Женская месть

Глава 5. НА ПЕРЕПУТЬЕ

Ирина долго не решалась звонить Захару. Не насмеливалась напоминать о себе. Да и Женька не советовал лезть к старику, какой, покинув семью, даже не думал возвращаться.

— Ты ж пойми, мать переживает. Смотри, как она изменилась. Целыми днями одна. Легко ли ей? Никуда не ходит, ни с кем не общается. Так и свихнуться недолго. Я слышала, как она сама с собой разговаривает.

— Это от дефицита общения. Я слышал, что многие пожилые люди, старики, страдают тем недугом на почве нервных расстройств. Наша бабка, к счастью не заговаривается, не несет всякую чушь.

— Она спорит сама с собой!

— Наверное, с дедом! На два голоса базарит. Надо ее во двор выводить, может, пройдет, — предложил Женька.

— Я консультировалась с врачами. Назвали эту болезнь синдромом одиночества. Сказали, если ей предоставить постоянное общение, недуг пройдет сам по себе, бесследно.

— А где возьмем собеседника? Мы с тобой на работе, Наташка на занятиях. Отец, сам знаешь, не хочет возвращаться. Она к нему ездила не раз. Он говорить ни о чем не стал. Мать рассказала, что чуть не выгнал ее. Может тебе попробовать еще раз с ним поговорить. Хотя бы ради матери. Мне жаль ее. Ведь столько лет вместе прожили…

— Не грузи меня! Незачем было выгонять. Вы плохо знали старика. Конечно, виноваты все. Думали, он остынет и вернется. А уже сколько времени прошло. Он о том и не думает. Я пытался поговорить с Захарием. Тот как слышит о вас, его трясти начинает. Кажется, до смерти не простит. Наташку по имени не называет, ругает последними словами, ничего о ней знать не хочет. Сама знаешь, она была заводилой того кипежа, и Захар о том всегда помнит.

— Жень, ты у нас самый умный. Ну, попытайся еще раз! — уговаривала Ирина мужа.

— Хочешь, чтоб дед и меня пинком из дома вышиб. Ему это ничего не стоит. У него норов крутой. Он и Валентине не велел появляться у себя. Никого видеть не желает. А навязываться опасно. Он у себя хозяин.

— Мать жалко, — вздохнула женщина.

— Надо было язык за зубами держать.

— Ты Наташке о том скажи! Вырастили идиотку. До сих пор мозгов не сыскала.

— Сколько раз с нею базарил. Она и теперь не считает себя виноватой. И звонить или ехать к деду не думает. Даже удивляется, а зачем он тут нужен, без него намного спокойнее. А что с бабкой творится, она не видит. Случись такое с нами, тоже не обратит внимание. Не девка — сугроб бездушный, болото без тепла и души.

— Сами просмотрели, вот и выросла убогой!

Они еще долго спорили б, кто из них больше виноват в недостатках дочери, но пришла Валентина и сказала, что хочет навестить Захария.

— Я вчера у него был. Не стоит так часто его дергать. Дед не любит наши приезды, я по нем это вижу, психовать начинает. Нужно дать время, чтобы соскучился по нас, успокоился и забыл. Не стоит раздражать…

— Бабу он еще не завел? — спросила Валентина зятя.

— Тебя свое беспокоит. А деда это не чешет. Бабы ему на дух не нужны. Я у него никого не видел. Только клиентки. Они ненадолго появляются. Как зашли, так и ушли.

— Так я и поверила ему. Днем, может, нет никого, зато ночью один не бывает. Этот козел хитрый. Умеет хвост прятать…

— То ваши заморочки — кто кому рога наставил, — сморщился зять от неприятной темы. И сказал:

— У меня даже повода нет ехать к нему. Другое дело если б его навестила Ирина. Наташку в дом не пустит. Это точно, все тепло к ней потеряно, кажется навсегда. За жестокость возненавидел.

— Она не только к деду бездушная, ко всем холодная и злая. В своей семье собакой живет, — поджала губы Валентина.

— Сами такую вырастили. Вот и списала себя с вас, вроде ни семья тут, а должники ее или обязанники, — упрекнул Женька, глянув на тещу, и добавил:

— Недаром дед от всех оптом отказался.

— Я себя виноватой не чувствую. С отцом не ругалась, не грубила, только в последний раз не сдержалась, — вставила Ирина.

— Вот ты и поезжай к нему. Сколько времени не виделись. Может, ты сумеешь обломать, уговорить деда. У тебя получится…

— Да, тебя Захарий давно простил. Не ругает, и не обижается, — вспомнила Валентина.

Ирина уговаривала саму себя несколько дней. Она понимала, что предугадать Захария невозможно. И все же видела, что старика в доме явно не хватает. Нет тишины и покоя, нет мира в семье. Мать себе места не находит, тоскует или потеряла в себе уверенность. Дочь замкнулась, ни с кем не общается, ничем не делится, смотрит на всех затравлено и, хотя после занятий никуда не выходит, подолгу простаивает у окна.

Семья знала, Наташке звонил старший Чижов, убеждал вернуться к ним, обещал сам взяться за сына, помочь наладить семейную жизнь. Но девчонка не поверила и не согласилась. С Лешкой не виделась, хотя тот не раз предлагал встретиться, поджидал возле института, но поговорить не получилось. Наташка убегала от него, а потом плакала, закрывшись в своей комнате. О нем она не хотела говорить ни с кем и трудно перебаливала свою ошибку в одиночестве.

Ирина тоже мучилась. Ей часто вспоминался настороженный, изучающий взгляд отца. Странными были их отношения. Захар никогда не обижал, но и ни разу не приласкал ее. Да, он покупал подарки и сладости, но никогда не погладил по голове, не взял на руки, не водил в цирк и в зоопарк, в кукольный театр и в бассейн. Она всюду была с матерью или с подружками.

Захар не ругал и не наказывал девчонку. Это он переложил на плечи жены, и Иринке всегда хотелось спросить его, почему он так относится к ней, растит вприглядку, словно чужую. Но никак не решалась подойти к нему с этим разговором. Чувствовала, что ничто не изменится и не улучшится. Наоборот, еще больше отдалятся они друг от друга.

Даже когда она стала встречаться с Женькой, Захар об этом узнал последним.

— Все же пора нам поговорить. Эти вечные недомолвки, полуправда и намеки измотали. Никто не говорит правду. В чем дело? Если я нагуляна, пусть скажут честно. Ведь пора мне знать, — в какой раз подступает с этим вопросом к Валентине. Мать в который раз срывается на крик, закатывает истерику:

— Сколько ты будешь терзать меня? Один мучил сорок лет своими подозрениями! Но даже приревновать конкретно к кому-то не мог. Не имел оснований! Я не он, не изменяла, хотя, возможностей хватало. Не могла и не хотела быть дешевкой! Это Захар предавал семью и позорил нас. Вот потому другим не верит.

Ирина колебалась, что даст эта встреча и разговор? Согласится ли Захар увидеться? Может попросту не открыть ей двери или указать за порог. Хотя мать входила в дом. Но, как сама признавалась, ее гостеприимством человек не жаловал, и случалось чуть ли не за шиворот выставлял во двор, никогда не проводил даже до калитки и не предлагал звонить или приехать еще.

— Да, не хотела бы я так жить, как они с матерью. Всю жизнь сомневался он в ней. Такое не случается без повода, — думала баба.

— И все же поеду к нему. Будь, что будет. И в ближайший выходной села в автобус, направлявшийся на окраину.

К Захарию в это время пришли две старухи. Нет, они не принесли обувь в ремонт. Попросили его сплести две корзинки для наседок, где те могли бы высидеть цыплят.

— Нужна лоза. А где возьму сухую? Все деревья в листьях. Нельзя с зеленых плести корзинки. Не та пора, дождитесь осени, девчата! — подмаргивал старухам.

— Мы-то ождем, а вот куры одолели, квохчут, место для гнезда ищут. Яйцы берем из-под них, они руки клюют. Время ихнее пришло. Оне, как человеки, птенцов хотят выходить. Своих детей! Уж ты, голубь, уважь, придумай что-то, выручи. Куры в тазу иль в бочонке насиживать яйцы не хотят. Им культуру вместе с уваженьем подай. Как путные бабы, условия требуют, к петуху пристают, чтоб вступился за них, во, окаянные, даже ему голову долбят.

— А свои старики чего не подсобят? — спрашивал Захарий.

— Их самих хоть в лукошко сажай, во двор не выползают. Только по нужде. А как сплести корзинку — напрочь позабыли. Не видят, и сил уже нету. Навовсе смылились наши петушки. Хоть ты подмогни! — уговаривали бабки, выставив на стол сметану и молоко, чтоб Захарий быстрее согласился, и человек не устоял.

Едва старухи собрались уйти, в дом вошла Ирина. Поздоровалась со всеми, заметила, как по лицу Захария пробежала тучка, сползла улыбка, человек нахмурился.

Кого другого, а Ирину не ждал. Искоса глянул на нее, встал с чурбака, проводил старух до калитки, пообещал в три дня выполнить их просьбу В дом вернуться не спешил. Ирина терпеливо ждала. Отступать ей было некуда.

— Чего это вы ко мне заладили? Только вот намедни Женька был, то Валентина возникала! Пошто в доме не сидится. Какая блоха вас грызет? Какого черта от меня стребовалось? Иль снова где-то лопнуло, а мне латать предложите, — сдвинул человек брови.

— Нигде не порвалось. Все путем, понемногу налаживается и у нас. С долгами развязались. Теперь руки, ноги свободны. Вздохнули малость. От звонков не вздрагиваем. Сами при деле.

— А чего приехала?

— Соскучилась, — ответила глухо.

— Ладно тебе брехать. Кто б другой трепался, а вам в жисть не поверю.

— Что делать, я правду сказала. Сколько времени прошло, как ты ушел, а сколько лет жили под одной крышей. Это не вырвешь из души!

— Как будто она у тебя имелась, та душа! — усмехнулся человек и спросил:

— Опять денег надо? Не тяни резину, говори, сколько надо и закончим пустой треп.

— Мне не нужно денег. Я не за этим к тебе. Даже не думала, что так гнусно о нас думаешь. Знаешь, как Женька отругал мать за деньги на сапоги для Наташки. Я их обратно привезла. Вот, возьми. И не попрекай, мы сами купили. А к тебе я совсем по другому поводу, с разговором, — села напротив, напрягшись пружиной.

— И что за базар у нас с тобой ожидается? — спросил человек, усмехаясь.

— Мужской разговор! Он уже давно назрел. Да смелости никак не хватало на него ни у тебя, ни у меня. Все не решались на него.

— Давай выкладывай, что тебя кусает, — глянул на Ирку пронзительно.

— Скажи, кем ты меня считаешь, кем признаешь? — спросила, дрогнув голосом.

— К чему про это завелась. Ты нынче взрослая баба. Сама мать, может, скоро бабкой сделаешься. Хватает мозгов все обдумать и верно решить, кто есть кто. Я дочкой считал тебя. Но обмишурился. Будь такой, не прогнала б из дома. Пожалела иль посовестилась бы, но не позволила б надо мной глумиться. А ты своего выродка не остановила. Не урезонила ее. Так каково ж нынче ваше звание? Кто вы мне? Даже бывшей родней назвать вас язык не поворачивается. Грязный сброд, вот кто вы! — глянул на бабу с непримиримым злом.

— Тогда мы все погорячились и перегнули. Что говорить, виноваты! Каждый и все! Но ведь ты родной человек. Должен простить.

— Я вам ничего не должен, никому. А уж прощать и вовсе не собираюсь. Я ушел от вас навсегда не для того, чтобы вернуться. Такое и в гробе стану помнить. Надо мозгов не иметь, чтоб эдакое забыть. Я еще не потерял свое имя. Помнишь, как меня называли? Я от чужих такое не слыхал. За энти слова башку на спину скрутил бы любому, а вы воспользовались, что бабы, вас пальцем не тронешь, от того поизгалялись вдоволь. Чего нынче хотите, зачем навязываетесь так бесстыдно?

— Ты вправе упрекнуть, но не унижать. Мы оплошали, но от тебя не отказались. Всегда помним и скучаем, иначе не приезжали бы.

— Закинь пустой брех. Я ни в единое слово не поверю. Говори, што надо, не тяни время. Оно не резиновое, у меня дела имеются. Давай, выкладывай, с чем возникла, не ходи кругами.

— С самого детства ты меня не признавал. Все присматривался, своя или чужая, — укорила Ирина.

— Вишь, неспроста! Еще тогда гнилье в тебе чуял и не ошибся. Сколько ни прячь, оно наружу вылезло. Единым махом все доказали. Боле вопросов нет, — вздохнул человек.

— Случилось недоразумение, так что, по одному случаю всю жизнь мерить?

— А потому как повторного никто не пережил бы, ну и я такого не допущу. Видеть вас не хочу. Все гады! Все — до единого — звери! И нечего мне пороги марать! Не хочу видеть никого! И ты убирайся вон!

— Ты искал повод, чтобы уйти от нас, и он появился. Видно, уж очень кстати. Ты заждался этого случая и теперь кайфуешь. Убедил себя, что все вокруг сволочи, негодяи, а сам несчастный и обиженный. Как все легко и просто объяснить! Но меня не убедишь. Ведь мы жили под одной крышей много лет, и твоя непогрешимость очень памятна. Как же мы с матерью прощали тебе все твои подлости и предательства! И, кстати, никогда не напомнили и не попрекнули. Мы сумели забыть и простить, потому что считали родным человеком, какой тоже имел право на ошибки. А может, потому что любили больше, чем ты заслуживал!

— Что ж за грехи, какими попрекаешь меня нынче? — спросил Захарий Ирину.

— Помнишь, мать положили в больницу, ей сделали операцию, и ее не было дома целых две недели. Но не только мамка, ты тоже не ночевал дома. Ты хоть теперь не говори, что был в палате вместе с матерью. Это ложь! Я хоть и училась в третьем классе, но хватило ума не расстраивать мать и говорить ей, что дома у нас все в порядке. Хотя мне пришлось очень тяжко. Ведь все эти две недели я была дома совсем одна. Мне было очень страшно, хотелось есть, а готовить я еще не умела. Ты, даже на перерыв не приходил, развлекался, наслаждался холостячеством. Обо мне не беспокоился. Лишь изредка вечером забегал на полчаса и уносился к друзьям на всю ночь. Однажды я бросилась к тебе со слезами и попросила: «Папка, не уходи!». Ты даже не оглянулся. Отпихнул и убежал. А я ревела всю ночь и не уснула до самого утра. Тебе даже в голову не пришло успокоить, попросить прощенья. Считал, что во всем прав. Ведь не привел в дом чужую бабу и меня не выкинул во двор. Ни разу не спросил, как мне одной приходится. А ведь я тебя любила и ни слова не сказала матери, пощадила семью, какой, по сути, не было. Все создавали видимость. Вместо семьи сплошная показуха. Мы напропалую врали друг другу. Мать не знала многого. Я видела тебя с чужими бабами, но молчала. Все потому что знала, мать терпеть не станет, и вы разойдетесь. Мне этого не хотелось, — умолкла Ирина на время.

— Сколько времени с тех пор прошло, годов двадцать ни меньше. А ты помнишь. Но ведь тебя не обзывали последними словами, не гнали из дома без копейки в кармане, не желали смерти как мне.

— Ты взрослый человек, а говоришь будто ребенок. Заладил свое, больше припомнить нечего. А мне, именно ты не сумел сохранить детство. Ты всегда наезжал на мать и говорил, будто меня она нагуляла, а я вовсе не твоя дочь. Что тебе стыдно со мной появляться. Все смеются в лицо. Но как другие усыновляли чужих и относились как к родным. Ведь даже если я и впрямь нагуляна, тот человек лишь родитель, а отец тот, кто вырастил и воспитал. Это важнее и дороже.

— Но почему твоя мать врет и говорит, что родила от меня. Даже чужие люди в ту басню не верят. Ведь беда не в твоем рождении, а в том, что изменяла она всегда!

— Ты ее ни с кем не застал и не видел. А я тебя много раз!

— Я мужчина!

— Какая разница?

— Мне не рожать.

— Но ты опозорил мать и семью!

— Ерунда! Все мужики ходят налево.

— Но без огласки. А вы скандалили часто.

— Я не виноват, что твоя мать — дура! — взорвался Захарий.

— А ты кто?

— Обычный мужик!

— Ты сволочь! — и получив пощечину, Ирина отлетела к стене, но удержалась на ногах:

— Негодяй! — оттолкнула Захария.

— Заглохни, дрянь! Не то получишь круче. Не дозволю обзывать меня в моем доме.

— Что? Правда поперек горла встала колом? Так я еще не все сказала! Теперь ты слушай, не все мне слезами захлебываться и быть виноватей всех. Хоть раз в жизни выслушаешь меня! Я всю жизнь молчала, считала, что нельзя обижать отца. Но ты сам высказался. Вычеркнул себя отовсюду. Отказался от всех, ну, а теперь выслушай, кто ты сам, — снова села к столу, понемногу брала себя в руки.

— Ты считал меня бездарем и тупицей, неспособной ни к чему. А кто хоть раз помог подготовить уроки? Другим даже репетиторов нанимали. Я о том и не мечтала! Никогда за все годы ты не пришел в школу, не поинтересовался, не защитил. Своих детей не бросают вот так. Ты перед всеми отрекся и не признал своею. Я для тебя была чужою с самого начала. И в этом виноват ты сам. А я любила тебя. Но хорошо запомнила, как однажды повисла на твоих брюках, не хотела отпускать, попросилась на руки. Ты разозлился и бросил меня в постель. Сколько тогда мне было, может года три, не больше. Я больно ударилась и заревела. Как ты заорал, испугал меня ужасно, с тех пор я не просилась и не подходила к тебе. Уже не любила, боялась и пряталась.

— Добра не помнишь! Только злое, все, что собрала за все годы, то и вылила на башку. Ну, ладно! Негожий я, паскудный человек, ничего хорошего от меня не знала, зачем же приехала, о чем говорить. Я для тебя никто, сама раскололась. Чего же нынче хочешь? Я растил тебя, как умел. Других колотят, бранят, ты того не знала. На что сетуешь? Видела с бабами? Но не ушел из семьи, не бросил вас, как делали другие.

— Бездушный, ты все свои сомненья свалил на мою голову и отнял детство. Я все годы молчала, прощала, а ты нашел зацепу!

— Я не могу простить вас!

— А как я смогла! Ребенком понимала и прощала тебе, даже когда ты на ночь привел в дом чужую тетку. Я все видела. Но мать не узнала. Она и теперь не в курсе, хотя ты давно живешь отдельно. И самое смешное, что не мы, а ты не прощаешь нас. Именно меня не считал своею, хотя больше других защищала и берегла, никогда не выдала и не подвела, ругалась из-за тебя со всеми. Но ты этого не знал. Ты забыл нас совсем. А мы помним, каждый по-своему.

— Представляю, как моете мои кости, — невесело усмехнулся Захар.

— Ошибаешься, давно не ругаем. Наоборот, тебя очень не хватает каждому.

— Хоть не бреши! Или оторваться не на ком, некого обгавкать и покусать. Друг дружку, небось, изгрызли, нужно свежее горло!

— У нас есть на этот случай громоотвод! — рассмеялась Ирина.

— Женька что ли?

— Ага, его задень! Он дома не петухом, павлином держится, попробуй, тронь его, такой хай поднимет, углов не хватает Хвост до потолка задирает. На него не наедешь. А вот Наташке круто достается. За все и всех. Теперь по струнке ходит. Хотя иногда клыки показывает по старой привычке и тут же получает от отца. Разучился без мордобоя с нею базарить. Особо разозлился за Леню. Зацепила отморозка, он ей пузо набил и вытурил. Тебе Женька говорил?

— Да, рассказал! — кивнул спешно.

— Вчера его отец звонил снова, просил отпустить к ним Натку. Ну, Женька с ним базлал. Я из приличных слов ничего не услышала. Только под конец разговора пообещал, что он своими клешнями задавит, если она надумает вернуться к ним. И добавил, что не позволит плодить придурков, их и так много.

— То он верно вякнул! — согласился Захар.

— А еще не велел «пасти» девку возле института, мол, она не телка, дорогу домой сама знает, нечего провожать и позорить. Иначе сам встретит козла и рога в задницу воткнет.

— И верно! Нечего девку порочить.

— Так ведь тоскует, плачет по нем, смотрит на его окна часами, когда отца дома нет.

— Ождите, пройдет эта напасть. Самое большее полгода помается, потом остынет, другого приметит.

— А будет ли он лучше, вот ведь беда! Отец ей вообще запретил про ребят думать, пока институт не закончит.

— Кому будет нужна старухой?

— В двадцать два уже старуха? Да ты что?

— Вспомни, во сколько сама замуж вышла. Едва семнадцать исполнилось. А вскоре рожать пошла!

— Тоже не от большого ума! — понурила голову.

— Иль обижает Женька? — насторожился Захарий.

— Грубить стал. Иногда вольности позволяет.

— Какие?

— Обзывает при матери и Наташке. Самоутверждается, козел. Личностью себя почувствовал. Ну, я его пару раз осадила и предупредила, если еще услышу, выгоню взашей из дома. Он огрызнулся, но уже осторожно. Пока держу в узде, а дальше, кто знает, как получится. Слышала от наших девчат, что видели Женьку с бабами. Но тут не укараулишь, кто захочет того, и днем переночует.

— Вот это верно! Не унижайся, даже виду не подавай, что ревнуешь. Это сильнее всего бьет мужиков по самолюбию. Будет думать, что его не любят, им не дорожат. И не забывай при этом следить за собой, и на работе, и дома! Не опускайся, держи марку! И еще, никогда не спрашивай, когда он вернется домой. Помни, если ему надо, сбрешет. А коли дела задержали, сам объяснит. Знай, чем больше оправдывается, тем сильнее врет. Мужики не столько упреков и ругачек боятся, сколько бабьей мести.

— Какой?

— Да самой грязной и подлой. Если баба застукает мужика с другою, обязательно его накажет при первом удобном случае и наставит ему рога. Это непременно. Притом особо скрывать не станет. Чтоб ему вдесятеро больнее сделать. Главное, докажет, что и она пользуется спросом. Вот это для бабья наипервейший кайф. Нет таких баб, какие узнав об измене мужика, не мечтали наставить ему рога. И в основном всегда берут реванш. Уж такая она эта природа бабская! И поверь, потом ходят счастливые, расквитались, уравнялись! Счастья полные портки, а главное, бабы опосля того радостно дышат. Получили верх над мужиком.

— А ты откуда знаешь?

— Сколько прожито! Всякое видел и слышал. И это не минуло, — помрачнел Захар.

— Ты все о матери? И снова меня вспомнил?

— А знаешь, хорошо, что ты приехала. Многое я не знал, и не догадывался. На что-то глаза открыла. Куда деваться, вправду просмотрел. А и не думал, что знаешь о том. Считал тебя малышкой, несмышленышем, оказалось, сам был таким — слепым котенком. Видно, до погоста им останусь.

— Почему вот так заговорил?

— Ну, как тебе брехнуть правдивее? Вот ты вовремя подметила про родителя и отца. А ведь как ты права! Дитенок-то, он всегда и перед всеми прав и чист. И только мы не понимаем того счастья, кому Бог даст в руки чистое созданье в дети! А когда поймем, что ребенок это награда, он уже вырастет и сам станет отцом. Как жаль, что детство такое короткое и его нельзя затормозить или вернуть обратно. Мы много сумели бы в нем исправить и переделать. Как думаешь?

— Э-э, нет, я от одного устала. Не хочу. Мне одно надоело. Мне рано пришлось повзрослеть с вами. Я так и не увидела, какое оно у меня было, песней или стоном? Но возвращать не хочется. Если детство— птица, то с перебитым крылом, если песня со стоном, то слез в моей жизни и без того хватало. Мне хочется забыть его поскорее. Все потому что в детстве было очень много дождей и слишком мало солнца. Потому и теперь на душе серая осень, а в сердце холод и мрак.

— Как же тебе тяжело и тоскливо. Как одиноко жилось, — впервые обнял Захар Ирину. Та, припав головою к плечу человека, разрыдалась.

— Успокойся, девочка моя. Будь умницей, ведь ты сильная и умная, возьми себя в ручонки…

— Если бы ты знал, как я мечтала, что положу голову к тебе на плечо, а ты обнимешь, назовешь своею дочкой и пожалеешь, как совсем родную. И я дождалась… Но мне скоро сорок лет, — ткнулась носом в небритую щеку.

— Иринка! А помнишь, как ты курить начала? — спросил Захарий.

— Смутно припоминается, — призналась женщина.

— Тебе лет пять было, не больше. Выпустили во двор под присмотром старших ребятишек. Вот так до самого темна загулялась. Мы зовем, ты не отзываешься. Я и пошел искать. Все задворки обошел, на чердаках побывал, все подворотни проверил, полез по подвалам и нашел. Ты спала в ящике с картошкой. Вся в опилках, рвоте, в грязи. Детвора долго не сознавалась, чего приключилося. И только один, такой щербатый, конопатый малец вякнул:

— Дяхон, а ваша Ирка сигарету взяла, затянулась до самой жопы и как закашляла, аж с трусов у ней все потекло. А потом блевала через все дырки. Теперь у ней отходняк. Вот очухается, сама домой приползет на карачках. Мы все вот так начинали…

— Я не стал ждать, приволок тебя, умыл в ванной. Положил мокрое полотенце на голову и тоже ничего матери не сказал. Мы сами договорились, что ты с куревом завязываешь. И свое слово сдержала. Никогда после того не видел в твоих руках сигареты.

— Я тогда чуть не сдохла. Не пошло курево. Но если б о том узнала мать, ремнем исполосовала бы. Но ты меня не выдал. Настоящий дружбан стал. Я это все годы помнила и гордилась, что у нас с тобой есть свои мужские секреты, о каких только мы знаем и больше никто.

— А помнишь, как ты Женьке вламывала, а я придержал, чтоб он не убежал, — хохотал Захар.

— За что мы его тыздили тогда? Тоже не помнишь…

— Вот за все это Женька нынче отрывается на всех. Мне Женька неважен. Куда он денется. А вот Наташка пугает. В каждой стычке твердит, что навсегда уйдет от нас, как только закончит институт. Говорит, будто все мы ей надоели, достали, никто ее не понимает, что у нас нет семьи, сплошной сброд, мол, на человечьем языке говорить не умеем. А как с нею общаться, если никого не слышит. Вслепую никто не будет ей поддакивать и соглашаться.

— А чего она хочет? — спросил Захар.

— Общения без контроля. Но такое привело к Лехе Чижову. Или ей этого урока мало? Ей только отпусти вожжи, мигом пойдет по рукам, станет дешевкой, попадет на панель. У нее к тому все задатки имеются.

— Да ты что? С чего взяла? — не поверил Захарий.

— На нее глянь! Красится, как сучка. А от зеркала за уши не оторвешь, вся извертелась, искрутилась и, если бы ни страх перед отцом, давно бы интердевочку переплюнула. Потому, Женька днем и ночью за нею в оба глаза следит, ни одному ее слову не верит.

— Ирка, догляд нужон. Ить девка! Но коли вот так стреножили, добра не жди. Сбегит с концами и не воротите. Ослабь вожжи пока не поздно. Надорвете девку. А терпенье не резиновое. Чему быть, того не миновать. И едино не укараулите. Ведь ушла к Чижову. Нынче другого сыщет. Пусть она сама боится повтора. А мордовать станете, смоется к едреной матери. Девка она бедовая. Эта не покорится, скорей сдохнет. Хотя и уговорить Наташку неможно. С детства у ней натура корявая. Вам не обломать, лишь тому покорится, кого полюбит. Опять же заковырка, а кто полюбит ее. С таким говенным характером так и останется до скончания в старых девах.

— Эта не засохнет без мужика! Сама хоть и дерьмо, но просят Чижовы вернуть Наташку. Чем-то пришлась им по душе. Ну, не Леха, другого такого же отморозка сыщет. Ей недолго. Она без доли не останется и свою судьбу устроит.

— Да кто потерпит ее с таким дурным норовом? Я помню, как еще малышкой вывел Наташку погулять во двор. Она к песочнице подскочила. В ей детва копошилась муравейником. Наша свинуха повыгоняла всех, кто ей не по душе, сама осталась с мальцами и верховодила ими как атаман. Кто не слушал Натку, тот по загривку получал круто. От ней двое удрали с воем. Хотя она меньше их была. Зато задира, наипервейшая забияка. С ней никто играться не хотел еще тогда. А уж теперь и подавно. Кому нужна эта стерва? Всяк мужик хочет иметь послушную, смирную бабу, но не такую как Натка.

— Нет теперь таких мужиков, отец! Извелись. Чтоб иметь слабую бабу, самому нужно быть сильным. Нынче это немодно. Сегодняшние мужики за спины женщин попрятались и все на них взвалили. Теперь бабы содержат семьи и кормят мужиков. Те не хотят впрягаться в семейный воз, пупки берегут, чтоб не сорвать. Бабы, как ломовые, все заботы на себе тянут.

— И ты так-то? — спросил Захар.

— А чем я лучше других. Так же выматываюсь. Знаешь, как все надоело! Жизнь давно не в радость. Устала от вечной гонки, прессингов, наездов, откатов. Нигде нет покоя, где можно спрятать душу хоть ненадолго, на отдых. Выматываюсь до изнеможения. Все эти деньги зарабатываем. Вот с долгами рассчитались, теперь надо мебель в зале обновить, своих обуть и одеть, иначе обносились вконец. А что дальше? Все та же рутина, в ней новые заботы! Что будет завтра, не знает никто.

— Женька говорил, будто новую машину хочет! — вопросительно глянул на Ирку.

— Ну, блин! Совсем по фазе стебанулся козел! Только этого мне сейчас не хватает. Хорош будет и на старых колесах. Мало чего он хочет. Обойдется! Не могу на части разорваться. Ему сколько ни дай, все мало. А где я возьму. Итак на работе зашиваюсь. С утра до вечера как проклятая кручусь. И все равно не успеваю. Получаю неплохо, а как не крутись, не хватает. На подработку ни сил, ни времени нет, для панели постарела. А заботы душат, валят горой.

— Теперь всем тяжко достается. Вон у меня в запрошлом и прошлом месяцах клиентов почти не было. А и теперь с мелочами приходят. То змейку в сапогах поменять, иль галоши подклеить. За такое, что получишь, сущие гроши, — пожаловался сапожник.

— Кризис всех задолбал. И самое обидное, что зарплаты задерживают, а продукты дорожают. Цену за свет подняли. А нашему Женьке зарплату уменьшили. Урезали враз на четверть. Попробуй, спроси почему? Сразу уволят. Не нравится — уходи! Желающих на его место полно.

— Вчера слыхал, что в городе безработных много.

— Их всегда хватало. А нынче поприбавилось. Много чего закрыли. Кажется, бывшую твою мастерскую тоже под магазин переделывают. Развалилось заведение. Не выдержало конкуренции. Все на улице окажутся.

— А жаль, путевые мастера там были. Обувь делали даже лучше импортной. И не только красивой, ноской была.

— Говорят люди, что клиентов у них не стало. Иные мастера спились. Другие по деревням разбежались, где еще народ живет. Снова к земле возвращаются. Все ж в деревне легче прожить.

— Ко мне с неделю назад баба приезжала из деревни, фермерша! Ну и бабища скажу тебе. Таким только в деревне дышать. Ее вдвоем за талию не обнять. Толик, мой сосед, у меня на то время был. Увидел ту женщину, со страху под лавку чуть не укатился. Хотя своя баба у него габаритная, но Анка супротив фермерши сущий цыпленок! — рассмеялся Захарий.

— А чего ей от тебя потребовалось? — изумилась Ирина.

— Обувь в ремонт привезла, целый короб. Я всю неделю ее ремонтировал. До глубокой ночи возился. Ну да дело не в том. Эта фермерша стала меня к себе в деревню уламывать. Причем насовсем.

— Зачем?

— В мужики сговаривала. Обещала из меня через полгода сущего бугая слепить. Ну, сказал, что в хозяйстве не разбираюсь. Она успокаивает:

— Ты, петушок мой, только согласись, всему научу и яйцы подбирать, и телок крыть, и на сене кувыркаться и со мной управляться. Ты как по мужской части, милок? У нас в деревне всего от души, сколько пожелаешь. Жратвы полно, работы еще больше, ну, а ночами отдых до самого рассвета. Тут уж кто во что горазд. Коль мужик и силы есть, те на сеновале кувыркаются до зари. У нас и доярки, и свинарки на любой вкус. Ну и я, баба хоть куда, ни в одну кадушку не помещусь. Коль угодишь, хозяином фермы станешь.

— А где же свой хозяин? — спросил ее.

— Сбежал черт корявый, не справился. От того смылся с глаз. Позора испугался. А мне чудно, даже денег за работу не попросил. Испугался, что натурой с него возьму. Оторву все, что висит и торчит. А ему жалко стало.

— Глянул на бабу и самому жутко сделалось. В ее ладошке не только моя голова, а даже бычья легко поместится. Эта если прихватит, от ней не смоешься. Она иль окалечит, либо уроет тут же. Сыщи там на ферме, куда мужик подевался! Не зря от ней человек ночью сбежал. Видать жить ему хотелось. А тут еще Толик из-под лавки стонет:

— Захарка, не фалуйся. Мы и вдвоем с ней не сладим. Пощади себя и меня малость. Глянь, она, одним пальцем нас обоих раздавит, если не сладим с ней. А кто с такой справится? Ей целой деревни мужиков мало! Я, давай отказываться. Мол, меня своя баба прогнала за мужичью непригодность, так она много старше и слабей. Так эта баба подняла меня с чурбака единым пальцем, вытряхнула из одежи, оглядела всего и сказала:

— Вот тебе неделя времени. Думай, соглашайся ко мне, не прогадаешь. Силой не беру. Только с согласия, по любви! Озорной ты мужик, но робкий. Это не помеха. Я тебя смелым сделаю. Научу, как любить надо по-деревенски, всей душой, без остатку.

— Когда она ушла, вылез Толик. Он и теперь не приходит ко мне. Про фермершу не хочет вспоминать. Он ее в натуре испугался. Оно и немудро.

— А фермерша приезжала?

— Куда бы делась, такой заказ оставила! — хохотнул сапожник гулко:

— Ох, и побазарили с ней. Вся как есть выложилась баба. Рассказала про свое хозяйство. Сколько у ней свиней и коров, телят и быков, кур и петухов. Я, слушал и в портки чуть не налудил со смеху. Оказывается, у бабы не простые быки, а только племенные, чемпионы по сексу. В день по десятку коров кроют. Больше нельзя. Ветврач не дозволяет, чтоб не испортить породу. Так фермерша размечталась такого же мужика найти, чтоб под стать ее быкам был по своим способностям. Ну, где эдакого бугая отыщет? Я враз отрекся от такой должности. Хотя зарплату сулила кучерявую и условия отменные. Предлагала контракт. Но не уломала. Не сговорились.

— В цене не сошлись? — спросила Ирина.

— Годы мои не те, чтоб с быками конкурировать. И опять же, на такую должность соглашаться рисково. А что как не слажу, не справлюсь, баба меня по судам затаскает, испозорит с корнем, век имя не очищу. Кое-как отбоярился. Но заказ она оплатила щедро, хотя всю обувку проверила. Довольная осталась. Обещала наведываться.

— Ну и клиенты у тебя!

— Всякие случаются. Их не закажешь.

— А к нам в дом тоже один повадился захаживать. Целый полковник в отставке. Каждый вечер заходит!

— К тебе что ли мылится?

— Ну, что ты! Я для него старая!

— Сколько ж самому?

— Больше шестидесяти!

— Чего! И ты старая!

— Иль к Валентине пристает шелудивый барбос?

— Нет! Ее бабусей зовет. Сам на шесть лет ее старше! Мать бесит, когда он к ней так обращается. И в ответ говорит ему:

— Проходи, внучек! Я тебе уже грелку на спину приготовила, травку от запора заварила. Входи, в дурака скинемся. О чем еще говорить с тобой!

— К кому ж клеится? — удивился Захар.

— Ну, как, не дошло? К Наташке клины бьет, все пытается заговорить с нею, расположить к себе!

— Да ты что? Куда эта перхоть сыпется? Он же сущая плесень! В натуре мухомор!

— Зато сам себя считает молодцем, первейшим женихом в городе, соколом или орлом, говорит, что он в прекрасной форме. Но если б ты его видел! Отец, он дряхлота. Ноги еле тянет. Наташка любит посмеяться над ним. Сядет рядом, он разомлеет от счастья, а дочка спрашивает:

— Егор Фомич, расскажите, как вы с Суворовым ходили в поход через Альпы? Вы же живой свидетель тех событий. Он и не понимает, что Натка прикалывается. Историю не помнит. И говорит:

— У нас в штабе такого не было. А в каких войсках он служил?

— Мы в хохот, он отмахнется и отвечает, мол, его голова не компьютер, все не запоминает. Но точно помнит, что у него трехкомнатная квартира, машина импортная в гараже, целый «Мерседес». И дача имеется за городом, двухэтажный коттедж.

— А жена, дети, внуки, имеются у него?

— Вот об этом разговора не ведем. Наташка его не переносит. Посидит две минуты за чаем и бегом от него. Уж он ее ждет, зовет, а она сидит за компьютером, в интернет влезла. Нужен ей тот старый пердун! И выгнать неловко, все же сосед! Запрещаем дочке грубить ему. Она аж кулаками рот затыкает, чтобы не сорваться.

— А почему думаешь, что к Натке приходит?

— По нем видно, по козлиным глазам. Так и смотрит за нею в каждый след. К себе в гости приглашал.

— Кого?

— Всех. Ну, мы с мамкой враз отказались. Он к Наташке прицепился. Та, чуть не послала его по- свойски. И ответила, что ей неприлично ходить в гости к соседям одной. Да и времени нет, к занятиям нужно готовиться. Он поерзал, но возразить нечего. А потом повод сыскал на другой день, мол, помоги с компьютером разобраться. Наташка сказала, что сама в них разбирается слабо, тут только отец сумеет помочь. И отправили к нему Женьку. Тот бедный, зубами скрипел уходя. Вернулся не скоро, тихий задумчивый и сказал:

— А круто живет сосед. Кучерявее любого генерала. Все имеет. Дом — полная чаша. Помеха только в его возрасте. Сказал, что живет человек один, как сыр в масле катается. Нам до него далеко тянуться.

— Смотри, Ирка! Не вздумайте спихнуть Наташку тому деду. Не позарьтесь на чужое, свое потеряете. Не губите девчонку! Хочь она и говно, но своя, совсем дитя покуда. Жалко глупую будет. Ничему не порадуется. Слышь меня! Не сдурейте ненароком, паси вас Бог от глупости, — просил Захар.

— Все ж жалко ее стало, хоть малость болеешь за нее и любишь. Не совсем остыл. И на том спасибо!

— Не хочу, чтоб еще раз взвыла. Ведь уже крылья опалило. Оно и душу обожгло. Легко ли это пережить. Вот и прошу тебя!

— Не беспокойся. Этого не случится никогда. Наташка не согласится. А и нам к чему ее выпихивать из дома. Я поначалу думала, что он на мать имеет виды. И подтрунивала, подначивала ее, когда поняла, что к Натке прибивается, возненавидела старого придурка. Совсем чувство реальности потерял.

— Ладно, Ирина, какое вам дело до него! Со своими заботами разобраться бы!

Внезапно в кармане Ирины заорал телефон. Женщина вытащила его. Пожаловавшись на плохую слышимость, вышла во двор, долго говорила с кем-то, а вернувшись, заторопилась в город, тревожно смотрела на часы.

— Что стряслось? — спросил Захар.

— Пока ничего!

— Кто звонил?

— Наташка!

— Что сказала?

— Мать забрала «скорая».

— А что хочешь, возраст свое берет. После шестидесяти все сыпаться начинают, сдаем. Сам недавно чуть не накрылся. А казалось бы, с чего? Так вот прошлая память дает знать о себе. Да случается, ночами напролет уснуть не дает. Глоток воздуха или воды, подарком кажутся, а вместо солнечного утра сплошная ночь. Как трудно бывает дожить до рассвета. Порою, в него уже не верится… А рядом никого, как ночью на погосте.

— Вот о чем и говорю, возвращайся!

— Зачем?

— Чтоб вместе жить!

— К чему добавлять морок? Я уже не в той форме. Не хочу и не могу навязывать себя. Ушло мое время. В запасе осталось совсем немного. Ради этого уже не стоит дергаться. Мужик, пусть даже старый, должен уходить достойно, — говорил Захар уверенно.

— Какой из тебя старик!

— Если б путем жили, уже правнук был бы. Так вот убили, сгубили душу, отняли у себя часть жизни за этот грех…

— Так ты вернись! Мать тоже страдает от одиночества. Вдвоем вам было бы легче! Вы снова вернулись бы в свою молодость, простили б и полюбили вновь…

— Мы свое не удержали, потеряли по пути и уж никогда не отыщем. Ослабли руки, остыли души, мы стали чужими. Нам уже не помириться и не понять друг друга. Мы простимся без прощенья. Мы обронили главное. А без того жизнь уже не нужна. Она как могила, за какой только зима и холод. И нет толку в прощеньи. И главное, не у кого его просить, некого прощать…

Ирина с грустью посмотрела на Захария. Она все поняла, не стала ни о чем спрашивать и вскоре заспешила из дома к автобусной остановке. Захарий с грустью смотрел ей вслед.

— Вот ведь оказия, словно дома побывал, серед их. А всего-то по душам поговорили. И другие приезжали, вот только душу не согрели, не отозвалась она на их появленье, не признала. А вот Ирка сумела растормошить и растеплить. Задела за живое. Хочь она, ежли по правде, меньше других меня доставала, не дергала за печенки и никогда ничего не требовала. Выходит, она побольше всех берегла и любила. Видно, я и впрямь мало и плохо ее знал, — вздохнул с сожаленьем и сел поближе к печке, взялся за плетушки для кур.

— Вона даже безмозглые птицы, и те свое с человеков стребовали. А со мной как обошлись? Теперь все в один голос зудят, мол, ничего особого не случилось, у других хуже бывает. А куда хуже? Убить что ли? А потом у могилы каяться? Оно мне нужно их раскаяние? Всю душу изгадили. А виноват я. Ну и бабы! Во, змеи! Могут все белое черным измазать. И притом заставить испросить прощенья. Невольно вспомнились разговоры сапожников в мастерской, разные люди там работали. И был средь них Петр, самый старый человек, какого уважали все. Так вот он часто говаривал, что бабы своими языками умеют кружева плести и оковы ковать.

— Никогда не слухайте баб, мужики, если хотите жить по-людски. Неможно им верить. Недаром их языки равняют с жалом змеи, — вспомнил Захарий, согласившись с давним.

— Может оно и есть, самая что ни на есть правда, а все ж хорошо, что Ирка приехала. Душу согрела родным теплом, с ней отрадно было, хоть и поклевала изрядно, напомнила больное, куда от него деться, обиды у всех годами живут, только доброе в памяти недолго держится.

Человек уже заканчивал плетушку, когда к нему пришел Анатолий. Сапожник сразу понял, что у соседа со двора ушла отремонтированная машина, а значит, работы нет. Анатолий скучал без дела. Ему некуда было девать себя. И уговорив Захара, налил по рюмке первача.

— У меня нынче радость, — расцвел в улыбке.

— Какая?

— Аннушка призналась, что ребенка моего носит. Появится в свет новый человек, наш с нею. Уж и не знаю, сын иль дочка, это уже неважно, но к Новому году родит. Не стала ждать моя бабонька! Пока все кризисы пройдут, дитенок уже взрослым станет. Так и прозвенела жена. А она у меня женщина мудрая. Завтра поведу ее расписываться. Пусть малец на моей фамилии с самой утробы растет! — улыбался слесарь.

— Сына ждешь? — догадался сапожник.

— Кого родит, какая разница! Ну, двое сорванцов растут, глядишь, и третий средь них без мороки выходится. Детям главное первые три года одолеть, дальше уже проще.

— Твои городские не объявлялись больше?

— Денег послал сыну. И все на том. Анна напомнила, мол, не забывай ребенка. Ну, а что еще? Звонить ни к чему, в письмах тоже смысла нет. Сын нормально растет, чего надо? Первая баба сама виновата, что семья развалилась. Ну, а не вернулся, понятное дело, не простил ей. Себя презирать стал бы, если б вернулся к ней.

— Она хоть нормальной женой тебе была?

— Наверное, — пожал плечами неопределенно.

— Ну, не зудела?

— А когда? Я уходил на работу, она еще спала. Возвращался, баба уже спала. Ну, что поделаешь, если приходил домой в одиннадцать, а уходил в семь утра.

— Почти как я! — крутнул головой Захар.

— Но моя баба всегда провожала. Что-то заставит проглотить, бутерброды в карман сунет. Тут я на нее без обиды.

— А моя зараза даже не стирала на меня. Носки до дырок заносятся, выкинет в мусор. Никогда их не стирала. У меня не только носки, рубашки колом стояли. Она брезговала их в руки брать. Майки, как кольчуги были. А трусы каждую неделю новые брал. Потом пачками покупал. Так удобнее. Как-то сказал ей, что другие женщины стирают белье. Она вылупилась, сморщилась, словно похабщину сморозил, и, обидевшись, ушла в другую комнату. Ну, о чем тут дальше говорить. Послал молча, стерпелся. Иного выхода не увидел, — рассказывал Толик.

— Она хоть готовила тебе?

— Полуфабрикаты брала, в кулинарии. Так что голодным не был. Пожрать всегда было. Ну, я до сокращенья получал неплохо. Это теперь жидко выходит. Но Анюта радуется. Говорит, что таких денег никогда не видела. Всякий раз благодарит. А ведь и бабка, и двое детишек, и хватает на все, никто не обижен. У ребятни конфеты не переводятся, у бабульки халва и пряники к чаю. Чего еще надо? Все довольны. И третьему тепла хватит.

— Оно верно, Толян, пока силы есть, ребенка влегкую поднимешь. С этим медлить не стоит, — согласился Захарий.

— Да кто знает. Вон меня на свет пустили последышем. Матери уже за сорок поперло, отцу полтинник сравнялся. Пока я вырос, они совсем старыми стали. Старшие братья и сестры к тому времени своими семьями обзавелись. Им не до стариков, своих бы сорванцов углядеть. Так-то вот и свалилось все на меня. А какая работа в деревне, небось, знаешь сам. Вот и я к железкам пристрастился. С детства в них колупался. Хотел на шофера иль тракториста выучиться. Да старики не дали, не отпустили.

— А чего так? Ить трактористы хорошо заколачивали в посевную и уборочную. Водители тож не жаловались.

— Зато и пили по-черному. От того мои на дыбы встали. Случалось, трактористы прямо средь поля из трактора вываливались. Уж так надирались, аж до визгу. Мои боялись, чтоб и я не спился. Так и застрял в слесарях. Но ничего, на хлеб хватало, не жаловались. Мог бы остаться в армии на сверхсрочку, да грамотешки мало, далеко бы не пошел. Отец и сказал:

— Генерал с тебя не состоится. Лучше оставайся на земле рядовым. Это нужней. Я его послушался и вернулся. Снова к слесарям. Старшие образование получили. В люди вышли. А я в кормильцах застрял. Не бросишь же стариков. В школе семилеткой успокоился. Этого мне с лихвой хватило, больше не потребовалось. Хотя мог бы на механика выучиться, но возможности не позволили. Отец все прощенье просил, что я в деревне застрял из-за них. А куда деваться, если у родителей сил не стало. Оба обветшали, а хозяйство свое каждый день требовало. Вот и впрягался, как конь, один за всех. Старшие не помогали. Им некогда было в городе. Дети и работа все время отнимали. В деревню уже осенью наведывались. За картошкой и капустой, за свеклой и морковкой. Ну, иногда в уборке помогали. И на том великое спасибо, все ж облегченье получал.

— А участок большой был? — спросил Захарий.

— Целый гектар! Но и едоков хватало! Аж девятеро! Да бабы, дети у всех. Каждый жрать хочет. Оно и хорошо, дружно получалось. Всем всего хватало. И нам тоже, не голодали и не бедствовали. Деньги братья подкидывали. Сестры харчей привозили, какие в огороде не росли. Крупу и сахар, макароны и муку, короче, все, что для готовки, с этим горя не знали. На ремонт избы сбрасывались все. Не запускали отцовский дом и уговаривали меня жениться на своей деревенской девахе. Вот только одна заковыка имелась, сердце ни к кому не лежало.

— Смотри, какой переборчивый! — буркнул Захарий осуждающе.

— В тот год я косил сено далеко от дома. День жарким выдался. А к обеду гроза началась. Вздумал переждать и залез в шалаш. Ну, а вечером пошел в деревню, — умолк человек, закурил, собрался в комок:

— Издалека гарь почуял. И крики услышал, вопли бабьи. Почуял неладное. Прибавил шаг. На душу тяжесть свалилась, нехорошее предчувствие. Я бегом к дому. И… Батюшки, в глазах потемнело. Вместо избы сплошные головешки и пепел, лишь последние угли тлеют. Короче, пожарище, я давай звать мать с отцом. А они не успели выскочить. Вместе с домом сгорели. Молния больше половины деревни спалила. Люди не успели спасти моих стариков. Изба от избы загорались. Сколько людей схоронили, вспомнить страшно. Не только деревня, люди почернели. Я не знаю, как не свихнулся. Забрали меня в город братья. В себя приводили. С полгода в больнице лежал. Потом понемногу отходняк начался. Неделями, как баба ревел. Ну, мои не оставили. Возили на море, в санатории, на курорты, и, отлегло. Я уже стал работу в городе подыскивать. Не сидеть же на иждивении у своих. И так они со мной помучились. Так вот и попал в свою мастерскую. Ко мне с месяц присматривались, такой испытательный срок назначили. После этого присвоили разряд, дали оклад и стал вкалывать не хуже других, — вспоминал человек.

— В деревню я уже не вернулся. Никого у меня там не осталось кроме пожарища. А его лучше не видеть лишний раз. Снова мозги и сердце начинало заклинивать, даже через много лет, когда на Радуницу все собирались. Увидел старший брат, что со мной творится, затолкал в машину и привез обратно в город. А и потом, уже года через три такое повторилось. Больше рисковать не стали.

— А женился ты как?

— Она по соседству с братом жила. Так вот и познакомились. Все наспех, без любви и романтики. Два раза в кино сходили вместе. На третий раз руку предложил.

— И все? — удивился Захар.

— Больше предложить было нечего. Она жила вместе с матерью, какая вскоре к своей сестре переехала, а мы остались вдвоем. Вот так и стал семейным, нежданно и негаданно для себя.

— Чего ж так поспешил?

— Заметил, что невестка стала раздражаться. Надоел ей, или устала от меня. Только когда узнала, что собрался жениться и уйти от них, она с лица просветлела и так вздохнула, что я враз понял — не ошибся…

— А к другим чего не пошел?

— Там не лучше! Да и жил тесно, самим дышать негде, даже на кухне спали. Куда же меня приткнуть? Не все меж собой ладили. А я семейные разборки не любил. Потому, из деревни в город, даже по большим праздникам не ездил в гости. И только лихо заставило.

— Когда от бабы ушел, они знали про то?

— Конечно!

— И ни один не предложил остаться и пожить? — округлились глаза Захария.

— Я и не просился, ничего для себя не ждал. А и зачем мечтать о сказке? Мы были дружными покуда сидели за одним столом у родителей. Когда их не стало, вскоре забыли, кем приходимся друг другу, — невесело усмехнулся Толян:

— Ты знаешь, как меня встретила самая младшая сестра? Провела на кухню, поставила миску супа и сказала:

— А больше нет ничего. И ночевать не оставлю. Ты знаешь, у меня собака живет. Она чужих в доме не терпит. Не могу же я ее из-за тебя взаперти держать в комнате. Она так не привыкла, нервничать будет. Ей это вредно, все ж чистокровная немецкая овчарка. Муж ее дорого купил, за доллары. Ты пойми, она у нас вместо ребенка.

— С-сука! — процедил Захар сквозь зубы.

— Я ничего ей не сказал. Не напомнил, что годами ремонтировал машину ее мужа, главврача больницы. Уж мог бы он найти мне на работе место в палате или в бытовке. Но, наверное, я рожей не вышел, не стоил их забот. Ну и хрен с ними и их собакой. Ну, куда мне до породистой овчарки. Кто она и где я? Собаке целый диван отвели, а мне на полу места не нашлось. Собаке сахарные косточки давали. А мне гороховый суп, — сглотнул колючий ком.

— Зато, когда она училась в институте, отец отвозил ей в город всю мою пацаничью получку, до копейки. И свою пенсию. Она о том знала, но забыла. Да и не только сестра. Деньги с молока и сметаны, с творога и яиц, с молодой картошки и сада, все шли на них, на городских. Отцу каждого было жалко. Я помню, как попросился у третьего брата пожить в гараже, хотя бы временно. Он отказал. Там у него ульи стояли. Так и не понял, чем я пчелам мог помешать. Короче, везде ни ко двору пришелся, всюду лишний. И такое отчаянье взяло, хоть в петлю сунься. Ну, пойми! Полно родни в городе, а я один, никому во всем свете не нужен. Даже сраный барбос нужнее и любимее меня! Лишь на свалке от меня не отказались и не прогнали от себя, — всхлипнул всухую.

— А как тебя Илья отыскал?

— Я в контейнере ковырялся, объедки искал. Илья в подвал дома возник. А тут бабка в подвал возникла за картошкой и подняла кипеж. Всех жильцов собрала, и они позвонили в ментовку. Илья понял, что его сгребут, и пошел из многоэтажки. А тут я…

— Так вы и не были знакомы?

— Нет. Беда сроднила. Я его на свалку позвал. Он не пошел, не сфаловался в бомжи. Позвал в другой подвал многоэтажки, подальше от этого. Но присели передохнуть. Долго мы с ним тарахтели, кто из нас кто. Он с зоны, я от жены, как два отморозка в целом городе. А голову приклонить некуда. Пришли мы к домам, там все подвалы закрыты на замки. Ну, хоть лопни. Мороз такой, насквозь продувает. Я уже чую, сил не стало. Ноги не держат. Илюшка глянул на меня, испугался и спрашивает заикаясь:

— Чего ты такой белый?

— А мне худо. Всего в штопор скрутило, продрог. Он глянул на твои окна и сказал мне, что скоро вернется. Велел подождать немного. Я и не знаю, сколько я сидел на скамейке. Когда дружбан возник, из меня душа вылетала. Он попытался меня поднять, да ноги не удержали. Мы оба свалились в снег. Тогда Илья взял меня на плечо и поволок в твой дом. Я не верил в счастье. Ведь ты совсем чужой и не знал нас, а принял и накормил, обогрел обоих. И разрешил жить у тебя. Этого мы не ожидали…

— А что тут особого? Беда всех троих в силки загнала. Наверно, только в тяжком люди умеют лучше понимать и помогать друг другу, — пробурчал сапожник.

— Не надо, Захар. Коль у человека закаменело сердце, его ни родство, ни горе не образумит.

— Но ведь бомжи приняли тебя! Уж эти не случайно и не с жиру на свалке оказались. Почему эти не закаменели, не оттолкнули и не прогнали тебя. Да все от того, что ты им понятен, свой. А родня! Что о ней базарить? Теперь и меня убеждают вернуться, говорят, будто скучают и любят, не могут жить без меня. Да кто им поверит, Толян! Иль я забыл, как меня выгоняли взашей и кричали:

«Чтоб ты сдох, старый геморрой! Будь проклят плешатый отморозок! Чтоб ты до утра не дожил!»

— Все помню, Толян! Потому, не верю в их нынешние басни.

— Ну, а зачем зовут? Как думаешь сам?

— У меня пенсия. А они скаредные. Копейку меж пальцев не выронят.

— Захар! Если дочь вернула деньги за сапоги, в деньгах они не нуждаются.

— Это гонор показала! Дескать, они тож не морковкой деланы и дышут кучеряво. Но послушай, все канючат на нехватки. Даже мешок денег дай, копейку с дороги поднимут. Уж такая натура у них.

— А мне кажется, что бабка по тебе соскучилась, ждет тебя на «краковяк»! — рассмеялся Толян.

— Чего? Только ни это! — подскочил Захар.

— Холодно ей в постели одной. Вот и вспомнила, кто бока согреть сможет. Вздумала прошлое вернуть. Все ж баба! Уважил бы, напомнил бы молодость! Ведь и у вас были светлые дни, какие ты сам, втихомолку не раз вспоминаешь. Жизнь она как радуга! Только сними черные очки, дед!

— Толян! Чего сам не помирился со своею бабой? Ведь с нею твой сын. Ты согласился растить двоих чужих детей. Ушел насовсем в другую семью, а мне советуешь вернуться в прежнюю. Почему сам не простил?

— Она изменила мне. Откуда знаю, что отмочит завтра? Если повадилась баба мужиков менять, ее уже не отучить.

— Вот и я так думаю! — обрубил коротко.

— Наверно я не в свои дела нос сунул. Прости, если обидел. Не хотел этого. Забудь. Мне так хочется, чтобы тебе теплее жилось среди людей, — глянул на плетушку в руках Захара и спросил:

— А что ты мастеришь, для чего?

— Корзинка, где куры станут насиживать яйцы и выводить цыплят. Бабки попросили. Им понадобились в хозяйстве. На базаре их уже нету. Не плетут и не продают. Ну, а курам без них никак не обойтись. Это как человеку без стола иль койки.

— Ой, Захарий, сколько мужиков забыли о том. Я когда был в бомжах, так и не вспоминал про столы и койки. Не до них. Раздобыть бы чего пожрать, — отмахнулся человек, добавив:

— Знаешь, сколько там мужиков канают. И каждый день новые приходят. Их домой не воротишь. Хотя пачками мрут. Знают, на что идут, но воротиться ни за что не согласятся. Меня Илюшка уговорил. Правда, я совсем немного был в бомжах. Те, кто год там пробыл, уже наглухо прикипелись.

— А если их дети позовут?

— Да хоть кто! Бомж скорее помрет, чем воротится в прошлое, от какого сбежал на свалку. На такое решиться надо и заставить себя, — нахмурился Анатолий.

— Нешто у тебя на работе не имелось путных мужиков, к кому мог бы пойти пожить? — спросил Захарий.

— Может, были. Но только я ни с кем не корефанил особо. Не состоялось. Они все городские. Надо мной прикалывались. Вроде, по мелочам, безобидно, но мне не нравилось. От того держался от них подальше. И уж тем более о себе откровенные разговоры не вел. Знал, что осмеют или подначивать станут. Кому такое надо? — оглянулись на дверь, в нее вошли старухи:

— Готовы ли наши лукошки, Захарий? Не то куры вовсе одолели.

— Вот только что управился. Не знаю, как вам понравятся, подойдут ли. Я их давненько не плел, — подал плетушки бабкам. Те, благодарностями засыпали мужика.

— Ох, чудо ты наше! Да у тебя золотые руки.

— Вот это мужик! Все может. Не то, что наши бездельники, только на завалинках, да на лавках сидят, задницы сушат. Ничего не умеют делать. С рук все валится. Вовсе никчемными поделались, — зашлась вторая бабка жалобами на стариков.

— А сколько годочков вашим орлам? — спросил сапожник старух. Те, переглянувшись, рассмеялись:

— Мому уже девять десятков. Ее дед на пару зим постарше будет!

— Они еще сами на завалинку выходят? Так чего вам надо? Пусть теперь внуки, дети радеют. Иль до скончания века на всех горб ломать? — не выдержал сапожник.

— Об чем ты, Захарий? Что соображают дети в нашей деревенской жизни? Да ничего!

— Вон моя дура внучка, ей уж двадцать годов, не знает, как доить корову Послала. Час проходит, ее нет. Пришла глянуть, она корову за роги держит, ждет, когда молоко побежит. Ну, что тут скажешь?

— Моя того хуже. Послала кур пощупать, чтоб тех, какие с яйцами во двор не выпустила. Она и петухов давай щупать. Вот бестолочь безмозглая. Даже в ентом не разбирается!

— То ладно! Но часто до срама доходит. Вот люди пошли! Ведь кровь от крови свои, деревенские, а простого не понимают, не умеют печку топить дровами, готовить на ней. Воду из колодца достать не могут. Смех, да и только! — сетовали бабки.

— Захар, я вчера послала внуков в сарай прибрать, говно коровье вынести. Они подмогнули. Весь навоз, какой для огорода собирала, в канаву скинули. Да еще удивлялись, зачем говно в огороде нужно. Ведь все овощи вонять будут.

— А мои и того не легше. Туалет в избе искали. Я их за избу наладила. У нас там отхожка. Они с час не могли приспособиться в ней, — смеялась бабка.

— Вовсе глупыми растут наши внуки. В деревне от них проку нет. Еще хорошо, что мы на окраине города живем. В самой деревне даже в гости детей не дождались бы.

— Кем же работают ваши дети? — полюбопытствовал Толик.

— Моя бухгалтером на заводе!

— А моя адвокатом в конторе. Юрист! И говорит, что клиенты к ней в очередь записываются. Ну, с ней порядок. А вот внучка сущая балбеска! Музыкой занялась. Шпарит на скрипке. Я как слышу тот визг, у меня живот болеть начинает. И понос одолевает. Правда-правда, не брешу. Ну, что могу с собой поделать, если живот ту музыку не терпит и не переносит. А внучка говорит:

— Баб, ты скажи своему неграмотному пузу, что я играю классику! Самого Паганини! Им весь мир восторгается!

— Мир может и восторгается. Зато я не успела до уборной добежать. Вот такая она эта классика! Не воспринимает ее мой деревенский живот, — хмыкнула баба смущенно.

Заплатив за лукошки, старухи вскоре ушли. Пообещали, что скоро снова придут, но уже с обувью:

— Захар, а тебе в ремонт домашние тапки принести можно?

— Ну, если их еще есть с чего собрать!

— Да у тебя все получится! А то теперь тапки на базаре стоят дорого, да сами не ноские. Раньше такие не дороже трояка, нынче полторы сотни за них берут. Неделю поносил, они с ног свалились. Ну, разве не обидно? Где тех денег набраться? Дочке зарплату уже два месяца не дают, говорят, что денег в банке нет. А как людям жить, об том не думают. Ведь пузо кризисов не признает, свое всякий день требует. Хорошо, что у нас коровенки имеются. Худо ли, бедно ли, на хлеб завсегда есть. А каково другим? Им вовсе невмоготу, — шагнули за порог.

Только ушли бабки, в дверь заглянул пацан и, увидев Толика, затараторил:

— Папка! Тебя дяхон зовет разобраться с его машиной. Она у него крутая! Целый джип. Он уже во двор его загнал, а сам сидит на крыльце, тебя дожидается. Морда у него толстая, как у его машины! Видать крутой!

— Ладно, Захарий. Мы пойдем. Клиент ждет. Теперь такое не часто случается, сам знаешь, — взял мальчонку за руку и вышел во двор.

— Ништяк, что-то и я нынче заработал на хлеб. О-о! Да тут совсем неплохо! — порадовался сапожник. Он с благодарностью вспомнил деда, какой будто между прочим научил плести корзинки и лукошки, плетушки и лапти.

— Оно может и не сгодится в дне грядущем, но уметь должон. Всякое дело прокормить сможет и лишним не бывает. Потому, никакую работу не отпихивай. Учись с прилежностью… Оно, хочь сапоги, иль лапти, людям надобны. Вот и старайся, чтоб не обиделись и не бранили тебя злыми словами, — говорил дед.

Как-то так уж получалось, что у него никогда не было свободного времени. Едва оно выдавалось, плел корзины впрок. Сушил их в тени, на чердаке. Они всегда пользовались спросом. Дед продавал готовые корзины, снимал их с чердака, а себе плел новую.

Захарий не делал корзины впрок. Их теперь заказывали редко. Люди перешли на сумки. Легкие и вместительные, они были удобны в пользовании, и люди быстро к ним привыкли. Но были те, кто предпочитал корзины. Это грибники. Они почти каждый год приходили к Захарию. Их каждого знал в лицо и по имени. Еще бы! Иногда сам с ними в лес ходил за грибами, уводили они Захария в самую глухомань, куда не заезжал ни один джип, не добирались городские грибники. Эти места были известны только знатокам. Здесь всегда росли белые, подосиновики и подберезовики, моховики и маслята. Захарию показывали лучшие грибные места. А, вернувшись домой, учили солить грибы, правильно сушить их. И человек каждую осень пополнял запасы.

Вот там, в компании заядлых грибников перезнакомился с жителями окраины города. Захария они признали быстро. Оно и понятно. В этой пестрой компании были люди разного возраста и профессий. Врачи и ювелиры, работники банков и сантехники, отставные военные и юристы, продавцы и преподаватели, водители и строители, всех и не упомнишь. Захарий постепенно привык к ним, а вскоре стал своим. Тут не было зазнаек. Люди держались друг с другом запросто, по-свойски, но никогда не переходили дозволенную грань. Здесь никто никого не обижал и не унижал, тут все помогали друг другу и не высмеивали. Здесь любили смех и шутки, обожали послушать всякие истории, быль и небыль. Здесь с радостью пили холодную родниковую воду, делились заботами и проблемами, умели утешить, посоветовать что-то дельное.

Может потому прикипел к этой пестрой компании и сапожник, что почувствовал себя здесь своим, не чужим и не лишним. Сколько уговаривал Анатолия и Илью в грибники, те наотрез отказались от этого занятия. И Захарий ходил в лес без них, а на следующий день приносил соседям жареные или свежие грибы. Ведь должен человек отдохнуть хотя бы один день в неделю.

Захарий уже привык к грибникам. Ему лишь поначалу было трудно ходить так далеко. А потом втянулся, привык ко всем и ко всему.

— Дед, скажи честно, что тебя тянет к этим обалдуям? Переться в такую даль по лесу, да дешевле купить на базаре этих грибов сколько хочешь, а не бить ноги до изнеможенья. Пощади себя! — уговаривал Илья Захария, но тот смеялся в ответ:

— Я вовсе не вымотался. Наоборот, отдохнул. Да и можно ли сравнить мои грибы с куплеными. Эти сам собрал. Все до единого. У них даже вкус особый, они лесом пахнут, а не опушкой. Разве можно сравнивать.

— Дед! Не темни! Просто так мужика в лес не загонишь. Видать, у тебя там магнит появился. Колись! Завис на какую-то бабу? Когда с ней познакомишь? — приставал Илья.

— Нет там баб! Одни грибники! — обрубал Захар. Но Илья не верил:

— Дед! Ты что, ни одну бабу не зажал? Там же лес, все условия для интима! Приловил какой-нибудь «пончик», уволок в заросли и общайся по душам, сколько влезет. Ведь на свежем воздухе, далеко от города, все холостыми становятся, — сверкал озорными глазами.

— Илюха! А ну, вспомни, сколько мне годов? Об чем завелся озорник? — сдвигал брови Захарий.

— Какие годы? О чем ты базаришь? На вольном воздухе, да в лесу, рядом с бабьем, сердце любого мужика соловьем поет.

— Мой соловей давно молчит. Охрип. И ужо никакая весна не взбудит! — отмахивался сапожник. Он, конечно, лукавил.

Захарий сам себе не поверил бы, если б в таком цветнике его сердце не оттаяло. Конечно, не сразу, и все ж сработало свое. Увидел женщину, какая ему приглянулась. Волосы светлые, кудрявой шапкой на голове расплескались. Глаза синее неба. Сама улыбкой светится. А голос, как лесной родник, век бы слушал эту трель.

— Сколько ж ей лет? Небось сорок, никак не больше! Ровесница Ирки! Я против ней лешак облезлый! — уходил в сторону, но ноги тут же несли обратно.

Захарий пытался сдержать себя. Но как-то снова оказывался рядом с нею.

— Катя! Красивое имя! Самое лучшее изо всех! — думал человек, шагая сбоку женщины, он все уговаривал себя отойти, приотстать от нее.

— Вовсе сдурел козел! На все места облысел и облез, а за молодухой скачу угорело! Чего голову потерял навовсе обомшелый пень! — ругал себя человек.

Когда пришли на место и люди разбрелись кто куда, Захарий отвлекся на грибы. Их тут было много. Поневоле глаза разбежались. Грибы, как на подбор, все благородные, чистые, без червей, ни одного гнилого. Недаром все затихли, не переговариваются, молча грибы срезают, не поднимая головы. Сколько ни смотри, никого не видно. Захар даже не оглядывается. Собирает грибы в корзины и думает о своем:

— Ведь вот когда с Валькой жил, никогда в лесе не был. В грибы не ходил, ягоду не сбирали, а с чего вот так. Ить все тутошние в лес ходили. Дружились семьями. И только мы жили как в кошелке, ни с кем не общались. А почему так? — удивлялся человек.

Он срезал подосиновик, положил в корзину и почувствовал, что кого-то невольно задел. Оглянулся. Опять она, Катя. Совсем близко, рядом, положила в ведро подберезовик, разогнулась, увидела Захария, улыбнулась:

— Извините, кажется, задела! Хорошее место. Тут после дождей всегда много грибов. Я каждый год сюда прихожу.

— Давайте передохнем. Я уже приморился. Верно, сноровки маловато! — охватил бабу жадным взглядом. Та приметила:

— Нет, я отдохну со всеми. Заодно пообедаем, чайку попьем. А и грибов подсоберу побольше, тут их тьма! Я в следующий выходной снова приду сюда. Хочу на зиму засолить, к Новому году! Вот где удовольствие! Открыла банку, будто вот тут заново оказалась, в самой глуши!

— А в городе где работаете? — спросил робко.

— Я терапевт! В поликлинике приемы веду.

— Вона как! Ну, а я сапожник, — признался тихо и опустил голову.

— В мастерской работаете?

— Нет! Меня сократили. Теперь на дому. Обслуживаю заказы горожан. Ремонтом занимаюсь, — старательно подбирал слова.

— И мне к вам можно?

— Понятное дело. Уж постараюсь изо всех сил, — пообещал Захар и объяснил, где живет.

Катя понятливо кивала, тот район она знала хорошо, когда-то работала участковым врачом и обошла почти каждый дом, знала в лицо и по имени очень многих. И назвала знакомые имена.

Переговариваясь, они собирали грибы и шли неподалеку друг от друга.

— Акулину? Конечно, знаю. Гнусная баба! Мы с нею повздорили. Ей никто не угодит. Я не люблю таких людей! Кляузная! Слишком многого хочет. Но врач не волшебник! Я ей укол сделала, предупредила, чтобы грелку поставила. Она, скорее всего, забыла и получила гематому. Так она на меня столько жалоб настрочила, что ни счесть. Даже Путину кляузу отправила. Ну, разве нормальная женщина? Я, конечно, отказалась ее обслуживать. Потом еще Варя такая имеется. Бывшая актриса. Теперь ей только Бабу-Ягу играть, сразу без грима. Вот чудо в перьях, размечталась в восемьдесят лет порхать по дому и по городу как в молодости. Ну, я и ответила, что ей у психиатра провериться надо. Я в сорок пять о таком не думаю, чтоб по городу бегом бегать. Ну, вот так и посоветовала, мол, тебе бабка прямая дорога на погост, а ты все еще в молодых снах летаешь. Мне до твоего возраста не дожить! Так знаете, что сказала старая мочалка:

— А тебе уже сегодня жить не стоит. И во врачах делать нечего!

— Из дома выгнала сумасбродка. А что обидного сказала психопатке, чистую правду! Она обиделась! А за что? Ну, какие лекарства помогут человеку в ее возрасте? Только гроб с крышкой. К ней какой врач пойдет? Только психиатр! Этот как раз по адресу. Или еще Алена! Смех, да и только! Она выпьет самогонки и идет в огороде работать. Я без самогона на солнце не могу находиться долго, а эта начертоломится и вызывает меня каждый день. Повадилась глумиться, стакана чая не предложит. А я ей что, железная! Короче, достали все! Кляузники, сволочи и жлобы!

— Так вас уволили? — уточнил Захар.

— Сократили! Хотели вовсе избавиться. Но меня голыми руками не взять. Я все суды обошла, но восстановилась. Терапевтом взяли.

— Вона как! — померк солнечный день в глазах человека.

— А ведь я знаю всех и каждую, кого обидела, и про тебя наслышан. Зачем Алену обгадила, она не то самогон, пива в рот не берет. С тебя врач, как с меня скакун нынче! — отвернулся от бабы и ушел подальше…

Захарий сам себя уговорил не обращать внимания на эту женщину. Ведь она испозорила и оговорила тех, кого сапожник не просто хорошо знал, а и уважал. Ведь вот давно ли заходил к Варе? Та попросила достать ведро, упущенное в колодезь. Сама сколько ни старалась, только воду замутила, а зацепить ведро и поднять наверх, так и не смогла.

Захару тут же повезло. Он поднял ведро, передал хозяйке. Та, в благодарностях зашлась.

Конечно, оно не последнее. Есть и другие. Но они старые, цинковые. А это эмалированное, новое, дочка купила в недавний приезд. Варя им дорожила и берегла. Тут же плохо закрепила и ведро сорвалось.

— Пошли чайку попьем! — предложила Захарию на радостях.

— Заодно поговорим! Давно я ни с кем не общалась, совсем одичала в одиночестве. А душа тепла просит. Этого ничем не заменишь. Сам знаешь, как редко и ненадолго приезжают дети. Им нас не понять, — вздохнула тяжко и повела в дом.

— Входи! Не смущайся! Я тут не живу, а доживаю. Немного мне осталось. Скоро кончится мой спектакль. Погаснет рампа и закроется занавес, — продохнула грустно.

— Чего ты так рассопливилась? Мы с тобой еще «барыню» сбацаем. Назло всем! И ни об какой смерти не балаболь. Слухать не хочу! — запротестовал сапожник.

— Какая «барыня»? Я уже через порог еле переступаю. Ноги не слушаются, — пошла к плитке Варвара. И вдруг призналась тихо:

— Захарушка, а ведь как обидно, что старость поспешила. Скрутила меня, я даже жизнь не успела увидеть. Знаешь, что со мной бывает? Я когда темнеет, танцую. Ты не смейся, этого никто не видит. Я сама с собой… Только представляю все как раньше было. Партнеров, зрителей, горы цветов, улыбки и овации! Как это было прекрасно. Вот и возвращаю в памяти. Заставляю себя жить. Вчерашним днем, сегодняшний встречаю. Тебе смешно?

— Ничуть, — ответил глухо.

— Неужели ты меня понял? — удивилась Варя.

— А что тут мудрого? У каждого в жизни своя сцена и зрители. Ты хоть добром это время вспоминаешь, — поддержал женщину.

— Я этими воспоминаниями живу. Во сне вижу сцену, зал, зрителей, цветы и аплодисменты. Вобщем, все, что было так дорого. А просыпаюсь снова в своей халупе, с печкой и провалившимися полами, с обшарпанными стенами и потрескавшимся потолком. Что делать, ко всем приходит своя старость. Она безжалостна и неумолима. Ее на миг не отодвинешь. Но я не сдаюсь. Знаешь, иногда у меня неплохо получается. Но только при свечах. Яркий свет не включаю, чтоб не видеть себя в зеркале. Потому как сама себе кажусь подвыпившей дряхлой клячей, забывшей о возрасте.

— Я не танцевал. Но по молодости плясал вместе с девчатами. Иногда во сне это вижу. И просыпаюсь таким бодрым, будто и впрямь в молодость возвращался на время. Одно плохо, что слишком ненадолго. Оно и тогда времени было мало. Уж слишком поспешил с семьей, — заметил печально.

— А что мешает обзавестись другою женой?

— Староват для таких подвигов. После того, как отбой получил у своих, слово себе дал до конца жизни ни с кем не связываться и дышать холостым, чтобы хоть последние годы никто не испортил. Да и к чему мне нынче бабы? От них в мое время единая морока.

— Ты, Захарий, неправ! Сам себя заживо хоронишь. А главное, врешь себе!

— Это как? Почему?

— Человек в одиночестве жить не может. Он потихоньку от тоски помирает. Его тянет на общенье, к людям, услышать голоса, смех, пусть брань, но это жизнь! Молчание — смерть. Оно привилегия кладбища!

— Неправда! Я не сижу в тишине, сам себе пою! А недавно магнитолу купил. Она меня все время веселит. С утра и до ночи!

— Ну, это не то. С ней не поговоришь, не поспоришь и не поделишься.

— А и не надо. Меня, если приспичит побазарить, иду к Толяну. Он, коли не занят, завсегда со мной на лавке позвенит.

— Ну, мне не с кем душу отвести. Не приходят соседи. Не понимают или не любят за что-то. Кажется, когда умру, долго буду ждать, пока похоронят. Хоть ты иногда заглядывай. Когда так случится, дочери позвони, сообщи ей. Вот ее телефон, возьми номер. Только не потеряй и не забудь.

— Не спеши уходить, Варенька! Мы с тобой еще и споем, и спляшем. Не поддавайся годам. Каждого болезни крутят. Мы назло им держимся и живем. Думаешь, мне сладко? Нет, Варя! Будь все складно, не жил бы здесь, — понурил голову человек.

— Ты думаешь, у меня все ладится? Ой, Захар, все рухнуло, моя радуга давно в куски разлетелась, все сломалось. Ни одной искринки радости и никакой надежды. Скорее бы уйти со сцены жизни, да никак не получается, — обронила стылую слезу на усталые руки и села рядом с Захарием, опустив плечи, пригорюнилась, замолчала. Их плечи соприкоснулись, но люди и не заметили.

— Тебе изменили. Я это много раз пережила. Но случилось худшее. Меня предали. Вот это невыносимо и больно. Такое и в могиле не забыть.

— А разве это ни одно и то же? — удивился человек искренне.

— Чем-то похоже, но объяснимо. Предательство не пережить. Тем более, когда оно от родного человека случилось. Это уже не забыть. Ну, да ладно! Прошло! Пора забыть. Тем более, что виноватый — уже покойник. Убрал Господь, наказал за все разом. А я живу! Значит, еще нужна.

— А кто предал? За что?

— Муж заявил на меня в органы. Обвинил в антисоветчине. Будь другие времена, не миновала бы Колымы или большой неприятности. Здесь же почти год была под следствием. Запретили выступления, но потом разобрались, сняли все обвиненья. И снова все постепенно наладилось.

— За что он утворил?

— Приревновал или избавиться от меня хотел, кто знает. Я с ним после случившегося уже не говорила. Вычеркнула из жизни, а вот из памяти — не получается. Оно и понятно, бесследно не прошел год, проведенный в камере следственного изолятора. Меня в нее прямо из театра привезли. Вот там я поняла, что жизнь, сплошной спектакль, только уж очень жестокий и затянувшийся. И в этом зрелище нимало своих подонков и дураков, только всамделишних, нет счастливого финала у этого представления, нет победителей. Одни несчастные, кому так и не повезло потрогать руками радугу и пройти под нею, не опалив сердце и голову. А мы, как дети, все верим в сказку, какая обязательно сбудется, хотя бы через время. Но дожить до нее никому не удалось, — вздохнула Варвара.