через его руки, которую он уже когда-то приобрел в качестве рабыни.

— Мне привозили эту девушку в Кабул?

— Да.

— А, ну это совсем другое дело! Когда это было?

Я ответил.

— Так давно? Тогда это проблема… — Он взял из хлебницы булку, разломил ее пополам, налил внутрь масла и заглотнул. — Я в тот месяц так много продал и купил девушек, kazzih. Думаешь, я мог бы их отличить одну от другой?

Я сказал, что эту девушку ему продал англичанин и что она прибыла сюда с партией шести других англичанок. Я даже вынул фотографию Федры и показал ему. Аманулла долго ее изучал.

— Я помню эту девушку, — наконец произнес он.

— Слава аллаху!

— Она гречанка? Кто бы мог подумать…

— Она американка.

— Американка. Но имя греческое. Жизнь задает нам больше вопросов, чем готова предложить ответов, а? Теперь я вспомнил и эту девушку, и остальных, с кем она приехала. В то время на них был большой спрос. Я их всех почти сразу же пристроил. Мой тебе совет, kazzih, забудь о ней!

— Почему? — обомлел я.

— Печальная история. — Он закатил огромные голубые глаза и покачал головой. — Kazzih, если ты любил ее, тебе бы следовало выкупить ее на свободу до того, как она попала в Афганистан. Если мужчина влюбляется в рабыню, он уверен, что никто никогда ее у него не отнимет. Он даже помыслить о таком не может… А потом ее продают и перепродают. И только после этого он начинает сожалеть, что так долго ждал. Но теперь уже слишком поздно.

— Почему слишком поздно?

— Ах, kazzih, пей свое пиво… Для тебя наступило время скорби.

— Она жива?

— А я откуда знаю? Как только женщина продана, мой интерес к ней пропадает. Она перестала быть моим имуществом. Было бы аморально все еще радеть о ней. Жива она или умерла — откуда мне знать! Да и какая разница?

— Но если она еще жива, я хочу выкупить ее на свободу!

— Я ждал этих слов, kazzih. Ты ведь еще молод, так? Ты немного пожил на этом свете и не нажил ни единого седого волоса. Молодые склонны к необдуманным речам. У моего народа есть старинная мудрая поговорка: старая ящерица дремлет на солнышке, а молодая ящерица гоняется за собственным хвостом. Ты меня понял?

— Не вполне.

— Печально! Эта рабыня, эта Федра. Она два месяца провела в одном из этих домов. Два месяца она работала там как maradoon. Знаешь ли ты, что происходит с девушкой после двух месяцев работы maradoon? Она больше непригодна для использования, мой друг. Пускай остается вместе с другими такими же… Какую бы цену ты ни заплатил за нее — все равно переплатишь!

— Но это же ужас!

— Жизнь рабыни — юдоль страданий. Это верно. Вообще же системе, основанной на владении человека человеком… Можешь счесть меня, kazzih, отъявленным вольнодумцем за такие слова, но скажу тебе откровенно: системе рабства должен быть положен конец!

— И тем не менее ты работорговец.

— Человеку нужно кушать! — заявил он, откусив от головки сыра, — Человеку нужно кушать. И если существует купля-продажа рабов, что же мешает мне, наравне с другими, участвовать в ней и извлекать скромную прибыль?

— Но, — начал возражать я и осекся. В Америке полным-полно убежденных социалистов, которые трудятся на Уолл-стрит, и не менее убежденных гуманистов, которые торгуют оружием. Мне доводилось встречать людей подобных этому Аманулле, и я знал, сколь бесполезно вступать с ними в дискуссии на темы моральной философии.

— Но, — произнес я после короткой паузы, — ты сказал, что я упустил свой шанс выкупить Федру, когда это было еще возможно.

— Да.

— Но до приезда сюда она не была рабыней.

— Этого не может быть. Ведь тот человек привез ее сюда? Значит, она была его рабыней.

— Не была!

— Ну конечно, была! — Аманулла поднес пивную кружку к губам и с изумлением обнаружил, что она пуста. Он рявкнул: «Пива!» — и уродина-сестра примчалась с двумя кружками — для него и для меня.

— Ну, конечно, она была рабыня, — повторил он. — Все эти девушки, все, кого я покупаю, — рабыни. Если бы они не были рабынями, как бы я их продавал?

— А ты не знаешь?

— Kazzih, да о чем ты таком говоришь?

— А, я все понял. Черт побери, так ты просто не знал!

— Kazzih!

И я снова рассказал ему всю историю Федры от начала и до конца. Я рассказал ему, как Артур Хук провернул свою хитрую аферу в Лондоне, запудрил мозги юным британским простушкам и мошенническим образом заманил их в якобы туристическое путешествие по Ближнему Востоку, а потом продал их всех скопом, прежде чем они успели раскусить его плутню…

Аманулла пришел в ужас.

— Это неправильно. Девушка не может стать maradoon таким образом.

— А те девушки стали.

— Нельзя продать девушку в рабство без всякой причины. Даже во времена моего деда такого варварства у нас не было! Это же уму не постижимо. В Афганистане есть поговорка, должно быть, она тебе знакома: «Ягненок находит мать в высокой траве». Разве это не так?

— Истинно так!

— Уму не постижимо! Девушку могут продать в рабство ее же родители — так происходит в Китае или Японии. Девушка может быть дочерью раба, а значит, она является рабыней уже от рождения. Или она может выбрать рабство как замену смертной казни или тюремного заключения за совершенное ею преступление. Или ее продает в рабство муж, если она бесплодна, хотя должен сказать, что этот варварский обычай существует лишь у некоторых диких племен на западе нашей страны, и я гневно осуждаю этот обычай. Но все, что я тебе перечислил, — это распространенные способы обращения девушек в рабство, и именно с такими рабынями я имею дело. Рабство предначертано им судьбой. «Не посеешь весной, не пожнешь осенью». Так гласит древняя мудрость моего народа. Но чтобы мне продали девушку, которая даже рабыней не была — это уж слишком! Говоришь, он и раньше этим промышлял, тот англичанин?

— Да.

— Он оскорбил меня и унизил. Он заставил меня стать соучастником греховного деяния. Опиши мне его внешность, и когда он вновь появится в Кабуле, я предам его смерти.

— Вряд ли это возможно.

— Я имею некоторое влияние в высших эшелонах власти!

— Оно тебе еще понадобится! Он мертв.

— Его казнили по приговору суда?

— Я его сам казнил.

У Амануллы округлились глаза и отвисла челюсть. На его блинообразном лике отразилось крайнее удивление. Но постепенно удивление сменилось радостью, и тучный афганский работорговец бросил на меня торжествующий взгляд.

— Ты оказал мне великую услугу, kazzih. Тот человек, можно сказать, злоупотребил моим доверием, но при этом он меня не обманул. И с этим не поспоришь. Каждую девушку, купленную у него, я продал с хорошим прибытком. Но он втянул меня в свое греховное предприятие. Он сделал из меня преступника, он обесчестил меня. Пускай он вечно горит в огне преисподней, пускай черви, пожирающие его мерзкую плоть, сдохнут от источаемого ею смрада, пускай его гнусный образ сотрется из памяти людской, пускай бы ему не рождаться вовсе!

— Аминь!

— Еще пива!

После очередной кружки пива, вернее сказать, после пенного моря и даже океана пива Аманулла отвел меня к себе в дом — величественную постройку из кирпича и камня на северной окраине города. Там он сварил мне кофе, а себе налил — догадайтесь с трех раз! — еще кружку пива.

— Тебе лучше выпить кофе, kazzih, — сказал он. — Твоя голова больше не принимает пива, так? От пива ты становишься сонным и глупым.

Сонным — это вряд ли, а вот глупым — пожалуй, что да.

— Тебе нравится мой город, kazzih? Тебе хорошо в Кабуле?

— Тут мило.

— Очень тихий и спокойный город. Богатый и красивый город. Хотя и бедняков среди горожан немало. Город несравненной красоты. А эти горы, спасающие Кабул от ветров и гроз. А свежесть воздуха, а чистота вод!

Единственная загвоздка в том, подумал я, что тут в любой момент тебя могут убить.

— В последние годы у нас тут развернулось мощное строительство, — продолжал Аманулла, — прокладывается множество новых дорог, мы идем тропой прогресса. Многие годы мы, афганцы, только и мечтали, чтобы чужеземцы оставили нас в покое. Больше нам ничего и не нужно. Мы мечтали, чтобы англичане оставили нас в покое, англичане и прочие, кто помыкал нами. Вот наконец англичане ушли, и мы получили свою государственность. Как нам было хорошо! Но тут русские предлагают нам денег на строительство нового шоссе, а мы что делаем? Мы берем эти деньги, разрушаем старое, но еще вполне пригодное шоссе и вместо него строим новое шоссе на русские деньги. Потом приходят американцы и говорят нам: «Вот что, вы взяли денег у русских, а теперь вы должны взять деньги у нас, а не то мы обидимся и оскорбимся». А разве можно обижать такую мощную страну? И мы разрешаем американцам прийти к нам и построить гидроэлектростанцию. Русские видят, что американцы построили нам гидроэлектростанцию, и заставляют нас строить консервный завод. Американцы делают ответный ход: поставляют нам свои вонючие удобрения, чтобы мы их закапывали в наши поля. Вот так оно и происходит, как в заколдованном круге…

Он приник к пивной кружке и высосал ее до дна.

— Что-то я много говорю. Я вообще человек, привыкший все делать помногу. Я вообще считаю, что уж если за что-то браться, так делать по-большому. Хочешь сыру? А ростбифа? Да… Если уж за что-то браться, так делать по-большому. У нас есть поговорка…

— Лучше журавль в руке, чем синица в небе! — предположил я.

— Никогда не слыхал такой поговорки. Я не уверен, что мне до конца понятен ее глубинный смысл, но могу сказать, что в ней несомненно заключена древняя мудрость твоего народа.

— Спасибо.

— Я подумал о другом изречении, но сейчас это неважно. Я твой должник, kazzih. Ты избавил мир от гнусного человека, обесчестившего меня. Скажи, как я могу вернуть тебе свой долг.

— Федра!

— Твоя женщина?

— Да.

— Но это не услуга. Это мой очередной долг. Если та девушка не была рабыней, тот человек не имел права ее продавать. И хотя я и купил ее у него, она мне не принадлежала в тот момент, когда я ее продавал, а посему я не вправе носить свое честное звание торговца. Ты следишь за моей мыслью?

— Похоже на то.

— Посему хотя она и была продана в дом maradoosh, она там не должна находиться. Но поскольку я веду дела с этими людьми, и поскольку с их стороны было разумно доверять мне, а с моей стороны глупо доверять тому англичанину, бремя ответственности ложится на меня. Ты понял?

— Не уверен.

Он тяжело вздохнул.

— Но это же элементарно, kazzih. Я сам выкуплю эту девушку. Но только если…

— Да?

Тень омрачила его блинообразное чело.

— …если она жива. И если ты сочтешь, что… ее стоит забрать оттуда. Шахтеры влачат жалкую жизнь в далеких поселках, где нет женщин. В тех краях вообще нет женщин, кроме как в домах для maradoosh. И в день получки шахтеры сбегаются в эти дома и выстаивают длинные очереди, дожидаясь момента, когда можно будет воспользоваться рабыней. Они абсолютно бескультурные дикие люди, эти шахтеры. У нас в Кабуле из в шутку называют Ya'ahaddashiin. Но чужеземцу не понять этой шутки. Поразительно, что ты так хорошо говоришь на нашем языке.

— Спасибо.

— Нередко я понимаю почти каждое слово, которое ты произносишь.

— Неужели?

— Но эти шахтеры, они такие неотесанные, грубые, просто звери, а не люди! Они обращаются с женщинами очень жестоко… — Он опустил голову и в уголке его огромного голубого глаза сверкнула скупая слеза. — Так что я не могу с уверенностью утверждать, что твоя женщина, твоя девушка все еще жива…

— Я должен ее найти.

— …или что ты ее будешь так же страстно желать, как раньше. Для многих женщин обильный любовный опыт часто оборачивается гибелью… Некоторые за всю свою жизнь познают ласки трех-пяти мужчин, а тут если приходится за день побывать в объятьях тридцати, сорока, а то и пятидесяти мужчин…

— Тридцати, сорока, а то и пятидесяти?!

— Жизнь maradoon — юдоль страданий! — повторил Аманулла. — Поэтому на них всегда большой спрос.

— Ничего удивительного!

— Если позволишь деликатный вопрос… А у этой Федры до того, как она попала в Афганистан, был достаточно богатый опыт… общения с мужчинами?

Я отхлебнул кофе и обжег губы. Но не почувствовал боли. Я вспомнил ту поездку в такси по замусоренным улицам Нью-Йорка, девичью головку на моем плече и тихое воркованье: "Я должна тебе кое-что сказать. Я Федра Харроу. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я ничего не имею против секса, я не фригидная, не лесбиянка или что-то такое… Но я не люблю, когда меня пытаются соблазнить или уговорить. Все мужчины только этого и добиваются, но я хочу не этого. Не сейчас. Я хочу повидать мир. Я хочу дойти до всего своим умом, я хочу повзрослеть. Я девственница. Я Федра Харроу. Я девственница. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я девственница. Я девственница. Я…

— …девственница! — пробормотал я.

— Что?

— Ей восемнадцать лет. Она ни разу в своей жизни не была с мужчиной.

— Поразительно!

— Девственница.

— Ей восемнадцать лет, и она не знала мужчин?

— Именно.

— Но ты показывал мне ее портрет — она ж красавица, не так ли?

— Сейчас может быть уже нет, — заметил я. — Раньше была. Красавица. — Я задумался. — Красивое лицо, красивое тело, красивая душа, друг мой Аманулла.

— Красота души — редкое качество.

— Да.

— Красивая и непорочная.

— Да.

— Ты должен найти ее! — Он вдруг разрыдался. — Возьмешь мою машину. Через неделю возвращается мой шофер. Он повезет тебя на поиски этой девушки.

— Поиски?

— Она может находиться в одном из четырех домов, kazzih. Эти четыре дома разбросаны по разным уголкам Афганистана. И мне неведомо, в который из них я продал тех девушек.

— Да?

— Но через неделю возвращается мой шофер. Он и моя машина в твоем распоряжении.

— Только через неделю? — переспросил я.

— А до тех пор мой дом — твой дом, и мой холодильник — твой холодильник.

— Неделя — это очень долго, — возразил я и подумал, что неделя в Кабуле — это убийственно долгий срок. Потому что я не смогу покинуть город до двадцать первого ноября, а на двадцать пятое намечен государственный переворот, и город окажется в руках у русских прежде, чем я успею вернуться. А коль скоро я поеду на машине Амануллы да еще с его шофером, вернуться мне, хочешь-не хочешь, придется. Кроме того…

— …отличный шофер, -вещал Аманулла. — Пакистанец. Когда пришло известие о том, что его мать при смерти, я, конечно, позволил ему поехать домой проститься с ней. Через неделю он прилетает в Кабул из Карачи.

— Он прилетает?

— У нас в Кабуле есть аэропорт, kazzih. Построен по последнему слову техники.

— Значит, твоя машина сейчас в гараже?

— Разумеется.

— Но я сам умею водить.

Он удивленно взглянул на меня.

— Не хочешь же ты сказать, что разбираешься в автомобилях?

— Именно это я и хочу сказать.

— Ты умеешь управлять автомобилями?

— Конечно.

— Поразительно. Только подумать — ты умеешь управлять автомобилями! Поразительно!

— Ну так что решим?

— Тогда нет вопросов, — сказал Аманулла. — Поедешь утром. А пока выпьем пива.