Жди гостей

Глава тринадцатая

– Куда мы так несемся? – причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.

– Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, – отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.

– Опять!.. – мямлит Толстяк.

– Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.

– А зачем ты туда возвращаешься?

– Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом... Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями... Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.

Парикмахер жалобно хнычет:

– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...

– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.

Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.

Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:

– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?

– Возможно, да, в самом деле...

– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!

– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.

– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.

– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.

– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.

Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.

Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».

Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.

– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.

Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.

– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда...

– Почему «потенциальной»? – обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.

– Альфред тебе объяснит... Ваша задача – отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, – одним словом, займете разговорами...

– И что она скажет, эта девка? – спрашивает почтенный Берю.

– Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения... Будьте очень сдержанны. Стиль поведения – серьезность и вежливость, понял?

– Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! – ворчит недовольно Берю. – Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!

Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:

– А ты, Сан-А, не идешь с нами?

– Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.

– Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.

– Психоколическом, – поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.

Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.

– Слушай, человече, – твердо говорю я ему. – Я здесь – мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.

Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).

Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон36), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.

Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, – даже если вы ее никогда не видели, – что у этой девицы в жилах не минеральная водица. Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора37, не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.

Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.

Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.

Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них – спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.

Наконец я обрабатываю третий этаж. Комнаты здесь также необитаемы. Все более и более я восхищаюсь отвагой моей швейцар очки. Чтобы обладать смелостью жить одной в этой огромной затерянной вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие нервы, которые прошли бы проверку на испытательном стенде.

Это ночное расследование, столь же безрезультатное, как и дневное, начинает становиться мне поперек горла. Я осторожно спускаюсь по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит так же тайком покинуть дом. Для этого я должен подождать, пока нянька проводит моих товарищей по делу.

Спрятавшись в закоулке у трюмо, роспись рамы которого представляет собой фантазии на марокканские темы и зеркало которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.

Я слышу, как Толстяк несет околесицу, стараясь придать себе побольше важности и подыскивая витиеватые глагольные формы... Он их нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые... Он объясняет, что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности... И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним словом, он упивается своей игрой. Вначале Эстелла, должно быть, была выбита из колеи, но вот она уже приходит в себя. Этот ночной визит начинает ей не нравиться, и она об этом горячо говорит. Лорель и Харди38 общего предмета любви отступают под ее напором. Девушка шумно их выпроваживает. Я покидаю последний этаж. Хорошо было бы смыться во время ее краткого отсутствия. Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.

И правильно делаю! Вот моя малышка Эстелла запирает ворота на два оборота ключа, ставит задвижку, подходит к крыльцу и на какое-то время неподвижно застывает, как человек, чего-то ожидающий.

Ваш Сан-Антонио стоит теперь на четвереньках за банкеткой Людовика Какого-то. Эстелла приближается к лестнице решительным шагом, но решительным лишь на первый взгляд, потому что она вдруг останавливается, положив руку на перила. На какое-то мгновение я подумал, что она меня обнаружила, так как женщины обладают слухом, снабженным самонаводящимся приспособлением. Но нет. Она прислушивается всего лишь к голосу своей души...

Она направляется к телефону, снимает трубку и набирает номер. Похоже, дело становится интересным. Я был прав, набравшись терпения и выждав...

Проходит какое-то время, прежде чем абонент Эстеллы снимает трубку. Наверное, он пребывал в объятиях Морфея. Наконец слышится щелчок.

– Отель «Карлтон»? – спрашивает нянька. Ей подтверждают этот факт.

– Я хочу поговорить с миссис Лавми!

Ей, должно быть, возражают, что время не самое удобное для телефонных разговоров. И вправду, если в крайнем случае можно кому-нибудь позвонить в час ночи, то звонить в четыре утра – это дурной вкус.

– Это очень важно! – перебивает Эстелла властным тоном. Парень, который женится на ней, поступит правильно, если захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в свадебное путешествие.

– Звонит мисс Эстелла!

Завороженная телефонистка отеля «Карлтон» быстро отыскивает номер законной половины «знаменитейшего в мире актера».

Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут по-американски, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора.

Все, что мне удается уловить, так это слова «полиция», «бэби» и, наконец, «утро». Эстелла вешает трубку.

Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы закончить в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица!

Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия.

Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.

Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на «ты» с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают.

Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы.

Самое трудное – это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба.

Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон.

– Где ты был? – осведомляется Берю.

– Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду.

– Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.

Он тихо спрашивает:

– Есть что-нибудь новое?

– Ни хрена!

– А вот у меня есть.

И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком.

– Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял.

– Что это такое?

– Расческа моей Берты.

Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки.

– Ты в этом уверен?

– Еще как!

– Я тоже, – поспешно добавляет Альфред, – представьте, эта расческа из моего заведения.

– Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет, – уверяю я. Берю начинает плакать.

– Может, ее уже убили и закопали в парке, – задыхается он от слез. – Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?

– Сейчас не время...

Я бросаю последний взгляд на расческу.

– Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало...

– С такой звездочкой! – протестует Альфред. – Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы «Шиньон-Броссар». Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале.

Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.

– Послушайте, мои добрые господа, – проникновенно говорю я. – Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер...

Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.

– Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня, – предлагаю я. – А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.