Песня жаворонка

Зойка не спала почти всю ночь. Ей всё виделись то пустые глаза Азика, то тяжелая ладонь Тараса Григорьевича, прикрывающая мокрое от слёз лицо, то суровый профиль уходившего на фронт лейтенанта. И всё, что она делала до сих пор, Зойке сейчас казалось таким бессмысленным. Через каких-нибудь полтора месяца (оглянуться не успеешь!) окончится учебный год. Может, всё-таки ей вместе с подругами пойти в госпиталь санитаркой?

Как неудобно лежать, когда не можешь уснуть! Зойка ворочалась, ворочалась и ничего не могла решить. К утру она, наконец, поняла, что обманывает себя, думая, будто сможет привыкнуть к смерти, которая в госпитале была явлением повседневным. И самое трудное — это ощущение совершенной беспомощности перед ней. Оно так остро пронизало её, когда она смотрела на Азика. Нет, ей нужно идти туда, где она будет чувствовать себя уверенной, сильной. Всё-таки надо добиваться, чтобы её направили на завод.

В горком комсомола Зойка попала уже после госпиталя. Необычная тишина в коридоре испугала — «опоздала, нет никого!» Тихонько приоткрыла дверь кабинета, в котором была в прошлый раз, и тотчас закрыла, увидев строгую шатенку: к ней, как она поняла, не подступишься, или, как бабушка говорит, на козе не подъедешь.

Попробовала соседнюю дверь, она чуть скрипнула. Зойка просунула голову и увидела того парня, который так ловко выставил её за дверь в прошлый раз, сказав тоном, не допускавшим возражений: «Иди, девочка, учись». Что она ему опять скажет, какие доводы приведёт, чтобы дали ей, наконец, настоящее дело? А может, он её забыл? Зойка хотела ещё кого-нибудь поискать, посговорчивее, но тут парень поднял голову, увидел её. Лицо у него было утомленное, большие синие глаза казались совсем тёмными, но во взгляде и во всём облике чувствовалось нечто такое, что само собой вызывало на откровенный разговор.

— Ты ко мне? — спросил он, и Зойка поняла, что отступать неуда. — Заходи, только ненадолго.

Зойка подошла поближе и прочла в глубоких потемневших глазах такую усталость, что ей стало стыдно: в такое время беспокоит его по личному вопросу. Хотя как посмотреть…Она же не в дом отдыха просится.

— Кто такая?

— Колчанова.

— Кол-ча-но-ва…Кол-ча-но-ва… — стал припоминать парень.

— Я была уже у вас, товарищ секретарь, на завод просилась, — подсказала Зойка. — Помните?

— А-а-а! — вспомнил секретарь. — Ну как же, как же, помню. Чего сейчас хочешь?

— На завод! — твёрдо сказала Зойка.

— Вот горе мне с тобой! — воскликнул секретарь. — Заладила: на завод! Что делать там будешь?

— Снаряды.

— А может, там не делают снаряды.

— А что же там делают?

— Котелки, каски, фляжки.

— Ко-тел-ки? — Зойка была разочарована. — А как же…всё для фронта?

— Так это тоже для фронта. Ну, кое-что ещё делают, да тебе про то знать не надо.

Ага, проговорился секретарь: кое-что ещё…Зойка решила проявить настойчивость.

— Ладно, буду котелки делать.

— Тебе чего неймётся? — спросил секретарь. — Я же сказал: учись, тогда от тебя больше пользы будет. Вот кончится война, знаешь, как грамотные люди будут нужны! Иди, Колчанова, иди. Некогда мне.

Зойка понуро побрела к выходу. Секретарь углубился в бумаги. В это время дверь отворилась, и без стука вошёл мужчина лет тридцати пяти. Высокий, плотный, весь как будто налитой свежестью и здоровьем. Его слегка полноватое лицо с удивительно гладкой и чистой кожей было довольно привлекательным. Он вошёл по-свойски и, то ли не заметив Зойку, то ли не обращая на неё внимания, чуть не с порога сказал:

— Привет, секретарь! Ты теперь первый?

— Здравствуйте, Андрей Андреевич, — ответил секретарь. — Да, первый. Косолапов на фронт ушёл.

— Всё сидишь? Совсем почернел.

— Ещё до рассвета эшелон с добровольцами отправлял. Третью ночь без сна… А днём свои заботы. Вот актив готовлю.

— Говорил тебе, Евгений, иди ко мне заместителем по воспитательной части. Спал бы как все.

— Да все-то как раз и не спят толком, — усмехнулся Евгений.

Зойка, остановившись около двери в нерешительности, раздумывала: может, подождать, когда выйдет этот Андрей Андреевич, и снова начать «атаку»?

— А я к тебе по делу, — продолжал вошедший. — Организуй мне машину, надо кое-что из колхоза в наше подсобное хозяйство завезти. Своим транспортом нам не управиться — сам знаешь, телега да кляча. А детдому без подсобки никак нельзя, наполовину оттуда кормимся.

— Где же я вам сейчас машину раздобуду?

— Ну, чтоб Королёв полуторку не достал, этого быть не может. Не верил бы в тебя, так и не пришёл бы.

Зойка, наконец, услышала фамилию секретаря, хоть будет знать потом, кого спрашивать. Она устала переминаться с ноги на ногу у двери и шумно вздохнула. Тот, что из детдома, с удивлением оглянулся на девчонку, а секретарь не без досады сказал:

— Ты ещё здесь? Иди в школу и учись!

Зойка ещё раз вздохнула и вышла. На широком деревянном крылечке она остановилась, прислонилась к перилам и, не зная, что предпринять, бесцельно смотрела перед собой, на единственную в городе площадь, где скрещивались две самые длинные улицы. Это и составляло центр их небольшого южного городка. Старожилы гордились, что ведут свой род ещё с тех времён, когда здесь вместе с крепостными сооружениями, возведёнными суворовскими солдатами, поставили свои дома первые поселенцы. Город, почти не менявшийся за все годы существования, перед войной стал расти и строиться. Старые предприятия расширялись, появлялись и новые. Мужчины работали на железнодорожной станции, элеваторе и чугунолитейном заводе. Ну, а теперь, куда ни пойди, везде почти одни женщины. А вот её, Зойку, никуда на серьезное дело не берут.

«Что ж, надо уходить», — решила она. Дверь неожиданно распахнулась, и на крыльцо вышли Королёв с Андреем Андреевичем. Королёв, увидев Зойку, покачал головой («всё ещё здесь?») и обратился к Андрею Андреевичу:

— Послушайте, нет ли у вас подходящей работы для этой девчонки?

Андрей Андреевич окинул взглядом тоненькую хрупкую Зойку и неопределённо пожал плечами:

— Может, няней. Ночной. Днём может учиться, а ночью за детьми смотреть. Да там вполне и выспаться можно.

— Ну, согласна? — спросил Королёв у Зойки. — Там сироты, обездоленные войной дети.

Зойка нерешительно поглядывала то на Королёва, то на Андрея Андреевича. Директор детдома чуть снисходительно, но вполне по-доброму улыбнулся ей. Он определенно нравился Зойке: такой красивый, интеллигентный.

— Немного пообвыкнешь, учебный год закончишь, я тебя пионервожатой сделаю, — пообещал Андрей Андреевич.

— Соглашайся, — сказал Королёв и, видя, что Зойка колеблется, спросил: — Ты когда-нибудь видела, какие глаза у сирот?

— Глаза? — переспросила Зойка. — Нет, не видела.

— Вот пойди и посмотри, тогда сама от них не уйдёшь.

— Как надумаешь, так и приходи, — предложил Андрей Андреевич и не спеша пошёл через площадь.

Королёв поспешно скрылся за дверью, а Зойка всё стояла на крыльце и думала: «Ну какие могут быть глаза у сирот? Как у всех» Но слова секретаря почему-то беспокоили её. Что он хотел сказать? Плачут они всё время, что ли? Так с ними и с ума сойти недолго. Нет, уж лучше в театре билетики отрывать.

Зойка успокоилась надолго. Ни к кому не приставала, не просилась ни на фронт, ни на завод. Прилежно училась, деловито отрывала контрольки от билетов, а в «шефский час» ходила с подругами в госпиталь.

В конце мая стало совсем тепло. Раненые, их подопечные, выздоравливали, и от этого в палате как будто посветлело. На койке Азика лежал таджик средних лет, который всё время путал русские слова и первый же над собой смеялся.

Петя готовился к выписке. Ему выдали его старенькое, поистрепавшееся обмундирование. Он с тоской смотрел на потёртые брюки и говорил:

— Да у нас на флоте юнги в лучших ходят. Меня ж братишки засмеют.

— А мы их перелицуем, — неожиданно предложила Зойка. — У меня мама шьёт.

Брюки перешивали всей семьёй: бабушка и Зойка распарывали швы, Юрка вдевал нитки в иголки, мать смётывала, а потом строчила на машинке. Юрка не выдержал, уснул, а женщины возились до утра. Зато брюки выглядели почти как новые. Увидев их, Петя просиял:

— Спасибо, сестрёнка, спасибо тебе.

— Это всё мама, — отвечала Зойка, — у неё руки золотые.

— Я вас, девчонки, никогда не забуду, — растроганно говорил Петя и при этом смотрел на Таню, которая, пытаясь скрыть смущение, старательно натирала тряпочкой спинку кровати Тараса Григорьевича.

Раненый долго молчал, прислушиваясь к разговору и шарканью тряпки над головой, потом поманил Таню пальцем и позвал:

— Дочка!

Таня наклонилась. Тарас Григорьевич был уже совсем здоров, но встать не мог, так как ему отрезали обе ноги, по его выражению, «под корень».

— Видишь, как оно бывает, дочка, — начал издалека Тарас Григорьевич. — И у Петрухи були ноги побитые, а вот встал. Теперь хоть на танцы… Ты, дочка, под койку глянь: там мои ботинки стоят. Мне их перед тем боем как раз выдали. Они новые зовсим, ни пулей, ни осколком не зацепило. На шута они мне теперь? Отдай своему моряку.

Ботинки действительно оказались почти новыми и вполне годились на Петины ноги.

— Тарас Григорьевич, — чуть не плача, примеряя их, говорил Петя. — Тарас Григорьевич, не забуду…

Голос у Пети срывался, а Тарас Григорьевич прикрыл лицо рукой.

Близились экзамены. Подготовка к ним, госпиталь, работа в театре… У Зойки почти совсем не было свободного времени, и всё же с Лёней виделись каждый вечер — он приходил к театру, чтобы проводить её домой. В те полчаса, что уходили на дорогу, они успевали о многом поговорить. Зойка чаще всего рассказывала о госпитале, Лёня выискивал у знакомых редкие книги и пересказывал что-нибудь интересное, захватывающее, от чего у Зойки глаза становились, «как блюдца» — широкие, удивлённые, и они оба весело смеялись.

Как-то в воскресенье Лёня прибежал рано утром. Солнце ещё не взошло, но розовый горизонт с каждой минутой становился всё ярче и светлее. Зойка спала, когда Лёня стукнул в окно у её кровати. Она испуганно прислонилась к стеклу, но увидела его улыбающееся лицо и тоже заулыбалась, толкнула приоткрытую форточку.

— Вставай скорее! — сказал Лёня. — Пойдём слушать жаворонков!

— Куда? — не поняла Зойка.

— В степь! Жаворонков слушать!

Зойка мигом накинула платье и выскочила на улицу. Они весело перекликались, стараясь обогнать друг друга, и чистый весенний воздух обдавал их приятной свежестью.

Боже мой! Какая степь! И почему это Зойка никогда не бегала сюда ранним утром? Сразу за городом расстилалась пёстрая равнина. Среди зеленого раздолья тянулись к свету тюльпаны, как разноцветные фонарики: розовые, жёлтые, сиреневые… А дальше — ярко-красные лохмачи.

— Ой, как здесь хорошо! — Зойка остановилась, потрясённая тем, что видела сейчас вокруг себя. — Как здесь хорошо!

— Подожди! — остановил её Лёня. — Слушай!

Зойка умолкла и прислушалась. Сначала она ничего не слышала, кроме шелеста ветерка в траве и цветах.

— Ну, где же они? — нетерпеливо спросила она Лёню.

— Сейчас, сейчас. Ты слушай.

Зойка смотрела, как быстро и мощно поднималось над степью солнце, и ждала. И вдруг где-то высоко-высоко, стремительно поднимаясь и обгоняя восходящее солнце, раздалась песня жаворонков. Зойке казалось, будто кто-то брал полные горсти хрустальных шариков и бросал их на серебряный лист, и они катились, катились, наполняя всё вокруг чудесным переливом.

— Как они поют! — восторженно прошептала Зойка.

— Правда, очень торжественно? — спросил Лёня.

Зойка некоторое время молча смотрела в небо, и Лёня видел, как радость постепенно сходит с её лица.

— Послушай, разве можно поверить, что сейчас где-то стреляют, падают и умирают люди? — неожиданно спросила Зойка.

Лёня в первую минуту не нашёл слов и молча смотрел на неё.

— Это невозможно, — сказала Зойка, — невозможно. Нельзя убивать, когда поют жаворонки!

— Убивать вообще нельзя, — тихо отозвался Лёня. — Но война… На войне всегда убивают.

— Ну почему? Зачем? А вдруг вот сейчас, когда пели жаворонки, убили моего отца? Это ужасно, ужасно… Зачем люди убивают друг друга, зачем?

Зойка вдруг заметалась. Лёня обхватил её за плечи и, гладя по голове, стал уговаривать, как маленькую:

— Успокойся, успокойся, всё будет хорошо. Успокойся.

Они словно не чувствовали, что оказались в такой близости. Никогда прежде он не смел обнять её. И теперь, прижимая к себе мечущуюся Зойку, касаясь губами затылка, шепча утешительные слова, Лёня так бережно и осторожно обнимал её, что у него от напряжения занемели руки. Но ни развести их, ни пошевелиться он не мог. Ему казалось: расслабься он на несколько секунд — и из его рук выскользнет это бесконечно дорогое существо, выскользнет и разобьется, как редкостный драгоценный сосуд. И только когда Зойка успокоилась, Лёня, всё ещё боясь шевельнуться, тихо сказал:

— Пора возвращаться.

Именно в эти секунды Зойка отчётливо осознала, что он и есть тот самый, единственный, что её судьба теперь неотделима от судьбы Лёни. Она испытывала к нему бесконечное доверие, какое испытываешь к близкому, родному человеку. Зойка вдруг подумала, что Лёню скоро могут забрать в армию, даже наверняка заберут — ведь он несколько раз ходил в военкомат, просился на фронт.

— Ты вчера был в военкомате? — спросила она тревожно.

Лёня опустил голову.

— Ты почему молчишь? — спросила Зойка, отдвигаясь от него, чтобы лучше видеть его лицо. — Уходишь на фронт? Когда?

— Скоро, Зоя, — просто сказал Лёня. — Я не хотел говорить тебе раньше времени.

— Ско-ро, — похолодевшими губами прошептала Зойка.

— Я не могу иначе. Место каждого порядочного человека сейчас на фронте, — сказал Лёня и, выразительно глянув на Зойку, добавил: — Кроме женщин и детей, конечно.

Зойка, которая сама ещё совсем недавно хотела на фронт, вдруг надломилась от мысли, что её Лёня скоро будет далеко от неё, там, где стреляют и могут убить. Может случиться так, что она его никогда, никогда больше не увидит, не услышит его голоса, не придёт с ним сюда слушать жаворонков. И почти не осознавая, что говорит, Зойка прошептала:

— А как же… жаворонки?

— Жаворонки? — переспросил Лёня.

— Да, жаворонки.

— Я вернусь, и мы снова пойдём с тобой слушать жаворонков.

Голова у Зойка наконец просветлела. Она поняла, что не должна передавать свою тревогу Лёне: уж если ему суждено уйти на фронт, пусть уйдет спокойным. С нарочитой мечтательностью она сказала:

— И мы обязательно придём сюда ночью. Представляешь, кругом темно-темно и тихо. И вот поднимается огромная луна. Краси-и-вая! И вдруг — жаворонки!

— Глупенькая, — ласково засмеялся Лёня. — Жаворонки ночью не поют.

Зойка тоже засмеялась, пытаясь заглушить всё нарастающее беспокойство.

Чем ближе подходила Зойка к дому, тем сильнее становилось ощущение тревоги. Она с трудом улавливала, о чём говорит Лёня, потому что всё время думала об одном: он скоро уйдёт на фронт. Туда, где стреляют. Гибнут. Или становятся калеками. Её мучил страх при мысли об этом, и она невольно схватила Лёню за руку, как будто хотела удержать его, не пустить туда, где так опасно. Он повернулся к ней, успокаивающе улыбнулся. Зойка тоже попыталась улыбнуться, но губы у неё дрожали, и она отвернулась.

Зойка и Лёня, как всегда, остановились около калитки, которая на этот раз была открыта. Во дворе толпились бабы. По тому, как они переговаривались, как строги были их лица, нетрудно было догадаться, что случилась беда. У кого? У них или у Степаниды? Неужто убили отца или лейтенанта? Зойка робко, сдерживаемая страхом, вошла во двор. Лёня резко шагнул вперёд, будто хотел заслонить её от несчастья, нависшего над домом.

На крыльце стояла Степанида, держа за руку шестилетнюю Розу. Огромные чёрные глаза девочки теперь были не по-детски опустошенными, словно незрячими.

— Ну вот, бабоньки, решайте, что с ней делать, — сказала Степанида и погладила Розу по голове.

— У себя, може, оставишь? — предложил кто-то.

— Негде у меня, — вздохнула Степанида. — В двух комнатёнках толчёмся. Нас, баб, двое да дед Макар с нами. А к Тоньке мужик вернётся, дети пойдут, тогда что? И так уж пустила их с бабкой пожить, пока сил наберутся, а оно вон как вышло…

Оказалось, что утром, пока Зойка и Лёня слушали жаворонков, умерла Мира Давыдовна. Зойка видела несколько раз, как она сидела на крылечке, тихая и поникшая, словно больная птица, рядом с бледненькой и печальной Розой, знала от Степаниды их историю. Но все надеялись, что Мира Давыдовна скоро поправится и они уедут. А её сердце всё-таки не выдержало. Роза осталась сиротой. Был где-то отец, может, воевал, а может, уже убит, этого никто не знал. Бабы горестно оглядывали сироту, сообща решали её судьбу.

— В детдом её надо определить, — подсказала одна из них, — там ей лучше будет.

— В детдом так в детдом, — решила Степанида.

Роза, до сих пор молчавшая, вдруг спросила тоненьким дрожащим голоском:

— А в детдоме немцев нет? Вы меня немцам не отдадите?

— Да что ты, детка, откуда там немцы? — сказала Степанида и захлюпала носом. — Детдом — это же вроде как детский сад, только оттуда домой не ходят… Э-э-эх, горькая ты моя.

Бабы утирались подолами и сморкались в фартуки. Всем было жалко сироту, но, может, в детдоме ей и вправду будет лучше.

Зойка отупело смотрела на всё происходящее и вдруг, словно наяву, услышала голос Королёва: «Ты когда-нибудь видала, какие глаза у сирот?» Она не могла оторвать взгляда от бледного личика с огромными отрешёнными глазами. И когда бабы решили передать Розу в детдом, Зойка шагнула к крыльцу:

— Тётя Степанида, давайте я её отведу.

— А что ж, отведи, — согласилась та, — я сейчас вещички её вынесу.

Загрузка...