Жаворонки ночью не поют

Эвакуация

Раннее утро, а дышать уже нечем. Конец июля — самый зной. Воздух, не успев остыть за ночь, наливался новым жаром. Зойка осторожно открыла пошире окна, стараясь не разбудить девочек. Эту ночь она спала в детдоме — директор приказал. Вчера перед ужином, при всех, он обратился к ней:

— Зоя Дмитриевна, враг уже под Сальском. Может случиться так, что срочно начнём укладываться. Надо, чтобы вы всё время были с детьми. Оставайтесь на ночь.

Она охотно осталась. Что у неё, семеро по лавкам? Ей льстило, что в детдоме все называли её по имени и отчеству, даже Нина Трубникова, которая была всего на год младше, даже директор и сорокалетняя медсестра Ирина Ивановна Бутенко. Но, проходя мимо Зойки, когда никто не смотрел на них, Андрей Андреевич шепнул:

— Зайдёшь после отбоя, поговорить надо.

Зойка хотела спросить, о чём пойдёт разговор в такое позднее время, но директор, как всегда внушительный и деловой, уже выходил из столовой.

Уложив ребятишек, Зойка вышла на ступеньки, ведущие во двор, и стояла в раздумье: а может, всё-таки не пойти к директору? Её что-то беспокоило в его приглашении, сделанном так таинственно, по секрету от всех. Беспокоило и то, как Андрей Андреевич смотрел на неё порой, словно оценивал, чего она стоит. Зойка его немного побаивалась и старалась изо всех сил: пусть видит, что на неё можно положиться. Но идти к нему в кабинет ночью… Она вздохнула: нет, раз директор приказал, разве можно ослушаться?

— Стоишь?

Зойка услышала приглушённый голос Андрея Андреевича. В полной темноте он прозвучал так неожиданно, что она ойкнула.

— Ночь какая, — сказал Андрей Андреевич, голос его прозвучал ровно, и Зойка не поняла, что он хотел выразить, восхищение или неудовольствие тем, что так темно и душно.

— Темно очень, — сказала она, чтобы поддержать разговор.

— Ничего, это даже и лучше, — сказал директор. — Надоело у всех на глазах жить. Каждый шаг на виду. А ведь человек так устроен, что у него обязательно должно быть что-то своё, личное, о котором другим знать не надо. А? Согласна?

— Н-не знаю, — неуверенно протянула Зойка, потому что ей нечего было скрывать от людей.

— Без личного человеку никак нельзя, — продолжал директор. — Не чурбаки же мы, люди. И душа волнуется, и сердце чего-то просит. Как это в романсе поется? «Сердце ласки просит». Это всем нужно. Что, не правда? Ведь правда!

— Не знаю, — опять повторила Зойка, не понимая, к чему он клонит.

— Ну вот, заладила одно: не знаю да не знаю. Всё ты знаешь, только хитришь. Ведь знаешь, что ты мне нравишься.

— Не знаю! — поспешно и испуганно выпалила Зойка.

— Так теперь будешь знать, — спокойно сказал Андрей Андреевич. — А что тут плохого? Ну, нравится человек — и всё. Ничего тут такого нет.

— Да ведь жена у вас!

— А что жена? Она далеко. Я её и сына давно к родным в Сибирь отправил. Что им здесь делать? Здесь неспокойно. Того и гляди, немцы нагрянут. Или какая-нибудь бомбёжка — и нет тебя. И хотел бы тогда взять все радости жизни, а не возьмешь, потому что нет тебя. Вон как твоя подружка… Разве это справедливо, чтобы человек погибал, не познав всех радостей жизни?

Андрей Андреевич сделал ударение на слове «всех» и, остановившись перед входом в беседку, стоявшую в глубине двора, взял Зойку за руку, предложил:

— Давай посидим в беседке.

— Н-нет, — не согласилась Зойка. — Лучше я в палату пойду, поздно уже.

— Давай, давай посидим! Здесь так хорошо. И никто ничего не увидит, не беспокойся. Никто.

Андрей Андреевич перешёл на горячий шёпот, и это было так необычно для человека всегда бесстрастного, подчёркнуто сдержанного, что Зойка в первую минуту опешила. Директор, воспользовавшись её замешательством, почти втолкнул Зойку в беседку. Она рванулась и, толкнув его обеими руками в грудь, крикнула:

— Вы чего это? Вы чего?

— Тише ты, дура! — грубо и зло прошипел директор. — Стой! Куда ты?

Но Зойка бежала, не оглядываясь. Только у входа в палату она перевела дыхание. Потом тихонько скользнула в постель и долго лежала с открытыми глазами. Никак не удавалось уснуть, мешали беспокойные мысли: «Что ему надо? Выгонит теперь».

Однако утром, когда они встретились, лицо директора, как обычно, ничего не выражало, и Зойка уже думала, что всё обошлось. Тут Андрей Андреевич громко, скорее, для остальных, чем для неё, сказал:

— Зоя Дмитриевна, собирайтесь, сейчас поедете с Макаром Захаровичем в краевой центр. Надо получить вещи, которые нам в дороге могут пригодиться. Просите больше одеял и постельного белья. Скажите: нам в дорогу нужны одеяла. Скорее всего, под открытым небом спать придётся — их подстелем, ими и укроемся.

— Значит, всё-таки эвакуация, — грустно сказала медсестра.

— Не немцев же дожидаться! — слегка повысил голос директор.

— А куда же вы девчонку посылаете? — осторожно сказала Ирина Ивановна. — Так тревожно.

— А кого мне послать? Вас? Так медсестра здесь нужнее.

То, что придётся ехать за двести километров по опасной дороге, Зойку не пугало. Сейчас она осознавала только одно: директор оставил её здесь, рядом с детьми, ей никуда не нужно уходить. И обрадованная Зойка сказала:

— Хорошо, Андрей Андреевич, я поеду.

— Но всё-таки… совсем девочка, а немцы так близко, — встревожено сказала Ирина Ивановна.

— Она на работе! — отрезал директор. — Собирайтесь, Зоя Дмитриевна. Сходите за Макаром Захаровичем и поезжайте.

— Хорошо, — ответила Зойка и пошла к Степаниде за дедом Макаром.

В доме у Степаниды опять что-то происходило. Там стоял невероятный гвалт: бабы суетились около стола под вишней, дед Макар путался у них под ногами, а весёлая Тонька кричала:

— Мам, да где вы там? Несите скорее вареники, я уже и сметану достала!

Вареники в доме? Да ещё со сметаной? Значит, какой-то праздник. И только Зойка хотела позвать деда Макара, как на крыльце появилась Степанида и оповестила собравшихся к забору соседок:

— Та радость же у нас! Ночью Тонькин мужик вернулся! Подчистую списали! Всё! Отвоевался!

И тут вышел он сам. Лицо нервное, жёлтое. Он глухо поздоровался и стал спускаться со ступенек, опираясь на костыли. Совсем не таким уходил лейтенант на фронт. Куда девались его молодцеватость, стать. Он горбился и не смотрел на людей, как будто ему было необыкновенно стыдно, что в бою ему сильно повредило ногу, и он теперь не может воевать. Вернулся муж-калека, а счастливая Тонька радостно прижимала руки к груди: теперь он наверняка не погибнет на фронте, он туда больше не попадёт.

Дед Макар взял в дорогу свою неизменную «шубейку» — старую овчину и маленький горшочек с варениками. Зойка успела прихватить только помидоров и огурцов с грядки да кусок хлеба. Бабушка сунула ещё в солому бутылку с компотом. Ехать-то весь день в одну сторону и столько же обратно.

Телега тряско катилась по ухабистой дороге, ударяясь о каждую кочку, ныряя в каждую рытвину. Деду Макару иногда удавалось уговорить Тайку пробежаться рысью, но лошадь быстро уставала и переходила на тяжёлый шаг.

Дед Макар поначалу много говорил, вспоминал войну четырнадцатого года, когда он сильно отличился и получил Георгиевский крест. Потом устал и умолк. Тихо сидел в телеге спиной к Зойке и как будто дремал. Тогда Зойка достала из кармана солдатский треугольник, сложенный вдвое и вложенный в комсомольский билет, который она всегда носила с собой, осторожно развернула письмо и начала читать уже в который раз:

Это было совсем свежее письмо, оно пришло всего день назад, и потому Зойка взяла его с собой, чтобы читать в дороге. Телегу сильно трясло, буквы прыгали перед глазами, и она, скорее, не читала, а вспоминала всё, что писал Лёня, потому что знала уже это наизусть. Она сообщила ему о гибели Риты, но он, конечно, ещё не успел получить её письма, ведь почта идет так долго.

Дед Макар сказал:

— Я вот старый уже, а то бы на фронт убёг.

Зойка засмеялась, представив себе, как дед Макар тайком, кряхтя и проклиная «ридикулит» и больные ноги, пробирается на фронт.

— А ты не скалься! — обиделся дед Макар. — Ежели немцы до нас дойдут, я в партизаны подамся. Вот прямо с лошадью и телегой уйду. Небось, там сгодимся.

— Дедушка, а меня в партизаны возьмут? — оживилась Зойка.

— Не, тебя не возьмут. Стрелять не умеешь. Лошади у тебя нету. На кой ляд ты там сдалася?

— Злой вы, дедушка.

— Не, я ж по справедливости тебе сказал. Не, я не злой. Это вон наш директор — тот злой.

— Почему вы так думаете? — заинтересовалась Зойка. — Он, по-моему, равнодушный какой-то.

— Во! То-то и оно! — подхватил дед Макар. — Морда, как деревяшка обструганная. Вот такие-то самые злые и есть. А добрый бы сам в крайцентр поехал, тебя бы не послал в этакую пору.

В краевой центр приехали в сумерки. Пока нашли базарную площадь, наступила ночь. Последнее, что успела увидеть Зойка, были тяжелые каменные бабы у входа в краеведческий музей, которые по-прежнему стояли незыблемо и прочно. Зойка даже позавидовала этим истуканам — их ни время, ни войны не берут.

На площади пристроились рядом с деревянным шатром, в котором какой-то удалец демонстрировал днём потрясающий (!) аттракцион — «круг смелости», взбираясь на мотоцикле по стенкам шатра.

Утром нашли склад. Он оказался почти рядом, в подвальном помещении крайоно. Грузная женщина в чёрном сатиновом халате посмотрела бумаги, представленные Зойкой, и сказала:

— Берите, сколько хотите, всё равно вывозить не на чем. Побольше берите, не оставлять же немцам.

— А может, их сюда ещё и не пустят, — возразила Зойка, потому что ей было неприятно это постоянное упоминание о немцах.

— Э-э-эх, — вздохнула женщина, — бери уже, пока даю, только распишись вот здесь.

Прав оказался Андрей Андреевич: сейчас можно получить всё, что попросишь. Зойка стала складывать в телегу шерстяные одеяла, постельное белье, полотенца, как он и наказывал. И вдруг она увидела пальтишки, как раз на её ребят.

— Надо? Бери, — согласилась кладовщица. — Только распишись.

Зойка, обрадовавшись, стала носить пальтишки в подводу.

— А может, платья есть, костюмчики для мальчиков, обувь?

— Обувь? Ботинки есть. Бери. И платья есть. Костюмчиков нет, но вот брючата для мальчишек. Хочешь — бери.

Зойка никогда так не радовалась вещам, как в этот раз. Оденут они ребят во всё новое! Уж лучше одеял поменьше взять, ещё старые в детдоме есть, зато у всех будут ботинки новые! Вот удивится Андрей Андреевич! Наверняка останется доволен, что она такая сообразительная. Вот и загладит вчерашнюю резкость!

Назад выехали сразу же, не задерживаясь: путь-то вон какой длинный! Опять придётся несколько раз останавливаться, чтобы дать лошади передохнуть.

Припасы свои они съели, и с полдороги Зойку начал мучить голод. На пути попалось поле подсолнечника. Зойка открутила три шляпки и принялась грызть семечки. Это несколько утолило голод, но есть всё равно хотелось. Дед Макар, как видно, тоже не прочь был пожевать. Успокаивая себя и Зойку, он сказал:

— Ничего, вот в Лександровку приедем, пшёнки поедим. Там завсегда такая каша! Масло сверху так и плавает.

В Александровском они подъехали прямо к столовой, где варили знаменитую кашу. Хмурая повариха налила им по тарелке жидкой пшёнки без каких бы то ни было признаков масла.

— Ну и ничего, она и так вкусная, — решил голодный дед Макар и быстро очистил тарелку.

— А что вы везёте? — спросила хмурая повариха, увидев через окно телегу. — Кажись, одеяла шерстяные?

— Есть и одеяла, — подтвердил дед Макар.

— Продай одно, — сказала повариха.

— Та не можно ж! — возразил дед Макар. — Оно же казённое.

— Ну ладно, бутылку масла ещё дам за одеяло, — продолжала торговаться повариха.

— Та ты что, сказилась? Говорю же: казённое! Для детдому.

— А у меня масло свое, что ли? Тоже казённое. Так я ж не жалею. Или тебе, дед, масла не надо?

Зойка просто онемела сначала от такой наглости, а потом крикнула, отодвинув тарелку:

— Не дам! А воровать… стыдно!

Она выскочила на улицу, не доев кашу. Рядом семенил дед Макар. Им в спины летела брань «обиженной» поварихи.

Летнее солнце садится поздно, около девяти вечера, и дед Макар то и дело подгонял отдохнувшую лошадь, чтобы успеть домой засветло. Зойка уже не удивлялась тому, что старая кляча бежит довольно резво с такой поклажей: к дому ноги сами несут. Однако к городу подъезжали после заката.

— Темно уже, лучше я телегу в нашем дворе поставлю и спать в ней лягу, чтобы вещички не растащили, — решил дед Макар и свернул на свою улицу.

Несмотря на поздний час, на крыльце у Степаниды было шумно. Дед Макар остановил лошадь, крикнул:

— Стешка! Чего тут у вас?

— Приехали, папаня? Ну, слава тебе, господи. О-о-ой, а у нас тут такое-е… Тонькин мужик опять на фронт собрался.

— Да куда же ему с такой-то ногой? — изумился дед Макар.

— Ну! И мы же ему про то! А он говорит: перейду в танкисты, в танке можно и с такой ногой сидеть и даже вовсе без ноги. А Тонька вон ревёт, уже вся слезами изошла!

Зойка, поднимаясь к себе по ступенькам, восхищенно покрутила головой: ну и характер у лейтенанта!

Утром, принимая груз, доставленный Зойкой, Андрей Андреевич лично пересчитал одеяла и белье. Увидев одежду и ботинки, спросил:

— А это что такое?

— Дети пообносились совсем, а тут всё новое, — радостно заулыбалась Зойка. — Вот я и решила самостоятельно побольше вещей для них взять.

— Разве я говорил? — холодно оборвал директор. — Когда будешь сама командовать, тогда и будешь принимать самостоятельные решения. А пока надо делать то, что приказывают.

Зойке опять послышались нехорошие нотки в его голосе. Что он за человек? Да разве плохо детям одеться во всё новое?

— Са-мо-сто-я-тель-на-я, — процедил директор. — Ладно, потом раздадите. Должны звонить из горкома партии, тогда позовёте, я на складе.

Голос Андрея Андреевича опять был ровным и холодным. Когда он вышел, Зойка вздохнула, глянула на перекидной календарь и перевернула два листочка, отметив про себя, как незаметно пробежали первые дни августа. Потом она вырвала два листа из тетради: пока будет сидеть, можно написать Лёне. На столе лежал штемпель детдома. Зойка шлепнула им по чистому тетрадному листу — ничего получается, со-лид-но! Пусть Лёня увидит, в каком учреждении она работает. И Зойка шлепнула штамп ещё на один листок.

Но сесть за письмо ей так и не удалось. Раздался звонок телефона, и она, крикнув в трубку «Сейчас!», побежала за директором. Звонили из горкома партии, приказали немедленно готовить детдом к эвакуации и сообщили, что направление в Среднюю Азию уже выписано, пусть кто-нибудь заберёт. Директор отправился сам, потому что надо было получить и деньги на всю дорогу для детдома.

Зойка, одетая в своё любимое платье из сатина, пошла к детям. По пути заглянула к Ирине Ивановне, спросила английскую булавку. Медсестра, у которой всегда можно было найти любую мелочь, порылась в столе и протянула булавку со словами:

— Вы уже собрались в дорогу, Зоя Дмитриевна?

— Ещё успею.

— А я, пожалуй, сейчас пойду. Да много ли возьмёшь с собой? Так жалко всё бросать. Мы с мужем только обжились перед войной, домик построили. Очень жалко. Правда, его старики остаются, присмотрят. А может, ещё и не поедем? Говорят, их под Сальском остановили.

— Поедем, — сказала Зойка, — только что звонили из горкома партии. Андрей Андреевич пошел за бумагами.

— Тогда я мигом соберусь, — заспешила Ирина Ивановна.

Зойка подумала, что ей тоже надо бы собраться, но тут же представила испуганно-укоризненные глаза матери и остановилась в раздумье. В самом деле, что ей делать? Она не могла взять с собой, с детдомом, всю семью. Уехать со своими, что будет с детьми?

Так ничего и не решив, Зойка вложила проштампованные листки в комсомольский билет, сунула в карман и пристегнула его булавкой: так надежнее, теперь оттуда ничего не выпадет.

Она пошла к детям, которые играли во дворе. Вовик и Толик, прозванные близнецами за то, что никогда не разлучались, лихо скакали на одном прутике, как на коне. Каждый мог бы иметь своего «коня», но тогда они не были бы вместе. Мальчишки из разных семей, они и внешне, и по характеру были разными. Что их сдружило и сблизило, трудно было понять. Но Зойку радовало, что мальчишки привязались друг к другу, как братья, так им легче жить.

Около Розы, как всегда, сидела Люда и заплетала девочке косички, умудряясь завязать симпатичные бантики из каких-то цветастых тряпочек. Рядом сидела с куклой Таня, та девочка, которая подошла к Зойке в первый день. И тоже пыталась заплести косу кукле. К Тане у Зойки было особое чувство. Острая жалость всегда пронизывала её при виде печального бледного личика. Даже Роза отошла от своего горя в детдоме, повеселела, посвежела, а Таня смотрела с такой невыразимой тоской, что сердце надрывалось. Есть дети, которые не могут смириться со своим одиночеством, Таня — из них. И хотя было непедагогично выделять кого-то из ребят, Зойка старалась уделить Тане побольше внимания.

Увидев Зойку, Таня, словно поражённая чем-то, замерла на несколько секунд, глядя на неё.

— У мамы тоже были такие цветочки на платье, — вспомнила, наконец, девочка и, опустив голову, снова принялась заплетать косичку кукле.

Зойка не знала, что и сказать. Да в таком сатине кто только не ходит! Хоть иди и переодевайся. Выручила Люда.

— У нас в деревне все девчата тоже в красивых платьях ходили, — сказала она. — Вот кончится война, и нам такие сошьют.

— Конечно! — подхватила Зойка. — Нарядим вас во всё красивое. Да я вас и сейчас наряжу.

Все пошли к подводе, на которой так и остались лежать не принятые Андреем Андреевичем платья, ботинки, брюки. Зойка старалась каждому что-нибудь подобрать. Скоро ребята весело толкались, хвастая обновами.

— Эй, разойдись, народ!

Во двор со скрипом вкатилось семь подвод. На передней сидел Витя Суханов и по-ямщицки покрикивал, разгоняя малышей, которые мешали проехать дальше. Рядом с ним с видом умиротворённой царевны Несмеяны сидела Нина Трубникова. Второй подводой правил Костя. На остальных тоже были ребята из старшей группы.

Стали укладываться в дальнюю дорогу. Даже малыши старались чем-то помочь. Когда уже все подводы стояли во дворе, загруженные вещами, в небе послышался тяжелый, «подвывающий» гул. Город бомбили уже несколько раз, и этот гул Зойке был знаком. Она подняла голову и увидела, как при ярком солнце, в чистом небе медленно плыли самолеты. Никто не успел ничего сообразить, как раздался первый взрыв. За ним ещё и ещё…

Это длилось минут десять, не больше. Немецкие самолеты, высыпав свой смертоносный груз в районе железной дороги, улетели.

— Всем немедленно уходить в подсобное хозяйство! — распорядился вернувшийся сразу после бомбёжки Андрей Андреевич. — Витя! Костя! Вы возглавляете колонну. Зоя Дмитриевна, а вы бегите в горком комсомола, пусть найдут для нас ещё хотя бы пару подвод. Я буду вас здесь ждать.

Зойка несколько месяцев не была в горкоме комсомола, с тех самых пор, как просилась на завод, и вот теперь пришла нужда обратиться к Зине, как и советовал Королёв. Говорил же: если что — к ней. Зойка побежала по улице, потом через площадь, понимая, что сейчас каждая минута на счету.

Распахнула дверь в знакомую комнату и увидела стоявшую за столом девушку, ту самую, которая была чем-то похожа на киноактрису Любовь Орлову.

— Здрасьте! — выпалила Зойка, задыхаясь после бега. — А Зина где?

— Зина? — удивлённо переспросила девушка, продолжая быстро складывать в пакеты бумаги. — Зины нет.

— А когда будет?

— Её не будет. Ты говори, что тебе надо.

Зойка, чуть приподняв голову, скользнула взглядом по стене. Там висел портрет Евгения Королёва. Он пронзительно смотрел на Зойку своими огромными глазами. Она сначала не поняла, зачем он здесь, и только в следующую секунду заметила траурную ленту. Зойка так и застыла, глядя на портрет.

— Зина ушла на фронт, — сказала девушка. — Теперь я здесь командую. Говори скорее, зачем пришла.

— Подводы нужны, — глухо сказала Зойка, с трудом отрывая взгляд от портрета. — Детдом срочно эвакуируется. Очень нужны подводы.

— Подвод нет, — ответила девушка. — Сейчас уже ничего не достанешь. Документы вот поездом отправлю, а сами будем уходить пешком. Так что извини.

Вошли три парня, взяли уложенные в пакеты бумаги. Зойка вышла в коридор. Все двери то и дело хлопали, сновали люди. Да, здесь и самим сложно.

Когда Зойка прибежала в детдом, директор куда-то звонил и тоже выпрашивал подводы. Он положил трубку и, как-то странно посмотрев на Зойку, сказал:

— Видишь, как судьба нас с тобой связала. Теперь ты от меня ни на шаг.

— А дети? — спросила Зойка. — Они уже уехали на подсобное хозяйство?

— Уехали.

— Мне надо к ним!

— Смешная ты, — сказал Андрей Андреевич, но глаза его не смеялись. — Смешная ты…

— Королёв погиб, — тихо сказала Зойка.

— Погиб Королёв?

Андрей Андреевич задумчиво смотрел на Зойку:

— Над каждым из нас висит опасность. А жить-то хорошо.

Зойка не знала, что ответить, да ответа и не потребовалось: снова послышался гул немецких самолетов. Он быстро нарастал, приближаясь неотвратимо. «Где сейчас дети? Успели добраться до подсобного хозяйства? Как они там без меня? Не боятся?» Все эти мысли быстро пронеслись в Зойкиной голове.

— Надо бежать к детям! — сказала Зойка.

— Надо уходить, — согласился директор.

Они выскочили на улицу, побежали к речке. Золка тихо перекатывалась через отмели. Подойти к броду не успели. Где-то поблизости взорвалась бомба. Директор с разбегу прямо в костюме кинулся в воду. Зойка хотела броситься следом и вдруг почувствовала, как чем-то ожгло ногу. Она вскрикнула и упала.

— Что ты возишься? Скорее! — закричал на неё Андрей Андреевич.

Зойка вскочила и побежала. В ушах стоял ужасный звон, нога подгибалась, сердце колотилось у самого горла, но она бежала, понимая, что ни повернуть назад, ни остановиться хоть на минуту нельзя. До подсобного хозяйства они добрались, когда бомбёжка уже кончилась. С детьми была одна медсестра. Все сидели и пили молоко, спокойно, неторопливо. «Значит, сюда самолеты не долетели», — догадалась Зойка. Увидев её, босую, в мокром платье, Ирина Ивановна всплеснула руками:

— Немедленно сушиться!

— Ой, кровь! — ужаснулась Роза и указала рукой на Зойкину ногу.

Зойка посмотрела на свою ногу и увидела, что из небольшой раны, скорее даже, из глубокой царапины, течёт кровь. Вгорячах Зойка не ощущала боли, а теперь остро чувствовала, что она усиливается с каждой минутой. Ирина Ивановна достала из аптечки бинт и йод, обработала и перевязала рану, но боль не проходила.

Детдом тем временем продолжал складываться. В подсобном хозяйстве стояли ещё одна подвода и старая мажара. В одну повозку уложили хлеб, масло, картошку, овощи. Продуктов старались взять как можно больше — путь неблизкий: надо было сначала добраться до Баку, а уж оттуда морем в Среднюю Азию. И накормить каждый день девяносто пять ребят непросто. Подумали, как бы взять муку; мешков не было, и засыпали ею мажару, заткнув тряпками дыры и устелив дно простынями.

Дело шло к вечеру. Самолёты ещё не раз кружили над городом, но до подсобного хозяйства не долетали. Отправляться ночью в дальнюю дорогу после такого суматошного дня было бессмысленно. Решили переночевать в подсобном хозяйстве, а утром двинуться в путь.

Андрей Андреевич и Ирина Ивановна пристраивали на подводах свои вещи: он — в двух больших чемоданах, она — в объемистом узле (для себя и своего шестилетнего Витеньки). У Зойки не было ничего, кроме комсомольского билета и двух тетрадных листов со штампами, которые так и лежали в кармане. Зойка благодарила судьбу, что речка у них неглубокая, чуть повыше колена, и она намочила только подол платья, а комсомольский билет и тетрадные листы остались сухими. Платье-то она высушила, надев на время медицинский халат Ирины Ивановны, а вот если пойдёт дождь или похолодает, то прикрыться ей будет нечем. И босая осталась, босоножки утонули в Золке, когда от бомбёжки бежала. Нога, задетая осколком, сильно болела.

Зойка сейчас только осознала своё незавидное положение. Она в раздумье села на траву у ограды. Сбегать домой? Но с такой ногой далеко не уйдёшь. Да и мама может не отпустить. И дети останутся здесь без неё.

Как внезапно повернулась её жизнь. Ещё вчера ночью, возвратившись из двухдневной поездки в крайцентр, она не предполагала, что уже сегодня придётся снова готовиться к дороге, тяжёлой и далёкой. А с каким чувством радости она проснулась утром. Солнце, ворвавшееся в комнату ярким потоком, вызывало какие-то отрадные надежды: придут письма от отца и Лёни, перестанет кашлять мать, которая летом вроде стала поправляться. Да мало ли что хорошего может произойти, когда веришь в это?

А теперь, всего несколько часов спустя, Зойка сидит измученная болью в ноге и беспокойством. Весь день почти беспрерывно бомбили. Вдруг бомбы упали на их дом? Зойке страшно было представить себе такую картину, и она старалась отогнать нелепые мысли. Почему именно на их дом должны упасть бомбы? Как это всё-таки ужасно, что она не успела заскочить домой хотя бы на минутку. Доведётся ли ей ещё увидеть родных? Вот и её, как этих сирот, судьба разлучила с семьёй. Теперь она одна на опасной дороге войны.

Зойка почувствовала, как к сердцу гнетущим холодком подбирается тоска. Она всё чаще стала посматривать в сторону города, к которому от подсобного хозяйства тянулась хорошо укатанная колея. Клубы дыма, висевшие после бомбёжки над горящим городом, уже рассеялись и стали сливаться с надвигающимися сумерками.

Вдруг на дороге показался велосипедист. Вернее, сначала Зойка увидела только пыльное облачко, а потом и велосипедиста. У неё дрогнуло сердце: Юрка! Неизвестно, почему она решила, что это брат. Угадала. Интуиция подсказала. А Юрка уже подъезжал к хозяйству. Зойка выскочила ему навстречу:

— Что случилось?

— Поехали домой, — сказал Юрка, останавливая велосипед. — Мама плачет, за тобой послала.

— Все целы? — всё ещё тревожась, спросила Зойка.

— Мы-то? Целы. Школа наша разбита. А что у тебя с ногой?

— Осколком зацепило.

— Зой, поехали домой, — как-то жалобно попросил брат.

— Не могу, Юрочка, не могу. У меня дети.

— Так не одна ты здесь, — солидно рассудил Юрка, увидев Ирину Ивановну и Андрея Андреевича, — без тебя обойдутся. А мама плачет. И бабушка тоже… охает. Знаешь же, какая она.

— Нет, братик, не могу. Не могу бросить детей. Я на работе.

— Тогда я поехал. Ночь скоро.

— Как же вы там останетесь? — с волнением спросила Зойка.

— Как другие, так и мы, — опять солидно ответил Юрка, и Зойка вдруг обнаружила, что он вытянулся за лето и повзрослел. Такому уже многое можно доверить.

— Юрочка, ты мужчина в доме. Береги маму и бабушку. Да сам не лезь, куда не следует.

— Ладно, там разберемся, — пообещал Юрка. — Ты сама смотри там поосторожнее.

— Юрочка, братик…

Зойка целовала его и гладила по голове. Он сначала терпел, а потом, увернувшись, сказал:

— Ну, ладно, я поехал, а то мама будет беспокоиться.

— Я вернусь, Юра, вернусь! — крикнула ему вдогонку Зойка и ещё долго стояла, глядя на дорогу и глотая слезы.

Пыльное облачко растаяло вдали, и вскоре уже ничего вокруг нельзя было различить. Южная ночь сразу опрокинулась на землю. Свет исходил только от звёзд, которые висели так низко, что казалось, будто можно достать их рукой.

Зойка, уложив детей, вышла на воздух, так как в сарае, где устроили на ночь малышей, было душновато. И снова в голову полезли мысли о том, как странно и неожиданно повернулась её судьба. Родной дом, родные люди, привычные вещи, мечты о будущем, Лёнины письма — всё осталось там, в горящем городе, и она, такая одинокая и беззащитная, ничего не может изменить.

Зойка тихонько пошла к колодцу — хотелось освежить лицо. Но только она сделала несколько шагов, как услышала шёпот. Зойка остановилась, прислушалась. Шёпот шёл от колодца. Она всмотрелась и различила две тёмные фигуры. Кто-то сидел на колодце.

— А если тебя убьют? — услышала Зойка девичий шёпот.

— Не убьют, меня бабка заговорила.

— Всё шутишь.

— А что, плакала бы, если бы и вправду убили?

— Угу.

Ну, конечно, Нина Трубникова и Витя Суханов. Уже совсем взрослые. Пусть поговорят. Зойка повернула назад, чтобы не мешать им, и скоро легла.

Было ещё довольно темно, когда её кто-то осторожно толкнул в плечо. Зойка открыла глаза и в предрассветном сумраке увидела мальчишеское лицо. Она узнала Костю.

— Зоя Дмитриевна, — зашептал он, — на шоссе немецкие танки.

— Ты что? — испугалась Зойка. — Померещилось, наверное.

— Не померещилось. Я сам видел. Идёмте, покажу.

Они вышли за ограду. Костя указал рукой вдаль, на чёрные коробочки, ползущие по шоссе.

— А может, это наши? — предположила Зойка.

— Нет, наши оттуда прийти не могут, — уверял Костя. — Да и не такие они. Это немецкие.

Было что-то до ужаса зловещее в танках, ползущих к городу, и Зойка больше не сомневалась, что это вражеские. Она разбудила Андрея Андреевича и Ирину Ивановну. Быстро подняли полусонных ребят, предупреждая, чтобы не шумели и не разговаривали. Но этим детям можно было ничего не объяснять — они сами всё понимали, молча собрались в группы и так же бесшумно сели на подводы. Поставили в колонну и трёх коров, которых держали в подсобном хозяйстве.

— Витя! Суханов! Где Суханов?

Андрей Андреевич раздражённо озирался. Он хотел поставить Витю во главе колонны, но его не было видно. Нина Трубникова, расстроенная и обеспокоенная, старалась не смотреть на директора.

— Да где же он?

— На фронт убежал, — и Нина залилась слезами.

Значит, вчера вечером на колодце они прощались. Зойка жалеючи смотрела на Нину. Директор тихо негодовал:

— Какой фронт? Кто разрешил?

Но кто же спрашивает разрешения, когда убегает на фронт?

— Андрей Андреевич, давайте я поведу первую подводу, — сказал Костя.

— Иди, — разрешил директор. — Разболтались окончательно!

Он был несправедлив сейчас, но дети молчали. Многие мальчишки втайне завидовали Вите: они бы и сами подались на фронт, да кто их возьмет? В девять-десять лет на это рассчитывать не приходится. А Витя уже взрослый, ему пятнадцать.

Костя заскользил легкой тенью вдоль колонны к первой повозке. Зойка смотрела на него и думала, что он тоже, как и Юрка, сильно вырос за лето и в свои тринадцать лет казался старше.

Наконец все разместились, и колонна двинулась.

— Прощай, любимый город, — вздохнула Ирина Ивановна.

— Без паники! — зло оборвал директор, но на этот раз Зойка прекрасно понимала его состояние.

Когда занялся рассвет, обоз был уже довольно далеко от города.