Жестокий шторм

ПЛАВУЧИЙ ЯКОРЬ

В фонаре выгорел весь керосин. Горшкову еще никогда в жизни не приходилось бывать в такой кромешной тьме. И без того тесный, сырой кубрик показался матросу ящиком, в котором его швырнули в бушующее море. Страх с новой силой нахлынул на него. Он с минуту стоял в ожидании неизбежного конца, вцепившись в бортик рвавшейся из рук койки. Но и опять он нашел в себе силы попытаться заглянуть в «корень вещей».

«Ну раз так приходится, — думал он, — осталось одно — умереть с достоинством. Я моряк, а смерть для моряка в море дело обыкновенное. Только пришла она очень рано ко мне. Я еще не пожил как следует. Ничего не видал. А так мечтал поплавать по теплым морям, побывать в Австралии, на Цейлоне…»

Во время этого предсмертного внутреннего монолога он почувствовал, что произошло какое-то благоприятное событие, что-то изменилось. Катер так же бросало, как на гигантских качелях, — вверх, вниз, вверх, вниз, но не стало мучительных рывков бортовой качки. Сначала Алексей подумал, что наконец-то моторист Петрас Авижус запустил свои моторы и катер двинулся на волну.

Словно в отместку катер стремительно взлетел, а затем покатился вниз по крутому склону волны. Горшков присел на корточки и заскользил к столу; ухватившись за ножку, ждал, пока прекратится этот полет. Наконец палуба выровнялась и, накренившись к корме, устремилась вверх.

Горшков ощупью пробрался к своей кровати, на которой лежали его полушубок и шапка. Шапки не нашел, а полушубок нащупал у стенки вместе с мокрой подушкой. Надевая мягкую овчину, он только теперь почувствовал стылую дрожь: он весь промок, а зубы отбивали частую дробь. Запахнувшись, Алексей стоял, блаженно ощущая, как тепло от спины идет к рукам, груди, ногам. Неожиданно он обнаружил и шапку — она плавала в воде под ногами. Подержав ее в руках и убедившись, что шапка промокла насквозь, он зашвырнул ее на койку. Подняв воротник, шагнул к трапу: больше он не мог оставаться в этой могильной сырости и темноте. Он поднимется к старшине и отговорит его от безумного шага. Катер теперь хорошо отыгрывается на волне. Ветер стихает. Нельзя плыть к берегу на пробковых матрасах.

С трудом переборов силу ветра, Алексей открыл дверцы кубрика. Затем упал грудью на комингс и, срываясь со ступенек трапа, медленно выполз на палубу. Ветер прижал его к небольшой надстройке над кубриком, ворвался под полушубок, стаскивая его с плеч. Горшков уцепился за поручни, покрытые корочкой льда, по льду на палубе скользили подошвы сапог. Волны поразили его своей высотой. Они показались ему заснеженными сопками, пришедшими вдруг в движение, и все они катились к их крохотному суденышку. Подгоняемый ветром, катер убегал от них, увертывался, перепрыгивал через водяные пропасти, стремясь куда-то в белесую мглу. Низко летели черные облака, в разрывах между ними мелькало зеленоватое небо с яркими звездами. Все это Горшков сразу схватил взглядом и запомнил на всю жизнь. Как ни страшно выглядел океан, как ни сильно бушевал ветер, все же на палубе он почувствовал себя лучше, увереннее. Здесь можно было бросить вызов природе, помериться силами с нею.

Прежде чем осилить несколько шагов вдоль борта к рубке, он заметил, что от буксирной скобы в воду уходит тонкий стальной трос.

«Не выбрали», — решил он и попробовал потянуть за него. Собственно, это его обязанность — смотреть за концами, не допускать, чтобы они свешивались за борт, ведь такой трос может намотаться на винты. И что, если уже намотался и потому молчат машины? Конец не поддавался.

«Винты заклиниваются, а я дрыхну. Тоже мне старшина! Пожалел, не разбудил вовремя. Боится, что меня смоет за борт. Как бы самого не смыло! А вдруг смыло, пока я там катался по темному кубрику?»

Рывком отворил двери в рубку. Ветер подтолкнул его, и он уткнулся головой в широкую спину старшины, стоявшего за штурвалом.

— Закрывай! — рявкнул старшина Асхатов, не оборачиваясь. Когда Горшков закрыл двери, сказал уже тише, словно оправдываясь: — Меня и так насквозь просифонило.

— Вы почему не разбудили? — спросил Горшков с обидой в голосе.

— Пожалел. Не дай бог, думаю, еще сильнее расхворается. Да и делать тебе здесь нечего было.

— Как нечего? В рейс пошли, а мне нечего делать?

Асхатов усмехнулся:

— Рейс, говоришь? Ерунда, брат, получилась, а не рейс. Надо было всего метров на сто отойти к пирсу, подальше от парохода. Наваливаться он стал на нас кормой. Растяпы, поставили раком суденышко! И вот на тебе, перешли…

— Что, ветром подхватило?

— Если бы ветром. Прямо стена ударила с гор, упала. Со снегом. Все закрыло. Опомниться не успели, как в пролив вынесло.

— В проливе — это ничего…

— Ничего, говоришь? Из пролива часа два как выволокло. Ты что, по волне не видишь, что мы в Тихом? От гребня до гребня метров сто пятьдесят. Во дает так дает! Ну и спать ты здоров, Алеха! Впервые человека встречаю, чтобы дрыхнул в такую штормягу.

— Да я бы и не проснулся, если бы из койки не вылетел… Мне снилось, что я на ринге…

— Где?

— Да на ринге.

— Бокс?

— Дрался с Мохаммедом Али.

— С кем? С кем?

— С чемпионом мира.

— Ну и как?

— Послал в нокдаун.

— Он тебя?

— Я его… Прямым в челюсть — и тут же сам полетел…

— Понятно. Не хватайся за штурвал, держись за поручень.

— Бросает.

— А ты не дрейфь.

— Я и не дрейфлю. — Горшков посмотрел на компас в нактоузе. Картушка не светилась. Тлел голубоватым светом только фосфорический кончик стрелки. Но сейчас по этой светящейся полоске нельзя было определить, куда несет катер: полоска металась из стороны в сторону. — У вас здесь потише, — сказал Горшков, — не так грохочет, и посветлее. В кубрике прямо страшно: и свист, и вой, и темнота. Мне сто раз казалось, что мы вот-вот перевернемся.

— Ты больше об этом думай, веселей будет.

— Какое там веселье, товарищ старшина!

— Ну и паниковать нечего. Обыкновенный штормяга, и наш старичок поныривает, как утка в озере. Его, Алексей, потопить нелегко. Для этой цели надо просто невероятный тайфунище, когда дома срывает с фундамента и деревья с корнем выдергивает. Да таких ураганов у нас, слава богу, не бывает. Сейчас баллов одиннадцать, не больше. Вот когда я ходил на спасателе в Восточно-Китайском море…

Они оба умолкли, ожидая с замиранием сердца, поднимется ли катер на новый гребень. Но тот легко взлетел на волну и, помедлив на вершине, вздрогнув, понесся вниз.

— Как на салазках! — сказал Горшков, почти совсем оправившись от страхов, пережитых в кубрике. Здесь, рядом со старшиной, привычно крутившим штурвал, хотя и было тоже страшновато, да уже не так. Присутствие старшины вселяло уверенность, что все обойдется хорошо, да и стыдно было рядом с ним выказать трусость.

Горшковым вдруг овладела жажда деятельности, он вспомнил про замеченный им за кормой трос, и ему захотелось пойти и немедленно выбрать его на палубу.

— Я пойду, — сказал он.

— Куда?

— Трос надо вытянуть. Волной смахнуло за борт.

— Что? Что? — Старшина засмеялся.

Горшков обиделся и повернулся было к двери.

— Стой, чудак! Ведь это трос плавучего якоря.

— Якоря?

— Ну конечно. Сам же матрас подавал. Мы с Петрасом соорудили. Это он надоумил, Петрас! — крикнул старшина в переговорную трубку. — Как дела? Качаешь? Ну качай, качай, брат. — Сказал Горшкову: — Воду откачивает. Эх и парень этот Петрас…

Катер догнал снежный заряд. Стекло заволокло черной пеленой, казалось, суденышко остановилось на крутом скате и вот-вот опрокинется.

Старшина крикнул:

— Здорово держит!

— Кто?

— Да якорь! Сейчас мы с волной идем. Старик руля слушаться стал. А то все лагом да лагом норовил. Вот тогда риск был… Якорь — это, брат, изобретение! Ну что ты на мою руку налег?

— Я-то подумал, ух ты, самому теперь смешно, что вы плот сооружаете!

— Ну и дурак! Плот променять на такой кораблище? Да ты что?

— Сам не знаю, почему подумал.

— Бывает. В такой обстановке и не то поблазнится.

— Из матрасов, говорите? Из пробки?

— Ну да. В сетку тральную затолкали, для груза железо у Пети нашлось. Сейчас мы, брат, хоть в кругосветку!

— Куда? Куда?

— Ну так говорят, когда на борту полный порядок. Держись! Ты ноги пошире расставь. Ну вот, опять в горку поперли…

— Куда? Куда?

— Не кудахтай! Шторм, говорю, выдыхается. Такие штормяги недолго лютуют. Кажется, не так уже воет, и зарядов меньше. В зарядах его самая шальная сила… Ты о чем спрашиваешь?

— Трос… Трос от якоря не лопнет?

— Еще не хватало! Ты что, не знаешь, что трос капроновый, новый? Вот разве траловая сетка не выдержит. Тогда еще что-нибудь придумаем. Петрас сообразит. Слышишь, это он ручную помпу качает… Да, будто потише ветер.

— Асхатов, стараясь ободрить матроса, и сам начинал верить, что буря скоро пролетит, хотя знал, что в это время года жестокие шторма свирепствуют по неделе и больше. — К утру утихнет. Сколько сейчас на твоих?

Горшков долго вглядывался в циферблат своих часов, так и не разглядев, сколько они показывают, сказал:

— Что-то не пойму. Может, остановились? Вода попала.

— Не мучайся. Сейчас без пяти три. Надо и тебе завести часы со светящимися стрелками и с гидроизоляцией. Еще пару вахт отстоим, Алексей, и развиднеется, и все пойдет, как надо. И надо же такому случиться! — Старшина убеждал больше себя, чем Горшкова, ему хотелось доказать, что не по его вине их вынесло в океан, что он тут совершенно ни при чем. — Хотя служба погоды и предупреждала, да кто мог подумать, что налетит такая силища, что из бухты, как щепку, вынесет. Может, кто скажет, что надо было стоять на старом месте? Тогда бы нас эта «Онега» раздавила, прижала бы к пирсу — и капут. Нет, убираться оттуда следовало, только пораньше. Надо, Алеха, как ты говоришь, смотреть в корень. Это особенно нам, морякам, следует всегда учитывать… Держи хвост морковкой!

Налетел снеговой заряд. Казалось, вихрь, торжествующе воя и свистя, поднял в воздух и понес катер. В какие-то невидимые щели хлынул холодный воздух со снегом. Снежный вихрь скоро пролетел. В мокром стекле блеснули звезды. Где-то сбоку светила луна, окрашивая кипящий океан в медно-красные тона.

В рубке послышался тревожный усталый голос:

— КР-16! КР-16! Вы меня слышите? Отвечайте! Прием…

— Нас вызывают! — обрадованно воскликнул Горшков. — Да отвечайте же ему, товарищ старшина! Скорее отвечайте!

— Не работает у нас передатчик. Помнишь, он и так барахлил. Я уже заявку дал на замену. Сейчас новые рации получили. У нас старенькая, эпохи второй мировой, Вот немного утихнет, поковыряюсь. Может, удастся наладить…

— КР-16! Отвечайте! Прием…

Старшина со свистом набрал в легкие воздуха.

— Пашка Крутиков весь извелся у рации. Всю ночь нас вызывает. Тревожатся все: чепе на базе. И командир отряда Чуваев, и капитан второго ранга Булыгин, и замполит Иваньков — все сейчас в радиорубке. Всех мы на ноги подняли. Уже наверняка командующий флотом знает и приказал миноносцам выйти на поиск, да разве найдешь нас в такой буче? Я знаю, брат, как трудно находить в шторм суда, даже когда локаторы и радиостанция работают, а мы как немтыри. Наделали там переполоху. Нам-то хоть бы что. Попали в стихийное бедствие. Отштормуем — и дома, а начальству — накрутка. Нет, Алексей, не хотелось бы мне подниматься в званиях…

— Совсем развиднелось. Неужели утро?

— Луна выглянула. Полнолуние. Тоже факт немаловажный для шторма. Луна, Алексей, погодой управляет. В полнолуние — самые бури. — Помолчав, спросил: — Слышишь?

— Что?

— Да Петрас помпу качает! В кубрике много воды? Я был, не заметил, чтобы много было.

— Чуть выше настила. — Сказав это, Горшков только сейчас почувствовал, что у него мокрые ноги и они сильно замерзли.

— Это хорошо. Не протекает старик. Что попало к нам, так это сверху, от волны. А якорек-то наш отлично держит. Как до этого болтало, жуть берет, как вспомню. Как мы оверкиль не сыграли — ума не приложу. Хотя, как видишь, наша посудина редких мореходных качеств. Сейчас мы лучше держимся, чем под моторами.

— Разве включали?

— Поначалу, когда думал, что удержимся против ветра в бухте, и еще с полчаса в проливе бензин жгли, потом я остановил. Горючее нам еще понадобится, его всего полбака осталось, не больше. Может, в гавань какую-нибудь придется зайти, к берегу пристать. Вот это, Алеха, и называется — смотреть в корень. Одним словом, стратегия. Ты что заплясал?

— Ноги окоченели.

— Правильно, пляши. Наверное, полные сапоги воды набрал? Сядь переобуйся, портянки выжми, и сразу станет теплее.

— Правильно, Ришат Ахметович, я сейчас, вот только пройдет волна. — Он сел на пол и стал поспешно снимать сапог.

Старшина, посмотрев на него, усмехнулся. На берегу или в другой обстановке старшина не преминул бы сделать замечание матросу: «Что за гражданка? Ришатом Ахметовичем я тебе стану, когда оба отслужим». Теперь же такое обращение он воспринял как должное: он старше, опытнее, как-никак, командир корабля, и неплохо, если подчиненные будут соблюдать субординацию.

— Переобулся?

— Да, только ногам стало еще холоднее.

— Так всегда поначалу. Скоро согреются. Подержи-ка штурвал, я закурю.

Взяв в руки штурвал, Горшков ощутил странную дрожь в руках. Океан опять показался ему страшным, непоборимым, а их суденышко — жалкой скорлупкой, которая непонятно почему все еще держится на плаву.

Асхатов, чертыхаясь, возился рядом, задевая его локтями. Как он и ожидал, сигареты подмокли. Мокрую пачку он переложил из кармана брюк за пазуху — пусть подсохнут. Спросил без надежды в голосе:

— У тебя, случаем, нету?

— Конечно есть. В левом кармане.

— Ну силен! Не курит, а запас имеет!

— Это Петрасовы. Он оставил у меня на койке.

— Ишь ты, в резиновом кисете. Ну молодчага! — Было неясно, кого старшина хвалил: Горшкова или моториста.

Крохотная рубка наполнилась табачным дымом, и если бы не стремительная качка и не вой ураганного ветра, то совсем было бы как прежде, во время небольших переходов вдоль берегов Шикотана, когда они доставляли по маякам и постам консервы, муку, масло, соль и другие необходимые продукты для живших там моряков и их семей.

— Чуть право! — сказал старшина. — Так держать! Сейчас нас поддаст.

Катер взлетел, став почти на корму. Ветром его сильно толкнуло вперед, и сразу ощутился резкий рывок троса плавучего якоря.

Волна стряхнула катер со своего гребня и умчалась во тьму; снова небо заволокли непроницаемые тучи, по крыше рубки застучала ледяная крупа.

Минут пять они молчали, прислушиваясь к разноголосице бури, в надежде уловить признаки усталости стихии, потом Асхатов сказал:

— Интересно, велик ли у нас дрейф? Все-таки наш якорь сильно тормозит ход. Хотя надо учитывать и течение, тут оно идет к юго-востоку. Так что миль до десяти выгребаем, не меньше.

Горшков плохо видел и почти не слышал старшину, улавливая только его спокойный тон.

Вой ветра и шуршанье снежной крупы по крыше и стенкам рубки поутихли.

— Что вы говорите? Не слышу!

— Думаю я, Алексей, что ход у нас приличный, несмотря на якорь. К утру отнесет миль на семьдесят. Все это пустяки. — Помолчав, он продолжал: — В океане плавать и шторма не нюхать — так не бывает, Алексей. Я вот не в такие передряги попадал, когда плавал на спасателе. Знаешь, какой это корабль? Крепость, сила, электроника, и то жуть брала. На такой шторм мы смотрели как на легкий бриз… Ну не совсем как на бриз, а особенно не переживали. Давай управленье. Есть! Вахту принял… Ты, Алексей, настоящий моряк, вел наш катерок как по струнке. — Он изо всех сил старался ободрить матроса, да и себя также: в такие ураганы не часто попадал и спасатель.

Горшков сделал попытку мужественно улыбнуться. Улыбка получилась жалкой, вымученной, старшина в темноте не заметил ее.