Жестокий шторм

«ЛЮБИМЕЦ ЖЕЛТОГО МОРЯ»

День выдался тихий, теплый. С юго-запада шла пологая зыбь. Темно-синие валы с одуряющей монотонностью катились навстречу катеру. Ветер, хотя и очень слабый, все же позволял держаться против волны.

У штурвала стоял Петрас Авижус, все еще с надеждой поглядывая на четкое полукружие горизонта. Временами ему казалось, что он видит белое облачко, которое стойко держится над горами в теплых широтах, и что вот-вот под ним покажется конусообразная вершина потухшего вулкана.

Горизонт был чист, пустынен и не хотел открывать желанный берег. На небе, выгоревшем до светлой голубизны, кудрявились дорожки перистых облаков. Эти облака, казалось, застыли, не двигались вопреки вечно деятельному океану под ними.

Чтобы скоротать время и не впасть в беспросветную тоску, Петрас старался вспомнить, прочувствовать еще раз хорошие случаи в своей жизни. Он мысленно перенесся в один из светлых дней своего детства. Так же высоко стояло солнце, в небе плавились перистые облака, только вместо монотонного хлюпанья воды в кормовом подзоре шумели краснокорые сосны над головой. Он шел по дорожке, протоптанной между дюнами. Рядом с ним тоненькая белоголовая девочка — дачница из Вильнюса, она гостила в деревне у дяди. Девочку звали Зинка. Они молчат. Им и так хорошо. Зинка делает вид, что ей тесно на дорожке, задевает его плечом, улыбается. У нее белые, острые и мелкие, как у белки, зубки и чуть вздернутый носик. Они знакомы уже целую неделю, обо всем переговорили, все узнали друг о друге: и как жили до встречи, и как будут жить дальше. Петрас станет моряком, а Зинка — оперной певицей. И сейчас, чтобы подтвердить ему правильность выбранного ею пути, она начинает петь. Голосок у нее тоненький, дрожащий, но Петрас слушает ее затаив дыхание.

Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.

Зинка сказала:

— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.

— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…

— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?

— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…

Зинка поглощена разглядыванием мушки.

— Как живая! Неужто правда, что ей сто миллионов лет?

— Больше… — Петрас радовался больше, чем сама Зинка.

Где теперь она? С тех пор он ее не видел. Петрас смущенно улыбается. Зинка была его первой любовью.

Перед рубкой на лючинах отдыхают Асхатов и Горшков. Они все утро красили рубку. Старшина сидит, Горшков лежит на спине, уставясь в небо. Оба загорелые до черноты, поджарые.

Старшина размышляет вслух:

— Дождик нам во как нужен. Воды осталось на неделю. Придется нам дневной рацион сократить. В остальном жить можно, харчи еще есть. Вот я часто думаю, что нам с вами отчаянно везет. Никто еще в нашем положении так ловко не устраивался.

— Куда лучше! — хмыкает Горшков. — Аж синие круги в глазах от этой благодати.

— И пойдут, если будешь без конца глаза на небо пялить. Что-то ты, Алеша, в последнее время захандрил маленько. Вот увидишь — скоро или к острову выплывем, или корабль встретим. Даже странно, что нас до сих пор никто не заметил. Так, проходят на горизонте. Но теперь чем дальше будем плыть, тем шансов больше.

— Уже сорок пять дней эти шансы растут, — нехотя отвечает Горшков.

— Сорок девять, Алеша. У меня есть предчувствие…

— Сколько же оно будет длиться, ваше предчувствие? До Антарктиды?

— Ближе, Алеша, ближе. Предчувствие доброго всегда должно жить в человеке. Предчувствие — это спасательный круг.

— Все это розовая философия, товарищ старшина.

— Философии не бывает ни розовой, ни зеленой. На философии мир держится. Помнишь, что говорил замполит капитан-лейтенант Иваньков?

Горшков пожимает плечами.

— Не помню.

— А надо такие слова помнить. Философия — наука всех наук. Хватит вылеживаться! Пока погода, надо всю краску использовать. Ну что ты раскис?

— Эх, Ришат Ахметович! Заорать хочется, глядя на эту соленую водищу. И от чего меня еще мутит, так это от нашей вяленой рыбы. Обрыдла!

— Все от безделья, Алексей. Клади краску тоньше. Не то придем в порт обшарпанными, и подновиться будет нечем. Люблю я красить. Великое изобретение — краска. Отчистишь ржавчину, наложишь слой, и лист заиграет как новенький. С детства люблю малярничать.

Горшков красил рубку с левого борта, а старшина Асхатов — с правого. Асхатов без умолку говорил, отвлекая матроса от мрачных мыслей, да и у самого становилось как-то легче на душе от собственных бодрых слов.

— Никак нам, Алексей, не миновать тропиков. За последние трое суток мы градуса на два поднялись к югу. Ветер дул свежий, да и течение здесь попутное. Исполнится твоя мечта, будешь ходить босяком по коралловому песку под кокосовыми пальмами.

— Соку бы кокосового хлебнуть. Вода у нас протухла.

— И соку напьешься. А на остров попадем, воду сменим.

— Вы что, думаете и дальше плыть? Куда?

— Вопрос по существу. Хотелось бы вернуться домой, к своим, на катере. Да сам знаю, что это мечта. Хотя как сказать. Своих повстречаем, подзаправимся горючим, харчишками — и рванем во Владивосток!

Авижус сказал очень тихо:

— Судно! Встречным курсом! Кажется, сейнер!

— Спокойствие! — воскликнул старшина и выронил из рук банку с краской.

Суда быстро сближались. Подходил желтый сейнер водоизмещением около трехсот тонн. Сейнер прошел близко от борта, обошел катер и, дав задний ход, остановился в десяти метрах с правого борта. Команда из японцев и китайцев разглядывала странное судно с диковинным парусным вооружением, не отвечая на бурные проявления радости трех русских моряков. Шкипер, по обличим китаец, вышел на крыло мостика с мегафоном в руке и, хотя расстояние позволяло вести разговор обычным путем, оглушительно рявкнул на плохом английском:

— Чье судно?

Старшина Асхатов ответил:

— Корабль принадлежит Тихоокеанскому военно-морскому флоту Советского Союза. — Ему хотелось сказать, что они потерпевшие бедствие, но холодное выражение на лице шкипера остановило старшину, и он умолк, подумав» «Что он, сам не видит, в каком мы положении?»

Шкипер сказал что-то на своем языке, и матросы угодливо засмеялись. Затем опять поднес мегафон ко рту:

— Командиру катера явиться ко мне на борт!

Старшина не выдержал, обидясь за своих ребят:

— Вы что, не видите, в каком мы положении? По международным законам, вы должны оказать нам необходимую помощь. Мы более пятидесяти дней в открытом океане!

— Потом, после выяснения обстоятельств, вас накормят. Сейчас немедленно ко мне!

— Вот так спасатель! — сказал Горшков. — Идите, Ришат Ахметович. Вон там один гаврик автомат держит в руках.

— Да, ничего не поделаешь. Вы ждите меня. Помните, что у нас ни капли бензина и моторы неисправны. Я там ему объясню, что к чему.

Сейнер подошел вплотную к КР-16, на палубу перепрыгнули три матроса — японец и два китайца, у одного китайца был автомат. Старшина Асхатов перешел на сейнер.

Матросы стали обыскивать катер. Заглянули в кубрик, в машинное отделение, в трюм; гогоча, стали раскачивать мачту, сорвали ее со скоб и вместе с парусом перекинули через борт. Сбросили за борт и сигналы бедствия. Неожиданно один из китайцев, тот, что был без оружия, человек лет пятидесяти, заговорил по-русски:

— Сколько у вас горючего?

Помня наказ старшины, Петрас ответил:

— В канистре для примуса осталось литров восемь керосина.

— Как же это вы не запаслись горючим?

— Унесло нас штормом внезапно, когда катер должны были поднимать для просушки на берег. Не повезло нам.

— Не только в этом, — сказал китаец. — Самое большое ваше несчастье в том, что вы встретились с нами.

Горшков спросил:

— Кто вы такие? Почему взяли нашего командира?

— Я только боцман этого сейнера. Распоряжается капитан. Мы, как видите, спасательное судно. И знаете, как оно называется? «Любимец Желтого моря». А сам не очень любит тех, кто встречается ему на пути. — Китаец насмешливо улыбался. — Все же не советую падать духом. Хотя, если судить по тому, куда вы заплыли на своем крейсере, люди вы неробкого десятка, так, кажется, у вас говорят. Многое я уже стал забывать из русского языка.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — поинтересовался Горшков.

— Я очень долго жил в местах, которые вы называете Дальним Востоком. Родился в Никольске-Уссурийском. Это исконно китайская земля, как вам известно.

У Горшкова от гнева потемнело в глазах.

— Нам известно, что Дальний Восток всегда был русским!

— Заблуждение, воспитанное пропагандой. Я тоже так думал прежде. Но не будем спорить об этом. История нас рассудит. А вот вы мне почему-то нравитесь. Давно я не видал русских. — Он засмеялся. Во рту блеснули золотые коронки. — Хорошая встреча! Скоро вам дадут немного перекусить. После такой диеты, — он посмотрел на вяленую рыбу, висевшую на переборке рубки, — надо питаться очень умеренно, по крайней мере первое время. Сейчас вам подадут конец. Закрепите его на баке за кнехт. Да смотрите, чтобы конец не перетерся, а не то вам всем придет конец! — Боцман захохотал, довольный своим каламбуром.

Он внимательно наблюдал за Горшковым, пока тот крепил толстый манильский канат, продев его сквозь полуклюз. Похвалил:

— Хороший узел. Теперь еще одно указание: не рыскать. Держать свою посудину в кильватер. За вами будут зорко наблюдать.

С сейнера бросили замасленный узелок.

— Вот вам и харчи. Желаю веселых минут. — Явно довольный собой, боцман перебрался вместе со своими матросами на «Любимца Желтого моря».

— Сам ты посудина! — зло проворчал Горшков. — Юморист доморощенный! Что это они нам швырнули? — спросил он Авижуса.

Петрас, не ответив, кинулся в рубку: у сейнера за кормой забурлила вода, он набирал ход. Буксирный канат, разбрасывая брызги, вылетел из воды, натянулся. Горшков еле удержался на ногах. Ругая спасателей, он поднял узелок и понес его в рубку.

В узелке оказалось несколько рисовых лепешек, пропитанных бобовым маслом, и пара кусков жареной рыбы.

— Я едва не запустил в них обратно этим паршивым узелком, — сказал Горшков, разламывая лепешку.

— На еду нельзя обижаться, Алеша, — заметил Петрас. — Люди они паршивые, а лепешки пекут вкусные, да и рыба — тунец — как-то здорово приготовлена, со специями.

— Я не на еду. Ты сам посуди…

— Все понимаю, Алеша. Ведут они себя очень нагло, но за еду спасибо. Это мы оставим Ришату Ахметовичу. Как он там? Думаю, сумеет объясниться. Он ведь у нас дипломат.

— Даже чаю не дали, — проворчал Горшков, наливая воды из чайника в синюю кружку с отбитой эмалью. Пил жадно, долго. Напившись, сказал: — Я еле сдержался, когда они мачту ломали. Если бы не автомат, я бы одного из них с палубы сбросил.

— Их больше, Алеша. Да и слабоваты мы стали после рыбной диеты. Нет, в драку лезть нам не следует. Только обозлим их. Кроме того, мы до сих пор не знаем, что это за люди. Моряк моряку в таком положении, как наше, последнее должен отдать.

— Я думаю, мы на пиратов напоролись.

— Вполне возможно. В этих широтах они до сих пор не перевелись. Помнишь, старшина рассказывал, как пираты напали на судно ФРГ прямо в Гонконге?

— Ну еще бы не помнить! Ребята с нашего плавучего крана и с буксиров тоже в тропиках отбивались от пиратов. Но что им надо от нас? У нас же ничего нет!

— А катер? Он немалых денег стоит.

— Думаешь, отнимут КР-16?

— Хотелось бы не думать, да сам видишь, что получается… Ход у них узлов семь, не больше…

Навстречу один за другим прошли греческий танкер и японский пароход. Несколько рыболовецких судов маячили на горизонте.

— На судоходную линию вышли, — печально проронил Петрас.

Горшков не ответил, закусив губу.

Томительно тянулся этот тихий солнечный день. В ста метрах, обгоняя, прошел белый филиппинский теплоход. На палубах по-летнему одетые пассажиры безучастно посматривали на странную буксирную сцепку.

— Туристский лайнер, — сказал Петрас. — Наверное, идет из Манилы в Японию.

— Хоть к черту на рога! Нам-то теперь что?

Петрас укоризненно посмотрел на Горшкова.

— Ну зачем так, Алеша? Возьми себя в руки. Подумай, что бы на твои такие слова ответил старшина Асхатов. Он бы сказал: «Алексей, нам до всего есть дело». И что в такие минуты человек должен собрать все свои силы, напрячь свой ум, чтобы найти выход из положения… Подержи-ка штурвал. У меня что-то ноги затекли.

— Давай… А ведь здорово мы плыли. Свободно, вольно. Как наш катер слушался руля, когда мы шли под парусом! Сейчас, гляди, так и рвется из рук. Будто чувствует, что ведут его на аркане неизвестно куда…

На юг низко над водой, торопливо махая крыльями, пролетела цепочка бакланов.

— Где-то там есть остров, — сказал Петрас. — Спешат к земле.

— Вот бы повернуть за ними!

Петрас промолчал, глядя на палубу сейнера. Там появился кок в грязном фартуке, с ведром. Подошел к борту, выплеснул помои, что-то сказал часовому с автоматом, кивая на катер, и скрылся в открытой двери камбуза.

— Невозможно дышать, — сказал Горшков, болезненно морщась.

— Что с тобой? — спросил Петрас.

— Ничего. Шибко жареным луком пахнет…

— Чувствуется. Ужин готовят пираты…

— Клянчить не станем. Сами поджарим вяленого тунца. Пусть знают, что и без их помощи обойдемся.

— Все-таки что с нашим Ришатом Ахметовичем? — вслух подумал Петрас. — Ни разу не показался на палубе. Наконец-то!

Старшина в сопровождении боцмана шел от палубной надстройки к кормовому кубрику. Он приветственно поднял руку, увидав на палубе катера свою команду.

Асхатов спустился по узкому трапу в низкий кубрик, по бортам находились двухъярусные койки. Посредине кубрика — небольшой стол с выщербленной столешницей. За столом сидели четверо матросов, игравших в карты. Боцман повелительно крикнул, игроки подались на скамейках к концу стола.

— Садись, старшина. — Боцман сел напротив. — Пока будешь жить здесь. Дня через три-четыре придем в порт, там тебя и твоих матросов поместят в гостиницу.

— В тюрьму?

— Ну это будет зависеть от вас самих. Мы обращаемся очень хорошо с людьми, которые идут нам навстречу и говорят правду.

— Я сказал вам только правду.

— Ах, старшина! Неужели ты думаешь, что мы такие наивные люди? Надо было придумать более достоверную легенду. Никто не поверит, чтобы можно было пройти тысячи миль на рейдовом катере, способном передвигаться только в порту да близ берега. За последний месяц там, где вы якобы плыли, разразилось несколько жестоких штормов, даже, кажется, пронесся тайфун. Вас доставил сюда большой корабль и спустил на воду милях в тридцати отсюда. Мы встретили там вчера десантное судно. Зачем этот маскировочный такелаж?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что по-русски все это называется брехней. Бессовестной брехней! Не знаю только, для чего она вам понадобилась?

— На берегу разберутся, где брехня, а где правда. Ты лучше подумай над тем, что говорил тебе капитан.

— Мне думать нечего. Нам, пострадавшим от шторма, по международному морскому праву обязано оказать помощь любое встречное судно. Вот вы и оказали…

— Должен предупредить, старшина, что капитан очень тобой недоволен. Ты не оценил чести, которую он тебе оказал, пригласив вместе с ним пообедать. Такой чести даже я ни разу не удостоился.

Старшина Асхатов с сожалением посмотрел на боцмана:

— Послушай, как тебя звали в Никольске?

— Анатолием.

— Жаль мне тебя, Анатолий. Неужто в тебе не осталось ни капельки гордости? Ведь ты учился в нашей, советской, школе. И стал лизоблюдом, жалким лакеем…

Лицо боцмана потемнело.

— Молчать! Не заниматься пропагандой! Не то загремишь в канатный ящик!

— Не стращай, советского моряка не запугаешь! Я вот тоже — татарин, а горжусь своей великой Родиной, ни на какие коврижки ее не променяю!

Игроки застыли, держа в руках длинные узкие карты с драконами на оборотной стороне.

Заметив их интерес, боцман примирительно улыбнулся:

— Не будем ссориться, старшина. Должен тебе сказать, что ты мне нравишься. Я могу быть тебе очень полезен. Очень! — многозначительно повторил он и, сказав что-то игрокам, направился к трапу. Поставив ногу на ступеньку, оглянулся: — Тебе покажут койку, если захочешь отдохнуть. Без моего разрешения на палубу не выходить.

Асхатов остался за столом, обводя взором замызганное помещение. Пахло чесноком и устоявшимся запахом табачного и опиумного дыма. Матросы, казалось, не замечали его, сосредоточенно глядя в карты, делая ходы, гортанно выкрикивая ставки, жадно хватая деньги со стола или кладя их на банк.

Старшина раздумывал о том, верно ли он себя держал и со шкипером и с боцманом, и нашел, что правильно. Он ничем не поступился, не выказал трусости, на что рассчитывали китайцы, пригрозив, что сбросят за борт. Он сжал голову руками, поставив локти на стол, и тут же опустил их на колени: «Пусть не думают, что совсем скис. Должен же быть какой-то выход. За борт не спишут, просто стращают, а привезут в Китай — наши и там выручат. Только бы найти способ дать знать посольству!»

В очередной раз он стал досадовать на себя, что не заменил радиостанцию, и тут же, отбросив эти бесполезные сожаления, улыбнулся, вспомнив радостные лица ребят, когда те увидели его на палубе сейнера в сопровождении боцмана. «Что это за человек? Родился и вырос у нас. Возможно, был даже комсомольцем и вдруг превратился в подонка? Хотя тут все такие собрались. А шкипер еще, пожалуй, похуже боцмана. Какое у него надменное лицо! Нос с горбинкой, губы тонкие. Не говорит, а цедит сквозь зубы. Может быть, не стоило садиться с ним обедать? Нет, поесть надо было. Чтобы с ними бороться, нужно набраться сил. А мужества у нас у всех хватит». Старшина с гордостью вспомнил ураганы в ледяном море, как они приспосабливали свой кораблик к активной борьбе с океаном, как сами боролись со страхом ночами, когда заливало палубу, раскачивало катер, ставя бортом к волне. Они преодолели холод и голод, нашли способ собирать дождевую воду, собирали планктон, ловили рыбу, кальмаров. Как все эти неустанные заботы, бессменный труд закаливали их, добавляли уважения к себе, вселяли уверенность, что они обязательно, выживут, доберутся до какого-нибудь берега, встретят свое или чужое судно! И вот встретили.

— Ну вас всех к дьяволу! — зло сказал старшина вслух.

Картежники снова с любопытством посмотрели на пленника и опять углубились в игру.

Боцман поднялся на крыло мостика. Там находились капитан и старший помощник, оба смотрели в бинокли на небольшое судно, в двух милях впереди пересекавшее курс сейнера.

Капитан сказал:

— Идет от Рифа Печали. Палуба и трюмы наверняка завалены тюками и чемоданами. Изрядно поживились. Боюсь, что мы придем туда, когда с американского лайнера все растащат. Надо будет позаимствовать кое-что у этих «рыбаков». Самый полный!

— Мы идем весь день самым полным, — ответил старпом.

— Но так мы не догоним «рыбачков».

— Русский катер съедает больше двух узлов. Надо от него временно избавиться. Никуда он не денется.

Боцман добавил:

— Бензина у них нет. Парусная оснастка — за бортом. У нас их заложник.

Капитан приказал:

— Отдать буксир! Тревога! И пусть механик выжимает из дизеля все обороты. Открыть предупредительный огонь!..

Раздались частые удары в рынду. Игроки бросили карты. Банкомет сгреб деньги со стола. Все кинулись к трапу.

Выглянув из палубного тамбура, старшина увидел, что матросы с автоматами пробежали в носовую часть судна, где слышались выстрелы. Часовой, прислонив автомат к лебедке, возился, отдавая буксир. Первой мыслью Асхатова было схватить автомат и перестрелять всех пиратов, а там что будет. Эту нелепую мысль он отбросил, увидев своих ребят. Алексей стоял на палубе, Петрас выглядывал из окна рубки, оба что-то кричали ему.

Старшина оглянулся, ища глазами боцмана: может, тот объяснит, почему бросают катер, а его оставляют на сейнере. На кормовой палубе находился только часовой, силясь отдать неумело закрепленный буксирный канат. С бака отрывисто застучал крупнокалиберный пулемет. Часовой наконец перерезал канат ножом и с облегчением глядел, как отстает катер с двумя незадачливыми русскими моряками.

Старшина быстро сбросил тяжелые ботинки. Сняв, крадучись пошел к автомату. Часовой оглянулся, когда старшина уже схватил оружие. Из груди часового вырвался хриплый безнадежный крик, похожий на стон. Японец думал, что русский срежет его очередью. Произошло не менее страшное: автомат полетел за борт, а русский вскочил на фальшборт и прыгнул вниз головой в воду.

Часовой с отрешенным от всего лицом наблюдал, как плывет русский моряк навстречу идущему по инерции катеру. Он уже близко. Ему бросили конец. Помогают подняться на палубу…

На баке стрельба усилилась. В кубрик пробежал матрос, быстро вернулся с двумя сумками с патронами.

— Ты здесь загораешь, Тодзаки, а там дело заварилось. Они тоже голенькими не дадутся! Везет тебе, Тодзаки. Весь бой проторчишь возле русского парня. И зачем капитан оставил его?.. — Он побежал, волоча по палубе тяжелые патронные сумки.

Стрельба усилилась. Над головой Тодзаки просвистели пули, словно горсть гальки рассыпалась по синей упругой волне.

У русского катера за кормой вдруг запенилась вода, он развернулся и стал быстро удаляться к юго-востоку. Часовой в смертельной тоске смотрел ему вслед, а когда он скрылся, стал провожать взглядом солнце, удивляясь, как оно быстро опускается к горизонту. Осталось совсем немного, оно вот-вот коснется воды, и тогда Тодзаки умрет, Он знал это. Ему полагалась смертная казнь только за то, что потерял оружие, позволил схватить его пленному. За это вешают на грузовой стреле. Но на нем было двойное преступление. Он позволил бежать пленнику и увести катер. За такое, прежде чем повесить, выкалывают глаза.

Тодзаки ждал. Солнце коснулось черты горизонта и стало неудержимо падать в расплавленное золото заката. Тодзаки выхватил нож и, как только солнце скрылось, ударил им себя в сердце.