III

Руди, пьяненький после шести стаканов пива, отправился один искать ночлег, а Френсис, Элен и Махоня пошли назад по Грин-стрит и по Медисон к миссии. Проводим Махоню домой и снимем комнату в гостинице «Паломбо», согреемся, ляжем, вытянем ноги. Потому что у Френсиса и Элен есть деньги: пять долларов семьдесят пять центов. Два остались от тех, что Френсис дал ей прошлой ночью, да три семьдесят пять из кладбищенского заработка — в «Позолоченной клетке» истратили мало, две трети выпивки поставил Оскар.

К полуночи город замер, и луна была белой, как первый снег. По Пёрл-стрит медленно проезжали редкие автомобили, в остальном все было тихо. Френсис поднял ворот пиджака и поглубже засунул руки в карманы. Возле приюта луна осветила Сандру, сидевшую на прежнем месте. Они подошли посмотреть. Френсис сел на корточки и потряс ее.

— Ты уже протрезвела, леди?

Сандра окуталась молчанием. Френсис сдвинул назад ее капюшон и при ярком свете луны увидел на ее носу, щеке и подбородке следы зубов. Он помотал головой, чтобы яснее видеть, — и увидел, что на руке у нее отгрызен один палец и мясо между большим и указательным.

— Собаки до нее добрались.

Он повернул голову: на той стороне улицы, в полуосвещенном углу, сидела и ждала красноглазая дворняга. Он кинулся к ней, схватив по дороге камень, псина побежала в проулок, а Френсис подвернул ногу на высунувшемся из тротуара кирпиче и растянулся во весь рост. Потом встал, тоже раскровененный из-за дворняги, и пососал ссадины.

Когда он переходил улицу обратно, с Бродвея налетели домовые в тряпье и масках и заплясали вокруг Элен. Махоня, склонившийся над Сандрой, выпрямился, а домовые заплясали еще свирепее.

— Две ноги, два уха и большое брюхо, — закричали они Элен. Она попробовала подобрать живот, но домовых это только раззадорило.

— Эй, ребята, — крикнул Френсис. — Отстаньте от нее.

Они продолжали плясать, и домовой с черепом вместо головы ткнул ее в живот палкой. Она хотела стукнуть его по черепу, а в это время другой домовой выхватил у нее сумочку, и они бросились врассыпную.

С криком «Чертенята, паршивцы!» Элен погналась за ними. Френсис с Махоней пустились следом, топая по ночной мостовой и уже потеряв из виду мальчишку с черепом. Домовые разбежались по проулкам, попрятались за углами и стали недосягаемы.

Френсис обернулся к далеко отставшей Элен. Она плакала и задыхалась, согнувшись почти пополам в приступе горя.

— Сучьи дети, — сказал Френсис.

— Ой, деньги, — простонала Элен. — Деньги.

— Он ушиб тебя палкой?

— Кажется, нет.

— Да какие там деньги? Завтра еще достанем.

— Большие.

— Что большие?

— Там, кроме этих, было еще пятнадцать долларов.

— Пятнадцать? Откуда у тебя пятнадцать?

— Твой сын Билли дал. В тот вечер, когда нашел нас в «Испанском» Джорджа. Ты уже валялся, а он дал нам сорок пять долларов — все, что при нем было. Тридцать я тебе отдала, а пятнадцать у себя оставила.

— Я смотрел в сумке. Там не было.

— Я их за подкладку засунула, чтобы ты не пропил. Я хотела выкупить чемодан. И комнату снять на неделю — передохнуть.

— Черт подери, теперь у нас ни гроша. Всё ваши бабьи хитрости.

Тоже никого не догнав, вернулся Махоня.

— Ну и шпана здесь, — сказал он. — Элен, ты как?

— Хорошо, я хорошо.

— Не зашибли?

— Да вроде ничего.

— А Сандра-то, — сказал Махоня. — Умерла.

— Еще хуже, — отозвался Френсис. — Ее обгрызли.

— Надо внести ее, пока не догрызли, — сказал Махоня. — Я вызову полицию.

— А ты думаешь, ее можно внести? — спросил Френсис. — Она ведь и протрезветь не успела.

Махоня ничего не ответил и распахнул дверь миссии. Френсис поднял Сандру из пыли и внес в дом. Он положил ее на старую церковную скамью у стены и накрыл ей лицо колючим одеялом — последний подарок Сандре от мира.

— Будь у меня четки — я бы почитала над ней, — сказала Элен, сев на стул возле скамьи и глядя на труп Сандры. — Они у меня лежали в сумочке. Я носила эти четки двадцать лет.

— Посмотрю с утра на пустырях и в урнах, — сказал Френсис. — Они объявятся.

— Наверно, Сандра мечтала о смерти, — сказала Элен.

— Да ну, — отозвался Френсис.

— На ее месте я бы мечтала. У нее уже была не человеческая жизнь.

Элен посмотрела на часы: двенадцать десять. Махоня звонил в полицию.

— Сегодня святой день обязанностей, — сказала она. — День всех святых.

— Ага, — сказал Френсис.

— Я утром хочу пойти в церковь.

— Ладно, иди в церковь.

— Пойду. Хочу слушать мессу.

— Слушай. Это завтра. А что нам сегодня делать? Куда мне тебя спать девать?

— Можешь остаться здесь, — предложил Махоня. — Кровати все заняты, но можешь спать здесь, на скамьях.

— Нет, — сказала Элен. — Мне что-то не хочется. Можем пойти к Джеку. Он сказал, можно приходить, если захочу.

— Это Джек сказал? — спросил Френсис.

— Это его слова.

— Тогда нечего рассиживаться. Джек — ничего. Клара — стерва бешеная, а Джека я люблю. Всегда любил. Это точно, что он так сказал?

— «Приходи когда захочешь» — я уже в дверях была.

— Хорошо. Тогда мы двинулись, Махоня. Насчет Сандры постараешься?

— Все остальное беру на себя, — сказал Махоня.

— Ты знаешь, как ее фамилия?

— Нет. Никогда не слышал.

— Теперь это не имеет значения.

— И раньше не имело, — сказал Махоня.


Френсис и Элен шли по Пёрл-стрит к Стейт, которая вот уже двести лет была самым центром городской жизни. Один трамвай полз вверх по крутому склону Стейт-стрит, другой скатился им навстречу, свернул на Пёрл. Из ресторана «Уолдорф» вышел мужчина, поднял воротник пальто, запахнул лацканы, поежился и пошел дальше. Пальцы у Френсиса коченели, иней расцветал на крышах автомобилей, прохожие выдыхали зыбкие султаны пара. Из люка посреди мостовой вдруг хлынул пар и растаял в воздухе. Источник его представился Френсису подземным жителем: огромная человечья голова с заведенными в уши трубами, пар бьет из гнойной раны в черепе.

Альдо Кампьоне, шедший по другой стороне Норт-Пёрл, сделал рукой тот же двусмысленный жест, что и давеча в баре. Пока Френсис раздумывал над его смыслом, из тени на свет фонарей вышел тот, кто сидел тогда рядом с Альдо, и жест Альдо стал понятен: Альдо хотел представить Френсиса Дику Дулану, бродяге, который пытался отхватить ступню Френсису мясным секачом.

— Я ходил сегодня к мальчику на могилу, — сказал Френсис.

— К какому мальчику?

— К Джеральду.

— Ты ходил? — сказала она. — Это в первый раз, что ли? Вроде в первый.

— Да.

— Ты думал о нем в последние дни. На прошлой неделе его помянул.

— Я все время о нем думаю.

— Что это на тебя нашло?

Френсис увидел улицу, лежавшую перед ним: Пёрл-стрит, центральный сосуд города — когда-то его города, теперь — чужого. Коммерческая топография ее неприятно удивила Френсиса: столько нового, столько магазинов позакрывалось, о которых он и не слышал. Кое-что осталось прежнего: Уитни, Майер, старая Первая церковь над Клинтон-сквер, библиотека Прейна. Он шел; булыжник под ногами превратился в гранитные плиты, дома — в магазины, жизнь обветшала, умерла, возродилась, и видения того, что было, и того, что могло бы быть, пересеклись в зрачке, не способном припомнить одно и истолковать другое.

Что бы ты отдал, Френсис, чтоб никогда отсюда не уезжать?

— Я говорю, что на тебя нашло?

— Ничего на меня не нашло. Просто думаю о всякой всячине. Вот эта улица. Когда-то она была моя.

— Не надо было продавать ее, если мог обойтись.

— Деньги. Я не о деньгах толкую.

— А я и не думала, что о деньгах. Это я для смеху.

— Смеху мало. Говорю, я был на могиле Джеральда. Я с ним разговаривал.

— Разговаривал? Как разговаривал?

— Стоял и с травой трепался. Умом, наверно, тронулся, как Руди. Он штаны на ходу теряет.

— Ты не тронулся, Френсис. Это потому, что ты здесь. Не надо нам здесь оставаться. Надо уехать куда-нибудь.

— Правильно. Вот куда нам надо. Куда-нибудь.

— Больше не пей сегодня.

— Слушай. Не лезь ты мне в печенку.

— Пожалуйста, не пей. Не надо тебе пить.

— Такого трезвого, как я, ты за неделю не встретишь. Вот какой я трезвый. На той стороне улицы было. Вот что было: Билли мне кое-что сказал про Энни. Я тебе не говорил. Билли мне сказал про Энни: она никому не рассказала, что я его уронил.

— Кому не рассказала — полиции?

— Никому. Ни одной живой душе. Ни Билли, ни Пегги, ни брату, ни сестрам. Ты слыхала что-нибудь подобное? Чтобы женщина пережила такое и не сказала ни одной душе.

— Тебе есть что рассказать об этих людях.

— Да ничего особенного.

— Может, пора повидаться с ними.

— Нет, толку от этого не будет.

— На душе станет легче.

— А чего там тяжелого?

— Ну уж — что есть.

— Ты о моей душе не беспокойся. Чего это ты не осталась в миссии, когда приглашают?

— Не нужна мне их благотворительность.

— А суп их ела.

— Не ела. Только кофе выпила. А потом, я Честера не люблю. Он не любит католиков.

— А католики не любят методистов. Выходит — квиты. Что-то я католических приютов тут не видел. И католического супу давно не ел.

— Не останусь, и все тут.

— Ну и замерзай на здоровье. Цветок твой уже замерз.

— Замерз, и ладно.

— Ну, ты хоть песню спела.

— Спела. Я пела, а Сандра умирала.

— Она бы и так умерла. Срок ей пришел.

— Нет, я другого мнения. Это фатализм. Я думаю, мы умираем, когда больше не можем терпеть. Я думаю, мы терпим, сколько можем, и, когда можем, умираем — вот и Сандра решила, что можно умереть.

— С этим я не спорю. Умираем, когда можем. Лучше не скажешь.

— Я рада, что хоть в этом мы согласны.

— Мы нормально ладим. Вообще ты ничего.

— Ты тоже не поганый.

— Мы оба не поганые, — сказал Френсис, — только у нас ни гроша и ночевать негде. Мы бездомные. Пошли скорей к Джеку, пока он свет у нас перед носом не выключил.

Элен взяла Френсиса под руку. По другой стороне вровень с ними шагали молча Альдо Кампьоне и Дик Дулан, под конец жизни прозванный Бузилой.


Элен отпустила руку Френсиса, стянула на шее воротник, потом обняла себя и спрятала руки под мышками.

— Я продрогла до костей, — сказала она.

— Да, холодновато.

— Нет, я по-настоящему продрогла, насквозь.

Френсис обнял ее одной рукой, и они вместе поднялись по ступенькам к двери Джека. Дом стоял на Тен-Брук-стрит, короткой улице в районе Арбор-хилла, названной в честь героя Революции и известной тем, что в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого века здесь поселились новоиспеченные богачи-лесопромышленники, числом до дюжины, и жили стенка в стенку, состязаясь в роскоши. Дома они себе отгрохали каменные, а теперь эти дома были заняты под квартиры, как у Джека, и под меблированные комнаты.

Подъезд у Джека не запирался. По широкой ореховой лестнице, еще сохранившей следы элегантности, несмотря на вытертый ковер, Элен и Френсис поднялись к двери в квартиру и постучались. Джек приоткрыл дверь и выглянул наружу с выражением воинственного ракообразного. Одной рукой он придерживал дверь, а другой держался за косяк.

— Зашли навестить тебя, Джек, — сказал Френсис. — Не найдется выпить бродяге?

Джек приоткрыл дверь чуть шире, заглянул Френсису за спину, увидел Элен и, отпустив дверь, сделал шаг назад. Их встретил голосок Кэт Смит из проигрывателя, подключенного к приемнику. На кого-то, ждавшего Кэт, светила луна в Каролине. Перед проигрывателем на ночном горшке сидела Клара; горшок был обложен пурпурными подушками, и от этого казалось, что она сидит верхом на огромном животном. Ноги ее были прикрыты красным одеялом, но оно съехало на сторону, обнажив голое бедро до самой ягодицы. Рядом с проигрывателем на столике стояла бутылка с белой жидкостью, а на другом столике, поменьше, — четверть мускателя, которую можно было наклонить, не поднимаясь с места. Элен подошла к Кларе и остановилась над ней.

— Ну и холодный же ноябрь выдался. Снег того и гляди пойдет. Ты пощупай мои руки.

— Между прочим, это мой дом, — хрипло сказала Клара, — и руки твои щупать не собираюсь. И голову тоже. И снега никакого не вижу.

— Выпей, — сказал Джек Френсису.

— Ага, — сказал Френсис. — Часов шесть назад я съел тарелку супа, но она уже пролетела насквозь. Не мешало бы скоро поесть.

— Ешь ты или нет, меня не касается, — сказал Джек.

Джек ушел на кухню, а Френсис спросил у Клары:

— Тебе полегче?

— Нет.

— Ее несет, — сказала Элен.

— Я сама скажу людям, что со мной, — сказала Клара.

— Она потеряла мужа на прошлой неделе, — сказал Джек, вернувшись из кухни с двумя стаканчиками. Он наклонил бутыль и налил оба до половины.

— Как ты узнала? — спросила Элен.

— Прочла сегодня в газете, — сказала Клара.

— Утром я сводил ее на похороны, — сказал Джек — Взяли такси и поехали в похоронный зал. Ее даже не позвали.

— Выглядел совсем так же, как на нашей свадьбе.

— Брось! — сказал Френсис.

— Только волосы — как снег, и всё.

— Ее дети там были, — сказал Джек.

— Чванятся, — сказала Клара.

— Иногда думаю: что, если я удеру или протяну ноги? — сказал Френсис. — Элен, наверно, с ума сойдет.

— Если протянешь ноги, она тебя похоронит раньше, чем завоняешь, — сказал Джек — Вот и всё.

— Душевный ты человек, — сказал Френсис.

— Надо погребать своих мертвецов, — сказал Джек.

— Это католической церкви правило, — сказала Элен.

— Не о католической церкви речь, — сказал Френсис.

— Короче говоря, теперь она холостая, — сказал Джек. — Я узнаю, какие у ней планы.

— У меня план жить нормально, — сказала Клара.

— Нормально — это хорошо, — сказал Френсис. — Только вот что такое нормально, черт возьми? Холод сегодня нормальный. Адский прямо холод. Пальцы. Все тер себя — проверял, жив ли. Знаешь, хочу задать тебе один вопрос.

— Нет, — сказала Клара.

— Ты сказала «нет». Это как понять?

— Что он хотел спросить? — сказал Джек — Ты узнай, что он хотел спросить.

Клара молчала.

— Как вообще дела? — спросил Френсис.


Со столика, где доскрипывала последней бороздкой пластинка Кэт Смит, Клара взяла бутылку с белой жид костью и отпила. Сделав глоток, она тряхнула головой, и сальные нечесаные пряди взметнулись хлыстами. Глаза ее сидели низко в орбитах — пара убывающих лун. Она заткнула бутылку и запила неприятную жидкость мускателем. Затянулась сигаретой, закашлялась и злобно сплюнула в скомканный платок.

— Дела у Клары не очень, — сказал Джек, выключив проигрыватель.

— Ползаю пока, — сказала Клара.

— Для больной ты неплохо выглядишь, — заметил Френсис. — По мне, так не хуже обычного.

Клара улыбнулась Френсису, не отнимая стакана от рта.

— Меня никто не спрашивает, как дела, — сказала Элен, — но я скажу. У меня дела чудесно. Просто чудесно.

— Пьяная как не знаю что, — сказал Френсис.

— Да, нагрузилась до жабер, — со смешком подтвердила Элен. — На ногах не стою.

— Ты ни в одном глазу, — сказал Джек. — Пьяный у вас — Френсис. Тебе уж не завязать, а, Френни?

— Если Элен останется со мной, ничего путного из нее не выйдет.

— Я всегда считал, что ты умный, — сказал Джек, отпив из своего стакана половину, — но это не так, это не так.

— Ты мог ошибаться, — сказала Элен.

— А ты не встревай, — сказал Френсис, показав на нее большим пальцем и глядя на Джека. — От этих забот в сумасшедший дом загреметь недолго: где она будет жить да где ей притулиться.

— Думаю, ты был бы завидным мужчиной, — сказал Джек, — если бы отстал от вина. В любое время имел бы в кармане двадцать долларов, в неделю бы пятьдесят зарабатывал, а то и семьдесят пять, красивую квартиру имел бы со всем хозяйством и какой хочешь выпивкой — если бы бросил пить.

— Я сегодня работал на кладбище.

— Работа постоянная? — спросил Джек.

— Только на сегодня. Завтра надо повидать одного человека — таскальщика себе ищет. Кое-какая силенка пока есть.

— Будешь работать, всегда будешь с полсотней.

— Была бы полсотня, на нее бы истратил, — сказал Френсис. — Или туфли бы купил. Мои сносились, а Гарри, комиссионщик, дал мне за четверть доллара. Увидел, что я почти босой, и говорит: «Френсис, разве можно так ходить?» — и дал мне эти. Но размер не мой, и в одном шнурка нет. Бечевкой вот завязал. Шнурок-то у меня в кармане, да все не вставлю.

— Это что же, шнурок в кармане, а в туфлю не вставил? — спросила Клара.

— Он у меня в кармане, — сказал Френсис.

— Так вставь его в туфлю.

— Кажись, в этом был. Элен, ты знаешь, где он?

— Меня не спрашивай.

— Сам поищи, — сказала Клара.

— Она хочет, чтобы я вставил шнурок в туфлю, — сказал Френсис.

— Да, — сказала Клара.

Френсис перестал рыться в кармане и уронил руки.

— Я отрекаюсь, — сказал он.

— Ты — чего? — спросила Клара.

— Я отрекаюсь, а я это не люблю делать.

Френсис поставил свой стакан, ушел в ванную, сел на крышку унитаза и стал думать, почему он соврал насчет шнурка. Зловоние, исходившее от его паха, ударило ему в нос; он встал и спустил брюки. Вышел из них, потом стянул трусы и бросил в раковину. Поднял крышку унитаза, сел на сиденье и мылом Джека, пригоршнями черпая воду из раковины, вымыл причинное место и ягодицы — все заросшие корой отверстия, тайные складки и морщины. Ополоснулся, еще раз намылился и снова ополоснулся. Вытерся одним из полотенец Джека, вынул трусы из раковины и подтер ими залитый пол. После этого он набрал в раковину горячей воды и опустил в нее трусы. Стал намыливать — и у него в руках они распались на две части. Тогда он выпустил из раковины воду, выжал трусы, сунул в карман пиджака и, приоткрыв дверь, крикнул: «Джек!» Когда Джек вошел, Френсис прикрыл свою наготу полотенцем.

— Джек, друг мой, у тебя не найдется старой пары трусов? Любых, старых. Мои разорвались к чертям.

— Пойду погляжу.

— А бритвой твоей можно попользоваться?

— На здоровье.

Джек принес трусы, и Френсис оделся. Когда он начал намыливать бороду, в ванную вошли Альдо Кампьоне и Бузила Дик Дулан. Франтоватый Дик в синей диагоналевой тройке и жемчужно-серой кепке сел на крышку унитаза. Альдо устроился на бортике ванны; гардения его совсем не пострадала от ночной стужи. Бритва не брала трехдневную щетину Френсиса; он смыл мыло, намочил лицо горячей водой и снова намылил. Пока Френсис втирал мыло в бороду, Бузила Дик разглядывал его лицо, но ни одной черты не мог припомнить. Ничего удивительного: в последний раз Дик видел его ночью в Чикаго, под мостом, неподалеку от сортировочной станции, где пятеро их делили богатство страны в 30-м, голодном, году. Один из них показал на опору моста, где прежний обитатель этого пространства написал стишок:

Барашек, ты бедняга,

Проснешься — холод, лужи,

Продрог ты весь от стужи,

А скоро будет хуже.

Барашек, не тужи,

Почешем ходом пешим

С тобой мы в дальний путь

И пиво будем дуть,

Пошлем заботы к лешим.

Бузила Дик помнил этот стишок не хуже, чем смех сестры Мэри, располосованной насмерть, когда она, катаясь на санках, въехала под конные сани; и так же ясно помнил жалобно нахмуренный лоб брата Теда, умиравшего от врожденного порока сердца. До тех пор их было трое, и жили они с дядей, потому что родители умерли по очереди и оставили их одних. И остался из них Дик, совсем один, — и вырос злым, работал в доках, потом нашел занятие полегче, в районе, где ночью бурлила жизнь, — разбивал лица скандальным пьяницам, хмельным карманникам и толстым охотникам до клубнички. Но и это продлилось недолго. У Бузилы Дика долго ничто не длилось, и он пошел бродяжить и очутился под мостом с Френсисом Феланом и еще тремя людьми, ныне уже безликими. Запомнил он у Френсиса только руку, которая скребла сейчас бритвой намыленное лицо.

А Френсис запомнил, что в ту знаменитую ночь он рассказывал о бейсболе. В неспешном темпе, поскольку деваться им все равно было некуда, он стал воспроизводить незабываемые картины детства, дабы слушателям стало понятно, как зародилось в нем стремление сделаться третьим бейсменом. Мальчиком, рассказывал Френсис, он играл среди взрослых, в непосредственной близости наблюдал их подвиги, их фирменные приемы, их умение перехватить низовой мяч, поймать верховой, овладеть катящимся по земле с такой же легкостью, с какой дышишь. Они играли на Ван-Вурт-стрит, на площадке для поло (козьем пастбище Малвани), и было их восемнадцать — героев, приходивших сюда вечерами, по два-три раза в неделю, тренироваться после работы — мужчин под тридцать или за тридцать, воссоздававших игру, которая захватила их в ранней юности. Был там Энди Хефферн, худой, угрюмый туберкулезник, умерший на курорте Саранак, — хороший питчер и никакой бегун; он играл в перчатке с длинными пальцами и почти без подкладки: только тонкая кожица стояла между скоростью мяча и его закаленной ладонью. Был Уинди Эванс, филдер, игравший в кепке, в шиповках и в суспензории; он ловил мячи за спиной, дальний мяч обгонял на милю — хлоп, и нерасторопный мяч уже у него в перчатке, и Уинди скачет, сияя, и говорит миру: нас таких мало осталось! И Ред Кули, шортстоп, покоривший детское воображение Френсиса, — он болтал без умолку и бросался за каждым приземлявшимся мячом так, словно это был ключ от рая, и, если бы не домоседская скромность, сделавшая его узником Арбор-хилла до конца его недолгих дней, имел бы все основания прославиться как величайший игрок своего времени.

Эти мемуары Френсиса вызвали у Бузилы зависть, превосходящую разумение. Почему один человек должен быть так одарен — не только приятной биографией, но и красноречием, способным заворожить квартет бродяг у костра под мостом? Почему не изольется словами то, что лежит и преет на сердце у Дика Дулана, то, что ему позарез нужно выразить, хотя, что нужно, он и сам никогда не поймет.

Так вот, этот большой вопрос остался без ответа, и волшебных слов не нашлось. Ибо в фокусе злобного внимания Бузилы оказались туфли говорливого Френсиса — самый желанный и, не считая горящих палок и планок в костре, самый заметный под чикагским мостом предмет. И Бузила Дик залез к себе под рубашку, где носил с колорадских времен нож, и вытянул его из ножен, сделанных из картона, клеенки и бечевки, и сказал Френсису: я отрежу, к матери, твою ногу; объявил это, одновременно сделав выпад, и все-таки преждевременно объявил, ибо реакция у Френсиса в те дни была, наверное, получше, чем теперь, в ванной у Джека. Реакция была пружинистая, жилистая и взрывная, и прежде чем Дик, принявший днем слишком много сивухи, купленной из соображений цены, а отнюдь не пользы для здоровья, успел чем-либо загладить свою запальчивость, Френсис отразил секач, направленный уже не на ногу, а на голову, потеряв в процессе две трети указательного пальца правой руки и приблизительно три миллиметра оконечности носа. В страшном крене, теряя кровь, он выбил нож у Бузилы и, схватив его за штанину и под мышку, с размаху, о Агнца гнев, ударил об устой моста, где было написано стихотворение, — ударил, как тараном, и расколол Бузиле голову от левой теменной области до чешуйчатой части затылочной кости, и бросил окровавленное, бесчувственное, протекшее и мгновенно ставшее мертвым тело.

Из этой неподконтрольной ситуации Френсису запомнился позыв к бегству, желание самое частое — после желания ни к чему не стремиться. В спешном порядке поискав потерянные фаланги и заключив, что они окончательно ушли в пыль и бурьян и никакой и ничьей руке их оттуда не извлечь, задержавшись еще чуть-чуть для рекогносцировки — не с целью возмещения утраченной части носа, а скорее для того, чтобы запомнить, как выглядела эта доселе неотъемлемая часть, Френсис пустился бежать и тем возобновил состояние столь же приятное для его существа, сколь и естественное, — бега по периметру бейсбольной бубны после удара битой, бегства от обвинений, от женской и мужской клеветы, от семьи, от уз, от обнищания духом через ритуалы исправления и, наконец, бегства как такового, как чистого выражения душевной склонности.

Он нашел дорогу до товарного двора, нашел там товарный вагон с открытой дверью и так оставил без завершения очередной эпизод, череда которых и составляла истинную и полную историю его жизни. В больницу он явился, когда поезд прибыл в Саут-Бенд, Индиана, и молодой врач спросил его: где палец? А Френсис сказал: в бурьяне. А кончик носа? Если бы ты принес мне кончик, мы бы, возможно, сумели его пришить, и ты бы даже не вспомнил, что терял его.

К тому времени все уже перестало кровоточить, и Френсис снова был избавлен от тех неумолимых сил, что так часто стремились оборвать нить его жизни.

Он остановил кровотечение из своей раны.

Он остановился, твердый в своей нерешительности, перед лицом капризной и враждебной судьбы.

Он остановил, о дивный человек, самое смерть.


Френсис вытер лицо полотенцем, застегнул рубашку, надел пиджак и брюки. Он кивнул Бузиле, принося извинения за то, что лишил его жизни, и одновременно желая показать, что сделал это не нарочно и надеется на понимание со стороны Бузилы Дика. Бузила улыбнулся и приподнял кепку, открыв сияние, увенчивавшее его голову. Френсис увидел черепную трещину, которая вилась и поблескивала среди волос, как речка, и Френсис понял, что Бузила Дик в раю или в такой близости от рая, что уже приобрел качества ангела Господня. Дик снова надел кепку, и даже кепка испустила сияние, подобно солнцу, когда оно пробивается сквозь легкую серую тучку. Да, сказал Френсис, виноват, я сильно разбил тебе голову, но, надеюсь, ты помнишь, что у меня были на то причины. И протянул усеченный палец. Ты знаешь, что без пальца нельзя стать священником. Нельзя служить мессу с такой рукой. И бейсбольный мяч не кинешь. Он потер шишку на носу култышкой пальца. Шишка тут, да черт с ней. Доктор сильно ее забинтовал, но зачесалось, и я содрал. Потом воспалилось, я снова к доктору — а он говорит: нельзя было срывать бинты, теперь я должен ее выскоблить, и шишка у тебя будет еще больше. И так и так была бы шишка. Ну и черт с ней — такая шишечка ведь не очень меня портит? Я не жалуюсь. Я больше пяти лет обиды не держу.

— Френсис, ты как там? — крикнула Элен. — Ты с кем разговариваешь?

Френсис помахал Бузиле Дику, сочтя, что кое-какие долги насилия погашены; но это не заставило его забыть о разгуле мученичества, творящегося вокруг: о мучениках гнева, алкоголя, неудач, утрат, неблагоприятной погоды. Альдо Кампьоне жестом дал понять Френсису, что, несмотря на отсутствие в таком деле закономерности, молитвы иной раз доходят до адресата; однако откровение это мало утешило Френсиса, ибо с тех пор, как закончилось детство, он ни разу не знал, о чем бы ему помолиться.

— Эй, бродяга, — сказал он, выйдя из ванной, — не поднесешь бродяге выпить?

— Он не бродяга, — сказала Клара.

— Да разве я не знаю, черт возьми? Он настоящий человек. Рабочий человек.

— Что это ты побрился? — спросила Элен.

— Чесалось. Четыре дня — и волос обратно в кожу врастает.

— Тебе это, правда, к лицу, — сказала Клара.

— Это точно, — подтвердил Джек.

— Я знала, что Френсис интересный мужчина, — сказала Клара, — но бритым вижу его первый раз.

— Я думал: сколько бродяг на моей памяти умерли в бурьяне. Просыпаешься, весь засыпан снегом, а он уже замерз к хренам, окоченел. Некоторые все-таки встают и уходят своими ногами. Со мной самим так бывало. А другие так и остаются навсегда. Ты, когда скитался, не встречал такого Бузилу — Дика Дулана?

— Не встречал, — сказал Джек.

— А еще был один, Поконо Пит — умер в Денвере, как кирпич затвердел. И Собачник Фелтон — этот доплыл в Детройте: напустил в штаны и примерз к тротуару. А еще один чудила, — его так и звали Шестая Палата, без фамилии, — когда его нашли, у него из носу росла красная сосулька. Сколько же их — и никогда у них ничего не было, и не знали они ничего, глупые, воришки, сумасшедшие. Рыжий Фил Тукер, недоросток, замерз весь скрюченный, коленками к носу. Так вместо того чтобы разогнуть, его похоронили в половинке гроба. Господи помилуй, сколько дураков. И наверняка ведь все так помирают, и наверняка все попадают на небо, если только оно есть.

— А я так думаю: умер, в землю закопали, и всё тут, — сказал Джек. — А небо там всякое — это для меня одна бессмысленность.

— Ты все равно туда не попадешь, — сказала Элен. — Тебе забронировано в другом месте.

— Тогда я с ним, — сказала Клара. — Кому это небо надо, если там одни монашки. Скучища, господи.

Френсис с Кларой познакомился меньше трех недель назад, но кривую ее жизни видел ясно: гулящая девчонка, но даром не любит, переходит в профессионалки; надоело, выходит замуж, рожает детей, потом и это побоку и снова в проститутки; заболевает, больна не на шутку, стареет, страшнеет, вцепляется в Джека, превращается в мегеру. Но зубы почти все на месте, неплохие, и волосы: свести ее в парикмахерскую, завить, и будет ничего еще; одеть понарядней да в туфли с каблуками, в шелковые чулки; э, слушай, и грудь еще при ней, и нога — вон, кожа чистая.

Клара увидела, что Френсис изучает ее, и подмигнула.

— Я знала одного, очень был на тебя похож Заводилась от него прямо.

— Да уж наверное заводилась, — сказала Элен.

— Ему нравилось, чем я его угощала.

— У Клары перебоев с мужчинами не было, — сказал Джек. — Мне повезло. Но она сильно болеет. Вот почему вам нельзя остаться. Она ест много тостов.

— О, я могу поджарить тосты, — сказала Элен и поднялась со стула. — Хотите, сделаю?

— Захочу есть — сама себе сделаю, — ответила Клара. — А потом, я спать собираюсь. Вы дверь заприте, когда будете уходить.

Джек схватил Френсиса за локоть и потащил на кухню, но не раньше, чем Френсис перенастроил зрение на Клару верхом на навозной машине, беззвучно славшую смрады из разрушенного кишечника и его стоков.


Когда Джек и Френсис вернулись с кухни, Френсис курил сигарету Джека. Потянувшись за вином, он уронил ее, и Элен застонала.

— Все падает на пол, — сказал Френсис. — Я не упрекну тебя, если выставишь этих бродяг, которые не умеют вести себя уважительно.

— Час для меня поздноватый, — сказал Джек. — Раньше два-три часа поспать мне хватало, теперь — нет.

— Сколько я у тебя не ночевал? — спросил Френсис. — Недели две уж, а?

— Да брось ты, Френсис, — сказала Клара. — Четырех дней не прошло. А Элен вчера ночевала. А в воскресенье ты.

— В воскресенье мы ушли, — сказала Элен.

— Я тут две ночи пробыл, да? — сказал Френсис.

— Шесть, — уточнил Джек. — Считай, неделю.

— Я с тобой не соглашусь, — сказала Элен.

— Неделю с лишним, — сказал Джек.

— А я знаю, что нет, — сказала Элен.

— С понедельника до воскресенья.

— Да нет же.

— Все перепуталось немного, — сказал Френсис.

— У него много чего перепуталось, — сказала Элен. — Надеюсь, еду у себя там в кафе ты не так путаешь.

— Нет, — сказал Джек.

— Ты оскорбительно разговариваешь, ясно? — сказал Френсис.

— Неделю, — сказал Джек.

— Ты врешь, — сказала Элен.

— Я знаю, что говорю, и вруном не обзывай.

— У тебя совсем мозгов нет? — спросил Френсис. — А считается еще, в колледже училась — я, мол, то да се.

— Я училась в колледже.

— Знаешь, Френни, — сказал Джек, — я думал тебя здесь оставить, пока работу не найдешь и денег не подкопишь. Ты мне ничего платить не должен.

— Ударьте по рукам, — сказала Элен.

— А теперь я засомневался, — сказал Джек.

— Потому что я бродяга, — сказал Френсис.

— Я бы так не сказал. — Джек подлил Френсису вина.

— Я знала, что это одни разговоры, — сказала Элен.

— Я тебе так скажу, Джек. Я всегда хорошо относился к Кларе.

— Ты напился, Френсис, — завопила Элен и снова вскочила со стула. — Ну и ходи пьяным всю жизнь. Я ухожу от тебя, Френсис. Ты ненормальный. Только и думаешь, где бы нажраться. Ты сумасшедший.

— А что я такого сказал? Сказал, что Клара мне нравится.

— И ничего в этом плохого, — сказал Джек.

— Я ничего против не имею, — сказала Элен.

— Что мне делать с этой женщиной, не знаю, — сказал Френсис.

— Будешь или нет здесь ночевать — это хоть ты знаешь? — спросила Элен.

— Нет, не будет, — сказал Джек — Будешь уходить — забери его.

— Мы уходим, — сказала Элен.

— Клара болеет, понимаешь? — сказал Джек.

Френсис отпил вино, поставил на стол и принял позу чечеточника.

— Клара, как тебе нравятся мои обновки? Ты не сказала мне, какой я нарядный.

— Ты прямо артист, — сказала Клара.

— Не трать зря время, Френсис, — сказала Элен.

— Ты ведешь себя враждебно, поняла? Хочешь ночевать со мной сегодня в бурьяне?

— Я никогда не ночевала в бурьяне.

— Никогда? — сказала Клара.

— Да, никогда.

— Ну да, — сказал Френсис. — Она спала со мной в вагонах и в поле.

— Никогда. Выдумываешь все.

— Мы с ней и долиной ходили.

— Ты, может, и ходил. А я в такую даль вообще не заходила — и не собираюсь в такую даль заходить.

— Не такая уж и даль. Позавчера она спала в машине у Финни.

— Это в последний раз. Если до этого дойдет, я лучше к родным наведаюсь.

— Ты в самом деле наведайся к ним, милочка, — сказала Клара.

— Мои родные — почтенные люди. Мой брат — очень зажиточный адвокат, но я не люблю просить у него.

— Иногда приходится, — сказал Джек. — Поселилась бы с ним.

— Тогда — попрощаться с Френсисом. Нет, у меня есть Френсис. Мы бы завтра поженились, если бы он получил развод. Верно, Френ?

— Да, золотко.

— Иногда мы ссоримся — но только когда он пьет. Он тогда голову теряет.

— Надо тебе завязывать, — сказал Джек. — Всегда будешь с двадцаткой в кармане. Такие люди, как ты, нужны. У тебя будет все, чего пожелаешь. Новенький проигрыватель вроде этого. Это радость.

— Имел я все это говно, — сказал Френсис.

— Поздно уже, — сказала Клара.

— Да, ребята, — сказал Джек — Пора придавить.

— Сделай мне сандвич, а? — сказал Френсис. — С собой.

— Нет, — сказала Клара.

Элен встала и пошла на нее с криком:

— Ты забыла, как сама голодала?

— Сядь, заткнись, — сказал Френсис.

— Не заткнусь. Я помню, как она пришла ко мне, давно еще, и есть просила. Я ее давно знаю. Что знаю, я не забываю.

— Я никогда не просила, — сказала Клара.

— Он только сандвич попросил, — сказала Элен.

— Я дам ему сандвич, — сказал Джек.

— Джек больше не хочет, чтобы ты приходила, — сказал Френсис.

— Я и сама больше не приду.

— Он попросил сандвич. Я ему дам сандвич.

— Я знаю, что дашь.

— Правильно, черт возьми. Дам.

— Правильно, черт возьми, — сказал Френсис. — Я знал, что дашь.

— Вы мне мешаете, — сказала Клара.

— С острым сыром. Любишь острый сыр?

— Больше всех, — сказал Френсис.

Джек ушел на кухню и принес завернутый в вощеную бумагу сандвич. В комнате молчали. Френсис сунул сандвич в карман. Элен уже стояла в дверях.

— Спокойной ночи, друг, — сказал Френсис Джеку.

— Счастливо тебе, — сказал Джек.

— Ну, увидимся, — сказал Френсис Кларе.

— Пока, — сказала Клара.


На улице Френсис ощутил потребность бежать. Они двигались по Тен-Брук-стрит в сторону Клинтон-авеню, то есть под уклон, и он ощущал, как сила тяготения вынуждает его перейти на рысь и предоставить Элен самой позаботиться о своих нуждах. Холод завернул еще круче, небо окончательно прояснилось, луна в стерильном одиночестве стояла еще выше. Норт-Пёрл-стрит была пустынна: ни людей, ни машин в эту пору — час сорок пять по большим часам на Первой церкви. Три квартала они прошли молча и теперь направлялись туда, откуда начали путь, к южному краю, к миссии, к табору бродяг.

— Ну и где ты теперь спать завалишься? — спросил Френсис.

— Не знаю, но у них бы не осталась, ни на шелковых простынях, ни на норковых подушках. Я помню, как она шлюхой была и вечно без денег. А теперь вишь как занеслась. Не могла я ей не высказать.

— Ну и чего ты добилась?

— Джек правда сказал, что больше не пустят меня?

— Да. А меня оставляли. Клара думает, что ты искушаешь Джека. Я думал, полюбезничаю с ней, так она из-за тебя не станет беспокоиться, а ты разошлась как не знаю кто. На! Откуси сандвича.

— Я им подавлюсь.

— Ничего, не подавишься. Еще рада будешь.

— Я не лицемерка.

— И я не лицемер.

— Нет, да?

— Знаешь, что с тобой будет? — Он схватил ее за ворот и за горло и заорал в лицо: — Я тебя по мостовой раскачу! Только попробуй со мной говниться. Будь же ты женщиной, черт побери! Потому тебя никто и не пускает. Я хоть сейчас туда пойду и лягу. Джек сказал: оставайся.

— Не сказал.

— Нет, сказал. А тебя не хотят. Я сандвич попросил. Дали?

— Ты изумительный и колоссальный.

— Слушай… — Он по-прежнему держал ее за ворот. — Еще прищурься на меня, и я тебя об этот автомобиль расшибу. Девять лет торчишь у меня занозой в жопе. Тебя не хотят, потому что ты заноза в жопе.

Наверху Пёрл-стрит возникли фары, они приближались, и Френсис отпустил Элен. Она не пошевелилась и смотрела на него в упор.

— А, у тебя глаза завелись, я вижу! — Он кричал. — Я их тебе раскрашу. Дура чертова! Знаешь, что сделаю? Сдеру с тебя пальто и в тряпках пущу гулять.

Она не шевельнулась и не моргнула.

— Съем сейчас сандвич. Весь сыр сожру.

— А я не хочу.

— А я хочу. Завтра буду голодный. И не подавлюсь им. Я за все благодарен.

— Ты прямо святой.

— Слушай. Приди в норму, или я тебя убью.

— Не буду есть. Крысиная жратва.

— Я убью тебя! — завопил Френсис. — Ты слышишь, черт бы тебя взял? Не доводи до греха. Будь же ты женщиной, черт бы тебя взял, отправляйся куда-нибудь дрыхнуть.

Они шли, не совсем рядом, к Медисон-авеню, снова на юг по Саут-Пёрл — возвращались той же дорогой. Френсис задел руку Элен, и она отодвинулась подальше.

— Останешься у Махони в приюте?

— Нет.

— Со мной заночуешь?

— Брату позвоню.

— Правильно. Позвони. Позвони два раза.

— Он меня где-нибудь встретит.

— А где монету возьмешь для телефона?

— Это мое дело. Ей-богу, Френсис, ты был нормальный, пока не принялся за вино. Вино, вино, вино.

— Я найду картонку. Пошли в старый дом.

— Там все время полицейские с облавами. Я в тюрьму не хочу. Не понимаю, почему ты не остался у Джека с Кларой, раз тебя так зазывали.

— С тобой по-хорошему нельзя.

Они шли по Медисон на восток, миновали миссию. Элен не взглянула в ту сторону. На углу Грин-стрит они остановились.

— Я пойду вниз, — сказала она.

— Кому ты рассказываешь? Некуда тебе идти. Получишь там по черепу.

— Это не самое плохое, что со мной бывало.

— Надо найти место. Собаку и ту так не выгоняют.

— Значит, такие уж они люди.

— Ночуй со мной.

— Нет, Френсис. Ты сумасшедший.

Он схватил ее за волосы на затылке, потом взял за голову обеими руками.

— Ты меня ударишь, — сказала она.

— Не ударю, детка. Я тебя люблю малость. Сильно замерзла?

— Кажется, за два дня ни разу не согрелась.

Френсис отпустил ее, снял пиджак и накинул ей на плечи.

— Нет, нельзя без пиджака в такой холод, — сказала она. — У меня же пальто. Тебе нельзя в одной рубашке.

— Какая, к чертям, разница? Пиджак не согреет.

Она вернула ему пиджак.

— Я пошла.

— Не уходи от меня, — сказал Френсис. — Ты пропадешь в мире.

Но она ушла. А Френсис прислонился к фонарному столбу на углу, зажег сигарету, подаренную Джеком, потрогал долларовую бумажку, которую ему сунул на кухне Джек, доел то, что осталось от сандвича, а потом выкинул старые трусы в сток.


Элен дошла по Грин-стрит до пустыря и увидела костер, разведенный в бочке из-под керосина. Со своей стороны улицы она разглядела, что вокруг костра сидят пятеро цветных — мужчины и женщины. За бочкой, среди травы, на старом диване лежала белая женщина, а на ней цветной мужчина. Она вернулась туда, где стоял Френсис.

— Не могу сегодня ночевать на улице, — сказала она. — Я умру.

Френсис кивнул, и они пошли к автомобилю Финни — черному «олдсмобилю» 1930 года выпуска, безжизненному и бесколесному, в проулке возле Джон-стрит. В машине спали двое — Финни на переднем пассажирском сиденье.

— Я не знаю того, кто сзади, — сказала Элен.

— Знаешь. Это Рыжик из миссии. Он тебя не обидит. А попробует — я ему язык вырву.

— Я не хочу к ним, Френсис.

— Там хоть тепло. А в поле холод, детка, жуткий холод. Будешь шляться одна по улицам — заберут в два счета.

— И ты полезай назад.

— Нет. Мне там тесно. Ноги не помещаются.

— Куда пойдешь?

— Найду, где бурьян повыше, от ветра спрятаться.

— Ты вернешься?

— Конечно вернусь. Выспись как следует, а с утра приду или сюда, или в миссию.

— Я не хочу здесь спать.

— Надо, детка. Больше негде.

Френсис открыл правую дверь и толкнул Финни.

— Эй, бродяга. Двинься. К тебе гости.

Финни открыл глаза, налитые вином. Рыжик продолжал храпеть.

— Ты кто такой? — спросил Финни.

— Френсис. Подвинься, пусти Элен.

— Френсис. — Финни поднял голову.

— За это завтра принесу тебе бутылку, — сказал Френсис. — Ей нельзя там на холоду.

— Ну да.

— Ты мне не нудакай, а подвинься, в жопу, и дай ей сесть.

— Ууввр, — произнес Финни и перелез под руль.

Элен уселась спереди, свесив ноги из машины. Френсис погладил ее по щеке тремя пальцами и опустил руку. Она подобрала ноги.

— Тебе нечего бояться, — сказал Френсис.

— Я не боюсь. Не в том дело.

— Финни ничего плохого не допустит. А допустит — убью паразита.

— Она знает, — сказал Финни. — Она здесь бывала.

— Правильно, — сказал Френсис. — Ничего с тобой не случится.

— Да.

— Утром увидимся.

— Ага.

— Не унывай, — сказал Френсис. И захлопнул дверь машины.


С пустой душой он шел на Полярную звезду; им безраздельно владело одно желание: переменить курс своей судьбы. Слишком часто ночевал он на южном краю, на пустыре, в бурьяне. Этого больше не будет. Завтра с утра ему надо было предстать перед старьевщиком, поэтому ночевка в одном из брошенных домов на юге Бродвея, регулярно прочесываемых бессмысленной полицией, — чрезмерный риск. Кому хуже от того, что переночуют под крышей, не на ветру, четыре, или шесть, или восемь человек, — а в доме с поломанными лестницами и дырами в полу, куда можно провалиться и сломать себе шею, в доме, где уже пять, а то и десять лет обитают только голуби? Кому хуже?

Он шел по Бродвею на север, мимо Стимбот-сквер, где мальчишкой пробирался на речные пароходы, чтобы прокатиться до Троя или Кингстона или устроить пикник на острове Лагун. Он миновал здание Делавэр-Гудзонской железной дороги и «Ивнинг джорнэл» Билли Барнса — на строительстве этого дома в 1913 году работал его туповатый брат Томми. Он дошел до угла, где стояла когда-то гостиница Килера — брат Питер, случалось, ночевал там, поссорившись с мамой. Но гостиница сгорела через год после того, как Френсис сбежал из дому, и теперь на ее месте торговый ряд. В тринадцатом году, когда река взбесилась и затопила половину центра, Френсис плыл к гостинице по Бродвею на лодке, и с ним сидел Билли. Малыш был в восторге. Сказал, что это лучше, чем на санках. Не сохранилась гостиница. А что вообще сохранилось? Ну, я. Ну да, я. От меня тоже не бог весть сколько сохранилось; не цел, но жив. И провалиться мне в пекло, если сдохну.

Полчаса Френсис шел строго на север из центра — в Северный Олбани. На Мейн-стрит он свернул направо — и вниз по ее пологому спуску, к реке, мимо дома Макгроу, потом мимо Гринов — некогда единственных цветных в Северном Олбани, мимо дома Догерти, где до сих пор жил Мартин — света в окнах нет, — и мимо забитой досками «Тачки», салуна Железного Джо Фаррелла; там Френсис научился пить, там смотрел петушиные бои в задней комнате, там впервые заговорил с Энни Фаррелл.

Он шагал к низине, где раньше был канал, — не сохранился, давно засыпан. И шлюза нет, и дома при шлюзе, и бечевник зарос травой. Но на подходе к Норт-стрит Френсис увидел знакомое сооружение. Мать честная. Сарай Жестянки Уэлта — стоит! Кто бы мог подумать? Неужели и Уэлт жив? Вряд ли. Слишком глуп, чтобы так долго жить. Неужели им пользуются? И все еще — сарай? Похоже, сарай. Но кто нынче держит лошадей?

Сарай оказался скорлупой; через громадную дыру в дальнем конце крыши луна лила холодное пламя на старый выщербленный пол. Летучие мыши по-балетному описывали дуги около уличного фонаря — последнего фонаря на Норт-стрит; всхрапывали и топали вокруг Френсиса призраки лошадей и мулов. Он сам потопал по половицам и нашел их крепкими. Он потрогал половицы и нашел их сухими. Дверь сарая висела на одной петле, и Френсис прикинул, что если удастся ее повернуть, то он сможет спать за ней, загородившись от ветра с трех сторон. Над этим углом лунный свет не затекал под крышу — здесь Жестянка Уэлт развешивал рядком на гвоздях свои грабли и вилы.

Френсис возродит этот угол, восстановит все грабли и вилы, вернет на ночь лицо Жестянки Уэлта в его прежнем виде, наловит залетных воспоминаний об ушедших временах. При лунном свете он увидел на дальней полке кипу газет и картонную коробку. Он расстелил газеты в своем углу, разорвал коробку и на эту плоскую кипу лег.

Когда-то он жил в двадцати пяти шагах от того места, где лежал сейчас.

В двадцати пяти шагах отсюда 26 апреля 1916 года умер Джеральд Фелан.

В автомобиле Финни Элен, наверное, дрочит ему или берет в рот. Финни не годен для совокупления, а Элен толста для игр на переднем сиденье. Элен годна для любого дела. Он знал, хотя она ему об этом не рассказывала, что однажды ей пришлось дать двум незнакомым — чтобы поспать в покое. Френсис принимал эти измены так же безропотно, как воспринимал обязанность стащить одеяло с Клары и проникнуть сквозь несчитанные уровни вони, дабы получить доступ в постель. Блуд — всеобщая валюта выживания; разве нет?

Нынешнюю ночь я могу и не пережить, подумал Френсис, спрятав ладони между бедрами. Он подтянул колени к груди, не так высоко, как Рыжий Фил Тукер, и подумал о смертях, которые причинил и, может быть, еще причиняет. Умирает Элен, и Френсис, возможно, главный фактор, приближающий ее к смерти, хотя сегодня вечером все его существо было устремлено к тому, чтобы не дать ей замерзнуть в пыли, как Сандра. Я не хочу умереть раньше тебя, Элен, — вот о чем думал Френсис. Без меня ты будешь в мире как ребенок.

Он подумал о том, как летел по воздуху его отец, и понял, что отец в раю. Добрые оставляют нас здесь, чтобы мы размышляли об их деяниях. Мать должна быть в чистилище и будет там, черт подери, вечно. Мегера из мегер, отрицательница жизни — но для ада в ней не хватало зла. А чтобы хоть на минуту ее пустили в рай — если есть у них такое место, — этого он себе не представлял.

Новый студеный воздух ноября лежал на Френсисе как одеяло. Тяжесть его обездвижила тело, но принесла ему покой; а тишина положила конец мучениям ума.

В подступавшем сне из земли выросли рога и горы, и рога — небесные трубы — играли с блеском, достойным гибельности горных троп с их карнизами и глыбами, нависшими над головой. Затем, уступив не без трепета их закодированным призывам, он физически вознесся в заоблачные высоты, где давным-давно была сочинена эта песнь. И уснул.

Загрузка...