Жажда жить

Часть 2

Повестка из морского министерства уведомляла, что Сидни должен пройти медицинскую комиссию в расположении военной верфи на Лиг-Айленде. За обедом он прочитал это письмо Грейс.

— И когда комиссия? — спросила она.

— Первого августа, в восемь утра. Через неделю, начиная с завтрашнего дня.

— То есть через неделю ты уезжаешь?

— Не насовсем. Я еду в Филадельфию, пройду комиссию, потом вернусь сюда и буду ждать известий. Если со здоровьем все в порядке, следующий шаг — собеседование еще в одной комиссии, а потом, насколько я понимаю, присяга. Там ждать недолго. А что? Если хочешь, могу уехать через неделю и больше не возвращаться.

— Да вовсе нет. Я вообще не хочу, чтобы ты уезжал.

— Мне хотелось бы дождаться известий, что я прошел медкомиссию, здесь. И только потом уехать окончательно. А то как-то глупо, сорвешься с места, а потом выяснится, что по здоровью не проходишь.

— Пройдешь. У тебя сил, как у двадцатилетнего.

— Да, но мне-то не двадцать, а вдвое больше. А когда тебе сорок, могут обнаружиться такие болячки, о существовании которых даже не подозревал.

— В прошлом году ты уже проходил медкомиссию, когда оформлял страховку.

— Это другое дело. Положим, я знаю, что здоров, но коль скоро ты уж заговорила об этом… Мне кажется, что, если платишь приличный страховой взнос, на кое-что врачи могут и закрыть глаза. Доктор Зигман, тот, что обследовал меня от имени страховой компании, он знает, что пью я умеренно, много бываю на воздухе. Словом, веду здоровый образ жизни. Естественно, он должен считать, что страховать мою жизнь — риск небольшой… Не знаю даже, зачем я все это говорю, наверное, на воду дую, не хочу загадывать, пока все не будет в порядке. — Сидни задумчиво посмотрел в потолок. — Недавний опыт научил меня, что глупо на что-то рассчитывать, даже если уверен, что это у тебя в кармане.

— Я надеялась, что ты этого не скажешь.

— А я сказал. — Сидни встал и вынул из кармана трубку. Изучающе посмотрел на нее. — Надо бы бросить курить, пока комиссию не прошел. И спать побольше. Никакой выпивки. Побольше физических нагрузок, так чтобы до пота каждый божий день. И разумеется, у меня есть преимущество перед большинством женатых мужчин. По крайней мере это можно назвать преимуществом. Знаешь, когда боксеру предстоит важный поединок, он первым делом отворачивается от жены. Никаких женщин.

— Наверное, ты начинаешь к этому привыкать, Сидни.

— Извини, но привыкнуть к этому невозможно.

— Ну, если у тебя вдруг появится желание…

— Спасибо, но лежалым товаром я не пользуюсь.

— Это еще как понимать?

— Дай себе труд хоть секунду подумать, и сама поймешь. Наверное, это самая большая мерзость, какую я тебе когда-нибудь говорил. Мне очень жаль.

— Мне тоже. Да, я понимаю, о чем ты, но жаль мне не поэтому. Мне жаль, потому что теперь я вижу, как глупо надеяться каждый день и каждую ночь.

— Действительно глупо.

— Что ты делаешь сегодня? Снова в поле?

— Ненадолго. Мы наняли нового работника, а вил не хватает. Отвезу, а заодно посмотрю, на что он способен. Получает сорок пять центов в час и ужин. Потом вернусь и подправлю трамплин. Плохо держится, дети сорваться могут.

— Странный ты человек, Сидни.

— В чем же?

— Ну как? Скоро ты насовсем уезжаешь отсюда и все равно занимаешься всякими мелочами, как человек, который собирается прожить здесь всю жизнь. Вот что ты, например, вчера делал?

— Это когда дождь шел?

— Да. В амбаре.

— Столбы укреплял, некоторые шатаются. Когда же такими вещами заниматься, как не в дождь? И ничего тут странного нет. Я люблю это место, я многим ему обязан. Я был здесь счастлив. Я бы думал об этих мелочах, даже не живя здесь. Работать буду до самого отъезда, а тебе потом оставлю список того, что еще нужно сделать. Фермер ждет дождей, чтобы немного отдохнуть. Но начинается дождь, и оказывается, есть еще куча дел, которую не переделать, даже если бы впереди было все лето. Ты думаешь, что все знаешь про свою ферму, а вот, например, вчера я наткнулся на дюжину глиняных кувшинов, о которых и понятия не имел. В беседке. Целехонькие. Не удивился бы, если узнал, что к ним вообще никто не прикасался. Не понимаю даже, как это я не замечал их все эти годы, может, потому, что там света мало. Ладно, надо вилы нести… Понимаешь ли, какая штука, Грейс, сейчас я вижу, что в общем-то всегда был на ферме чем-то вроде мастера на все руки, правда, отличного. Больше чем на сорок пять центов в час и ужин. Но когда я уеду, тебе меня никем не заменить. И об этом тебе тоже следовало бы в свое время задуматься.

— Минуту, Сидни, пока ты еще здесь. То есть сейчас здесь. Полагаю, мне надо продать хозяйство. Да, когда ты уедешь — я имею в виду, навсегда, — я продам ферму.

— Ты упускаешь одну маленькую деталь, — засмеялся Сидни. — Ты не сможешь ее продать, потому что она тебе не принадлежит. Владелец фермы — я, и я оставляю ее тебе и детям.

— Ладно, но я могу выкупить ее у тебя, а потом продать.

— Черта-с-два. Она не продается. Ты была в здравом уме и твердой памяти, когда подписывала бумаги, а я разве что без штанов не остался, чтобы выкупить твою долю. Ты можешь продать ферму только в том случае, если я умру, а дети еще не достигнут совершеннолетия. Так указано в моем завещании, и я не собираюсь ничего в нем менять.

— Почему?

— Потому что я хочу, чтобы ферма осталась у тебя и детей.

— Но ведь мы разводимся.

— Хорошо, я буду тебе ее сдавать за доллар в год до тех пор, пока Билли не исполнится двадцать один год. И вот тогда, если детям не захочется здесь жить, я вернусь сюда и останусь до самой смерти.

— Вот видишь, это еще одна причина, почему нам не надо разводиться.

— Может быть, только я иначе смотрю на это дело. Когда уеду, начнешь платить мне аренду, доллар в год… Ладно, поговорим об этом потом. Все равно я не уеду раньше чем через две-три недели.

— О Господи, до чего мне надоели все эти разговоры об отъезде. Сначала ты отправляешься в поле, с вилами. Потом уезжаешь через неделю, в следующую среду. Потом — еще через две недели, и уже навсегда.

— Да, сейчас только и разговоров что об отъезде. Отъезд без отъезда. Звучит очень поэтично. Вроде бы Браунинг, а может, еще кто из этих ребят.

— Насколько я помню, он. Ты знаешь меня и поэзию.

— Это ты знаешь меня и поэзию.

— Я знаю тебя и все остальное, — заявила Грейс.

— Пожалуй, — согласился Сидни. — Ну что же…

— Знаю лучше, чем кто-нибудь будет знать. Я знаю, что поступила дурно. Я знаю, что вела себя скверно, отвратительно. И еще, Сидни, дорогой, я знала о последствиях. И тем не менее, зная все это, я сделала то, что сделала. Стало быть, я просто потеряла голову. Перестала быть самой собой. Не такая же я идиотка, чтобы нарочно потерять тебя, а может быть, и детей. Они поймут, что ты ушел из-за меня, и рано или поздно узнают, как все было на самом деле. Ради всего святого, нельзя же быть такой идиоткой.

— Выходит, можно.

— Видимо, так. Вот именно. Я знала о последствиях, но меня это не остановило. Неужели ты не понимаешь? Подумай. Подумай обо мне. Я всегда была эгоисткой, всегда осторожничала, никогда не рисковала — и вдруг! Разве из этого не следует, что я просто… спятила. Голову потеряла.

— Минуту. Не расходись. Ты только что сказала, что всегда была осторожной эгоисткой. Что ж, и в этом случае эгоисткой ты была, а вот об осторожности забыла. Попытайся понять одну вещь, Грейс: ты мне больше не нужна. Ты разбила вазу или разрезала канат. Как тебе больше нравится. Мы можем тут с тобой часами разговаривать, но эффект будет тот же, как если бы это была миссис Дункельбергер. Я готов, черт возьми, сколько угодно говорить о самом худшем, что со мной случилось в жизни, но ты, причина всего этого, ты, из-за кого это самое худшее случилось, — ты для меня что крючок для уздечки.

— Это неправда. Ты пытаешься убедить себя в этом, и убедишь, наверное. Но мы оставались вместе, когда у меня был роман с Бэнноном, и все шло как всегда, ты был доволен и счастлив. До тех пор, пока не узнал. Значит, пострадала твоя гордость. Но не наш брак, как мне кажется.

— Ну знаешь… ты… ты… даже слов найти не могу. Прямо в лицо мне тыкать, что спала одновременно со мной и с этим сукиным сыном.

— Для тебя это не новость.

— Конечно, не новость, но не обязательно говорить об этом. Я вот разговора не завожу. Даже не думаю на эту тему. Потому что, если бы думал, избил бы тебя до полусмерти, а его, может, и вообще прикончил. Таких, как ты, ребята из конюшни называют ненасытными, и, честное слово, по-моему, ты этим даже гордишься.

— Я всего лишь хотела, чтобы ты понял, что я была не в себе, что-то нашло на меня. И еще, что тут все дело в твоей уязвленной гордости. Я на все пойду, лишь бы спасти наш брак. Можешь спать с другими женщинами, хотя это и убьет меня. Можешь даже за Конни Шофшталь приударить. Я все приму, только бы остаться вместе.

— По-моему, ты меня не слушаешь. Или не хочешь понять. Твоего разрешения на то, чтобы спать с другими женщинами, мне не надо. Как-нибудь сам справлюсь. Как справлялся много лет назад. Но тогда я не был женат. А женился — все не так, даже если удается все удержать в тайне. Надеюсь, принципы, которые я стараюсь привить детям… надеюсь, они слушают лучше, чем ты.

— Сидни, так ведь я как раз о детях и думаю. По крайней мере отчасти. Ради них я и хочу сохранить наш брак. Другие сталкиваются с той же проблемой. Измены. Но ведь как-то договариваются. Ты сам знаешь многих мужчин, у которых, помимо жен, есть любовницы. Да, как правило, речь идет о мужчинах, но, случается, изменяют и жены. И все равно они живут вместе — из-за детей.

— По моим наблюдениям, это свиньи, и воспитывают они тоже свиней. Дети все знают. Они умные. Они видят, что происходит у них на глазах, и говорят себе, какого черта стараться сохранять приличия, и кончают жизнь в канаве.

Разговаривая таким образом, Грейс и Сидни перешли из столовой в кабинет. Она села на вращающийся стул мужа, а он принялся мерить комнату шагами, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать ударение на чем-то и почти не глядя на Грейс. Она повернулась на стуле и мельком бросила взгляд на лежавшую на столе повестку из министерства. Грейс прикоснулась к ней и слегка отодвинула.

— Ладно, сдаюсь, — сказала она. — Давай разводиться, а я постараюсь держать детей подальше от свинарника. Пока ты на войне, ничего говорить им не буду. А когда все кончится, можешь вернуться и сказать, что разводишься со мной. И почему, тоже можешь сказать. Если, конечно, они сами уже не догадались или не услышали от школьных друзей.

— Очень хорошо.

В следующий четверг, это был последний день июля, Сидни сел в спальный вагон поезда Чикаго — Нью-Йорк. Хотелось получше отдохнуть перед завтрашней комиссией. Едва поезд отошел от вокзала и начал набирать скорость, как он почувствовал такой подъем сил, какого не испытывал уже несколько месяцев, и даже не рассчитывал, что так может быть. Ему даже стало как-то неловко, пока он не сообразил, что нынешняя эйфория, или нечто весьма близкое к ней, объясняется вновь обретенным чувством свободы и что, как бы плохо ни было это ощущение, лучше его ничего быть не может. В то же время Сидни с теплотой думал о Грейс, потому что верил, что она и впредь будет воспитывать детей так, как, по его мнению, должно; и не сомневался, что всегда будет к нему справедлива. И все-таки больше всего он жаждал насладиться обретенной свободой, иной свободой, безграничной, такой, которой у него никогда не было. Сидни был силен физически и морально, и волею обладал отменной (так что мог позволить себе и поддаться чарам униженно предлагавшей себя Грейс), и стал, можно сказать, в одночасье зрелым мужем, вооруженным опытом серьезной беды и душевно укрепленным мудростью, которую принесли годы супружеской жизни, со всем ее добром и злом.

Сидя во вполне комфортабельном купе пульмановского вагона и оглядываясь на прожитое, Сидни приходил к выводу, что у него есть все, что ему надо, что он — настоящий счастливчик. За окном проносились чистенькие немецкие городки и деревушки, игрушечные фермерские домики, на полях усердно трудились артельщики — Сидни знал эту жизнь, раньше и он жил ею, и больше ему ничего не было нужно. Он жил ею с самой любимой женщиной, с которой они родили трех здоровых красивых детей. О деньгах думать не приходилось. У него было чувство самоуважения, и он добился уважения тех, чьего уважения хотел добиться, людей, с которыми вел дела, особенно фермеров. Он мог поднять то же, что и они, например мешок с цементом; согнуть то же, что и они, например подкову; съесть столько же вафель, выпить столько же пива, так же без устали трудиться с женой в постели, и в поле тоже, и зарабатывать не меньше. А сейчас он мог, если заблагорассудится, сойти с поезда в Ланкастере, придумать себе новое имя, наняться работником на какую-нибудь из тех игрушечных ферм, что мелькают за окном вагона. Перед началом нового этапа жизни он с удовольствием предавался раздумьям такого рода. Да, он настоящий счастливчик, а теперь, после всех этих прожитых в довольстве лет, нанимается в военное время работником на ферму за сорок пять центов в час. Ради этого родители тратили большие деньги на его образование, учили хорошим манерам, одевали и кормили, закаляли тело для занятий спортом. Еще они оставили состояние, которое позволило ему жениться на женщине, на которой он хотел жениться. И на протяжении всех этих счастливых, таких счастливых лет он готовился к тому, чтобы стать сезонным рабочим на ферме. И подобно многим сезонным рабочим, которых нанимал сам, он пережил разочарование в женщине. Можно было бы поискать другую работу на той же ферме, например управляющего, но много ли таких вакансий, даже на целом свете? Нет, на рынке труда он стоит сорок пять центов в час, и, если хорошенько подумать, ему даже не на любой игрушечной ферме из тех, что мелькают за окнами пульмановского вагона, найдется место — он так толком и не выучился говорить на пенсильванском немецком.

Но если это все, чего он стоит на рынке труда, то какова будет цена ему на флоте? Эта тревожная мысль несколько поумерила радость Сидни от вновь обретенной свободы. Но он тут же успокоил себя: флоту нужны офицеры, у него есть университетский диплом, имеется опыт управления людьми, он в хорошей физической форме и располагает важными связями.

Обычно Сидни шел с вокзала в гостиницу «Бельвью-Страт-форд» или «Юнион лиг клаб» пешком, но на сей раз взял такси — огромный «паккард». За своим физическим состоянием он следил, как спортсмен-легкоатлет или завтрашняя невеста. Ему приходилось слышать, что люди получают грыжу, просто подняв чемодан и неправильно распределив при этом нагрузку на мышцы. Едва поселившись в гостинице, он принялся соскребать с себя дорожную пыль с таким тщанием, будто ему предстояло свидание не с военным врачом завтра утром, а с благородной дамой нынче же вечером. После ужина Сидни немного поболтался по гостиничному холлу, где было необычно людно для августа — офицеры из ведущих стран-союзниц и их дамы. Знакомых среди них Сидни не обнаружил. Спал он, несмотря на духоту, крепко, и разбудил его только телефонный звонок портье в семь утра.

Такси доставило его на Лиг-Айленд, и следующие несколько часов прошли в некоторой суете, впрочем, нельзя сказать, чтобы особо утомительной. Его приятно удивило, что не пришлось стоять в длинной очереди вызванных на медицинский осмотр. Сидни еще не научился различать чины по числу нашивок на погонах, но в коммандере Уильямсе он сразу признал главного, быстро сообразив при этом, что тому известно о его связях. Уильямс стал в тот день первым и последним из множества докторов, осматривавших Сидни, и все они были любезны, вежливы, уважительны и даже несколько подобострастны. Когда все закончилось и юный ординарец проводил Сидни в кабинет Уильямса, тот выразил надежду, что этот день не стал для Сидни слишком утомительным испытанием, обменялся рукопожатием и сказал, что результаты обследования ему сообщат недели через две.

— А прямо сейчас не могли бы вы хоть намекнуть, как там у меня дела?

— Я — нет, мистер Тейт, — улыбнулся Уильямс, — хотя бы потому, что сам не видел результаты анализов. В свое время вам все сообщат, а пока могу сказать, что на дряхлого старика вы никак не похожи. Удачи.

Возвращаясь в центр, Сидни поймал себя на том, что хочет позвонить Грейс. Еще через несколько минут — на том, что хочет зайти в «Шенхут» и купить подарки детям, но дети с кузенами и кузинами в Кейп-Мэе и вернутся только через неделю или две. В конце концов Сидни зашел в «Юнион лиг клаб» и прямиком направился к стойке бара.

Ему уже смешивали «Тома Коллинза», когда в бар вошел офицер в британской форме. В это послеобеденное время, кроме Сидни, тут никого не было. Офицер направился прямо к нему.

— Извините, вы не Сидни Тейт?

— Он самый.

— Неудивительно, что вы не узнали меня в этом облачении. Я Джо Бартоломью. Мы вместе учились в Лоренсвилле, только ты классом старше.

— Вот это встреча! Ну, как ты? Рад тебя видеть.

— Спасибо. Взаимно. Ты совсем не изменился.

— Да, только со стрижкой теперь проблем нет.

— Это верно, — рассмеялся Бартоломью, — но во всем остальном ты прежний Сидни Тейт. Где живешь сейчас, в Филадельфии?

— Нет, я здесь всего на день. А живу в Форт-Пенне.

— Ну да, конечно. Ты ведь женат на сестре Брока Колдуэлла?

— Да. А ты, Джо, местный?

— Как тебе сказать, и да и нет. Родился я в Филадельфии, но окончил Лоренсвилл, мои старики переехали в Лондон, так что не знаю, как и считать. Я британский подданный, здесь по делам — речи произношу. Я так и не усвоил английского акцента, и, видно, начальство решило, что если запустить сюда человека в мундире британской армии и с филадельфийской гнусавостью в голосе, то это возымеет больший эффект. Кстати, ты сам-то как с этим делом?

— Затем и приехал. Только что прошел флотскую медкомиссию.

— Держись подальше от этой заварухи, Сидни. Война для парней вдвое моложе нас с тобой. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я не для пижонства с этой штукой хожу. — Он постучал тросточкой из ротанга по левой ноге. — Подальше, подальше, Сидни.

— Знаешь что, Джо, давай-ка присядем где-нибудь, и ты мне все про себя расскажешь.

Они прошли к столику и заказали выпить: еще один «Том Коллинз» и двойное виски с содовой.

— Я не шучу, — продолжал Бартоломью. — Насколько я понимаю, флот — это не самое худшее. Я-то сам служил в миддлсексском полку, и нам задали хорошую трепку; но в общем-то разница невелика, на войне везде плохо. Тут как в спорте. Когда стареешь и уже не можешь классно играть, лучше отойти в сторону или, может, заняться тренерской работой. Вот ты, например, слишком стар, чтобы играть, но не слишком, чтобы тренировать. Я тоже слишком стар, чтобы блистать на поле, хоть и на год-другой тебя моложе, а вот к возрасту тренера чертовски близок. Кровавое месиво — вот что такое эта война. Ты как, основательно влип? Или еще можно дать задний ход?

— У меня вроде неплохие связи.

— Тогда поищи местечко потеплее, а главное, держи рот на замке, ушки на макушке и никогда не высовывайся. Так говорят наши парни, а они свое дело знают.

— Один такой парень был у меня с месяц назад. Смоллетт.

— Знаю его. Хороший человек. И брата его в Англии знаю, а с твоим Смоллеттом несколько раз сталкивался во время поездок по стране. Как ты думаешь, сколько ему?

— С англичанами не угадаешь, но, я бы сказал, в районе тридцати пяти.

— Томми двадцать шесть или двадцать семь. — Бартоломью задумчиво покачал головой. — Видишь? Как правило, англичане выглядят гораздо моложе своих лет, но война все меняет. Когда Смоллетт пошел на фронт, ему было двадцать три или двадцать четыре. Держись от войны подальше, Сидни.

— Надеюсь, ты не обидишься, — рассмеялся тот, — но из тебя тот еще пропагандист.

— Совсем наоборот, дело свое я делаю хорошо. Но, едва узнав тебя, я вспомнил, как ты всегда защищал ребят из нашего класса. Стоит кому-нибудь из твоих одноклассников обидеть наших, и ты тут как тут. Кстати… забавно, что ты женился на сестре Брока Колдуэлла. Вы ведь вроде здорово не ладили.

— Было дело.

— Стало быть, все устроилось?

— У нас — нет, но мир велик. Мы с Броком встречаемся только в случае крайней необходимости.

— Он в армии или как?

— Пока нет, но, кажется, скоро будет.

— Вот ему там как раз самое место. Штабной, как говорится. Высокий чин. Перчатки, тросточка. Служебный автомобиль. Любовница из Сейнт-Джон-Вуд[17]. Так и вижу его таким, потому что знаю одного малого, который очень похож на Брока и выглядит именно так. Кстати, Брок женат? Уверен, что нет и не был.

— Нет и не был. А ты, Джо?

— О да. Я женился на англичанке, у нас две дочери-красавицы, которым как раз столько лет, чтобы понять, что папа не очень-то любит их маму. Другая женщина. А еще над нашими садовыми воротами пролетает эльф, которому не терпится поцеловать краешек платья Розы. Не думаю, что он продвинулся дальше, потому и называю его эльфом. Это священник, ему за сорок, женат, есть двое детей, он появляется у нашего дома и твердит Розе, какая она благородная дама и как давно страдает. Вполне возможно. Мы решили оставить все как есть, пока девочки не выйдут замуж — если, конечно, к тому времени в Англии еще не выведутся женихи. А у тебя, Сидни, как с Божьими дарами?

— Двое мальчиков и дочь.

— Нелегко, наверное, приходится. Ты… э-э… чем занимаешься?

— Я фермер.

— Фермер постоянно дома. Все друг у друга на виду. А я вот до войны работал в одной филадельфийской компании, «Болдуин локомотив», много ездил и, не будучи примерным мужем вроде, судя по всему, тебя, случалось, проверял на прочность клятвы супружеской верности, особенно на таможнях таких проклятых стран, как Франция и Россия. В конце концов я попался, и вот тогда-то и возник эльф. А ты как, Сидни? Доволен святостью брачных уз?

— О да, — ответил Сидни.

— Что-то слишком быстро, из чего следует, что ты не особенно задумываешься над этим вопросом. Но может, это верный знак. Если не приходится думать, значит, все хорошо.

Собеседники неожиданно потеряли интерес друг к другу, и после двух-трех вежливых попыток возобновить разговор Сидни вспомнил, что опаздывает на поезд. Распрощались они с искренней теплотой, но оба знали, что больше не встретятся, если только не какой-нибудь крайний случай, которого они постараются избежать.

Из гостиницы Сидни послал Грейс телеграмму, и она встретила его на вокзале. Она стояла на обычном месте, у входа на платформу. Она помахала ему рукой, он в ответ — шляпой. Они поздоровались. Все ради Форт-Пенна. Но не обнялись. Носильщик подхватил чемодан Сидни и понес на стоянку, где, как ему было известно, Колдуэллы и Тейты всегда ставили свои машины. Сидни сел за руль «мерсера».

— Что нового? — спросила Грейс.

— Известно будет только через неделю, а то и больше. Главному врачу показалось, что я выгляжу более или менее здоровым, но это и все, что он пока может сказать… В баре я столкнулся со старым одноклассником Брока.

— С кем?

— Некто Джо Бартоломью. Он служит в британской армии, потерял на фронте то ли ногу, то ли ступню.

— Что-то не помню такого, — пожала плечами Грейс.

— А ты и не должна. Они просто учились в одном классе с Броком, приятелями не были.

— Тогда он, наверное, славный малый. Или по крайней мере тебе должен казаться славным.

— В общем-то он мне, скорее, понравился… А теперь послушай меня, Грейс. Надеюсь, ты запомнишь все те полезнейшие советы, которые я намерен дать тебе в течение ближайшей недели-двух.

— Ты что, шутишь?

— Отчасти. Но если серьезно, тебе совершенно нет нужды менять отношение к Броку только потому, что мы расстаемся. Ты всегда относилась к нему вполне благоразумно, и мне не хотелось бы думать, что он тебе вдруг станет нравиться только потому, что мне нет. Брок — отъявленный сукин сын. Всегда был и всегда будет, и тебе это отлично известно.

— Знаешь что, коли речь идет о ферме или вообще делах, милости просим, готова выслушать все, что скажешь, но насчет того, кто мне должен нравиться, а кто нет, я уж как-нибудь сама разберусь. Ты меня оставляешь, так что нравиться мне может кто угодно. Мое дело. Ты ведь не в командировку отправляешься. Ты уезжаешь навсегда, вот и не пытайся распоряжаться моими вкусами.

— Что ж, как тебе будет угодно. — Сидни был явно зол.

— Да, вот так мне будет угодно.

— Только не надо, чтобы тебе нравилось слишком много мужчин, как нравился мистер Бэннон, иначе я вернусь, заберу своих детей, а с тебя три шкуры спущу… Знаешь ли, я тоже могу рассердиться. И ты не зли меня. Я старался держать себя в руках, а ты задираешь нос, смотри, как бы не оторвали.

— Да? Как интересно. — Грейс собралась было развить тему, но тут зажегся красный свет, и Сидни затормозил.

На небольшом возвышении под навесом стоял регулировщик. Он прикоснулся к шляпе с твердыми полями и сказал, обращаясь к Грейс:

— Господи, хоть когда-нибудь кончится эта жара?

— Будем надеяться, Оскар, — посочувствовала Грейс.

— А вам как погода, мистер Тейт?

— Да как-то не очень.

— Сегодняшний день еще не самый жаркий нынче летом, но все равно нам, толстякам, туго приходится. Ну, вот и поехали. — Он улыбнулся Грейс и переключил сигнал светофора на зеленый. Сидни тронулся с места, и когда перешел на третью скорость, Грейс заговорила вновь:

— Так вот, я собиралась сказать…

— «Собиралась, собиралась», — передразнил Сидни. — Что именно?

— Перед тем как остановиться, я собиралась сказать, что забавно слушать твои угрозы забрать детей и снять с меня три шкуры. Тут-то как раз Оскар Тиллингхаст и включил красный. Ты заметил, что он не к тебе обратился, а ко мне? С тобой был вежлив, но разговаривал-то со мной.

— Что ж, ты красивая женщина, никто этого не отрицает.

— Не в этом дело. Он заговорил со мной, потому что всегда говорил именно со мной. Вот так-то, мистер Тейт. Если вы все же решите подать в суд, вас ждут интересные открытия. Плевать мне на то, какой дурной женщиной я оказалась, попробуйте только затеять дело, вас любой судья на смех поднимет.

— В таком случае будем надеяться, что таких неприятностей удастся избежать.

— Да никакая это для меня не неприятность. Ради Бога, идите в суд, растопчите меня. Но для начала попробуйте найти адвоката, не думаю, что вам это удастся.

Не говоря ни слова, Сидни вдавил ногу в педаль газа. «Мерсер» рванул вперед, лавируя между другими машинами, благо их в этот предвечерний час было не так уж и много.

— Сам, если хочешь, хоть убейся, я-то здесь при чем? — взвизгнула Грейс. — Выпусти меня.

Сидни сбросил скорость, снял шляпу и сунул ее за спину.

— Это я так пары выпускаю, — пояснил он. — Знаете что, миссис Тейт, вы будто живете в Средние века. — Сидни поднял палец. — Все то, что ты только что сказала, — правда или могло бы быть правдой все те годы, что мы прожили вместе, начиная с женитьбы и до самого последнего времени. Но месяца два назад ситуация изменилась. Да пожелай я, прямо сейчас мог бы забрать детей. Мало того, «О’Коннол и Партридж», твои собственные адвокаты, отсоветовали бы тебе обращаться в суд.

— Ха-ха-ха. До чего же ты слеп.

— До чего же ты слепа. Послушай меня, детка, пока мы были женаты, всегда существовало нечто удерживающее меня от необдуманных поступков — я любил тебя. И этого мне было достаточно. Ты была моей женой, и никто в городе не мог бы упрекнуть меня, что я заглядываюсь на других женщин. Мне ничего не было нужно, твоя любовь была лучшей наградой. Теперь я ее потерял. Но, — Сидни медленно согнул палец, — взамен приобрел нечто другое, то, на что никогда не претендовал и не рассчитывал. Уважение людей твоего круга. Я ощущаю его. По глазам читаю. И «О’Коннол и Партридж», твой брат Брок, Хэм Шофшталь, Конни Шофшталь знают это не хуже меня. Ну, Конни, может, и нет, она меня не любит, но почти все остальные подтвердят, что я прав. Не надо никаких судов, Грейс, тебе не выиграть.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну». Ты же прекрасно понимаешь, что я в суд не пойду, разве что ты сделаешься настоящей шлюхой, только лучше бы тебе не становиться на эту дорожку, иначе узнаешь, что такое шлюха по моему определению. Давай разведемся по-тихому. Для матери, которой предстоит воспитывать детей, это только к лучшему, и не надо делать вид, будто можно вести себя подобно какому-нибудь Майлзу Бринкерхоффу в юбке. Даже и не думай об этом.

— Ах вот как? В таком случае и ты не думай, будто можешь разговаривать со мной, как папа римский. Мы в любом суде тебя побьем, пусть для этого придется потратить все, до последнего цента.

— Кто это мы? Ты с Броком?

— С Броком и с Колдуэллами из Вильямспорта и Филадельфии. Со множеством людей, которых ты даже не видел. Иных я и сама в глаза не видела, но не забывай одного: мой отец одолжил своим филадельфийским родичам, когда они оказались в беде, миллион долларов. А ведь нельзя сказать, чтобы он был близок с ними. Мы даже поздравительными открытками на Рождество не обменивались, но стоило им оступиться, и отец не стал ждать, когда его попросят о помощи. Он сам ее предложил.

— Да, и получил неплохие дивиденды.

— Может быть, но он рискнул миллионом. Ладно, оставим это. Ты хороший, ты святой и прямо наслаждаешься своей святостью, а я плохая, я шлюха. Что ж, собаке дана ее кличка.

— Ты сама ее дала.

— Но уж если кличка дана, то и жить она будет с ней. И теперь, Сидни, попробуй, только попробуй задеть меня — раз уж я такая, как ты сказал, на куски порву. Пенроузы, Вейры — все они станут на мою сторону, можешь не сомневаться. Думаешь, губернатор тебе поможет?

— Нет.

— Правильно, нет. А если да, то мы и на него найдем управу.

— Смотри-ка, должно быть, я в свое время женился на принцессе, скажем, из дома Габсбургов.

— Ничего смешного, ты сам в этом убедишься. Угроза прозвучала, но вот что я тебе скажу — никогда не целься из ружья, если не собираешься выстрелить.

— Ладно, в таком случае скажу и я: не наводи этих орудий, если не собираешься открывать огня.

— Посмотрим, у кого пушка, а у кого дробовик.

— Ну, малыш Дэвид, конечно, у меня, — пробормотал Сидни, и оба замолчали. Машина свернула на дорогу, ведущую к ферме, по которой они обычно ехали со скоростью пешехода.

— Гнусно и грустно все это, — вздохнул Сидни.

— Да уж.

— Гнусно и грустно, — повторил он, с трудом различая дорогу в густой тени орешника. Грейс промолчала и заговорила, лишь когда машина остановилась. Она открыла дверь и, не поворачиваясь к мужу, сказала после некоторой паузы:

— Да, жаль, что не ты оказался всему причиной. Я бы была к тебе добрее. — С этими словами Грейс вышла из машины и скрылась в доме.

Сидни отогнал машину в гараж и заглушил двигатель, тщательно проверив перед этим уровень масла.

Джо, конюх, внимательно наблюдал за ним.

— Вы вернулись раньше, чем мы ждали, — сказал он.

— Да я всего на сутки ездил, — проворчал Сидни.

— А мы думали, дня на два, на три. Как там с флотом, все в порядке?

— Известно будет только через неделю, Джо.

— Слушайте, как же они ведут войну, если ума не хватает решить, годен человек для службы или нет? Один-единственный человек, а им со всеми приборами да машинками целая неделя нужна. По мне, так одного взгляда достаточно, чтобы увидеть: вы здоровы как бык, и зубы отличные.

— Хотелось бы верить. Ладно, Джо, утром поговорим.

— Представить себе не могу, что такие типы будут вам приказывать.

— Придется привыкнуть. До завтра.

— Завтра я хотел сказать вам, что увольняюсь.

— Почему? Мне хотелось, чтобы ты остался.

— Нет, спасибо. Я, конечно, подожду, пока хозяйка найдет кого-нибудь еще, только недолго, месяцами я ждать не могу. Разве что несколько недель. Честно говоря, работы у меня немного, и вроде впереди ничего не предвидится. Потому я и решил, что стоит уйти. Вместе с вами.

— А как же дети? — спросил Сидни. — Они рассчитывают на тебя.

— Вовсе нет. Их больше интересуют машины, игры всякие, спорт. А лошади — это так, есть они — хорошо, нет — не страшно. Если хотите совета, продавайте-ка всех, кроме серого для миссис Тейт и гнедого для себя. Он хорош в упряжи, а то я бы его продал, а после войны купил другого, такого же. В общем, сейчас я вам не нужен. Пусть этот пенсильванский немчик присматривает за серым и гнедым. Не переломится, за двумя-то лошадьми можно поухаживать.

— Да в чем дело, Джо? Два месяца назад я прибавил тебе жалованье. Женщину, что ли, завел?

— Я о женщинах не заговаривал, и вам не стоит. Может, я тоже в армию записываюсь. А что, лошадей могу подковывать, работу эту, видит Бог, знаю.

— Миссис Тейт будет не хватать тебя.

— Польщен, конечно, но с лошадьми я собираюсь завязывать. На стапелях платят гораздо больше.

— О Господи, на стапелях-то тебе что делать?

— А вам на флоте? Сейчас все меняется. Так вы хотите меня после завтрака видеть?

— Да. — Сидни внимательно посмотрел в его пустые голубые глаза, затем перевел взгляд на губы, беспрепятственно совершающие жевательные движения, — обе вставные челюсти, верхнюю и нижнюю, Джо оставил в кружке. Если у него и есть, что еще сказать ему, то только в тщательно продуманных выражениях. Сидни повернулся и пошел в дом.

На лестничной площадке перед спальней он вспомнил, что оставил в машине дорожную сумку, и потоптался, ожидая, что Джо принесет ее. Но того не было, и, постояв несколько минут, Сидни решил, что в ней нет ничего, что было бы ему нужно прямо сейчас, и открыл дверь в спальню. Грейс стояла к нему спиной в эпонжевом халате и развешивала льняной костюм, в котором встречала его на вокзале.

— К чему это ты там прислушивался за дверью? — спросила она. — И что, собственно, рассчитывал услышать? Рыдания? Решил, что все, что я говорила в машине, — это только для того, чтобы задобрить тебя? Думал, на колени встану?

— Довольно, а?

— Так чего все-таки ты ожидал? Чего к двери ухом прилип? Я ведь знаю, что ты уже давно там стоишь.

— Ждал, что Джо принесет сумку, — буркнул Сидни.

— Ну так вон он идет. Предоставил тебе уйму времени подслушивать. Договорились, что ли? «Джо, через пять минут принесешь сумку». Времени вполне достаточно. — Все это Грейс говорила, глядя в окно.

Сидни снял пиджак, швырнул его на кровать и сел в шезлонг.

— Знаешь, Грейс, вот он настоящий конец. Только что наступил. Мы никогда еще не были так далеки друг от друга. И если бы не это, если бы не эти твои слова, даже при том, что я услышал в машине, еще оставался шанс, пусть один из тысячи, что мы снова можем быть вместе.

— Лично я перестала на него уповать, — отрезала Грейс. — Ты что, забыл, я же сказала — иди, куда тебе заблагорассудится, с меня довольно.

— Помню, но позволь и мне все же кое-что сказать. Я действительно забыл сумку в машине. Забыл, потому что на уме было другое. И если уж быть откровенным до конца, это другое — то, что ты сказала мне, когда выходила из машины. Что ты бы была ко мне добрее, чем я к тебе сейчас. Это единственное, что ты могла мне сказать, единственное, что могло меня задеть. Ты вышла из машины, а я поехал в гараж, поставил машину, это было недолго, минута или две, но вполне достаточно, чтобы мне стало вдруг ясно: ты права. Перевернись все, и скорее всего ты действительно была бы добрее, чем я. Потом я еще масло проверял и все думал, как бы сказать тебе, что, может, все же стоит сделать еще одну попытку. Не потому, что мы долго прожили вместе и не из-за детей или чего-то еще. А просто ради справедливости. Если бы ситуация перевернулась, ты была бы терпимее. Добрее. Потом Джо задержал меня своими разговорами. Я хотел побыстрее отделаться, но он заявил, что собирается увольняться, ну, я и стал уговаривать его остаться. Это тоже заняло несколько минут. И между прочим, он все-таки уходит.

— Ну, я здесь ни при чем, это же твой любимец. Я-то бы давно уволила его и, кстати, все равно собиралась уволить, как только ты уедешь.

— Ладно, не важно. В общем, я вошел в дом, поднялся на второй этаж, и только тут заметил, что сумка осталась в машине; я подумал, что Джо принесет ее, как и всегда в таких случаях. Эти несколько минут на площадке дали мне возможность собраться с мыслями, а что еще важнее, Джо отдал бы мне сумку там, в холле, и не прервал бы нашего разговора. Здесь, в спальне.

— Ну, ты прямо Омар Хайям. Уж на одну-то ночь этой истории точно бы хватило.

— И все же, веришь ты мне или нет, хотелось бы закончить. А впрочем, я почти и закончил. Я подождал, Джо не появлялся, я вошел в спальню, и что же? Меня обвинили в том, что настолько противно моим принципам, что можно подумать, будто ты видишь меня в первый раз, будто мы не были с тобой одна душа и тело. Не знаю уж, сколько миллионов слов мы сказали друг другу за всю нашу совместную жизнь, но явно ни одного из них, и даже десяти миллионов, не хватило, чтобы показать тебе, во что я верю. Оказывается, все это время ты просто не слушала меня! Ничего из того, что я говорил — или, если уж на то пошло, делал, — не дало возможности тебе понять, что я за человек. Я не прочитал бы чужого письма без согласия того, кому оно адресовано, даже если бы от этого зависела моя жизнь. И не подслушал бы телефонный разговор и не шпионил бы под твоей или чьей-нибудь еще дверью. Вот и конец нашему браку. Я сказал это, потому что был зол. А теперь повторяю, и уже не потому, что зол, а потому, что он катился и катился под откос и вот достиг самого дна. Ты забыла меня. — Сидни засмеялся. — Меня даже подмывает переспать с тобой, чтобы увидеть, какова ты с другим мужчиной.

— Советую не пытаться. Если хоть шаг сделаешь, получишь кочергой по голове.

— Не волнуйся, малыш, — снова засмеялся Сидни. — Эта идея здесь возникла, — он постучал себя по голове, — а не здесь, — он ткнул пальцем в пах.

Сидни развалился в шезлонге.

— Да, в ходе этой увлекательной беседы мне сюда, — он еще раз прикоснулся ко лбу, — пришла еще одна мысль. Удели мне еще минуту-другую, а потом можешь идти в душ.

— Да?

— Секунду. — Послышался стук в дверь, Сидни подошел, взял у Джо сумку, поблагодарил и закрыл дверь. — Надеюсь, он не подслушивал. Ладно, вот моя идея. Все это время мы вели себя так, чтобы никто ничего не заметил, и, я думаю, так должно быть и дальше, пока я не уехал. Но мы можем облегчить себе жизнь. Почему бы тебе не поехать к детям на океан? Завтра же. Я с тобой не поеду, но отсюда мы отправимся вместе. Ты упакуешь свои вещи, я свои, сядем в «мерсер», и я довезу тебя до Филадельфии. Все решат, что мы отправляемся вместе, но на самом деле я в Кейп-Мэй не поеду. Задержусь на несколько дней в Филадельфии, а потом вернусь сюда и буду ждать указаний флотского начальства. Затем и ты вернешься с детьми, так чтобы я мог попрощаться с ними перед отъездом. Вот и все. Как тебе план?

— По-моему, невероятно хорош. Не представляю, как можно и дальше спать в одной комнате, — сказала Грейс.

— Я тоже. Знаешь, сколько я ругал себя в последнее время за то, что так и не пристроил веранду к этой комнате. А ведь хотел еще в прошлом году.

Чуть позже они внесли в план Сидни одну небольшую поправку: вместо того чтобы везти Грейс в Филадельфию, он посадит ее на поезд в Форт-Пенне, который отходит на следующий день в 7.05 утра и останавливается в Кейп-Мэе. Если он встретит в поезде кого-нибудь из знакомых, скажет, что он едет туда же на машине. В соответствии с замыслом Сидни отвез Грейс на вокзал, посадил в пульмановский вагон и уехал из Форт-Пенна почти одновременно с ней. Разница состояла лишь в том, что он понятия не имел, куда направляется.

Он поехал на восток по Ридингскому шоссе и вскоре наткнулся на знак, указывающий расстояние до Ливана.

— Пол! — хлопнул он себя по лбу. — Навещу-ка я своего свидетеля на свадьбе. Устрою сюрприз.

Он не видел Пола с тех самых пор, как открылась вся эта история с Бэнноном. Иногда Пол наведывался в Форт-Пенн поиграть в гольф, но в последние годы популярности моторов даже не давал Сидни знать, что он в городе или собирается приехать. Ливан находился от Форт-Пенна на расстоянии всего вдвое дальше, чем городской дом Колдуэллов от фермы. У Пола был изящный зеленый «локомобиль», на котором он разъезжал между Ливаном и Форт-Пенном и Ливаном и Ридингом, и в том, что он не звонил Сидни всякий раз, как оказывался поблизости, никакой бестактности не было.

В свою очередь, Сидни с Грейс после свадьбы были в Ливане всего четыре раза, и, несмотря на относительно близкое соседство, все еще здравствующие родители Пола делали из этих посещений целое событие, а сам Пол, человек, понимающий людей, знал и то, что, с точки зрения Тейтов, мать с отцом оказывают им гостеприимство, но непринужденности в общении не было, и потому для Сидни и Тейт эти поездки — скорее светская обязанность.

Менее чем через час после отъезда Грейс Сидни уже был в Ливане — слишком рано, чтобы застать Пола на работе. Он еще раз позавтракал в гостинице, затем там же, на веранде, присел выкурить трубку. Вскоре после девяти он увидел, как Пола везут на работу в его «локомобиле», и усмехнулся, заметив, как тот бросил быстрый взгляд на «мерсер», припаркованный неподалеку от гостиницы, но не перед входом. Зная Пола, Сидни без труда представил себе происходящее в эти минуты: «локомобиль» останавливается у входа, Пол открывает дверь в кабинет, в гостинице раздается телефонный звонок, портье выходит на веранду и спрашивает у Сидни, не он ли мистер Тейт, и в таком случае не будет ли он любезен позвонить мистеру Полу Райхельдерферу.

— Лучше я просто дойду до его конторы, — сказал Сидни портье.

Пол поднялся навстречу приятелю.

— Ну вот, не зря я сказал себе, что узнаю эту машину, тем более что у нас в городе нет ни единого «мерсера». Ты остановился в гостинице, а в списке постояльцев тебя нет, так что выкладывай, что тебя сюда привело.

— С тобой захотелось увидеться.

— Надеюсь, что так. Хорошо, что приехал сегодня, а не вчера. Меня не было, ездил с родителями в Атлантик-Сити. Они лето в Челси проводят. Для здоровья полезно. Но знаешь, Сидни, впредь предупреждай друга о своем появлении, чтобы он знал и ждал тебя. А то, глядишь, зря прокатишься. Как Грейс, как дети?

— Все хорошо, спасибо. Слушай, приятель, у тебя наверняка дел полно. Может, я покатаюсь по городу, убью время, а потом пообедаем у тебя дома?

— Идет. Неловко выпихивать тебя, но, верно, заняться есть чем, я ведь сегодня первый день после отлучки. На ночь сможешь остаться, Сидни?

— С наслаждением. Грейс сегодня утром уехала на океан, так что я — свободная птица. Дети тоже там, ну и… словом, с удовольствием задержусь.

— Слушай, а что, если мы сделаем по-другому? Обедать дома я не буду, а в половине третьего или в три освобожусь и что-нибудь придумаем? Я бы, конечно, свозил тебя на ферму, но, полагаю, ты сыт по горло этим делом, и к тому же дома прохладнее, чем там. Миссис Лихтенвальнер, помнишь, это наша экономка, держит шторы закрытыми, так что внутри приятно. Если хочешь поплавать, можно, конечно, и на ферму, но я все же посоветовал бы дом. Я позвоню, миссис Лихтенвальнер будет готова встретить тебя в любое время.

Сидни ездил по округе, пока солнце не стало над самой головой, а он, поклонник джерсиек, уже увидел столько голштинок, что на всю жизнь хватит, и получил достаточно свидетельств того, что ливанские фермеры извлекают из своей земли больше, чем он из своей. Тем же путем Сидни поехал назад в город, домой к Райхельдерферу. Миссис Лихтенвальнер предложила ему на выбор болонскую колбасу, запеченные сосиски, ветчину, холодных цыплят, язык, телятину, картофельный салат, маринованную свеклу, салат из эндивия, вишневый пирог, пиво и кофе. Пообедав, Сидни прошел в отведенную ему комнату, снял туфли и прилег на просторную двуспальную кровать, а когда проснулся, было уже больше четырех, и до него смутно доносились голоса Пола и экономки, переговаривавшихся о чем-то на своем звучном пенсильванском немецком. Не выходя из комнаты, он смочил лицо в умывальнике с деревянной основой, мраморной крышкой и изогнутыми, как лебединая шея, кранами горячей и холодной воды. Его костюмы были выглажены и висели в платяном шкафу, рубашки, галстуки, носки и носовые платки сложены в стопки. Туфли начищены и набиты бумагой вместо распорок для обуви. Эти знаки внимания и сами по себе были примечательны, однако надо иметь в виду, что, ложась, Сидни даже не распаковал дорожную сумку, просто поставил ее в изножье кровати. Самым трогательным было то, что во сне его накрыли (кто бы это ни был) легким одеялом. Сидни выглянул в окно и не удивился, обнаружив, что машину его переставили. Он спустился, вышел на воздух и в глубине двора, в увитой виноградными лозами беседке, заметил Пола. Он покачивался в гамаке и читал «Ридинг Игл».

— Славно полежать в гамаке, — заметил Сидни.

— Он из холстины, которая идет на паруса, — откликнулся Пол. — Как раз то, что нужно.

— Деревья тоже должны быть прочные.

— Они и есть прочные. Выросли со мной вместе, упасть не дадут. Шучу. Ну что, Сидни, пива, лимонада? Лично я, должен признать, в этот час предпочитаю кувшин лимонада и пачку печенья.

Через открытую дверь гаража Сидни увидел свой «мерсер», вымытый и отполированный до блеска, «локомобиль» же жарился на солнце. От комментариев он решил воздержаться.

— Или чай, кофе со льдом? Кофе со льдом бодрит, окончательно проснешься. Должно быть, устал, старина.

— Есть немного, — признал Сидни. — Наверное, во мне есть часть южной крови. Уж не в первый раз ложусь после обеда вздремнуть и дрыхну как убитый.

— Южная кровь? Помню, отец каждый день ложился подремать, а в нем южной крови не было ни капли. Нет, скажу тебе, тут другое. Климат. Лето у нас такое же жаркое, как в большинстве южных штатов, и, если есть возможность, надо поспать. Вот как я, например. Всегда часа в три иду в кровать, и если даже не могу заснуть, просто валяюсь. И чувствую себя наилучшим образом… Ты выглядишь отдохнувшим, Сидни, так что сон тебе явно не помешал.

— Наверное, — согласился Сидни. — Прошлую ночь я что-то неважно спал. И ты прав насчет пенсильванской погоды. Не знаю, как там севернее, но в нашем графстве в последнее время стоит жуткая жара, да и здесь, судя по сегодняшнему дню, тоже.

— Севернее другая проблема. На севере Пенсильвании зимой так же холодно, как в Канаде. Странно, что ты никогда не ходил на медведей в северной части штата. Ты ведь охотник.

— У Грейс там живет какая-то родня. Они приглашали, но я считаю себя фермером, и когда приходит зима, люблю расслабиться. Зимой мы просто… Ну, ты сам знаешь… Становимся горожанами. Дети ходят в школу. Мы иногда появляемся в обществе. Ездим в Нью-Йорк, Филадельфию. По правде говоря, зимы мне всегда не хватает.

— Смотри-ка, дождь собирается. Слышишь, гремит?

— Угу.

— Из-за гор тучи набегают. А вот и первая капля.

— Вторая.

— Пошли на боковую веранду. Люблю смотреть на дождь. Как начинается, сразу впадаю в философическое настроение. Декарт, Спиноза, святой Фома — сам черт не брат.

— А ты знаешь, что у тебя машина под дождем стоит?

— Ничего, сейчас Ламар придет, сделает все, что нужно.

— А кто такой этот Ламар? Уж не тот ли таинственный незнакомец, что распаковал мою сумку, ну, и все остальное?

— Ламар Хой. Вроде, как мы, пенсильванский немец, и, может, наполовину действительно так. Но вообще-то черный, хотя говорит на пенсильванском немецком. Он появился тут, когда у нас еще была конюшня. Просто стал помогать. Его никто не просил, и он никого не просил, но сумел сделаться настолько полезным, что малый, который работал у нас, разрешил ему ночевать на сеновале, а миссис Лихтенвальнер, похоже, подкармливала, а отец каждый понедельник давал ему пару-другую долларов. Именно в понедельник, а не в субботу, потому что в субботу, считал отец, Ламар может надраться. Потом Эрл, ну, наш постоянный работник, умер, и отец купил Ламару кое-какую одежку, котелок, и мы получили на редкость толкового, верного кучера, шофера и вообще мастера на все руки. Только не оставляй деньги, где попало. Стащит.

— Он пьет?

— Нет, как ни странно. У Ламара вообще нет дурных привычек, разве что резинку постоянно жует. Не курит, не пьет, по бабам бегать возраст не позволяет. Но крадет деньги. Свою собственную наличность миссис Лихтенвальнер для надежности носит в кармане фартука, а вот домашние деньги приходится всякий раз перепрятывать, иначе Ламар заметит, где они лежат, и поминай как звали. Стоит мне оставить серебро или банкноты на столе, как через десять минут их нет. Как пьяницы чуют запах выпивки, так Ламар чует запах денег.

— Ну и что он с ними делает?

Ответ Пола заглушил удар грома, и ему пришлось со смехом повторить:

— В банк кладет.

— Что-о? В твой банк?

— Так точно, сэр. Ламар ворует деньги и кладет их в наш банк. Когда я проверял его текущий счет в последний раз, на нем было больше двух тысяч зеленых. Неплохо для человека, получающего шесть сотен в год. Как-то в прошлом году я сказал ему: «Ламар, ты бережливый человек, так что, наверное, когда тебя не станет, накопится кругленькая сумма, можно оставить кому-нибудь. Ты не думал, чтобы написать завещание?» «А я, сэр, — говорит, — уже написал. Все, что у меня есть, отходит миссис Лихтенвальнер, которая вытащила меня из канавы». С таким же успехом он мог сказать, что это ты вытащил его из канавы. А ведь поначалу мне пришла в голову сентиментальная мысль, что Ламар крадет наши деньги, чтобы нам же их и завещать. Выглядит красиво. Но Ламара никто не знает.

— Может, он считает, что этот как раз миссис Лихтенвальнер заправляет всем в доме, и таким образом он покупает ее благорасположение?

— Слабое звено этой версии в том, что миссис Лихтенвальнер не знает, что она наследница, а Ламар просил меня ничего ей не говорить. Нет, думаю, дело в том, что вначале миссис Лихтенвальнер давала ему еду, а отец — какие-то безличные вещи вроде денег. Понятно, что едой Ламар отплатить ей не может и, объявляя своей наследницей, выказывает признательность в форме одновременно достойной и практичной. Другого объяснения я найти не могу.

— Весьма тонкий анализ, — заметил Сидни.

Неторопливо покачиваясь в белых плетеных креслах, они некоторое время наблюдали, как льет дождь. В какой-то момент ослепительно сверкнула молния, а вслед за ней раздался мощный удар грома.

— О Господи, да это же совсем рядом, — пробормотал Сидни.

— Говорят, звук пробегает милю за восемь секунд, — откликнулся Пол.

— В таком случае молния ударила не дальше чем в паре сотен ярдов отсюда.

— Одного моего приятеля убило молнией, когда он играл в гольф в Ридинге. Об этом писали в газетах. Не читал?

— Что?

— Я говорю, приятеля, Лу Вайсингера, молнией убило. Он играл в гольф на поле Беркширского клуба. То ли в конце мая, то ли в начале июня.

— Извини, Пол, отвлекся. Подумал, каково это — слушать такую канонаду часами, без перерыва.

— Ты про бои, наверное?

— Ну да. На днях я проходил флотскую комиссию, скоро должен прийти результат. Примерно через неделю.

— С чего это ты в таком возрасте, да еще с женой и тремя детьми, в армию решил податься? Война для молодых, а не для людей в возрасте вроде нас с тобой.

— Я так не считаю. Думаю, мне сильно повезло, что меня берут. Убивать мне, конечно, не улыбается, но, честно, мне кажется, каждый в жизни должен пройти хоть одну войну.

— Все это философия, и меня она не особо интересует.

— Да ну? — удивился Сидни. — Ты ведь немец, а немцы — раса воинов.

— Говорят, да, и, верно, во мне сто процентов немецкой крови, но на войну мне наплевать. И отцу тоже. У меня двое дядьев на Гражданской войне были, а еще раньше какие-то родичи участвовали в революционной.

— На какой стороне?

— На обеих. Кто-то по материнской линии, кто-то по отцовской.

— Нет-нет, я о другом. По какую сторону баррикад? Континентальная армия Вашингтона или гессенцы — наемники англичан?

— Ах вон оно что. Может, и были гессенцы среди моих родичей, точно не скажу. Но я сейчас о тех, кого немного знаю. Они сражались на стороне колонистов. И если тебя интересует, на чьей я стороне в этой войне, уж не на германской ли, не надо заниматься моей генеалогией. Лучше прямо спросить.

— Хорошо. Так на чьей?

— Не на германской. Если Германия и другие страны — враги Соединенных Штатов, то нет, я не на их стороне. Вот если бы немцы сражались ну, допустим, с итальянцами, тогда я был бы за них, так же как за Йель против Гарварда. Ну может, не так же, поспокойнее… А я что, Сидни, под подозрением? Похоже, что так.

— Ну что ты. Признай, однако же, что к войне ты довольно равнодушен.

— А чего ты ожидал? В Национальную гвардию, когда начались военные действия в Мексике, я не попал. Это можно было предвидеть, и все же я попытался, просто так, на всякий случай.

— Ну да, тут тебе вряд ли что светило.

— Вот-вот, и я о том же и никаких аплодисментов за предпринятую попытку не жду. И все же сунулся, чтобы потом не было разговоров. — Сверкнула молния, друзья замолчали в ожидании удара грома. Пол грузно переменил позу, скрестил ноги и потер лодыжку. — Пожалуй, вот что тебе стоит усвоить, Сидни: мои предки расселились в этих краях, и по прошествии ста лет их именами стали называть городки и селения еще до того, как Тейты только задумались о переезде из Англии. Даже больше ста, скорее двести. Девичья фамилия моей матери — Альбрехт. Нынче вечером я дам тебе книгу — семейную историю Альбрехтов. Полистай перед сном, весьма поучительно. Насчет Колдуэллов ничего не скажу, пожалуй, мы осели здесь позже их, но если завтра у тебя будет время, можно съездить кое-куда, я б показал семейные надгробья с датами жизни и смерти.

— Я понял, Пол, — улыбнулся Сидни. — Извини.

— Ладно, покончим с этой чушью. Я тоже хорош. Расхвастался родословной перед тобой вместо того, чтобы сорвать злость на каком-нибудь сукином сыне, который и ответа-то не заслуживает… Какие планы на вечер?

— Да просто поболтал бы с тобой. А вообще не думал, — сказал Сидни. — Тихо-то как здесь.

— Поболтать — отличная идея, но, если хочешь, можно было бы организовать пару столов в бридж или в покер сыграть… Да, между прочим, ты ведь вроде не член масонского клуба?

— Нет.

— Сегодня в «Святыне» покер, но там строго — пускают только членов.

— Вроде бы жарковато для покера, а?

— Пожалуй, даже вентиляторы не очень помогают… Ладно, не хочу тебя сбивать с пути истинного, к тому же и для этого дела сегодня жарковато, но можно поехать в Ридинг, по дороге освежиться, а там кто знает? Может, и развлечемся. В конце концов, слишком жарко для таких забав не бывает.

— Ладно, посмотрим, как после ужина настроение будет.

— Я две недели провел с родителями, так что вполне созрел для амурных утешений.

— Давай сменим тему, идет миссис, как ее там, — остановил его Сидни. — Под дождем освежимся.

— Ужин будет готов через пять минут, — послышался из-за стеклянной двери голос миссис Лихтенвальнер, — так что не угодно ли молодым людям вымыть руки?

— А на ванну уже времени нет? — осведомился Пол.

— Раньше было, а теперь нет. Вовремя надо думать, вместо того чтобы болтать. Я приготовила творожники, а они ждать не будут, пока вы там плещетесь. Не знаю, как вы, мистер Тейт, но Пол меньше часа в ванне не проводит. Бедняжка, мылиться-то ему сколько приходится.

— Да, когда она меня намыливала, — с непроницаемым выражением проговорил Пол, — мы славно время проводили, но теперь у нее кто-то другой появился.

— Замолчите, Пол Райхельдерфер, что это вы такое говорите, — запричитала миссис Лихтенвальнер. — В последний раз я вас мыла в трехлетием возрасте.

— Да будет вам, перед Сидни нет нужды притворяться, он все мои тайны знает.

— Все до единой, — подтвердил Сидни.

— Ну вот, и вы туда же, мистер Тейт. А ну как кто-нибудь услышит, Ламар или кто еще. Поднимайтесь в ванную, живо.

Поговорить за едой друзьям не удалось — став у кухонной двери со сложенными на груди руками, миссис Лихтенвальнер повествовала о заботах прожитого дня, о разговоре с недавно нанятой служанкой (которой не было разрешено подавать еду), о текущем ремонте дома — и все в мельчайших деталях.

— Вы сегодня поздно вернетесь, Пол? В церкви служба, я буду дома около девяти, дверь запирать?

— Да, миссис Лихтенвальнер, скорее всего мы задержимся. Может даже, загуляем до завтра. Не исключено, что поедем в Ридинг, разомнемся кое-где.

— Право, мистер Тейт, он думает, что водит меня за нос такими речами. Говорит ужасные вещи, да так, что они кажутся еще более ужасными, и, видно, я должна считать, что раз они такие ужасные, то он на них не способен. Но знаете, что я вам скажу — вполне способен. Ими-то он и занят, а думает, что провел меня. Да ни за что. Я слишком долго живу на свете. И знаю мужчин, с которыми он проделывает эти делишки. Я по именам могу их назвать. Бездельники из «Святилища», бездельники из бильярдной.

— А нынче прибавится еще и бездельник из Форт-Пенна, — подхватил Пол.

— Ну уж нет. Только не мистер Тейт. Когда женат на такой женщине, как миссис Тейт, на других не заглядываются. Я слишком долго живу на свете.

— Ладно, Сидни, пойдем-ка лучше, а то она вконец испортит нам вечер. — Пол делал вид, что игра продолжается, но все трое понимали, что разговор вышел за пределы соленых шуточек. Пол и Сидни встали из-за стола, пожилая женщина слегка поклонилась и пожелала им доброй ночи с выражением, в котором читались одновременно осуждение и мольба.

Мужчины вернулись на веранду. По дороге Пол прихватил из буфета бутылку французского мятного ликера. Он бросил в бокалы по кубику льда, разлил ликер, и оба раскурили сигары. Дождь кончился, воздух посвежел.

— Я рассказывал тебе про нее? — осведомился Пол.

— Ты имеешь в виду ее прошлое? Нет.

— Ее мужа убили, дай подумать, тридцать или даже больше лет назад. Точно, больше. Я это помню по слухам. Он похаживал к какой-то женщине здесь, в городе, к жене железнодорожника, ну, муж застукал их у себя дома и разрядил оба ствола, впрочем, может, двустволок тогда еще не было. Так или иначе, он застрелил их, а потом и себя. То ли она ждала ребенка, то ли ребенок уже родился. Короче, он не выжил.

— Чей ребенок? Убитой?

— Нет, миссис Лихтенвальнер. Про эту часть истории я никого особенно не расспрашивал. Знаю только это — либо она была в интересном положении, либо младенец умер вскоре после этой истории. По-моему, она даже какое-то время провела в психушке, а потом моя мать вытащила ее оттуда и предложила работу.

— О Господи.

— Что такое? — вскинулся Пол.

— Не знаю, не мое это дело, но, учитывая все эти беды, мне кажется, ты слишком вольно с ней разговариваешь.

— Это психология, Сидни. Предоставь таких людей, как миссис Лихтенвальнер, самим себе, и ты рискуешь нажить сильную головную боль. Как только услышу эту бодягу про церковь, сразу выдаю ей по первое число, как только закон дозволяет.

— И ты всегда так с ней разговаривал?

— Начиная с Йеля. Она тогда глаз на меня положила, ну я, естественно, дал ей от ворот поворот, послал куда подальше, но потом узнал, как все было, и пошли такие разговоры. Это вроде как лечение. Знаешь, если привыкаешь к какому-то лекарству, оно перестает на тебя действовать. Маленькая доза может и убить, а большая — как рюмка бенедиктина.

— Как же, как же, знаю, — поддакнул Сидни.

— Она мне всегда нравилась, и я ей тоже. Между нами, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, она позволяла мне забавляться своими грудями.

— Да ну?!

— Точно, и не делай таких удивленных глаз. Ты что же, хочешь сказать, что дома никогда не баловался со служанками?

— Нет… У себя нет. Был, правда, у меня приятель, мы у него дома с экономкой боролись, ну и, кажется, у меня тогда был оргазм.

— Какая разница? — пожал плечами Пол. — Только с миссис Лихтенвальнер я не боролся.

— А больше вы ничем не занимались?

— Нет. Достаточно и того, что было.

— И чем же все кончилось? То есть я хочу сказать, что, если бы ей захотелось, наверняка до конца довела.

— А как у тебя с экономкой кончилось? Ты либо испугался, либо противно стало. У меня ни то ни другое, я просто влюбился в девочку своего возраста. Такая невинная отроческая любовь. К тому же я вскоре уехал в пансионат.

— А миссис Лихтенвальнер симпатичная была? Когда домой приехал на каникулы, желания продолжить игры не возникало?

— Может, и возникало, но ничего не было. Видишь ли, мне кажется, она сама себе не признавалась в том, что и ее это заводит, а ведь я вырос, притом неожиданно очень быстро. Как-то я приехал домой из пансионата в своих первых настоящих брюках, и скорее всего миссис Лихтенвальнер про себя подумала: ну вот, мужчиной стал. Тот, кому она позволяла играть своими грудями, он… словом, в том греха нет. Я был ребенком. Но брюки — иное дело. Их носят мужчины. Что же до меня, то я дорос до такого возраста, когда ждешь не дождешься первого визита в публичный дом.

— Так ты же вроде влюбился в какую-то сверстницу.

— Да, только как-то у тебя все слишком гладко получается, Сидни. Ты вырос в Нью-Йорке, а в больших городах детей, видно, по-иному воспитывают. А в таких городках, как наш, уже в десять лет знаешь адреса публичных домов и всех тамошних шлюх. Не обязательно ходишь, но говорить — говоришь. Я знаю ребят, кого приводили в публичные дома собственные отцы.

— Мне тоже приходилось об этом слышать.

— Это хорошо. В таком случае, может, тебе приходилось слышать о молодых людях, влюбленных в приличных девушек и в то же время посещающих публичные дома? Держу пари, приходилось.

— Точно.

— Ну так это как раз мой случай. Я был влюблен в одну девчонку, но рассказать-то тебе хотел о миссис Лихтенвальтер. В игры с ней играть я перестал, но неравнодушен остался, и когда поступил в университет и занялся психологией, часто думал, особенно после того, как прочитал в книгах, что немало подростков балуются со зрелыми женщинами и немало зрелых женщин балуются с подростками. В общем, я стал думать о ней как врач, она стала моим пациентом. Вот потому-то я с ней так откровенен. Она думает, что я говорю так, чтобы скрыть свои… э-э… похождения, а что на самом деле стоит за этим, не знает. А я, можно сказать, ланцетом орудую, смотрю, чтобы не скопилось слишком много гноя.

— А врачом ты никогда не хотел стать, Пол? — спросил Сидни.

— Было дело, но, узнав, чего это будет мне стоить, раздумал.

— Так ведь у твоего отца куча денег. Уверен, он был бы в восторге.

— Деньги — не единственная форма оплаты. Время. Занятия. Упорный труд.

— «Фи бета каппа», — подхватил Сидни.

— Ну, в этом-то как раз нет ничего трудного. Туда я вступил, потому что родители послали меня в Йель получить образование, а если хочешь получить образование, надо учиться, а если учишься в Йеле, «Фи бета каппа» тебе скорее всего не избежать. Так что этим я обязан родителям. Но, получив образование, по крайней мере в удовлетворяющем их объеме, я решил, что теперь можно подумать и о себе, расслабиться, а у врача, каким я хотел стать, времени на это нет.

— И каким же ты хотел стать врачом?

— Психиатром. Не каким-нибудь там шарлатаном, не френологом и даже не нейрохирургом. Скажем, психопатологом. Психологом, неврологом — черт, всем вместе. В общем, мне хотелось бы стать врачом, который занимается такими случаями, как у миссис Лихтенвальнер, только гораздо более сложными, и помогает людям. Такая профессия сейчас только развивается. Ты вообще о ней ничего не слышал, да и я мало что знаю. У обычных врачей на психологию не хватает времени, а это психология. В буквальном смысле психология означает изучение сознания, духа, души. Но это и нечто большее. Ладно, поехали в Ридинг. Я свое решение принял много лет назад, и заключается оно в том, что, как только потянет, я отправляюсь в Ридинг. Тебя тянет?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Сидни.

Пол начал было подниматься в кресле, но снова сел.

— Минуту. — Он раскурил сигару и бросил быстрый взгляд на приятеля. — Да, неважным бы я стал врачом. И хозяин из меня плохой, и друг никудышный.

— Что за чушь, — запротестовал Сидни.

— Ты уже двенадцать часов в городе, — продолжал Пол. — И ты, только не спорь, приехал за поддержкой. За какой-то поддержкой. Даже если это просто встреча с другом. А я? Сначала делами занимался, потом о себе принялся болтать, теперь вот о своих удовольствиях думаю. Право, тебе следовало бы врезать мне как следует.

— Ни за что. Ты прекрасный хозяин. Лучший.

— Если бы ты вышел на улицу и забросал меня камнями, это было бы только заслуженно.

— Ну, я не собираюсь этого делать, — засмеялся Сидни.

— Знаешь, почему мне так стыдно? Потому что я знаю, зачем ты приехал, а про себя знал с самого начала. Грейс, верно?

— Да, мы расстаемся. Как ты узнал?

— Что ж, придется дружеской откровенностью компенсировать недостаток участия и нечуткость. Я слышал, что у вас что-то не ладится.

— Почему не ладится, тоже, наверное, слышал?

— Да, и это тоже. — Пол вытер пот со лба.

— Бэннон?

— Да, Роджер Бэннон, — подтвердил Пол. — Я знаю его. Правда, в последнее время не встречались.

— Он в армии. Мобилизован.

— Не в том дело. Он избегал меня еще до мобилизации. Знает, что мы с тобой друзья.

— Жаль, черт возьми, что этот сукин сын не избегал моей жены так же успешно, — заметил Сидни.

— Точно.

— Ладно, что там ходить вокруг да около, тем более с тобой. У нее был с ним роман, они спали бог знает сколько раз, целую тайную систему придумали, как перезваниваться и назначать свидания. Она сделала меня рогоносцем, опозорила детей, обесчестила себя, в общем, что там говорить. Если хочешь увидеть невменяемого, то вот он, перед тобой. И в психушку не надо ходить. Если бы ты стал врачом, каким хотел стать, один как минимум пациент тебе обеспечен. Сомневаюсь только, что ты бы мог мне помочь. Мне конец, до донышка вычерпан. О Господи всемогущий! Ну как она могла так поступить со мной, как вообще может один человек вести себя так по отношению к другому?! Я жил только ради нее, ее жизнь стала моей жизнью. Я все делал по чести, всегда был ей верен. Ничего себе не позволял, помогал воспитывать детей, удерживал от ошибок в воспитании так, что она даже не замечала этого. И любил. Ну, о любви что уж и говорить… Если не возражаешь, Пол, я бы выпил немного виски.

— Конечно, вон бутылка.

— Давай прихватим ее с собой и поехали в Ридинг. Нас бесценный Ламар повезет?

— Нет, сам за руль сяду.

— Это хорошо, можно не стесняться в выражениях.

Они вышли на садовую дорожку, ведущую к гаражу.

— Нет, ты вовсе не плохой хозяин и не плохой врач, — сказал Сидни. — За все это время я в первый раз выговорился. И ты единственный человек, с кем я могу себе это позволить. Уже лучше себя чувствую.

— Правда? Хорошо, коли так, — с сомнением проговорил Пол.

— Честно говоря, еще нет, но уже на пути, так что не беспокойся за меня.

Зеленый «локомобиль», вымытый, протертый, ждал их у входа в дом.

— Тут цельный верх, — заметил Сидни, — давай-ка поднимем.

— Если снова дождь пойдет, нам не опустить, — возразил Пол. — По правде говоря, он всегда опущен.

— А, теперь вижу, — Сидни присмотрелся к машине повнимательнее, — такая конструкция. Ладно, может, воздуха и так хватит.

— Если хочешь, можем откинуть ветровое стекло.

— Пожалуй, стоит, потому что я собираюсь прикончить эту бутылку еще до того, как мы окажемся в Ридинге. Не в одиночку, конечно. Надеюсь, ты присоединишься ко мне, когда я вспомню о приличиях и предложу глоток-другой.

Они выехали из города, и Сидни начал раз за разом прикладываться к бутылке.

После очередного глотка он нарушил молчание:

— Знаешь, странный ты малый, особенно для свидетеля на свадьбе.

— А что?

— А то. Мне кажется, ты бы мог стать по-настоящему хорошим врачом. Ты позволил мне сорваться с катушек и в результате выпустить пар.

— Только временно, Сидни, только временно. Ты сам знаешь.

— Пусть так, и все равно это надо было сделать. Но есть кое-что, чего ты не сделал. Ты даже не попытался оправдать Грейс.

— А какой в этом смысл?

— Может, и никакого, но ты был свидетелем на моей свадьбе, и когда дело так оборачивается, от свидетеля ждешь, что он хотя бы попытается залатать дыру.

— Между двумя такими упрямцами, как Грейс и ты? Да ни за что. К тому же, может, и к лучшему, что вы расстаетесь.

— Вот это уже интересно. Почему же? — спросил Сидни.

— Наверное, не стоило так говорить, но слово не воробей, — виновато улыбнулся Пол.

— Ты хочешь сказать, что я напрасно женился на Грейс?

— Не то чтобы напрасно, но, может, это действительно была ошибка. Знаешь, Сидни, тебе нужна была работа, какая-то профессия. Ведь, как бы ты ни трудился на ферме, тебя никто так и не признал фермером, а отсюда внутренняя неудовлетворенность.

— Может, ты не знаешь, но ферма теперь моя. Я выкупил ее два года назад.

— Действительно не знал, но это только доказывает мою правоту. Если уж не знал я, твой лучший друг, то откуда об этом знать жителям Форт-Пенна?

— А вот на это мне совершенно наплевать.

— Вот именно. Ты купил ферму тайком от всех, так чтобы можно было с удовлетворением сказать самому себе: «К черту всех этих ублюдков, которые думают, что я живу за счет Грейс. Я-то знаю, что это не так». Да только такое удовлетворение недолговечно. Рано или поздно захочется все рассказать тем же самым ублюдкам, но ты ведь Сидни Тейт, и на это ты ни за что не пойдешь. И стало быть, замкнешься в себе.

— Не думаю. Поверь, мне вполне хватало понимания, что я сам себя обеспечиваю и даже больше, чем просто обеспечиваю.

— Не вполне, иначе бы ты так не сказал: «обеспечиваю и даже больше, чем просто обеспечиваю». Надо, чтобы еще кто-нибудь это знал, пусть всего один человек, например я. Таких самодостаточных людей, о каких ты говоришь, просто не существует на свете. У тебя это получается лучше других, но, поверь мне, Сидни, рано или поздно тебе понадобится общество. Не обязательно много людей. Может, всего один. Но уже то, что тебе хоть кто-то да нужен, доказывает… ну я, собственно, уже сказал, что это доказывает. Так крошится лед, так умирает иллюзия самоудовлетворенного одиночества. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Иными словами, если мне нужен кто-то один, то могут быть нужны и все?

— Если речь идет о возможности прожить всю жизнь в одиночку, самому по себе, то да, верно.

— Но я ведь и не жил в одиночку. У меня были Грейс, дети.

— Да, но прими во внимание, что у мужа с женой совсем особые взаимоотношения, особенно если они живут вместе так долго, как вы с Грейс. Ты привык жить с этой женщиной, так что это не просто либо свой, либо посторонний. Она — часть тебя самого. Дети не в счет. У меня своих нет, но, по-моему, твои дети еще недостаточно выросли, чтобы считаться людьми. Покуда они зависят от тебя в главном — еда, крыша над головой, — они не совсем люди. Это, скорее, разумные животные, плюс, конечно, твоя любовь.

— Наверное, ты прав, приятелей у меня хватает — в Форт-Пенне, Нью-Йорке, Бостоне, Лондоне. Некоторых ты знаешь — Шофштали, Уоллы — словом, вся эта публика, — а с некоторыми, наверное, не знаком: Виктор Смит, Перси Хоштеттер из банка, Оскар Тиллингхаст, это полицейский-регулировщик… Впрочем, нет, Оскар на Грейс молится. Но в общем, в повседневной жизни я сталкиваюсь с массой людей.

— Кто такой Виктор Смит?

— О, это занятный старый чудак, он держит в Форт-Пенне шорную лавку.

— Тогда его я исключаю. Он — часть Форт-Пенна, а ты никогда не считал себя частью Форт-Пенна. Не обманывай себя, да и меня, Сидни. Ты не ищешь приятелей среди занятных старых чудаков — владельцев шорных лавок.

— Вот ты, например.

— Я — да, конечно. Но ведь я не из Форт-Пенна. Впервые мы туда оба приехали поездом, так что в твоих глазах я там был почти таким же чужаком, как и ты сам.

— Ладно, пусть так, но к работе-то какое это имеет отношение?

— Самое прямое. Работай ты в магазине или банке или специальностью какой овладей, тебе бы пришлось каждодневно сталкиваться с горожанами, помогать им, конкурировать, но в любом случае — видеться, узнавать, точно так же, как они узнавали бы тебя и привыкали к твоему присутствию в городе, как ты привык к ним. За два-три года ты бы примелькался, и даже твой нью-йоркский акцент никто бы не замечал.

— Извини, конечно, но если уж говорить об акценте, то с вами, немцами, сравниться трудно. Когда я впервые оказался в этих краях, понимал вас с не меньшим трудом, чем вы меня.

— Не в этом дело, можешь хоть на литературном немецком говорить. Главное, ты — другой. Я не утверждаю, что за пять лет у тебя бы изменился акцент. Для любого встречного он оставался бы новым и чужим. Но они же, эти встречные, воспринимали бы тебя иначе, как своего. А ты — их. Это люди, с которыми ты работаешь, живешь. Они бы привыкли к тебе.

— Как мило с их стороны.

— А что? Ты принадлежишь меньшинству, и это им приходится привыкать к тебе. Все справедливо. Ты чужой, и меняться — не их удел, а твой. Или не меняться. Но в любом случае привыкать друг к другу.

— И тебе кажется, я мог бы в конце концов стать своим? Если не возражаешь, еще глоток этого славного пенсильванского виски. Ты как, присоединишься? — Сидни отпил немного, передал бутылку Полу, и тот последовал его примеру. — И тогда если бы у меня была работа, то и с Грейс мы бы поладили?

— Ну же, ну, Сидни, ты опять все упрощаешь. Тебе хотелось, чтобы все было гладко, а в жизни так не бывает. Я сказал всего лишь, что, если бы у тебя была работа, ты больше встречался с людьми и имел шанс им понравиться, потому перестал бы казаться в Форт-Пенне досадной помехой.

— Ну а Грейс-то при чем?

— На этот счет я не уверен, потому что только двое знают, как все обстоит на самом деле. Но лично мне ситуация представляется следующим образом: ты не сжился с Форт-Пенном, ты так и не привык к тому, как Форт-Пенн к тебе относится, и, сам себе в том не отдавая отчета, решил, что Грейс — это столько же твоя жена, сколько часть Форт-Пенна. А со временем — что она больше часть Форт-Пенна, чем твоя жена. И таким образом у тебя легко могла развиться привычка отделять себя от нее.

— Да нет, Пол, — возразил Сидни, — все это только твои фантазии.

— Я не говорю, что вы скандалили, я говорю только о том, что ты про себя думал, даже бессознательно.

— Иногда мы толковали на эту тему. Я часто повторял, что форт-пеннская публика у меня как ком в горле, и она вроде понимала, но настаивала, что мне надо как-то с этим справиться, а я говорил, что женился на ней, а не на графстве Несквехела.

— Вполне допускаю, что это ее обижало. Вполне допускаю, что про себя она тоже считала тебя чужаком. Потому что Грейс, если только она не изменилась, всегда было наплевать на то, что происходит за границами этого самого графства.

— Ну, должен сказать, что у нее было чем себя занять внутри этих границ. Насколько я понимаю, она и с этим сукиным сыном Бэнноном встречалась там же, в округе, на соседней ферме… Так и если уж сложилось все, как сложилось, думаешь, правильно, что мы разбегаемся?

— Наверное, да. Что до меня, то я вообще не мог бы прожить с одной женщиной больше месяца. Слишком дорожу своей независимостью.

— А что, если бы ты вдруг женился на той девчонке, в которую был влюблен, когда тебе было тринадцать лет?

— Мне бы каждый день следовало становиться на колени и благодарить Всевышнего за то, что этого не произошло. Она живет в нашем городке. Благотворительностью занимается, церковные ужины устраивает и все такое прочее.

— Давай выпьем за это, — предложил Сидни.

— Хорошая мысль, — с готовностью согласился Пол. — Слушай, а так ведь и дорога короче кажется.

— Ну да, я потихоньку прихожу в себя. Все хорошо, Пол. Гора с плеч, у меня такое ощущение, будто я не о себе, а о ком-то другом говорю.

— Вот это хорошо.

— И даже любопытно становится, кого же мы с тобой сегодня трахнем.

— Ну, в этом ты можешь положиться на Мини Фауст.

— А кто это, наша хозяйка? Мы туда же, что и тогда, помнишь, много лет назад?

— Нет, конечно.

— Это плохо, — вздохнул Сидни.

— Почему?

— Было бы в этом, не знаю, как сказать, что-то знаковое. Вроде бы круг замкнул. А так прямо перед женитьбой я пошел в один публичный дом, а сейчас, когда мы порвали, иду в другой.

— Может, еще сойдетесь, разве скажешь наперед? Скажем, когда ты с войны вернешься.

— Может быть, может быть. Бэннон уехал. Все может зависеть от того, кто вернется первым, — продолжал Сидни. — Видит Бог, Бэннона она не любит… Санбери. Вот как называлось это место. Ты с тех пор бывал в Санбери, Пол?

— Проезжал на поезде.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? Ты был моим свидетелем на свадьбе, и ты же привел меня сюда. Предполагал ли ты, что все так кончится?

— Ничего такого я не предполагал. А может, ничего еще не кончилось.

— Еще как кончилось, старина, еще как кончилось.

— Ну, вот и приехали, — сказал Пол, останавливая машину.

— Вот это самое место? Причем образец респектабельности среднего класса. Глазам не верится. Я-то ожидал какой-нибудь безвкусицы, шика, чего-нибудь в духе дома Шофшталей. Не будет бестактно спросить, как там у вас с Конни Шофшталь? Добился своего? Грейс всегда считала, что вы составите хорошую пару.

— Будет. Но ответ — нет. По-моему, с ней вообще никто ничего не добивался.

— По-моему, тоже. Ну ладно, что дальше?

— Следуй за мной. — Пол открыл дверь трехэтажного кирпичного дома, и они с Сидни оказались в вестибюле. Звонить Пол не стал: за стеклянной дверью внутри мелькнуло женское лицо, и дверь открылась.

— Привет, Пол. Смотрю, друга привел.

— Это Сидни Тейт, из Форт-Пенна. А это Мини Фауст.

— Очарован, — поклонился Сидни.

Мини была бледненькая, худощавая, с явно крашенными черными волосами женщина. На ней была английская блузка и юбка, в руках веер из пальмовых листьев с какой-то рекламной надписью. В доме было тихо, как в доме скорби, только издалека, с верхнего этажа, доносились слабые звуки. Мини провела их в переднюю гостиную, и они расселись по местам.

— Как дела? — поинтересовался Пол.

— Да скверно, скверно. — Мини энергично обмахивалась веером. — А вы вроде в отъезде были?

Мини разговаривала с Полом, но не сводила глаз с Сидни.

— Присматриваетесь? — спросил он.

— А я всегда присматриваюсь, — без всякого смущения ответила Мини.

— Да, в Атлантик-Сити ездил, — пояснил Пол.

— Ну и как? При желании я могла бы и там завести дело.

— Понятия не имею, на сей раз никуда не ходил.

— Ясно. Знаете, если бы дела там хорошо шли, люди из Филадельфии меня бы, наверное, туда не пустили. Первая ночь за ними. Повторяю, открыть заведение я бы смогла, но в месяц бы прогорела.

— Вы? С вашими-то деньгами? — удивился Пол.

— Да какие там деньги? На нашем деле много не заработаешь. Если все идет нормально, то на жизнь хватает, но и только. А тут еще, говорят, армейское начальство собирается прижать. Они что там, с ума посходили? Парням нужны девушки. Если нет, начнут друг друга пользовать, и что это тогда за армия? Пока, правда, никто не беспокоит… Вы ведь не занимаетесь политикой, а, мистер Тейт?

— Нет.

— Я так и думала, но раз вы из Форт-Пенна, на всякий случай решила спросить. С Эдом Уотчелом, случайно, не сталкивались?

— Нет.

— Вообще-то он из Аллентауна, близкий друг губернатора и кого только не знает.

— Я с ним знаком, — вставил Пол.

— Знаю, я мистера Тейта спрашивала.

— Вы дело-то как ведете? Девушек со стороны приглашаете?

— С чего вы взяли? — удивилась Мини.

— Больно тихо у вас, — пояснил Сидни.

— Что ж, приятно слышать. Такое заведение держу. Спросите Пола.

— Угу, — промычал Пол.

— Она такое заведение держит, Пол? — послушно спросил Сидни.

— Угу.

— Что выпьете? — спросила Мини.

— Я бы не отказался от виски, но, коль скоро мы здесь, надо и женскую красоту посмотреть.

— Не гони лошадей, Сидни, — остановил его Пол, — всему свое время.

— Какое виски? — спросила Мини.

— «Олд Оверхолт».

— А еще? Воды, пива?

— Воды, пожалуйста.

Мини вышла из комнаты, и через минуту, с подносом, на котором стояла непочатая бутылка «Олд Оверхолт», появилась женщина лет тридцати или чуть больше в черном наряде с глубоким декольте и разрезом на юбке, обнажающим бедро. Она поставила бутылку на стол, улыбнулась и вышла с пустым подносом. Вслед за ней, таким же манером и в платьях того же фасона, одна в голубом, другая в красном, появились девушки с бокалами и графином воды.

— Улавливаешь? — спросил Пол. — Они ничего и никого не предлагают. Ты сам должен выбрать.

В этот момент вернулась Мини и стала открывать бутылку.

— Ну как, понравились девушки?

— Если говорить об этих трех, я бы остановился на той, что в красном, — сказал Сидни.

— Что ж, и впрямь славная девчушка. Она у меня около года. Но можете посмотреть и других.

— А сколько их всего у вас? — спросил Сидни.

— Таких сведений не разглашаем, мистер Тейт, — отрезала Мини, подавая мужчинам бокалы. — Но уверена, что вам понравится другая, Сарита.

— Сарита? Странное имя, — удивился Сидни.

— Оно из двух составилось: Сара и Рита. Получилось Сарита, — пояснила Мини.

— Ясно. Что ж, посмотрим на Сариту.

Мини снова вышла из гостиной, и буквально тут же появилась высокая, очень молодая крашеная блондинка в белом платье. В руках у нее был лакированный китайский портсигар. Она протянула его мужчинам, зажгла спичку и, ни разу не улыбнувшись, вышла.

— Надо полагать, это и есть рекордсменка Сарита, только мне она показалась холодной консервированной сельдью.

Вернулась Мини.

— Я слышала, что вы сказали, но, уверяю вас, мистер Тейт, это не так. Она делает все, что пожелаете. Большинство моих девочек тоже, хотя и не все, но Сарита предоставляет выбор вам.

— А мне она понравилась, — сказал Пол.

— Я так и думала. Берите, Пол, не пожалеете, — предложила Мини.

— Давайте-ка еще раз посмотрим на ту, что в красном, — попросил Сидни.

— Вы ей понравились, я слышала, она сама говорила, — сказала Мини, изобразив на лице что-то максимально похожее на улыбку.

— Как мило, — заметил Сидни. — Может, это мне стоит взять с нее деньги?

— А вот насмехаться совершенно не обязательно, мистер Тейт.

— Ладно, — уступил Сидни и, не обращая больше внимания на хозяйку, налил себе на два пальца виски. Мини вышла, и на ее месте появились Сарита и девушка в красном.

— Меня зовут Консуэло, — сказала она, закидывая Сидни руку за шею. — Сразу пойдем наверх, или хочешь еще немного посидеть здесь?

— Пошли, — поднялся Сидни. — Если, конечно, эта парочка не против.

Сарита уже сидела у Пола на коленях, а он расстегивал бретельки ее платья.

— Мини не любит, когда внизу, — сказала Сарита.

— А я люблю, — отрезал Пол. — У тебя есть возражения?

— Вот уж мне-то совершенно все равно, только с Мини договорись.

— Я так понимаю, нас отпускают, — сказал Сидни.

Консуэло провела его наверх, в неожиданно просторную комнату в глубине дома. Впрочем, она и должна была быть такой, чтобы вместить составленные вместе двух- и односпальную кровати с десятком подушек различных размеров, форм и цветов, разбросанных по красному шелковому покрывалу. Сама постель была низкой.

— Тут и упадешь, не ушибешься, — сказал Сидни.

— Почему же, бывает, — возразила Консуэло. — Вот я, например. Смотри. — Она раздвинула юбку в месте разреза.

— Больше похоже на следы от укуса, — усмехнулся Сидни.

— Это синяки, дурачок. Потрогай, даже маленькая шишка осталась.

— Верно, есть маленькая шишка. А можно ту, что побольше, потрогать?

— Если хочешь.

— Мм…

— Может, хватит пока? Не торопись. — Консуэло отстранилась, закинула руки за голову и ловко вынула какие-то булавки. Волосы рассыпались по плечам.

— Как тебе моя королевская корона? — спросила она.

— Нет слов. Впервые такое вижу.

— Один мой приятель любит, когда я расхаживаю перед ним с распущенными волосами. Ему напоминает это какую-то детскую любовь.

— А она что, тоже являлась ему с распущенными волосами?

— Не знаю. Наверное, да, раз вспоминает.

— А что потом с ней было? Умерла, постарела, может, просто волосы перекрасила?

— Ну откуда ж мне знать, дурачок? — Консуэло пристально посмотрела на Сидни. Заметно было, что она готовится провести необычный вечер. Девушка повернулась к нему спиной и принялась разглядывать себя в большое зеркало, закрепленное на двери, ведущей в ванную.

— Знаешь, чего мне хочется, малыш? — неожиданно оживилась она.

— Нет, но ты получишь что хочешь, если будешь называть меня не малышом, а Сидни.

— Сидни? Такое имя не каждый день слышишь.

— Останусь тут на неделю, — привыкнешь.

— Если ты об этом, то завтра у меня выходной. К сестре в Ньюарк надо съездить. Мы давно договаривались, письма друг другу писали, так что, если подведу ее, голову свернет.

— Ясно.

— На завтра можешь взять другую девушку, а послезавтра я вернусь.

— Нет, это будет не то, — покачал головой Сидни.

— Откуда ты знаешь. Может, даже лучше. Я ведь не знаю, что тебе нравится. Наверняка чтобы с выдумкой. Но не слишком, надеюсь. Кое-чего я не делаю.

— Как это?

— Там видно будет, может, тебе самому не захочется. Сарита — другое дело, она у нас совсем недавно, но мужчины говорят, на все способна.

— Она целуется?

— Целуется? Конечно. То есть не понимаю, как это целуется?

— Просто целуется.

— Да, ясно, но как целуется? Мы все целуемся. Как можно работать у Мини и не целоваться?

Сидни кивнул.

— А за руки Сарита держится?

— То есть?

— Просто за руки. Берет твои руки в свои и держит. Так как?

— И все?

— И все. Иди сюда, покажу.

Консуэло сразу направилась к нему, но неохотно, с гримасой на лице. Сидни протянул руку, она взялась за нее, он мягко усадил девушку рядом с собой на кровать, несколько секунд удерживал ее руку в ладонях, потом отпустил.

— Что-то в этом роде.

— Господи, ну и чудак же ты, — сказала девушка. — И это все?

— Все, что я имею в виду, говоря «держаться за руки».

Она на секунду задумалась и покивала головой, словно призывая на помощь смекалку и опыт, чтобы определить клиента в ту или другую категорию.

— Наркотики принимаешь? — спросила она.

— Нет. С чего это ты взяла?

— Да, не похоже, это я так. Есть у меня знакомые, что принимают, да я и сама баловалась, пока за ум не взялась. А спросила потому, что есть такие, кто дозу примет, а потом просто трогает меня и от этого тащится. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, но, боюсь, у меня не такие нежные пальцы. Взгляни-ка.

— А ведь и верно, пальцы у тебя, как у шахтера или сезонного рабочего. Слушай, нам не положено спрашивать, но ты как зарабатываешь на жизнь? На землекопа вроде не похож. И речь как у благородного. Но руки!

— Я фермер.

— A-а, ясно, фермер-джентльмен.

— Пусть так, фермер-джентльмен.

— А жене твоей нравится… ой, извини.

— Ничего страшного.

— Клиент говорит — мы слушаем, и если Мини хотя бы заподозрит, что я расспрашивала тебя о личной жизни, выгонит и назад не возьмет.

— Так о чем ты хотела спросить? Моей жене нравится что?

— Что ты ее гладишь такими руками. Ты поэтому спрашивал, держится ли Сарита за руки? Может, ты это любишь? Любишь прикасаться к женщинам своими грубыми ладонями. Я же вижу, ты чудной. Но ничего, Сидни, все нормально, чего отказываться от своих привычек ради меня? Когда работаешь в первоклассном заведении вроде нашего, ко всему привыкаешь. Все мужчины разные.

— А почему тебе кажется, что я чудной?

— Потому что чудной. А что, разве не так? Ты только не злись. В конце концов, у каждого свои странности. Я же не говорю — голубой. Это женщины всегда чувствуют. Но есть что-то такое, какие-то мелочи, без которых не получаешь удовольствия.

— Весьма поучительно. Знаешь что, давай выпьем чего-нибудь.

— Именно это ты обещал, когда я обещала не называть тебя малышом? Как насчет грога? Грог с мятой пробовал когда-нибудь?

— Да, и не прочь повторить.

Консуэло встала, подошла к переговорному устройству и подула в мембрану.

— Мисс Мини, четыре грога, пожалуйста. Слушай, — она повернулась к Сидни, — почему бы тебе не скинуть с себя что-нибудь? Пиджак, воротничок, галстук. Разве плохо остудиться немного после такой жары?

Сидни снял пиджак, галстук и рубашку.

— Вот это мускулы, — присвистнула Консуэло. — Пари держу, никто бы не сказал, что фигура у тебя не фермерская. Внешность обманчива, это уж как пить дать. Знаешь это выражение: не суди о книге по обложке? Со стороны и не подумаешь, что у тебя такая гора мышц и мозолистые руки. Загар — да, как у фермера, но ведь и игроки в гольф, что в Беркшире играют, тоже загорелые… Слушай, один мне как-то такую историю рассказал. Живет по соседству с клубом фермер. Однажды он распахивал поле и нашел два мячика для гольфа. Ну, ты знаешь, как они выглядят. Он принес их домой, жена поглядела и сказала: «Это еще что такое?» Фермер ответил: «Это? Это мячи от гольфа». «Мячи от гольфа? — переспросила она. — В таком случае в следующий раз, когда подстрелишь гольфа, не приноси его мячи домой». Она решила, что гольф — это какое-то животное.

— Забавно, — усмехнулся Сидни. — Но знаешь что, Консуэло, давай все же вернемся к моим странностям. Может, поподробнее объяснишь?

— А я-то надеялась, ты не вспомнишь. Вижу, зря разговор завела.

— Вовсе нет, может, как раз напротив.

— Почему? У тебя что, проблемы с женушкой? Я же вижу. Ты ведь по заведениям не шатаешься?

— Нет.

— Так я и подумала.

— Почему?

— Потому что ты здесь не чувствуешь себя как дома.

— Самое смешное, что как раз чувствую, — расхохотался Сидни. — Эта комната напоминает мне нечто очень знакомое.

— Да? И что же? Какую-нибудь комнату дома?

— Нет, но комнату, которую я очень хорошо знаю.

— Ну, так на то мы и существуем. Если мужчине дома чуть-чуть не хватает, а это и есть половина нашей клиентуры, мы восполняем. С годами жена толстеет или становится холоднее. Я не говорю, что это твой случай, но приходят сюда чаще поэтому. И приходят по адресу. В наших девушках можно не сомневаться. Отсюда ты домой никакой дряни не притащишь. Мини заставляет нас каждый понедельник проверяться, каждый. Не важно, сколько у нас было клиентов за неделю и были ли вообще. Мы каждый понедельник ходим к врачу.

— Весьма обнадеживает, — заметил Сидни.

Раздался стук в дверь.

— Напитки, мэм, — сказала Вилломена.

— Ага, вот и наш грог, — кивнула Консуэло.

Бокалы на подносе принесла в комнату юная девушка, со светло-шоколадным цветом кожи.

— Миссис Мини сказала, если понадобится еще, позвоните. А пока она посылает только четыре, чтобы лед не растаял.

— Заплатить сейчас? — спросил Сидни.

— Нет, сэр.

— А как насчет чаевых?

— Как вам будет угодно, сэр.

Сидни дал ей два доллара, и девушка удалилась.

— Спасибо, Вилломена, — бросила ей вдогонку Консуэло и посмотрела на Сидни. — Красивая для цветной, правда?

— Да. Как ты ее назвала, Вильгельминой?

— Вилломена. Мать ее зовут так же. У нее заведение в цветном районе города, но дочь она устроила здесь, не хочет, чтобы ее в хвост и гриву гоняли. У Вилломены два постоянных клиента. Двадцать — двадцать пять долларов в неделю чистыми. А в заведении матери за сеанс она заработала бы как раз те два доллара, что ты дал ей на чай. Она нам всем по душе, потому что знает свое место и не пытается заигрывать с нашими клиентами. Заметь, она ни разу не улыбнулась и словно бы не заметила тебя, даже спасибо не сказала.

— А должна была?

— Что, заметить? Нет. Но возьми какую-нибудь из белых девиц в нашем деле, которая попроще, дай ей пару долларов чаевых за то, что выпивку принесла, и уже не отстанет. Конечно, если девочка тебе понравилась, я могу позвать ее. Хочешь, никаких возражений. Ну так как, позвать?

— Да нет, мне вроде и с тобой хорошо.

— Хочется верить, но если передумаешь, не стесняйся. Ну что ж, за удачу. — Консуэло подняла бокал с грогом.

— За удачу. — Оба сделали по большому глотку. — Говоря о странностях, ты ведь и сама не без этого, а, Консуэло?

Девушка округлила брови и указала пальцем на дверь. Сидни согласно кивнул.

— Разве только что я не сказала, что у всех свои странности?

Только тут она понравилась Сидни, он уложил ее на подушки и взял как женщину, а не просто тело, за которое заплатил.

Приведя себя в порядок, она вернулась в комнату. Сидни лежал, закинув руки за голову, и глядел в потолок.

— Не вставай, все сама сделаю, — сказала она. И сделала. — Со мной все в порядке, но так тебе будет спокойнее. Не о чем волноваться, когда вернешься домой. Все хорошо, тебе просто надо было отвлечься. Верно? — Консуэло зажгла сигареты и легла рядом с ним. — А я сюрприз получила.

— Да? И что же это за сюрприз?

— Сказать? Ты и есть этот сюрприз.

— Как это?

— Болтал, непонятно о чем, присматривался, прикидывал. А оказывается, тебе просто нужно было расслабиться. Разве не так?

— Наверное. Во всяком случае, сейчас мне хорошо.

— Ну и славно. Не могу понять, женат ты или нет.

— Женат.

— Любопытство сгубило кошку, и все же: что, жена беременна или, может, больна?

— Ни то ни другое.

— Ты не хочешь говорить о ней с проституткой?

— Вообще не хочу говорить.

— Извини. Очень жаль, — добавила Консуэло.

— Не о чем жалеть.

— Да я не себя жалею. Тебя. И ее тоже, но меньше, чем тебя.

— А чего это ты меня жалеешь?

— Я хочу сказать, жаль, что у нее есть кто-то другой. Тут ясновидящей быть не надо. И так все понятно стало, по тому, как ты сказал, что не хочешь говорить об этом. Что ж, надеюсь, если и дальше будешь наезжать в Ридинг, заглянешь сюда и меня позовешь.

— Слушай, а ты, как бы сказать, сама-то что-нибудь чувствуешь?

— Пора брать доллар за ответ на этот вопрос.

— Ладно, заплачу, только скажи.

— Да не в деньгах дело. Просто надоело слышать одно и то же. И все же отвечу. Иногда чувствую, иногда нет. Чаще всего так: завожу мужчину — сама завожусь.

— Как со мной?

— Да. Если бы мы и дальше встречались, может, тогда уже ты меня заводил. Но привыкать нельзя, слишком много сил тратишь, начинаешь думать о ком-то одном, это становится заметно и другим может не понравиться. И вот уже кто-то из постоянных клиентов говорит, что хочет пойти наверх с другой девушкой, а тебя мадам посылает к пьяницам и новеньким. А я терпеть не могу новеньких. После них зубов недосчитаешься. У них, правда, тоже бывают выбиты, но мне-то от этого не легче, и счета от дантиста меньше не становятся.

— А меня ты тоже боялась, потому что новенький?

— Ну да. Ты так странно говорил, и вся эта чушь насчет рук, а потом я увидела твои мышцы. Но по-моему, в глубине души мне не было страшно. К тому же ты друг Пола, а его все любят. Не слышала, чтобы хоть кто о нем дурное слово сказал, мужчина или женщина. Для меня до сих пор загадка, почему его так и не прибрала к рукам какая-нибудь немецкая девчонка… К слову, вы с ним на ночь-то остаетесь?

— Как он скажет. Спрошу.

— Отдыхай, сама узнаю.

Консуэло накинула халат, вышла из комнаты и отсутствовала так долго, что Сидни допил второй бокал грога и задремал, а когда проснулся и увидел ее на краю кровати, сразу подумал, что она, должно быть, успела переспать с Полом.

— Ты так сладко спал, — сказала она.

— Ну, что сказал Пол?

— Говорит, что готов остаться, но самое позднее в восемь утра должен уехать. Если для тебя это слишком рано, спи дальше, он вернется во второй половине дня, после работы. В общем, решай.

— Ладно, остаюсь, а в восемь поеду с ним.

— Позавтракать можешь здесь. Пол обычно так и делает. — Консуэло выключила свет и легла в постель рядом. Через какое-то время, в непроглядной тьме, он в полной мере оценил ее опыт и умение и, слившись воедино, даже не вполне отдавал себе отчет, кто это. Больше он ее не видел, и после завтрака, к которому присоединилась Мини, они с Полом уехали в Ливан. В спину светило солнце, обещая новый жаркий день.

Впервые за все долгое время их дружбы Пол показался Сидни толстым богатым бездельником. Они побрились у Мини и, с учетом обстоятельств, привели в максимальный порядок одежду. Полу, можно сказать, повезло, на нем был темный шерстяной костюм, на котором не видно морщин, даже если таковые и появились. От Сидни не укрылось, что он часто облизывает губы и глубоко втягивает воздух ноздрями, а однажды шумно выдохнул через рот. Да, в первый раз Пол предстал перед ним сибаритом, но таким, который ничему не дает отвлечь себя от дел, и он понял, что утро, подобное нынешнему, для Пола не внове.

— Что ж, этот чертов дождь хоть немного освежил воздух. Сегодня снова будет жара. Я на работу, а ты поезжай домой и выспись, — сказал Пол. — Можешь хоть весь день спать, если получится, конечно, только скажи Ламару, чтобы заехал за мной в четверть первого. Как тебе Консуэло?

— Лучше не бывает, — сказал Сидни. — Я, верно, тебе кучу денег должен.

— Только не за вчерашнее. Ты — мой гость. — Пол наклонился и, не отрываясь от дороги, с улыбкой подмигнул Сидни. — Но если хочется еще раз пройтись по злачным местам, я дам себя уговорить.

— Сегодня, что ли?

— А завтра мы умрем, — сказал Пол.

— Что ж, будем есть и пить, пока живы. Вроде такой у нас был девиз в «Каппа бета фи»?

— Ну да, dum vivatis, edimus et bibemus, — подтвердил Пол. — Но я не только думаю, как живот набить. То, что ниже, тоже важно.

— В аппетите тебе не откажешь, Пол.

— Да, следую своим желаниям. По крайней мере надеюсь, что так.

— Немец, исповедующий языческую философию Древнего Рима.

— Можно и так сказать, — буркнул Пол, и, повернувшись к нему, Сидни увидел, что тот недоволен.

— Я что-нибудь не так сказал?

— В некотором роде, — ответил Пол. — Знаешь что, Сидни, в наше время лучше не напоминать немцам об их немецких корнях. Вот вернешься с войны с медалями на груди, тогда все, что угодно, сейчас, ради всего святого, не стоит напоминать человеку по имени Райхельдерфер, откуда он родом.

— Знаешь, для меня это настолько ничего не значит, что даже как-то прощения просить не хочется.

— А я не хочу, чтобы ты просил прощения. Да и вообще, если уж на то пошло, ты, негодяй этакий, вообще никогда и ни за что всерьез не просил прощения. Такой ты у нас петушок.

— Если ты думаешь, что я никогда не сожалел о том, что обидел кого-то или сделал глупость, то ошибаешься.

— Ничуть не ошибаюсь. Знаешь, я рад, что мы с тобой подружились в Йеле. Иначе бы потом нам, когда ты осел в Пенсильвании, ни за что не сблизиться. Ты бы задирал передо мной нос, точно так же, как перед Хэмом Шофшталем и другими немцами из Пенсильвании. Всеми пенсильванскими немцами.

— Открою тебе страшный секрет, Пол, — помолчав, сказал Сидни, — ты прав.

— Знаю, что прав. Война просто открыла шлюзы, а так это всегда сидело внутри тебя.

Разговаривая таким образом, они проехали мимо крупной фермы, огороженной прочным каменным забором, бегущим вдоль шоссе. В конце проселка, примерно в четверть мили, виднелись строения: сараи, амбары, загоны для скота, курятники, чистенькие, свежевыкрашенные, без рекламы виски, сельскохозяйственного оборудования, лекарств; там же, посреди всех этих построек, возвышался, окруженный живой изгородью, хозяйский дом, трехэтажное здание из красного кирпича, более уместное в городском, нежели сельском пейзаже; строгие его очертания смягчались — если смягчались — пристроенными позднее крытыми террасами на восточной и западной сторонах дома. На прилегающем к нему спереди пастбище паслись старая малорослая, около ста двадцати сантиметров в холке, лошадка, серая ослица и гнедой мерин. Узды ни на ком не было. Бросив взгляд на почтовый ящик, Сидни прочитал имя: Петер Марбургер.

— Да, думаю, ты прав, — повторил Сидни. — Петер Марбургер. Хороший человек, наверное, но даже так, не глядя, могу сказать, что скорее всего со мной ему не потягаться. И все же — опять-таки не глядя — мне он нравится. Поглядишь на ферму — и все хорошо.

— Будь время, — улыбнулся Пол, — я бы познакомил тебя с Петером. Ладно, может, во второй половине дня заедем.

— Ты его, конечно, знаешь.

— Естественно. Да и вообще в округе нет ни одного хозяина такой фермы, кого бы я не знал. Его — поближе, чем других, потому что он мне родня. Может, и ты его видел, когда был у нас еще до женитьбы на Грейс.

— Это когда мы пошли в гостиницу и я впервые съел на завтрак цыпленка с вафлями?

— Впрочем, нет, вряд ли ты встречался с Петером. Он на несколько лет моложе. Видел лошадку? По-моему, Петер еще подростком катался на ней, когда ты приезжал в тот раз.

— Имени не помню, да оно и понятно, сколько лет прошло.

— Достаточно, чтобы лошадка состарилась. И я. И ты. Да, брат. И я, и ты. Не хочется глядеть в глаза фактам, но мы оба в возрасте коронарного тромбоза.

— Это еще что такое?

— Так, тромб — это значит сгусток крови…

— Попросту говоря, инфаркт.

— Попросту говоря, — повторил Пол. — Ты-то отлично выглядишь. Ни грамма лишнего веса. Это нам, толстякам, надо держать ухо востро. Но и вы, тонкие, иногда так на воду дуете, что даже расслабиться себе не даете. На все пуговицы застегнуты. Вскормлены так, как мы, пенсильванцы-немцы, говорим. Думаю, не зря ты вчера пошел со мной.

— И опять ты прав, доктор, — согласился Сидни. — Бог знает сколько времени так хорошо себя не чувствовал.

— Надо полагать, с тех пор, как начались твои домашние беды.

— Точно.

— Зажат, — кивнул Пол. — На душе много всего накопилось. Хочется что-то сделать. Расплеваться с Грейс. Убить этого, Как Его Там. Но всю жизнь тебя учили сдерживать чувства, так что скорее всего ты просто ограничился формальным разговором.

— У нас их было несколько, при том достаточно неформальных.

— Значит, все же недостаточно, — возразил Пол. — Вчера ты сюда приехал совершенно изможденным. В нашем с тобой возрасте, знаешь ли, такое состояние может убить человека. Уровня настоящей изможденности ты еще не достиг, но это лишь дело времени. Мы уже почти дома, Сидни, иначе я не был бы столь откровенен. Ты такие разговоры не поощряешь, да и меня они, честно говоря, угнетают, но, как несостоявшийся врач, должен сказать, что рад тому, что за последние двадцать четыре часа мы несколько раз оказались на грани хорошей потасовки. Не утверждаю, что я сознательно провоцировал ее, но хорошо все же, что ты выпустил пар. Почему? Да потому что, увидев тебя вчера утром, а потом встретившись дома после того, как ты поспал, я подумал, что плохой я друг, да и человек так себе. Когда я несколько месяцев назад узнал о ваших с Грейс делах, что надо было сделать по-хорошему? Наплевать на твою сдержанность, на твою всегдашнюю отчужденность и примчаться к тебе. Человек в беде, и ему не к кому обратиться. Хватай его в охапку и хотя бы напои как следует. Единственная причина, отчего я не сделал этого, — просто не подумал. Тогда другому следовало бы оказаться на моем месте. Но никого не нашлось.

— Я было сам попробовал. Когда узнал про Грейс и этого малого, уехал на несколько дней в Нью-Йорк. Тогда она еще не знала, что мне все известно.

— Ну вот. Очень на тебя похоже. Не захотел поднимать шум. И в этом-то, мне кажется, и заключается твоя ошибка. В характере это твоем, не в характере, но надо было такой скандал закатить, а вместо этого ты… преподнес им эти несколько дней на серебряном блюде. Признай, что я прав, Сидни. Мне нравится Грейс, но женщина есть женщина. На самом деле тебе следовало бы сказать: «Грейс, собирай чемоданы, мы едем через десять минут», — тогда у нее не было бы ни малейшей возможности сообщить Бэннону, где ее искать, да и вообще он бы не узнал, что Грейс нет в городе. Вот так-то. Потом надо было обо всем откровенно потолковать, и если она не готова забыть этого сукина сына, что ж, тем хуже для нее. Тогда ей пришлось бы оставить тебя и детей. Но беда в том, что ты есть ты. Ты так не можешь. Поступить так — означало бы пожертвовать… пойти против своих принципов, повести себя иначе, не так, как считаешь правильным. И черт возьми, теперь, когда все сказано и сделано… в общем, может, все получилось правильно.

— Думаю, да. Если бы я поступил так, как ты говоришь, это был бы уже не я, да и она, вполне вероятно, могла бы послать меня к черту и не тронуться с места. Ты ведь знаешь Грейс, она не любит, когда ею командуют. Да, скорее всего она просто бы послала меня куда подальше. А потом, вполне естественно, бросилась бы к Бэннону. Ну а коли так, могу сказать, куда бы делась вся моя сдержанность. В дым рассеялась бы, буквально в дым. Я бы застрелил ее и застрелил его. А себя — нет! Убил бы ублюдков!

Они были уже в деловом районе Ливана, медленно приближаясь к конторе Пола. Заговорил он, только когда притормозил, но не выключил двигателя и не убрал рук с руля.

— Знаешь, что я тебе скажу, Сидни, возможно, именно это тебе и следовало сделать.

— Что именно?

— Убить их. Может, я и заблуждаюсь, и, если так, не держи зла, но мне кажется, что для тебя Грейс все равно умерла.

— Думаешь?

— В голове ты уже столько раз проворачивал эту сцену, представлял, как именно наводишь пистолет, как спускаешь курок, короче, настолько все это для тебя живо, что словно произошло в действительности.

Сидни вскинул голову, подумал немного, улыбнулся и сказал:

— Грейс не умрет никогда.

Пол открыл дверь и уже поставил ногу на тротуар, но, перед тем как вынести из машины свое грузное тело, повернулся к Сидни и сжал его локоть:

— Ну что ж, удачи тебе, удачи.

— Увидимся после обеда, — сказал Сидни. — И спасибо тебе за все, старина.

Раздвижные двери в гараже были открыты, и Сидни аккуратно поставил большой зеленый «локомобиль» рядом со своим «мерсером». Внезапно в полутьме прозвучал голос Ламара:

— Классно, мистер Тейт. Обычно у гостей как выходит, сколько раз видел, — не могут вписаться в проем, задом за дверь гаража задевают, подают назад, делают дугу пошире и задевают противоположный угол. Снова назад, снова вперед, вперед-назад. Только и слышно: «о Господи», «черт побери», «гадство», чуть не все Второзаконие вспомнят, а наш «локомобиль» все никак на место поставить не могут. Сколько раз я говорил, устал повторять, умолял: «Послушайте меня, если хотите сделать как лучше, послушайте, не надо заводить машину в гараж, даже не пытайтесь, оставьте на дорожке. Ради Бога, не надо, пусть стоит. Никто этот здоровенный „локомобиль“ не украдет. Не тронет, даже не подойдет, не поцарапает, не испачкает, сигналить не будет, вы сами скорее крылья помнете». Вот что я им говорил. Вы уже завтракали, сэр?

— Э-э…

— Если нет, не стесняйтесь. Знаете, у нас дома такое правило: нельзя начинать день без хорошего, плотного завтрака. И даже если уже завтракали, но все еще голодны, хоть чуть-чуть… в общем, еда в нашем хозяйстве — это большое дело. Когда такая жара летом, люди клюнут что-нибудь на обед и ужин — и все, а здоровый человек всегда позавтракает как следует, а в такую погоду — тем более, когда на обед и ужин почти ничего не ешь, нужны, понимаете, два больших завтрака, чтобы на весь день хватило. Добрый кусок жареной ветчины, вот такой, не толще, немного подливки, но все же чтобы хватило мясо обмакнуть, куска четыре домашнего хлеба. А напоследок я люблю две чашки кофе с одной ложкой сахара, и то только в первую. А если накануне надрался, самое лучшее — стакан холодной пахты. Да, сэр.

— Я думал, ты не пьешь, Ламар.

— А я и не пью. Кто сказал, что я пью? Вы меня неправильно поняли. Я сказал: если надерешься. Но я-то не надираюсь. Просто говорю, что знаю. Право, мистер Тейт, если бы я, допустим, сказал, что питьевая сода помогает против некоторых сортов яда, вы же не стали бы рассказывать всем, что Ламар Хой собрался покончить с собой. Упаси Бог. Если бы сказал, что стаканы, на ваш взгляд, хороши, это не значит, что у меня плохое зрение.

— Ладно, ты только что объяснил, что хорошо на голодный желудок, а у меня как раз голодный, так что съем-ка я кусок жареной ветчины с домашним хлебом и кофе выпью. А пахты, спасибо, не надо.

— Пахты не надо?

— Не надо. Четверти часа хватит?

— Да, сэр, сейчас передам заказ на кухню, и через пятнадцать минут все будет готово. Обратили внимание на свой маленький «мерсер»?

— Особенно не разглядывал, но на вид все в порядке.

— Бархоткой прошелся и коврики и сиденья на воздух вынес. Заправил бак, так что можно ехать.

— Спасибо. Увидимся через четверть часа.

Сидни прошел в приготовленную для него комнату. Тут его ожидал свежий комплект одежды. Он принял душ, оделся и спустился в столовую. Служанка — новое для него лицо в доме — поздоровалась и поставила на стол завтрак. Сидни допивал вторую чашку кофе, когда появился Ламар.

— Надеюсь, все в порядке, сэр?

— Да, все отлично. Насчет ветчины была хорошая идея.

— Рад, что вам понравилось, сэр. Вывести машину? Ваши вещи я уже положил в багажник.

— Ах вот как? В таком случае вынь и отнеси их назад в мою комнату, — распорядился Сидни.

— А вы разве не уезжаете?

— Нет.

— А я был уверен, что уезжаете.

— Нет, не уезжаю, — повторил Сидни. — Вот что, перед тем как заносить вещи, найди мне, пожалуйста, утреннюю газету.

— Утреннюю газету? Понятия не имею, где ее искать.

— Ничего, справишься. Насколько мне известно, мистер Пол подписывается на «Нью-Йорк таймс» и две филадельфийские газеты. Если их не доставили по адресу — и я думаю, мистеру Полу это не понравится, — но все же если не доставили, сбегай на вокзал и купи мне «Нью-Йорк таймс» и еще «Рекорд» и «Норт америкэн». Обе из Филадельфии. Сейчас запишу названия, если не запомнил.

— Сначала я все же поищу в доме.

— Хорошая мысль. Где миссис Лихтенвальнер?

— По-моему, на рынок пошла, за продуктами. А что?

— А что? Давай за газетами, живо.

Ламар вышел на кухню и тут же вернулся с тремя газетами и положил их на стол.

— А теперь неси в комнату мои сумки. Распакую сам.

— Нет, я. Это моя работа, сэр.

— Не надо. Видишь ли, Ламар, какое дело, я знаю, что ты воришка. Пока я принимал душ, ты заглянул ко мне в бумажник, но денег не нашел, потому что я переложил их в другое место. Сказать по правде, взял с собой в ванную, а бумажник положил на письменный стол, на край, а когда вернулся, он оказался сдвинут. Тебе сильно повезло, что там не было денег, потому что одного типа я уже засадил за воровство. Ты поэтому, что ли, так хлопотал, чтобы я позавтракал? Подумал, что я оставлю деньги наверху и у тебя будет полно времени заняться своим делом? И с чего ты вдруг решил, что я уезжаю? Расстроился, наверное, что ничего не нашел, и захотелось как можно быстрее отделаться?

— Нет, дело не в этом.

— А в чем же?

— Мистер Пол — больной человек, доктор говорит, что ему хватит ходить по девкам, иначе помрет, и пить ему нельзя, а ведь вчера он только пришел — и сразу за рюмку, и после ужина пил, а потом вы поехали в публичный дом в Ридинг. А все почему? Потому что вы приехали. И ведь я его знаю, он сегодня снова к девкам собрался. Кто виноват? Вы.

— Ты, стало быть, думаешь, мистер Пол пьет, только когда я рядом?

— Я знаю, что он выпить не дурак, но ему велят бросить и не пить ничего, кроме лимонада. А тут вы появляетесь, и вам подавай чего покрепче. Вот поэтому мы хотим, чтобы вы уехали.

— Мы? Кто это «мы»?

— Миссис Лихтенвальнер и я, вот кто.

— А по-моему, ты такой же лгун, как и вор. Ну да одно другому не мешает. Ты ведь придумал все это, чтобы никто не узнал, что ты воруешь.

— Да что вы знаете про это? Только то, что мистер Пол рассказал вам, а он не против, если я когда и перехвачу пятерку. Он знает, куда идут все деньги. И он никогда не обзывает меня вором.

— Да ну? А ведь именно он велел мне не оставлять деньги на виду.

— Ну да, а вы так и сделали и не потеряли своих промокших бумажек в ванной, и все потому, что мистер Пол предупредил вас. Но ведь он не велел вам называть меня вором и командовать мной, как никогда не командуют люди, на которых я работаю. Я делаю свое дело, а они обращаются со мной по-хорошему и никогда не поднимают шума, если вдруг потеряется пятерка или десятка. Это хорошие люди, они привыкли ко мне. Мистер Тейт, я же вижу, у вас неспокойно на душе, так я прямо скажу: лучше бы вам уехать со своими бедами куда-нибудь в другое место. Искренне ваш, Ламар Хой. Это я, искренне ваш. — Он развернулся и вышел из комнаты, и Сидни услышал, как хлопнула дверь в кухню. Через некоторое время снова раздался стук двери, за которым последовали тяжелые шаги по лестнице в глубине дома. Он выждал некоторое время и прошел к себе в комнату. На полу стояли нераспакованные сумки.

Этически и даже эстетически положение его было незавидно. Он оказался бит по всем позициям, потерял лицо, начиная уже с того, что его заставили есть завтрак, когда он совершенно того не хотел. Он позволил негру втянуть себя в спор, и тот превратил его в повод для рассуждений о том, что Сидни ведет себя не так, как положено джентльмену и гостю. Мало того, Ламар упрекнул его в том, что он оказывает дурное влияние на больного человека (а в том, что Ламар говорил о Поле правду, Сидни не сомневался; лимонад накануне утром, тот факт, что в Атлантик-Сити Пол сторонился публичных домов, — уже достаточные свидетельства, не говоря уж о том, что Пол все время возвращался к теме здоровья и болезни). В какой-то момент Сидни вдруг захотелось, отбросив всякие принципы, оказаться на старом Юге и всыпать Ламару по первое число, но это была Пенсильвания и шел 1917 год, и болтливый, наглый негр-слуга, быть может, сам того не желая, открыл ему глаза на правду, состоящую в том, что он, как последний эгоист, ищет у друга защиты, даже не задумываясь о том, готов ли, способен ли друг эту защиту предоставить. Да, он для Пола сделал бы то же самое; но его вдруг поразила мысль, что Пол никогда бы к нему не обратился. На самом деле, пришлось признаться самому себе, на самом деле никто в мире не попросил бы его о помощи в минуту беды. Разве что дети, но дети — иное дело. Да, он всегда вел себя так, что никто и никогда ни о чем его не просил. Сам он в прошлом помогал людям, но его не просили. Даже Грейс, несмотря на ее положение в обществе, была более доступна людям. Ведь это ее посвятила в свои беды беременная девочка во время фестиваля в честь Дня независимости. Положим, Грейс сама ее к этому подтолкнула, но ради справедливости к ней и суровой справедливости к самому себе следует признать, что были и иные случаи — Сидни их запомнил, — когда оказавшиеся в трудном положении мужчины и женщины вполне могли попросить о помощи его, а просили Грейс.

Ладно, на флоте у него хватит времени разобраться в себе, покопаться в собственной душе. Ведь долгие вахты должны способствовать такого рода работе. Ну а пока надо придумать правдоподобное объяснение срочному отъезду из дома Райхельдерфера. О Ламаре и своем фиаско можно не думать. В Ливане Сидни больше не появится, а через неделю и вовсе забудет про Ламара и все, что с ним связано. Он уложил по-своему вещи в сумке и, никого не встретив по дороге, дошел до гаража, где сел в своей «мерсер» и поехал на работу к Полу.

У того было двое посетителей и Сидни он заметил, только когда они ушли.

— Что, кредит хочешь взять? Деньги нынче дешевые. Заходи, присаживайся.

— Я пришел попрощаться. — Сидни старался говорить непринужденно, что, кажется, ему удалось.

— Что случилось? Что-нибудь не так дома? Хочешь, чтобы комната побольше была?

— Может быть, — ухмыльнулся Сидни. — А может, света маловато.

— Нет, серьезно, что-нибудь не так, или ты просто решил ехать? Это я бы понял. И впрямь скучно болтаться целый день, ничего не делая.

— По правде говоря, Пол, хотелось бы быть на месте, когда придет уведомление с флота.

— Тоже понятно. А по какому адресу его пошлют?

— На ферму. Ты ведь знаешь, как там с доставкой почты. Запросто можно целый день прохлопать, не зная, что пришло письмо. Допустим, позвоню прямо сейчас, мне скажут, ничего нет, а письмо придет завтра днем и целый день проваляется на почте в Бексвилле.

— Ясно, — кивнул Пол. — Но ведь мы увидимся, пока ты не отнимешь у Джозефуса Дэниэлса[18] его работу?

— Надеюсь, так долго ждать не придется, — улыбнулся Сидни. — Надо бы еще как-нибудь порезвиться. А то Дэниэлс, насколько я понимаю, ничего крепче виноградного сока пить не разрешает.

— Что ж, может, нам всем следовало ограничиться виноградным соком, но жить тогда стало бы скучнее. Напиши, когда получишь повестку, чтобы было время подготовиться.

— Непременно. И еще раз спасибо, Пол. Друзья познаются в беде.

Вернулся Сидни на ферму усталым. Слугам он ничего объяснять не стал, а Грейс отправил телеграмму: «Решил ждать флотскую повестку здесь на ферме. Всех целую». Телеграмма превысила лимит восьми слов, но в ней говорилось то, что он хотел сказать. В ближайшие несколько дней на ферме предстояло немало дел, не говоря уж о приготовлениях и приготовлениях к приготовлениям к отъезду. Сидни ежедневно ездил в Форт-Пенн, как раз и занимаясь с Перси Хоштеттером в банке приготовлениями к приготовлениям. На третий день он зашел в клуб пообедать и столкнулся там с Броком.

— А я думал, ты уехал куда-то, — сказал Брок.

— Всего на день-другой. — Сидни не знал, насколько Брок в курсе его семейных дел, но сейчас почувствовал, что это ему совершенно безразлично. Более того, он обнаружил, что Брок для него не более чем надоедливая муха, которая скоро отстанет.

— Как там у тебя продвигаются флотские дела? Новости есть?

— Пока нет. Жду со дня на день.

— Что ж, надеюсь, так оно и произойдет, тогда Грейс с детьми домой вернутся. А дядя Брок уезжает на следующей неделе.

— Да ну? И куда же?

— Форт Райли, Канзас. Курсы офицерской подготовки.

— Ничего себе, — присвистнул Сидни.

— Да, и, наверное, при следующей встрече я должен буду отдать тебе честь. Говорят, мне дадут только лейтенанта, а у тебя, насколько я понимаю, чин намного выше.

— Разрешаю тебе не козырять.

— Нет, нет, ни за что. Об этом не может быть речи. Сказывается на боевом духе. И к тому же я отдаю честь не человеку, а погонам.

— Вот-вот, я то же самое хотел сказать, ты меня опередил. Сменим тему. В каких войсках будешь служить, знаешь уже? — спросил Сидни, обменявшись улыбкой с собеседником.

— Сменим. Точно не скажу, но попросился в кавалерию.

— В кавалерию? Да что ты о лошадях-то знаешь, Брок?

— Ну, когда тебя с детства какая-то дрянь окружает, хочешь не хочешь — что-то впитываешь. Узнаешь, даже не отдавая себе в том отчета. Разумеется, мне всегда было наплевать на лошадей, и, видит Бог, я и цента не потратил, чтобы завести конюшню. И уж конечно, мне и в голову бы не пришло организовать охотничий клуб.

— Ну и память у тебя, даже противно, — буркнул Сидни. — Я слышал, иные из этих армейских лошадей ведут себя неважно. Мне ребята из полиции говорили, что видели этих кобылок и манеры у них ужасные. Лягаются, кусаются. Одному полицейскому несколько лет назад такая скотина череп раскроила. Надвое, как скорлупу устрицы. Так что, Брок, смотри в оба. Печально было бы услышать, что с тобой произошло нечто подобное.

— Ну да, ну да, — закивал Брок. — Если такое действительно произойдет, попрошу Грейс, чтобы она не говорила тебе об этом до самого конца войны. В том случае, разумеется, если ты вернешься.

— Если вернусь? Ты хочешь сказать, если меня не убьют?

— О нет. Нет. Просто, если вернешься. Это ведь не одно и то же, — улыбнулся Брок.

— Вроде никто на нас не смотрит, — улыбнулся в ответ Сидни. — Так что руку пожимать не обязательно, а?

— Не обязательно. Расстанемся, как встретились, и при своем прежнем мнении друг о друге.

— Вот тут ты заблуждаешься. Когда мы познакомились, я вообще ничего о тебе не думал. Сейчас, конечно, не так. — Сидни круто повернулся и вышел из клуба, лишний раз улыбнувшись на прощание Фэрфаксу.

Все эти дни Сидни был настолько поглощен своими приготовлениями к приготовлениям (он вообще всегда держал дела в порядке), что, выйдя из клуба, с удивлением обнаружил, что все готово и делать больше нечего. Более того, ему совершенно не хотелось возвращаться на ферму. Если, говорил он сам себе, возвращаться на ферму нет желания, потому что там нет никого из близких, тогда все понятно; если же потому, что вернуться туда — значит оказаться рядом с местами, где Грейс так подло его обманула, то и это можно понять. Если, наконец, причина лишь в том, что просто хочется послоняться по городу и побыть среди людей, то и тут ничего предосудительного нет и вообще это его дело. Он ни перед кем не обязан отчитываться и вообще давно вышел из возраста, когда нужно оправдываться в своих поступках. Он никому и ничем не обязан, кроме отца и матери, подаривших ему жизнь. Он никому не должен денег, а жене не обязан ни любовью, ни уважением. Любовь к детям — это чувство, а не обязанность, и их уважение и любовь к нему, хотелось бы надеяться, так же бескорыстны и сильны, как и его любовь к ним. Хотя безотчетная любовь со стороны Билли втайне смущала и даже несколько беспокоила Сидни. Мир устроен иначе, хотел он сказать мальчику, будь тверже; людям не нужно, чтобы Рождество было каждый день; твои запасы любви могут быть неисчерпаемы, но людям может показаться, что они обязаны отвечать тебе таким же добром и лаской, а они на это не способны, и поэтому им может не нравиться, что в тебе любви куда больше, чем в них. Думая о мальчике, Сидни старался не вспоминать о том, что совсем недавно была отвергнута его собственная любовь, но когда мысли его все же обратились к Грейс, он перестал сдерживаться и с удивлением обнаружил, что почти не испытывает боли. Там, где должна была быть боль, проявилась надежда на Билли: мальчик будет любить Грейс, как и всегда любил, но Грейс принимает изъявления этой любви (как дарит и свою) отлично от него, Сидни, и это различие как раз позволит ребенку окрепнуть, он не будет столь расточителен в своем чувстве и со временем, наверное, научится любить так же, как любят другие, как большинство людей, которые становятся Санта-Клаусами только раз или два в году. Сидни понимал, что ближе к романтической идее всемирной любви ему не подойти, но даже и в этой близости, и на этом расстоянии — представляя сыновнюю любовь в качестве критерия собственной способности к любви — не испытывал успокоения или даже облегчения. Все это только раздумья, которые может позволить себе — если это вообще позволительно — одинокий усталый путник, ведущий в сумерках домой уставшую лошадь.

На улицах Форт-Пенна, столицы и одновременно центра графства, всегда было больше народа, чем в городах того же масштаба, но без административных функций. Поэтому уроженцы Форт-Пенна привыкли к незнакомым лицам, а это, в свою очередь, оказало воздействие на лица и стиль поведения местных жителей, которые сделались горожанами в большей степени, нежели о том свидетельствовала статистика — общая численность населения. В центре Форт-Пенна можно было относительно точно подсчитать количество приезжих, ведущих здесь дела и предпочитающих отовариваться в восьмидесятитысячном городе; к этой цифре следовало бы добавить немалое число тех, кто приезжал в город по делам штата или графства. Административные здания не облагались налогом и, стало быть, ничего не давали бюджету города, но земля, к ним прилегающая, стоила дороже, потому и центр ценился выше, чем в городах с приблизительно равным населением, да и дома имели больше этажей, чем в обыкновенном городе — не столице штата и не центре графства. При строительстве более крупные и высокие дома оценивались иначе, но деловая хватка, а может, и самолюбие заставляли владельцев пристально следить за тем, чтобы цены отвечали реальной стоимости постройки. Таким образом цены на недвижимость в этом районе росли, и это компенсировало владельцам те потери, которые они несли на неуплате налогов. Время от времени они, правда, ворчали, но скорее по привычке (как по привычке хозяйка запирает окна на кухне в округе, где кражи совершаются примерно раз в десять лет). Чаще всего жаловались на то, что от ремонтных работ в центре города больше выигрывают пришельцы, а не коренные жители. Так, при любой возможности откладывалось или вообще отменялось асфальтирование улиц на том неоспоримом основании, что несправедливо по отношению к жителям Форт-Пенна улучшать покрытие дорог, которые топчут уроженцы Эри или Уилкс-Барра. В своем кругу владельцы недвижимости, во всяком случае, самые большие циники, ворчали, что, мол, нет смысла тратить такую кучу денег на асфальтирование или иные работы подобного рода, ведь эти ублюдки из Скрэнтона или Питсбурга в любом случае приедут в Форт-Пенн, бизнес-то у них здесь, в столице. Ну а вообще-то протесты и жалобы со стороны крупных собственников звучали скорее добродушно, да они и сами, в том же узком кругу, признавали, что шумят только для того, чтобы шум не поднял кто-нибудь другой, под каковым в данном случае понимались некто или нечто из будущего, например, чрезмерно рьяный мэр или, что еще менее правдоподобно, городской совет, который, глядишь, более практично, более реалистично оценит стоимость земли в центре Форт-Пенна.

Сидни всегда был в курсе ситуации с недвижимостью, особенно если это касалось владений Грейс, а они были весьма внушительны. Как советчик и во всех смыслах, за исключением банковской подписи, распорядитель денежных средств Грейс, он, вместе с другими, возражал против завышенных налогов и преждевременных или избыточных усовершенствований. Менее всего его можно было бы назвать реформатором — скорее консерватором. В день выборов, приходившийся на самое приятное время года, они с Грейс всегда приглашали на ферму друзей, поохотиться на индеек и посидеть за поздним обедом. Гости-мужчины, как и их хозяин, в этот день не голосовали, но в списках избирателей значились. Сидни был республиканцем, и на избирательном участке, развернутом в бексвиллской школе, его голос учитывался, как если бы он сам бросил бюллетень в урну. Даже на первичных выборах ему не всегда было обязательно появляться лично; он часто передавал право голоса наблюдателю, впрочем, и в этом не было крайней необходимости (разве что речь шла о выборах сугубо местного значения), ибо все знали, что Сидни всегда отдаст голос тому кандидату, которого поддерживает «Часовой». Свое традиционное отсутствие на выборах он подчеркивал тем, что регулярно посылал полбочонка пива в бексвиллскую компанию по производству поливочных инструментов — пусть побалуются после закрытия избирательных участков.

Но, поддерживая в качестве представителя Грейс налоговую политику владельцев недвижимости, в своих частных делах Сидни всегда учитывал, что крайний консерватизм большинства его единомышленников среди местных воротил создает немалые трудности для малого бизнеса. Именно по этой причине, хотя бы отчасти, он покровительствовал фирме «Макшерри и Макшерри». Сидни признавал, что вряд ли поддерживал бы их, не будь они хорошими портными, но поначалу, еще только переехав в Форт-Пенн, он решил для себя, что при любой возможности будет помогать здешним коммерсантам. В то время он носил башмаки и туфли, которые производила компания с лондонской Оксфорд-стрит, и знал, что так будет всегда; но хорошо помнил нескрываемую радость отца Грейс, когда он спросил его, кто в Форт-Пенне лучший портной. Старик улыбнулся и сказал: «Это хороший знак, Сидни, хорошая примета. Сам я ни за что бы не сунулся к тебе с этим, но если бы ты только знал, как мне приятно услышать этот вопрос. И знаешь, о таких вещах сразу становится известно. Человек из Нью-Йорка шьет костюмы у местного портного. Это, скажу я тебе, большое дело. Важнее, чем если бы ты произнес речь». Пожилой господин оказался не великим пророком, ибо за все то время, что Сидни прожил в Форт-Пенне, никто не поинтересовался именем его портного, а сталкиваясь с ним в мастерской «Макшерри и Макшерри», никто из местных жителей, кажется, не удивлялся его присутствию; и все же нельзя сказать, будто Сидни был сильно разочарован своим жестом доброй воли. В «Макшерри и Макшерри» работают хорошие мастера, а Дональд Макшерри, один из двух братьев, что был жив, — славный человек, с которым приятно иметь дело. Только в самые последние годы он живо заговорил о безобразном состоянии Стейт-стрит, о том, как это плохо для бизнеса в целом и что если бы Стейт-стрит подремонтировали, он снизил бы цены на свои костюмы, потому что продавал бы больше. «Мистер Тейт, — сказал он однажды, — я обслуживаю людей, которые не потеряют сна из-за лишней пятерки или десятки, которую я скину или накину на свою работу. Вот вы, например. Когда я в прошлом году поднял цены на пять долларов, вы от меня не отказались и в другое место не побежали. Меньше чем за девяносто долларов я теперь костюмы не шью. Просто не могу себе позволить, иначе прогорю. А так я обеспечиваю качество. И чтобы еще больше улучшить его, всегда буду продавать дороже; и даже если клиенты начнут уходить, скорее оставлю дело, чем пожертвую качеством. Но знаете, мистер Тейт, если посмотреть на это с другой стороны, скажу вам, что я мог бы расширить свой бизнес и без таких жертв. Я знаю, где найти лучшего на сегодняшний день в Соединенных Штатах закройщика. Таких у меня сейчас нет, да и вообще с Сэмом никто не сравнится. Но я не могу сказать ему: приезжай сюда и я дам тебе работу. Вообще-то он не хочет больше жить в Нью-Йорке, поэтому в принципе я могу заполучить его. Но — не могу. Я не могу просить человека переехать в Форт-Пенн с женой, детьми, всем хозяйством, а потом, через три-четыре месяца, сказать: все, ты свободен. Так я потерял его. И знаете почему, мистер Тейт? Все из-за этой улицы. Стейт-стрит. Ее состояния. Мои клиенты не ходят по ней, разве что иначе никак. Я вижу их днем, когда они выходят из гостиницы или Капитолия. Раньше, много лет назад, как бывало? Человек выходит прогуляться — и знаете, мистер Тейт, тогда я совсем недурно торговал в своем районе — с другим человеком, один — старый мой клиент, а другой нет. И еще, сэр, вы удивитесь, но политик, отслуживший свой срок, часто приводил ко мне нового, который вместо него. Теперь все не так. Прибыль в нашем деле получается от второго костюма, который человеку не нужен, если, конечно, это человек, покупающий новый костюм каждые два года или даже каждый год. Вот от этого-то, лишнего, и идут денежки, а как продать ненужный костюм, если клиент терпеть не может ходить по Стейт-стрит? Никак, просто никак. Все спешат домой, или в клуб, или в гостиницу, проходят мимо меня, и никто даже не остановится. И я не могу их в этом винить. Прямо не знаю, мистер Тейт. Рано или поздно мастерские вроде моей уйдут с рынка, а ведь мы работаем в этом здании с самой Гражданской войны, и это мой дом, я выкупил его. Может, стоит продать — предложения что ни день поступают. Ну а дальше что? После пятидесяти лет на одном и том же месте я не откроюсь заново в каком-нибудь административном здании, а с другой стороны, если все бросить, то я и двух лет не проживу, в землю лягу. В общем, можно сказать, что Стейт-стрит сокращает мою жизнь. Так мне иногда кажется».

Сейчас, в августе 1917 года, Сидни вспомнил этот разговор с Дональдом Макшерри, особенно один его момент: он занимался как раз тем, чего так не любят, по словам портного, клиенты фирмы — прогуливался по Стейт-стрит. Он остановился у мастерской «Макшерри и Макшерри», зашел под навес и принялся разглядывать все, что было в витрине: три-четыре рулона ткани и бронзовую табличку. Вот и все. Повинуясь внезапному импульсу, Сидни вошел в мастерскую.

Откуда-то из внутреннего помещения, отделенного от передней части прозрачной перегородкой, вышел хозяин. В мастерской было неожиданно прохладно, дубовые ящики и полки радовали глаз. На Макшерри, как всегда, был жилет, через шею перекинут сантиметр; на жилете неизменные украшения: тяжелый золотой брелок от часов, подтверждающий членство в ордене тамплиеров, а также бриллиантовая булавка — свидетельство неколебимой верности студенческому братству «Бета тета пи», университет Форт-Пенна (в студенческие годы Дональд, как он сам рассказал некогда Сидни, был членом университетского клуба, поскольку братств, обозначенных буквами греческого алфавита, тогда не было, но впоследствии клуб превратился в «Бету» и призвал под свои знамена выпускников по всей стране. А булавку он носит потому, что мало кто из людей его занятий имеет университетское образование, а вот большинство клиентов — как раз выпускники колледжей).

— А, это вы, мистер Тейт, здравствуйте, доброго, доброго вам дня, — заговорил Макшерри.

— И вам того же, мистер Макшерри. Прогуливаюсь вот по Стейт-стрит, моцион, знаете ли.

— В такую погоду? В такую погоду неплохо в теньке посидеть на ферме, выпить кружку-другую пива холодного. Будь у меня ферма, я другим бы не занимался, уж поверьте. Чем могу быть полезен?

— Много работы в последнее время? — поинтересовался Сидни.

— О да. То одно, то другое. Грех жаловаться, в разгар лета нечасто так бывает.

— Что ж, хорошо.

— Сейчас большой спрос на обмундирование, со срочными заказами ребята приходят один за другим.

— Вот и я затем же, — сказал Сидни.

— Правда? Неужели записались добровольцем в армию, мистер Тейт? А я и не знал.

— На флот.

— На флот? А мне казалось, вас в кавалерию должны были взять. Тогда бы мы вам такие бриджи сделали, а впрочем, чего говорить, вы и сами знаете. И что же заставило вас сделать такой выбор, извините за любопытство?

— Да нет, все в порядке, не за что извиняться.

— Конечно, мы и флотскую форму готовы сшить. В лучшем виде. Правда, тут нужен мастер покрепче, чем тот, что шьет для армии. Надо знать, как обращаться с тканью на флотский мундир. Грудь, талия, плечи — все должно быть подогнано, стежок к стежку, иначе будешь похож на гостиничного коридорного, да еще все эти крючки и петли, и китель разумеется, покороче. — Макшерри посмотрел на Сидни, прикидывая ширину пояса: — Похоже, вы фунт-другой скинули. Для флота в самый раз. Если позволите, мистер Тейт, на днях ко мне заходили двое знакомых, заказывали флотскую форму, так скажу вам, как портной, лучше бы им в сухопутные войска податься. Мы способны творить чудеса, на любую фигуру подгоним простой костюм или военную форму, но флотский мундир — дело тонкое. Сейчас Сэма позову.

— Минуту, мистер Макшерри, прямо не знаю, что и сказать, — остановил его Сидни. — По правде говоря, официальной повестки я еще не получил, и, может, не стоит заказывать форму до того, как получу вызов из министерства. Плохая примета.

— Да ну, мистер Тейт, только не говорите мне, что вы верите в приметы. Не такой вы человек.

— Но это же не просто суеверие. Я прошел медкомиссию и теперь жду заключения.

— Да ну, вы, я бы сказал, что на суше, что на море, совершенно здоровы. Все же я позову Сэма, хорошо?

— Ладно, измерьте, что вам там надо, пусть у вас будут все данные, но выкройки делать не надо, пока я не свяжусь с вами.

— Как скажете, — кивнул Макшерри. — Сэм, можно тебя на минуту?

Из глубины мастерской появился Сэм, кивнул, улыбнулся, положил сигарету в пепельницу, обмерил Сидни и, так и не сказав ни слова, вернулся к себе. Врачи и Сэм были единственными мужчинами, кто прикасался к Сидни, но только Сэм ни разу не произнес его имени.

— А фуражку примерить не хотите? — спросил Макшерри. — У меня тут целый набор имеется, и для армии, и для флота. Все по уставу, на этот счет можете не беспокоиться. Я со справочником специально сверялся. Так, фуражка с белым верхом, он съемный, можно стирать. Ну и знаки различия на воротник. Вам какое звание дают?

— Скорее всего капитан-лейтенант. Впрочем, я не уверен.

— Капитан-лейтенант? Тогда у вас на воротничке будет — смотрите, вот справочник — дубовый лист. Вот. — Он нашел нужную страницу в справочнике и показал Сидни. — У вас какой размер, семь с четвертью? Сам я раньше шляп не продавал, но по вашей вижу — семь с четвертью.

Сидни надел фуражку и посмотрелся в зеркало.

— Голова-то какая большая, — ухмыльнулся он.

— Ничего, привыкнете.

— Надеюсь, и не только из-за фуражки. — Он вернул ее Макшерри: — Держите эту штуковину, а то и впрямь становлюсь суеверен.

Макшерри засмеялся и потянулся за фуражкой — она упала на пол.

— Мой грех, — сказал Сидни, — извините.

— Ну что вы, мой, — возразил Макшерри.

— Мне показалось, вы держите ее, вот и отпустил раньше времени.

— Да ладно, ничего ей не сделалось.

— Если кокарда попортилась или еще что, я заплачу, конечно.

— Да не беспокойтесь вы, мистер Тейт. Тем более что, по правде говоря, я и так собирался подарить вам эту фуражку. Нечто вроде прощального подарка.

— Лишнее это, мистер Макшерри.

— Оставьте. Вообще-то фуражки и шляпы не по моей части. Они у меня так, между прочим, ну и для постоянных клиентов. Знаете, мистер Тейт, я никогда не говорил вам этого, но сейчас скажу: мне очень приятно, что вы выбрали нашу мастерскую. Конечно, мы рады обслужить любого, но я всегда ценил то, что, переехав в наш город, вы обратились именно ко мне.

— Спасибо, мистер Макшерри. Но это улица с двусторонним движением. Я хочу сказать, что я всегда оставался доволен вашей мастерской.

— Мы старались, но вы вовсе не должны были выбирать именно нас, но ведь выбрали же. И многие мои земляки могли бы сказать то же, что и я. Вы — верный человек. Да, сэр. Мы, фортпеннцы, не такой народ, как другие. Через наш город каждый день масса людей из других мест проезжает, туда-обратно — политики, да мало ли кому и что надо в столице, — это приучает к замкнутости, поэтому мы более сдержанные, чем жители Ланкастера или, например, Альтоны, Ридинга. Но мне часто приходилось слышать, что и вы тоже не такой уж рубаха-парень, а один приятель сказал, по-моему, самое верное о вас: такой, говорит, не обманет.

— Знали бы вы, мистер Макшерри, как приятно это слышать. Благодарю вас.

— Не за что, мне просто хотелось, чтобы перед отъездом вы узнали, что о вас думают.

— Я очень тронут и признателен, — сказал Сидни. — И за фуражку спасибо, и вообще за все. Надеюсь, через несколько дней я дам сигнал, и можно будет приступать к делу.

— Как только скажете. Рады быть полезны.

— Всего хорошего, мистер Макшерри.

— Всего хорошего, мистер Тейт.

Возвращаясь к машине, Сидни оглядывался по сторонам в поисках знакомого лица, но в глаза бросались только военнослужащие из недавно сформированного артиллеристского парка да прихожане немецкой баптистской церкви со своими женами в шляпках. При этом все они, вместе и по отдельности, были почему-то симпатичны Сидни, и, возвращаясь на ферму, он насвистывал «Бедную бабочку».

Сидни вытирался после душа, когда в его дверь постучали.

— Сэр, вам срочная доставка.

— Спасибо, Анна, что там?

— На почте в Бексвилле вас ждет какое-то письмо.

— А почему никто не взял?

— Извините, сэр, я дома одна, послать было некого. Оттуда позвонили и сказали, что подержат у себя, пока вы кого-нибудь не пришлете. Извините, сэр, я не заметила, как вы вернулись. Только когда услышала шум воды в ванной, поняла, что дома.

— Ладно, не важно. Спасибо, Анна.

— Не за что, сэр.

Разговаривая с Анной, Сидни вытерся досуха, но когда оделся, почувствовал, что по телу снова бегут струйки пота. Он сел в «мерсер», доехал до Бексвилла и, прочитав обратный адрес этой самой срочной доставки: Филадельфия, «Юнион лиг», — сердито выругался. Скорее всего в этом внушительных размеров пакете содержится всего лишь записка его старшего школьного приятеля Джо Бартоломью с просьбой одолжить денег. «Я так и знал, что ему понадобятся деньги», — пробормотал про себя Сидни, садясь за руль и надрывая пакет. Прежде всего он взглянул на подпись. Дуглас Г. Уильямс. Имя ему ничего не говорило.

Сидни дважды перечитал письмо, испытывая одновременно злость, разочарование, тревогу, но в конце концов проговорил вслух: «Какой же все-таки он отличный парень!» Конечно же, Сидни сделает все, как советует Уильямс, но сейчас ему хотелось как-то отблагодарить доктора за его доброту. А как можно отблагодарить такого человека, как он? Только появившись перед ним через несколько недель в армейской форме. Ехал Сидни, положив одну руку на руль, а другой нащупывая под рубашкой сердце. Все как обычно, бьется ровно. Он чувствовал себя как самый здоровый больной на целом свете и, вернувшись на ферму, поставил машину в гараж, надел купальный костюм и плавал в прохладном пруду до тех пор, пока не нагулял приличный аппетит. За ужином он решил, что не станет сообщать Грейс о письме Уильямса, пока не получит с флота подтверждения о своей отставке, а к тому времени он уже встретится с губернатором и другими, кто поможет ему попасть в армию. После ужина началась гроза — не та легкая непогода, свидетелем которой он стал в Ливане, а сильная, настоящая, — и несмотря на то что забот у него хватало, спал Сидни крепко. После плавания и прыжков в воду он испытывал приятную усталость; за последнее время ему пришлось столько пережить, что он был уверен: плохое осталось позади.

Но это было не так. На второй день после получения письма от Уильямса Анна, экономка, нашла Сидни лежащим на полу своей берлоги. Рот у него был открыт, глаза тоже. По их выражению она поняла, что он ее узнал, но на ее испуганное: «О Боже, мистер Тейт, что с вами?» — ничего не ответил, только смотрел умоляюще. Телефон валялся тут же, рядом с ним, на полу. Собственно, из-за телефона Анна и пришла в берлогу: она пыталась позвонить с кухни, но в трубке все время слышалось какое-то жужжание, из чего следовало, что по параллельному телефону говорят, и, как хорошо вышколенная прислуга, повесила трубку. Теперь же она поспешно набрала номер приемной доктора О’Брайана, и по ее взволнованному голосу легко было понять, что дело серьезное. Доктор оказался на месте и обещал приехать незамедлительно. Анне не удалось поднять Сидни с пола. Как велел доктор, она подложила ему подушку под голову и накрыла одеялом. О’Брайана доставил на собственном «паккарде» шофер, а водитель «скорой» переложил Сидни на каталку. Доктор О’Брайан задержался поговорить с Анной.

— Ты здесь распоряжаешься?

— Да, сэр, последний день.

— А где миссис Тейт?

— В Нью-Джерси, сэр. Кейп-Мэй, Нью-Джерси.

— А где именно в Кейп-Мэе, не знаешь? Она не оставила номера телефона, по которому ее можно найти?

— Да, сэр, вот он, я переписала его для вас, тут и имена тех, у кого она остановилась.

— Молодец, девочка. Приберись в доме, потому что сегодня все вернутся.

— Все, сэр? Дети тоже?

— Скорее всего. У тебя светлая голова, так не теряй ее. Мистеру Тейту, может, и не станет лучше, вот что я скажу тебе. При необходимости я попрошу миссис Тейт вернуться специальным поездом, по крайней мере из Кейп-Мэя. Тебе предстоит тяжелая ночь, и мы на тебя рассчитываем.

— Неужели все так плохо, сэр? Позвольте спросить, что все-таки с мистером Тейтом?

— Э-э… да. По-моему, полиомиелит.

— Да, сэр, я знаю, что это такое. В прошлом году расклеивали объявления о карантине.

— Ах вот как?

— А я не заражусь от него?

— Не думаю, ты молодая и здоровая.

— Он тоже.

— Это верно. Это верно. Но таким же образом и я могу заразиться, и санитары, что несли его, и медсестра. Мы мало знаем об этой болезни, так что, как будет свободная минута, доставай четки и молись за всех за нас. Где спал прошлой ночью мистер Тейт?

— В хозяйской спальне.

— Скажи, чтобы не заходили туда. Проветри спальню и еще комнатку, где нашла его. Сюда тоже дня два лучше не заходить. Да, и пусть его ванной никто не пользуется. Ее тоже проветри.

— А что делать с его одеждой, доктор? И бельем?

— Сожги, особенно носовые платки. А если с его вещами лежат чьи-то еще, их тоже сожги.

— Нет, все по отдельности.

— Ну и хорошо. Ладно, мне пора. Непременно передам миссис Тейт, что у нее работает хорошая, разумная девушка.

— По правде говоря, хорошая, разумная девушка себе места от страха не находит.

— Как и все мы, — заключил доктор.

Чтобы сформировать в Кейп-Мэй бригаду для обслуживания поезда, состоящего из локомотива и двух вагонов, понадобилось некоторое время и самое энергичное участие президента «Пенсильванских железных дорог», руководителей подразделений, диспетчеров, начальника паровозного депо, кондукторов, сцепщиков вагонов, носильщиков. Машина, принадлежащая одному из родичей Грейс, в сопровождении полисмена на мотоцикле прибыла с паромной станции на вокзал Броад-стрит. В Филадельфии был специально задержан поезд до Детройта. В Форт-Пенне Грейс с детьми встретили Брок и Конни Шофшталь. Брок отвез детей в дом Колдуэллов, а Конни с Грейс поехали в больницу.

— Слава Богу, что это ты, а не кто-то другой, Конни, — сказала Грейс, усаживаясь в машину подруги.

— Да, хорошо, что у Брока хватило ума позвонить мне.

— Ну, это как раз понятно, Брок — человек семейный.

— Ну да. Ты как, Грейс?

— Да вроде ничего. Честно говоря, времени не было обо всем подумать. Или ты имеешь в виду, как я насчет Сидни?

— Вот именно.

— Он мой муж, Конни. Он — это я, он — часть меня. И больше мне никто не нужен.

— Тогда все в порядке, — с облегчением вздохнула Конни. — Иначе тебе, наверное, даже не стоило бы ходить к нему. То есть если бы ты чувствовала иначе. Он не может говорить, даже дышит с трудом. Но все видит. И все поймет. И если бы ты вошла и он увидел, что тебе безразлично, у него бы вообще шансов не осталось. Их и так немного.

— Не надо говорить мне такое, Конни. Только хуже будет, и я могу сделать что-то не так.

— Да все будет так, если только он в сердце твоем. Он умирает, Грейс, и все это знают. И это тоже имеет огромное значение. Отныне и до конца жизни тебе придется полагаться лишь на саму себя.

— Знаешь, ты прямо как на сцене.

— Может быть. Но в иных пьесах говорят умные вещи.

— Ладно, не будем спорить, — сказала Грейс. — Ты видела его?

— Да.

— Видела? — настойчиво переспросила Грейс.

— Ну да, в палате была, настояла, чтобы меня пустили. Я пообещала доктору О’Брайану, что разговаривать с ним не буду, только передам кое-что.

— Что передашь?

— Что ты едешь.

— А разве ему не сказали?

— Сказали, но я подумала, что меня он поймет лучше.

— Ну и как же ты с ним общалась? На бумаге?

— Нет, на пальцах. Я посмотрела на него, кивнула, прижала руку к груди — это я тебя так изобразила, — потом, продолжая кивать, вытянула руку и вроде как сняла телефонную трубку, указала на часы и три раза обвела пальцем циферблат. Три раза — это три часа. Вот и все, и, судя по взгляду, он понял.

— Вот уж никогда бы не подумала, что прижатая к груди рука изображает меня. Но все правильно. Не могу объяснить почему, но правильно. И как это тебе только пришло в голову? Я ведь никогда не рассказывала тебе о нем и своей груди. Да и вообще.

— Просто я не первый день живу на свете, Грейс.

— Надеюсь, болей он не испытывает. Или все же?..

— Болей? Наверное, это такая боль, которая бывает только в другом мире. Похоже, Грейс, ты не вполне отдаешь себе отчет в происходящем. Мне очень жаль, но надо приготовить тебя. Сидни… задыхается. Он почти не может дышать.

— О Боже. Я думала, что прежде всего ноги отнимаются.

— В некоторых случаях. Но у него другой.

Они доехали до больницы.

— Подождешь меня, Конни? — попросила Грейс.

— Да, конечно. Тебе тут специальную палату выделили, я там буду. Триста пятьдесят семь.

— Я как выгляжу, нормально?

— Нормально. Слишком прихорашиваться и не надо. Пусть видит, что ты прямо с поезда.

— Да, так будет лучше всего, — согласилась Грейс.

Палата Сидни была в самом конце коридора. В центре его была установлена перегородка, где за столом, как на вахте, сидела медсестра. Она оторвалась от книги, отметила пальцем строчку и сказала:

— Сюда нельзя, мэм.

— Я миссис Тейт.

— Ох, извините. — Сестра заложила страницу карандашом, закрыла книгу, положила ее на стол и поднялась. — Будьте любезны, подождите немного.

— Здесь я ждать не буду. Мне нужно увидеться с мужем.

— Сначала я должна поговорить с доктором О’Брайаном.

— Ладно, только поживее.

Девушка подошла к палате Сидни, приоткрыла дверь, негромко проговорила что-то, и в коридоре появился доктор О’Брайан.

— А, это вы, Грейс, добрый вечер, — заговорил он, протягивая ей руку. — Как раз вовремя. Надеюсь, поездка была не слишком утомительной?

— Нет, все в порядке. Как он, доктор?

— Не хочу давать вам ложную надежду. Он все еще жив, и, честно говоря, это почти все, что я могу сказать.

— То есть он умирает?

— Это загадочная болезнь, и мы делаем все, что от нас зависит. Мне приходилось иметь дело с пациентами, которые были в положении Сидни и выживали.

— Не виляйте, доктор.

— А вы ведите себя прилично. Понимаю, вы устали, но в этой больнице я подобных разговоров не допущу, и наплевать, кто передо мной. По моему мнению, Сидни умирает, это вопрос нескольких часов.

— И как вы его лечите?

— Делаем все, что в наших силах. Я только что консультировался с доктором Уилсоном из Пенсильванского университета. Специально послал за ним. А вот и он, доктор, это миссис Тейт.

Уилсон был уморительно похож на Дональда Макшерри, портного, и Грейс хмуро посмотрела на него.

— Доктор, меня только что упрекнули в дурных манерах, и все же — как мой муж?

— Положение его очень серьезно, мадам.

— Вы специально приехали из Филадельфии, чтобы сообщить мне это?

— Нет, я приехал из Филадельфии, потому что нужна была сторонняя консультация. Теперь он ее получил, не говоря уж о всегдашнем уважении и доверии. Так что если вам нужно что-то узнать, то мистер О’Брайан имеет все полномочия говорить от моего имени. Доктор, я жду вас в кабинете.

С видом оскорбленного достоинства доктор Уилсон удалился. Все посмотрели ему вслед.

— Грейс, сейчас я провожу вас в палату, но сначала надо надеть маску, — сказал О’Брайан.

— Ни за что! Не хочу, чтобы он видел меня в маске, и ничего не боюсь.

— В этом я уверен. Никто и не думает, что вы боитесь — микробов или чего там еще. Но у вас трое маленьких детей, даже не подхватив ничего сама, вы можете их заразить.

— В таком случае им придется рискнуть, потому что я не хочу, чтобы умирающий подумал, будто я от него прячусь.

— Ничего такого он не подумает.

— Мне надо, чтобы он увидел мое лицо, затем я и иду в палату.

— Ну, смотрите, под вашу ответственность.

— Заметано.

— Что, что вы сказали?

— Ладно, доктор, хватит меня пугать. — Грейс направилась к палате. О’Брайан догнал ее и вошел первым.

— Стойте здесь, ни на шаг ближе, — скомандовал он.

Грейс кивнула. В палате царил полумрак, но Сидни почти сразу заметил Грейс. Она улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй, а затем с неожиданной силой прижала руки к груди, подалась к нему и беззвучно прошептала: «Люблю». У Сидни потух взгляд. Доктор крепко взял Грейс за локоть и вывел из палаты.

— О Господи, — прошептала она, — несчастье-то какое. Совсем никакой. Беспомощный. Может, лучше было вовсе не приходить? Вряд ли он хотел, чтобы я видела его таким беспомощным.

— Нет, Грейс, вы все правильно сделали, вам надо было увидеть друг друга. И я рад, что вы отказались от маски.

— Где тут у вас триста пятьдесят седьмая палата, доктор?

— На третьем этаже, в противоположном конце здания. Я буду держать вас в курсе.

— Спасибо.

Конни сидела на белом железном стуле и курила сигарету.

— Мне здесь раскладушку поставят, — пояснила она. — Мисс Рафферти, старшая сестра, одолжила пару ночных рубашек, и еще щетку для волос, расческу, зубные щетки и пасту. Она моя давняя приятельница.

— Доктор О’Брайан обещал держать в курсе. Он считает, что Сидни не переживет эту ночь. Мне тоже так кажется.

— Прими теплую ванну и приляг минут на пять. Иногда просто расслабиться бывает не хуже, чем проспать всю ночь.

— Хорошо, — послушно сказала Грейс.

Пока она раздевалась, Конни смотрела в окно.

— А знаешь, — сказала Грейс, уже раздевшись, — ты меня надоумила, я как бы прижала руки к груди.

— Иди в ванну и расслабься, — оборачиваясь, повторила Конни. Грейс вошла в ванную и закрыла за собой дверь.

— Похоже, я и впрямь устала, — сказала она, забираясь в высокую кровать. — Смотри, чтобы я не заснула.

— Хорошо.

— Нельзя ли, чтобы сюда принесли кофе? Не помню уж и когда была здесь…

— Сейчас принесут. Я заказала, пока ты была в ванной.

— Смотри-ка, тут телефон есть. — Грейс потянулась к трубке.

— Это не называется отдыхом.

— Ничего страшного, я только позвоню Броку. — Она набрала номер. — Брок, это Грейс… Нет, все по-прежнему… Спят? Это хорошо. А то они устали страшно. Слушай, я вот что звоню. Отвези их, пожалуйста, завтра, сразу после завтрака, на ферму. Передай, что я все расскажу про Сидни, как только они будут там, часов в девять, в половине десятого. А я останусь здесь на ночь. Пусть миссис Баркер сделает все, что нужно… Нет, нет, не надо будить ее, у нее тоже был тяжелый день. Просто скажи, что я велела заняться домом. Покойной ночи.

Пока Грейс разговаривала по телефону, в палате появилась санитарка с чайником кофе, свежими бутербродами и блюдечком с повидлом. Конни разлила кофе по чашкам, и они закурили.

— Хорошо быть Грейс Колдуэлл, — задумчиво проговорила Конни.

— Это как следует понимать?

— Ничего дурного или обидного. Скорее комплимент. Окажись я в соседней комнате… знаешь, бывает, сидишь у себя в гостинице, а за стеной, в соседнем номере, говорят по телефону. Слов не разберешь, но характер разговора почувствовать можно. Так вот, окажись кто минуту назад в соседней палате, решили бы, что ты договариваешься с кем-то позавтракать вместе или что-то в этом роде.

— Ты хочешь сказать, что я бесчувственная? Так, что ли?

— Не бесчувственная, но и что особо сентиментальная, тоже не скажешь. Большинство моих знакомых рыдали бы, руки заламывали. А ты нет.

Грейс медленно затянулась.

— А кто я такая, чтобы разыгрывать, как твои актрисы, безутешную жену? Я знаю, о чем ты думаешь. Ты спрашиваешь себя, не вспоминаю ли я Бэннона и не виню ли себя за измену. Разумеется, виню. Сидни — единственный человек, кто мне по-настоящему дорог, настолько дорог, что если бы я сейчас могла занять его место и умереть вместо него, ни на минуту бы не задумалась. Но я не считаю, что у меня есть право проливать слезы, рыдать, оплакивать умирающего мужа, как это положено делать женам. А ведь хотелось бы. Жаль, что не могу. Жаль, что должна вместо этого делать то, что делаю, обзывать себя последними словами за то, что предала Сидни. В поезде я даже винила себя в его болезни. Если бы не вся эта история с Бэнноном, Сидни поехал бы со мной в Кейп-Мэй и не подхватил эту гадость. И я до конца жизни буду ненавидеть Бэннона, как ядовитую гадину, ненавидеть за то, что он сегодня вторгается в наши мысли, где ему, деревенщине, не место. Я от него излечилась, в этом ты можешь быть уверена. И никогда не вспомню о нем, что бы там раньше ни было. И если услышу это имя, буду думать о том, как он встал между мной и Сидни, когда я пыталась сказать, как люблю его… Мне было показалось, что я правильно сделала, сложив руки на груди, но теперь понимаю, что это не так. Это только показало, что мы с тобой разговаривали о нем, перед тем как я вошла в палату. Ну что, что со мной не так?

— Ты эгоистка.

— Да брось ты, все эгоисты, — отмахнулась Грейс. — Все, кроме одного, быть может, Сидни. Никого не знала, ни мужчину, ни женщину, ни ребенка, которые были бы так же бескорыстны, щедры душой, участливы к другим, как Сидни.

Раздался стук в дверь.

— Боюсь, я знаю, кто это, — сказала Грейс.

— Да? — удивилась Конни.

— Доктор О’Брайан. — Грейс встала с постели и пошла к двери.

— Сидни только что скончался, около шести минут назад. Мне очень жаль, Грейс.

— Входите, доктор. Полагаю, вам доводилось видеть людей в ночных рубашках.

— Ну что мне вам сказать? — продолжал О’Брайан. — Сразу, как вы ушли, он впал в кому. Вас он узнал, в этом я не сомневаюсь, и не исключаю даже, что и за жизнь-то он боролся, чтобы успеть увидеть вас. Это бы ничуть меня не удивило. Видите ли, когда меня нынче, то есть, извините, вчера днем вызвали, он, в общем, уже был при смерти. Я не удивился бы, если б узнал, что несколько дней назад Сидни простудился или схватил насморк или что-нибудь еще, на что мы обычно не обращаем внимания. Вот и он не обратил. Погода, сами видите, какая. Легкая простуда, и люди думают, что просто оказались где-то на сквозняке. В городе было жарко все лето. Все, что я могу сказать, многие будут потрясены и опечалены известием о случившемся. Сидни Тейт был не из тех, с кем легко сблизиться, но люди, хорошо его знавшие, его любили. Это был прекрасный человек, и Форт-Пенну будет его не хватать.

— Да, — кивнула Грейс. — Жаль, что мало кто давал ему это понять, пока он был жив. Сидни казалось, что его у нас не любят.

— Ну, вы же знаете Форт-Пенн.

— Как не знать, — поежилась Грейс. — Итак, он умер?

— Да, — медленно кивнул головой О’Брайан.

— Где он?

— Все еще в своей палате, но вам туда не стоит заходить, Грейс.

— Я и не собираюсь. Я уже видела его, и это было тяжкое зрелище. Бедняга. Хорошо бы он вообще не знал, что я видела его в таком состоянии. Ладно, что дальше?

— Если хотите, я сам всем займусь. Почту за честь, Грейс.

— Вы ведь о похоронных делах, верно?

— Да. Думаю, надо обратиться к Вайнбреннеру?

— Право, не знаю. Мы что, с ним имеем дело?

— Вайнбреннер хоронил ваших родителей. Полагаю, в своем деле он лучший.

— Все правильно, Грейс, — подтвердила Конни, — так оно и есть. Я позвоню Броку.

— Да, скорее всего ваш брат сам захочет заняться похоронами. А вам стоит остаться здесь на ночь и выспаться как следует. Ну а я тем временем переговорю с вашим братом.

— Я только что выпила кофе, — сказала Грейс.

— Ничего, дам снотворного. Думаю, так будет лучше всего. Ложитесь, все равно до утра делать нечего.

— Вы правы, доктор, так будет лучше всего, — вставила Конни.

— Вряд ли я нуждаюсь в снотворном, но все же таблетку приму на всякий случай, — согласилась Грейс. — Только вот что, детям я сама все скажу. Не хочу, чтобы это был кто-то другой. Благодарю вас, доктор О’Брайан. Извините за грубость. Бестактность. Покойной ночи.

— Сейчас сестра принесет снотворное, — сказал О’Брайан.

— Прекрасно. Покойной ночи, — попрощалась Конни.

Грейс присела на край кровати.

— Знаешь, — заговорила она, — у меня какое-то чувство вины перед детьми. Вроде надо бы сейчас быть с ними и все рассказать. Умом-то я понимаю, что им лучше отдохнуть, но что-то подсказывает, надо быть рядом. Мы должны быть вместе. И в то же время — не следует их будить. Остается только Бога молить, чтобы никто из слуг или Брок даже намеком не проговорился. Я все должна сказать сама. Надо бы завтра встать пораньше. — Грейс подняла взгляд на Кони: — Ты настоящий друг, Конни! Я даже не собираюсь просить тебя подняться как можно раньше, знаю, что ты сама все сделаешь как надо.

— Ну конечно, дорогая. Ни о чем не беспокойся, я обо всем позабочусь. Брок и я, мы все сделаем. Хорошо бы, конечно, Хэм был здесь, но, коли его нет, я вместо него. Да, кстати, тебе надо составить список тех, кого бы ты хотела видеть на похоронах. Хочешь, я составлю?

— Пусть это будет самый узкий круг, только семья и несколько друзей.

— В таких случаях родственники всегда хотят обставить все по-семейному. Но Сидни — заметная фигура, многие считают себя его друзьями. И мне кажется, похороны надо сделать как можно более публичными. Это будет дань его памяти. Он всегда считал, что в городе его не любят, и делал вид, что ему все равно, а теперь и действительно все равно. Но знаешь, Грейс, даже если оставить в стороне религию, есть все же жизнь после смерти, и эта жизнь — память, которую люди хранят о тебе. Мне кажется, ты удивишься, увидев, сколько народу придет на кладбище, чтобы отдать Сидни последнюю дань уважения. Мы в долгу перед его памятью. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Наверное.

— И когда все увидят, как много собралось народу, это и сохранит память о нем. И для детей, когда они вырастут, это будет правильно и хорошо. Их отца запомнят как человека, которого высоко ценили в Форт-Пенне.

— Ладно, убедила, — вздохнула Грейс.

— Вот твои таблетки.

— Только не дай мне проспать, ладно? В этом смысле мне и впрямь не на кого больше надеяться.

— Я разбужу тебя в половине восьмого. Ты успеешь собраться и приехать на ферму сразу, как дети позавтракают.

— Ни местечка, которое бы он не поцеловал. — Грейс словно со стороны взглянула на себя. — И у него ни местечка, которое бы я не поцеловала. А теперь все кончено. — Она повернулась к Кони: — Ты, наверное, думаешь, что все кончилось и без того. Но это не так. Он не мог бы жить без меня. И самое плохое в том, что сейчас я это понимаю, а еще вчера ни за что бы не признала. Он вернулся бы, как только понял, что я по-прежнему ему жена. Скажу дочери, что если ее потянет на сторону, пусть это лучше будет в начале семейной жизни. Раньше мне это никогда не приходило в голову, но теперь вижу, что когда давно замужем, залатать дыру труднее.

— Нам никогда не приходило в голову, что браки вообще нуждаются в залатывании дыр, — сказала Конни.

— Я знаю, что бы Сидни сказал на этот счет, — вздохнула Грейс.

— Да ничего они не знают, — сказал Брок. — Единственное, что я им сказал, так это что ты будешь с минуты на минуту. Они спрашивали меня о Сидни, но я ответил, что ты сама все скажешь.

— Спасибо. — Грейс вошла в дом. Дети еще не встали из-за стола. — Доброе утро, дети.

— Как там папа? — спросила Анна. Мальчики предоставили ей право задавать вопросы.

— Ему очень плохо. Доедайте свой завтрак и идите в гостиную. Нам надо поговорить.

— Мы доели, — сказал Билли.

Грейс посмотрела на их тарелки и чашки:

— Не совсем, но ладно, не важно. Пошли.

Дети проследовали за ней в гостиную.

— Садитесь, кто где хочет. Да, Альфред, закрой дверь, пожалуйста. — Мальчик повиновался и сел рядом с другими, перед матерью. — Мне не хотелось говорить об этом в столовой, — начала Грейс. — Чтобы никто из посторонних не услышал. Сейчас мы все вместе, все четверо. Альфред, Анна, Билли и мама. А папы больше с нами нет. Он ушел этой ночью.

— Ушел. Умер? — спросил Билли.

— Да. — Анна обняла младшего брата за плечи, но он сбросил ее руку. Альфред подался к матери, положил ей руку на плечо, она тесно прижала его к себе и поцеловала в щеку. Затем подошли и остальные, тоже поцеловали, но Билли тут же вернулся на диван и пристально посмотрел на мать.

— От чего он умер? — спросил Альфред.

— Сядьте, родные, я сейчас вам все расскажу, — проговорила Грейс. — Помните, в прошлом году закрылись школы и многие заболели и умерли?

— Я помню, — откликнулся Альфред. — Детский паралич.

— Ты просто не дал мне сказать, — бросила Анна.

— Ну вот. А помните, что тогда болели не только дети, но и кое-кто из взрослых? — продолжала Грейс.

— Да, и еще говорили, что взрослые заразились от детей, потому что это детская болезнь и она передается от детей к взрослым, — сказала Анна.

— Верно, — кивнула Грейс. — Только, по-моему, это не так. Любой может заболеть этой болезнью, и взрослый, и ребенок.

— А почему папа заболел? — спросил Билли.

— Не знаю, — покачала головой Грейс. — И никто не знает. Доктора не знают. Некоторые выздоравливают, некоторые нет.

— В школе Джонни Борденер болел, но выздоровел, только вот говорит он теперь как-то не так. Точно у него мокрота в горле, — сказал Альфред.

— А что папа делал, когда умер? — спросил Билли.

— Он спал, а потом просто перестал дышать, — ответила Грейс.

— И ничего не велел тебе передать нам? — настаивал Билли.

— Сказал, что любит вас, всех троих. Хочет, чтобы вы были хорошими детьми и не слишком тосковали о нем. Но конечно, помнили, потому что и он помнит вас.

— А где он? — спросил Билли.

— На небесах, — пояснила Анна.

— Тебе-то откуда знать? Ты ведь там не была.

— Но ведь это так, правда, мама? — сказала Анна.

— Правда.

— А почему он сам не сказал нам? — продолжал Билли.

— Слишком поздно было, сынок, вы уже спали. Он ушел после полуночи.

— А почему мы не могли его увидеть? — настаивал Билли.

— Слишком поздно было, — повторила Грейс. — К тому же вы и так не могли бы подойти к нему.

— Почему?

— Потому что болезнь заразная, — объяснил Альфред. — С заразными больными нельзя видеться, иначе сам заразишься.

— Так, выходит, ты заразилась? — повернулся Билли к матери. — И теперь умрешь?

— Нет, потому что близко я не подходила.

— И даже не поцеловала его? — спросил Билли.

— Нет. Я думала о вас. Если бы поцеловала, то не смогла бы целовать вас долго-долго. Боялась бы, что заболеете.

— А где папа сейчас? — спросил Билли.

— Он… Его готовят к похоронам, — сказала Грейс.

— Я хочу его видеть, — заявил Билли. — Я хочу знать, как он выглядит.

— Ничего не выйдет, потому что сейчас его кладут в гроб, — объяснила Анна.

— Куда кладут?! Я не понимаю, что ты говоришь! — расплакался Билли. — Я хочу видеть папу!

— Иди ко мне, малыш, я попробую тебе все объяснить, — протянула ему руку Грейс.

— Не хочу я, чтобы мне объясняли! Я хочу видеть папу!

— Нельзя, не только тебе, но и никому.

— А как же те, которые кладут его в… эту штуку. Кто это? Кто? Я тебя не понимаю, не понимаю тебя. Я всех вас ненавижу! Тебя, тебя и тебя. — Не переставая кричать, он влепил пощечину сестре, потом брату, а там и матери.

Альфред схватил его за плечи.

— А ну-ка прекрати немедленно! Как ты смеешь бить маму?

— Пусти! — Билли дернулся, пнул Альфреда коленом и упал на пол, увлекая за собой брата.

— Билли, родной, успокойся. Иди сюда, сядь ко мне на колени. Альфред, отпусти его. Он больше никому не сделает больно. Ему стыдно, просто он очень тоскует по папе, как и все мы. — Голос у Грейс сорвался, и, увидев, что глаза матери наполняются слезами, старшие дети тоже заплакали. Анна подбежала к Грейс и прижалась к ней, та протянула руку Альфреду. Билли отвернулся и, обхватив голову руками, остался лежать на полу. Он рыдал безутешно, отчаянно, бесконечно, как плачет ребенок, вышедший из младенческого возраста, но не доросший еще до того, чтобы вполне осознавать происходящее вокруг. Ему нечего сказать, для него ничего не сделаешь, ничего такого, что могло бы его успокоить, и пока он не умолкнет сам, будет продолжаться этот ужасный, этот нестерпимый крик — нескончаемый крик, в котором нет надежды, но есть мольба, неизвестно к кому обращенная, и протест, неизвестно против чего направленный. А потом, когда кошмарная, нестерпимая боль души отступает, рыданье сменяется стоном уязвленной гордости и физической боли, и с этой болью можно бороться, а с борьбой уходит и ужас.

— Билли, ну пожалуйста, прошу тебя, — произнесла Анна.

— Посиди у мамы на коленях, — наклонилась к нему Грейс.

Мальчик поднялся с пола и, продолжая всхлипывать, не отрывая от глаз стиснутых кулачков, прижался к матери.

— Ну вот и славно, Билли, — сказал Альфред, потрепав его по голове. — Хороший мальчик.

— Хороший мальчик, — эхом отозвалась Анна.

— Да, Билли наш славный мальчик, — проговорила Грейс. Анна немного отодвинулась, позволяя брату прижаться к материнской груди.

— Дай мне поцеловать тебя, Билли. — Грейс прижалась ко лбу мальчика.

— Нам надо быть подобрее друг к другу, потому что мы очень друг в друге нуждаемся, и всем нам очень не хватает папы, — заговорила Грейс. — Но мы никому не позволим видеть нас плачущими. В ближайшие несколько дней в доме будет много людей, и мы должны показать им, что умеем себя вести, нельзя давать им увидеть, что происходит у нас внутри. У людей свои беды, не следует навязывать им наши. Пусть вы даже и дети. Первыми мы о папе заговаривать не будем, дождемся, пока другие мальчики и девочки скажут, что они очень огорчились, узнав про нашего папу, мы скажем спасибо, большое спасибо за сочувствие, а потом переведем разговор на что-нибудь другое. И нам надо попробовать вести себя немного тише, чем обычно, но это не значит, что следует все время сидеть дома. Можно немного поиграть, поплавать, покататься на лошадке, сходить куда-нибудь с приятелем — в любой день, только не завтра. Завтра мы пойдем на похороны, но днем, после похорон, вернемся домой. И еще постарайтесь по возможности помочь миссис Баркер, все эти дни она будет делать много из того, что обычно делаю я. А теперь, если хотите, можно позвонить и пригласить друзей. Каждый — по одному. Альфред, ты кого позовешь?

— Джонни Борденера.

— Ладно, но не затем, надеюсь, чтобы донимать его вопросами?

— Но ведь если он сам скажет, ничего страшного, верно? — спросил Альфред.

— Если сам, по своей воле, — конечно. Анна, а ты?

— Фрэнни Уолл. Я ей обязана. Она написала мне в Кейп-Мэй, а я не ответила.

— Билли, хочешь, чтобы миссис Баркер позвонила кому-нибудь, или сам позвонишь?

— Ничего не надо, — буркнул Билли.

— Ладно, если передумаешь, попроси миссис Баркер, — сказала Грейс. — А сейчас поцелуете меня, пока я не ушла к себе наверх?

— Да, мама, — хором ответили дети.

Они вышли, и в гостиной появилась Конни.

— Ну, как ты?

— Все нормально, не беспокойся.

— Загружай себя до предела, тогда и мысли будут заняты. Надо кое-что обговорить. Начну с того, что, оказывается, Вайнбреннер не хоронил твоих родителей. Это было похоронное бюро «Шульц и Макмаллен». Но в таком виде оно больше не существует, остался только Макмаллен. Загвоздка в том, что доктор О’Брайан уже успел связаться с Вайнбреннером и они обо всем договорились. Вряд ли ты пойдешь на это, но в принципе можно заменить Вайнбреннера на Макмаллена. Не то чтобы я советовала это, но, если угодно, все в твоих руках.

— Вайнбреннер, — протянула Грейс. — Честно говоря, не вижу разницы, но, ради Бога, давайте хоть вокруг этого не будем суету поднимать.

— Конечно, но, видишь ли, Макмаллен звонил Броку, и я тоже должна позвонить ему, чтобы передать твое решение ему, а он — Макмаллену.

— Если Макмаллен звонил, тогда пусть будет Вайнбреннер. Точка. Ты хочешь сказать, он звонил Броку, чтобы… все сделать самому?

— Ну да, такая уж у них работа. На наш взгляд, это, может, дико, но гробовщикам-то что остается делать? Я хочу сказать, что мало кто задумывается о гробовщике, пока нужда не придет. Правда, Сидни был такой пунктуальный, все по полочкам разложено, так что, может, в завещании что-то есть…

— Ничего нет. Завещание я читала.

— В таком случае тебе должно быть известно, что хоронить его на ферме нельзя. Брок, правда, говорит, будто Сидни как-то обмолвился, что хочет упокоиться именно здесь, но это нельзя делать по закону.

— Верно, когда-то он действительно хотел, чтобы его похоронили на ферме, но я не уверена, что он не передумал. В последние несколько месяцев. Иначе наплевать мне на закон.

— По новому закону можно хоронить только на кладбищах или кремировать тело.

— Кремации не будет, это я даже не собираюсь обсуждать.

— И все же, Грейс, лучше похоронить его на обычном кладбище. Оно близко к церкви Святой Троицы, так что прямо после отпевания можно сразу ехать на кладбище. Лично я не могу представить, чтобы кто-нибудь из близких был похоронен у нас на ферме. Ладно, хватит об этом. Дальше — список приглашенных? Где он, я готова им заняться. Вам с Броком следует подумать о том, кто будет нести гроб, и Брок свяжется с этими людьми. И еще один вопрос, на который только ты можешь ответить: как насчет семьи Сидни?

— Никак, у него практически нет семьи. По отцовской линии у него вообще нет родственников в Америке. Все живут в Англии, и им можно написать после. По материнской, правда, есть старуха тетка и дядя, они живут в местечке Воппингер-Фоллз, на берегу Гудзона. Тетка — сестра матери. Надо отправить телеграмму, но сомневаюсь, что они приедут. Им обоим как минимум за семьдесят, и я даже не уверена, что дядя жив. Сейчас напишу тебе их имена. Тетя Фредерика. Миссис Ван Влир, то ли Ван Влек. Надо проверить. Я всего раз их видела. На нашей с Сидни свадьбе их в Форт-Пенне не было, но они прислали отличную тренировочную грушу. Да ты ее видела.

— Верно, огромная такая?

— Она самая. Сидни, бывало, говорил, что если напьешься так, что захочешь к ней приложиться, то в ней же можно поплавать и протрезветь.

— Телеграмму я пошлю, — прервала ее Конни. — Дальше. Внизу ждет Рут Хольц. Она привезла несколько черных платьев, туфель и шляп. Я не знаю твой размер ноги, во всяком случае, полноту забыла, так что на всякий случай она прихватила два — 7,5Б и 8А.

— У тебя отличная память, — сказала Грейс.

— Так, что еще? Ах да, я заходила на кухню, там у всех глаза красные, а кое-кто и носом хлюпает. По-моему, тебе надо прямо сейчас потолковать с ними. Так легче, чем потом каждого уговаривать. И знаешь, я не слишком бы рассчитывала на Джо. Джулия сказала, что он, как только узнал про Сидни, заявил, что уходит, она уговорила его задержаться, но рассчитывать я бы не стала.

— А я и не собиралась, — отмахнулась Грейс. — Он предупредил, что увольняется, но я и без того хотела его рассчитать. По-моему, Джо как-то видел, как я возвращалась домой из… — Она махнула рукой в северном направлении. — Ему давно бы пора уйти. Все, что он знает, так это лошади. Даже не проверит, есть ли бензин в баке. Да и в уходе за лошадьми он далеко не самый лучший. У нас тут одна или две охромели, и, я думаю, это его вина. Сидни он мог одурачить, но меня — никогда… Вижу, что ты хочешь сказать. Говори. Его я не дурачила.

— Ничего подобного я не хотела сказать.

— Знаю, знаю, Конни, добрая моя, милая Конни. Просто я ненавижу этого типа, Джо, тем более ненавижу за то, что ему было известно про меня. Ладно, так или иначе, скоро его здесь не будет, а если он думает, будто перед отъездом ему удастся побольнее меня уколоть, то этого удовольствия я его постараюсь лишить.

— Надеюсь, у тебя это получится, — сказала Конни. — Так как, позвать Рут?

— Пусть поднимается наверх, — бросила Грейс.

К разочарованию и тревоге полиции, это были похороны на лошадиной тяге. Дело в том, что противопожарные системы, санитарные приспособления, катафалки — все это, не дожидаясь установки надежно работающего стартера и без сколько-нибудь серьезного учета местных климатических условий или холмистой поверхности, на которой расположено большинство городов на востоке, уже было к этому времени переведено с лошадиных сил на двигатели внутреннего сгорания (нередко с заменой одной лишь движущей силы, при сохранении самого типа транспорта). Правда, в Форт-Пенне в 1917 году холмов не было, тогда еще не началось широкомасштабное строительство на возвышенностях к востоку и северо-востоку от города. В связи с этим все транспортные средства пожарной команды, больниц и похоронных бюро были в отличие от других городов моторизованы почти на сто процентов, а полиция избалована четкостью и быстротой, с которой тело усопшего доставлялось из дома в храм поминовения, а оттуда в могильную яму. Появления на улицах города похоронных дрог зимой было вполне достаточно для того, чтобы полицейский-регулировщик, узнавший об этом заранее, сказался больным и не вышел на работу, но и летом тоже забот хватало. Сами лошади располагались в диапазоне от старой до очень старой, потому что молодыми их не заменяли. Похоронная упряжка представляла собой довольно специфическое сочетание прогулочной и ломовой лошадей, именно предпочтительно черного и серого цвета. Поскольку гробовщики меняли лошадей на автомобили, имеющиеся в наличии упряжки как раз и старели, и вовсе не были удивительными случаи, когда какая-нибудь из лошадей падала замертво или теряла подкову на железнодорожной стрелке и ломала ногу (из чего следовало, что полицейский должен был ее пристрелить под злобную ругань разъяренных мужчин и истерические крики женщин). Еще один момент, вовсе не казавшийся таким уж забавным мотоциклетному эскорту похоронной процессии, был связан с наличием свежего навоза, в кучах которого проворачивались колеса. В общем-то сама по себе вереница экипажей, ожидающих у церкви окончания церемонии, раздражала не больше, чем колонна машин, но в движении маневренность экипажей явно уступала автомобилям, и, что еще хуже, колеса экипажей пересыхали, становились ломкими, и иногда (по утверждению полиции, «всегда»), на шумных перекрестках, спицы от них летели прямо на трамвайные пути. Как и предполагала Конни, проститься с Сидни пришло много людей, необычайно много для похорон представителя высшего круга общества, никак не связанного, однако, с политикой. Благодаря усилиям Вайнбреннера, который твердо пообещал, что с полицией все будет в порядке, количество «заболевших» сократилось буквально до минимума, другое дело, что даже перспектива получения пятидолларового поощрения не слишком подняла настроение полицейских. А один приезжий заметил даже, что все они выглядели опечаленными. Что касается Оскара Тиллингхаста, то он и вовсе регулировал движение на своем посту с глубоко подавленным видом, ведь он знал Грейс всю жизнь.

Тело не было выставлено для прощания, и любящим и просто любопытствующим не представилось возможности бросить прощальный взгляд на усопшего. Распоряжением городского отдела здравоохранения от 1916 года гроб с останками умершего от детского паралича закрывался немедленно. Гроб с телом Сидни оставался в похоронном бюро Вайнбреннера, затем его перенесли в церковь Святой Троицы и, в ожидании участников траурной церемонии, установили в центральном проходе.

Когда-то Сидни выражал пожелание, чтобы его отпевали в церквушке Бексвилла, где они венчались с Грейс, но наплыв желающих попрощаться с Сидни показал, что решение перенести церемонию в город было правильным. На ней присутствовали многочисленные родичи (за единственным исключением тети Фредерики и дяди Уильяма) и друзья, а также губернатор и секретарь штата с женами, мэр Форт-Пенна, директора банка, четыре члена йельского братства «Мертвая голова», приехавшие из других городов, участники форт-пеннского филиала студенческого общества «Дельта каппа ипсилон». Практически в полном составе присутствовали члены местного клуба, члены попечительского совета форт-пеннской больницы и руководство ярмарки. Йельский клуб и Лоренсвиллский клуб, детский приют графства, комиссия группы «Тенистое дерево», спортивный комитет, симфонический оркестр, загородный клуб Форт-Пенна, «Сыновья революции», правление инспекторов Бексвилла, лодочный клуб, Ассоциация молодых христиан, комитеты бойскаутов Америки и общества девушек-следопытов, Ассоциация молодых иудеев, художественный комитет, свободная публичная библиотека города Форт-Пенна — все эти организации делегировали на похороны одного или более представителей. Приходской оркестр Святой Розы Лимы, церкви в итальянском квартале города, вызвался сыграть на похоронах, дабы отдать последние почести одному из основателей и почетному пожизненному участнику оркестра (сам-то Сидни давно забыл об этом двойном отличии, но имя его красовалось на официальном бланке оркестра). Вайнбреннер заверил оркестрантов, что если бы музыка была предусмотрена, выбор наверняка пал бы на них, но именно на этих похоронах она неуместна. В результате двенадцать музыкантов явились в церковь в полном концертном облачении, но без инструментов, что действительно было только к лучшему, потому что их коронным номером неизменно оставалось вдохновенное исполнение Марша Гарибальди.

В церкви Святой Троицы яблоку негде было упасть, ибо на похороны явилось немалое количество людей, и не приглашенных родственниками и не представляющих какую-либо организацию, — им просто хотелось прийти. Дональда Макшерри никто не приглашал, но он пришел. Рядом с Дж. И. Гэйнором, который, будучи проводником поезда, постоянно курсировал между Форт-Пенном и Филадельфией, сидел Лу Гинтер, главный механик гаража. Неподалеку от них нашла себе место Эрнестина, горничная Конни Шофшталь. Люк Лобах, личный секретарь губернатора штата, явился в сопровождении Эда Штудбекера, клерка ярмарки графства. Миссис Урсула Дойл, шившая Сидни рубашки и носовые платки, перебирала свои неизменные четки. Среди присутствующих был замечен владелец табачной лавки Джон Гордон, упорно предлагавший жестянку с датским нюхательным табаком часовщику Уолтеру Фраю. Билл Фликингер, которому вроде никогда не находилось занятия и который поэтому часами торчал у стойки бара в Шофшталь-Хаусе, подремывал в душной атмосфере церкви. Мисс Элизабет Лейси, помощница доктора Маккафри, дантиста Сидни, была, несомненно, самой симпатичной особой из тех, что сидели на одной с ней скамье, но ее пышные формы, похоже, не производили никакого впечатления на сапожника Карла Вентца, который при встрече всегда говорил Сидни: «Сшить бы такие хорошие башмаки я не смог, а вот починить — всегда пожалуйста». Капитана Людвига из конной полиции города пригласить почему-то забыли, но пришел и он в цивильной одежде, кивнув по дороге Генри Брайтингеру, хозяину фермерской гостиницы в Бексвилле. Эйб Харрис, вокзальный киоскер, сидел рядом с незнакомым (не только ему, но и Сидни) мужчиной, его звали Эдвард Т. (Тейт) Джордж, и был он больничным ординатором. Тина Орбах, мастер маникюра, не хуже других знала, что Сидни никогда не делал себе маникюра, но сочла нужным прийти на его похороны. Были в кругу присутствующих также Гарри Джонс, один из немногих музыкантов, знающих все йельские, гарвардские, принстонские и пенсильванские студенческие песни, а также Робби Пауэлл, уже не просто мальчик на побегушках, а профессиональный пулбой в форт-пеннском клубе. Хозяева близлежащих небольших ферм сами на целый день не могли вырваться, но жены четырех из них, встав еще до рассвета и сделав всю необходимую работу по дому, добрались до автобусной остановки и приехали в город (по окончании церемонии домой им придется возвращаться пешком). Они сидели за спиной миссис Альтхаус, хозяйки кондитерского магазина «Домашние изделия», чьи прославленные финики в сахаре нередко заставляли Сидни обращаться к зубному врачу. Петер Рингвольт, хозяин парикмахерской в гостинице, пришел в сопровождении Германа Миллера, и вместе с Тиной Орбах и Картером Бирдсонгом-младшим, чистильщиком сапог, они составили своего рода делегацию лавочников, хотя последний от нее откололся, предпочтя общество отца, Фэрфакса, из форт-пеннского клуба. Имя Джима Кроу было в Форт-Пенне неизвестно, но цветные всегда занимали в церквях для белых задние скамейки, а в театре — места на балконе. «Знаешь, папа, в мистере Тейте мне не нравилось только одно, — заметил Картер. — Перед тем как почистить башмаки, он всегда заставлял меня вынимать из них шнурки». На что Фэрфакс ответил: «Ну и правильно, он все знал, как надо делать, так что нечего тут выступать, парень, лучше помолчи». Свое место среди кожевенных дел мастеров занял старый друг Сидни Виктор Смит, шорник, который своим появлением нарушил сразу два принципа: во-первых, он всегда выступал против похорон по атеистическим соображениям, а во-вторых, с заменой конной тяги и всего, что с ней связано, на автомобильный транспорт стал в оппозицию к гробовщикам по соображениям экономическим. Присутствовали в церкви Шмидт и Бурке, вместе с Кемпом и Боннивелом (хотя и не в исходном составе). А вместе с ними — Джейк М. Морер с почты; Берни Фицджеральд из компании «Фицджеральд и сыновья. Все для дома»; И.П. Салливан из авторемонтных мастерских; Дж. Дж. Догерти из форт-пеннских конюшен, наконец, Крис Кокрейн, владелец речного павильона, у которого Сидни купил некогда несколько весельных и одну моторную лодку, — эти последние уселись вместе, словно держа общую оборону в протестантской церкви.

Отпевание прошло быстро, да и панихида не затянулась. В отсутствие пастора, доктора Эдварда Джона Баудойна, который был в Бар-Харборе и которому, по настоянию Брока, даже не сообщили о кончине Сидни, дабы не нарушать столь необходимый ему и столь им заслуженный отдых, службу провел Луциус Кингсолвинг Штигмиллер, старший викарий и второй священник прихода. Будучи сам «приемным сыном» Форт-Пенна, отец Штигмиллер деликатно затронул тему усыновления и сказал, как сильно всем будет не хватать Сидни и сколь много он сделал для благополучия общины, не в последнюю очередь в качестве церковного старосты данного прихода. Отец Штигмиллер напомнил всем присутствующим, что, какую бы веру они ни исповедовали и к какому бы классу общества ни принадлежали, никому не известно, когда наступит их последний день и час, случись это даже в расцвете лет, и призвал подвести итог своему служению. Речь была составлена наилучшим образом и хорошо слышна даже на задних рядах. Сдержанно кивнув в сторону мест, где сидели ближайшие родственники покойного, отец Штигмиллер сошел с алтаря, и его место занял органист Дуайт Девитт, сыгравший церковный гимн с вариациями собственного сочинения. Мистер Девитт заблаговременно дал знать Броку, что хотел, чтобы это был любимый гимн Сидни. Единственное, что пришло в голову Грейс, был «Утес столетий», который Девитт и исполнил, а тем временем родственники и близкие друзья прошли через боковую дверь к ожидавшим их экипажам. Похороны, объявленные делом семейным, оказались таковым лишь в том смысле, что никого из посторонних не пригласили. Грейс, Брок и дети ехали в экипаже, следовавшем непосредственно за катафалком, и тут произошел единственный за все время траурной церемонии нештатный инцидент. Грейс и Брок сидели рядом, дети напротив них, спиной к дороге.

— Мама, меня тошнит, — сказал Билли.

— Это потому, что ты сидишь спиной, — привстала Грейс. — Иди сюда, сядь между мной и дядей Броком.

Мальчик встал, но экипаж немного затрясло, и, потеряв равновесие, Билли упал на руки к Броку. Тот подхватил его, развернул, усадил рядом с собой, и как раз в этот момент мальчика вырвало себе на ботинки и носки. Досталось туфлям и манжетам брюк Брока.

— Бедный малыш, — запричитала Грейс. — Это все нервы. — Она достала носовой платок и вытерла рот сыну.

— Нервы? При чем тут нервы? — удивился Альфред.

— Дети, когда приедем на кладбище, вам лучше остаться здесь, с Билли, — сказала Грейс.

— Я не хочу оставаться в экипаже, мама, — запротестовала Анна. — Хочу попрощаться с папой.

— Я тоже, — подхватил Альфред.

— И я, — вступил Билли.

— Но ведь это лишь формальность, — уговаривала Грейс, — и к тому же разве ты хочешь, дорогой, чтобы тебя снова стошнило, на глазах у всех?

— Больше меня не стошнит.

— Ладно, доедем, там видно будет, — уступила Грейс.

— Может, ему и впрямь стоит глотнуть свежего воздуха, лучше себя почувствует, — сказал Брок. — Право, тут вообще нечем дышать… знаешь, Грейс, когда я умру, ты уж проследи, чтобы меня на автомобиле перевозили.

— Так ведь окна открыты, — сказала Грейс. — Тебе лучше, Билли? — Мальчик откинулся назад и привалился к матери.

— Вроде да, — пробормотал Брок.

— Не волнуйся, Билли, я останусь с тобой, — пообещала Анна.

— Не надо. Я хочу попрощаться с папой.

— Но ведь это только формальность, — повторила Анна слова Грейс. — Разве ты не слышал, что мама сказала?

— Да заткнись ты, — прошипел Билли.

— Билли, — укоризненно покачала головой Грейс, — нельзя так разговаривать с сестрой, она ведь тебе добра желает.

— Пусть Анна идет, я с ним останусь, — вызвался Альфред.

— И ты тоже заткнись, — не унимался Билли.

— Ладно, может, никому и не придется сидеть тут с ним, может, ему станет лучше. Скоро будем на месте, — сказала Грейс.

— Никому, — повторил Брок. — Только не думай, что я имею в виду что-то особенное, Грейс. Не люблю твердить: мол, говорил же я тебе, и все же, — он перешел на французский, — я ведь и вправду говорил, не надо брать детей на кладбище.

— Я поняла, что ты сказал, дядя Брок, — выпалила Анна.

— И я, — сказал Альфред.

— Ладно-ладно, хорошо, поняли, — засмеялся Брок. — Очко в вашу пользу.

— Это уж точно, — согласилась Грейс. — Они говорят по-французски лучше, чем ты когда-нибудь говорил или будешь говорить.

— Не сомневаюсь. — Он погладил Билли по колену. — Ну, как ты, старина?

Мальчик ничего не ответил и еще теснее прижался к матери. Брок пожал плечами и выглянул в окно:

— Что за день! Просто фантастика. Бедняга Сидни, он…

— Брок!

— Что? Что я такого сказал?

— Ты что, вообще бесчувственный? Не понимаешь, что ли, эти трое детей едут на…

— Попридержи коней, Грейс. Я не хуже твоего понимаю, что к чему, и более того, мне кажется, что не стоило бы тебе так разговаривать со мной при детях.

— Заткнись, ясно тебе? — выкрикнул Билли.

— Ничего себе! Ты слышишь, что он сказал?

— Слышу. Он точно выразил мои чувства, — огрызнулась Грейс.

— Знаешь, что я тебе скажу…

— Заткнись! — снова не дал договорить ему Билли. — Заткнись, или сейчас врежу.

— Билли, нельзя так говорить дяде Броку. — Грейс ласково погладила мальчика по голове.

— Ты еще ему конфетку дай, — усмехнулся Брок. — Ладно, вроде приехали. — Он соскочил на землю и протянул руку Грейс. Она вышла из экипажа, крепко сжимая ладонь Билли. Родственники и друзья окружили могилу, и по прошествии времени многие вспоминали, как мужественно держали себя Грейс и дети. Один лишь сдавленный всхлип раздался среди присутствующих, и то исходил он от Пола Райхельдерфера. Казалось, слова «Среди жизни — мы смертные» застали его врасплох.

В среду днем, через неделю после похорон, на ферму должен был, как договорились, приехать с завещанием Сидни Данкан Партридж. В компании «О’Коннол и Партридж» Грейс заверили, что у них все на мази, ибо перед вербовкой на флот Сидни заезжал и привел все свои дела в порядок, стало быть, формальности займут совсем немного времени. Данкан появился в половине третьего в своем сером спортивном четырехместном «чэндлере». Одетый в синий фланелевый костюм, воплощая собой деловитость, Данкан вошел в дом в сопровождении банковского служащего мистера Хоштеттера и еще одного мужчины — некоего Келли, из компании «О’Коннол и Партридж», который держал пестрые картонные ящички. На похоронах Сидни Данкан был среди тех, кто нес гроб, и они с Грейс поклонились друг другу с подобающей случаю церемонностью, что было тем более уместно, что встреча происходила в присутствии Хоштеттера и Келли.

— Мы можем пройти в кабинет, а хотите — на террасу. Господам Хоштеттеру и Келли я должна объяснить, что доктор не рекомендовал заходить в кабинет после того, что случилось с мужем. Сначала его следовало на всякий случай проветрить, что и было сделано. И все же, если вас что-то смущает, можем устроиться на веранде.

— Да нет, я предпочел бы кабинет, — сказал мистер Хоштеттер.

— Его еще и дезинфицировали, — добавила Грейс.

— Я не против, — сказал мистер Келли.

— Ну что ж, решили. Вы обедали, господа?

— Да, мы с Перси перекусили, — откликнулся Келли.

— Последние пару дней господа Хоштеттер и Келли работали вместе, — пояснил Данкан.

— Ясно, — кивнула Грейс.

Все расселись по местам, и Данкан протянул руку к Келли.

— Полагаю, Грейс, для начала вы хотели бы ознакомиться с завещанием.

— Как вам будет угодно.

Келли передал Партриджу завещание.

— Оно простое и короткое. Я сам помогал составить его и знаю также, что и вы, Грейс, с ним знакомы, так что чтение — это скорее лишь необходимая формальность. Мне нравятся простые завещания, и хотя, как юристу, мне не следовало бы говорить этого, ибо так и работу можно потерять, но иногда я ловлю себя на мысли, что хорошо, если бы во всех завещаниях было сказано: «Все свое имущество оставляю жене». Точка. Но с другой стороны, с простотой перебарщивать не следует, ибо, случается, в суде простые завещания не проходят, — тогда они оспариваются. Ну и, конечно, в данном завещании содержатся распоряжения Сидни насчет фермы. Итак, я зачитаю его и, если возникнут вопросы, прошу вас, Грейс, не стесняйтесь прерывать меня.

Закончив чтение, он посмотрел на Грейс, Келли с Хоштеттером сделали то же. В свою очередь, она обвела их взглядом и, как, казалось, от нее и ожидали, отрицательно покачала головой:

— Все ясно, вопросов нет.

— Что ж, очень хорошо, — сказал Партридж. — А теперь попросим мистера Хоштеттера пройтись по имуществу Сидни — акции, облигации, закладные и так далее.

— Давайте, — кивнула Грейс.

Читал Хоштеттер не так, как Партридж, хотя явно оба получили от этого занятия одинаковое удовольствие. Партридж выступал, как актер, Хоштеттер — почти как проповедник. Он объявлял наименование компании, выдерживал паузу и затем, понижая голос, называл количество акций. Келли сидел, опершись локтями на ручки кресла, стиснув ладони и нервно вращая большими пальцами обеих рук. Напевная речь Хоштеттера была прервана, однако не вопросом Грейс, а стуком в дверь.

— Кто там? Извините, я занята, — нетерпеливо откликнулась Грейс.

— Это я, миссис Тейт. Миссис Баркер.

— Нельзя ли позже, если не возражаете? Или я сама к вам зайду, как только освобожусь.

— Извините, миссис Тейт, но дело срочное.

— Прощу прощения, господа. — Грейс вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Что-нибудь не так?

— Билли плохо. Не знаю, что с ним, возможно, дифтерия, хотя белых пятен в горле нет. Думаю, надо вызвать врача.

Впервые за все время знакомства с Грейс миссис Баркер явно выказала свое дружеское расположение: погладила ее по плечу.

— Бедняжка, — негромко проговорила она. — Я посижу с ним, мне не страшно.

— О Господи, — испуганно и устало выдохнула Грейс. — Вызовите врача. Не знаю, что и сказать гостям. — Она вернулась в кабинет.

— Что там, Грейс? — Партридж шагнул Грейс навстречу.

— Лучше держитесь от меня подальше, Данкан. У вас есть дети, мистер Хоштеттер? У вас, мистер Келли?

— Да, — в один голос ответили оба.

— В таком случае даже не знаю, что вам посоветовать.

— Боже всемогущий, — прошептал Келли.

— Извините, действительно не знаю, что и сказать. Няне кажется, что у малыша тоже детский паралич. Может, вам лучше побыстрее уехать, а может — дождаться врача, что он скажет.

— Я смываюсь, — поднялся Келли.

— Минуту, Келли, — остановил его Партридж. — У нас у всех есть семьи, и, возможно, миссис Тейт права, лучше дождаться врача. Я в любом случае дождусь его прихода.

— Да, пожалуй, так будет лучше, — согласился Хоштеттер.

— Черта с два, лучше! А ты, Партридж, засунь в задницу свою работу. Я ухожу, — заявил Келли. — Все равно от этой женщины одни только несчастья.

— Ну и катись. Вали, вали! — выкрикнула Грейс.

— Можешь не сомневаться, девочка, так я и сделаю.

— Двигай, ты, трусливый сучонок, — бросил Партридж. — Только я вызываю полицию штата. Посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Возможно, в доме объявят карантин, и тогда если выйдешь отсюда, то глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в тюрьме.

Слово «тюрьма» произвело на Келли явно отрезвляющее воздействие. Он входил в коллегию адвокатов и, даже не будучи выдающимся юристом, хорошо понимал, что попасть в тюрьму за нарушение карантинных правил, особенно после прошлогодней истерии вокруг эпидемии, — это конец его карьеры. Мысль Партриджа явно двигалась в том же направлении.

— Вернешься к кайлу и лопате, как в свое время отец, — посулил Партридж. — Об адвокатской практике можешь забыть.

— Ладно, черт с вами. — Келли вновь опустился в кресло. — Придется остаться в этом доме, в этом проклятом доме, который одни только несчастья приносит, где гнилью несет. Она знает, о чем я.

— Ничего, Грейс, я разберусь с ним, — успокоительно заметил Партридж.

— Да? И как же это, интересно? Уволишь? Так вот, мистер Данкан Партридж, имейте в виду, я уже считаю себя уволенным.

— По-моему, ты выходишь из своей весовой категории, малыш, и напрашиваешься на хорошую порку. И еще — чтобы почище вымыть твой грязный рот.

— Не надо ничего с ним делать, Данкан, — сказала Грейс.

— Здесь я ничего делать и не собирался, — ответил Партридж.

— Он хочет сказать, что сделает так, что в этом графстве у меня никогда не будет работы, — буркнул Келли. — Но меня это не волнует. Я ведь знаком с Роджером Бэнноном. — Келли сидел, сжав голову руками, но Партридж двинул его по шее, а когда тот, защищаясь, вскинул руки, очередной удар пришелся в лицо. Грейс вылетела из кабинета.

— Поделом ему, — заметил Хоштеттер.

— Подхалим несчастный, — бросил Келли. — Немчик-подхалим.

Партридж остановился, и, убедившись, что экзекуция закончена, Келли выпрямился в кресле.

— Ты еще пожалеешь об этом, Партридж, — прорычал он. — Никому не позволено так обращаться со мной, никому. И ты тоже, Хоштеттер. Тебе ведь не больше моего по душе эти люди, ты просто боишься прямо сказать.

— Закурите, Хоштеттер? — предложил Партридж.

— Спасибо, с удовольствием.

— Надо бы узнать, к какому призывному участку приписан мистер Келли. Такой боец-ирландец и не в ирландской роте, даже удивительно. Впрочем, у него еще есть время попасть во Францию. Посмотрим, может, нам удастся употребить свое влияние и добиться этого.

— Такими разговорами только детей пугать, — фыркнул Келли. — Но на меня, как видите, это не производит ни малейшего впечатления.

— А кого это интересует? Сказано было не ради впечатления, — отмахнулся Партридж.

Стали ждать врача — Партридж и Хоштеттер, обмениваясь случайными репликами, Келли, глядя на них с ненавистью, которая обречена была оставаться холодной и неизбывной, потому что это была такая ненависть, какая только и могла возникнуть в свете только что сказанного и совершенного. И лишь убийство могло положить конец этой ненависти. После избиения все, что было сказано или сделано в этой комнате, только усиливало ненависть, которую испытывал Келли, страх, который испытывал Партридж, и растерянность, которую испытывал Хоштеттер. Партридж не мог вымолвить и слова, не ощущая со всей остротой, что оно будет услышано и высмеяно Келли, и это заставляло его изъясняться весьма неестественно, то есть неестественно не для испытанного юриста, находящегося в своей профессиональной среде, но в этой конкретной ситуации, в этой комнатке, где каждое слово скрежетало, как нож по жести, выдавливалось с трудом и в итоге парализовало любой разговор. Партридж, единственный из трех присутствующих, кто был способен хоть как-то его поддерживать, сдался, и все погрузились в молчание. Молчание на троих.

Оно оборвалось гулкими ударами — сначала пробило половину первого, потом час, — ощущение было такое, что в доме полно часов. Затем послышались по-своему музыкальные скрежет тормозов и рев двигателя громоздкого «паккарда», переходящего при въезде на дорожку, ведущую к дому, на вторую скорость. На лестнице раздались шаги доктора О’Брайана. Снова воцарилось молчание (никто из гостей не знал, что ребенок находится двумя этажами выше). Опять раздался бой часов, и в кабинет вошел доктор О’Брайан.

— Не знаю, что у вас тут произошло, и не хочу знать. — Доктор был явно зол. Он стоял, сцепив руки за спиной. — Насколько я понимаю, никто из вас мальчика не видел, и потому ничто вам не грозит. Можете разъезжаться по домам. Честно говоря, будь я помоложе, пинка бы дал вам под зад. Вот этими самыми башмаками. Ни вам самим, ни семьям вашим такое поведение чести не делает. Вы, Данкан, особенно хороши, вы же тут главный. А вы, Келли, кажется, вообще превратились в беспризорника-сквернослова.

— Смотрю, доктор, вы все же в курсе того, что здесь произошло, — сказал Партридж.

— Радости мне это не доставляет, и я забуду обо всем, как только вы и вся ваша братия изволите избавить этот дом от своего присутствия. И не надо задирать нос, Данкан. Я слишком хорошо вас знаю. Право, вы, все трое, могли бы поучиться приличиям у малыша, что лежит сейчас наверху.

— Я так понял, что мы можем спокойно возвращаться к своим семьям? — спросил Партридж.

— Вы здесь мой единственный пациент и, повторяю, можете ехать домой. Что касается остальных, они, если угодно, могут обратиться к своим врачам. Если же говорить о «спокойствии», то надежнее было бы, конечно, провести сегодняшний день не здесь, а в Филадельфии. Но прямого контакта с больным, как выяснилось, у вас не было. В то же время через пять минут здесь будет объявлен карантин, и если вы не уедете до этого времени, придется остаться, и уж я постараюсь сделать так, чтобы ночевали вы в конюшне. — Доктор вытащил из кармана часы, и все трое поспешно вышли из комнаты. На лестнице они столкнулись с Грейс, возвращавшейся в кабинет.

— Здесь поговорим, доктор?

— Можно и здесь. Присаживайтесь, Грейс. — Он уперся локтем в колено и прижал ладонь ко лбу. — Надо смотреть фактам в лицо. Двум фактам. Первый — Билли болен этой страшной болезнью, и, вполне возможно… он погибнет. Вы говорите, его вырвало в экипаже по дороге на кладбище. Это следует учитывать, потому что рвота часто бывает одним из симптомов, и еще надо разыскать этот экипаж и приказать, чтобы его сожгли. Вполне допускаю, что его и потом тошнило, просто вы не знаете об этом. Он как после похорон, неважно себя чувствовал?

— Да, но я, естественно, решила, что он просто переживает смерть отца.

— А как другие дети?

— Тоже подавлены, хотя и меньше, чем Билли. Но это понятно, ведь они с Сидни были особенно близки.

— Есть не отказывались? Какой-то особенной усталости не было?

— Нет, — покачала головой Грейс.

— Это хорошо. Второй факт, который мы, то есть я должен учитывать, заключается в том, что после прошлогодней большой эпидемии кое-что, пусть и немного, стало известно. Так, выяснилось, к счастью, что в многодетных семьях заболевает, как правило, только один ребенок. Почему именно этот, а не другой, мы не знаем и теперь уж, наверное, не узнаем: истории прошлогодних болезней не сохранились, а умерших хоронили буквально на следующий день после смерти. Но что именно один, а не больше, это установлено. То есть — как правило. В то же время будьте начеку, не пропускайте у старших ни малейшей простуды, рвоты, болей в спине или шее, сильных мигреней. По моей теории вирус проникает в организм вот здесь, через носовые отверстия, впрочем, это не имеет значения, не будешь же все время затыкать нос. А теперь несколько вопросов, Грейс. У вас уборная на участке есть?

— Теперь нет.

— А водопровод в арендаторском доме?

— Есть, Сидни два-три года назад установил.

— Мне надо поговорить с женой арендатора. Вы ведь продаете молоко, верно?

— Да, от коров породы холстайн. А сами пьем джерсийское.

— Продажу, естественно, придется прекратить; все, что уже заготовлено, слить в реку, место найдем. И еще в качестве меры предосторожности я посоветовал бы, вы себе можете это позволить, ближайшие недель шесть или около того покупать молоко, а не пить свое. А джерсийское слейте вместе с тем, что на продажу.

— Можно все стадо забить, если вы считаете нужным, — сказала Грейс.

— Нет, в этом нужды нет, но, повторяю, сами молоко с этой фермы не пейте, вдруг оно задето тем же вирусом, что поразил Сидни и мальчика. Через шесть недель, если никто не заболеет, можете снова пить джерсийское и продавать холстайнское.

— К тому времени я потеряю рынок сбыта, ну да Бог с ним. Все равно от холстайнцев я избавлюсь.

Доктор внимательно посмотрел на Грейс. Она сидела на стуле выпрямившись. Губы плотно сжаты. Дышала ровно и глубоко, как во сне. Руки сложены на коленях. В глазах сквозила усталость, но ни единого признака того, что она вот-вот свалится от изнеможения.

— Грейс, — заговорил он, — я помог явиться в этот мир вам и детям вашим был акушером и хоть во многих отношениях знаю вас не особенно хорошо, — восхищаюсь. Восхищаюсь не всем, что вы делаете, но молодой женщиной, способной толковать о коровах, когда ее ребенок находится в таком ужасном положении.

— Да чем там восхищаться, доктор? Мне за саму себя стыдно. Но что касается этой истории, я просто ничего не могла с собой поделать, как Сидни и Билли не могли не заболеть.

— Знаю. Мне приходилось встречать женщин в таком же положении. Как правило, эти свидания были вызваны теми или другими последствиями.

— Последствиями… Наказание, — задумчиво сказала Грейс. — Что ж, меня наказывают.

— Тут мне нечего сказать, — промолвил доктор. — Наказание становится наказанием, когда его таковым воспринимают, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Боюсь, нет, не понимаю. Я потеряла мужа, у меня умирает ребенок, а типы вроде Келли позволяют себе оскорблять меня в моем собственном доме.

— И что же хуже?

— Все одинаково плохо. Отныне мне придется жить со всем этим, и не думаю, что от этого я стану лучше.

— Это уже тяжелое наказание, — сказал доктор.

— Пожалуй, если бы не одно «но». Может, меня вовсе не наказывают. Может, я не сделала ничего такого, что заслуживало бы наказания. И впрямь, за что наказывать? Расплата — да, может быть, но не наказание. Закон равновесия: сколько удовольствия, столько и боли. Меня пытаются заставить думать как католичку, а я даже в Бога не верю. Честно говоря, не могу понять, как вы верите.

— Верю, — поднялся доктор, — верю и не вижу, куда может завести такой разговор.

— Увидели бы, будь вы моложе. — Грейс встала вслед за ним.

— В таком случае я рад, что не молод.

— Вам не следовало заставлять меня говорить, что я стыжусь себя.

— Грейс, я не вынуждал вас ни к чему подобному, а значит, не все еще для вас потеряно.

— Минуту, доктор, — остановила его Грейс. — Мне не хотелось бы пока идти наверх. — Они постояли, держась за стойку перил. Прошло буквально секунд десять, и Грейс сказала:

— Я готова.

— Вам плохо?

— Нет-нет, все в порядке, я просто хотела заставить себя забыть про собственную персону и подумать о Билли.

Доктор глубоко вздохнул, расправил плечи и сказал чуть виновато:

— Что-то трудно стало подниматься по лестнице. — И еще: — Не стоит корить себя, что слишком много думаете о себе. Все мы такие. Все постоянно о себе думаем… Ладно, пойдемте.

Мальчик угасал на глазах, попытки сопротивления неизбежному были обречены, и все это знали. Любой сказал бы, что Сидни, его организм вел борьбу, опираясь на осознанную, пусть и не находящую слов для своего выражения волю к жизни. Иное дело Билли. Он был погружен в атмосферу растерянности и страха, сознание малыша то затуманивалось, то возвращалось, но с каждым пробуждением он становился все слабее и слабее, и под конец присутствующие, наверное, могли бы сказать, когда наступит конец, сколько еще раз он очнется, перед тем как уйдет навсегда. И вот он умер, маленький мальчик с бледной кожей на хрупких костях, выгоревшими на солнце волосами, которые все еще продолжали расти, последним проблеском в глазах, хранящих вечную тайну ребенка, положив полусогнутую руку, скованную последней смертной судорогой, на ночную рубашку.

Грейс видела, видела, что он умирает, то есть она присутствовала при его смерти. Хотя ни она, ни кто-либо другой, кто был рядом, не могли бы сказать в точности, когда именно его не стало. Тут был доктор О’Брайан, но не тот мужчина, во плоти, из Форт-Пенна, что ехал сюда из больницы. Конни Шофшталь. Сиделка Диллон, которая присутствовала при последних минутах Сидни. Вот и все.

— Он умер как святой, — проговорила Грейс. — Так сказала бы Джулия, так оно и есть. Где его свет, его игры, его любовь к папочке? О Господи, о Господи ты мой Боже. — Грейс отошла к стене, заломила руки, обхватила ими голову и разрыдалась. Так она стояла минут пять, и доктор, няня, подруга не подходили к ней, инстинктивно ощущая, что сейчас ее надо оставить одну, повернутую к стене, обклеенной обоями, на которых изображена Матушка Гусыня. Наконец Грейс подняла голову, и Конни протянула ей свежий носовой платок.

— Доктор, — подала голос сиделка Диллон.

Он вопросительно взглянул на нее. Она достала свой платок, и доктор кивнул.

— Пусть тот останется у вас, Грейс, — сказал он. — Нельзя, чтобы кто-нибудь пользовался им после вас. — О’Брайан повернулся к Кони: — Это не просто хороший тон. Мера предосторожности. За носовыми платками в этом доме следует присматривать с особым тщанием. Лучше всего пользоваться туалетной бумагой, а потом сжигать ее или спускать в унитаз. Сжигать надежнее.

Это краткое резюме вернуло всех в настоящее и все остающееся впереди будущее, маленький же мальчик остался лежать на кровати. По их времени, времени живых, он умер десять минут назад.

Для таких маленьких, как Билли, делали только белые гробы. Его похоронили рядом с отцом на следующий день после смерти, чуть ли не тайно. Грейс отправилась в Форт-Пенн в лимузине в сопровождении Конни. Заехав по дороге за Броком, они проследовали в похоронное бюро Вайнбреннера. Белый гроб поставили на катафалк, и две машины тронулись на кладбище, где отец Штигмиллер, в цивильном облачении, положив шляпу на землю, прочитал заупокойную молитву. Затем все вернулись в город, Брок остался дома, а Грейс с Конни поехали на ферму. Отсутствовала Грейс меньше двух часов. Дети ждали ее в гостиной.

— Вы очень хорошо себя вели, — заговорила она. — Извините, что не взяла вас с собой, но нам приходится думать о других. И дело не только в том, что мы можем подхватить вирус, — я даже поцеловать вас не могу, потому что была рядом с папой и Билли. Мне очень жаль, ведь мама так вас любит и так вами гордится.

— Ну, меня ты можешь поцеловать, я вируса не боюсь, — сказал Альфред.

— Я тоже, но, может, мы уже заразились и теперь можем заразить маму, — возразила Анна.

— Вряд ли, — улыбнулась Грейс, — хотя, конечно, все может быть. Всем нам надо быть очень острожными. Не знаю уж, сколько мы пробудем здесь на карантине, и следует быть очень терпеливыми и добрыми друг к другу, потому что мы будем все время одни, никаких гостей. И не только потому, что в нас может сидеть вирус. По-моему, я вчера уже говорила вам, что доктор О’Брайан считает, что в одной семье может заболеть только один ребенок. Так что тут нам можно не волноваться. Но помните, как в прошлом году мы все боялись от кого-нибудь заразиться?

— Да, все боялись, — подтвердила девочка. — Даже школу закрыли.

— Вот именно, — продолжала Грейс. — Ну а теперь боятся нас. В графстве зарегистрирован только один случай детского паралича, где-то на ферме, в нескольких десятках миль к югу от нас, да и то об этом никто не знает, я случайно услышала от доктора О’Брайана. Так что нужно делать, как велит закон. Папа был очень известный человек, и теперь о нем снова все говорят, и когда станет известно про Билли, нас будут какое-то время сторониться. И вести себя необычно, когда откроются школы, но это ненадолго. Когда увидят, что с нами все в порядке, перестанут бояться. И еще одно. Вы уже взрослые. Вы стали взрослыми и разумными детьми после того, как заболел папа. И должны понять меня. У нас перед другими есть некоторые преимущества, в том числе и перед многими из друзей. Помнишь, Анна, когда ты была помладше, ты спросила, отчего у Уоллов нет большой машины вроде «пирса», тогда мне пришлось ответить, что, может, она им просто не нравится. Но дело, конечно, не в этом. У нас больше денег. Почему больше? Видите ли, дедушка Колдуэлл покупал разные вещи и продавал их с выгодой, большей, чем другие, и заработал гораздо больше других. А до того так же поступал его отец. Что касается другого вашего дедушки, нью-йоркского, Тейта, он сам все заработал, у него было свое дело, и он стал богаче многих. Так после смерти дедушки Тейта его деньги достались папе, а нам с дядей Броком — деньги дедушки Колдуэлла. Понимаете?

— Конечно.

— А мне достанутся папины деньги точно так же, как ему достались бы мои, если бы я умерла раньше. А однажды, когда меня не будет, все перейдет к вам… Ну, ну, не грустите, ребятки. Умереть суждено всем. Всем без исключения. Всем, кого вы знаете, всем, кого хоть раз видели. Представьте себе большую ярмарку, на ней полно народа — и все когда-нибудь умрут. И все, кто ходит по тротуарам Филадельфии. Все и каждый. Ужасно, когда умирает кто-то из любимых, вот так, как у нас с вами, когда один за другим, так быстро, ушли двое, кого мы очень, очень, очень любим и всегда будем любить. Не у всех так бывает, и мне остается только надеяться, что после такого горя мы станем лучше. А всякое испытание, которое делает лучше, — не только беда. Согласны?

— По-моему, несправедливо, когда умирает отец, а сразу следом за ним младший брат, — сказал Альфред.

— Нам, верно, кажется, что это несправедливо, но у Бога свои понятия, что справедливо, а что нет, — вздохнула Грейс.

— Ну-у…

— Мне тоже кажется это несправедливым, — сказала Анна. — Но мало ли вокруг несправедливого? Разве хорошо, что одни люди черные, а другие белые? Черные всегда бедные. У них нет машин, или…

— У некоторых есть, — возразил Альфред. — На прошлой неделе я видел семерых черных в большом «хадсоне супер-6». Бедные на таких машинах не ездят.

— Анна права, — перебила его Грейс. — На свете много несправедливого, хотя бы потому, что нам так кажется. Но я о другом начала вам говорить. Мы, то есть я, миссис Тейт, и ты, Альфред Тейт, и ты, Анна Тейт, мы все живем в Форт-Пенне, и все окружающие знают, что у нас есть некоторые преимущества из-за денег.

— Ну, это я знаю, это я давно слышал, нас называют богатыми, — заметил мальчик. — В этом ничего нового нет.

— Что ж, если слышал, то и правда ничего нового, — продолжала Грейс. — И все же…

— Это влечет ответственность.

— Что?

— Это влечет ответственность. Так папа говорил. Если у тебя есть преимущества, это влечет ответственность. Я попросил его давать мне больше карманных, а он сказал, что деньги влекут ответственность, а я спросил, а если меньше карманных, чем у других ребят, значит ли это, что ответственности меньше, он сказал, нет, но разве есть такие, у кого больше карманных, и я сказал, да, у некоторых ребят из нашего класса карманных больше, и он сказал, хорошо, добавлю, у тебя будет не меньше, чем у них, чтобы и ответственности было не меньше, но нельзя, говорит, чтобы у тебя было больше денег просто потому, что у него больше, чем у других отцов.

— Ясно, — сказала Грейс. — А он объяснил тебе, что такое ответственность?

— Нет.

— Может, ты сам знаешь, что это такое?

— Да.

— А сестре можешь объяснить?

— Да. — Альфред повернулся к Анне. — Деньги влекут ответственность. Если у нас есть деньги, это еще не значит, что мы можем нарушать закон. Поэтому мы и сидим дома.

— О Господи, — Грейс всплеснула руками и привстала со стула. — Нет, нет, поцеловать тебя я не могу, но ты хороший мальчик, настоящий мужчина. Я так горжусь тобой.

— Мужчина — это папа, — проговорил Альфред. — И Билли был такой чудесный.

Грейс громко всхлипнула.

Анна вскочила на ноги, подбежала к матери и закинула ей руки за шею.

— Нельзя заставлять маму плакать, — сказала девочка.

— Вы и не заставляете, — вытерла слезы Грейс. — Я так рада, что вы у меня есть.

Раздался стук в дверь.

— Это миссис Баркер, — догадалась Анна.

— Войдите, — пригласила Грейс.

Миссис Баркер вошла в гостиную и обвела взглядом присутствующих.

— Дети, наверх, мама устала, — скомандовала она.

— Да ничуть они меня не утомляют, миссис Баркер, разве что пора… ванну принимать?

— Чай, миссис Тейт, — покачала головой миссис Баркер. — Мы обычно пьем чай вместе, ну, я и подумала, что, пока карантин, нам стоит собираться, как и раньше.

— Прекрасно, — согласилась Грейс. Дети вышли, а миссис Баркер задержалась в комнате.

— Чай — это только предлог, миссис Тейт, — пояснила она. — Мне не хотелось бы упускать детей из виду в эти дни. Скажем, Альфред может сразу после обеда куда-нибудь убежать, и четыре-пять часов я его вообще не увижу. То ли на лошадь сядет, то ли на реку отправится, да разве ж уследишь? А вдруг, не дай Бог, признаки детского паралича появятся, а меня рядом не будет. Как раз после обеда — нос потечет или еще что, — а мы эти четыре-пять часов потеряем перед тем, как врача вызвать. Не то чтобы он большую пользу принес, но, во всяком случае, диагноз поставит, и ребенка — пациента — можно было бы вовремя изолировать от остальных. Ну вот, я и собираю их утром, около десяти, и даю лимонад с пирожными. А днем — ранний чай.

— Все правильно, миссис Баркер, — улыбнулась Грейс. — Как всегда, все основательно, все продумано, четко расставлено по местам. Вы знаете, как я признательна вам за поддержку, которую вы оказывали мне в эти последние несколько дней. Ведь помимо всего прочего, вы в это время стали хозяйкой в доме, и уже в следующем чеке это будет учтено. Но деньги — не единственная форма моей благодарности. Я вам искренне и глубоко признательна по-человечески, миссис Баркер.

— Миссис Тейт, такого прекрасного человека и отца, как был мистер Тейт, во всем мире не найдется, а что касается маленького Билли, то это ребенок, которого, к счастью, не успел коснуться мир. Может, на следующий год он был бы уже другим, но мы того не знаем. Нам известно только то, что есть. Билли — не маленький лорд Фаунтлерой, глядишь, каким-нибудь шалопаем бы вырос. Сам себе роль бы придумал, не обязательно ведь, чтобы другие это сделали за него. Но главное — мир его не испортил. Вы можете навсегда сохранить память об этом. Лично я сохраню.

— Я тоже, и ваших слов никогда не забуду, — сказала Грейс.

— Глаза у меня сухие, потому что все слезы уже выплакала. Не хотелось, чтобы вы считали меня бессердечной.

— Бессердечной! Да что вы говорите, такое и в голову никому прийти не может.

— Еще как может, в том числе в этом доме. Но из того, что я ирландка, еще не следует, что нужно всем демонстрировать свои чувства.

— А я не знала, что вы ирландка, — удивилась Грейс.

— Ну да, вы привыкли называть меня миссис Баркер, но до того я была Мэри Ши, из Бостона, — улыбнулась она. — Знаете, говорят, что католики любят макрель, а протестанты треску. Так вот я любительница макрели, но не из тех, что видят в треске только дурное. Понимаете?

— Мэри Ши Баркер. Я так привыкла к этому имени, что даже ни разу не полюбопытствовала, что скрыто за инициалом посредине. Да, можно годами жить под одной крышей и не знать друг друга.

— Меня все устраивает, и дальше все будет по-прежнему. Муж и жена, брат и сестра, мать и ребенок. Особенно муж и жена, миссис Тейт.

— Почему муж и жена особенно? — спросила Грейс.

— Муж не так уж часто считается с чувствами жены. — Миссис Баркер пристально посмотрела на Грейс. — Я не вдова, миссис Тейт. Я разведена. Муж развелся со мной.

— Ясно, — сказала Грейс. — Ясно. Благодарю вас. Благодарю вас, миссис Баркер.

— Девятнадцать лет назад мне пришлось начать жизнь заново, и, если бы все повторилось, я, наверное, поступила бы точно так же… Но все же жаль, что рядом не нашлось никого, кто бы… Вы читали «Алую букву» Натаниэла Готорна?

— Конечно.

— К платью женщины было принято пришивать букву «А»[19], но уверена, что даже в те времена многим из тех, кто должен был носить это клеймо, удавалось избежать позора. Только девятнадцать лет назад я этого не знала. Наш мир по-прежнему перекошен в одну, мужскую, сторону, отчасти потому, что и женщинам так нравится. Они видят в мужчине опору и добытчика, и верность для них — небольшая цена за то, чтобы за ними ухаживали после того, как они утратят свежесть, потолстеют, растеряют зубы… Собственно, это вообще не цена, потому что у них даже нет возможности согрешить. Что-то я разговорилась. А ведь хотела сказать только то, что сказала.

— Так и не сказали, — возразила Грейс, — и спасибо за это. За то, что не сказали, а… только дали понять.

— Спасибо вам. Теперь насчет продовольствия и корреспонденции. Морер с почтового отделения в Бексвилле не боится детского паралича, говорит, заказы можно передавать через него, а он будет приезжать дважды в день, один раз, когда развозит почту, другой — специально, днем, с едой. А то в иных магазинах, наверное, поостерегутся особенно, как прочитают объявление в «Часовом».

— А что там?

— В дневном выпуске будет про Билли.

— Я не хочу никаких сообщений, — отрезала Грейс.

— Знаю, и, когда из редакции позвонили, я сказала это, но говорят, надо же хоть что-то напечатать.

— С кем вы говорили? — осведомилась Грейс.

— С мистером Холлистером.

— Не может быть, он ведь больше не работает в газете. На покой ушел.

— Наверное, вернулся, во всяком случае, звонил он.

— Ладно, я разберусь с этим, — сказала Грейс. — Еще раз спасибо, миссис Баркер… за разговор.

— Не за что.

Грейс вернулась в кабинет и позвонила в редакцию.

Ответил мужской голос.

— Мистер Холлистер?

— Он самый.

— Что-то у вас голос на свой не похож, мистер Холлистер. Это Грейс Тейт.

— Говорит Джон Холлистер. Сын Артура Джеймса Холлистера. Вы меня не знаете.

— Тогда понятно, почему и голос не узнала. Сын мистера Холлистера, говорите?

— Да, сын Артура Джеймса. Мы все очень опечалены случившимся, миссис Тейт, и позвольте мне от имени редакции высказать вам самое искреннее сочувствие.

— Спасибо, мистер Холлистер, но, по моему мнению, вы могли бы продемонстрировать это сочувствие иным, более конкретным способом. Насколько я понимаю, вы собираетесь напечатать материал о смерти моего сына. Так вот, я против.

— Извините, миссис Тейт, мы не собираемся, сообщение уже напечатано, и дневной выпуск поступил в продажу.

— Да как вы смеете… действовать вопреки моим желаниям? Вы, может, не знаете, кому принадлежит газета?

— Знаю. Конечно, знаю, но у нас есть обязательства перед людьми, читателями. Примите также во внимание практическую сторону дела, миссис Тейт. Если не печатать новостей, не будет успешной, приносящей прибыль газеты.

— Прибыль — не ваше дело. Мне и раньше приходилось кое о чем умалчивать, и если бы вы дольше работали в газете, то знали бы, что мы печатаем не все.

— Миссис Тейт, позвольте мне кое-что объяснить вам, и, надеюсь, вы измените свою точку зрения.

— Мистер Холлистер, боюсь, вы меня не понимаете. Меня не интересуют ваши объяснения. Я просто вам приказываю — снять материал. Газета принадлежит мне. Мне и моему брату Броку Колдуэллу. Это наша газета, мистер Холлистер. Мы владеем контрольным пакетом акций, так что я просто приказываю вам.

— Ясно, ясно, вроде того, как приказывают кухарке вымыть посуду.

— Вот-вот. Хотя такие параллели проводить не обязательно.

— А какая разница? Вы платите кухарке, и вы платите мне, так что мы обязаны выполнять ваши указания.

— Что ж, если вам так угодно… Я-то вашу работу с работой судомойки не сравниваю. Снимите материал о смерти моего сына — вот и все, что от вас требуется.

— Но почему?

— Почему? Неужели недостаточно того, что умер мой муж и об этой смерти столько писали и говорили? Неужели необходимо, чтобы то же самое стали писать и говорить о мальчике, которому едва исполнилось девять лет? Неужели мало похорон мужа?

— Я там был, миссис Тейт, — сказал Холлистер. — Не как представитель газеты, а просто потому, что знал вашего мужа и любил его.

— Очень любезно с вашей стороны. Но в таком случае должна ли я объяснять, почему не хочу, чтобы о смерти сына писали в газете?

— Миссис Тейт, позвольте мне прочитать эту заметку. Она короткая, так что можно и по телефону. Слушаете?

— Да, прошу.

— Она опубликована на полосе, где печатаются некрологи. Заголовок — маленьким шрифтом: «Сын Тейтов — жертва паралича». Маленьким, потому что мы не хотим пугать людей. Насколько нам известно, сообщается только о двух смертельных случаях, помимо вашего сына. Детским параличом заболел мальчик из Флиглервилля, что в южной части графства. Так что не надо сеять панику.

— Ясно, продолжайте.

— Текст такой: «Девятилетний Уильям Колдуэлл Тейт, сын мистера и миссис Сидни Тейт, скончался вчера у себя дома, в окрестностях Бексвилла, от детского паралича. От той же болезни на прошлой неделе умер его отец Сидни Тейт, видный житель города Форт-Пенна. После смерти отца и сына в семье остались мать мальчика, в девичестве мисс Грейс Колдуэлл, брат Альфред, 13 лет, и сестра Анна, 11 лет. Похороны состоялись сегодня, в фамильном склепе на кладбище церкви Святой Троицы». Это все, только под заметкой мы напечатали то, что на газетном жаргоне называется хвостом, — небольшой абзац, в котором говорится, что, согласно информации, полученной в управлении здравоохранения графства, зарегистрирован еще один случай детского паралича, во Флиглервилле.

— Действительно, материал небольшой. Что ж, тем проще будет снять его с полосы.

— Извините, миссис Тейт, но я же сказал, что газета уже доставляется подписчикам и продается на улицах.

— Ясно. Вы, стало быть, все взяли на себя, даже несмотря на то что вам было сказано, что семья не хочет никаких публикаций.

— Да, я взял на себя такую ответственность.

— В таком случае вы должны знать о последствиях, — отрезала Грейс.

— Хорошо, только еще одно. Жаль, конечно, что вы решили меня уволить, но на следующей неделе я все равно ухожу на военную службу, так что потеря невелика. Однако на прощание я вот что хочу сказать, миссис Тейт: у меня у самого двое детей, девочка шести лет и мальчик четырех, и, как отец, я предпочитаю знать факты, а именно, что в графстве зафиксировано два смертных случая от детского паралича и сообщается еще о одном заболевшем. Да, я предпочитаю факты диким слухам о начале нового витка эпидемии. А если станет известно, что такие видные люди, как Тейты, предпочитают молчать, можете быть уверены, появятся самые фантастические домыслы и конца им не будет. Я-то знаю, какие вы люди и как… э-э… добросовестно относитесь к карантину, но ведь есть и другие, я главным образом говорю о бедных семьях, там просто начнется паника. Детей не будут пускать в школу, сами же перестанут ходить на работу, на фабрики, где производится военное оборудование, ну и так далее. Глядишь, и к вам на ферму явятся. Я не пугаю, но, поверьте, мне известно, что такое слухи… Да, заметка опубликована вопреки вашим желаниям, но, честно говоря, я бы поместил ее, даже если бы переговорил лично с вами. Это мой долг, это моя ответственность, уж извините за пафос… Право, миссис Тейт, попробуйте взять себя в руки. У вас тяжелая полоса, и, поверьте, меньше всего мне хотелось бы отягчать ваши переживания. Наши с вами отцы были друзьями, и, пусть вы меня не знаете, я всегда был самого высокого мнения о вашей семье. Не о всякой семье я так скажу… Вы слушаете меня?

— Да, — проговорила Грейс. — Наверное, я ошиблась, мистер Холлистер. А вы, напротив, правы. Надеюсь, после войны вы вернетесь в газету. Счастливо.

— Спасибо, миссис Тейт, и вам того же. Бед на вас свалилось предостаточно, куда уж больше. Всего хорошего.

— Всего хорошего. — Грейс положила трубку, с минуту посидела за столом и вышла в гостиную. Ее ждала Конни.

— Ты с кем разговаривала, с Джеком Холлистером?

— Да. Он был очень любезен, чего не скажешь обо мне.

— Ну, в конце и ты исправилась.

— Уже второй раз за день я получаю урок ответственности.

— А с кем еще ты разговаривала?

— С собственным сыном. — Какое-то время они сидели молча. — Конни, тебе не страшно спать в кровати Сидни?

— Ты хочешь спросить, не страшно было бы? Нет.

— Так, может, переночуешь? Или даже задержишься у нас на несколько недель?

— Хорошо, только лучше бы иметь свою комнату. Я все время буду здесь, но, извини, Грейс, я привыкла спать в комнате одна, иначе не засыпаю.

— Ладно, будешь жить в гостевой, на одном этаже со мной. Я тебя не буду тревожить, просто мне нужен кто-нибудь рядом, чтобы… Не Брок, даже не дети. Странно, я все думаю о троих, а потом оказывается — двое.

— Понятно, — вздохнула Конни.

На столе лежали журналы — несколько экземпляров юмористического еженедельника «Лайф». Грейс рассеянно потянулась к ним.

— Если устроимся здесь, схожу за шитьем, — сказала Конни и направилась к двери. — И тебе не помешало бы научиться.

Когда она вернулась, Грейс сидела на том же месте с двумя номерами «Лайф» на коленях.

— Научишь меня шить? — спросила она.

— С радостью. Хочешь, прямо сейчас начнем?

Она взглянула на подругу, которая, кажется, еще больше поникла за то недолгое время, что Конни не было в комнате.

— Ты ведь вроде шила когда-то, — сказала она. — Вспомнить будет несложно.

— Да умею я шить, умею. Мне просто пришло в голову, что я не смогу читать журналы, если они будут выходить в таком виде. Смотри. — И Грейс подтолкнула оба экземпляра «Лайф» поближе к Кони: — Обрати внимание на обложку.

На одной был изображен юный пехотинец, обменивающийся рукопожатием с участником Великой республиканской армии — объединения ветеранов Гражданской войны. Подпись к рисунку гласила: «Ты можешь положиться на меня, отец». На другой — военный корабль в морском бою и подпись: «Наш флот, вчера, сегодня, завтра, — победитель».

— Вижу, — сказала Конни. — Знаешь что, давай-ка на время отложим журналы. Только вот какая штука, Грейс, войну-то не отложишь. Да, она напоминает тебе о Сидни, но что ж поделаешь, все только о ней и говорят. Она стучится в окно к каждому, всякий раз по-разному. Еда, одежда, семьи, друзья. Брок вроде завтра отбывает?

— Бедняга Брок. Да, отбывает, и никто о нем не вспомнит. И он знает это.

— Не может быть, чтобы у него никого не было.

— Сейчас — нет. Будь он подобрее к Сидни, была бы я, но ведь он знает, что сейчас я вижу в нем не брата, а только человека, который ненавидел Сидни. Когда постареем, снова станем братом и сестрой. Но сейчас он лучше пусть будет подальше.

— Да-а… Он будет хорошим офицером, — протянула Конни.

— Естественно, кем же еще. Не рядовым же. Но — не знаю. Сидни, бывало, говорил мне, что иные наши друзья-женщины не могут быть хорошими хозяйками; а знаешь почему? Потому что они не умеют быть хорошими гостями. Хозяйка, которая никому не дает покоя, все время командует и суетится, как правило, ужасна в гостях, и наоборот. Есть женщины, которые прямо-таки рождены быть хозяйками, но у них ничего не получается. Не удивлюсь, если окажется, что в армии примерно то же самое. Хороший рядовой может стать хорошим офицером, а хороший офицер должен знать, как стать хорошим рядовым.

— Весьма поучительно, — не отрываясь от шитья, прокомментировала Конни. — Послушаем дальше.

— Что, доморощенной философии захотелось? Вообще-то в основном за меня думал Сидни. Когда он был рядом, мне не нужно было думать. — Грейс остановилась, и Конни заметила, что она отложила журналы.

— Расскажи мне про Сидни, — попросила Конни.

— Да, с тобой я могу поговорить о нем. О том, каким он был на самом деле.

Они сидели там, две женщины, в тот день, сидели и расшивали узор разговоров, которые будут заводить и в ближайшие недели. Не каждый день Грейс заговаривала о Сидни, и даже не каждый день они садились за шитье у камина. Но именно здесь и именно под вечер — не в другом месте и не в другое время — Грейс могла вдруг заговорить о Сидни свободно, без всякого смущения, без всякого вступления. А однажды она сказала:

— Сегодня мне надо с тобой кое-чем поделиться.

Конни сразу поняла, что речь идет о чем-то серьезном: прямолинейная Грейс обычно избегала предисловий такого рода.

— Я вся внимание.

— Думаю, тебе будет приятно это услышать, — продолжала Грейс.

— Надеюсь.

— Ну вот: я похоронила Сидни. — Произнося эти вступительные слова, Грейс слегка улыбалась, но, замолчав, потупилась.

— Ты похоронила Сидни, — повторяла Конни.

— Да, — почти прошептала Грейс. — То есть до самого последнего момента думала так. Разве ты не этого ждала? Разве не поэтому… все время наталкивала меня на разговор о нем?

— Да, — кивнула Конни.

— Тогда почему у тебя такой голос? Словно… ты в чем-то очень уверена.

— Хорошо, что ты его похоронила, — улыбнулась Конни. — Просто ты меня переоцениваешь, на такое я не замахивалась. Мне хотелось всего лишь разговорить тебя. Разговор ради разговора. Чтобы ты не слишком погружалась в свои мысли. Но сработало еще лучше.

— Какое-то сомнение у тебя в голосе есть, но именно так все и вышло. Я целый день хочу тебе об этом сказать. Едва дождалась, пока мы здесь встретимся. Я хотела тебе сказать, что вдруг почувствовала, что могу ходить по дому, смотреть на его вещи, и они не задевают меня, мне не становится грустно. Сидни умер, я смирилась с этим. Мне кажется, ты сыграла тут немалую роль.

— Только в качестве слушателя, — заметила Конни.

— Ничего подобного! Ты хотела, чтобы я говорила и говорила о нем — пока не выговорюсь.

— Вовсе нет. С чего ты взяла?

— Объяснить не могу, но ощущение именно такое, — упрямо повторила Грейс.

— В таком случае ты заблуждаешься и, ради Бога, не заставляй меня каяться в том, что я что-то сделала неправильно.

— Прости, пожалуйста, Конни, я не имела в виду ничего такого. Ты просто не так меня поняла. Если я в чем тебя и упрекала, то только в том, что ты не хочешь признать, что сознательно хотела этого, хотя на самом деле хотела.

— Может, расшифруешь? — попросила Конни.

— Мне показалось, что ты по-доброму меня выслушивала, все время заставляя говорить о Сидни, чтобы я таким образом как-то избавилась от тоски по нему.

— Ах вот ты о чем, — протянула Конни. — Что ж, в этом есть доля истины. Но я вовсе не пыталась заставить тебя забыть о нем.

Обе сердито посмотрели друг на друга.

— Не веришь? — спросила Конни.

— Хотела бы я иметь возможность сказать… — Грейс покачала головой.

— Говорить ты можешь все, что угодно.

— Ну вот, теперь ты злишься.

— В таком случае договаривай, — отрывисто бросила Конни.

— Ну-у… Мне действительно кажется, что благодаря тебе я теперь иначе переживаю смерть Сидни. По крайней мере — отчасти.

— Ты что же, хочешь сказать, что я… э-э… тебя загипнотизировала?

— Нет, ну конечно, нет, что за чушь.

— Гипноз — это не чушь. Только, видишь ли, я-то не гипнотизер, который использует свои загадочные способности для воздействия на твой детский ум.

— И все же воздействие. Мне кажется, ты начинаешь воздействовать на меня, только когда я говорю, что ты воспринимаешь мои слова как обиду. Но я совершенно не хочу тебя обижать, — путано пояснила Грейс.

Конни помолчала и вернулась к шитью. Она чувствовала на себе взгляд Грейс.

— Берись-ка за работу.

— Но ты не сердишься на меня?

— Нет, хотя, боюсь, могу и рассердиться.

— Почему?

— Потому что я решила уехать домой сегодня же вечером.

— Стало быть, все же сердишься, — вздохнула Грейс.

— Нет, но рассержусь, если ты поднимаешь шум по этому поводу. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу здесь оставаться вечно, да и тебе пора, как бы это сказать, избавиться от костылей.

— Ты для меня не костыли, ты моя лучшая подруга.

— В таком случае, как твоя лучшая подруга — а я знаю, что я лучшая подруга, — словом, лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать, — оставить свою опеку и предоставить возможность жить по-своему. Я избавляю тебя от своего присутствия. Думаю также, что тебе следует на некоторое время отпустить миссис Баркер, пусть отдохнет, и у тебя будет столько дел, что просто не останется времени думать о себе. Надо подготовиться к возвращению в город, к предстоящей зиме, переделать кучу дел, связанных с войной. Купи себе новые платья, почаще ходи к парикмахеру.

— А ты можешь дать мне честное слово, — неуверенно сказала Грейс, — что не злишься на меня?

— Честное слово.

— Тогда ладно. Только позволь мне отвезти тебя в город.

— Нет. Я одолжу у тебя «мерсер», завтра вернусь, и тогда мы отправимся вместе, поездим по магазинам.

— О, Конни… Что бы ты хотела получить на Рождество? Я понимаю, до праздников еще далеко, но в этом году мне хотелось бы подарить тебе что-то особенное.

— Слушай, Грейс, тебе никогда не приходило в голову, что если я помогаю тебе, то это потому, что мне нравится?

— Да, но ты не даешь мне возможности сделать что-то и для тебя.

— Может, я хорошая хозяйка, но плохая гостья. Ладно, пошла. Я плохая гостья, потому что вместо того, чтобы самой собраться, хочу попросить о помощи Джули. Сиди на месте, не прощайся, словом, ничего не надо. Я заеду за тобой завтра, в половине десятого утра. А пока я всего лишь еду к себе домой.

Конни вернулась домой, заперлась у себя в комнате и принялась налегать на виски с содовой и пила до тех пор, пока не погрузилась в глубокую дрему.