Жаворонок Теклы (СИ)

16. Осень в гранитном цвете

Санкт-Петербург, спустя год

Пока Эфиопия уже вступила в новый временной цикл, по-прежнему не озадачиваясь переменами и осмыслением ошибок, в Санкт-Петербурге он был только на подходе. Ноябрь принес неподвижные белесые сумерки и частые холодные дожди. И в один из таких монотонных дней в аэропорту «Пулково» появился статный смуглый мужчина в кожаном черном плаще, с компактным чемоданом на колесах и зонтом-тростью.

Попутчики оглядывались на него с любопытством, соображая, что он прибыл издалека и скорее всего по очень важным делам. К таким взглядам он, Даниэль Гиди, сын идейного эфиопа-интеллигента и простой русской женщины, давно привык, хотя приезжал в родной город нечасто и всякий раз чувствовал себя здесь как гость. Он быстро сросся с новой жизнью, с ее ритмом, вкусом и традициями, а кроме того, были еще живы воспоминания детства, когда он тоже ощущал себя здесь чужим. Правда, прежде на него смотрели иначе, но Даниэль не удивился бы, узнав, что те же люди, которые в школе издевались над его внешностью и поносили его мать, теперь смотрят на него подобострастно, как на представителя «первого мира». И те девчонки, которые тогда подхихикивали своим не обремененным интеллектом «альфа-самцам», разглядели его лучшие качества и сообразили, что с западными мужчинами полезнее заводить отношения, чем с их выросшими соотечественниками.

В детстве, кстати, Даниэль носил материнскую фамилию — Елагин. Хоть он и родился в законном браке, путаницы с эфиопскими родовыми традициями были плохо применимы к местным реалиям. Лишь при получении «взрослого» паспорта, решив начать творческую карьеру и стать известным, он взял фамилию Гиди, образованную от имени отца Гидеон. Тогда он из угловатого чернявого подростка уже стремительно превращался в привлекательного и знающего себе цену молодого человека, и соответственно, девушки глядели на него все благосклоннее, но сам он, наученный горьким опытом, не спешил ни к кому привязываться.

Да и вообще Даниэль привык надеяться лишь на себя и его целью было не повторить родительских ошибок. Нет, он любил и жалел родителей, не был в обиде на отца, который после отъезда в Эфиопию не забывал о сыне, часто писал письма и, когда мог, отправлял хоть какие-то деньги. Но его всегда возмущало то, как бедно они жили, отец, талантливый хирург, самородок, и мать, обычная медсестра, но женщина из замечательной культурной семьи. Поэтому с детства Даниэль стремился быть не наравне с другими, а лучше их, и в учебе, и в спорте, и к старшим классам сверстники уже проникались к нему уважением. Он вспоминал это время без теплоты, считая, что потерял огромный кусок жизни — обычную детскую радость бытия.

В нем было одно светлое пятно — дружба с эфиопским мальчишкой, странным, замкнутым, миролюбивым и склонным к философии. Вроде он был идеальной мишенью для насмешек и непонимания, и это Даниэлю стоило бы его защищать и опекать. Но почему-то его ничто не смущало и не беспокоило, а его доброта стала для Даниэля отдушиной и подмогой. То, что при этом другу досталось грозное воинское имя Ивар, казалось еще одной странной игрой судьбы.

К переходному возрасту тот быстро стал курить, проколол уши, начал рисовать и читать всякие психоделические ужасы. Даниэль время от времени думал, что его товарищ пойдет далеко, вопрос только в каком направлении. И как-то раз, когда им было по тринадцать лет, он сказал Айвару откровенно:

— Прости за прямоту, друг, но мне кажется, что чем выше ты взлетишь в своих облаках, тем скорее разобьешься. Не страшно?

— А кто выживет, Данэ? — спокойно ответил Айвар, — Никто, все мы однажды обо что-нибудь да разобьемся. Только я уверен, что до этого моя жизнь будет интересной, вот и все.

… Об этих пророческих словах Даниэль и раздумывал теперь, пока ехал в такси к дому на Богатырском проспекте, где до сих пор жила Светлана Васильевна, его мать. Погода за окном сочеталась с настроением, далеким от благодушного, — моросил слабый, но надоедливый дождь, в городе, казалось, не наступал ни рассвет, ни день, только сумерки, переходящие в раннюю ночь. Прибытие на родину было связано с дурными вестями, которые вдобавок предстояло передать другим. Ему было очень тяжело потерять Айвара в отрочестве, когда того увезли за тридевять земель, и после нескольких радостных месяцев в Питере, но теперь, нежданно-негаданно, история повторилась.

Началось все с того, что старый друг надолго перестал выходить на видеосвязь и Даниэль спохватился с большим опозданием. Впоследствии он сетовал, что с возрастом жизнь, тем более полная дел и забот, пролетает так стремительно, что не сразу вспомнишь, какой на дворе год и когда последний раз разговаривал с другом. Но так или иначе, новости от Айвара в какой-то момент стали приходить реже, были сухими и сжатыми, а потом исчезли совсем. Сам он иногда писал другу и пытался дозвониться, чаще всего в праздники, однако ответов больше не получал, и от Налии тоже ничего не удавалось узнать.

Так минуло несколько лет, сначала Даниэль объяснял молчание тем, что с аховой инфраструктурой Африки связь может обрушиться в любой момент, а потом и вовсе отвык об этом думать. Но когда он рассказал об этом своей матери, она настояла на том, что необходимо все выяснить, после чего Даниэль все-таки взял отпуск и срочно вылетел в Эфиопию.

Там Даниэль выяснил все в мельчайших подробностях и в первые минуты от ужаса не знал за что хвататься. Как друзья могли не сообщить ему о своей беде, не обратиться за поддержкой? Конечно, он бы помог найти для Налии хороших адвокатов, а потом выбраться всей семьей из Эфиопии и забыть этот кошмар. В США их бы, возможно, не приняли, но они могли устроиться в Европе, охотно привечающей приезжих с Черного континента, или хотя бы в России. А этих паразитов от местной власти Даниэль, с помощью влиятельного тестя-американца, облил бы отборной грязью в мировой прессе за всю травлю, которую учинили семье Айвара. Это было бы лучшим подарком Эфиопии на прощание. Узнай он все вовремя, его друг и дня бы не провел в какой-то кошмарной деревне, среди дикарей, с ямой во дворе и керосиновой лампой.

Жилище, в котором обитали Айвар и Налия, повергло Даниэля в шок, он до сих пор не вполне сознавал, что люди где-то существуют подобным образом. В больнице же ему честно поведали, что Айвар Теклай принимал наркотические препараты, порой страдал сумеречными припадками с галлюцинациями, однако за счет невиданного запаса прочности смог проработать на удивление долго и плодотворно. Впрочем, о нем и Налии здесь все говорили с уважением и выражали надежду, что им удалось обрести мир и лад, которые они заслужили.

После этого Даниэль позвонил в Семеру, но ему ответил пожилой слуга-амхарец. Тот не очень хорошо владел английским, но все же донес до него, что «абето Айвар» недавно уехал, а «вейзаро Корналия» много работает, чтобы растить детей.

Даниэль понял, что незнакомые слова означают соответственно «господина» и «госпожу», и уточнил, о каких детях идет речь. Только потом он решился расспросить об Айваре.

— Мы не знаем, куда он уехал и надолго ли, — признался слуга, — Но мне кажется, что он подался в те края, где сейчас много горя, гибнут люди. Наверняка он хотел еще раз оказать кому-то помощь.

— А как он жил до этого?

— До этого он целый год работал в колледже, воспитывал молодых ребят и вообще держал дом, хотя был весьма нездоров и постоянно пил свои таблетки. Голова-то у него ясная.

— Да не похоже! Какую помощь он собрался оказывать? — в недоумении спросил Даниэль, — Помощь нужна ему самому! Его надо вылечить и устроить им с Налией жизнь в нормальной стране! Я этим и собирался заняться.

— Похоже, вы не успели, хотя я не знаю, согласился бы он на это, — промолвил слуга.

«И я не знаю, — мрачно размышлял Даниэль, — Почему он ни о чем не попросил? Каким неосторожным словом или взглядом я мог до него донести: никогда не буду обсуждать с тобой неприятные вопросы, но и не пущу тебя впредь дальше пуговиц? И никогда не буду уважать мужчину, который променял свою гордость на комфорт и позволил женщине принимать все решения, потому что его можно только жалеть? Да как он после этого мог просить о помощи?!».

У него еще оставалось время, которое в Эфиопии уже нечем было занять, и Даниэль отправился в Россию. Он заранее известил о грядущем приезде Олю и Митю Амелина, сказав, что они должны знать о случившемся. «Может быть, мы потом соберемся все вместе и съездим повидать Налию. Вдруг ей понадобится какая-нибудь поддержка» — добавил он.

Однако Оля, едва услышав о болезни Айвара и наркотиках, пребывала в полувменяемом состоянии и не могла обсуждать никакие планы. Тогда Даниэль договорился с Митей все обсудить в спокойной обстановке, и в тот же вечер они сидели в одном из питерских пабов, в который захаживали еще давным-давно, отведать крафтового пива. Даниэль говорил с горечью и в то же время с неким воодушевлением:

— Ты только вообрази себе, что мне там рассказали, в этой больнице! У Айвара там народ по струнке ходил, когда он стал старшим медбратом! Он на моей памяти ни в жизнь голоса ни на кого не повысил, а там… Знаешь, мне кажется, что хоть он и безумно любил Налию, но по-настоящему смог раскрыться именно тогда, когда остался без ее опеки. И что сказать, он много сделал, больницу привели в более-менее человеческий вид. Только кому это нужно? Эфиопы все равно еще пару столетий не научатся думать о здоровье, хоть сто больниц им обустрой и тысячи хороших врачей привези. Они только силу и окрики способны понять, а когда пытаешься действовать по-хорошему — жди ножа в спину. Что, собственно, он и получил…

— А все-таки Айвар молодец, — задумчиво ответил Митя, — Я, по-моему, более правильного мужика не знал, без полутонов, без оговорок. Если уж он что-то решал, то не отступался, чего бы ни стоило. Мы считаем героями врачей и добровольцев, отправляющихся во всякие очаги эпидемий, а он там всегда был, на передовой! А мы привыкли видеть в нем просто мечтателя и романтика. Живем в пределах своей зоны комфорта — зарплата, ипотека, машина, дача, телеящик, жена-любовница да ожидание пенсионного возраста, — и не замечаем людей, которым этого мало, без которых все человечество скатилось бы обратно на пещерный уровень.

— Слушай, Митрич, он, конечно, молодец, но разумно ли тратить свои силы на дикую страну, когда в нормальном мире можно быть счастливым, обеспеченным и сытым, одновременно совершая великие поступки? — сердито возразил Даниэль, — Да и взять на воспитание семерых детей — что за очередная блажь? С Айваром все понятно, у него к тому времени уже разум помутился, а вот то, что Налия это поддержала… Это же маленькие дикари, пусть бы росли у себя в деревне и учились в земле ковыряться и туристов отлавливать. А Айвару надо было возвращаться к нормальной жизни, и жену за собой не тянуть на дно.

— Ладно, Налию мы проведаем, а может быть, и Айвар к этому времени еще вернется. Никто же не сказал, что он погиб? Значит, надежда есть, и все еще может быть хорошо. Они и в Россию смогут перебраться: с Налии судимость снята, а к нему вообще по закону претензий нет, так что процесс мы запустим.

Уже на улице Митя, поразмыслив, сказал Даниэлю:

— Только Олю больше не стоит трогать, она сейчас совсем никакая. Ты, кстати, Пашку-то намерен увидеть? Такой парень растет! Помогает мне книгу писать, между прочим.

— Да зачем нам сейчас видеться? — хмуро отозвался Даниэль, — У него давно другой отец, что я буду вносить какую-то неразбериху? Хотя когда он подрастет, об этом можно будет подумать. Вдруг он тоже решит учиться и делать карьеру в нормальной стране? Дай-то бог, тогда я помогу, устрою его у нас — все-таки он мой первенец, а я перед ним немного виноват…

Митя бросил на него взгляд, в котором Даниэль заметил что-то похожее на скепсис.

— А чего ты переживаешь? — почему-то спросил он, — Что, сам когда-то по Оле вздыхал, Митрич? Сознавайся, что теперь-то…

— Ну и взбредет же тебе в голову! — искренне удивился Амелин, — Я и Оля? Да я и называл-то ее всегда «своим чуваком». Не удивлюсь, если и она меня за глаза называла «подружкой», да и сейчас называет. Только это, Данька, тоже бесценный дар: таких друзей, как она, у меня и среди мужиков немного. А влюблен-то я был в Нери!

— Шутишь! — ахнул Даниэль.

— Нет, серьезно, но это было только в детстве, пока школу не окончили. Потом я быстро из этого вырос, задолго до того, как она с этим корейцем сошлась. К счастью, мне вовремя стало понятно, что у странной девушки не может быть обыкновенного парня, а я именно такой и, представь себе, не стыжусь.

— Золотые слова, — произнес Даниэль, — И хорошо, что бог тебя миловал. Ладно, Митрич, спасибо за поддержку, очень на тебя рассчитываю. Мне скоро придется улетать, дела не ждут, но после Рождества обязательно снова приеду. Ничего, прорвемся, не впервой…

На следующий день в квартиру Даниэля неожиданно позвонили, и к его изумлению, этим внезапным гостем был Андрей Петрович Ли.

Этого человека он видел лишь несколько раз, много лет назад, и тем не менее узнал бы его сразу, хотя за минувшее время тот сильно постарел. Из-за набрякших век и густых морщин в уголках глаз их некогда красивый разрез совсем оплыл, высокий лоб прорезали борозды, на лице все больше проступали пигментные пятна. И взгляд у Андрея Петровича был совсем другим — вместо прежнего высокомерия в нем читалась… нет, не робость, не просьба, а скорее что-то вроде безнадежности.

Тем не менее Даниэль отметил, что пожилой мужчина все-таки старается держать марку, — ворот и манжеты рубашки под джемпером с логотипом клуба «Зенит» были безупречно отглажены, как и стрелки на брюках, идеально чистой была и обувь.

— Здравствуйте, — сказал Андрей Петрович, — Вы меня помните?

— Добрый день, — удивленно ответил Даниэль, — Разумеется, помню, только чем я могу быть вам полезен? Кажется, последняя наша беседа не задалась…

— Ничего страшного, Даниэль… прошу прощения, не знаю вашего отчества.

— Да бог с вами, просто Даниэль. Вы проходите. Мама, это отец Олиной подруги, — сказал он Светлане Васильевне, которая выглянула из кухни, — Чаю сделай, будь добра.

Андрей Петрович поспешил заверить, что не стоит беспокоиться, но Даниэль заявил:

— Никакого беспокойства, вам не помешает. Извините за нескромность: вы не больны? Я все-таки из медицинской семьи, сила привычки не отпускает.

— Странный вы, — усмехнулся Андрей Петрович, — Можете называть естественный процесс болезнью, если вам так больше нравится, но в моем возрасте ничего не болит только если ты уже умер. Хотя там, где вы сейчас живете, могут быть другие представления.

— Вот именно, — с ударением произнес Даниэль, — Поэтому я туда и уехал. Но вы вряд ли это хотели обсудить?

Андрей Петрович нерешительно кивнул и только тут обратил внимание на фотографии, стоящие на стеллаже с книгами. В двустворчатой рамке снимок слева изображал двух мальчишек в клетчатых футболках и кепках с козырьком — оба с пышными кудрями, большими темными глазами и широкими белозубыми улыбками. На правом они уже были взрослыми, но в такой же одежде, и так же беспечно улыбались, обнявшись за плечи.

— Такие же сейчас есть у меня дома, — вдруг сказал Даниэль, — Это мы тогда с Иви решили позабавиться, вспомнить былое… Вам Оля сообщила, что я приехал?

— Да, а что? Не нужно было? — растерянно спросил Андрей Петрович, пригубив поданный Светланой Васильевной чай.

— Я к тому, что если вы по поводу Иви Теклая, то Оля наверняка вам уже сказала, что новости плохие. Верно?

Тот сокрушенно вздохнул:

— Да, не то слово. Поверьте, что я такого не ожидал, я знал, что Айвар правильный парень.

— Ах вы знали? — мрачно повторил Даниэль, — Только говорили вы почему-то другое. И по-хорошему это мне стоило вас навестить, а заодно и вашего зятя. Без него ведь тут тоже не обошлось, разве я не прав? Он же зубами вцепится, если что-то примет за свое!

— Даниэль, к чему мне это с вами обсуждать? — уже решительнее сказал Андрей Петрович, — По мне, лучше такая любовь, чем никакой. А Айвар, будем откровенны, просто хотел устроить свою жизнь. Нет, я ни в чем его не виню, Нери сама его на это подбила, но мне как отцу это не могло нравиться. Окончательно я все про него понял потом, а тогда, честно, не знал что думать. Да, он ваш друг, вы сейчас очень за него переживаете, хотите во что бы то ни стало найти виноватого и в ваших глазах на эту роль лучше всего подходим я и Костя. Только когда это было? Разве у него не появилось других врагов? Просто вы о них не знали. Но я действительно хотел поговорить с вами не об этом.

— А какие у нас с вами еще могут быть общие темы?

— На данный момент — Паша, сын Оленьки. Вы не намереваетесь его забрать?

— Да что вы! — удивился Даниэль, — Скажете тоже, забрать! Во-первых, я не имею на это никакого права, а во-вторых, он хоть и несовершеннолетний, но уже достаточно взрослый, чтобы решать подобные вещи сам. Хотя позже я бы с удовольствием поговорил с ним и постарался его убедить в преимуществе образования и профессии в Штатах. У него, как я понял, есть настоящий талант, интерес к миру, желание развиваться, а там это сейчас основа жизни. Он точно заслуживает лучшего, чем эта страна, и если уж я ничего не дал ему в детстве, то готов помочь с будущим.

— Хорошо вы сказали, «эта страна», — задумчиво протянул Андрей Петрович, — Вы уже забыли ее название? А Паша, между прочим, гордится, что родился именно здесь. И я не уверен, что ваши аргументы будут интересны ему и ради американского паспорта он проникнется теплотой к чужому человеку.

— Стоп-стоп, а почему это вы называете меня чужим для него человеком? У вас-то с этим ребенком что может быть общего?

— А «этот ребенок», как вы изволили выразиться, рос у меня на глазах и знает меня сколько себя помнит, — твердо заявил Андрей Петрович, — И уже несколько лет меня зовет «дед Андрей», вот что у нас общего. Поэтому не буду скрывать, что я в его отъезде за рубеж не заинтересован: там нет ни одного человека, который будет его любить так, как Оля и я, и мне его терять на пороге старости тоже совсем не хочется.

— Да что вы говорите! — усмехнулся Даниэль, — Интересно будет вас послушать, если вы все-таки обзаведетесь законными внуками. Что-то я предчувствую: в таком случае ваша любовь быстро упорхнет в другом направлении, а Паша останется и без деда, и без нормальных перспектив. По-моему, для него так только хуже.

— Не пытайтесь меня уесть, Даниэль, — невозмутимо ответил пожилой человек, — Если у меня появятся другие внуки, я буду счастлив, но моя любовь к Паше никуда не денется.

— Да хоть бы и так, почему из-за вашего старческого эгоизма он должен лишиться шанса на нормальное будущее? Это у вас так проявляется любовь? — возмутился Даниэль, — Когда я слышу подобное, мне искренне жаль, что я не могу действительно забрать Пашу и растить его там, где сейчас прекрасно живу. Там не принято бездарно тратить жизнь на имитацию бурной деятельности на работе, ожидание подачек от власти и телевизор, а потом еще и нагибать других, чтобы они не смели жить по-другому, расти, развиваться! Чтобы таким, как вы, не было обидно! Вы всерьез считаете, что Паша должен жить здесь? Где что ни закон — то либо идиотизм, либо очередной запрет? Где коррупция тебя сопровождает от роддома до похоронного бюро? Где ни врачи, ни менты без вознаграждения разговаривать с тобой не будут? Где вместо науки — мракобесие, вместо культуры трэш, а на любой протест один ответ — «начни с себя»? Если вам это нравится, бог в помощь, вы человек взрослый, но ребенку, у которого все впереди, ни к чему впитывать такие понятия.

— Складная речь, — хмуро сказал Андрей Петрович, глядя на молодого собеседника поверх очков, — Вы беспокоитесь за сына или хотите старику преподать основы правового сознания, показать, какие мы тут дикие? Да только где же вы были раньше с вашей заботой? Почему столько лет вас не волновало, как Паша тут живет, лечится, учится? Вы как-то удобно в свое время об этом забыли, и о нем заботился ваш друг, который жил в Африке! И деньгами помогал, и присылал лекарства из Европы, и достал для отца Оли лучший кардиостимулятор, а для матери — поездку в центр лечения позвоночника в Чехии. А главное, постоянно общался с мальчиком, переписывался, давал советы, учил своему языку и хорошим книгам. И приезжал, хоть раз в год, но обязательно, а теперь Паша места себе не находит, не знает, почему они больше не видятся… Но мы ему все скажем как есть, пусть знает, что Айвар его не бросил.

Мулат долго смотрел на Андрея Петровича и полупрезрительное раздражение в его глазах сменялось изумлением и горечью. Явно желая дать резкий отпор поначалу, он задумался и сказал:

— Даже так? Господи, театр абсурда какой-то… Ну ладно, с Иви мне все до некоторой степени ясно, а вот ваша роль тут какова? С чего вы вдруг так сблизились с Пашей, когда он всего лишь сын подруги вашей дочки? И то они же с Олей потом почти не общались…

— Не буду отрицать, отчасти вы попали в точку и тут не обошлось без доли эгоизма с моей стороны, — произнес Андрей Петрович, — У меня, когда родился мальчик, был не самый легкий момент в жизни и хотелось почувствовать себя нужным. Быть отцом единственной дочери всегда чревато проблемами в будущем, а если вы — корейский отец единственной дочери, то эти проблемы надо смело умножать на два. Неизбежно окажетесь на задворках, когда она выйдет замуж и станет частью другой семьи. И чаще всего не сможете вмешаться и заступиться, если ей трудно, потому что вы свою функцию уже исполнили, и внуки будут в первую очередь внуками сватов, а вы — по остаточному принципу, как и вся ваша дальнейшая жизнь… Я всегда знал, что так будет, но на душе все равно было скверно. А искать у кого-то утешения я не привык, не так воспитан. И когда родился Паша, Оле тоже оказалась нужна поддержка, так вот все и совпало.

— С этого момента я перестаю понимать, — заметил Даниэль, — Насколько я знал со слов Иви, родители Оли ей помогали, так зачем ей понадобилось искать поддержки у вас? Или он что-то недоговаривал?

— Нет, дело в другом. Видите ли, — ответил Андрей Петрович, слегка замявшись, — Вашему другу Оленька действительно так сказала, но на самом деле все обстояло несколько иначе. Айвару, конечно, это уже ни к чему, а вот вы, по-моему, должны знать.

— Ну говорите, раз уж начали, — нервно промолвил Даниэль. И Андрей Петрович рассказал ему и о том, как мать и отец, которого на этот момент уже не было в живых, настаивали на аборте, и о том, как он узнал всю историю Оли, в том числе и о любви к Айвару.

— Я тогда просто в ужасе был, — горько констатировал Андрей Петрович, — Получалось, что я ради своей дочери другую девочку лишил любимого человека. А я Оленьку с малолетства знал, она так же на моих глазах росла, как и Паша. Нет, она сразу сказала, что на меня не в обиде, но я-то себе простить не мог. Вот и стал ей помогать, сначала денег немного подкидывал, позже работу с достойной зарплатой подыскал. Когда уже я сам на неполную неделю перешел, то частенько был на подхвате: то в аптеку съезжу, когда ребенок болеет, то в парикмахерскую его отведу, чтобы ей не отпрашиваться. А потом Паша подрос — такой чудесный мальчишка! Тогда уж я сам к Володе пошел и от души ему сказал: что ты творишь, дурак старый? Когда пожалеешь, поздно будет! Нет, он был хороший мужик, мы давно дружили, но в некоторых вопросах упертый как баран. После этого родители с Олей помирились, но по-настоящему оттаяли только когда она вышла замуж и родила Аню, сестру Паши. Теперь у вас, как говорит молодежь, пазл сложился?

— Вроде того. Выходит, что вы из чувства вины взялись опекать ее?

— Не только, — решительно сказал Андрей Петрович, — Да, я считал, что некоторым образом в ответе за их судьбу, но кроме того, мне искренне хотелось ее поддержать. У меня в юности было нечто похожее, мои родители тоже устроили разнос, когда я выбрал не кореянку. Но Оле-то, слабой девочке, пришлось куда труднее. А к Паше я просто прикипел душой, да и он во мне будто почувствовал нечто близкое. Детей ведь не обманешь. И Оля никогда не учила его считать меня дедом, это началось на интуитивном уровне.

— И Пашу никогда не смущало, что вы с ним, извините… не похожи? — спросил Даниэль.

Андрей Петрович впервые благодушно улыбнулся:

— Дети не задаются подобными вопросами, если только взрослые их не просветят. А мы с ним и Оленькой наоборот всегда относились к этому с юмором.

Тут лицо Даниэля помрачнело.

— Ну что же, рад за вас. Только, Андрей Петрович, подумайте, как в этой ситуации выгляжу я? Легко ли мне было всегда знать, что она любила Иви, даже когда он уехал? Что мне никогда с ним не сравниться, что я всегда буду думать, как далеко у них зашло? А теперь вы меня упрекаете, что я едва ли не спихнул на вас и на него заботу о ребенке, который никогда не был моим, хоть и зачал его я. Но это же было ваше решение! Вы боялись одиночества, а Иви не мог забыть Олю, поэтому и Пашу любил как родного сына. А я-то чем хуже всех, что меня нельзя понять? Разве я хотел чего-то особенного? Просто жить в радость, быть современным, свободным и счастливым человеком. Это что, преступление? Нет, это нормальное, здоровое желание, только меня почему-то за него осуждают. И кстати, если вы давно знали о невиновности Иви, почему не поговорили с ним? Не попросили прощения, не сказали, чтобы он спокойно возвращался сюда, не предостерегли от жизни в Эфиопии, которая его в конце концов искалечила? Что же вы теперь на мне-то отыгрываетесь?

Даниэль опустил голову и в этот момент показался Андрею Петровичу совсем молодым, как четырнадцать лет назад, без всякого приобретенного буржуазного флера.

— У каждого из нас свой груз ответственности, Даниэль, и все мы тут сильно обожглись, — строго сказал он, — Я только советую вам оставить эти мальчишеские обиды в прошлом и не травить сердце ни себе, ни другим. Называйте это как угодно, но вы отказались от Паши, вы бросили Олю беременной, и это ваша ответственность, а не Айвара. Живите для своей семьи и для себя, как вам всегда и хотелось, а ваш друг… Я искренне надеюсь, что он еще жив и что вам удастся чем-то ему помочь.

— Знаете, чего я всю жизнь не могу себе простить? — вдруг спросил Даниэль пронзительно и резко, — Что один раз, один-единственный чертов раз позволил себе подумать: ну чем он лучше меня?.. Подумал один раз, а грызу себя за это до сих пор!

— Господи! — вздохнул Андрей Петрович, — Когда же вы житейской мудрости наберетесь? Вы ведь хорошие парни, только дури бы вам поменьше!

Даниэль удивленно поглядел на него, но не стал уточнять, о ком еще шла речь. Он встал и, постукивая ладонью по столу, произнес:

— Ладно, старик, я понял. Настаивать ни на чем не буду, если только Оле когда-нибудь не потребуется помощь. Она, конечно, тоже гордая, просить не любит, но вы мне можете сообщить. Я всегда готов откликнуться. Но если мне удастся помочь Айвару с женой вернуться сюда, надеюсь, вы не будете вспоминать о своих претензиях. Тем более что если вы хотите участвовать в жизни Паши, то вам придется сталкиваться. Кстати, а где сейчас ваша родня?

— Родня? — растерялся Андрей Петрович, — Дочь в длительной командировке, зять в Питере, жена дома. А почему вы об этом спрашиваете?

— Ну, вы им тоже намекните. Нет, сам он их не побеспокоит, я думаю, что ему давно нет дела до всей вашей семьи. Но я все помню, и больше его в обиду не дам. Если случится еще что-нибудь сомнительное, мне и за океаном дадут знать, будьте уверены.

— Я вас понял, Даниэль, — заверил его Андрей Петрович.

Тут Даниэль всмотрелся в пожилого человека и сказал более мягко:

— Да, теперь и я вас понимаю. Похоже, из всего семейства совестью мучились только вы…