Жаворонки ночью не поют

Уроки физики

Он появился в школе вскоре после зимних каникул. Первой его увидела Рита, выхватила своим цепким взглядом из толпы десятиклассников, вышедших во двор на большой переменке. Мороз в конце января немного ослаб, и ребята стояли в пиджачках или небрежно накинутых на рубашки куртках. Он был в свитере, который выделялся ярким желтовато-коричневым пятном. На нём-то и остановила взгляд Рита, которая от нечего делать обозревала школьный двор. Только что она умирала от скуки, оставшись в классе из солидарности с Зойкой, зубрившей физику, но вдруг глаза её засветились любопытством: это кому же купили такой красивый свитер?

Рита быстро потёрла ладонью стекло и пристально всмотрелась в лицо парнишки. Ребята стояли недалеко от окна, но с правой стороны небольшой лестницы, ведущей к входу, и Рите пришлось сильно склонить голову набок, чтобы получше рассмотреть обладателя свитера. То, что раньше она его никогда не видела, стало ясно с первого взгляда. Остается установить, кто такой. Рита нередко действовала по первому побуждению, но не побежишь же расспрашивать десятиклассников — засмеют. Однако любопытство просто распирало её, она толкнула уткнувшуюся в книгу Зойку и протяжно сказала:

— Ты по-о-смо-о-три, ка-а-ко-ой…

— Кто? — спросила Зойка, не отрываясь от физики.

— Да вон, в свитере! Новенький, наверное.

— Новенький?

Зойка подняла отсутствующие глаза на подругу. Рита нетерпеливо тряхнула головой, снова глянула в окно и увидела, что новенький отделился от компании и пошёл к лестнице.

— Да брось ты жевать эти формулы! — с досадой сказала Рита. — Посмотри скорее, а то уйдет!

Зойка без особого интереса глянула в окно. Двор, такой чистый от свежевыпавшего снега утром, теперь был затоптан. Мальчишки из младших классов носились по двору с воинственными криками. Зойка смотрела на них и никак не могла увидеть того, на кого указывала Рита: она ужасно боялась, что физик её спросит, и все её мысли путались среди недоученных формул.

— Да не туда же смотришь! — Рита дернула Зойку за руку. — Вот же, вот! На факира похож.

Зойка повернула голову и наконец-то увидела высокого, твердо шагавшего паренька в свитере из верблюжьей шерсти. В его фигуре и походке чувствовалась сила уверенного в себе человека.

Парнишка уже приблизился к двери и был метрах в трех от окна, около которого стояли девушки. Прежде чем он вошел, Зойка успела ещё раз взглянуть на него. В его лице действительно было что-то необычное. Может, это ощущение возникло от того, что он сдвинул слишком четко очерченные брови и слегка прищурил большие удлиненные глаза?

— Апо-о-лло-о-он! — протяжно, как это умела только она, восхитилась Рита.

— Ничуть не похож, — меланхолично возразила Зойка. — У Аполлона были голубые глаза, белокурые волосы, а у этого…

— Ой, какая разница! — сказала Рита. — Такой же красивый. Ведь правда, красивый? Бе-езу-умно!

— Ничего себе, — не поддержала её восторга Зойка.

— Да ты что! Совсем от физики отупела. Да у нас таких отродясь не было!

— Взрослый какой-то, — не очень определённо высказалась Зойка.

— Ну и что? Он же с десятиклассниками стоял, там уже все взрослые. А мне вообще нравятся вот такие, сильные.

— А как же Паша?

— Ой, Паша! Друг детства — и больше ничего.

— Друг детства — это не «ничего», это очень много.

В коридоре раздался звонок.

— Ой, я пропала! — спохватилась Зойка и снова уткнулась в учебник.

Мимо, направляясь к своей парте, прошел Паша.

— Ты что, не выучила? — спросил он Зойку.

— Ужасно боюсь, — ответила она, не поднимая головы.

Учитель физики Федор Николаевич Кирьянов, сутуловатый, медлительный, уже тяжело шагал к столу.

Кирьянов раскрыл журнал и с минуту водил ногтем по фамилиям, выбирая «жертву». Как видно, не найдя там подходящей, он поднял своё неспокойное лицо и стал выискивать её непосредственно среди учеников. У Зойки даже руки заледенели от томительного ожидания, а сердце, казалось, остановилось. Длинный палец Кирьяна (как называли его между собой учащиеся) уже нацелился на неё. И тут раздался голос Паши:

— Федор Николаевич, какую задачу я нашёл!

— Задачу? — палец Кирьяна дрогнул и чуть согнулся, но всё ещё нацеливался на Зойку.

— Да, в журнале. Там очень интересно применяется закон Ома.

— Решил?

— Пытался… Не успел, — схитрил Паша.

— Иди к доске, — Кирьян опустил палец.

Зойка перевела дыхание. Когда отвечает Паша Марков, это надолго. Вокруг одного физического явления он нагородит столько, что только они с Кирьяном и могут разобраться.

На этот раз задача была такой длинной и сложной, что Кирьян частенько застывал с самым приятным выражением лица. Когда Паша умолк, учитель вынул из кармана большие круглые часы, цепочку от которых, наверное, давно потерял, и, взглянув на циферблат, понял, что только-только успеет объяснить новый материал. Зойка расслабленно слушала его — «гроза» пронеслась мимо, и ей теперь было легко.

— Говорила же тебе: не спросит, — шепнула Рита. — Трусишка ты.

Кроме способностей к точным наукам, самым замечательным у Паши было его необыкновенное терпение. Не только в классе, но и во всей школе и даже, наверное, в городе не было человека, который сумел бы вывести его из равновесия.

Он родился в одном месяце с Ритой, всего на десять дней позже, что она, однако, использовала при каждом удобном случае, категорически изрекая: «Слушайся старших!» Дома их стояли рядом, семьи дружили из поколения в поколение, и, само собой разумеется, Рита и Паша росли, как родные.

В ноябре сорок первого им исполнилось по шестнадцать. Паша знал Риту как никто другой, и всё же не смог бы сказать, какая она: красива ли, умна, добра или зла. Он никогда над этим не задумывался — не было необходимости. И своё отношение к ней никак не определял, «слушался старших», да и всё. С первого класса носил её портфель в школу и обратно, на перемене доставал из ранца два яблока, себе и Рите, подолгу дожидался её, когда она после уроков ещё болтала с подружками у школьных ворот. Рита воспринимала всё это как должное, положенное ей по какому-то неписаному закону. И Паше никогда не приходила в голову мысль о том, что можно всё изменить, — ему это было просто не нужно.

Впервые он почувствовал что-то иное на новогоднем вечере. Уже полгода шла война, но здесь, в небольшом городке на Северном Кавказе, многое осталось таким, каким было в мирное время. Ночью по-прежнему зажигались огни в незатемнённых окнах — фронт был ещё далеко, и бомбежки не угрожали; по праздникам молодёжь высыпала на улицы, собираясь кучками у чьих-нибудь ворот. Вот и в школе, как обычно, решили устроить маскарад.

Готовиться к нему стали заранее. В физкультурном зале из угла в угол протянули самодельные «флажки», «комочки снега» из ваты на длинных нитках. Посередине, как всегда, стояла ёлка, на этот раз небольшая, но свежесрубленная, ещё источавшая острый запах хвои. Две лампочки на потолке, горевшие вполнакала, и слабенькая гирлянда на ёлке освещали зал тусклым светом, что в тот вечер даже придавало романтическую таинственность. Но самым настоящим сюрпризом на этом маскараде был… духовой оркестр! В городе временно стояла воинская часть, оркестр прислали оттуда, удовлетворив просьбу директора, но вместе с оркестром пришла и довольно большая группа молоденьких солдат, ещё не нюхавших пороха: командир считал, что разрядка перед отправкой на фронт им не помешает. Было и несколько младших командиров, лечившихся в госпитале и со дня на день ожидавших выписки.

Рита велела Паше явиться на бал-маскарад пораньше и ждать её. Он давно уже был в зале и томился бездельем. Нацепив широкий картонный нос с усами, стоял недалеко от двери, прислонившись к стене, и ждал, когда появятся Рита с Зойкой.

Оркестр заиграл вальс «Голубой Дунай», и в этот момент вошли они. Паша, улыбаясь, пошел им навстречу.

— О, маска, я вас знаю! — весело заявила Рита и, сняв шубку, кинула Паше на руки.

Она шагнула к ёлке, и Паше показалось, что перед нею все расступились. Рита была в голубом крепдешиновом платье и белых лодочках, которые будто сами вышли из бот, стоявших у Пашиных ног.

— Убери! — весело приказала Рита, и Паша поднял с пола боты.

Он добродушно улыбнулся: ну, теперь обеспечен занятием на весь вечер, ведь у Риты может появиться ещё тысяча желаний.

— Паша, можно около тебя положить? — Зойка пристраивала своё пальто с цигейковым воротником рядом на стул.

— Давай, — благодушно согласился Паша и, взглянув на неё, замер.

Да Зойка ли это? Длинные каштановые косы распущены, волосы уложены на манер барышень из девятнадцатого века. Тёмно-синее шерстяное платье, в котором она ходила на занятия, было теперь украшено белым, в синий горошек воротником и такими же манжетами, что подчеркивало строгость причёски и делало Зойку какой-то необычной, даже загадочной.

В классе Паша сидел чуть позади Зойки с Ритой в соседнем ряду. Поглядывая иногда на них, думал о Зойке: «Худая какая, шея вот-вот переломится» Неясное, минутное чувство, похожее на жалость, беспокойно шевелилось в нём, но так и не понятое им, быстро проходило.

Вид Зойки на вечере, что называется, застиг его врасплох. Неизвестно, сколько бы простоял Паша в приятном оцепенении, если бы не услышал удивлённый голос Зойки:

— Паша, ты чего?

— Я? Я…ничего.

— А куда Рита подевалась?

В самом деле, куда подевалась Рита? Паша, наконец, оторвал взгляд от Зойки и стал осматривать зал. Скоро он увидел Риту, которую подхватил один из солдатиков и кружил в вальсе. Паша стал наблюдать, как они танцуют. Её голубое платье летало вокруг ёлки, летали длинные светлые локоны, схваченные голубым бантом. Паша видел и чувствовал: Рите было хорошо, радостно, ей всё здесь нравилось — и ёлка, и оркестр, и её голубое платье, и белые лодочки. В какое-то мгновение он вдруг понял: самой себе она тоже нравилась. «Бе-е-зу-умно!» — мысленно произнес он, растягивая слово, как это делала Рита, а потом подумал: она такая счастливая, что ей никто не нужен.

Оркестр умолк, и танцующие стали расходиться по своим местам. Рита и солдат (жёрдочка в гимнастёрке!) остановились недалеко от Паши. Он не слышал, о чём они говорили, только видел её смеющееся лицо, видел, как солдат осторожно взял её под локоть и так же осторожно передвинул на три-четыре шага в сторону, где было поменьше людей. А Рита всё смеялась, слушая его, и при этом едва уловимым движением встряхивала головой. Её волосы взлетали на миг и тут же проливались золотыми струями на плечи, а над ними трепетал голубой бант.

«Какая красивая!» — вдруг осознал Паша, и это открытие изумило его. Что случилось с ним сегодня? Почему он раньше не замечал, что девчонки в их классе такие красивые? «Чтобы увидеть всю прелесть картины, надо найти точку, с которой она видна», — мелькнула в голове фраза, которую он не раз слышал от художника, преподававшего у них в школе рисование и черчение. «Наверное, я только сейчас нашёл эту точку», — подумал Паша. Он смутно начинал догадываться, что впервые в жизни смотрит на Риту отстранённо, с какого-то расстояния, возникшего между ними. Чем оно вызвано, хорошо это или плохо, ещё не понимал, только чувствовал, что так, как прежде, уже не будет.

Рита и солдатик всё ещё стояли неподалеку. Она смеялась; наверное, солдат рассказывал что-то забавное. Оркестр заиграл модный фокстрот, и Рита тотчас сорвалась с места, увлекаемая партнёром. И почти все, кто был в зале, в масках и без них, задвигались в весёлом ритме. Паша теперь только подумал, что ему совсем ни к чему этот картонный нос с усами, всё ещё торчавший на лице. Он снял его и сунул в карман. И как будто только этого и дожидался, чтобы наконец-то как следует оглядеться.

На вечере было много посторонних, из других школ — все, небось, прослышали про духовой оркестр! Паша не любил танцев, терпел их только из-за Риты. Она же за весь вечер так и не подошла к нему и танцевала теперь где-то в другом конце зала. Паша, стоя в полном одиночестве, вовсе заскучал.

Тут он заметил Зойку. Она пробиралась к нему, стараясь обойти веселящуюся толпу, и была явно чем-то обеспокоена. Он снова подумал, как это странно, что ещё вчера он не смог бы описать ни Риту, ни Зойку, так как не видел, какие они, а сегодня словно прозрел. Зойка приостанавливалась, пропуская какую-нибудь пару, и снова шла, поджимая губы от нетерпения, и Паша поймал себя на мысли, что опять рассматривает её так, будто видит впервые. И вдруг он сделал открытие (уже которое за вечер!): она не такая, как все. Почему, понять не мог. Не такая, и всё тут!

В тонких чертах Зойкиного лица, во всей её фигурке было что-то хрупкое, незащищённое. Но удивительнее всего — огромные зеленоватые глаза. Паша не мог понять, что в них таилось, грусть или загадка, только таких глаз больше ни у кого нет.

Наблюдая за Ритой, Паша потерял из вида Зойку и не знал, танцевала она или нет. Увидев её сумрачное лицо, он понял, что Зойка чем-то расстроена. Она была бледна более обычного, и эта прозрачная бледность на удивление шла ей, пробуждая желание защитить, уберечь, поддержать под локоток, как тот солдатик Риту. Паше вдруг показалось, что Зойке, как и ему, тоже очень одиноко на этом маскараде, и нечто, похожее на жалость к ней, вновь зашевелилось в груди, как бывало на уроках.

Зойка подошла и, не глядя на Пашу, молча взяла пальто со стула.

— Ты чего? — спросил Паша, продолжая всматриваться в её лицо («определённо кто-то обидел»).

— Я домой хочу, — ответила она, натягивая пальто.

— Ну, весело же, а ты — домой, — не очень уверенно попробовал убедить её Паша.

— Я не хочу, ничего не хочу! — необычно резко сказала Зойка, и Паша почувствовал, что не может, не должен отпустить её одну.

— Тогда пойдём вместе, — сказал он.

— А как же Рита?

— Её проводят, — уверенно заявил Паша, — вон она…

Он хотел добавить грубое «отплясывает», но воздержался, только указал глазами на Риту, которая в это время приближалась к ним в танце. «Порхает, как стрекоза», — подумал Паша, и это было очень точное определение: Рита в голубом воздушном платье, перетянутая в талии узеньким пояском, действительно была похожа на стрекозу. Но для Паши весь смысл был заключён в слове «порхает», и он почувствовал, как в нём зарождается неведомый ему дотоле протест. Ему расхотелось подавать Рите боты, держать её шубку, бегать за водой. «Пусть этот бегает!» — подумал он о солдате.

Танец кончился, и Паша, сделав несколько шагов с самым решительным видом, положил шубку на руки ошеломлённому солдату:

— Сам держи!

— Не-е-но-орма-а-альный! — пропела изумлённая Рита, а Паша поскорее нырнул в толпу, чтобы не видеть и не слышать её: у него было такое ощущение, будто он только что освободился от того, что так долго не давало ему возможности проявить собственную волю.

Зойку он догнал на улице.

— Зачем ты ушел? — укорила она. — Рита будет волноваться.

— Не будет. А разволнуется, так есть кому успокоить.

Зойка даже остановилась от удивления: их спокойный, терпеливый Паша «выходил из берегов».

— Ты что? — спросила она.

— Это ты что? — сказал Паша, и Зойка уже слышала обычный, терпеливо-успокаивающий голос.

— А что я? — она шла, не глядя на него, но понимала, что не сумела скрыть от него своё состояние.

— Тебя кто обидел? — спросил напрямую Паша.

Зойка молчала, опустив голову. Она не представляла, как может рассказать об этом Паше или кому-либо другому. Один из выздоравливающих лейтенантов сразу разглядел её в толпе и пригласил на танец. Он, в отличие от новобранцев, уже повоевал и красочно описывал окопную жизнь на передовой и то, как ходил в разведку, как получил ранение. Зойка слушала сначала с таким восхищением, что лейтенант даже засмеялся:

— Эх, пичуга! Небось, ни одного выстрела не слышала?

— А где же? — словно оправдываясь, ответила Зойка.

— Кому — окоп, кому — танцы, — каким-то нехорошим голосом сказал лейтенант, и Зойка, уловив не то упрёк, не то явное осуждение, от смущения сбилась с такта.

— Но… если бы было нельзя, не разрешили бы, — робко пыталась она оправдаться.

— Совесть нужно иметь, а не разрешение, — вдруг начал закипать лейтенант. — Тут — танцульки, а в окопах — бойцы, товарищи мои, может, вот в эту минуту гибнут!

Зойка, окончательно смутившись, молчала, будто именно она была виновата в том, что за тысячи вёрст от фронта, в тылу, в школе в новогоднюю ночь устроили «танцульки». Она было остановилась, но, увлекаемая лейтенантом, ещё продолжала двигаться.

— Ладно, пичуга, — примирительно сказал лейтенант, — жизнь есть жизнь. У каждого своё.

Зойка не понимала, чего же хочет этот неспокойный лейтенант, который, осуждая танцульки, тем не менее, сам танцует весь вечер. Разгоряченный весёлым шумом маскарада, он всё теснее прижимал её к себе, рука его скользила по её спине с непонятным упорством, и ей это было неприятно, тягостно. Она попыталась высвободиться, но лейтенант не отпустил и, приблизив горячие губы к уху, прошептал:

— Пичуга, у тебя сестры старшей нет?

Зойка, хотя и не поняла вопроса до конца, почувствовала в нём что-то стыдное, и ей стал отвратителен этот лейтенант, тяжело и горячо дышавший прямо в ухо. Она рванулась из его рук:

— Пустите меня!

Лейтенант ослабил хватку, но не отпустил. Его лицо исказилось гневом:

— Строишь тут из себя! Да меня, может, убьют через несколько дней!

— Отпустите немедленно! — опять рванулась Зойка.

— Да иди, иди! — лейтенант разжал руки. — Сидят тут за нашей спиной! Ещё и не скажи ничего.

Зойка так живо сейчас всё это представила, что даже содрогнулась от унизительного чувства, охватившего её тогда и вновь остро пережитого. Но сильнее всего её уязвили слова лейтенанта о том, что она сидит за его спиной. И все они тут, в тылу, живут, работают, учатся, даже танцуют только потому, что где-то на фронте вот такие лейтенанты ходят в разведку, сидят в окопах, стреляют и сами могут в любую минуту «схватить пулю», как он выразился.

Зойка уже почти оправдала лейтенанта. Он преподал ей важный урок, обнажив самый главный закон: жизнь равна жизни. Почему именно этот лейтенант должен снова идти на фронт и, может быть, погибнуть, а она остаться? Разве её жизнь лучше, ценнее?

— Ты чего молчишь? — спросил Паша.

Зойка немного помедлила и ответила тоже вопросом:

— Паша, ты хочешь на фронт?

— Ещё как.

— Так почему не идёшь?

— Не берут. Мы с Генкой уже ходили в военкомат.

— И что?

— Выгнали, что же ещё.

— Значит, меня тоже выгонят, — констатировала Зойка.

— Ещё как.

— Так почему они нас обвиняют?

Паша не понимал, кто кого и в чём обвиняет, но догадался, что перемена в настроении у неё связана с этим.

— Да никто нас не обвиняет. Кто-то чепуху смолол, а ты слушаешь. Скоро и нам разрешат.

Паша на миг представил себе, как Зойка сидит в мокром окопе и дрожит от холода или пытается вынести с поля боя раненого и не может сдвинуть его с места, потому что тоненькая и слабенькая. Она и сейчас мерзнет в своём стареньком пальтишке, вон как вжала голову в поднятый воротник, пытаясь укрыться от ветра. Может, предложить пробежаться, чтобы она согрелась?

— Давай наперегонки, — сказал Паша.

— Давай!

Около Зойкиного дома они остановились. Зойка поспешно юркнула в калитку и, обернувшись, сказала:

— Ты всё-таки за Ритой сходи. Нечего дуться на неё из-за солдата. Он, может, завтра на фронт уйдёт, и его там убьют.

Паша опешил. Зойка говорила спокойно, рассудительно, но именно этот тон больше всего задевал его: она волнуется за Риту, за солдата, а до него, до Пашки, ей и дела нет. Паша несколько секунд постоял у закрытой калитки, услышал, как Зойка застучала в дверь, и пошёл в школу. Ещё полчаса назад ему казалось, что он решительно освободился от привычной опеки над Ритой, но сейчас начало одолевать беспокойство за неё. Солдаты как пришли строем, так и уйдут, а Рите придется идти одной по тёмным улицам.

Когда Паша вернулся в школу, Рита уже прощалась с солдатами, которых командир построил, чтобы увести с вечера вместе с оркестром. Увидев Пашу, Рита примирительно протянула: «Не-е-нор-ма-а-альный» и улыбнулась снисходительно. Паша смущённо переступил с ноги на ногу и сказал:

— Идём, что ли?

Рита каждый день вспоминала какие-нибудь детали новогоднего вечера и шумно обсуждала их с другими девчонками. Зойка не любила подобных разговоров и бралась за какую-нибудь книгу. А когда Кирьян начал пугать своими точками, чаще всего вынимала из портфеля физику.

Через день после того, как Паша спас Зойку от возможного неуда, она снова дрожала, уткнувшись в учебник. Рита, любившая «поторчать в коридоре», вышла с одноклассницами, шепнув Зойке, что хочет «случайно» столкнуться там с Факиром. Зойка отмахнулась от этого сообщения, она старалась ни о чём не думать, кроме физики.

Сегодня утром она сама, и действительно случайно, встретила Факира на лестнице. Хотела сказать об этом Рите, но что-то её удержало. Он торопливо сбегал по ступеням, всё в том же свитере и так же сдвинув черные, будто специально наведённые брови. Зойка внутренне сжалась, хотела посторониться, уступить ему дорогу, отметив с досадой и смущением, что он опять вызвал в ней такое чувство. К тому же, ей было неловко оттого, что позавчера она и Рита тайком следили за ним из окна. Зойка понимала, что он не мог знать об этом, но всё-таки была очень смущена, хотела проскользнуть незаметно. Но Факир, приостановившись, шагнул вправо и при этом чуть-чуть задержал взгляд на Зойкином лице. Ей показалось, что она уловила в его глазах какой-то интерес.

Зойка, стараясь прогнать воспоминание об утренней встрече, снова принялась за физику. В класс вошел Паша. Он тихо приблизился к Зойке, сочувственно спросил:

— Зубришь?

Она судорожно кивнула головой, шепча формулы.

— А я опять такую задачу приготовил — Кирьян ахнет.

— Не надо, — сказала Зойка, — всё равно когда-то нужно отвечать.

— А давай я тебя поспрашиваю, — предложил Паша. — Может, ты зря боишься.

Но едва она ответила на два вопроса, прозвенел звонок.

— Ладно, Паша, иди на место, — сказала Зойка.

Рита влетела в класс возбужденная, быстро пробежала к своей парте и, сев рядом с Зойкой, зашептала:

— Ой, что было! Да оторвись ты на минуту от физики! Ходим мы с Танькой мимо десятого туда-сюда, туда-сюда, а Факира всё нет и нет. Тогда я говорю Таньке: «Давай здесь постоим, около двери». Она спрашивает: «Зачем?» Ну! Стану я ей объяснять! Говорю: «Подожди, у меня что-то с ногой». И вдруг сзади голос, прямо у меня над ухом: «Девочки, вы кого-нибудь ждете?» Поворачиваюсь — он! И та-а-ак смо-о-отрит на меня! А я так холодно говорю: «Никого не ждём. Пойдём, Таня».

Зойку всегда поражала способность Риты каждую мелочь принимать как знак особого внимания к себе, и она ей высказала это однажды. Рита обиделась, но ненадолго и по-прежнему сооружала себе пьедестал из мелочей. Но разве сегодня не то же самое произошло и с ней, с Зойкой? С чего она взяла, что Факир посмотрел на неё с интересом? Чем же это отличается от неумеренных преувеличений Риты? Ни думать, ни тем более говорить об этом Зойке не хотелось, и она обеспокоенно спросила:

— Что это Федор Николаевич не идёт?

— Правда, — удивилась Рита, — не идёт.

Учитель физики имел обыкновение входить в класс в следующую же секунду после звонка, а иногда и вместе со звонком. Но прошло уже минуты три, а он не появлялся.

— Ребя! — раздался чей-то весёлый голос. — Физики не будет! Кирьян заболел!

И тут открылась дверь. Федор Николаевич медленно переступил через порог и остановился, как будто не знал, куда идти дальше. На его застывшем лице не двигались ни брови, ни губы, ни глаза, сейчас в нём была какая-то отрешённость, словно он ничего не ощущает, а действует подобно заводной игрушке за счёт механизма, который вот-вот остановится.

— Ой, он правда заболел! — прошептала Рита.

Класс, поражённый, молчал. Федор Николаевич в том же состоянии дошёл до стола, сел и молча смотрел в «никуда». Никто ничего не понимал, но и ничего не говорил. Наконец встала староста Таня Лихолетова:

— Федор Николаевич, может, что-нибудь записать на доске?

Он шевельнулся, с усилием разжал губы:

— Писать не будем.

Он опять умолк, прикрыв глаза рукой. Потом, будто стряхнув что-то с души, но не поднимая глаз, спросил:

— Кто…пойдёт к доске?

Как, он не ищет «жертву»? Он предлагает смельчаку самому «идти на заклание»? Все повернулись к Паше. Зойка почувствовала, что сейчас она готова решиться выйти к доске: физик, кажется, не намерен придираться, как обычно.

— Я пойду, — сказала Зойка и направилась к доске.

Уже стоя там, лицом к лицу с классом, Зойка вдруг поняла, что, пожалуй, не должна была этого делать. Необъяснимым чутьём она угадывала за отрешённостью учителя скрытую боль. Ему, наверное, лучше было бы послушать Пашину задачу, а не напрягать душевные силы для того, чтобы оценить её ответ. Но теперь не повернёшь назад.

Говорила Зойка долго и довольно гладко, может быть, потому, что Федор Николаевич, против обыкновения, не перебивал, только брови и рот его несколько раз дернулись в гримасе, когда Зойка, немного сбившись, сама же и поправилась. Она принялась решать задачу, вслух излагая ход решения. Когда написала ответ, Федор Николаевич, не оборачиваясь к доске и не поднимая глаз на учеников, тихо, как будто он очень устал, спросил:

— Марков, правильно?

— Всё верно, Федор Николаевич, — подтвердил Паша.

— Садись, Колчанова, отлично.

Зойка медленно побрела к парте — она не испытывала радости, напротив, теперь уже совсем жалела, что вышла к доске. Ей казалось, что Федор Николаевич не слышал ни одного слова. Наверное, весь класс заметил это, заметил — и молчал. Молчал и учитель с непривычно застывшим лицом, и это непонятное молчание давило стопудовой тяжестью. Паша понял: вот именно сейчас нужна задача, да подлиннее, чтобы хватило до конца урока. Он сказал:

— Федор Николаевич, у меня есть задача.

— Иди, — чуть помедлив, сказал учитель.

Паша писал на доске решение, подробно объясняя каждое действие, а Федор Николаевич ни разу не обернулся, сидел, подперев голову руками и прикрыв глаза. И Зойке опять показалось, что он совершенно ничего не слышит и не понимает. Окончательно пробудившаяся совесть настойчиво скреблась ей в душу: «Тогда за что же „отлично“, за что?» На сердце у неё было нехорошо, как будто её при всех уличили в обмане.

Паша закончил решение вместе со звонком. Федор Николаевич медленно, словно бы нехотя, поднялся и, прижав к боку журнал, тяжело пошёл к двери. Когда он вышел, все несколько секунд молчали, а потом посыпались всякие предположения:

— Его на педсовете взгрели!

— Да больной он, не видите!

Споры разом прекратил Генка Сомов. Он выходил из класса вслед за физиком и теперь вошёл обратно с известием:

— Ребята, у физики сына убили на фронте.

Класс замер. Шла война, и в город пришла уже не одна «похоронка». Но сейчас, всего несколько минут назад, ребята стали непосредственными свидетелями тяжкого горя, которому никогда и нигде не найти утешения.