Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Эпилог

На протяжении тридцати лет, вплоть до падения в 1989 году Берлинской стены, коммунистические лидеры Восточной Европы задавали себе те же вопросы, которые начали мучить их после смерти Сталина. Почему экономические достижения их системы оказались такими скудными? Почему пропаганда была столь неубедительной? Что питало источник неугасающего инакомыслия и как лучше его перекрыть? Достаточно ли арестов, репрессий и террора, чтобы коммунистические партии могли удержать власть? Или более надежным средством предотвращения социального взрыва должны служить либеральные реформы — толика экономической свободы плюс немного свободы слова? Наконец, на какие изменения готов Советский Союз и где именно Москва проведет запретную черту?

В разное время на эти вопросы отвечали по-разному. После смерти Сталина ни один из коммунистических режимов не демонстрировал той жестокости, какая отличала их в 1945–1953 годах, но даже и после государства Восточной Европы оставались жесткими, деспотичными и чрезвычайно репрессивными. Приход Владислава Гомулки к власти в Польше был отмечен либеральными надеждами и народным энтузиазмом, но очень быстро в стране восторжествовали консерватизм и антисемитизм. Янош Кадар начал править Венгрией с кровавых репрессий, но позднее попытался укрепить свою легитимность, согласившись на некоторую свободу предпринимательства, торговли и пересечения границ. В разгар Пражской весны 1968 года Чехословакия переживала бурный культурный подъем: ее писатели, режиссеры и драматурги завоевали тогда международное признание, но после советского вторжения чехословацкое правительство стало одним из самых жестоких во всем блоке. В 1961 году Восточная Германия, пытаясь воспрепятствовать отъезду своих граждан, отгородилась от Запада стеной, но в 1980-е годы режим без лишнего шума начал позволять диссидентам покидать страну в обмен на твердую валюту, получаемую от правительства ФРГ. Румыния и Югославия в разные периоды пытались занимать особую позицию во внешней политике, дистанцируясь от советского блока, но такая линия была непоследовательной.

Хотя правительства Восточной Европы всегда держались рамок, установленных Советским Союзом, время от времени они экспериментировали — расширяя свободу кооперативов или ограничивая деятельность церкви, наращивая силы спецслужб или допуская бо́льшую свободу в сфере искусства. Иногда либеральные реформы оказывались вполне успешными: так, польские коммунисты после 1956 года вообще отказались от социалистического реализма, а в Венгрии в 1980-е годы были легализованы совместные предприятия. В иных ситуациях либерализация заканчивалась насилием. Во время Пражской весны Чехословацкая коммунистическая партия под руководством Александра Дубчека взяла курс на постепенные реформы, предполагавшие децентрализацию экономики и демократизацию политической системы. Через несколько месяцев в Прагу вошли советские танки, сокрушившие реформаторов и отстранившие Дубчека от власти. В августе 1980 года Польская коммунистическая партия легализовала профсоюз «Солидарность», массовое и низовое движение, к которому со временем присоединились 10 миллионов рабочих, студентов и интеллектуалов. Этот эксперимент завершился через полтора года, когда польские коммунисты объявили военное положение, запретили «Солидарность» и также вывели танки на улицы.

С течением времени страны Восточной Европы все меньше походили друг на друга. К 1980-м годам Восточная Германия создала самое мощное в регионе полицейское государство, Польша отличалась наибольшим количеством верующих, в Румынии постоянно не хватало продуктов питания, Венгрия была известна высоким уровнем жизни, а Югославия имела самые дружелюбные отношения с Западом. Но все-таки в одном очень узком смысле все они были похожи: ни один из этих режимов не осознавал своей неустойчивости по определению. Они брели от кризиса к кризису вовсе не потому, что были не способны к «тонкой настройке» своей политики, а из-за несовершенства коммунистического проекта как такового. Пытаясь контролировать каждый аспект общественной жизни, режимы возбуждали недовольство во всех сегментах общества. Государство устанавливало для рабочих высокие нормы выработки, и поэтому забастовки трудящихся ГДР против завышенных нормативов быстро превратились в форму антигосударственного протеста. Государство диктовало художникам и писателям границы их творческого самовыражения, и поэтому деятели культуры, работавшие в какой-то особой манере, тоже превращались в политических диссидентов. Государство запрещало учреждать независимые организации, и поэтому любой, кто делал это, пусть даже в самой невинной форме, становился оппонентом режима. А когда в независимую организацию вливалось большое число людей — как, например, в Польше, где миллионы граждан примкнули к профсоюзу «Солидарность», — под вопросом внезапно оказывалось само существование режима.

Коммунистическая идеология и экономическая теория марксизма-ленинизма содержали в некотором смысле внутренний источник разложения. Претензии восточноевропейских правительств на легитимность основывались на обещаниях будущего процветания и повышения жизненного уровня, которые, как предполагалось, были гарантированы «научностью» марксизма. Плакаты и транспаранты, торжественные речи и газетные передовицы, радиотрансляции, а потом и телевизионные передачи — все это пропагандировало экономический рост. И хотя определенная позитивная динамика действительно имела место, рост никогда не был таким высоким, как это представлялось в пропагандистских материалах. Повышение жизненных стандартов на Востоке не успевало за их совершенствованием на Западе, и скрывать этот факт на протяжении длительного времени было невозможно. В 1950 году Польша и Испания имели очень близкие показатели ВВП. Но к 1988 году польский ВВП вырос в два с половиной раза, а испанский ВВП — в тринадцать раз[1347]. Радио «Свободная Европа», зарубежные командировки и туризм помогали осознать эту пропасть, которая расширялась по мере того, как технологическая революция в Западной Европе набирала темп. Цинизм и разочарование охватывали даже тех, кто поначалу верил в систему. Улыбающиеся молодые коммунисты 1950-х годов уступили место угрюмым и апатичным рабочим 1970-х, циничным студентам и интеллектуалам 1980-х, эмигрантам и диссидентам. Разумеется, у системы всегда были сторонники, число которых даже увеличилось после того, как правительства некоторых стран Восточной Европы, чтобы обеспечить более высокий уровень потребления, стали занимать деньги у западных банков. Многочисленные бенефициары лукаво демонстрировали преданность режиму, а те, кто пользовался плодами политики «социального продвижения», продолжали преуспевать в рядах бюрократии. Но хотя некоторые восточные европейцы в поздние годы с ностальгией относились к коммунистическому идеализму, примечательно, что после 1989 года ни одна политическая партия даже не пыталась восстановить коммунистическую экономику.

В конечном итоге разрыв между реальностью и идеологией заставлял коммунистические партии продолжать поддерживать поток бессмысленных лозунгов, хотя было ясно, что они лишены смысла. Как утверждает философ Роджер Скрутон, марксизм до такой степени отгородился от жизни паутиной того, что Оруэлл однажды назвал новоязом, что спорить с ним было просто бессмысленно: «Факты больше не имели никакой связи с теорией, которая парила над жизнью облаком полнейшей чепухи, словно какая-то теологическая система. Причем нужно было не столько верить в теорию, сколько ритуально повторять ее постулаты, пренебрегая любыми сомнениями… В итоге понятие истины исчезало из интеллектуального ландшафта, заменяясь понятием власти»[1348]. Поскольку люди были не в состоянии отличить правду от идеологической фикции, они не могли разрешать или хотя бы описывать усугубляющиеся социально-экономические проблемы тех обществ, в которых жили.

С течением времени политические оппоненты коммунистических режимов начали понимать эту внутреннюю слабость тоталитаризма советского типа. В блестящем эссе «Сила бессильных», написанном в 1978 году, чешский диссидент Вацлав Гавел призвал соотечественников извлекать выгоду из одержимости правителей тотальным контролем. Если государство желает монополизировать все сферы человеческой деятельности, писал он, то каждый мыслящий гражданин обязан работать над созданием альтернатив. Он призывал сограждан сохранять «независимую общественную жизнь», под которой подразумевалось многое, «от самообразования, размышлений о мире, свободной творческой деятельности и контактов с другими до самых разнообразных свободных гражданских отношений, включающих все формы независимой самоорганизации»[1349]. Он также убеждал их избавиться от лжи и бессмысленного набора слов и «жить по правде», то есть говорить и действовать так, будто коммунистического режима вообще нет.

Постепенно некое подобие «независимой общественной жизни» — «гражданского общества» даже начало кое-где процветать. Чехи создавали джазовые ансамбли, венгры посещали университетские дискуссионные клубы, восточные немцы учреждали «неофициальное» миротворческое движение, поляки организовывали нелегальные скаутские отряды и независимые профсоюзы. Всюду люди играли и слушали рок-музыку, проводили поэтические вечера, занимались нелегальным предпринимательством, собирали диссидентские философские семинары, ходили в церковь. В обществе другого типа такая деятельность расценивалась бы как не имеющая отношения к политике и даже в Восточной Европе далеко не всегда была реальной или даже пассивной оппозицией. Но все же она составляла фундаментальный и бесспорный вызов режимам, которые, говоря словами Муссолини, стремились стать «всеохватывающими».

«Нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца»[1350]. Это суровое правило, иногда ошибочно приписываемое Сталину, характеризует мировоззрение мужчин и женщин, которые, занимаясь строительством коммунизма, верили, что их благородные цели оправдывают человеческие жертвы. Но когда становится ясно, что яичница не получилась, можно ли вернуть яйца в прежнее состояние? Как приватизировать сотни государственных компаний? Как воссоздать давно распущенные религиозные и общественные организации? Как заставить общество, за годы диктатуры приученное к пассивности, опять стать активным? Как убедить людей отказаться от казенной болтовни и говорить ясно? Термин «демократизация», используемый сплошь и рядом, не может отразить все перемены, которые происходят — неравномерно и неустойчиво, где-то быстрее, а где-то медленнее — в посткоммунистической Европе и бывшем СССР после 1989 года.

Пользуясь только понятием «демократизация», трудно описать те изменения, в которых нуждаются послереволюционные общества во всем мире. Многие из наихудших диктаторов XX века удерживали власть, пользуясь, причем вполне осознанно, методами, описанными в этой книге. Ирак под началом Саддама Хусейна и Ливия под руководством Муаммара Каддафи напрямую перенимали опыт советской системы, включая устройство тайной полиции, созданной ими при непосредственном содействии СССР и ГДР. Китайский, египетский, сирийский, ангольский, кубинский и северокорейский режимы среди прочих в разное время тоже опирались на помощь Советского Союза в этой сфере[1351]. Впрочем, политическим деятелям, стремящимся имитировать советский процесс тотального контроля над экономическими, общественными, культурными, правовыми и образовательными институтами, а также над политической оппозицией, какие-то явные и специальные рекомендации вовсе не требовались. До 1989 года доминирование Советского Союза в Восточной Европе служило для потенциальных диктаторов блестящим образцом для подражания. Хотя ни в Восточной Европе, ни где-либо еще тоталитаризм никогда не работал так, как это подразумевалось. Ни одному из восточноевропейских сталинистских режимов не удалось эффективно «промыть мозги» всем своим гражданам, навсегда искоренив инакомыслие; не сумели этого сделать и друзья Брежнева в Азии, Африке и Латинской Америке.

И все же подобные режимы наносили и наносят обществу огромный урон. В своем стремлении к власти большевики, их восточноевропейские приверженцы, а также имитаторы в других частях света преследовали и уничтожали не только политических оппонентов, но и крестьян, священников, учителей, торговцев, журналистов, писателей, мелких бизнесменов, студентов, деятелей искусства, наносили вред институтам, которые эти люди созидали и сохраняли веками. Они подрывали, а иногда и вовсе уничтожали церкви, газеты, компании, биржи, торговые заведения, банки, спортивные клубы, университеты, просветительские общества. Их «успехи» открывали неприятную правду о человеческой натуре: если достаточное количество идейно мотивированных людей получает в распоряжение необходимые ресурсы и достаточную силу, то они обретают возможность стирать с лица земли стародавние и казавшиеся вечными правовые, политические, образовательные, и религиозные учреждения. А если гражданское общество удалось разрушить даже в таких исторически и культурно богатых государствах, как страны Восточной Европы, то так же с ним можно, в принципе, поступить и в любом другом месте. История послевоенной сталинизации доказывает, насколько хрупка наша цивилизация.

Из-за этого цивилизационного погрома посткоммунистические страны, пожелавшие вновь стать действующими либеральными обществами, нуждались в чем-то большем, нежели просто такие институты демократии, как выборы, политические кампании и политические партии. Им нужно было воссоздавать независимые средства массовой информации, частное предпринимательство и поддерживающую его правовую систему, свободные от пропаганды образовательные структуры, государственную службу, продвигающую талантливых, а не идейных. Более успешными оказались те посткоммунистические государства, которым на протяжении коммунистического периода удалось сохранить хотя бы некоторые элементы гражданского общества.

И здесь вновь уместно обратиться к истории Польской лиги женщин. К 1989 году эта организация на общенациональном уровне пребывала в полнейшем застое. В начале 1990-х годов она фактически прекратила свое существование: ведь теперь никто не нуждался в женском объединении, обеспечивавшем пропагандистскую поддержку коммунистической партии. Но в конце 1990-х, и опять в Лодзи, группа женщин решила, что некоторые функции, которые Лига первоначально выполняла, все еще необходимы. Организация перестроилась и учредилась заново — уже в третий раз — в качестве независимой. Как и в 1945 году, руководители Лиги наметили ряд проблем, которые, по их мнению, могла разрешить только она. Прежде всего Лига предложила бесплатные юридические консультации для женщин, у которых не было возможности обращаться за правовой помощью. Позже сотрудники Лиги занялись консультированием безработных женщин, оказанием помощи одиноким женщинам с детьми, а также поддержкой женщин, страдающих от алкогольной и наркотической зависимости. На Рождество Лига готовила праздничные вечера для бездомных Лодзи. На ее сайте и сейчас красуется выразительный призыв: «Если у вас есть проблема, то приходите к нам, и мы поможем справиться с ней или укажем вам нужный путь»[1352]. Сейчас эта организация значительно меньше, чем до войны, но ее главной задачей, как и прежде, остается благотворительность.

Отчасти обновленная Польская лига женщин преуспела потому, что ее лидеры, подобно другим общественным лидерам в Польше, стремились к воспроизводству в своей стране западноевропейских моделей. И хотя ее руководительницы никогда ранее не занимались благотворительностью и не работали в некоммерческих организациях, они прекрасно понимали, как действуют подобные правовые структуры. К тому времени их существование было закреплено в национальном законодательстве, а польский политический класс приветствовал их работу наряду с поддержкой независимых школ, частного бизнеса и политических партий. Это отличало Польшу от России, где враждебность по отношению к независимым организациям сохраняется даже через поколение после краха Советского Союза, а правовой климат не способствует их созданию или финансированию. Российская политическая элита до сих пор относится к независимой благотворительности, правозащитной деятельности, некоммерческим организациям как таковым с нескрываемым подозрением, используя для ограничения подобной работы правовые и внеправовые методы[1353].

Что касается Польши, то здесь законодательство не только допускает наличие независимых организаций, но и позволяет им собирать деньги на свою деятельность. На первых порах Лига польских женщин обращалась к правительству с просьбой выделить средства на поддержку ее проектов, поскольку именно так организация работала в прошлом. Однако в эпоху экономического переустройства это был не слишком эффективный путь. Но Лодзь — город текстильных предприятий, на которых трудятся женщины. Лига польских женщин наладила контакты с новыми владельцами фабрик, убедив некоторых из них помочь ей. Начали поступать пожертвования, и организация смогла выжить. В 2006 году, через семнадцать лет после падения коммунизма, Лига женщин Лодзи зарегистрировалась в качестве частной благотворительной организации. Как выяснилось, в наши дни группы такого типа для своего процветания нуждаются не только в энергичных и патриотичных волонтерах, но и в стабильной правовой системе, динамичной экономике и отлаженной демократии.

Энергия и инициатива, позволявшие запустить эти проекты, обусловливались осознанием истории функционирования организации в довоенный период и при коммунизме. Одна из новых руководительниц, Янина Мизиолек, в раннем детстве жила в одном из приютов, основанных Лигой польских женщин при железнодорожных станциях. А женщины, активно работавшие в Лиге в коммунистический период, пытались извлекать какие-то выводы из последующего упадка организации: некоторые из них говорили мне, что если бы из ее послевоенной деятельности можно было бы устранить политику, то организация приносила бы несомненную пользу. Они много размышляли о былых ошибках и просчетах, чтобы не повторять их.

Женщин Лодзи явно вдохновляла история, но не та история, которой порой пользуются или злоупотребляют политики. Их воодушевляли не оплаченные государством акции памяти о прошлых трагедиях или национальные программы патриотического воспитания, а скорее истории, которые они пережили сами или услышали от других. Их побуждала к действиям история одной, отдельно взятой организации, работавшей в конкретном месте и в конкретное время.

То, что было верным для Лодзи, касается и всего остального мира, преодолевающего коммунистическое и тоталитарное наследие. Чтобы возродить государство, людям прежде всего нужно понять, по каким причинам оно рухнуло: как подрывали его институты, как извращали его язык, как манипулировали его гражданами. Им необходимо знать детали и подробности, а не общие теории; они нуждаются в индивидуальных примерах, а не глобальных обобщениях. Им надо осмыслить, что вдохновляло предшественников, увидеть в них реальных людей, а не черно-белые имитации, будь то жертвы или злодеи. Только тогда появится возможность пусть медленного, но обновления.