Жажда справедливости. Избранный

Глава XXI МЕСТЬ АРХАНГЕЛА

Снег хрустел под его сапогами. Он шел медленно, не переставая думать о мести. «Месть, только месть»,— эта мысль преследовала его денно и нощно, не давая спокойно спать. Ночью, однако, и так было невозможно заснуть; мучили кошмары. Он боялся кошмаров. Иногда он шептал молитвы, которые не помогали. Результатом его кошмаров было то, что он поссорился с соседом по комнате. Сосед попал на второе место в воображаемом списке жертв мести. Первым стоял этот блондин, посмевший причинить боль ему. Он еще поплатится за всё. Морозов это точно знал. Но не знал, каким образом. Хотя не всё ли равно, каким? Главное— отомстить. Проклятый выродок! Он еще и угрожал убить. Каким-то образом ему удалось тогда победить. Но, еще не вечер.

Морозов усмехнулся своим мыслям: «Вечер… Куда это я пришел?» Он обнаружил, что стоит один в центре бывшего парка, вернее, того, что от него осталось. Впереди было общежитие. Но туда не хотелось идти. Почти полночь— не так уж и поздно. Нужно побыть одному. Всё обдумать. Нужно придумать способ мести. Как хорошо бы встретиться с этим ублюдком здесь ночью. Устроить ему трепку, разбить всю физиономию. И то будет еще малой расплатой за унижение, причиненное им. Слишком легко он не должен отделаться. За всё заплатит своей собственной кровью. Скотина! «Увел мою девушку! Жаль, что не расквасил ему физиономию раньше. Может быть она и не пошла бы к нему».

Он не заметил, как стал подумывать об убийстве. «Да, он умрет. В мучениях. Я позабочусь». Мысли, мысли,— они не давали покоя, постоянно мучая его истерзанную душу. Но была ли у него душа? Да. Была. Черная душа. Морозов мечтал, как будет убивать Серебрякова собственными руками, душить эту мразь, пока у него не вывалится язык, и не посинеет лицо. Но и потом он будет душить его. Он возьмет свое обратно. Наташка вернется. Куда она денется! Бабы всегда подчиняются силе. Еще бы! Но в первую очередь он покажет ей, как бросать его. Он им всем покажет! И этому недоноску, соседу. «Не давать мне молиться! Какая сволочь!»

Он стоял, и ветер обдувал его лицо. Но не холод чувствовался, а жар. В душе всё кипело. Злость и ненависть буквально душили и не давали дышать. «Убить, убить, убить!»

Он со всей силы ударил в дерево и не почувствовал боли. Боли не было. Странно. А потом рука заныла. Явилась боль. Но он лишь испытал наслаждение.

Сзади хрустнула ветка.

—Кто здесь?— Он повернулся.

В трех шагах от него стоял человек небольшого роста, одетый в плохонькое пальто, невзрачный на вид, в какой-то драной шапке. Руки его находились в карманах. Лицо было тускло освещено отживающей свой век лампочкой фонаря. Бледное лицо, как поганка. Маленький нос, губ почти нет, маленькие черные глазки. Казалось, что белки его глаз светятся, но так могло казаться из-за света полудохлого фонаря.

Человек заговорил первым:

—Это всего лишь я.

—Кто— я?— передразнил Морозов.

—Твой господин.

—Чё ты бредишь, какой господин?

Человеку, видно, эти слова пришлись не по душе, и он рявкнул:

—Заткнись!

Морозов открыл было рот, но захлопнул,— столько силы было в голосе незнакомца. Вполне могло быть, что он только на вид такой невзрачный.

—Слушай, Миша, мы станем хорошими друзьями, если ты будешь меня во всем слушаться и перестанешь молоть всякую чепуху. Понятно?

Морозов вытаращил глаза.

—Вы меня знаете?

Незнакомец разозлился:

—На вопрос отвечай, а не задавай, понятно?

—Да.

Морозов не понимал, что в незнакомце излучает такую силу. Он боялся этого человека, хотя тот был на целых полторы головы ниже.

—Вот и чудненько.— Незнакомец приблизился и похлопал по щеке Михаила. Тот инстинктивно отпрянул.

—Не бойся, я— не гомик.— Незнакомец сгреб ворот куртки Морозова и дернул к себе.— Теперь слушай. Ты хочешь отомстить? Пожалуйста. Убить? Пожалуйста. Ты будешь убивать целыми днями, и никто тебе не сможет помешать. Вполне понятно?

—Да.

—Меня зовут Николай Иванович, и я теперь являюсь твоим наставником. Ты— мой раб. Понятно?

—Да.

—Вот и ладно. Ты понятлив.— Он отпустил Морозова. Морозов подумал, что бредит. «Не может этого быть. Он маленький, а такой сильный»,— мелькнуло в голове.

—Да, я маленький,— сказал тут Николай Иванович (Морозов раскрыл рот),— но всё это вполне реально.

И тут Николай Иванович раскрыл широко рот, и из него вырвалось пламя. Оно подожгло шапку, но человек сорвал убор и бросил в снег. Морозов остолбенел. Пламя прекратило бить изо рта, и Николай Иванович сказал:

—Надеюсь— ты понимаешь, что меня не следует огорчать. Иначе,— он провел невесть откуда взявшимся ножом по своему открытому горлу. Из артерии брызнула кровь. Но почти сразу же прекратила идти. Обладатель ножа обладал сверхъестественными способностями,— это Морозов усек. Он уже свыкся с мыслью, что и такое возможно.

—Я понимаю,— произнес Михаил.

—Чудненько,— пискнул Николай Иванович,— а теперь отправляйся в комнату и ложись спать. Я тебя найду, если ты понадобишься. И не предпринимай ничего без моего ведома. Ты знаешь, что случиться, если ослушаешься. Знаешь?

—Да.

—И что же?

—Я умру,— почти шепотом произнес Морозов.

—Не совсем так. Ты будешь мучиться от неизвестной пока зачаткам вашей медицины болезни. Мучиться страшно. Представь себе, что у тебя ни с того, ни с сего начинают кровоточить десны, литься из ушей кровь. И все это сопровождается рвотой. Приятно звучит?

—Нет.

—Зря. Это звучит приятно. Ты не прав.— И маленький человек легким движением руки рассек правую щеку Морозова.— Это для того, чтобы ты помнил меня и мое обещание. И вот еще что: я имею дурную привычку— свои обещания стараюсь сдерживать. Понятно?

Держась за щеку и чуть ли не плача, Морозов согласился:

—Понятно.

—Да не переживай так,— сказал Николай Иванович,— у меня рана похлеще.— Он повернулся правой щекой к свету, и Михаил увидел причудливый шрам в виде трезубца.

—Твоя рана затянется,— вновь сказал человек,— моя— никогда. Это— знак качества. И принадлежу к высшей лиге. Ты мне веришь?

—Конечно.

—Чудненько! Я пошел.— И тут Морозов едва не ослеп: на том месте, где стоял только что Николай Иванович, появился ослепительный красный столб горячего света. Так вспыхивает фотовспышка. Только свет держался секунд пять. И после с хлопком исчез, вызвав порыв ветра и взрыв так и не дожившей до своей смерти лампочки на столбу.

Морозов постоял еще минут десять, потом, придя в себя, поплелся в общежитие, где был обруган ночной вахтершей и где заснул, как только голова его коснулась подушки. Вахтерша стала третьей в списке кандидатов к отправке на тот свет.

Во сне он видел Николая Ивановича, который острым ножом вскрывал ему вены, который смеялся, и изо рта которого текла кровь. Но ни единого крика не сорвалось с уст спящего.

В комнате находились только двое: Гебриел и Виталий. Они ужинали, обмениваясь фразами по-латыни. Виталий был удивлен, что язык ему дался так легко. Он уже вполне мог поддерживать разговор. Пока они разговаривали, Виталию, наконец, удалось убедить барона обращаться на ты.

—Ты очень способный,— сказал по-латыни барон.

—Да уж,— ответил Виталий,— немецкий язык я учил с четвертого класса, а, кроме набора фраз, ничего не помню. Это сверхъестественное запоминание латыни— не моя заслуга.

Отпив из бокала вина, Гебриел сказал на это:

—Конечно не твоя— это твой дар. Если хочешь знать одну вещь о своем происхождении, то могу рассказать.

—Происхождении?— переспросил Серебряков.— Я происхожу из нормальной рабочей семьи.

—Нет, ты происходишь от весьма знатной фамилии.

—Что же тут знатного? Серебряков— нормальная фамилия. Даже, помнится, что ее носил один небезызвестный маньяк.

—Твои предки были священнослужителями. Твой род пошел из Польши. Был один такой архиепископ польский Серебрович. Ты— его прямой потомок.

Виталий улыбнулся.

—Да как же? Ведь священникам нельзя жениться. Или он поступил, как отец Монтанелли?

Барон кивнул:

—Да, как тот святой отец. Только Серебрович не был таким уж непорочным. Это был деспотичный и властолюбивый человек. За что и поплатился. Его закололи вилами взбунтовавшиеся крестьяне и части тела сбросили его в Двину.

Виталий прикончил жаркое и принялся за фрукты.

—Ну, так как же это повлияло на мое знание латыни?— спросил он.

—А гены, дорогой мой? Вы о них забыли? Генная память— великая вещь. Не каждый может пользоваться ею.

—Это еще как?

—Все просто. Знания не исчезают со смертью человека, они передаются по наследству. Не каждый, повторю, может пользоваться этим. Но тот, кто открывает в себе подобные способности и знания, тот становится гением или делается последним негодяем, смотря каким образом он будет использовать всё, что ему досталось.

Виталий переваривал услышанное. Он всё понимал. Только один вопрос мучил его, но он никак не решался спросить об этом кого-либо. Наконец произнес:

—Хорошо, барон. Теперь я хочу знать, каким образом я стал избранным.

Гебриел посмотрел как-то загадочно. Он вновь потянулся к кубку, отпил, затянулся сигарой. Облако дыма поднялось к потолку. И только потом ответил:

—Хорошо, я скажу. Ты еще до своего рождения был предназначен для этой миссии. Но некоторые не были уверены, что ты потянешь. Понимаешь, ты— воплощение неких нейтральных сил. Есть высшие силы, есть низшие силы. То есть высшие не способны на зло и на какую-либо месть, как и низшие в свою очередь не способны на добро. Ты являешься как бы ни тем, ни другим.

—Вернее, я должен совершать зло во имя добра,— заключил Серебряков,— так?

—Ну,— произнес Гебриел,— не совсем. Ты есть орудие мести. Закон возмездия воплощен в тебе, как ни в ком другом. Но это всё же ближе к темной стороне и может привести к нежелательным последствиям.

—К каким же? Я переметнусь на сторону Осиела? Или, может, захочу уничтожить и его, чтобы стать единственным?

—Не совсем так, но суть верна. Собственный эгоизм может доминировать.

Виталий помолчал, потом ответил:

—Да уж, расписал ты мне все не в лучших тонах. Но так оно, видимо, и должно быть. Я понял истинное свое предназначение,— вырезать пороки.

—Именно— вырезать. Но вырезать только после того, как все способы лечения будут исчерпаны. Только в этом случае придется делать хирургическое вмешательство. А скальпель будет в твоих руках.

—Иными словами,— сделал вывод Серебряков,— я есть орудие провидения, его карающая длань.

—Именно так. А теперь, если ты не против, мне нужно отлучиться по делам.— Гебриел встал.

Виталий взглянул на часы.

—Какие дела— час ночи? Спать пора.

—Ты забыл, кто я? Я не отдыхаю. А вот тебе пора. Язык, как я вижу, ты усвоил, так что— до завтра.

Виталий тоже поднялся. Вельда в прихожей подала ему куртку, и он покинул квартиру № 49. Спустился на этаж ниже, отпер дверь 47 квартиры. Посидел немного за компьютером и лишь потом лег спать.

Он дремал. Что он делал в такой час в морге, никто не знал. По правую руку его лежал фотоаппарат, а по левую— пистолет. Кружка недопитого крепкого кофе стояла тут же, на столе.

Он ждал. И ждал визитеров. Каких, не знал, но был совершенно уверен, что они придут. И тогда он докажет этим безмозглым мусорам, что бородач на самом деле был здесь. Он докажет. Они ему не поверили. «Тупые ублюдки! Просиживают целыми часами задницы у себя в кабинетах, а под носом у них неделю назад сгорел их же морг. Целая криминалистическая лаборатория отправилась коту под хвост. За собой уследить не могут. Кретины в погонах! Что они о себе возомнили? «Вы устали, Сергей Михайлович. Вам нужно отдохнуть». Какими только сказками они меня не кормили! И что мне почудилось, и что я спал. Врача вызвали. Поили валерьянкой. А заявление оставили. Ха-ха. Они и сами-то там с ума сходят. Еще бы! Трупы оживают. Всех на уши подняли. Я-то знаю, чья это работа— дьявола».

Он затянулся сигарой. Несмотря на кофе хотелось спать. Он бросил в рот три кофеиновых таблетки и запил их кофе. Через несколько минут сонливость прошла. «Теперь подождем,— подумал он,— пусть только заявятся. Я им устрою. Даже если это будет мне стоить жизни».

В соседней комнате скрипнула половица. Резцов насторожился. Он закрыл глаза и притворился спящим. Послышались мягкие шаги. А потом высокий голос:

—Не прикидывайся.

Резцов понял, что раскрыт и посмотрел на вошедшего. Рука Сергея Михайловича судорожно дернулась, и чашка с остатками кофе полетела на пол. Перед ним стоял не так давно сгоревший здесь труп. Но он ведь сгорел. Но еще раньше был убит и обезглавлен. Как же?... Резцов почувствовал, что теряет сознание, но он его не потерял; слова ожившего трупа вернули его к действительности:

—Не удивляйся.— Человек уселся на стоявшем здесь же столе.— Разве ты не помнишь, что это работа дьявола?

Резцов понял, что труп читает его мысли.

—Именно,— опять сказал человек,— читаю мысли. А я вижу,— ты очень хорошо приготовился к встрече.— Человек кивнул на пистолет и «Kodak».— Но они тебе не понадобятся.

Тут незнакомец (имя его всплыло в памяти Резцова: Николай Иванович Свинцов) встал, в руке у него блеснул нож.

—Ты бы мог понабиться, но живым ты мне не нужен. А вот труп твой может сделать кое-что. Знал ли ты когда-нибудь, что трупы можно не только резать, закапывать и жечь?

Резцов икнул от страха и нацелил пистолет в Свинцова.

—Дохлый номер,— сказал тот, приближаясь.

Тогда Сергей Михайлович, ни слова не говоря, выстрелил. Пуля, не долетев до Свинцова, ударилась в невидимую перегородку перед ним и упала к ногам. Патологоанатом выстрелил еще несколько раз, но всё безрезультатно. В комнате стоял грохот и запах пороха. Наконец все стихло. Свинцова безгубый рот растянулся в улыбке. Резцов понадеялся, что прибежит охрана больницы. Но Николай Иванович подошел вплотную и протянул руку к пистолету. Резцов резко дернулся вперед. Дуло пистолета ударило в челюсть и вышибло передние зубы Свинцова. Оно вошло в рот, а Сергей Михайлович совершил предпоследнее движение в своей жизни— нажал на курок, последним движением была предсмертная судорога, когда тусклое лезвие ножа Свинцова вошло в сердце. Но выстрелом разнесло затылок маленького человека, и кровь с мозгами того окрасила потолок. С широко раскрытыми глазами Свинцов отступал, пока не наткнулся на стеклянный шкаф и не выбил в нем стекло. Потом его безжизненное тело вместе с осколками сползло на пол.

Заколотили в дверь морга. Охранник уже вызвал по рации наряд, сам же решил не дожидаться помощи, так как могла понадобиться его помощь. Он вышиб дверь и влетел в кабинет. Увиденное вызвало известные ощущения в желудке, тошнота подступила к горлу. Он еле справился с неприятными ощущениями. Осмотрелся. У шкафа лежал труп. И было видно, что он уже никогда не встанет. А вот около стола находился Сергей Михайлович. Он мог быть жив. Но пульса не было. Охранник (молодой парень, только что недавно вернувшийся из армии) осмотрелся. Потом, решив, что больше здесь делать нечего, потопал к двери. Неожиданно раздался тяжелый вздох. Парень обернулся. Похоже, человек у шкафа был еще жив. Он посмотрел угасающим взглядом на охранника. Тот подошел. То, что потом случилось, парализовало охранника полностью. Он должен быть мертв (потерять столько крови и при этом двигаться— это было невозможно). Но окровавленное тело, протягивая руки к парню, двигалось. Тот стоял, не в силах пошевелиться. Свинцов сделал резкий выпад и с невозможной силою дернул голову охранника к себе. Своим ртом накрыл его рот. Тело парня забилось в судорогах. Он чувствовал, как нечто горячее и жидкое перетекает изо рта маленького человека в него. Потом его сознание померкло. Он обхватил своими руками раздробленный затылок человека. И через несколько минут отпустил. Его черты изменились, как и всё остальное: рост, кожа— одним словом— всё. На щеке появилось вечное клеймо— трезубец. И тот, кто еще недавно был Свинцовым, оказался с лицом и телом охранника. С живого охранника-Свинцова пропало серое пальто, а на его месте появилось плохонькое пальтишко.

—Я же сказал: дохлый номер,— послышался голосок Свинцова.

Где-то рядом завыла сирена.

Свинцов осмотрелся, подобрал нож, выпавший еще недавно из руки трупа с пробитым черепом, и шагнул в стену.

Через минуту в помещение морга вошла группа людей в форме. Один из них, окинув взглядом комнату, произнес:

—Вот, твою мать!

Это был Иннокентий Просвиркин.

Только под утро вернулся домой Иван Анатольевич, майор милиции, следователь. Он не имел жены, не имел детей, он был одинок. Он жил подобно изгнаннику. И он знал, что так долго продолжаться не может. Он устал. Он устал от бесконечной погони за смыслом его бесконечной жизни, которую избрал в сороковом году до нашей эры. Он под своим настоящим именем жил уже десять лет. Служил в милиции. И постоянно опасался разоблачения. Сколько имен сменил, не помнит. Хотя хорошо помнит, как начиналась карьера на службе у так называемой Абсолютной Истины. Он происходил из благородной римской фамилии. Первое его имя, от которого вскоре после встречи с Примусом пришлось отказаться, было Марк Туллий Цицерон. Оратор и писатель— он был не согласен с рабством, но не мог сражаться, так как знал, что не будет победы. Римская Империя уже тогда была раздута, но еще достаточно сильна, чтобы противостоять каким-либо восстаниям и нашествиям. Вот тогда его и нашел Первый. Он обрисовал всё не так уж и плохо.

—Марк,— его слова он помнил до сих пор,— ты нужен нам. Ты избран для борьбы за свободу (будем пока это так называть).

И он согласился. Он изменил всё. Он ушел из Рима. Он ушел из своей собственной жизни. Он встал на сторону врага Империи— варваров. Он участвовал в разграблении того, что когда-то внушало трепет и страх всем и вся. Потом были бесконечные переезды и скитания. Как-то он попал в лапы Святой Инквизиции. Пошел на костер. Но не сгорел— выкрали. Потом... Потом... Потом... О, сколько же было потом всего! Европа! Он объездил ее всю, он знал ее вдоль и поперек. Он жил почти в каждом городе. Участвовал в крестовых походах, в революциях и бесконечных средневековых войнах и везде искал слуг Сатаны и уничтожал их. Он был наводчиком и исполнителем. Сколько уничтожил людей, сколько имен сменил! Сколько их еще будет! А борьба только начинается. Франсуа Симентос, Генрих фон Готт, Свифт Ларинг, Лоуретто Висконти, Альберт Цюберг, князь Рощин, Филипп ван Фредд и так далее. Большинство фамилий и имен канули в прошлое, потерялись, и забылись. Не забылось лишь первое— Марк Туллий Цицерон. Теперь в скором времени ему предстояло устроить несчастный случай. Уже было всё готово. Легенда, паспорт, данные, даже медицинская карта,— всё. Его новым именем должно стать имя недавно погибшего от пули снайперов в Чечне корреспондента Василия Олеговича Несменова. О его смерти еще никто не знал; он считался без вести пропавшим. С внешностью проблем не будет. Труднее будет адаптировать себя к поведению. Но это его профессия.

Он снял форму и уселся в кресло с бокалом холодного апельсинового сока. Он любил вот так сидеть, пить сок, думать, думать, думать... «Как только с ума еще не сошел от всех этих мыслей»,— часто приходило ему на ум. Но он знал, что скоро придется уйти, бросить всё и уйти. Придется опять адаптироваться к новой жизни. «Гебриел задерживается,— промелькнуло в голове,— а ведь он должен был еще раньше меня прийти. Осиел вернулся. Опять бесконечная беготня начнется. Нужно как-то загнать его в ловушку. Не он первый, не он последний. Справимся как-нибудь. Благо— нас теперь намного больше. Даже трудно представить, насколько!»

В дверь позвонили. «Ну наконец-то»,— с этой мыслью он пошел открывать. Он только щелкнул замком, как дверь распахнулась, и его отбросило. В прихожую вошел Свинцов.

—Стареешь, друг мой,— сказал он, вынимая нож и закрывая за собой дверь,— теряешь свое знаменитое чутье. Лет двести назад я бы даже не смог найти твой дом. А теперь! Теперь местоположение твоей конуры известно каждой собаке в этом поганом городе.

Гребенцов метнулся в зал. Осиел, уверенный в своих силах, проследовал за ним.

—Ну, ну, не торопись,— сказал Свинцов, видя, что Иван достает пистолет,— ты не знаешь, разве, что случилось со сторожем Семашко? Бедный. Он думал, что я помер. Вот до чего может довести неверие. Как мне нравится атеизм человечества. Покажи фокус,— и они объявят тебя посланником Бога, каковым, собственно, я и являюсь прикинуться.

Гребенцов навел пистолет на Осиела и выстрелил. Вернее— попытался это сделать. Пистолет с грохотом разорвало, и осколок порвал щеку ему. Потекла кровь.

Свинцов стоял и с равнодушным видом наблюдал, как Иван мечется по комнате. Потом видимо ему надоело, и он поймал Гребенцова. Он подобно пантере кинулся и, схватив его за глотку, прижал к стене. Глаза Гребенцова засветились голубым светом. Осиел понял, что тот пытается связаться с Примусом. Он без слов воткнул серебряный клинок в сердце Ивана Анатольевича и провел лезвием вдоль ребра, рассекая сердце на две части.

—Всё кончено, Марк,— сказал Осиел.

Клинок его стал расти в длину, пока не достиг полуметра, превратившись в меч. Осиел бросил тело на пол и, размахнувшись, отсек голову. После поднял ее за волосы. Глядя в безжизненные глаза, произнес:

—Конец твоей карьере, Марк. Ты встал на моем пути и поплатился. Еще остался этот змеёныш, Избранный. С ним будет,— честно скажу,— нелегко справиться. Папа у него очень могущественен. Но время на моей стороне. Ведь пока еще никто не знает, что братец Люцифера пришел навестить своих родственничков.

Осиел бросил голову на ковер, повернулся, сунул меч за пазуху и вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. На площадке он вдруг остановился и прислушался, затем двинулся дальше.

Тело, еще принадлежавшее Марку Туллию Цицерону, дернулось, неестественно загребая ногами и руками, подползло к стене.

Cпустя час квартиру Ивана Анатольевича Гребенцова заполнили вновь потревоженные этой ночью милиционеры и эксперты. После осмотра вещей нашли старый свиток, на котором было написано что-то на почти забытом языке, и который был подписан странным именем: Markus Tullius Cicero. А на стене красовалась надпись, сделанная кровью: