Жареный плантан

Угорелая Кошка

Мама предпочитает приезжать на рождественский обед к бабушке либо очень рано, либо очень поздно — прежде чем соберется вся семья или уж после того, как основная толпа гостей разойдется. Мама посещает дом бабушки единственный раз в году; они избегают друг друга и разговаривают, только когда приходит время обмениваться подарками. Сегодня она решила приехать пораньше, и мы старательно вытираем на крыльце ноги о коврик с надписью «Иисус видит тебя». Мама заглядывает в свою потрескавшуюся сумку, проверяя, не забыла ли подарок — черные кожаные перчатки, немного старомодные. Убедившись, что презент на месте, она нажимает на дверной звонок. Рука у нее слегка дрожит. Если она догадается, что я это заметила, то воздвигнет между нами невидимую стену, которую придется ломать весь вечер, а потому, пока мы ждем, я потираю руки и оглядываю окрестности.

Летом раскидистые зеленые клены защищают улицу от солнца, но сегодня их голые ветви укрыты снегом. Бабушка натянула под крышей своего коттеджа гирлянду из белых фонариков и повесила под окошком на двери венок с колокольчиками. На лужайке даже стоит рождественский вертеп. Все это выглядит очень живописно, как на почтовой открытке, но едва распахивается дверь, спазм в животе возвращает меня к действительности.

Несмотря на мамины ухищрения, мы не единственные гости в доме. Две бабушкины подруги из религиозной общины при баптистской церкви, сестра Ида и сестра Бернис, решили завернуть сюда, прежде чего тащиться через сугробы на полуночную службу. Мы с мамой останемся на час, съедим предложенное угощение и уйдем. Мы всегда так делаем. Каждое Рождество бабушка отрезает нам по куску индейки, приготовленной для праздничного стола. Она умеет отделить пару кусочков так мастерски, что тушка выглядит нетронутой, когда бабушка после семейной молитвы торжественно вносит главное блюдо и делает церемониальный первый надрез. Но сегодня маму, похоже, совсем не интересует трапеза. В этом году она даже обошлась без обычной предварительной нотации: мол, мы обязаны отдать дань уважения бабушке, но засиживаться ни к чему, — только велела мне быть вежливой.

— Не набрасывайся на еду, — предупредила она. — Мы гости в этом доме.

— Но ведь раньше мы здесь жили.

— Когда ты была маленькой, — парировала мама недовольным тоном, словно я задела больное место. — И вообще, при чем тут это, Кара? А? Скажи мне.

— Ни при чем, — пробормотала я.

— Так вот, поскольку мы здесь гости, то вымой после себя тарелку, а не бросай ее в раковину.

— Но бабушка ведь…

— Я знаю, что она все равно перемоет посуду, Кара. И протрет стол, едва ты доешь, и опрыскает нашу обувь дезодорантом, как только мы ее снимем. Я все это знаю. Просто послушай меня: не спорь с бабушкой.

Сейчас я сижу за обеденным столом в гостиной, передо мной бамбуковая миска: бабушка поручила мне резать овощи для салата, а на кухонном столе места нет, поскольку там покоится окорок. Справа от меня, на кухне, сестра Бернис помогает ей делать пунш из каркаде, и я уже заранее ощущаю терпкий кисловатый вкус, отчего рот наполняется слюной. Слева от меня, в гостиной, в дальнем углу дивана, сидит мама — это место ближе всего к прихожей и входной двери. Сбежать она вряд ли отважится, но все же предпочитает заранее видеть пути к отступлению.

Бабушка никогда не выключает радио, и у нее постоянно тихо бубнит один и тот же религиозный канал, даже если работает телевизор, поэтому мама берет пульт и делает звук телика погромче: «Детский шампунь „Лореаль“! Больше никаких слез! Каждый день чистые, блестящие волосики! Отличный шампунь! Детский шампунь „Лореаль“ — потому что мы тоже этого достойны!»

Мама ерзает на диване, покрытом полиэтиленовой пленкой, чтобы не пачкать обивку. Сегодня ей почему-то никак не найти удобное положение.

В противоположном углу гостиной, около арки, ведущей в ванную и к двум спальням в задней части дома, стоит елка, почти упираясь макушкой в потолок, и сестра Ида расхаживает вокруг нее, восхищаясь пышным убранством. В этом году бабушка особенно расстаралась, украсив елку шарами, бантами и карамельными тросточками. Наверху торчит черный ангел, которого мама подарила бабушке два года назад, поскольку ей надоело каждое Рождество смотреть на традиционного белого ангела. Странно, что при этом елка не выглядит аляповатой, и остается только гадать, каким образом столь пестрые украшения согласуются между собой.

Бабушка снимает крышку с серебристой кастрюли и проверяет готовность риса с зеленым горошком, затем заглядывает в сковородку на соседней конфорке. От запаха жареного плантана в животе у меня бурлит, и бабушка предлагает мне взять блюдце, чтобы положить туда пару кусочков.

— Наша пташка, понимаешь ли, обожает плантан, объясняет она сестре Бернис. — И я всегда рада ее побаловать, хоть блюдо и не рождественское. В прошлом году я возила ее в Хановер на свадьбу своей племянницы — тогда Кара была на Ямайке, кажись, второй раз. В первый раз все было хорошо, но в прошлом году… Боже мой! У нее так животик прихватило, что даже рвало. Есть она могла только плантан, но не хотела кушать стряпню Бреддовой жены, а только если я пожарю.

Бабушка разболталась. Такое за ней водится во время приготовления пищи, и я думаю: понимает ли она, что говорит, или слова сами собой текут у нее изо рта, пока руки порхают над всеми четырьмя конфорками, перемешивают и переворачивают, сыплют специи и убавляют огонь. Это могло бы объяснить, почему она не умеет остановиться и вечно нарушает негласные границы, переходя на крик.

Сестра Ида проводит пальцем по опоясывающей ель гирлянде и, наблюдая, как я пробую жареный плантан, улыбается.

— Элоиз, ты, наверно, ужасно волновалась, — обращается она к маме.

Ида и Бернис, в отличие от моей мамы, говорят на так называемом стандартном английском, и за это Рошель именует их «фу-ты ну-ты», когда мы случайно сталкиваемся с ними на автобусной остановке около «Макдоналдса».

— Ой, так Элоиз не ездила, — отвечает вместо мамы бабушка, махнув рукой. — Она об ту пору… как это называется, Элоиз, держала экзамен? Я уже запамятовала, но она сказала, что дело важное и пропустить никак нельзя.

Катая во рту кусочек плантана, я наблюдаю за маминой реакцией. Лицо у нее напряжено, и я подозреваю, что вечер закончится раньше, чем мы соблюдем традицию. Одно из двух: если мама не захочет устраивать сцену при посторонних, она спешно засобирается домой, а если даст волю гневу, то плюнет на приличия и объявит бабушке, что она и так уже наболтала лишнего сверх меры. Однако пока мама переводит взгляд с сестры Иды на сестру Бернис и вежливо улыбается плотно сжатыми губами.

— Так и есть, — говорит она, явно делая усилие, чтобы сохранять приятный нейтральный тон. — Я очень хотела тоже поехать. Но мне бы не разрешили перенести выпускной экзамен, а без него я не получила бы диплом.

Стиснутые кулаки лежат на коленях, на решительном лице застыло терпеливое выражение. Мне слегка не по себе. Мама явно следует какому-то сценарию, но не озаботилась подсказать мне мои реплики.

— Ах, ничего страшного. — Сестра Бернис открывает холодильник и ставит на верхнюю полку кувшин с каркаде. Меня ненадолго отвлекает ее переливающийся, пастельно-розового цвета парадный наряд для церкви. Тесноватое платье ограничивает движения, поэтому сестра неуклюже извивается, и я, чтобы не захихикать, снова сажусь за обеденный стол, беря с собой блюдечко с плантаном. — Вы скоро обязательно съездите туда втроем. Правда, Кара? Тебе нравится на Ямайке?

Я отвечаю не сразу. Лучше бы сестра Бернис меня не трогала. Очень легко сидеть молча, слушая воркование бабушкиных подруг: до чего же хорошая девочка, и как повезло маме, что у нее такая послушная дочурка. Пускай обсуждают меня и сюсюкают, как над младенцем, хотя мне уже тринадцать лет. Гораздо труднее отвечать на вопросы, тщательно подбирая слова и правильную интонацию, — вообще говорить.

Жаль, что здесь нет дедушки. Джордж Дэвис не любит болтать. У нас в семье его считают угрюмым, но для остальных он просто молчун, и бабушкины подруги, отчаявшись вытянуть из него хоть слово, быстро оставляют деда в покое. В тех редких случаях, когда я оказывалась в его компании, это было все равно что сидеть в одиночестве. Но, похоже, в нынешнем году он решил пропустить бабушкин рождественский ужин.

Мама слегка поворачивает ко мне голову, и я вижу предупреждение в ее глазах. Придется что-то сказать, иначе из прилежной девочки я превращусь в грубиянку и нахалку, и тогда мне точно нагорит.

— Да, сестра Бернис, я очень люблю Ямайку, — говорю я наконец. — В мой прошлый приезд бабушка научила меня играть в крикет во дворе.

Мама, удовлетворенная моим ответом, снова сосредотачивает внимание на экране телевизора, в то время как бабушка выключает одну конфорку и утробно хохочет:

— Я научила ее настоящему крикету. — Она осматривает из кухни рождественское дерево и всплескивает руками: — Э-эх, Ида! Смотри, что ты сделала с елкой.

Она покидает кухню, шаркает мимо меня в гостиную и, подойдя к ели, поправляет гирлянды на ветвях.

— Верна, перестань, я ничего не трогала, — оправдывается сестра Ида терпеливым и слегка укоризненным тоном, но бесполезно: бабушка твердо уверена, что только она все делает наилучшим образом. Уж мне это известно не понаслышке.

Пока мне не исполнилось четыре года и мы с мамой не переехали в дуплекс на Белгрейвия-авеню, мы жили здесь в цокольном этаже. Рано утром, задолго до возвращения бабушки домой, я пробиралась наверх в ее комнату и играла с фарфоровыми фигурками, стоявшими на комоде. В то время отец еще иногда заглядывал к нам, и если он замечал, что я устраиваю спектакль — жаркие ссоры и страстные воссоединения молочниц и молодых пастушков, — то выгонял меня из комнаты в коридор. Оттуда я наблюдала, как он старательно расставляет статуэтки на прежние места и под прежними углами, а потом он отводил меня вниз и закрывал за нами дверь, словно мы вообще не высовывались из своего подвала. И все же по вечерам мы слышали бабушкины жалобы на то, что выставка на комоде безнадежно испорчена. Я так и не поняла, как она догадывалась, что я трогала фигурки, — ведь отец тщательно пытался скрыть следы преступления.

Сестра Ида разглаживает перед церковного платья сливового цвета и садится на диван в свободном углу, так что между ней и мамой остается место еще для одного человека. Я начинаю резать овощи медленнее, чтобы расслышать, о чем они говорят.

— Расскажи нам еще про крикет, — просит сестра Бернис. — Я не знала, что ты умеешь играть и даже можешь научить внучку.

Бабушка отворачивается от елки, морща губы — так она делает, когда раздражается, но не может сдержать улыбки.

— Как ты могла подумать, что я не играю в крикет? Я не умею подавать мяч, но уж в беге-то толк знаю, — заверяет она, возвращаясь на кухню. — Ношусь как молния. Я, между прочим, была самой быстрой в нашем районе. Нет, даже во всем округе! Вот почему меня прозвали Угорелой Кошкой!

В прошлом году в Хановере она рассказывала другое. Тогда, чтобы я не вздумала ее ослушаться, она утверждала, будто получила детское прозвище за необузданный характер. «Тебе меня не перешибить, слышишь, дерзкая юная леди? — говорила она. — Меня раньше звали Угорелой Кошкой, потому что я вспыхиваю как спичка! Ты ведь не хочешь сгореть?» Однако она бы никогда меня не ударила, и мы обе это знали. Мама лишила своих родителей такого права, оставив за собой привилегию воспитывать меня тумаками. Зато в умении ругаться бабушке равных не было, и когда она бешено бранилась, словно изрыгая ярость, сравнение с огненной стихией казалось очень уместным.

— Помню, как Элоиз когда-то бегала кросс, — говорит сестра Ида. Она протягивает руку через диван и хлопает маму по плечу: — Да, Элоиз?

Мама кивает и даже издает смешок.

Я поражена. В бабушкином доме мама почти никогда не смеется.

— Удивительно, что вы это помните, мисс Ида.

— О да. Я помню, как в старые времена, до того как мы переехали сюда, ты бегала по Флемингтон-роуд, обгоняя всех мальчишек. Летала как ветер.

— Значит, это у вас в крови, — вставляет сестра Бернис. Сейчас она стоит за моим стулом, взявшись обеими руками за спинку. — Ты занимаешься спортом, Кара? — спрашивает она меня.

— А? — лениво и тихо отвечаю я, но мама слышит это с дивана. Она переводит взгляд в мою сторону, и щеки у меня вспыхивают от страха.

— Извините, сестра Бернис, — поправляюсь я, — я не расслышала вопроса.

Но бабушка, которая уже снова хлопочет у плиты, отвечает за меня:

— Кара спорт не жалует. Элоиз, когда была маленькой, всегда хотела играть на улице, а Кара предпочитает сидеть дома, рисовать или читать — ум тренировать, понимаешь? Она пошла в деда.

Я знаю, что это комплимент — возможно, лучший в устах бабушки. Однажды она мне сказала, что дедушка, хоть и не обладает особой красотой и чувством юмора, очень гордый и сообразительный человек, любит учиться, и поэтому она вышла за него. И все же мне кажется странным, что меня сравнивают с ним, ведь я его почти не вижу.

Интересно, в курсе ли Ида и Бернис, что, хотя бабушка с дедушкой и женаты, он ночует здесь от случая к случаю, поскольку каждый из них живет своей жизнью: бабушка посещает церковь и дружит с сестрами, а дедушка ходит по домам, где рассчитывает поужинать по праздникам. Сам он встречается с другими женщинами, но на прошлое Рождество устроил скандал, когда сосед-вдовец, мистер Кардоса, заглянул к бабушке на кофе, пока мы с мамой были у нее в гостях.

— Какой еще кофе так поздно вечером, Верна? — приступил он к бабушке с вопросом.

— Не ворчи. Ему просто одиноко!

— А почему именно ты должна его развлекать?

— Не все мужчины бабники, знаешь ли, — ответила бабушка. — Не суди по себе.

Нет, сестра Бернис и сестра Ида наверняка ничего не знают. Бабушка не выдержала бы позора; порой я замечала, как она принимает какие-то народные снадобья, а еще мама рассказывала, что когда-то давно бабушка ходила к жрице обеа[12]. Мне хочется поинтересоваться у сестер, где, по их мнению, сейчас дедушка, но вместо этого я смотрю, как мама достает из сумки коробку с подарком, завернутую в магазине в темно-красную бумагу и перевязанную блестящей золотистой лентой. Бабушка оценит яркую обертку. К коробке прикреплен конверт, который я еще не видела, и мама безотчетно водит по нему большим пальцем.

Сестра Ида зовет нас посмотреть висящую на стене фотографию королевской семьи в рамке, и сестра Бернис тоже выходит в гостиную. Черно-белый снимок со свадьбы королевы Елизаветы и принца Филиппа красуется над сервантом в углу, рядом с копией королевского штандарта Ямайки. Мне он ни о чем не говорит, но мама усмехается каждый раз, когда видит его. Однако сейчас сестра Ида и сестра Бернис затеяли спор о качествах двух игроков в крикет — Фрэнка Уоррелла и Лоуренса Роу, — как я понимаю, бэтсменов. Бабушка смеется сама с собой на кухне, рассказывая истории про Угорелую Кошку, вполне довольная тем, что она и есть свой единственный слушатель. Я кладу в салат нарезанные огурцы и натертую морковь, и мама ловит мой взгляд, безмолвно призывая меня подойти к ней.

Я оставляю свой пост у обеденного стола и осторожно приближаюсь к дивану. Мама вручает мне коробку с подарком; руки у нее снова трясутся.

— Отдай это бабушке, — говорит она, — и скажи, чтобы она сразу же прочитала открытку.

Когда я вхожу в кухню, бабушка достает из духовки индейку и ставит латку на плиту. Потом хлопает в ладоши, как всегда, когда заканчивает важное дело, и наконец замечает меня.

— Салат готов? — спрашивает она.

— О да, — отвечаю я.

— Что? — смеется бабушка. — Дать тебе еще какое нибудь поручение?

— Нет. То есть… может быть, попозже. — Не знаю, откуда взялось это гнетущее чувство, словно я ощущаю на плечах тяжелый мамин взгляд, но мне вдруг становится не по себе. Я протягиваю бабушке подарок и говорю: — Счастливого Рождества.

Бабушка не сразу принимает коробку, а мне ужасно хочется, чтобы она взяла ее и сняла с меня этот груз.

— Обычно мы кладем подарки под елку, но очень важно, чтобы ты прочитала открытку прямо сейчас, — поясняю я.

Проходит еще несколько мгновений, и бабушка наконец берет у меня из рук коробку и осторожно проводит кончиками пальцев по оберточной бумаге.

— Какая красивая, — говорит она, и я знаю, что вечером она очень осторожно развернет бумагу и аккуратно сложит ее: где-нибудь пригодится.

Бабушка открывает конверт кремового цвета и достает зеленую рождественскую открытку. На лицевой стороне белоснежный ангел держит у губ трубу, выдувая строки из Библии: «„И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям“. Евангелие от Луки, 2:10».

Бабушка кивает в знак благодарности, раскрывает послание и начинает читать. Я оглядываюсь на гостиную: мама усердно делает вид, будто смотрит телевизор. Ожидаются какие-то перемены.

Причем существенные.

Выражение бабушкиного лица непроницаемо. Прочитав, она кладет открытку вместе с подарком на один из стульев, стоящих вокруг стола. Потом возвращается к плите, снова заглядывает в кастрюлю и длинной деревянной ложкой помешивает рис. Выключив горелку, она наклоняется влево и смотрит на часы с маятником, висящие на стене над раковиной.

— Ой, а время-то как бежит! — восклицает она. — Бернис, Ида! Вам нужно идти, а то опоздаете на вечернюю службу. По снегу да в метель — путь нелегкий.

Сестра Ида бросает взгляд на изящные золотые часики на запястье и ахает.

— Действительно, Бернис, нам пора, — торопит она подругу.

— Да-да, идем.

Обе желают нам с мамой счастливого Рождества и обещают помолиться за наше процветание. Бабушка настаивает, чтобы они взяли с собой один из кексов, которые она испекла. Он еще не пропитан ромом, объясняет она. Потом она провожает сестру Иду и сестру Бернис до двери, и они еще минут пять прощаются. Наконец гостьи уходят. Бабушка несколько мгновений смотрит им вслед через овальное окошко, затем возвращается на кухню и открывает шкаф около раковины.

Вынув широкую тарелку толстого стекла, она начинает нарезать порционные куски индейки, вилкой кладя на каждый начинку. Три кусочка мяса птицы и три кучки фарша сверху. Потом добавляет три большие ложки риса с горошком и два ломтика ветчины с печеным ананасом. Четыре кусочка плантана подсказывают мне, что эта тарелка предназначена мне. Ни слова не говоря, бабушка ставит ее на пластиковую салфетку, поворачивается к шкафу и, достав маленькую миску с золотой окантовкой по краям, наполняет ее салатом, который я сделала.

Я даже не пытаюсь заговорить с ней, пока она накрывает на стол, демонстрируя свое искусство и сервируя кулинарные шедевры, а потом вынимает из холодильника бутылку соуса «Тысяча островов» и кувшин с пуншем из каркаде и ставит их рядом с моей тарелкой. Когда она достает из шкафа стакан янтарного цвета, дом снова становится знакомым, и неловкость, которую я ощущаю с тех пор, как мама извлекла из сумки бабушкин подарок, превращается в обычное смущение, смешанное с предвкушением рождественского ужина, — к этому я давно привыкла.

Бабушка заговаривает только после того, как кладет нож и вилку по сторонам тарелки и ставит в центр стола белый соусник.

— Не забудь поблагодарить Бога за его щедрость.

Она выдвигает для меня стул и, когда я усаживаюсь, смотрит в гостиную.

— Поговорим в спальне, — предлагает мама.

Бабушка выходит из кухни, мама поднимается с дивана и идет через арочный дверной проем в заднюю часть дома. Через пару секунд я слышу щелчок закрываемой двери и больше ничего, кроме церковных гимнов по радио и бормотания телевизора. Показывают «Как Гринч украл Рождество». Пару лет назад я видела в театре такой спектакль, но это старая постановка.

Я сижу, прислушиваясь к тому, что происходит в спальне, но крики не оглашают дом, и потому я закрываю глаза и складываю вместе ладони, чтобы произнести благодарственную молитву.

«Дорогой Бог, спасибо…»

Я открываю один глаз и навостряю уши. Ничего. Я снова зажмуриваюсь.

«Дорогой Бог… Дорогой Бог… Дорогой Бог, я хочу пережить это Рождество и никого не потерять. Аминь».

Я беру свои нож и вилку, но не ем. Тишина в спальне меня настораживает. Маме с бабушкой еще никогда не удавалось так долго находиться с глазу на глаз не повышая голоса. В голове у меня вспыхивает картинка: они молча борются, схватив друг друга за горло, и я отодвигаю стул и встаю.

Я свободно не разгуливала по этому дому много лет, но с детства помню, где скрипят половицы, и обхожу опасные места на цыпочках, подбираясь как можно ближе к двери, однако не подходя вплотную, чтобы можно было притвориться, будто собиралась в туалет, если меня застукают.

Затаив дыхание, я прислушиваюсь. Сначала звучит мамин голос:

— Это будет по-христиански.

— Смотрите-ка! — отвечает бабушка. — Видно, здорово тебя припекло, раз ты вспомнила о христианстве.

Мамины слова звучат осторожно и размеренно:

— Как я уже сказала, осталось пол года аренды, но после этого… — Тишина. — Я прошу ради Кары.

— А как же ее папаша? Может, у него попросишь?

Молчание.

— Насколько я знаю, он и себе-то не может помочь. К тому же я не видела его много лет. Послушай, ты действительно моя последняя надежда. Я прошу от тебя понимания и сочувствия. — Глубокий вздох. — В конце концов, сегодня Рождество.

Долгое молчание. Неужели мама с бабушкой открыли дверь и обнаружили меня? Но тут бабушка говорит:

— Один год, Элоиз. Даю тебе один год, и ни днем больше.

Дальнейшего я не слышу. Не хочу слышать. Как можно быстрее я снова семеню на кухню и сажусь за стол. Только взяв в руки нож и вилку, я осознаю, что все еще задерживаю дыхание, и тогда позволяю себе выдохнуть. Год. Я поливаю индейку соусом. Мне опять придется жить здесь, целый год. Я откусываю ветчины. Целый год по строгим правилам. Я кладу в рот кусочек плантана. Не представляю, как мы это переживем, как мама это переживет.

Дверь снова открывается, и бабушка входит в кухню первой, открывает шкаф и вынимает еще одну тарелку. Мама появляется следом за ней и встает за моим стулом, целуя меня в макушку и приглаживая кудряшки над ушами. Обе молчат.

Тогда я спрашиваю:

— О чем вы шептались?

Мама садится на стул рядом со мной.

— Ешь, — говорит она.

— Слушайся маму, — поддерживает ее бабушка, кладя остатки нарезанной индейки на тарелку.

Я отправляю в рот немного начинки. Неловкость, от которой, как мне казалось, я избавилась, возвращается и охватывает все тело; мне даже трудно глотать. Мама может вообще умолчать о том, что мы переезжаем сюда; однажды она просто свернет на Уитмор-авеню, припаркует рядом с крыльцом машину и как ни в чем не бывало войдет в дом, словно мы всю жизнь здесь жили. Бабушка кладет ей на тарелку рис с горошком.

— В прошлом году ты утверждала, что тебя называли Угорелой Кошкой из-за дурного характера, — замечаю я. — Про крикет речи не было.

— А мне она рассказывала, что прозвище появилось из-за цвета волос, которые на солнце отливали красным, — говорит мама. — Каждый раз что-нибудь новенькое придумает.

— Значит, она врет, — решаюсь произнести я. — Бабушка, выходит, ты у нас обманщица?

Мама поворачивается ко мне с редким для нее тихим гневом на лице.

— Извинись немедленно, — требует она. — Сейчас же попроси у бабушки прощения.

Бабушка нас как будто не слышит — она ставит перед мамой тарелку.

— Спасибо, — благодарит мама. Она не отрываясь смотрит на меня, и я опускаю глаза и бормочу:

— Прости меня, бабушка.

Бабушка снова отходит к плите.

— Мне просто нравится рассказывать про Угорелую Кошку, — говорит она. — Элоиз, — она глядит на маму, — может быть, Кара научилась сочинять у меня? Помнишь, как она выдумывала разные небылицы и удивляла ими всю школу?

Мама пробует начинку и кивает:

— Помню.

Я прищурившись смотрю на них. Они достигли некоего согласия — объединились, вступили в какой — то заговор, чтобы таить от меня секреты, лгать мне. Интересно, что будет, если одна из них наконец скажет мне правду? И сколько продлится их взаимопонимание, когда мы снова станем жить под одной крышей?

Мама подталкивает меня локтем:

— Почему ты не ешь?

Я пожимаю плечами и вместо ответа кладу в рот немного риса.

— Ладно, раз ты не уписываешь еду за обе щеки, как обычно, — говорит мама, — тогда переключи канал или вообще выключи телевизор. Раздражает.

Я встаю из-за стола и иду в гостиную. С экрана Гринч улыбается своей знаменитой улыбкой, а его пес Макс, весь в снегу, хмурится. Потом Гринчу в голову приходит идея. Ужасная идея. Ужасная и блестящая идея.

Я беру пульт, выключаю телевизор и возвращаюсь к столу.

— Спасибо, — роняет мама.

Я киваю. Мама отправляет в рот кусок индейки, бабушка ставит назад в духовку окорок, чтобы не остыл, а у меня в голове крутится: «Идея. Ужасная идея. Ужасная и блестящая идея…»