Жестокий шторм

ВПЕРЕДИ ВЕСЬ ТИХИЙ ОКЕАН

Шторм гнал катер на юго-восток. Ветер немного стих, до 8-9 баллов, перестал валить снег, его сменил дождь, то ливневый, то моросящий. Солнце не показывалось, над океаном стояли серые сумерки. В радиоприемнике все еще слышался голос базового радиста, упорно вызывавшего катер, голос его еле различался среди треска атмосферных разрядов и делового попискивания морзянок. Иногда врывалась музыка. Несколько раз они слышали далекую Москву, Владивосток, но чаще Токио, Манилу и американские станции. Старшина Асхатов включал радиоприемник всего на несколько минут, чтобы не истощать и без того уже подсевшие батареи, делал он это, как сам говорил, «для бодрости духа и поднятия настроения». И действительно, услышав родную речь, все приободрялись, отступали давящее одиночество и чувство обреченности, чаще начинали поглядывать на низко летящие тучи в надежде услышать гул самолета, пристальнее озирали прыгающий круг горизонта в надежде увидеть силуэт миноносца или другого корабля, идущего им на помощь.

Небо и океан безмолвствовали. Временами катерникам казалось, что они остались одни на целом свете. Только их утлое суденышко да они трое, а весь остальной мир, с его материками, островами, миллиардами людей, куда-то исчез, да и не существовало его никогда. Всегда так вот катились волны, свистел ветер и низко мчались тучи. Изредка солнечные лучи прорывались сквозь трещины в облаках, и в мгновение ока все преображалось вокруг. С поверхности океана исчезала серая пелена. Свет пронизывал высокие волны, вода становилась ярко-синей, а пена сверкала снежной белизной.

Старшина Асхатов всячески одобрял свой крохотный экипаж: улыбался потрескавшимися от соли и ветра губами, дребезжащим, фальшивым голосом напевал «Дунайские волны» — этот голос как-то не вязался с его могучей фигурой, казалось, что пел кто-то другой, маленький, хлипкий, но пение его нравилось и мотористу и матросу. Он рассказывал анекдоты, истории, происходившие с ним или с кем-либо из знакомых или когда-то услышанные, пересказывал содержание прочитанных книг, убеждал подчиненных, что скоро их разыщут, осталось совсем немного…

— Весь океан обшарят, а найдут, — часто повторял он. — Слышали, радисты не отходят от станции, значит, не потеряли веры, что мы живехоньки. Так-то, друзья!

Чувство ответственности за корабль и за команду не давало старшине впасть в уныние; убеждая других, он и сам начинал верить, что все окончится хорошо, хотя в глубине сознания нет-нет да и появлялись мысли, от которых на лбу выступал холодный пот. Случалось такое в редкие минуты, когда матрос Горшков спал в рубке или в кубрике, а старшина Асхатов оставался один на один с бушующим океаном. Он научился подавлять страх, еще плавая на спасателе, и сейчас он прогонял его, напевая «Дунайские волны» или мысленно переносясь в просторную рубку спасателя «Нептун», где всегда было тепло и так уверенно стоялось за штурвалом. Вспоминал товарищей с «Нептуна», и особенно часто боцмана Ивана Трофимовича Рублева, еще совсем молодого мичмана с повадками боцмана с парусника былых времен. От Рублева он перенял манеру и говорить, и вести себя в самые трудные минуты жизни.

Старшина Асхатов и матрос Горшков, по обыкновению, находились в рубке. Один из них стоял за штурвалом, стараясь, чтобы катер, сдерживаемый плавучим якорем, не так рыскал по сторонам, другой сидел на палубе, прислонившись спиной к переборке.

Шквалы теперь налетали редко, ветер дул ровнее, все больше склоняясь к югу.

На пятнадцатый день дрейфа старшине показалось, что на востоке под низкой облачностью проглядывает берег. Он приказал включить моторы. Через час облака поднялись, открыв все тот же пустынный океан.

— Мираж! — сказал, оправдываясь, Асхатов. — Ведь все видели, что берег, и на тебе. Вот что значит не смотреть в корень вещей. Петрас, сколько там у тебя осталось горючий?

— На полтора часа ходу, не больше.

— Вот видите, как нас миражи подводят. Теперь — только дрейф. Моторы включать лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Понял, товарищ Авижус?

— Как не понять… Да ты не огорчайся, старшой, с кем не бывает, тем более когда так хочется до берега догрести.

— И то правда. — Асхатов благодарно улыбнулся.

Больше всего старшина беспокоился, когда члены его экипажа молчали, уходили в себя, мрачнели и не поддерживали начатый им разговор, потому он искренне обрадовался, когда долго молчавший Горшков проронил:

— Погода устанавливается как будто.

— Очень верное наблюдение, Алеша. Устала буря — и вот теперь успокаивается. Еще будто виду не подает. Волна пока держится. Но уже чувствуешь — сила не та. Видишь, как вон у той волны гребень завалился, будто на камнях растекся? Это от усталости.

— Разве он устанет, океан? Всю душу вымотал!

Старшина усмехнулся:

— То ли было, Алексей! Забыл? Но и сейчас действительно зыбь что надо. Смотри, брат, и запоминай. — Катер взметнуло на вершину волны и стремительно повлекло вниз. — Это ли не красота! — продолжал старшина. — Расходился старик. Это он из гордости не унимается. И то сказать, Алексей, хоть нас и потрепало порядком, да все равно штормяга нас захватил не из самых сильных. Вот раз, когда я служил на «Нептуне», на спасателе то есть, то у Филиппин мы однажды влипли в тайфун. Спасатель не наш рейдовый катерок, машины могучие, и то еле выгребли. Казалось, что небо и море смешались. Видимость ноль. Я рулевым стоял. Весь бак волна залила. Дождь как завеса. Струи, не вру, в руку толщиной! Спасательные шлюпки в щепы разнесло и за борт смыло, в одном месте фальшборт согнуло, будто паровым молотом припечатало к палубе. И как видишь — ничего. Кончилась буря, и я вот здесь с тобой покачиваюсь.

— Что, если мы попадем в такой тайфун?

Асхатов принужденно улыбнулся и сказал с укоризной:

— Эх, Алексей, ты что думаешь, что тайфуны круглый год в океане? На все свое время. Тайфуны, брат, чаще в летние месяцы возникают. В самую жару в Южно-Китайском море да возле Филиппинских островов — там котел, где они варятся, а сейчас еще зима. На нас из Якутии дунуло. Там скопились холодные массы воздуха и ринулись в сторону океана.

— Понимаю.

— А раз понимаешь, то и отлично. Как там горизонт?

— Как поперечная пила — весь в зазубринах.

Старшина засмеялся, довольный, что Горшков шутит.

— Ну, ну, — сказал он, — смотри зорче за этой пилой, может, где между зубьев что и замаячит.

— Все глаза проглядел, уже мерещиться начинает.

— А что?

— Да так, какие-то предметы. Недавно даже что-то вроде судна показалось. Пригляделся — облако.

— Это от усталости глаз. Ты взгляд переводи то на небо, то на море, то зажмуривай на минутку.

— Тем и занимаюсь, да вот опять слева по носу будто парус замелькал.

— Пена, наверное?

— Видимо.

Они замолчали. Асхатов зевнул, ему нестерпимо хотелось курить, да он экономил: осталось всего две пачки сигарет да пачка махорки. Заядлый курильщик, он с тоской ждал тот день, когда завернет последнюю папироску. Курил он теперь раз днем и два раза ночью — на вахте. Горшков, словно прочитав его мысли, спросил:

— Что же вы, товарищ старшина, не закурите? От вашего дымка как-то уютней делается.

— Не хочется, Алеха. — Асхатов вздохнул. — Хорошо, что ты не куришь. Табак, ведь он яд из ядов. Своими главами видел его действие.

— Где это?

— Да в нашем селе. Я еще мальчиком был, и вот мы в лесу поймали гадюку. Ловко так мой дружок Славка Кожин прижал ее рогулькой. Потом защепку такую сделали, зажали ей шею, несем. Только вошли в деревню, навстречу Славкин дед Иван Данилыч. Колхозный сторож. Вечно трубкой дымил. «Ага, — говорит,

— гадючку изловили? Сейчас мы ее угостим». Вытащил мундштук из трубки, поширял в нем травинкой, вся она коричневая стала от никотина, и сунул в пасть змее. Ту словно током ударило: дернулась — и готова. Говорят, одна капля даже быка убивает.

— А вы курите! Надо все, что осталось, за борт списывать.

Старшина привстал:

— Да ты что, Алексей? Во-первых, табак денег стоит, а во-вторых, вот так сразу врачи тоже бросать не рекомендуют. Немного осталось, выкурю — и пошабашу. Одерживай! Вот так. Лихой из тебя рулевой получился, Алеша. Ты чем думаешь заняться после службы? — увел старшина разговор от неприятной темы.

— Пойду учиться на инженера.

— Какой специальности?

— Мосты строить. И стану по-настоящему заниматься боксом.

— Бокс — это забава, а вот мосты — дело стоящее.

— Железные дороги буду прокладывать. Меня к этому еще с детства тянуло. В кружке юных техников премии получал.

— Что ж, и это дело. Сколько надо железных дорог, особенно здесь, на Дальнем Востоке, а к ним — мосты. Вот БАМ строят. Какая дорога без моста? Все же мне думается, Алеша, что ты на море останешься. Морская у тебя кость. Ты чувствуешь море. Тебя не укачивает. Что, если пойти в мореходку?

— И об этом думал, Ришат Ахметович, да пока мосты перетягивают.

— Подумай, парень. Я вот окончательно выбрал направление. Пойду на штурманское отделение. Только подучиться мне надо для сдачи экзаменов, да я нажимаю. Правда, в основном в зимнее время, когда находимся в экипаже, а в навигацию, сам знаешь, много не позанимаешься. Летом я в основном английский штудирую. Английский для моряка, особенно для штурмана, необходим. Остальное на зиму откладываю.

— Надо и летом учебники не забывать. Вот я…

— Ты — другое дело. Отстоял вахту — и горюшка тебе мало! А тут одни заботы: и за вами надо присмотреть, и за катером — где подкрасить, отремонтировать, чтобы флот не позорить. Катерок наш хоть и небольшой, а все под советским флагом ходит и должен быть в отличном состоянии.

— У вас любое дело спорится.

— Не учись льстить, — почему-то обиделся старшина. — Лесть говорит о низменности души. Так что ты, друг мой Алеха, не поддавайся на соблазн угодить начальству.

— Да я и не собираюсь угождать…

— И вот опять перебарщиваешь. Ну не собираешься — и помалкивай. Тут такая, брат, хитрая штука: начальству не угождать, его уважать надо, да так, чтобы оно этого не замечало. Ишь как положило, большой корабль давно бы оверкиль сделал. Мы же только встряхнулись и дальше мчимся.

— Действительно, и у меня такое ощущение, что мы больно быстро идем.

— Обман чувств, но ход у нас в самом деле узла три-четыре, не меньше. Выглянуло бы солнце, тогда попробовали бы хоть приблизительно широту определить. Наверно, градусов на пять снесло к югу.

Старшина закурил сигарету. Рубка наполнилась ароматным дымом.

— Хорошие сигареты «Ява», — сказал Асхатов, — на самом деле они пахнут тропиками. Мне ведь пришлось побывать под экватором. В Манилу два раза заходили, на Цейлон, и должен тебе сказать, Алексей, что там запах особый, и море, и берег — все пахнет особо. Цветущая земля и в то же время не такая уж щедрая. В тропиках люди больше голодают, чем в средних широтах…

— Может, занесет нас туда попутным ветром?

— Да ты что? Думаешь, это как на центральную базу за консервами? Хотя впереди весь Тихий океан, а там этих островов…