Жаворонки ночью не поют

Фильм на потолке

— Настя, солью у тебя не разживусь?

Степанида, непривычно тихая, стояла у порога. И хоть была она в цветастой кофточке, красной стёганой душегрейке и ярко-голубой сатиновой юбке, во всём её облике чувствовалось что-то печальное, даже скорбное. Зойка, собиравшая книги в портфель, подняла голову, глянула на Степаниду и безошибочно определила: не за солью она пришла, на душе наболело — высказаться хочет.

— Случилось что? — тревожно спросила мать, натягивая стёганку, она тоже уловила печальные нотки в голосе соседки.

— А что случится? — небрежно кинула Степанида, но при этом подозрительно часто заморгала глазами. — Как люди, так и мы.

— А-а-а, — понимающе протянула мать. — Ваш пишет-то?

— В том и дело, что нет, — вздохнула Степанида, подойдя, наконец, к самому главному. — Вот как вначале было одно письмо, дескать, в свою часть добрался, и всё.

Степанида опустила голову, не решаясь спросить или сказать что-то ещё, но потом всё-таки спросила:

— Как думаешь, не кинул он Тоньку?

— Да ты что, Степанида! — махнула рукой мать. — Парень такой самостоятельный с виду.

— Самостоятельный, — подтвердила Степанида. — А вот не пишет. В феврале ушел, а сейчас что? Конец апреля.

— Уж не случилось ли чего? — голос матери дрогнул.

— Прислали бы из части-то сообщение, — резонно заметила Степанида. — Меня, Настя, что задело: он, когда на Тоньке женился, всё больше не на неё, а в землю смотрел. С чего бы это, а?

— Придумаешь! — отмахнулась мать. — На фронте он! Там всякое может случиться. Не дай бог, конечно.

Степанида еще постояла немного в раздумье и сказала:

— И ребёночка не будет.

— Да наживут ещё, когда вернётся, — успокоила мать.

— Ну да…если вернётся.

Степанида уже толкнула дверь и вдруг обернулась:

— Ой, забыла тебе сказать. Завтра утром эшелон с ранеными приходит. В госпитале рук не хватает. Может, пойдем на станцию, поможем выгружать?

— Работаем мы, — сказала мать.

— В воскресенье-то?

— Да заказ срочный для фронта.

— Ну, для фронта…это конечно… А я пойду Тоньке помогу.

О прибывающем эшелоне с ранеными Зойка сразу же сказала Тане. Генка, узнав новость, удивился, как она проскочила мимо него. Скоро подошёл Паша. Узнав, в чём дело, срочно собрал комсомольцев. В классе их было девять человек, вполне достаточно, чтобы разгрузить хотя бы один вагон. Но Таня, как староста, объявила и всему классу: желающие могут приходить.

В воскресенье утром все собравшиеся стояли на перроне в ожидании поезда. Народу собралось немало. Тут же стояли две полуторки и три подводы — это для самых тяжелых. Около одной из подвод хлопотали Тонька и Степанида, растряхивая солому, чтобы помягче было лежать раненым.

«Поезд! Поезд!» — пронеслось по толпе, и все увидели состав, который медленно подползал к перрону. Люди придвинулись ближе к вагонам. Зойка, Рита и Таня оказались в самом хвосте поезда и направились к последнему вагону. Сюда стал подгонять подводу дед Макар. На подводе сидели Тонька и Степанида. Они явились всей семьей. Лошадь и подводу дед Макар взял в детдоме, где служил возчиком.

Когда теплушку открыли, Степанида, к которой уже вернулась её обычная шумливость, громко сказала:

— Глядите! Да то ж дети!

Из раскрытой двери действительно выглядывали малыши. Девушка с сумкой на боку, как видно, санитарка, выпрыгнула из теплушки первой и быстро сказала:

— Это беженцы, попавшие под бомбежку. Есть раненые. Две женщины — очень тяжело. Их надо поскорее вынести.

Зойка и Рита стали снимать ребятишек и ставить группкой на перрон. Степанида, Тонька, Таня и санитарка полезли в вагон, чтобы вынести раненых женщин. Скоро их уложили на подводу, к ним посадили пятерых малышей, тоже раненых, но, как видно, не очень тяжело — они ещё держались на ногах. Когда всех выгрузили, девушка распорядилась:

— Этих везите в больницу, а мне покажите дорогу в детдом — ребят надо отвести.

Дети жались друг к другу, как ягнята в грозу, и смотреть на них было невыносимо больно. Чуть в стороне стояла щупленькая старушка с узелком в руке, с виду безучастная ко всему. За другую её руку держалась девочка лет шести. У девочки были испуганно-печальные глаза. На бледном личике только и видны были эти огромные черные глаза, полные страха и скорби.

— Ну, а вы куда же? — это санитарка обратилась к старушке. — Может, отдадите Розу в детдом?

— Нет, уж мы будем вместе с внучкой, пока я жива, — тихо вымолвила старушка, всё так же глядя вниз.

— Ну, смотрите, — девушка поправила сумку. — Идёмте, ребята.

Вся группа двинулась по дороге в сопровождении Тани, которая вызвалась проводить детей. Дед Макар повёз раненых женщин и малышей в больницу. Тонька, Зойка и Рита побежали к другому вагону. Степанида задержалась около старушки с девочкой. Она некоторое время смотрела на них, а потом спросила:

— И сколько вы будете вот так-то стоять?

Старушка, наконец, подняла глаза, такие же чёрные и печальные, как у девочки:

— А куда нам идти?

— Совсем некуда?

— Некуда.

— Издалека сами?

— Из Киева. Уже какой месяц скитаемся. Всё, что было, прожили. Чуть не из милости питаемся. Спасибо, люди добрые попадаются. Всё бы ничего, да сердце прихватывает. Сил уже нет двигаться.

Она говорила тихо, монотонно, даже как-то равнодушно, словно речь шла не о ней и внучке, а о людях посторонних. В её тоне не чувствовалось желания разжалобить, вызвать сочувствие, а была только одна усталость. Но именно это более всего и тронуло Степаниду, которая при всей своей шумливости не могла пройти мимо беспомощных и обездоленных. В ней постоянно жила потребность опекать слабых, «болящих».

— Ну, так поживите у меня недельку, передохните, — предложила Степанида. — Тесно у нас, да как-нибудь уместимся. Мы с отцом в проходной комнате поживём, а вы — с Антониной.

Старушка смотрела в землю, думала. Потом развязала дрожащими руками узелок, извлекла золотой перстенёк с рубином, протянула Степаниде:

— Вот всё, что осталось. Больше заплатить нечем.

— Да ты что, мать?! — почти грозно крикнула Степанида. — Спрячь своё колечко! Кто же за беду плату берёт?

Старушка подняла на Степаниду свои печальные глаза, из которых вот-вот брызнут слёзы, и стала просить:

— Вы не сердитесь, не сердитесь, пожалуйста. Уж извините меня, добрая, добрая вы, милая.

Она приникла к Степанидиной руке и заплакала. У Розы тоже из больших чёрных глаз побежали слёзы. Степанида закашлялась, чтобы самой не расплакаться, и шумно приказала:

— Ну, нечего здесь сырость разводить! Идёмте, идёмте! У меня там всё для чая припасено. Придем — сейчас самовар поставлю.

По дороге выслушала от старушки одну из горестных историй, каких сейчас было так много.

Мира Давыдовна эвакуировалась из Киева вместе с дочерью и внучками. Сначала так и ехали большой семьёй: она, дочь и три внучки. Но на какой-то станции состав разбомбило, уцелевшие беженцы еле добрались до ближайшего села, куда следом за ними вошли немцы.

Хозяева двора, к которым попросилась семья, были хмурые, неразговорчивые. Они разрешили всем пятерым переспать в сарае. Но утром, когда выяснилось, что в село вошли немцы, они переполошились и стали гнать их со двора, выкрикивая обидные слова в адрес евреев, из-за которых теперь все могут погибнуть.

Деваться было некуда, и они уговорили хозяев подержать их в сарае до вечера, когда можно будет тайком поискать другое место. В благодарность дочь сняла с руки золотые часы. Хозяин послушал, не стоят ли, сунул их в карман и вроде успокоился. Под вечер бабушка повела Розу в туалет, стоявший в глубине двора. В это время к воротам подъехал фургон. Из него вышли два немца и хозяин двора. Он вывел из сарая мать Розы и двух девочек и сказал:

— Вот, ваши благородия, еврейки они, забирайте их!

— Иуде, иуде? — зловеще спрашивали пьяные немцы и подгоняли женщину с детьми к машине.

— Они и есть, — суетливо и подобострастно говорил хозяин. — А то ж не видно? А где же ещё двое? Та постойте ж, где же ещё две?

Но немцы его не понимали и были вполне довольны, что уже заполучили трёх евреек. Они отъехали, а хозяин всё бегал то в дом, то в сарай и кричал: «А где же ещё две?» Роза и бабушка, притаившись в нужнике, с ужасом смотрели через щели на то, что происходило во дворе. Странно, но хозяин не догадался заглянуть в туалет. Здесь бабушка и Роза отсиделись, пока хозяин не ушёл со двора, а потом тихо перебрались в стог сена, стоявший за сараем. Ночь провели, не зная своей дальнейшей участи. А на рассвете ту часть села, где они были, отбили наши части. Бабушка и Роза вновь влились в колонну беженцев, так и не сумев ничего узнать о матери с девочками. Они кочевали долго, пока не добрались до Северного Кавказа.

Из санитарного вагона выносили тяжелораненых. Зойка вдруг увидела Лёню — он нёс носилки в паре с Пашей. Наверное, от матери узнал о поезде, а может, от Генки. Накануне, в пятницу и субботу, Зойка с ним не виделась: Лёня сильно подвернул ногу на уроке физкультуры и не мог выйти из дома. Вести о нём доставлял в школу Генка. И вот всё-таки пришёл. Лёня ступал не очень уверенно, ещё прихрамывал, и Зойке захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, утешительное. Но бросить носилки она не могла. К тому же, её смущала Рита. Где-то в глубине Зойкиной души жило неясное ощущение какой-то вины перед подругой, но она старалась не думать об этом. Сама же Рита больше не говорила с ней о Лёне. Да и что теперь было обсуждать? Компанией они уже не собирались, а в школе все виделись каждый день. Сходились на большой переменке около какого-нибудь окна и разговаривали. После уроков расходились по домам: у каждого свои заботы. Зойке вечером в театр, на работу. Знали друзья, что Лёня провожает её туда и обратно, или нет, об этом Зойка не задумывалась. Иногда они приходили на спектакли, и Зойка немного даже гордилась тем, что может пропустить их без билетов. Тогда из театра шли все вместе, провожая по прежнему принципу: Таню, Зойку и затем Риту. В такие вечера Лёня и Зойка от друзей не отделялись. Никто из них не старался объяснить эти отношения даже самому себе, они просто стали привычными, необходимыми. Раздумывая об этом, Зойка и не заметила, как они с Ритой оказались около Лёни и Паши. Подруга подтолкнула её:

— Смотри! Подойдем?

— Давай, — согласилась Зойка.

— Привет, мальчики! — несколько небрежно сказала Рита. — Кого вы так осторожно несёте?

Ребята приостановились, бережно придерживая носилки. Девушки посмотрели на раненого. Он был совсем молоденький, просто мальчик, одетый в гимнастёрку. Из расстёгнутого ворота виднелись насквозь пропитанные кровью бинты, ею была пропитана и гимнастёрка. Раненый лежал с закрытыми глазами, скорее всего, без сознания. Чёрные курчавые волосы сбились, а несколько прядей прилипло к мокрому лбу.

— Несите скорее, — прошептала Зойка, — а то…

Она не договорила, потому что боялась сказать, что он умрёт ещё по дороге в госпиталь.

— Как на Володю похож, — задумчиво сказала Рита, когда ребята отошли. — Не лицом, нет. Может, потому, что такой же молодой?

— Ты что-нибудь знаешь о Володе? — спросила Зойка.

— Конечно, он же мне письмо прислал, — торопливо ответила Рита и вдруг предложила: — Слушай, а давай в госпиталь пойдём. Как шефы. Будем концерты давать, письма за раненых писать родным. А этого мальчика я найду и спою ему отдельно. Обязательно!

Зойке предложение понравилось. На следующий день поговорили с Таней и решили втроём взять шефство над одной палатой. После уроков явились в госпиталь.

— Нам самых тяжёлых, — потребовала Таня.

Строгая медсестра, окинув девчонок быстрым взглядом, привела их в палату, где стояли три койки, и вышла, не сказав ни слова.

— Здравствуйте, — приветствовали девушки раненых с порога.

В ответ они услышали лишь один голос, слабый и хриплый, будто застуженный:

— Здравствуйте. Вам кого?

— Мы к вам, — ответила за всех Таня. — Мы шефы.

— А-а-а, так вы подойдите поближе, а то я нэ бачу, — сказал раненый.

Они подошли к нему. Это был пожилой мужчина с большими висячими усами. Говор выдавал в нём человека с Украины. Он с усилием повернул к ним голову, добродушно сказал:

— Зовсим молодэньки дивчатки. А меня Тарасом Григорьевичем кличут. Як Шевченка.

В это время в другом углу раздался внезапный крик:

— В окоп! В окоп! Эх, братишка!

Девушки вздрогнули, обернулись.

— Зовсим плохой, — с сожалением сказал Тарас Григорьевич. — А такий молодэнький. У его ноги перебитые и контузия. Моряк он, из Севастополя. Бредит часто. Сейчас знову будет мамку вспоминать.

Моряк действительно стал быстро-быстро что-то говорить, всё время обращаясь к матери. В бреду он вспоминал и алычовое варенье. На третьей койке тоже завозился раненый, будто силился подняться, но так и не смог. Рита подошла к кровати и вдруг горячо прошептала:

— Это он!

Зойка и Таня придвинулись ближе и увидели того солдата, которого вчера несли Лёня и Паша. Рита поняла, что сегодня ей петь не придётся.

Раненый опять пошевелил руками, пытался повернуть голову, и всё это — не приходя в сознание. Потом у него начался бред. Он всё время просил что-то вроде «дуззы хияр».

— Что он говорит? Чего он хочет? — добивалась от подруг Рита, но никто не мог понять эти странные слова.

— Азербайджанец он, — пояснил Тарас Григорьевич. — Мы с ним в вагоне рядом лежали. Плохой хлопец, зовсим плохой.

— Чего он просит? — настаивала Рита.

— Огурца солёного, наверное. Он, когда в сознание приходил, так всё огурца солёного просил.

— Значит, так, — подытожила деловая Таня. — Алычовое варенье, солёные огурцы. А вам что, Тарас Григорьевич?

— Мне? Мне, дивчатка, ничого нэ трэба.

— Может, бумаги для писем?

— Куда писать? Наша хата под немцем.

На другой день в госпиталь пришли сразу после уроков. Зойка прихватила огурцов (бабушка большая мастерица их солить). Таня разыскала у соседей алычовое варенье, а для Тараса Григорьевича Елена Григорьевна напекла пирожков с картошкой.

— О цэ угодили дивчатка! — нахваливал пирожки Тарас Григорьевич.

Моряк был в сознании. Таня подложила повыше подушку, чтобы он мог их видеть, а главное — попробовать варенье. Он долго смотрел на банку с вареньем, и Таня всё твердила: «Алычовое, ваше любимое». Моряк вдруг заплакал. Девушки растерялись.

— Что, не такое? — огорчённо спросила Таня.

— Я думал…только моя мама…

Он не мог договорить, но все поняли, о чём он думал: алычовое варенье в его памяти было связано с мамой, с детством, его захлёстывала тоска по дому.

— Петя, а ты попробуй, попробуй, — уговаривал его Тарас Григорьевич. — Оно, може, и полегчает. Всё равно как дома побываешь. А вот пирожка.

Петя наконец успокоился, и Таня принялась его кормить. Рита и Зойка подошли к азербайджанцу, который, кажется, спал.

— Ему сегодня полегчало, — пояснил Тарас Григорьевич. — Утром был в сознании, врачу на вопросы отвечал. Гляди, ещё и поправится наш Азик.

Азик открыл глаза и увидел Риту, которая, склонившись над ним, поправляла постель. Она уловила, что взгляд у него вполне осмысленный, и быстро предложила:

— Солёного огурца хотите?

Азик сделал такое движение, будто хотел подняться, в глазах затеплились огоньки. Зойка подала огурец. Рита сама кормила Азика, осторожно придерживая ему голову.

— О цэ дило, — одобрил Тарас Григорьевич. — Ну и девчатки. Молодцы!

Теперь подруги ходили в госпиталь каждый день после уроков, выделяя для этого «шефский час». Порой им казалось, что они зря стараются. Прошла уже почти неделя, а они ещё не видели улыбки ни на одном лице. Да и голос раненые подавали редко, один Тарас Григорьевич разговаривал с девушками, и то недолго, быстро уставал.

Трудность ещё состояла в том, что раненые совсем не могли двигаться, лежали только на спине. Как и чем их развлечь? Они же всё равно ничего не увидят. Выход нашла Таня. Она взяла у брата фильмоскоп и ленту со сказкой о трёх поросятах. Направили изображение на потолок, и фильм начался. Таня, Зойка и Рита старались изо всех сил, озвучивая поросят и волка, и особенно весело пели знакомую всем с детства песенку: «Нам не страшен серый волк, серый волк…».

Фильм кончился. Девушки встали и посмотрели на своих подшефных, довольны ли? Неужели опять никто не засмеётся? Но нет, все улыбались, даже Азик, который, по всему видно, чувствовал себя всё-таки плохо: лицо у него было жёлтое, крупные капли пота проступили на лбу, над верхней губой, на шее.

— Что тебе ещё принести, Азик? — Рита смотрела на него и ждала ответа.

Азик одними глазами показал: ничего.

— Не нравится мне это, не нравится, — говорила Рита, когда девушки возвращались домой.

Зойка просто не узнавала Риту. В последнее время она сильно изменилась, очень быстро превращаясь из избалованной девчонки в энергичную и заботливую сиделку.

— Мы обязательно должны поставить его на ноги, — сказала Рита.

Она не назвала имени, но подруги поняли, что речь идет об Азике, к которому Рита сильно привязалась, как привязываются к беспомощному доверчивому ребёнку.

— Постараемся, — осторожно поддержала её Таня.

— Что значит «постараемся»? — накинулась на неё Рита. — Он должен жить! Такой молодой. Чего же мы тогда стоим, если дадим ему умереть? Да он уже улыбался! Вы же видели: у-лы-бал-ся!

— Ты успокойся, — как можно сдержаннее сказала Зойка. — Конечно, он будет жить.

Зойка сама удивилась, откуда у неё в голосе эти интонации. Она говорила так, как разговаривают с возбуждёнными детьми, стараясь убедить их в чём-то, успокоить. Да, за какие-нибудь три-четыре месяца они все стали мудрее.

В воскресенье решили повторить фильм на потолке. Ребята узнали и увязались следом. Генка всю дорогу острил и веселил компанию, смешно рассказывая, как раненые теряют сознание, потрясённые красотой Риты. Так и вошли в палату, едва сдерживая смех и шикая друг на друга, чтобы установить приличествующую месту тишину.

Их поразил какой-то хлюпающий звук, раздававшийся в двух противоположных углах палаты. На их приветствие никто не ответил, даже Тарас Григорьевич. Зойка с порога видела, что он прикрывает лицо ладонью, из-под которой виднелись длинные обвисшие усы. Плакал и Петя, отвернувшись к стене. Ужасная догадка осенила девушек. Рита кинулась к постели Азика. Парень смотрел в потолок, губы его были приоткрыты, как будто он силился что-то сказать.

— Азик, — негромко позвала Рита, но в ту же секунду прочитала на его лице, в его остывающих глазах то, чего не хотела понять и принять сердцем.

— А-а-зи-и-ик! — закричала она.

Паша и Лёня подхватили её почти бесчувственную, вытащили за дверь. Генка сильно дернул за руку оцепеневшую Зойку: «Идём!» Таня на какие-то мгновения осталась одна в палате — она хотела подойти к Пете, как-то утешить, но понимала, что вряд ли это сейчас удобно. Петя, словно угадав, что она ещё здесь, повернул голову.

— Не стало нашего братишки, — выдавил он. — Вот только был живой и…

Вошли санитары, вежливо попросили:

— Девушка, выйдите.

Таня вышла. Своих догнала на улице. Все были потрясены и подавлены. Никто из них ещё не видел смерть так близко. Они впервые столкнулись с ней лицом к лицу. Рита, едва перебирая заплетающимися ногами, поддерживаемая с двух сторон Пашей и Лёней, всё время задавала один и тот же вопрос: «Как он мог? Ну, как он мог?» Как будто Азик ушёл из жизни по собственному желанию. Риту усадили на скамейку, и она внезапно замолчала. Молчали все — никому не хотелось говорить в такой момент. Вдруг Рита тихо сказала:

— Сразу после экзаменов пойду на всё лето санитаркой в госпиталь.