Житие маррана

Пролог

Франсиско похож на головешку, тлеющую под развалинами, — он зарос грязью, отощал как скелет, запястья и щиколотки в кровь истерты кандалами. С досадой и отвращением смотрят судьи на это пугало: вот уж поистине несносный строптивец!

Двенадцать лет прошло с того дня, когда его заживо погребли в тайных застенках инквизиции. Допрашивали и подвергали всяческим лишениям. Вызывали теологов и устраивали жаркие диспуты. Унижали и запугивали. Но Франсиско Мальдонадо да Сильва не сдавался. Не страшился ни физической боли, ни морального давления. Упорные инквизиторы исходили злобой, не желая отправлять пленника на костер без страха и раскаяния в сердце.

Когда шесть лет назад заключенный объявил голодовку и совсем истаял, мучители велели кормить его насильно, пичкать вином и пирожными, ведь они не могли допустить, чтобы эта жалкая тварь избежала уготованной ей участи. Франсиско Мальдонадо да Сильва шел на поправку медленно, но сумел доказать палачам, что способен вынести не меньше, чем любой великомученик.

В зловонной камере истерзанный пленник часто вспоминает свою одиссею. Он родился в 1592 году, ровно век спустя после того, как евреев изгнали из Испании, а Колумб открыл Западные Индии. Мальчик появился на свет в маленьком городке под названием Ибатин и провел восемь счастливых лет в доме с синими изразцами на светлых стенах. Потом семья спешно перебралась на юг провинции Тукуман, в Кордову, спасаясь от преследований, которые все же не минули ее. Им пришлось пересечь полные опасностей земли: там жили индейцы, водились пумы, промышляли разбойники, простирались неописуемого вида солончаки.

Когда Франсиско исполнилось девять, арестовали его отца, превратив задержание в душераздирающий спектакль. Годом позже уволокли и старшего брата. Еще через год в доме практически не осталось вещей: все перерыли, конфисковали и распродали по дешевке неумолимые экзекуторы. Мать едва не обезумела от горя и вскоре скончалась.

Многострадальному подростку пришлось переселиться в монастырь: там он учился, читал Библию и втайне мечтал о воздаянии, но о каком — пока что и сам не понимал. Франсиско исцелил человека, разбитого апоплексическим ударом, объехал верхом окрестности красавицы Кордовы и не раз подвергал себя совершенно бессмысленным бичеваниям.

В семнадцать лет юноша решил отправиться в Лиму, чтобы выучиться на врача в университете Сан-Маркос. Кроме того, он надеялся разыскать отца, выжившего в застенках инквизиции, но искалеченного пытками. В повозке и верхом Франсиско проделал путь в несколько тысяч лиг[1], отделявших южные степи от ледяных северных нагорий. По дороге ему суждено было встретить самых неожиданных попутчиков и совершить открытия, навсегда изменившие его самовосприятие. Но окончательное прозрение ждало Франсиско в ослепительно прекрасной Лиме, прозванной Городом Королей. Там он, чуть не плача от горя и радости, встретился с отцом, а заодно познакомился с первым темнокожим святым Южной Америки и помог ему, принял участие в обороне порта Кальяо от нападения голландского пирата Спилбергена и в торжественной обстановке получил медицинский диплом.

В Лиме Франсиско снова стали угрожать гонения, которые начались еще в Ибатине и продолжались в Кордове. Тогда вечный беглец решил отплыть в Чили, где сумел получить должность старшего хирурга в больнице Сантьяго, поскольку оказался первым и единственным дипломированным врачом в тех краях. Книг у него имелось больше, чем во всех монастырях и библиотеках вместе взятых. Он был вхож во дворцы и гостиные, общался с представителями церковных и светских властей, прославился своей ученостью, женился на прекрасной девушке. Добился успеха, благополучия и уважения, получив наконец воздаяние за все перенесенные муки.

Человек обычный держался бы за такое положение. Но в душе Франсиско горел неугасимый жар, в глубинах сердца жил бунтарский дух. Он знал, что по свету скитаются его братья по несчастью, вынужденные таить свою веру. Тяжелая, неспокойная, унизительная участь. А значит, вопреки всему, следовало отказаться от сытой жизни, сбросить личину и с открытым забралом защищать их общие права. Ведь до сих пор он только и делал, что лицемерил — был марраном[2].

1

За полвека до всех этих драматических событий в южный оазис Ибатин[3], который испанцы называли Сан-Мигель-де-Тукуман, прибыл португальский врач Диего Нуньес да Сильва. Он родился в Лиссабоне в 1548 году и в детстве был относительно счастлив, но потом, получив диплом лиценциата медицины, решил бежать в Бразилию, ибо устал бояться и заискивать. Ему хотелось жить там, где не устраивают поджогов, не обвиняют в немыслимых преступлениях, не крестят насильно, где нет пыточных камер и не пылают костры инквизиции, сеющие смерть по всей Португалии. Океан привел путешественника в восторг, даже штормы были в радость, ибо, казалось, смывали воспоминания о безумных бурях человеческих страстей. Однако, сойдя на бразильский берег, Диего понял, что от земель, находившихся под властью португальской короны, лучше держаться подальше: инквизиция здесь отличалась куда большей жестокостью, чем та, что осталась за морями. Он продолжил свой трудный и опасный путь, который привел его в вице-королевство Перу, к подножью легендарной горы Потоси, чьи серебряные рудники эксплуатировались нещадно, до полного истощения. Там Диего встретил других португальцев, таких же беглецов, как он, и знакомство с ними позже привело к самым горестным последствиям.

Он хотел лечить людей, а потому предложил построить больницу для индейцев и даже послал запрос в городской совет Куско. Но не преуспел, поскольку здоровье аборигенов совершенно не интересовало власти. Узнав, что на юге вице-королевства нужны врачи, Диего снова отправился в дорогу. Оставив позади плоскогорья, ущелья и подернутые маревом пустыни, путник добрался до оазиса Ибатин, где познакомился с Альдонсой Мальдонадо, ясноглазой бесприданницей. Девушка была из старых христиан, то есть в числе предков не имела ни мавров, ни иудеев, но за отсутствием средств не могла рассчитывать на выгодный брак, а потому приняла предложение этого немолодого и небогатого португальца, нового христианина, как называли обращенных евреев или их детей. Он производил впечатление человека достойного и добросердечного; мужественная осанка и рыжеватая, аккуратно подстриженная бородка также не ускользнули от женского взгляда Альдонсы. Свадьбу отпраздновали скромно, как того требовали стесненные обстоятельства жениха и невесты.

Дон Диего почувствовал себя на седьмом небе. Его врачебное искусство пользовалось неплохим спросом и в Ибатине, и в немногочисленных селениях, разбросанных по провинции Тукуман. Сбережений хватило, чтобы обзавестись собственным жильем. Глядя на дом под камышовой крышей, построенный нанятыми индейцами из камня и самана, он понял, что непременно должен исполнить одну важную обязанность. Окна комнат выходили в прямоугольный двор, раскаленный солнцем и заросший бурьяном. Его следовало переделать, как велела душа.

Он узнал, что в монастыре Пресвятой Девы Милосердной есть апельсиновый сад. Поговорил с сухощавым настоятелем, братом Антонио Луке. Этого оказалось достаточно, чтобы получить несколько саженцев и заручиться помощью двух индейцев и двух негров. Под наблюдением дона Диего батраки выпололи сорную траву; скрипели стебли, с треском рвались корни, разбегалась в стороны мелкая живность. Потом лопатами и кирками перерыли норы вискашей, повыкопали змеиные кладки. Разровняли влажную почву, придав участку нужный наклон, чтобы он впитывал дождевую воду. А после утрамбовали так, что поверхность двора стала гладкой, как кожа барабана.

Дон Диего сделал носком сапога двенадцать меток и велел выкопать в этих местах ямки. Затем, отстранив помощников и опускаясь перед каждой ямкой на одно колено, разместил в них деревца. Присыпал землей тонкие основания саженцев и полил так бережно, точно поил усталых паломников, а закончив работу, позвал жену.

Альдонса пришла и, не переставая перебирать четки, вопросительно посмотрела на супруга. Красивые темные волосы ниспадали ей на плечи. На смуглом, круглом, как у куклы, лице сияли светлые глаза. У женщины были губы сердечком и аккуратный носик.

— Ну, как тебе? — спросил Диего с гордостью, кивая на хрупкие деревца. И добавил, что со временем их ветви расцветут белым цветом, отяжелеют от плодов и будут давать приятную тень.

Однако он умолчал о том, что роскошный апельсиновый сад — это воплощение давней мечты, ностальгии по далекой и прекрасной Испании, земле, где когда-то жили его предки и где ему побывать не довелось.

2

Пышные кроны апельсиновых деревьев звенели птичьими трелями, когда у четы родился четвертый ребенок, Франсиско. Появившись на свет, младенец громким криком известил всех, что здоров и полон сил.

В доме уже подрастало трое детей: первенца, как заведено в Испании и Португалии, назвали в честь отца — Диего. За ним шли сестры Исабель и Фелипа. И вот, десять лет спустя, снова мальчик — озорник Франсискито.

Семье прислуживала чета чернокожих рабов, Луис и Каталина. Столь немногочисленная челядь свидетельствовала о том, что хозяева, в отличие от соседей, достатком похвастаться не могут. Дон Диего купил их на невольничьем рынке почти за бесценок: Луис сильно хромал, поскольку когда-то при попытке к бегству был ранен в бедро, а у Каталины недоставало глаза. Обоих еще детьми вывезли из Анголы. Они с грехом пополам говорили по-испански, но пересыпали речь гортанными восклицаниями на родном языке. Крещенные против воли и названные христианскими именами, слуги втайне продолжали молиться милым их сердцу богам. Из челюсти осла и овечьей косточки хромоногий Луис смастерил музыкальный инструмент, из которого, водя костью по ослиным зубам, извлекал зажигательные ритмы, аккомпанируя своим мелодичным напевам. А кривая Каталина прихлопывала в такт ладонями, нецеломудренно приплясывала и с закрытым ртом подпевала.

Врач сразу отметил природную сметливость Луиса, который утверждал, что происходит из рода колдунов, и научил его ассистировать во время операций. Это вызвало скандал в Ибатине, полном предрассудков. Хотя некоторые негры и мулаты работали цирюльниками[4] и имели разрешение отворять кровь, им все же не позволялось вправлять переломы, дренировать абсцессы и прижигать раны. Также дон Диего вверил своему рабу хирургические инструменты. Хромота не мешала Луису следовать за хозяином по улицам городка и его каменистым окрестностям, таща на плече укладку со щипцами, скальпелями, присыпками, мазями и бинтами.

Дон Диего завел привычку отдыхать в саду на плетеном стуле, наслаждаясь вечерней прохладой. В годы тяжких испытаний Франсиско часто воскрешал в памяти эту картину: отец располагался в тени апельсиновых деревьев; вокруг него, наделенного несравненным даром рассказчика, мигом собирался тесный кружок очарованных слушателей. Едва он начинал какую-нибудь историю, все так и замирали, казалось, даже птицы переставали ворошиться в ветвях. А историй дон Диего знал несметное множество — о героях и рыцарях, о пророках и святых.

В один прекрасный день кто-то в шутку назвал апельсиновый сад академией[5]. Ирония ничуть не задела врача. Мало того: дабы не показаться сконфуженным, он заявил, что отныне под деревьями будет проходить систематическое обучение домочадцев, поскольку отрывочными знаниями довольствоваться негоже. Дон Диего уговорил приветливого, худого как щепка монаха Исидро Миранду, с которым успел обменяться семейными тайнами, давать уроки домочадцам, поскольку изучать что-либо помимо катехизиса означало перейти опасную черту.

Отец семейства установил в саду стол из рожкового дерева, а вокруг него скамьи. Кроткий монах предложил заняться предметами квадривиума: грамматикой, географией, арифметикой и историей[6]. Голос брата Исидро звучал так сердечно и убедительно, что просто заслушаешься. Но взгляд выпученных глаз, слишком больших для костлявого лица, выражал не то изумление, не то испуг.

Учениками домашней школы стали Альдонса (которая с помощью мужа уже освоила чтение и письмо), четверо детей, а также Лукас Гранерос, друг юного Диего, и трое добрых соседей. Альдонса, хоть и происходила из довольно знатного рода, с юности только и умела что прясть, ткать, шить да вышивать.

— В знании заключена огромная сила, — не уставал повторять дон Диего, обращаясь к этой разношерстной компании. — Оно дарует необычную мощь, с ней не сравнятся ни кулаки, ни сталь, ни порох. Тот, кто обладает знаниями, обладает властью.

Брат Антонио Луке, строгий настоятель монастыря мерседариев[7], когда-то подаривший им саженцы апельсиновых деревьев, придерживался на сей счет иного мнения. Луке был суровым священником, доверенным лицом инквизиции[8].

С ядовитой вежливостью монах возразил:

— Знание — удел гордецов. Человек был изгнан из рая именно за то, что возжаждал знаний. — Каждое его слово буквально сочилось желчью.

Об академии в апельсиновом саду Антонио Луке отозвался уничижительно:

— Что еще за вычуры!

И, словно этого было недостаточно, добавил:

— Глупо обучать все семейство. С женщин довольно рукоделия и катехизиса.

Диего Нуньес да Сильва слушал настоятеля молча, прикрыв веки и смиренно потупившись, ибо знал, как опасно прекословить служителю инквизиции. Низенький угрюмый монах буравил собеседника злобными глазками. Врач же был статным мужчиной и взгляд имел мягкий. Нет, он не возражал, однако и школу свою закрывать не собирался. Сказал только, что поразмыслит над словами святого отца. Но брата Исидро не уволил, часы занятий не сократил и жену с дочерьми от учебы отстранять не стал.

Антонио Луке был раздосадован и, вызвав Исидро Миранду, велел дать подробный отчет об уроках «в этой смехотворной академии». Настоятель задавал вопросы, а монах послушно отвечал, вытаращившись пуще прежнего. В конце концов Луке с упреком изрек:

— И потом, что за нелепая затея преподавать там предметы квадривиума! — Глаза его метали молнии. — Таким дисциплинам место в стенах университетов, а не в каком-то Ибатине.

Перечить брат Исидро не осмелился, только сжимал трясущимися руками наперсный крест.

— Вы обучаете благородным наукам простецов! Это все равно что воду в решете носить! — Антонио Луке поднялся и начал расхаживать по темной ризнице. — И к тому же допускаете непростительную оплошность, забыв о теологии, царице всех наук. Если уж вы и этот крайне подозрительный лекарь собрались просвещать души, ознакомьте их хотя бы с начатками теологии. Хотя бы с начатками!

На следующий вечер брат Исидро, раскрыв затрепанную книжицу, преподал ученикам первый урок теологии. По его окончании юный Диего признался, что хотел бы изучать латынь.

— Латынь?

— Ну да, чтобы понимать мессу, — стал оправдываться подросток.

— Ее не надо понимать, — ответил монах, — достаточно просто присутствовать, благоговейно слушать и принимать Святое Причастие.

— Я тоже хочу изучать эту самую, как ее… — поднял руку маленький Франсиско.

— Ты имеешь в виду латынь?

— Да.

— Нет, тебе еще рано, — изрек брат Исидро.

— Почему?

Монах подошел к малышу и легонько сжал его худенькие плечи:

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Потом отступил, медленно обогнул стол и пробормотал себе под нос, обращаясь к отсутствующему дону Диего: «Увы, знание и власть, друг мой, вещи разные».

Но через пару недель он все-таки согласился на просьбу и начал преподавать латынь. Мальчики учились играючи. Твердили склонения, прыгая через скакалку или гоняя битку по клеточкам классиков. Узнав об этом, брат Антонио Луке удивленно приподнял бровь. Отца настоятеля не покидали подозрения.

Франсиско исполнилось тридцать пять лет. Он носит как фамилию матери (Мальдонадо), так и фамилию отца (да Сильва). Несколько месяцев назад ему пришлось перебраться в Консепсьон, город на юге Чили, чтобы спастись от когтей инквизиции. Впрочем, инквизиторы все равно настигнут свою жертву, переезд лишь усложнит им задачу. На самом деле, Франсиско больше не хочет скрываться, быть вечным беглецом, как дед и отец.

Сон его стал беспокойным и чутким. Он чувствует, что должно произойти — не этой ночью, так следующей. В голове рождаются разные планы, один наивнее другого. Нет, все это пустое: рано или поздно ему придется встретиться с инквизицией лицом к лицу.

Снаружи слышится какой-то шум. Предчувствия становятся явью. Вероятно, там, за дверью, стоят солдаты с приказом об аресте. Настал момент, который перевернет всю его жизнь. Франсиско тихо встает и на ощупь одевается. Не надо прежде времени пугать жену и маленькую дочь. Инквизиторские ищейки обычно ни с кем не церемонятся, так удивим их спокойным поведением. Сердце его, однако, готово выскочить из груди.

3

Ибатин притулился у подножия горы. Облака цеплялись за ее вершину, и влага стекала по склонам, превращая окрестности в сказочные джунгли посреди бесплодной выжженной равнины. Чтобы добраться до этого оазиса, дону Диего пришлось следовать путями, которые когда-то, много веков назад, проложили инки и по которым позже брели отряды конкистадоров, движимые самоубийственной мечтой о заветном городе, где стены домов из серебра, а крыши из золота. Того города они не нашли, но основали другие — например, Ибатин (Сан-Мигель-де-Тукуман) у реки, рокотавшей в ущелье Португальца и прозванной Рио-дель-Техар, Черепичной рекой, поскольку на ее берегу построили черепичную мануфактуру. А вот в честь какого португальца нарекли ущелье, неизвестно; когда дон Диего Нуньес да Сильва прибыл в те места, название существовало уже давно.

С самого начала обителям Ибатина приходилось противостоять двум угрозам: буйной природе и индейцам. Из сельвы доносился рык пум, этих американских львов, меж крутых берегов рокотала река; в дождливый сезон притоки ее вздувались, и она превращалась в злобное ревущее чудовище, которое однажды подобралось к самому порогу собора.

Городок окружал частокол из толстых бревен. Все держали в домах оружие, в стойле — непременно хоть одного коня и пребывали в постоянной боевой готовности. Ненадежные укрепления нужно было обходить дозором. Раз в два месяца это делал и дон Диего, а маленький Франсиско с гордостью наблюдал, как отец готовится заступить в караул: чистит аркебузу, пересчитывает пули и надевает шлем на медно-рыжую шевелюру.

На центральной площади Ибатина пересекались главные улицы, за частоколом переходившие в дороги, которые вели на север, в Чили и Перу, и на юг, в пампу. Жизнь здесь била ключом: дребезжали телеги, топотали мулы, мычали буйволы, ржали лошади и отчаянно препирались торговцы. Посреди бурлящего моря людей, животных и повозок высилась виселица, именовавшаяся древом правосудия. Она была средоточием всего городского устроения, утверждала право Ибатина на существование и стояла на страже его благополучия. Крепко сколоченная — «именем короля!» — виселица узаконивала присутствие и действия колонистов. На ней казнили, возле нее же били плетьми. Осужденного с петлей на шее вели на эшафот в сопровождении стражников. Глашатай объявлял толпе его преступление, и палач брался за дело. С мрачной гордостью виселица выставляла напоказ свою добычу, горожане злорадно глазели на бездыханное тело, а труп тихонько покачивался, словно передавая живым привет из преисподней, и болтался на веревке в назидание народу, если только не случалось какое-нибудь торжество — тогда его приходилось снимать раньше положенного срока. А причин для торжеств имелось немало: рождение принца, коронация, вступление в должность важных чиновников. Воскресенья и церковные праздники, например дни особо почитаемых святых, также ни в коем случае нельзя было осквернять казнью. Разумеется, смерть преступника тоже являлась своего рода праздником, но все же Ecclesia abhorret a sanguine[9], а доброму христианину следует воздавать кесарево кесарю, а Божие Богу.

Собственно, на площади всегда было на что посмотреть. То красовался повешенный, которым вскоре начинали живо интересоваться мухи, то шумело народное гулянье. Иногда устраивали корриду, но чаще — молитвенные шествия по самым разным поводам: для защиты от наводнения, от эпидемии, от засухи, от проливных дождей, от нападения индейцев кальчаки или же в благодарность за обильный урожай. Тогда по площади проходили монахи всех четырех орденов — доминиканцы, мерседарии, францисканцы и иезуиты, каждый со своим гербом. Одержимый брат Антонио Луке обычно первым начинал петь литании и посылать проклятия — во-первых, потому что обладал раскатистым голосом, а во-вторых, потому что хотел лишний раз напомнить тайным еретикам о своей грозной власти доверенного лица инквизиции. Он вышагивал перед статуей святого, устремив взгляд на пыльную дорогу, ибо «прах ты и в прах возвратишься», время от времени поднимая глаза, дабы воззриться на того, кому вскоре предстояло разоблачение. После шествия народ мог потешиться скачками, соревнованиями гаучо или незатейливой пьеской на библейскую тему, а то и поэтическими состязаниями, в которых как-то раз участвовал и дон Диего. Ближе к ночи устраивали фейерверк. Однажды малыш Франсиско попытался сам запустить петарду и обжег себе руку.

Впрочем, этот краткий рассказ был бы неполным без описания кабильдо, городского совета, здание которого занимало одну из сторон площади. Тщательно выбеленные стены, блестевшие, как снег на горных вершинах, окружали неизменный внутренний дворик. В центре его стоял колодец, облицованный нарядными изразцами. А напротив кабильдо высился собор. Вот они, две власти, спорившие за господство над Ибатином, над провинцией Тукуман, да и над континентом в целом. С одной стороны власть земная, с другой — небесная. И если первая простиралась лишь до кровожадной виселицы, то вторая распространялась на все церкви и монастыри. На эшафоте царил кесарь (даже еретики, приговоренные к смерти церковным судом, передавались в руки светским властям), а в церквях владычествовал Бог. Соперничество их не прекращалось, ибо Господь вездесущ, но и кесарь желает быть равным Богу.

На соседних улицах располагались монастыри и принадлежавшие им храмы. Церковь мерседариев уступала по высоте храму францисканцев, к которому к тому же была пристроена богатая часовня. Иезуиты не желали отставать и возвели крестообразный храм длиной в сорок метров с кирпичными стенами, беленными внутри, а снаружи облицованными камнем. Пол выложили керамической плиткой, крышу покрыли черепицей, соорудили пышный алтарь, а амвон изукрасили самым чудесным образом. Было очевидно, что они готовы всеми силами отстаивать позиции Общества Иисуса[10].

Франсиско отодвигает железный засов. Едва дверь приоткрывается, в дом вламываются незваные гости, думая, что хозяин испугается и попробует вновь запереться. Но Франсиско невозмутимо ждет. Солдатам приходится умерить пыл: золотистый свет фонаря выхватывает из темноты высокую фигуру статного мужчины, исчерна-синие тени ложатся на спокойное лицо, на широкие плечи. Стражники в растерянности замирают, кажется, забыв, зачем явились.

— Вы Франсиско Мальдонадо да Сильва?

— Да.

— Я Хуан Минайя, старший альгвасил инквизиции. — Он тычет лампой Франсиско в нос, словно хочет подпалить его. — Назовите свое полное имя!

Ослепленный Франсиско удивленно спрашивает:

— Зачем? Вы же сами только что его назвали.

— Назовите свое полное имя! — рявкает альгвасил, преисполненный служебного рвения.

— Я Франсиско Мальдонадо да Сильва.

Хуан Минайя, удовлетворившись ответом, медленно опускает лампу, по стенам скользят зловещие блики.

— Именем святой инквизиции, вы арестованы! — напыщенно произносит он.

Солдаты хватают Франсиско за руки и крепко держат, ведь обычно их жертвы пытаются сопротивляться.

Но Франсиско и не думает бежать. Странное дело: в этот роковой момент перед мысленным взором почему-то встает Ибатин времен его детства. Он слышит, как звенит река Техар, видит часовню святых покровителей города[11], вспоминает шумную площадь, заснеженные вершины гор и пышную растительность на склонах, каретную мануфактуру и апельсиновые деревья, посаженные отцом. А также полки, уставленные книгами.

4

В обширной провинции Тукуман считалось похвальным копить богатства и приумножать собственность: закабаленных индейцев, чернокожих рабов, мулов, свиней, крупный рогатый скот, пашни и прочие земельные угодья. Не говоря уже о всевозможных предметах роскоши, таких как столовое серебро, мебель, дорогие ткани, золотые украшения и всякие изысканные вещицы, привезенные из Европы. Но собирать книги никому и в голову не приходило. Задешево их не купишь и первому встречному не продашь; к тому же в книгах могли содержаться опасные мысли. Мул или, например, стул никогда не навлекут на человека беды, а вот мысли — запросто.

Однако у дона Диего имелась мечта, которую большинство людей сочли бы сумасбродной, — собрать настоящую библиотеку. Вместо того чтобы приобретать что-нибудь полезное, он тратил сбережения на сомнительные фолианты. Одни он привез из родного Лиссабона, другие же купил в Потоси. Ученые Лимы или Мадрида, городов, которые славились своими университетами, пришли бы от подобной коллекции в восторг, но в заштатном Ибатине ничего, кроме подозрений, вызвать она не могла.

Книги стояли рядами на массивных полках в комнатке, служившей дону Диего кабинетом. Там же хранились укладка с хирургическими инструментами и особо дорогие его сердцу предметы. Никто не смел входить туда без разрешения. Слугам были даны на сей счет особые распоряжения, и чуткая Альдонса следила, чтобы волю супруга не нарушали.

Франсиско обожал пробираться в это святилище, когда отец удалялся туда, чтобы читать или делать записи. Мальчик завороженно наблюдал и повторял за ним все действия: доставал с полки том, прижимал, точно драгоценную ношу, к груди, осторожно клал на стол, раскрывал твердую обложку и переворачивал страницы, покрытые непонятными значками. Впрочем, иногда в этом море букв попадались цветные заставки, а то и картинки.

Особое место в библиотеке занимал трактат францисканца Бальтасара де Витории «Театр языческих богов» — удивительный каталог дохристианских божеств, изобиловавший историями о мифических персонажах и наглядно показывавший, насколько нелепы были верования людей до того, как Господь открыл им истину. Брат Антонио Луке пришел в ужас, узнав, что Франсиско позволяют прикасаться к такому опасному сочинению.

— Оно может сбить юную душу с пути истинного.

Отец же, напротив, полагал, что труд Бальтасара де Витории способен лишь развить разум.

— Вовсе нет, эта книга как раз поможет ему не сбиться с пути.

Освоив грамоту, мальчик узнал много интересного о героях, богах, сыноубийцах и обманщиках, о превращениях и чудесах; удивительные истории перемежались с довольно правдоподобными сюжетами. Франсиско научился серьезно относиться к нелепицам: ведь они тоже имеют власть над людьми.

Когда успехи в изучении латыни позволили мальчику понимать некоторые стихи, он увлекся антологией поэтов Древнего Рима, составленной Октавиано делла Мирандолой. Однажды в разговоре с настоятелем Антонио Луке дон Диего заметил, что произведения Горация, включенные в антологию, проникнуты тонким лиризмом, а строки их умягчают сердце, как теплый дождь — землю. Однако сурового служителя инквизиции лиризм не интересовал, его заботила только вера. «Нравственность Горация, — продолжал дон Диего, — радует христианскую душу». На что Луке сухо возразил: «Законы нравственности существуют не для того, чтобы радоваться, но для того, чтобы повиноваться».

Между трудами по медицине и общим разделом домашней библиотеки стояли шесть томов «Естественной истории» Плиния. Впоследствии у Франсиско ушли годы на то, чтобы прочесть их от корки до корки. Подумать только, в этих шести томах умещались тридцать семь книг, написанных гениальным римлянином, жадным до всякого знания своей эпохи. Любознательность его не имела границ, он интересовался всем, начиная с происхождения и устройства Вселенной; знал даже, что Земля круглая. Дон Диего искренне восхищался Плинием. «Этот человек, — рассказывал он Франсиско, — прочел две тысячи книг ста сорока римских авторов и трехсот двадцати шести греческих, не брезгуя самыми пустячными сочинениями». Так велика была его страсть к наукам, что он старался не ходить пешком, дабы зря не терять драгоценного времени, и всегда держал рядом писцов, которым диктовал свои соображения. Сведения Плиний отбирал с умом и, несмотря на гигантскую эрудицию, проявил скромность и указал все источники, какими только пользовался. Некоторые из его наблюдений удивительно точны: он утверждает, например, что животные чувствуют собственную природу, действуют сообразно ей и таким образом справляются с трудностями. Люди же без обучения не ведают о себе ничего и единственное, что умеют от рождения, — это плакать. «А потому, — добавлял дон Диего, — познание есть святой долг каждого человека». С тех пор, расплакавшись, Франсиско утирал слезы и говорил: «Я веду себя как неразумное существо. Надо подумать, как повел бы себя взрослый человек».

Множество страниц Плиний посвятил самым невероятным тварям, увлеченно описывая крылатых коней, единорогов, людей, чьи ступни обращены назад, созданий, лишенных рта и питающихся одними запахами, дикарей с такими огромными ладонями, что ими можно было покрывать голову, точно шляпой.

— Неужели каждое слово Плиния — правда? — спросил как-то Франсиско.

— Возможно, он и сам верил не всему, о чем писал, — отвечал отец, поглаживая аккуратно подстриженную рыжеватую бороду. — Однако полагал своим долгом передать слова тех, кто считал это истиной, ибо взял на себя труд собирателя, а не цензора.

— Как же тогда отличить правду от выдумки?

Дон Диего тряхнул львиной шевелюрой и вздохнул:

— Этим вечным вопросом задавались мыслители всех времен. И вообще те, кто любит думать.

5

Рядом с книжными стеллажами из кедра стоял сундук, где Нуньес да Сильва хранил свой лучший наряд и несколько льняных рубашек. На самом дне, под стопками белья, любопытный Франсиско обнаружил прямоугольный футляр, обтянутый пурпурной парчой и плотно перемотанный шнуром.

— Смотри, какая коробочка! — сказал он, показывая странный предмет матери.

— Где ты ее взял?

— В сундуке. В папиной комнате.

— Кто тебе разрешил? Разве ты не знаешь, что подглядывать и рыться в чужих вещах нехорошо?

— Я не рылся, — испугался малыш. — Я потом все сложил как было. Просто нашел, и все.

— Сейчас же отнеси на место, — спокойно, но очень строго велела Альдонса. — И в отсутствие отца в его комнату входить не смей.

— Ладно, — нерешительно кивнул Франсиско, вертя футляр в грязных руках. — Но… все-таки зачем она?

— На память о семье.

— На память о семье?

— Да. Больше мне ничего неизвестно.

Альдонса отвела взгляд и тревожно прошептала:

— Жена не должна задавать вопросы, если муж не хочет отвечать.

— Тогда это, наверное, что-нибудь плохое, — предположил Франсиско.

— Почему?

— Иначе папа бы объяснил. Он всегда все объясняет. Вот пойду и сам у него узнаю.

Альдонса залилась краской: все-то он замечает, этот ребенок!

— Пока что положи футляр на место, а когда отец освободится, постарайся не докучать ему расспросами.

— Я хочу знать, что за коробочку ты хранишь на память о своей семье.

Дон Диего собирался в отдаленную энкомьенду[12], чтобы осмотреть больных индейцев. Ее владелец в страшной тревоге самолично приехал за ним, поскольку боялся, не началась ли эпидемия.

— А что такое эпидемия? — поинтересовался Франсиско, наблюдая, как отец перебирает инструменты в укладке.

— Эпидемия — это быстрое распространение болезни.

— А как ее лечат?

— Ее, собственно говоря, не лечат, ее останавливают, — ответил дон Диего, одной рукой протягивая укладку Луису, а другой делая знаки энкомендеро и призывая того успокоиться.

— Останавливают? Как лошадь?

— Не совсем. Скорее, не дают распространиться. Ограждают от нее здоровых людей.

— Ты что же, огородишь индейцев и их эпидемию стеной?

Настойчивое любопытство сына вызвало у дона Диего улыбку.

— Нет, я сказал «оградить» в переносном смысле. Но сперва надо разобраться, что там на самом деле происходит.

Вечером, едва отец вернулся, Франсиско вновь приступил к нему с расспросами.

— Что ты хранишь в красной коробочке, которая лежит в сундуке?

— Подожди, дай папе расседлать коня, — запротестовала Альдонса, поджидавшая мужа с чашкой горячего шоколада и пучком мяты.

— Это эпидемия? — спросил юный Диего.

Отец взъерошил младшему сыну волосы и, обращаясь к старшему, ответил:

— К счастью, нет. Думаю, хозяину просто со страху померещилось. Жестокий человек. Совсем не жалеет индейцев, дерет с них три шкуры, вот и боится, что они назло ему подхватят какую-нибудь повальную хворь.

Франсиско не спускал с отца глаз, дожидаясь разъяснений.

— Хорошо, я расскажу тебе, что в футляре, — помедлив, произнес дон Диего. — Только сперва вымоюсь, договорились?

Малыш не мог скрыть радости и в благодарность решил сделать папе приятный сюрприз. Пошел в сад, набрал фруктов, сполоснул их и разложил на медном подносе: лиловые и желтые смоквы, а между ними глянцевитые гранаты — их дон Диего особенно любил.

В чистой одежде, освеженный ванной, отец вошел в столовую. Борода и волосы еще блестели от влаги и казались темнее обычного. Он принес тот самый загадочный футляр и положил его на стол. Франсиско взобрался на стул, чтобы ничего не пропустить. Диего, Исабель и Фелипа подошли поближе, а Альдонса, наоборот, отступила в сторону: ее, казалось, все это совершенно не интересовало. На самом деле она была встревожена, однако не решалась выказать беспокойство иначе как молчанием.

— Я действительно храню это в память о своей семье, — произнес отец. — И нечего строить разочарованную мину.

Он развязал узел на толстом шнуре. Бережно провел пальцами по истертой парче без всяких надписей. В комнате царил полумрак, и дон Диего попросил переставить канделябр на стол. Озаренная огнем свечей, старая ткань заиграла алыми бликами.

— Никакой материальной ценности у того, что внутри, нет. Но его духовная ценность неизмерима.

Дон Диего открыл футляр. Дети смотрели во все глаза.

— Ключ…

— Да, ключ. Простой железный ключ. — Он кашлянул и поднял брови. — На стержне есть гравировка. Интересно, сможете ли вы ее разглядеть.

Дети склонились над столом, рассматривая рисунок. Отец придвинул подсвечник еще ближе.

— Это пламя с тремя языками, — начал объяснять дон Диего. — Похоже на пылающий факел. Может быть, какой-то символ? Хотя в целом ничего особенного. Но в таком случае, — он снова кашлянул, — зачем же я храню этот предмет в футляре и почему он мне так дорог?

Франсиско присунулся носом к самому ключу. Даже понюхал, но понятнее не стало. Дон Диего торжественно, точно драгоценную святыню, вложил реликвию в руки сыну.

— Вот, держи. Он из чистого железа, без примеси серебра или золота. Я получил его от отца там, в Лиссабоне. А он — от своего отца. Но на самом деле ключ из Испании, из красивого испанского дома.

Франсиско взял ключ бережно, обеими руками, как берет гостию священник во время причастия. Отблески свечей отражались на неровной металлической поверхности. Казалось, странная штуковина излучала собственный свет: пламя с тремя языками на стержне ключа словно ожило.

— Этим ключом открывались величественные врата. Знатные вельможи входили через них в покои необычайной красоты, чтобы исследовать и переписывать ценнейшие манускрипты. Обратите внимание, каков он на ощупь. Кузнец, известный своей праведностью, выбрал для него металл, из которого никогда не ковали смертоносного оружия. Тонкий желтоватый налет облекает ключ своим покровом, храня его незапятнанным. И запомните: нам вовек не сравняться в благородстве и учености с людьми, чьи руки касались этого священного предмета. Однако настало время, когда наших предков вынудили покинуть великолепные покои. С той поры мудрецы больше там не собирались, а потому заперли массивные врата и свято хранили ключ от них. Так что сия простая и одновременно драгоценная вещь является памятью и о рукописях, и о зале, где вели беседы достойнейшие мужи, и о прекрасном доме наших испанских пращуров. Слушайте дальше: мой прадед повесил реликвию себе на пояс и никогда не расставался с ней, хотя ему довелось столкнуться с напастями, способными напугать любого смельчака. Когда к нему явился ангел смерти, он и в агонии упрямо стискивал в руке гравированный ключ. Его сын, то есть мой дед, силой разжал пальцы покойного, плача от стыда и чувствуя, что совершает святотатство, а потом с превеликим тщанием изготовил этот футляр, обшитый парчой, чтобы впредь никому не приходилось повторять его печального опыта и грабить усопшего. Дед завещал моему отцу хранить ключ как величайшее сокровище. Отец завещал мне, а я завещаю вам.

В комнате воцарилось гробовая тишина. Все четверо детей дона Диего онемели от изумления. Свечи озаряли их растерянные, раскрасневшиеся лица.

Отец поднес реликвию сперва к Диего, потом к Фелипе, потом к Исабель, потом к Франсиско — именно в таком порядке.

— Посмотрите еще раз на пламя, выгравированное на стержне. Оно не кажется вам странным? Вы понимаете, что означают эти три огненных языка? Нет? Глядите: они похожи на три лепестка, растущие из общего основания.

Дон Диего ждал новых вопросов, но дети оторопело молчали.

— Ну что ж, всему свое время. — Дон Диего поцеловал таинственную реликвию. — И наши предки, и те знатные мужи надеялись когда-нибудь вновь переступить порог прекрасного дома. Потому мы и храним ключ.

Немного помолчав, Франсиско тихо спросил:

— И сможем туда вернуться?

— Не знаю, сынок, не знаю. В детстве я мечтал превратиться в одного из тех славных вельмож и отпереть величественные врата.

Топот и громкие голоса будят и пугают маленькую Альбу Элену, она заходится плачем. Мать берет девочку на руки. Франсиско Мальдонадо да Сильва пытается подойти к жене и дочери, но стражники держат его мертвой хваткой. Молодая женщина, прижимая к груди дитя, приближается к страшным людям, освещенным лампой Хуана Минайи.

— Не бойся, — только и успевает сказать Франсиско.

— Молчать! — приказывает альгвасил.

Франсиско пытается высвободиться. Солдаты буквально виснут на нем.

— Да не убегу я! — неожиданно властным тоном восклицает задержанный и смотрит им в глаза.

На лицах стражников отражается растерянность. В их очерствевшие души закрадывается сомнение. Они вдруг вспоминают, что перед ними врач, к которому с почтением относятся самые влиятельные особы, зять бывшего губернатора Чили.

Мало-помалу железные пальцы разжимаются, Франсиско высвобождается, расправляет плечи и подходит к своей возлюбленной жене Исабель Отаньес, которая застыла как вкопанная с ребенком на руках. Он вытирает слезы, бегущие по щекам женщины, целует малышку. И боится, что видит их в последний раз. Франсиско уходит на войну, самую несправедливую из всех войн, и чем она закончится — одному Богу известно.

6

Старший брат согласился взять маленького Франсиско на рыбалку. Сначала мальчики решили зайти за Лукасом Гранеросом, другом юного Диего, а потом отправиться на берег реки Техар. Отец Лукаса держал мануфактуру, которая снабжала экипажами и повозками всю провинцию. Дело было поставлено на широкую ногу. У хозяина хватило ума использовать большую часть древесины, добывавшейся в окрестностях Ибатина, для производства отличного гужевого транспорта, которым доставляли грузы с северо-западных нагорий в порт Буэнос-Айреса, а потому разбогател он быстрее, чем иные золотоискатели. На него трудилось сто двадцать чернокожих рабов, а также множество индейцев и метисов, ловко орудовавших долотами и фуганками.

Гранерос построил себе дом в ремесленном квартале, где с рассветом разжигали кузнечные горны и закипала работа в мастерских. Серебряных дел мастер Гаспар Перес, известный на всю округу, делал украшения для алтарей. Сапожник Андрес одинаково хорошо тачал и грубые башмаки, и монашеские сандалии, и изысканные туфли с медными пряжками. Шорник Хуан Кисна чинил упряжь, обтягивал кожей укладки и шил сбруи. Портной Алонсо Монтеро славился камзолами, сюртуками с оторочкой, сутанами для церковнослужителей и платьем для чиновников. Шляпник Мельчор Фернандес изготавливал из толстого фетра головные уборы, в которых щеголяли и капитаны гвардии, и землевладельцы, и коррехидоры[13]. В жилах почти всех этих умельцев текла и индейская кровь, но они жаждали стать своими в обществе завоевателей, одевались как испанцы, да и говорить старались исключительно по-испански.

Утро обещало быть жарким. Франсиско захватил с собой пращу, которую чернокожий Луис смастерил ему из бычьего пузыря. Мальчику нравилось стрелять по чему попало: по лесным плодам, по цветам на кустах, по камням. Он так навострился, что бил даже быстрых, как молния, ящериц. Свою первую хвостатую жертву Франсиско похоронил с почестями и отметил могилу крестиком из палочек. «Чтобы убить из пращи ящерицу, нужна не только ловкость, но и хитрость», — заметил отец.

В ремесленном квартале стоял густой запах: пахло раскаленным металлом, кожами, красителями, шерстью. Сразу за мастерскими высились два ореховых дерева, которые отмечали вход на мануфактуру Гранероса. Территория была такой обширной, что ее прозвали страной. Вдоль глинобитной стены тянулся навес, под ним стояли верстаки и ящики, полные инструментов, а также медных и латунных деталей. Некоторые повозки уже ждали покупателей, другие пока напоминали остовы доисторических животных. Любопытно, что эти мощные конструкции производились без единого гвоздя, но могли выдержать тонны две, не меньше. Пару на диво огромных колес, больше двух метров в диаметре, со ступицами из сердцевины ствола, соединяла крепкая ось, которой были нипочем любые грузы.

Лукас похвастался, что отец подарил ему на день рождения волчок.

— Вот такой величины, — мальчик растопырил пальцы. — Размером с грушу. Выточили из самой легкой древесины, приделали металлический носик и раскрасили в яркие цвета.

— А можно мне взять эту деревяшку? — спросил Франсиско, поднимая с земли брусок.

— Конечно, — ответил Лукас, проверяя, положил ли он в котомку наживку. — А зачем тебе?

— Смастерю себе волчок не хуже твоего.

Лукас рассмеялся, выбрал брусок покрупнее и направился к группе работников, стоявших неподалеку, чтобы перемолвиться с ними парой слов. Когда братья подошли к приятелю, он уже обо всем договорился: завтра же у Франсиско будет точно такой же волчок.

— Разноцветный! С металлическим носиком! — Малыш запрыгал от радости.

— А пока что можешь запускать мой, — предложил Лукас, и восторгу Франсискито не было предела.

Наконец мальчики двинулись к реке. Оставив позади ремесленный квартал, где надсадно грохотали кузни, они вышли на широкую улицу, затененную раскидистыми дубами, а потом добрались и до северной эспланады. Там толпились торговцы, сновали рабы, били копытами мулы, готовые подставить спину под тюки с товарами. Кругом было полно приезжих: одни выходили из ворот постоялого двора, на стенах которого краснели пятна старой краски, другие спешили в харчевню под кроной рожкового дерева. У широких ворот в городской ограде притулилась часовенка святых покровителей Ибатина. За ней начиналось тенистое, колдовское царство сельвы.

Они вышли на берег реки. Поток журчал в тоннелях зеленых зарослей, прыгал по камням, которые Диего и Лукас считали самым подходящим местом, чтобы расставить снасти.

Пока старшие возились с леской и наживкой, Франсиско принялся играть с волчком Лукаса. Каменистый берег шел уступами, похожими на широкие ступени. Один конец бечевки мальчик намотал на разноцветные бока игрушки, а второй — на свой указательный палец, дернул, и волчок заскользил по камням, высекая металлическим наконечником искры. Сперва он крутился на месте, яркий узор слился в размытые линии. Потом подкатился к краю первого уступа и, не переставая вращаться, спрыгнул на второй. Нерешительно покачался и завалился на бок, точно раненый зверек. Франсиско поднял его, снова обмотал бечевкой и приготовился запустить еще раз, да подальше. Он прикинул расстояние, отвел правую руку назад, выставил вперед левую ногу и сделал бросок. Получилось! Волчок подлетел к краю каменной ступени, перескочил на следующую, затем, все так же резво крутясь, еще на одну. Франсиско радостно закричал и захлопал в ладоши:

— Три ступеньки! Давай, вперед! Теперь на четвертую!

— На четвертую! — вторил ему Лукас.

Волчок преодолел и этот рубеж. Диего не утерпел. Он бросил крючки и подошел взглянуть на игрушку, которая все вращалась, хотя уже и не так быстро. У самого края пятого уступа волчок накренился и опять завалился на бок, продолжая бестолково крутиться, точно сердился на самого себя.

— Эх, жаль.

— Перестарался, — вздохнул Лукас.

— Да он того и гляди свалится в реку! — предостерег Диего.

И действительно: волчок катился прямо к воде. Еще чуть-чуть — и поток подхватит его, тогда пиши пропало. Диего прыгнул вниз, пытаясь этому помешать, но наступил на пучок мокрой травы. Нога соскользнула и провалилась в щель между камнями.

Лукас и Франсиско кинулись на выручку. Расщелина оказалась узкой, с острыми краями — настоящий капкан. Мальчики помогли Диего осторожно повернуться, чтобы сподручнее было тянуть, и начали потихоньку высвобождать ногу, хотя от жалобных воплей несчастного обоих бросало в пот. Наконец их взорам предстала окровавленная щиколотка, с икры свисали клочья кожи. Несмотря на боль, у Диего достало духу попросить Лукаса перевязать рану.

— Хоть рубашкой, хоть чем. Быстрее! Надо остановить кровь.

Ребята подняли раненого: Лукас подхватил его под мышки, а Франсиско под колени. К счастью, поблизости проходили негры, ведя на поводу осла. Общими усилиями Диего усадили верхом, велели ухватиться за ослиную шею и двинулись к дому. Негры, боясь потерять свою животину, не отставали ни на шаг. Дома мальчика уложили в постель, Альдонса побежала за целебными мазями. Диего крепился и старался успокоить родных. Но на рубашке, из которой сделали жгут, расплылось красное пятно. Луис принес таз с теплой водой, размотал импровизированную повязку и осторожно промыл рану: его вид крови не пугал. Потом аккуратно приладил на место клочья кожи и, наложив чистые бинты, поднял ногу повыше, подсунув под нее три подушки. И только после этого отправился звать хозяина.

Лукас не отходил от своего товарища, пока не пришел дон Диего. Франсиско сказал, что во всем виноват волчок. Врач окинул взглядом лежащего сына и ощупал травмированную конечность, попутно задавая короткие вопросы. Он попросил принести еще теплой воды и велел всем отойти в сторону, чтобы не загораживать свет. Слуга приподнял ногу мальчика, и отец принялся было разматывать бинты, но они успели прилипнуть, и юный Диего застонал от боли. Тогда Луис смочил повязку, и ее удалось снять. Отец подобрал подходящий пинцет и очистил рану от застрявших соринок, а потом стянул вместе ее рваные, посиневшие края и присыпал смесью толченой ивовой коры и цинкового порошка. Диего лежал, стиснув зубы.

— Вот и все. Через три недели будешь как новенький. А теперь отдыхай. Шину накладывать не нужно. И выпей-ка вот этого.

Он порылся в укладке и извлек из нее стеклянный пузырек.

— Лекарство, которым пользуются перуанские индейцы. Успокаивает боль и снижает температуру.

В ответ на встревоженный взгляд супруги доктор пояснил:

— Очень эффективное средство. Не бойся, это не мандрагора.

— А как оно называется?

— Хинин. Его получают из коры хинного дерева. — Дон Диего снова уселся на стул у кровати сына. Пристально вглядываясь в его лицо, пощупал пульс. Потом махнул рукой, веля всем выйти. Наверное, собирался раздеть мальчика и как следует осмотреть.

Лукас стал прощаться. Альдонса и Франсиско проводили его до входной двери. Но Франсискито все не мог понять, зачем отцу устраивать Диего полный осмотр. Ведь повреждена только лодыжка, да и ту уже подлечили. Может, папа хотел дать старшему брату какой-то совет, не предназначенный для женских ушей? Но он, Франсиско, тоже мужчина. А значит, имеет право знать, в чем дело. И малыш незаметно прокрался в комнату, пропахшую лекарствами.

Дон Диего положил руку на лоб сына, глядевшего на него с благодарностью.

— Никогда со мной такого не случалось. Очень болит.

— Понимаю. Да, лодыжка — место уязвимое. Но хинин скоро подействует. И еще велю приготовить тебе успокоительный настой. Твоему телу, по крайней мере, это поможет, а…

Отец замялся. Потом снова проговорил: «Твоему телу, да…»

Франсиско опустился на четвереньки, прополз вдоль стены и притаился за кроватью. Он уже знал, что так отец обычно начинает трудный разговор: становится вдруг ласковым, запускает пальцы в рыжеватую шевелюру или водит ими по краю стола, повторяя одно и то же.

— Ясно тебе, сынок?

Мальчик кивнул, но скорее из вежливости. На самом деле он ничего не понял. А уж Франсиско тем более.

— Нет, не ясно, — вздохнул отец.

Диего поджал губы.

— Я хочу сказать, что иногда помощь приходит не только извне, как, например, лечебный порошок, хинин или настой, но и изнутри, от духа.

Вот тебе и секретные разговоры! Франсиско был разочарован. А юный Диего снова кивнул.

— Думаю, тебе все-таки не совсем понятно, что я имею в виду, — настойчиво продолжал отец, отирая платком пот со лба сына: жара стояла невыносимая, настоящее пекло.

Значит, это еще не все? Франсиско подполз поближе и затаился, как котенок, замерев от любопытства и стараясь не пропустить ни слова.

— Так вот, серьезная помощь, самая главная, исходит от души. На нее-то тебе и следует полагаться.

— Мне кажется, я понимаю… но только отчасти… — признался мальчик.

— Конечно, — улыбнулся отец. — Именно отчасти. Вроде бы знакомо, очевидно, сто раз говорено. Однако есть в этом некий смысл, к которому так вот запросто не подберешься.

Дон Диего протянул руку и взял со стола бутылку с ежевичной водой. Сделал большой глоток. Отер губы и поудобнее устроился на скрипучем стуле.

— Попробую объяснить. Мы, врачи, пользуемся лекарственными средствами, которые дарит нам природа. И хотя природа — Божье творение, она не единственный источник блага, поскольку Господь дал человеку, своему возлюбленному созданию, возможность соприкоснуться с Ним. В людях горит искра безграничного величия Всевышнего. Стоит только захотеть — и мы ощутим Его присутствие в нашем разуме и душе. Ни одно лекарство не сравнится по силе с этим присутствием.

Дон Диего отер платком испарину, которая выступила у него на шее и на носу.

— Ты, наверное, удивляешься, зачем я тебе все это рассказываю. И почему говорю так… — он прищелкнул пальцами, пытаясь найти нужное слово. — Так торжественно, что ли. Потому что я врач, и такие вопросы имеют прямое отношение к моей профессии, но… ты ведь для меня не обычный пациент.

— Конечно, я же твой сын.

— Да, разумеется. И это не просто родство, но нечто гораздо большее. Наша особая, личная связь с Господом.

Франсиско захотелось почесать в затылке. Он испытывал сильнейшее недоумение и одновременно сгорал от любопытства. Папа говорил сплошными загадками.

— Мне что, пора причаститься? — спросил Диего, озадаченно морща лоб.

Отец повел затекшими плечами. Он был весь как натянутая струна, а хотел выглядеть непринужденным.

— Причаститься? Нет. Я сейчас не об этом. Гостия проскользнет изо рта в желудок, из желудка в кишечник, впитается в кровь, станет частью плоти. Я говорю не о гостии, не о причастии, не об обрядах, не о том, что приходит извне. Я говорю о постоянном присутствии Бога в тебе самом. Говорю о Творце, о Едином.

Диего нахмурился. Франсиско тоже. Что это за странности выдумал папа?

— Тебе все еще не ясно? О Боге, который исцеляет, утешает, дарует свет, дарует жизнь.

— Иисус есть свет и жизнь, — повторил мальчик заученные слова. — Ты имеешь в виду Иисуса, папа?

— Я имею в виду Единого, Диего. Подумай сам. Загляни в свое сердце. Ощути то, что вложено в тебя от рождения. Единый… Теперь ты понял?

— Не знаю…

— Бог, Единый, Всемогущий, Всеведущий, Творец. Единый, сынок, Единый, — с нажимом проговорил дон Диего.

Лицо мальчика раскраснелось. Повисла неловкая пауза. Фигура отца вдруг показалась Диего огромной — не только потому, что он лежал, а отец сидел на стуле, но и потому, что отец заставлял его ломать голову над чем-то непонятным. Дон Диего пригладил аккуратную бородку, расправил усы и приоткрыл рот, как человек, который собрался держать речь. Низким, глухим голосом он медленно произнес загадочные, звучные слова:

— Шма Исраэль, Адонай Элоэйну, Адонай Эхад.

Франсиско почувствовал, что весь дрожит. «Израиль» — вот единственное, что ему удалось разобрать. Неужели папа произносит заклинания? Колдует?

Дон Диего благоговейно перевел сказанное:

— Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь — один.

— Я не понимаю…

— Смысл этих слов записан в твоем сердце от рождения.

Тайна начала проясняться. Вот-вот солнечные лучи прорвут ее густую, лиловую мглу. Отсвет близкого озарения лег на чело юного Диего.

— На протяжении многих веков эта молитва питала мужество наших предков, сынок. В ней и история, и духовность, и надежда. Ее твердили те, кого преследовали и чью кровь проливали. Она звучала в пламени костров. Неразрывной золотой цепью она соединяет нас с Богом.

— Но я никогда такого не слышал.

— Слышал, слышал. Много раз.

— Где? В церкви?

— Нет, в своей душе. — Отец поднял указательные пальцы и стал покачивать ими, задавая ритм. — «Слушай, Израиль»… Слушай, сын мой! «Слушай, Израиль». — Он перешел на шепот: — Слушай, сын мой. Слушай, сын Израиля, слушай.

Обескураженный, Диего приподнялся на локте. Отец мягко взял его за плечи и заставил снова лечь.

— Ну вот, кажется, ты начинаешь понимать.

Он вздохнул и заговорил проникновенным голосом:

— Я открою тебе великую тайну. Наши предки жили и умерли иудеями. Мы — плоды вековечного древа, ибо принадлежим к одному из колен Израилевых.

— Так мы что, евреи? — Лицо Диего исказила гримаса.

— Именно так.

— Но я не хочу… не хочу быть… этим.

— А разве может апельсин не быть апельсином? Может лев отказаться быть львом?

— Но мы же христиане! И потом… — Голос мальчика дрогнул. — Все евреи — предатели.

— Выходит, мы — семья предателей?

— Евреи убили Господа нашего Иисуса Христа!

— Ты хочешь сказать, что его убил я?

— Нет… — Диего попытался улыбнуться. — Конечно же нет. Во всем виноваты евреи!

— Но ведь я и есть еврей.

— Они его убили, распяли его!

— И ты еврей. Значит, ты его распял? Ты убил?

— Упаси меня Господь и Пресвятая Богородица! Я-то здесь при чем?! — Мальчик в ужасе перекрестился.

— А если не ты и не я, то совершенно очевидно, что евреев, всех евреев на свете, винить нельзя. И потом, сам Иисус был евреем, как мы с тобой. Даже еще больше, чем мы, ибо родился, вырос и проповедовал в землях Иудеи. Многие поклоняются Христу, а сами ненавидят еврейскую кровь, текшую в его жилах. Подумай только, какая чудовищная нелепица: питать отвращение к тому, что любишь! Они не понимают, насколько близок к Иисусу каждый еврей именно потому, что разделяет с ним и происхождение, и историю, полную страданий.

— Так значит, папа, мы… то есть евреи его не убивали?

— Я, по крайней мере, не участвовал ни в его аресте, ни в суде над ним, ни в казни. А ты участвовал? А мой отец? А дед?

Диего покачал головой.

— Теперь ты понимаешь, что нас подло оболгали? В Евангелии ничего такого не говорится. В Евангелии сказано, что «некоторые» евреи просили его осудить, но отнюдь не все: тогда в слово «все», сынок, пришлось бы включить и апостолов, и мать Иисуса, и Марию Магдалину, и Иосифа Аримафейского, и первых христиан. Или они тоже отпетые злодеи? Глупость, не правда ли? Иисуса, еврея Иисуса, арестовали римляне, поработившие Иудею, и терзали в застенках, в тех самых, где томились сотни его соплеменников — таких же, как он и как мы. Это римляне надели на него терновый венец, издеваясь над человеком, провозгласившим себя Царем и возжелавшим освободить своих братьев. Распятие придумали они, и на кресте умерли не только Иисус и два разбойника, но и превеликое множество других евреев, причем началось это задолго до его рождения и продолжалось десятилетия после его гибели. Римлянин проткнул ему ребра копьем, римские стражники бросали жребий о его одеждах. А вот сняли Иисуса с креста евреи, оплакали его и похоронили как подобает. Это евреи помнили и распространяли его учение. И тем не менее, Диего, тем не менее, — продолжал отец после долгой паузы, — почему-то никто не кричит на каждом углу, что «римляне, римляне, а не евреи, истязали и казнили Господа нашего Иисуса Христа». И римлян отчего-то не преследуют. Не изучают родословную человека, вынюхивая, нет ли в его жилах римской крови.

— Но почему же тогда евреев так ненавидят?

— А потому, что многих приводит в негодование наше нежелание покоряться.

— Но евреи не признают Христа.

— Причина конфликта не в религии. В конце концов, не так им и важно обращение в христианство. Нет. Обращение дело несложное. Целые общины силой заставили креститься. На самом деле, Диего, нас просто хотят изничтожить. Всеми возможными средствами. Твоего прадеда волокли за волосы к купели, а потом истязали за то, что по субботам он переодевался в чистую рубашку. Он бежал из Испании, но не покорился. Увез с собой ключ от тех древних покоев и выгравировал на нем пламя с тремя языками.

— А что оно означает?

— Это буква еврейского алфавита, «шин».

— Но почему твой дед выбрал именно ее?

— Потому что с буквы «шин» начинаются многие слова: «шма» — «слушай», «шалом» — «мир». Но самое главное, это первая буква слова «шем», что означает «имя». В частности, то имя, что стоит над всеми, — имя Бога. «Шем», «Имя» имеет огромную силу. Каббалисты посвятили ему множество исследований.

— Кто-кто посвятил?

— Каббалисты. Я тебе потом объясню, Диего. Пока важно, чтобы ты понял, какое серьезное решение приняли мы, иудеи. Мы решили не исчезать, сохранить хоть немногие ритуалы и традиции.

Диего смотрел на отца в замешательстве. Трудно было переварить все эти откровения, которые лавиной обрушились на него и пока вызывали лишь глубочайшее изумление. А Франсиско, притаившись в углу, тоже недоумевал. Мальчики испытывали не только растерянность, но и дотоле неведомый страх. Братья, старший в кровати и младший на полу, задыхались от волнения. Слова отца перевернули их детские души.

— Но мы же католики, — не сдавался Диего. — Крещеные. Я и конфирмацию прошел. Мы ходим в церковь, исповедуемся. Ведь мы же католики, правда?

— Да, но не по своей воле. Если мне не изменяет память, сам Блаженный Августин говорил, что, если человека силком поволокут к Христу, он подчинится, но не уверует. Путь веры — это путь свободы, а не принуждения. Евреев же старались и до сих пор стараются сломить. И результат весьма печален: мы притворяемся католиками, чтобы нас не истребили физически, но в сердце своем остаемся иудеями, чтобы не истребили наш дух.

— Какой ужас, папа!

— Ужас, да. Это было мукой и для твоего прадеда, и для твоего деда, и для меня. Мы ведь хотим только одного: чтобы нам позволили быть собой.

— А что мне надо сделать, чтобы стать иудеем?

Отец тихонько рассмеялся.

— Ровным счетом ничего. Ты родился евреем и, наверное, слышал, что нас часто называют новыми христианами. Я познакомлю тебя с нашей историей, сынок. Она восхитительна, богата, но полна страданий. Расскажу о Законе Моисея[14], который Творец дал еврейскому народу на горе Синай. И научу многим прекрасным традициям, наполняющим нашу нелегкую жизнь высоким достоинством.

Дон Диего поднялся со стула.

— А теперь отдыхай. И никому ни слова о том, что я тебе рассказал. Слышишь, никому.

Он еще раз осмотрел и ощупал повязку и поправил подушки, подложенные под ногу сына.

А дрожащий Франсиско так и сидел съежившись в углу, пока всех не позвали обедать. Лишь тогда ему удалось незаметно выскользнуть из комнаты.

7

В академии под апельсиновыми деревьями занятия начинались ближе к вечеру, как только спадала дневная жара. Брат Исидро всегда приходил вовремя и усаживался за деревянный стол в саду. Протирал выпученные глаза и убирал со лба редкие сивые пряди. Потом раскладывал книги и письменные принадлежности и терпеливо ждал, когда ученики займут свои места. Наставник изо всех сил старался казаться строгим, грозно таращился, но природного добросердечия скрыть не мог.

Однажды в начале февраля монах вдруг явился утром, после мессы и, что странно, без книг. Он был бледен, вид имел крайне встревоженный и сразу велел позвать отца семейства, даже прикрикнул: «Незамедлительно!» Франсиско воспользовался случаем, чтобы похвастаться переводом очередного стихотворения Горация, и уже собрался открыть тетрадь, но брат Исидро вымученно улыбнулся и мягко отстранил мальчика.

— Сперва мне надо поговорить с твоим отцом.

— Папа уже идет! Я как раз успею прочесть вам, что у меня получилось.

Учитель ответил, что сейчас не до того. Альдонса провела гостя в переднюю и поднесла чашку шоколада. Монах поблагодарил, но не пригубил напитка и даже не присел, а едва врач вышел, метнулся к нему с пугающей поспешностью, схватил за локоть и что-то зашептал на ухо. Мужчины отошли в дальний угол двора. Франсискито вопросительно посмотрел на внезапно побледневшую мать.

С порога они видели, как брат Исидро что-то говорит и судорожно жестикулирует, но не могли разобрать ни слова. Щебетание птиц в благостной тени сада никак не вязалось с тревогой, исказившей лицо брата Исидро. Дон Диего ошарашенно молчал.

Когда странный разговор закончился, Альдонса снова предложила монаху шоколада, но тот лишь мотнул головой, прошелестел что-то в ответ и быстро зашагал прочь, понурившись и судорожно сжимая обеими руками распятие, висевшее на шее.

Тихое утро внезапно взорвалось бешеной суетой. Верная и деятельная Альдонса, подчиняясь отрывистым указаниям супруга, велела готовить сундуки, ящики и баулы: достать, вычистить, а потом упаковать в них всю утварь. «Вы слышали? Всё, абсолютно всё! Мебель надо разобрать и сложить так, чтобы она занимала как можно меньше места». Луис и Каталина слушали хозяйку, не веря своим ушам. И она сама, и все четверо детей тоже принялись за дело.

Дон Диего оделся и, как обычно, пошел навестить пациентов. Вернулся он к обеду. Семья уселась за стол, отец раздал домочадцам по куску хлеба, а когда принесли жаркое, объявил новость, которую семья ждала с нетерпением:

— Мы уезжаем из Ибатина.

Ну разумеется, иначе к чему вся эта суматоха и немыслимый кавардак, воцарившийся в спальнях, в столовой, во дворе, в передней и в кухне? Но зачем вдруг понадобилось сниматься с места, да еще так спешно? Отец, как всегда, ел медленно (или даже нарочито медленно, желая успокоить родных). Макая хлеб в подливу, он пояснил, что перемены пойдут только на пользу, это-де его задумка, и довольно давняя (ой ли?). А тут подвернулась оказия — как раз сегодня ночью на юг отправляется караван, надо же, какая удача.

— Сегодня ночью?! — в один голос воскликнули Исабель и Фелипа.

— И потом, — с расстановкой произнес дон Диего, стараясь унять панику, — вам наверняка понравится новый город: мы перебираемся в Кордову.

— В Кордову? — изумился Франсискито.

— Да. Милый городок на берегу тихой реки, окруженный невысокими горами. Куда спокойнее нашего: никакой тебе сельвы, ни индейцев, ни наводнений. Там мы заживем на славу.

Младший сын поинтересовался, похож ли тот город на испанскую Кордову, где жили их предки. Дон Диего ответил, что да, похож, именно поэтому основатель и дал ему такое название.

Фелипа спросила, как долго туда добираться.

— Недели две.

Исабель разговора не слушала. Девочка сидела, низко опустив голову, ее била крупная дрожь. Альдонса обняла дочь за плечи, и та, заливаясь слезами, икая и всхлипывая, с трудом проговорила:

— Зачем… зачем нам уезжать? Это не переезд, это бегство!

Мать ласково отерла Исабель мокрые щеки и прикрыла ей рот ладонью. Франсиско глупость сестры раздражала. Надо же, совсем не интересуется легендарным городом, где жили их деды и прадеды! Но мальчик внезапно понял, что Исабель права: они покидают Ибатин навсегда, да еще так поспешно. В горле вдруг встал ком.

Тут и Фелипа расплакалась. Только юный Диего сохранял полное спокойствие. Может, ему известно больше, чем остальным? После несчастного случая старший сын часто и подолгу беседовал с отцом, они вместе ходили навещать пациентов, читали, закрывшись в кабинете. Да, Диего точно что-то знал!

— А почему бы нам не подождать другого каравана? — Франсиско казалось, что его предложение всем придется по душе. Но отец не ответил, только велел принести еще жаркого. Во время обеда Альдонса не проронила ни слова. Как обычно, она подчинялась воле супруга, а мучившие ее вопросы держала при себе. Она любила мужа, любила детей и воспитана была в духе своего времени: кроткой и послушной.

Поспать после обеда толком не удалось. Хаос царил повсюду. Происходило что-то непонятное, тревожное. Но с тех пор Франсискито навсегда усвоил, что семья за один день может собрать все пожитки, попрощаться с соседями, на ходу сочиняя объяснения, чтобы удовлетворить их живейшее любопытство, и найти поверенного для взыскания долгов. Этот опыт, в детстве казавшийся просто забавным, впоследствии весьма ему пригодился.

Вечером возле уличной двери водворилась внушительная повозка с крышей, обтянутой кожами, больше похожая на сундук на громадных колесах. Волы, запряженные в ярмо, издавали трубное мычание. На помощь слугам пришли погонщики, и мебель, ящики и баулы начали перекочевывать в повозку. Альдонса напряженно следила за работой, то и дело взывая: «Пожалуйста, не трясите этот ларь! Только не сломайте письменный стол! Поосторожнее со шкафом, не отбейте резные края! Да, и обвяжите покрепче подлокотники кресел!» Котлы, подушки, одеяла, безделушки, кастрюли, кровати, тюфяки, одежда, канделябры, ковры, горшки, сумки и посуда навсегда покидали свои места под аккомпанемент всхлипываний и вздохов.

Комнаты опустели и выглядели сиротливо. Франсиско устроил перекличку с эхом, их невидимым новым обитателем. Свечи, расставленные там и сям, озаряли темноту той последней ночи, когда никто не ложился, поскольку нигде не осталось даже циновок. Но потом погасли и свечи: хозяин задул их одну за другой — медленно, точно совершая некий ритуал. Дом стал похож на покойника, с которым прощались хоть и почтительно, но в неизъяснимой тревоге.

Улучив момент, отец семейства вышел во внутренний дворик. Сквозь кроны сочился бледный свет. Дон Диего немного постоял среди своих любимых апельсиновых деревьев, посмотрел на плоды, скрытые в густой зелени, вдохнул душистый запах листвы. Ветви шатром переплетались у него над головой, а в просветах мерцали звезды. Он нашел взглядом одну, самую крупную, и поведал ей свои тревоги. А потом шепотом прочел псалом, воспевавший красоту ночи и ароматы сада. Звезда слушала внимательно и знала, что этот человек мечтает только об одном: возвратиться туда, где собирался спокойно жить до скончания дней. Но Господь, видно, рассудил иначе. Дон Диего подошел к одному из деревьев, прислонился спиной к стволу и застыл, вбирая влажное дыхание земли, ночную свежесть, шелест и запахи, словно хотел унести все это в своем сердце. Он молил Создателя, чтобы опасное путешествие помогло им уйти от преследователей.

Выехать нужно было до зари. Луна еще сеяла свой серебряный свет на крыши домов. Дон Диего вернулся в опустевшие комнаты и тихо позвал Альдонсу, Диего, Исабель, Фелипу и Франсиско. Слуг, Луиса и Каталину, звать не пришлось: они уже ждали хозяина, водрузив себе на головы оставшиеся тюки.

Уже на пороге девочки закатили отчаянную истерику: ухватились за дверной косяк и, рыдая, заявили, что никуда не поедут. Но в конце концов им все же пришлось забраться по приставной лесенке в темное чрево второй повозки. Франсиско с любопытством оглядывал освещенное тусклым фонарем пространство фургона — гигантской бочки, где на полу лежали тюфяки, а по бокам темнели деревянные дуги, обтянутые кожами. Крыша была полукруглой, из гнутых жердин, чтобы струи дождя скатывались по ней, не попадая внутрь. Изнутри фургон чем-то напоминал небольшой церковный неф на колесах, который создавал ощущение защищенности и одновременно давил. Наступая на одеяла и на чьи-то ноги, спотыкаясь о тюки, мальчик стал пробираться вперед, чтобы глядеть на дорогу. Вдруг он вскрикнул от радости и удивления: у одной из жердин притулилась знакомая фигура, свет фонаря выхватил из темноты худое лицо.

— Брат Исидро! А вы что здесь делаете?!

Старый монах поджал колени, пропуская Франсиско, но тот уселся рядом со своим учителем.

Дон Диего еще раз проверил, на месте ли домочадцы, выкликая всех по именам и напряженно вглядываясь в предутренний сумрак. Альдонса раздала одеяла, повозка качнулась и тронулась с места.

Завизжали колеса, натянулись и жалобно заскрипели постромки. Сперва повозка-бочонок судорожно дергалась и тряслась, но мало-помалу выровнялась и стала покачиваться ритмично, словно какой-то диковинный корабль. Они миновали совершенно безлюдную главную площадь. Собор и здание городского совета смутно белели в ночи, точно призраки, взирали друг на друга пустыми окнами. Виселица, где совсем недавно вздернули преступника, тонула в темноте. Сначала упряжка волов двигалась на восток, а потом свернула на юг. Вот и ремесленный квартал: закрытые мастерские похожи на склепы. Ореховых деревьев, отмечавших границу знаменитой мануфактуры и обширных владений Гранероса, в этот час было не разглядеть. Диего удалось проститься с Лукасом, а Франсиско не успел.

Постепенно глинобитные стены расступились, и путники выехали на южную эспланаду, где темнели силуэты множества других повозок, которые уже выстроились в ряд. Кругом топотали табуны мулов, ослов и лошадей — им тоже предстояло отправиться в путь. Вооруженные досмотрщики проверяли документы. Дон Диего велел домашним сидеть тихо и не высовываться. К счастью, на пассажиров досмотрщики внимания не обращали, интересовались только грузами. Они осмотрели фургон с мебелью и сундуками и отошли.

Спустя полчаса тряска возобновилась. Началось настоящее путешествие. Через южные ворота караван выехал за пределы городских укреплений. Луна заливала поля тонкой серебристой глазурью. Неведомые просторы дышали ветром свободы. Дон Диего коснулся руки брата Исидро, и тот понял его без слов: им удалось вырваться из лап инквизиции. Но надолго ли?

Повозка мерно покачивалась, и вскоре путники задремали.

8

Солнце поднималось все выше, от ночной прохлады осталось одно воспоминание. Одеяла, шали, кофты и куртки казались теперь совершенно лишними. Крупы волов залоснились от пота. Погонщик восседал спереди, на сундучке с пожитками, и взирал на спины животных с полным безразличием, как на колышущиеся ветви деревьев. Дон Диего осмотрел свою аркебузу и пристроил ее между коленей. А потом сказал:

— Этот путь ведет на юг, туда, где стоит Город Цезарей.

Он хотел добавить что-то еще, но отвлекся, прислушиваясь к скрипу повозки.

— Что еще за Город Цезарей такой? — спросил Франсиско, устраиваясь поудобнее.

— Говорят, улицы в нем вымощены чистым золотом. — Отец потянулся, не выпуская из рук аркебузы. — А вместо домов повсюду дворцы. Его обитатели умеют выращивать самые вкусные на свете фрукты и овощи.

— А он далеко?

— Трудно сказать, — вступил в разговор брат Исидро. — Никто до него пока не добрался.

— Неужели никто?

— Возможно, жители города водят путешественников за нос, — предположил дон Диего. — Как знать: вдруг он совсем рядом, да мы его не видим? А может, какие-то племена охраняют его и получают мзду за то, что направляют чужаков по ложному пути, а если те подберутся слишком близко, нападают на них и убивают.

— Хотелось бы мне там побывать, — вздохнул Франсискито.

— Скоро уже привал? — спросила Фелипа.

— В десять.

Караван приближался к небольшой роще. Горы остались далеко позади. Теперь было видно, до чего они огромные и величественные. У подножья все еще угадывался Ибатин, опоясанный сельвой, точно черной, с лиловыми вкраплениями, лентой. Там затаились хищные звери, индейцы кальчаки и грозные инквизиторы.

Время от времени врач и монах тревожно переглядывались. Неумолимый настоятель Антонио Луке наверняка не успокоится, пока не настигнет беглецов. Например, Антонио Трельеса, обвиненного в иудействе, нагнали и арестовали в далекой захолустной Риохе. Возможно, их ждет та же участь.

Но вот проводники, ехавшие верхом, закружили на месте, и волы, повинуясь знакомому знаку, сошли с дороги. Они выглядели совсем измотанными. Повозки выстроили в круг. Пока путешественники расправляли затекшие члены, одни караванщики отвязывали оглобли раскаленных на солнце фургонов, распрягали волов, поили их и отпускали пастись. Другие меж тем занялись табунами ослов, мулов и лошадей. Привал должен был продлиться до четырех часов пополудни, пока не спадет жара, ибо волам нипочем жажда, голод, дожди, ночь, быстрые реки — все что угодно, только не зной.

Фургон, где ехала семья Нуньес да Сильва, поставили параллельно с тем, в котором везли их скарб. Два караванщика вскарабкались наверх и перекинули жерди с одной повозки на другую. Потом покрыли этот импровизированный каркас кожами, и получился отлично продуваемый удобный навес, дававший густую тень. Под ним можно было поесть и выспаться. В центре общего круга соорудили очаг для стряпни. Негры, индейцы, метисы и мулаты, люди бывалые, действовали быстро и сноровисто. Путники только-только освоились на новом месте, а они уже развели огонь, вскипятили воду, а заодно успели освежевать и разделать коровью тушу, жир из которой пошел на смазку колесных ступиц.

Вскоре над лагерем разлился аппетитный аромат жареного мяса.

Луис достал из повозки складные табуретки с парусиновыми сидениями и походный столик.

Вдруг стадо мулов забеспокоилось. Животные тревожно заметались, словно почуяв опасность. Караванщики тщетно пытались утихомирить их.

— Пумы, — сказал дон Диего и взялся за аркебузу.

Брат Исидро подозвал Франсиско и остальных детей: «Стойте здесь и никуда не отходите». Видимо, густой чад, поднимавшийся над очагом, привлек хищников, давно рыскавших поблизости.

Паника, охватившая мулов, немедленно передалась остальной скотине. Погонщики раздавали направо и налево тычки и удары, не давая животным разбежаться. Несколько путешественников вызвались отправиться на разведку. Пумы могли затаиться в зарослях тростника или за леском, а то и в высокой траве. Но вряд ли они решатся напасть, если, конечно, не слишком голодны.

Через полчаса в лагере снова воцарилось спокойствие. Кажется, опасность миновала. Острыми ножами Каталина и Луис отре́зали от туши куски посочнее, уложили на подносы и подали хозяевам. Желающие могли отведать мясной похлебки с картошкой, горохом и другими овощами. Небольшой фляги вина хватило всем членам семьи, а тем, что осталось, угостили попутчиков из соседнего фургона. На десерт полагались апельсины.

После еды старшие свернули куртки, подложили их себе под голову вместо подушек и собрались вздремнуть прямо на траве. Но Франсиско был слишком взбудоражен, чтобы спать, — еще бы, столько нового! Мальчик решил воспользоваться первым привалом, чтобы как следует осмотреться. Он заполз под повозку, разглядывая ее скрытые от глаз сочленения. Сидя на корточках, завороженно исследовал днище, изнутри казавшееся таким прочным, а на самом деле сделанное из досок и грубой ткани. Спереди крепилась длинная оглобля, соединявшаяся с ярмом и вытесанная из ствола какого-то высоченного дерева. Франсиско потрогал ее — она была липкой от воловьего пота и вся в дорожной пыли, а с виду походила на тяжелое великанское копье. Потом он направился к очагу: огонь почти догорел, и среди камней чернели головешки. Интересно, а что происходит у ручья? Там сгрудились волы, а неподалеку паслись лошади, ослы и мулы.

Франсиско вспомнил, как когда-то, еще в Ибатине, наблюдая за стадом, которое гнали мимо, спросил у своего брата Диего:

— А почему у мулов нет детей?

— Потому что они рождаются от осла и кобылы или от ослицы или жеребца. Мулы не сами собой расплодились, их развели люди. В Ноевом ковчеге их не было.

— Правда?

— Правда. Мулы — животные чужеродные, так как появились не в шестой день творения, как прочие земные твари, а много позже, когда какому-то ослу вдруг вздумалось спариться не с ослицей, а с лошадью.

— Это плохо?

— Думаю, да.

— Тогда почему же их выводят? И продают? Зачем вообще держат?

— А затем. Они сильные и выносливые. Перевозят тяжелые грузы, легко взбираются по крутым склонам. Их вывели ради барыша.

— А можно поженить или спарить, как ты говоришь, мула и мулицу?

— Нет, так не делают, потому что мулы неплодны.

— Почему?

— Неплодны, и все тут. У них не может быть жеребят. Говорю же тебе: от осла и кобылы на свет появляется мул, но сами мулы не рожают — ни ослов, ни лошадей, ни других мулов.

Караванщики вдруг всполошились и подняли крик:

— Скорей! Сюда!

Они подбежали к очагу, уже присыпанному землей, а оттуда, продолжая кричать и звать на помощь, к загонам, где окружили перепуганное стадо. Мужчины схватились за аркебузы и направили стволы в сторону зарослей камыша. Там метались три осла, отбившиеся от остальных, а за ними золотистой молнией гнался какой-то зверь. Из высокой травы вынырнула пума и стрелой бросилась на ослов. Перед глазами Франсиско разыгралось невероятное зрелище.

Два осла улепетывали во весь дух, однако третий внезапно остановился. Нет, он не собирался атаковать хищника, просто повернулся к нему задом и, изогнув шею, будто прикидывал, когда же тот нападет. Пума прыгнула, описала в воздухе дугу и ухнула прямо на спину жертвы. Осел принял сокрушительный удар, не двинувшись с места. Дождался, пока грозный наездник уцепится покрепче, и только тогда вдруг повалился вверх ногами и принялся отчаянно брыкаться, давя противника своим весом. Из глотки его рвался рев, полный боли и торжества. Большая кошка пыталась освободиться из смертельной ловушки: выпускала окровавленные когти и отчаянно била хвостом. Но израненный осел все елозил спиной по земле, словно его донимала чесотка, пока не сломал пуме тонкий хребет. Потом он перевалился на бок и с трудом поднялся, гордо вскинув голову.

Дон Диего велел попутчикам опустить аркебузы. Добивать хищника нужды не было, за людей это сделал осел: стоя в луже крови, он закусал врага до смерти, а после, еле держась на ногах, сделал несколько шагов в сторону и рухнул на траву.

Путники, наблюдавшие за происходящим, возбужденно переговаривались, а караванщики времени не теряли. Ножами они освежевали пуму и подняли на палке еще теплую шкуру, точно знамя.

Осел еле дышал. Из шеи его толчками била кровь на морде выступила пена. Бока судорожно вздымались.

— Надо прикончить беднягу.

Франсиско не мог на это смотреть. Он стремглав кинулся к своей повозке, но успел услышать, как кто-то сказал:

— Не тратьте пули, просто отрубите ему голову.

Старший альгвасил инквизиции идет к двери, натыкается на стул, отпихивает его и раздраженно приказывает:

— Хватит, пошли/

Стражники снова хватают Франсиско за плечи и оттаскивают от жены. Она бьется, плачет, кричит, умоляет.

Поднимает на вытянутых руках рыдающую дочь… Все напрасно. Пленника выволакивают за дверь, в темноту.

— Куда меня ведут?

Франсиско молча толкают вперед, и лишь через несколько минут альгвасил Минайя удостаивает его ответом:

— В монастырь Святого Доминика.

9

После четырех караван тронулся в путь. Тряские повозки, стоявшие кругом, снова вытянулись в длинную цепочку. В голове, как всегда, скакали проводники на легконогих конях, то и дело уезжая вперед, чтобы разведать дорогу, и возвращаясь с новостями. Теперь привалов не будет до самого ужина.

Все только и говорили, что о храбром осле. Как он защитил товарищей. Как подставил пуме спину, чтобы сломать ей хребет. Как стойко переносил удары когтистых лап и укусы хищника. И как потом загрыз врага. Как сражался, превозмогая страх.

— А ему взяли и отрубили голову! — сокрушался Франсискито.

Отец взъерошил сыну волосы и сказал, что осел все равно бы умер и было бы жестоко оставлять его на верную погибель. Тут мальчик не выдержал и расплакался. Альдонса взяла кувшин, налила в кружку воды и дрожащей рукой протянула Франсиско. Она тоже считала, что с ослом обошлись несправедливо.

Деревьев кругом становилось все меньше. Чем дальше караван отъезжал от гор с их буйной растительностью, тем более голой становилась местность. Повсюду, насколько хватало глаз, расстилалось море травы — желтоватое, с белесыми проплешинами, — и лишь кое-где зеленели жиденькие рощицы. Однажды прямо под фургоном перебежала дорогу лисица. Иногда у самой обочины проносились страусы нанду, распугивая мелких птиц. Возница, раскачиваясь на своем видавшем виды сундуке, указал на стаю воронов, которая, то сжимаясь, то растягиваясь, исполняла древний ритуал: птицы радовались гибели какого-то животного, готовясь камнем упасть на его тушу и вонзить клювы в мертвую плоть.

Через несколько часов караван свернул с дороги, и повозки снова выстроили кругом. Наступило время ужина. Надо было спешить, чтобы управиться до темноты.

Исабель и Фелипа набрали полный котелок шелковицы: среди фиалковых и лавровых деревьев сестры обнаружили одно тутовое, а пока рвали ягоды и заодно торопливо набивали ими рот, перепачкались темным соком. Каталина пошла за водой, чтобы умыть девочек.

Поужинали скромно, уже при свечах. Шелковицу съели на сладкое.

Привал был коротким. Караванщики погасили костер и вновь выстроили повозки гуськом. Двадцать домов на колесах двинулись в темноту по дороге, предварительно разведанной проводниками. Ночь — лучшее время для путешествия, так как волы не страдают от зноя.

Франсиско улегся между доном Диего и братом Исидро. Впереди темнела ссутуленная спина возницы. Длинное острое стрекало в его руках было похоже на палец сказочного великана. А сзади, в проеме, чернел небесный свод, усеянный яркими звездами. Франсиско уже знал некоторые созвездия. Вон там, например, шлейф Млечного Пути, а там — Три Марии[15]. А вон какая-то планета. Да, точно планета — большая, круглая, как глаз брата Исидро, и к тому же не мигает. Взрослые рассказывали, что по расположению звезд астрологи могут понять, чем человек болен, и предсказать будущее. Для них небо — открытая книга. А почему бы и нет? Закрутив скопления звезд улиткой или вытянув змейкой, Бог мог начертать разные литеры. Что, если земной алфавит создан по образу и подобию небесного? Франсиско попытался найти в вышине буквы В, О, С, Т, Р и М.

Перед сном мальчик приподнялся, чтобы налить себе воды. Удивительное зрелище открылось его взору. Казалось, в пампе отражалось небо. Миллионы светлячков зажгли свои фонарики. Наверное, они смеялись, потому что фонарики мигали. Да, смеялись и тихонько пели. Темные просторы были усыпаны волшебными бриллиантами. Франсиско протянул руку, чтобы поймать драгоценный камешек, но Диего вовремя ухватил брата за пояс.

— Смотри, упадешь!

Франсиско как зачарованный смотрел на это празднество света и вдруг подумал: а может, и огоньки светляков складываются в буквы? Божьи письмена повсюду — и в небе, и на земле. Только земные, наверное, легче понять, чем небесные. Вон, к примеру, мерцает буква А, а вон там — Т. Но они быстро погасли, и вместо них зажглись В и Е. Да, прочесть эту книгу может только великий знаток, — подумал он.

И заснул.

На заре светящиеся жучки исчезли. Землю окутывал молочно-белый туман. Гусеница каравана, за десять часов покрывшая немалое расстояние, подползла к берегу реки: пора было завтракать, а заодно и сменить волов. Времени хватило лишь на то, чтобы сварить шоколад и приготовить нехитрую жарёнку. Они снова встали лагерем и распрягли животных. Почва дышала влагой. Мужчины немедленно побежали в кусты, женщины поспешили в противоположном направлении, ища место поукромнее. А волы, кони, мулы и ослы только дивились людской стыдливости и невозмутимо справляли нужду.

Караванщики опасались, что приток реки Рио-Дульсе, через который им предстояло переправиться, вздулся, — так оно и оказалось. Пока остальные возились с завтраком, проводники исследовали местность. Рассматривали следы, спускались в овраги, искали безопасный брод на каменистых отмелях. Некоторые путешественники, уже ездившие этим маршрутом, утверждали, что поток хоть и быстрый, но совсем не глубокий; на самом деле им просто не хотелось до бесконечности торчать на берегу.

Начальник каравана выбрал трех провожатых и велел им переправиться через реку. Однако у лошадей было на этот счет свое мнение: они взбрыкивали, кружили на месте, ржали. Но в конце концов, высоко задрав головы и вздрагивая, все же ступили в пенные воды, которые вскоре дошли им до самого брюха. Всадники безжалостно вонзали шпоры в мокрые бока. Берег приближался, а река становилась все глубже. Вот кони погрузились по грудь, но упорно продвигались вперед. Дно, кажется, было достаточно твердым. Одного из проводников отнесло течением, но двое других сумели выбраться на сушу. Немного погодя к ним присоединился и третий. Теперь глубина известна, можно переходить. Эй! По местам! Путешествие продолжается!

В монастыре Святого Доминика Франсиско и его охранников встречает монах в рясе с низко надвинутым капюшоном и ведет по узкому коридору. Альгвасил шествует впереди, освещая путь фонарем; двое конвойных крепко держат арестованного, третий идет сзади, сжимая рукоятку большого ножа. Шаги гремят под мрачными сводами так, словно по каменному полу движется целая толпа. Вот монах останавливается и открывает скрипучую дверь темной камеры. Минайя кивает, и пленника вталкивают внутрь.

Франсиско вытягивает вперед руки, чтобы не наткнуться на невидимую преграду; на запястья и щиколотки ему надевают кандалы, соединенные с длинной цепью, прикрепленной к стене.

Дверь захлопывается. Ключ со скрежетом поворачивается в замочной скважине, с грохотом опускается засов. Шаги удаляются. Франсиско на ощупь исследует свое сырое узилище. В нем нет ничего — ни окна, ни стола, ни койки, ни тюфяка. Остается сесть на голый, неровный земляной пол и ждать. Ожидание продлится долго, много часов, а может быть, и дней. Так и будет сидеть он в полной темноте — скрюченный, беззащитный, пока хищный зверь не вопьется клыками в его упрямую ослиную выю.

10

В Сантьяго-дель-Эстеро они прибыли до темноты и встали лагерем у городских ворот. Там кипела жизнь — совсем как у часовни святых покровителей Ибатина. Сотни животных мычали и ржали, а торговцы наперебой расхваливали свой товар. Навозная вонь перебивала запах залежавшихся овощей. Ящики с фруктами и сундуки с тканями громоздились рядом с грудами кож. Одни рабы таскали большущие глиняные кувшины с ежевичной водой, другие присматривали за бочонками с вином.

На фоне розоватого вечернего неба темнели церковные шпили. В городе находился епископат обширной провинции Тукуман, возглавляемый францисканцем Фернандо Tpexo-и-Санабриа, человеком нрава строгого, но спокойного.

Начальник каравана сказал, что до одиннадцати они как раз успеют сменить волов, починить сломанные оси, смазать колеса и поужинать.

Наконец раздается скрежет ключа в замочной скважине. Сколько же времени он просидел здесь? Голова кружится. Франсиско пытается подняться, опираясь ладонями о холодную стену. Закованные в кандалы запястья и щиколотки болят. Вот дверь со скрипом приоткрывается, и на пол ложится узкая полоска света. В камеру, осторожно покачиваясь, вплывает фонарь — его держит на вытянутой руке слуга. Становятся видны пятна сажи и ржавчины на неровной штукатурке.

Входит негр, расставляет стулья и раскладывает походный столик. Потом застывает неподвижно рядом со слугой. В коридоре слышатся шаги, все ближе и ближе. Порог переступают два монаха в черно-белом одеянии. Один из них — местный комиссар инквизиции Мартин де Сальватьерра, второй — нотариус Маркос Антонио Агиляр. Брат Агиляр ставит на стол чернильницу, кладет перо и бумагу. Брат Мартин де Сальватьерра извлекает из складок облачения свиток, разворачивает его и спрашивает:

— Вы врач Франсиско Мальдонадо да Сильва?

— Да, брат Мартин.

Комиссара раздражает подобная фамильярность, он делает вид, будто видит арестованного в первый раз.

— Готовы ли вы поклясться на кресте, что будете говорить правду во имя Отца, и Сына, и Святого Духа?

Франсиско смотрит инквизитору прямо в глаза и молчит — готовится произнести слова, которые потрясут всех.

11

Во время ночных переходов запрещалось зажигать свечи, поскольку от них могли воспламениться деревянные повозки и тростниковые циновки. Но возница, клевавший носом на своем старом сундучке, не гасил фонарь до самого утра. Путники дремали, убаюканные мерным покачиванием; иногда, впрочем, фургон внезапно подпрыгивал на камнях и выбоинах, а то и вовсе застревал. Тогда возница слезал с козел и звал на помощь. Приходилось подсовывать под колеса жердины и толстые ветки, толкать и понукать волов, чтобы выбраться из ямы. Крепко заснуть не удавалось никому.

Меж тем всевозможные звуки приоткрывали завесу тайны над кипучей ночной жизнью. Ровный стрекот цикад вдруг рассекало совиное уханье, скрип колес не мог заглушить рыка хищников и хрюканья кабанов, которые шныряли вокруг в поисках добычи. В траве шуршали змеи, бегали вискаши, бродили нутрии и скакали зайцы. Самоотверженные трудяги волы невозмутимо шагали вперед, но дикая природа то и дело давала о себе знать: в темноте кто-то крался, нападал, удирал, поедал жертву. Была и еще одна опасность — индейцы равнины Чако.

На рассвете становилось почти холодно. Приоткрыв один глаз, Франсиско смотрел, как розовеет горизонт, хотя луна все еще висит в вышине. Скоро пора будет разбивать лагерь и завтракать. Дальше все шло как заведено: распрягали скотину, смазывали колеса, разводили огонь, бежали справлять нужду, набирали воды в кувшины и вместительные фляги из воловьих рогов, притороченные к седлам. Потом снова в путь, часов до десяти, пока солнце не начинало палить немилосердно. Тогда устраивали привал: меняли волов, обедали и ложились поспать. Затем подъем — и вперед, пока не заалеет вечерняя заря. А там повозки в круг, костер, ужин. Вчера как сегодня, сегодня как завтра. Если ночь выдавалась тихой и проводники успевали разведать дорогу, караван не останавливался до утра; пассажиры двадцати фургонов и табуны лошадей, ослов и мулов уставали всё больше. Ну ничего, уже недолго осталось.

Однажды в полдень караван остановился в небольшой роще деревьев кебрачо[16]. Говорили, будто их древесина, самая прочная на свете, не гниет и не трухлявеет, об нее любой топор сломаешь. То были последние деревья, встретившиеся им на пути.

Начало накрапывать, но слуги соорудили навес и продолжали стряпать. Потом дождь прекратился, однако к вечеру припустил с новой силой. А волы знай себе шли, ступая копытами по грязи. Их мокрые рога лоснились. Этим выносливым животным все было нипочем, разве что переправа далась нелегко. Вскоре развиднелось, и уже до самого конца путешествия с неба не упало ни капли.

Кругом расстилалась раскаленная равнина. Столбом поднималась горячая пыль. По вечерам задувал ветер, от его воя мучительно звенело в ушах. Дикие животные рыскали по выжженной земле, норовя укрыться от зноя в тени кустарников. Скудная зелень, которая раньше хоть изредка радовала глаз, пожелтела и выцвела. Приближались смертоносные солончаки. Хищным птицам, парящим в вышине, казалось, что караван стоит на месте. Волы походили на глиняные статуэтки посреди необъятной пустоши. Ноздри у них были забиты мелким песком. Франсиско спросил, а что будет, если караван заблудится и будет вечно скитаться по этим жутким местам. Взрослые поспешили успокоить его, но сами встревожились.

Воду приходилось экономить. Впереди простиралась белая гладь, покрытая жесткой коркой. От одного взгляда на нее резало глаза. Волы вступили в бескрайнюю соляную пустыню. В свете закатного солнца вспыхнули красным изломанные силуэты колючих кустов. Ночью похолодало быстрее обычного. Ветер сек, стонал человеческим голосом. Франсиско накрылся с головой одеялом и погрузился в беспокойную дрему, однако спустя какое-то время не то во сне, не то наяву увидел, что отец и еще несколько мужчин сломя голову бегут к оседланным лошадям. Мальчик встрепенулся и спрыгнул на шершавую просоленную землю, но мать схватила его за руку.

— Не ходи туда!

Тут Франсиско заметил, что на белой земле темнеют неподвижные тела двух погонщиков, а вокруг расплылась красная лужа.

— Их убили ночью.

— Почему?

Альдонса покачала головой.

— Должно быть, хотели ограбить караван. Разбойники как раз подобрались к повозке с нашими вещами.

Франсиско вырвался и подошел к убитым. Оба лежали ничком, на спинах зияли раны. Видимо, злодеи подкрались, когда несчастные спали или караулили фургоны. Брат Исидро стоял у них в ногах и перебирал четки. Остальные погонщики переговаривались тревожно и растерянно.

— Чертовы живорезы! Если поймаем, всех перевешаем! — грозились торговцы, ехавшие в караване.

«Мой папа изловит этих разбойников, и пусть не ждут пощады!» — уверенно произнес мальчик. «Ничего, что деревьев нет, вздернем гадов на повозках», — пробормотал какой-то караванщик, протягивая веревку мулату, чтобы тот попробовал ее на прочность. Мулат улыбнулся уголками губ, ловко вскарабкался на крышу фургона и с видимым удовольствием скрутил там петлю.

— От папы им не уйти, — повторил Франсиско, обращаясь к матери.

Та протерла глаза, покрасневшие не то от соленой пыли, не то от слез, не то от злости.

— Папа их нагонит. Он смелый.

— Скорее неосторожный, — возразила Альдонса. — Он не должен так рисковать.

Она взглянула на сына и добавила:

— Бандиты ведь и есть бандиты. Посмотри, что они сделали с этими несчастными.

Франсиско обернулся и поглядел на мертвые тела.

— Твой папа — врач, а не воин.

Каталина принесла им горячего шоколада.

— Знаю я, почему отец так подхватился! — проговорила Альдонса, нервно поглаживая чашку пальцами. — Его позвали, чтобы помочь раненым, а те уж и не дышали. Он ничем не мог им помочь, но заметил, что тела лежат прямо возле повозки с нашим добром и что оттуда утащили сундук, — женщина сделала большой глоток. — Не простой сундук, а очень ценный… для него.

Старший караванщик велел похоронить убитых. Указал слугам место, и те взялись за дело. Из-под лопат летела не земля, а комки соли с бурыми прожилками. Вот начала сочиться вода, похожая на грязное молоко. Один из работников выкопал давно издохшую ласку, которая шлепнулась на холмик рядом с могилой. Теперь на ее место лягут люди. Трупик животного, словно присыпанный известкой, прекрасно сохранился в соленой почве, но выглядел отталкивающе. Покойников положили на коровьи шкуры, взялись с четырех концов и опустили в яму; шкурами же и накрыли. Пока брат Исидро бормотал молитвы, мягкую домовину поспешно зарыли и воткнули сверху два креста.

Солнце пекло немилосердно. Его жар подхватывали и разносили порывы жгучего ветра. Обессиленные путники дремали. Никто не позволял себе даже смочить пересохшие губы: воды оставалось в обрез. Караванщики сказали, что хочешь не хочешь, а ближе к вечеру надо сниматься с места, иначе двум первым мертвецам составит компанию весь караван. «Ничего, верхом они нас в два счета догонят», — успокоительно сказал один из старших погонщиков, отправляя слуг собирать мясистые и колючие отростки кактусов — их сок мог хоть немного утолить жажду.

В три пополудни начали собираться в путь. Вдруг Альдонса радостно вскрикнула и указала пальцем на какие-то точки, плясавшие на горизонте. Нет, это не мираж, сулящий прохладу и зелень оазиса. Это всадники! Фигуры словно парили над соляной твердью. Копыта лошадей поднимали голубоватые облачка. А где же разбойники? Может, их убили и бросили на съедение стервятникам? Петля терпеливо ждала, готовая затянуться на горле злодеев, — неужели напрасно?

Дон Диего и его спутники, запорошенные солью, въехали в лагерь. Сначала они не могли вымолвить ни слова — так пересохло в горле. И только выпив по полкружки воды, принялись наперебой рассказывать. Нет, убийц поймать не удалось: негодяи ушли слишком далеко. Ведь их жертвы пролежали у повозок не меньше часа, прежде чем поднялся переполох. Следы превосходно отпечатались на соляной почве, но потом бандиты разделились, чтобы запутать погоню. Было их как минимум трое. Убегая, грабители бросили сундук, не найдя там ничего привлекательного. Правда, сперва перерыли содержимое, выбросив все книги в надежде обнаружить под ними что-нибудь стоящее — драгоценности, например. «Наверное, это первая библиотека, которую увидели здешние солончаки», — улыбнулся дон Диего.

Мулат отвязал петлю и, пожав плечами, вернул веревку разочарованному хозяину.

Некоторые тома, упав на землю, развалились на части другие лишились страниц, рассказывал врач. Он подбирал их бережно, точно раненых детей, а попутчики злились, рвались в погоню, бранились и угрожали бросить его, если не перестанет тратить время на это дурацкое занятие. И бросили-таки, но вскоре, поняв, что головорезов уже не поймать, вернулись и принялись помогать дону Диего. Что ж, по крайней мере, не пришлось возвращаться с пустыми руками.

— Повторяю: готовы ли вы поклясться на кресте, что будете говорить правду во имя Отца, и Сына, и Святого Духа? — Мартин де Сальватьерра начинает терять терпение.

Франсиско слушает, не опуская взора. Сколько раз эта мучительная сцена виделась ему в ночных кошмарах: инквизиторы спрашивают — он отвечает, инквизиторы приказывают — он повинуется. Пленник сжимает кулаки. Запястья под железными наручниками покрыты язвами. Сверху вниз на него пристально глядят две пары глаз.

— Прошу прощения… — хрипло произносит он.

Монахи недоумевающе моргают.

— В чем дело?

— Я готов принести клятву…

— Так не тяните же!

Франсиско с вызовом смотрит на доминиканца.

— Да, но не таким образом.

Нотариус опрокидывает чернильницу. Слуга кидается ему на помощь.

— Что это значит? — бурчит комиссар.

— Я буду клясться только именем Божьим.

Стены камеры содрогаются.

12

Истрепанные повозки упорно ползли вперед, но вокруг появлялось все больше зелени, а значит, близился конец пути — заветная Кордова, где семью Нуньес да Сильва ждали новый дом, новые друзья и, как уверял дон Диего, белее спокойная жизнь. Холмистая местность, поросшая деревьями мимозы, радовала глаз. Вдали голубели горные хребты. Среди кустарников то тут, то там алели сочные ягоды приземистой кондалии. Роща рожковых деревьев сулила долгожданный отдых: сплетенные вверху ветви были похожи на свод храма, созданного самой природой. Спустя несколько часов появились и акации, все в золотистых цветах. На крутых подъемах приходилось припрягать к повозкам еще одну пару волов спереди, а на спусках — сзади. Воздух очистился — ни соли, ни пыли. Между холмами расстилались уютные долины.

Одинокое ранчо, встретившееся им в полдень, вызвало всеобщее оживление. Путники схватились за кувшины и корзинки: у здешних обитателей можно было купить ягнят, кур, яйца, тыквы. Ведра одно за другим опускались в колодец, чтобы наполнить водой жбаны и фляги. У каменной стены, тянувшейся вокруг поля, росли шелковицы, и путешественники поспешили набрать полные котелки вкусных ягод.

На следующий день они разбили лагерь на берегу какой-то речушки. Караван вступил в долину, на другом конце которой раскинулась Кордова. По сторонам уютно круглились холмы, в кустарниках поблескивали ручьи. Узкая дорога вилась среди красных скал, кварцевых глыб и зеленых куп деревьев. Позади остались почтовые станции Кинильо, Тотораль и Колония Каройя. Теперь до цели было рукой подать.

13

— Ну не хороша ли! — воскликнул дон Диего. — Она действительно похожа на город наших предков. Река эта точь-в-точь Гвадалквивир. А до чего прекрасны горы! Вы полюбуйтесь только на их резные силуэты!

Южноамериканская Кордова находилась далеко от Лимы, столицы вице-королевства Перу, и казалась надежным убежищем, свободным от шпионов и доносчиков. Однако у инквизиции были длинные руки, они тянулись, точно каучуковые, через горы, пустыни и пропасти, настигали кого угодно и где угодно.

Дон Диего Нуньес да Сильва заранее все разузнал и решил поселиться в доме семьи Брисуэла, воспользовавшись тем обстоятельством, что Хуан Хосе Брисуэла вместе с женой и детьми собирался переехать в Чили. Денег, вырученных за дом в Ибатине, как раз хватало на покупку жилья в Кордове. Брисуэла и Нуньес да Сильва были давно знакомы, их объединяли общие опасения, так что заключить сделку не составило труда. Путников встретили радушно и пригласили отдохнуть в тени виноградных лоз, пока слуги сновали туда-сюда, перетаскивая мебель, сундуки, канделябры, посуду и одежду. Оба семейства прожили под одной крышей десять хлопотных дней.

Новый дом, правда, выглядел куда скромнее, чем тот, что они оставили. Двустворчатая входная дверь держалась на массивных железных петлях и запиралась на ржавый засов, который когда-то давно привезли из испанского Толедо. Передняя со сводчатым потолком вела во внутренний дворик с изразцовым колодцем. Маленького Франсиско поначалу огорчило отсутствие апельсиновых деревьев. Зато здесь был настоящий шатер из виноградных лоз, с которых свисали тяжелые гроздья. За первой дверью справа находилась довольно темная гостиная: на полу лежал ковер с волнистыми краями, вдоль стен стояли сундуки и шкаф. У единственного окна красовался роскошный письменный стол, обитый голубой тканью. Кресла и разноцветные подушки так и манили присесть. По стенам висели картины на религиозные темы да пара зеркал в рамах. Рядом с гостиной была столовая, где стояли обеденный стол из орехового дерева, две скамьи и четыре стула. Дальше спальни — почти без мебели. За виноградным двориком размещались служебные постройки, кухня, небольшой огород и загон для скота.

Младшего сына Хуана Хосе Брисуэлы звали Маркос, он был выше и крепче Франсиско. Мальчики сразу подружились. Франсиско рассказал своему приятелю про родной город, про сказочную сельву, про реку, полную рыбы, про грозное племя кальчаки, про белую часовню святых покровителей Ибатина, про самую большую в мире каретную мануфактуру, про битву осла с пумой, так поразившую его во время путешествия, а также про удивительную академию под апельсиновыми деревьями, созданную отцом. Маркос слушал его завороженно, но и сам не остался в долгу сообщил, что местные индейцы на диво смирные, и пересказал скандальную историю, которая приключилась из-за красавицы мулатки по имени Элиса. И потом, в Кордове есть невиданных размеров зимнее пастбище мулов — их свозят туда со всей пампы, а потом продают в северные провинции за бешеные деньги. Франсиско захотел немедленно взглянуть на него, но Маркос предложил ему кое-что поинтереснее: тайное убежище, настоящую пещеру прямо позади загона. Он провел Франсиско за деревянную ограду, раздвинул кусты ежевики, оттащил в сторону треугольный камень и велел лечь на живот. Мальчики проползли по-пластунски под толстыми корнями и очутились в сказочном влажном чертоге. Густое сплетение ветвей заглушало звуки, так что в зеленом гроте царила абсолютная тишина. Маркос взял с товарища страшную клятву никогда и никому не показывать это место, особенно Лоренсо, сыну капитана копейщиков Торибио Вальдеса, жившего неподалеку.

Нотариус скребет пером по бумаге, а Франсиско перечисляет свое имущество. Слова подсудимого непременно проверят на месте, составив подробную опись. Инквизиторы неукоснительно придерживаются правил. Если речь идет о защите веры, на людей полагаться никак нельзя.

Когда Мартин де Сальватьерра завершает процедуру, Франсиско с нарочитой наивностью спрашивает его:

— Могу ли я узнать, в чем меня обвиняют?

Вместо ответа комиссар лишь бросает на пленника беглый взгляд — удивленный и насмешливый одновременно. Нотариус сворачивает бумаги, и оба молча выходят. Негры под присмотром стражника убирают стол и стулья. Дверь снова захлопывается, ключ поворачивается в замке. С грохотом опускается крепкий засов.

В камере вновь воцаряются давящая темнота, безмолвие и холод.

14

Когда семейство Брисуэла покинуло Кордову, Франсиско сдружился с Лоренсо Вальдесом и стал его неразлучным спутником в самых захватывающих приключениях. Мальчик был единственным законнорожденным сыном капитана, но сколько бастардов наплодил в городе Вальдес-старший, никто точно не знал; дети некоторых мулаток и метисок отличались удивительным сходством с Лоренсо, у которого по левому крылу носа и до нижнего века растекалось бордовое родимое пятно. Люди сведущие объясняли эту отметину неким пищевым пристрастием появившимся у его мамаши во время беременности.

Парнишка имел неуравновешенный и задиристый нрав. Умел скакать через веревочку и вперед, и назад, хоть на корточках, хоть боком, хоть на одной ноге. Карабкался по деревьям как кот, мигом добираясь до самых тонких ветвей. Если ветка начинала предательски трещать, Лоренсо отпускал ее, делал сальто и цеплялся за другую. Он и Франсиско обучил прыгать через скакалку самыми немыслимыми способами. Вместе мальчики катали по улицам обруч, подгоняя его прутиком, забирались на высоченное рожковое дерево, которое росло у главной площади. Как-то раз монахи заметили рискованные прыжки озорников, испугались и велели немедленно спускаться на землю. Но друзья только залезли повыше, укрылись в густой кроне и вообразили себя невидимками. От подобного непослушания братья пришли в ярость и побежали жаловаться капитану Вальдесу. Тот выслушал их и, дабы успокоить, обещал задать сыну хорошую взбучку. Лоренсо отнесся к угрозам спокойно и потом рассказал Франсиско, что отец просто посоветовал ему оставить дерево в покое и за глаза посмеялся над монахами.

Капитана копейщиков в городе обожали, ненавидели и боялись, справедливо полагая, что от него можно ждать чего угодно. Давным-давно, еще в Испании, молодой Торибио Вальдес за какое-то оскорбление зарезал кузнеца и любил вспоминать, каким здоровенным был тот молотобоец и с какой силой нож вонзился ему под дых, как натекло целое море кровищи, в которое он и упал, призывая священника. А когда падре явился, кузнец уже только хрипел и отправился на тот свет без исповеди и покаяния, от горячей наковальни прямехонько в жаркую преисподнюю. Вальдес подсуетился и прибрал кузницу к рукам, хотя работой себя, разумеется, утруждать не собирался. Пусть ею мараются те, у кого в жилах нет голубой крови.

Он покинул родное селение, присоединившись к толпе бродяг, гулящих женщин и прочего сброда, которая двигалась по главной улице и в поисках лучшей жизни направлялась, как выяснилось, на войну против Фландрии. Вальдес смешался с солдатней, пролил немало крови и как-то даже пробрался во вражеский лагерь. И быстро открыл в себе призвание к ратному делу. Стал щеголять в мундире, освоил огнестрельное оружие. А потом сел на корабль и отправился сражаться с сарацинами. Научился управляться с парусами, заряжать пушки, брать суда на абордаж. Побывал в Венеции и добрался почти до самого Стамбула. У африканских берегов попал в плен и лишился трех пальцев на левой руке и одного на правой. Бежал, пробирался сначала берегом, потом морскими путями. Ел змей и пил воду из вонючих луж. Вернулся в Испанию весь в шрамах, озлобленный и с пустыми карманами. Не найдя богатства на Востоке, он решил попытать счастья в Перу и изъявил желание отплыть за океан немедленно, но очереди пришлось ждать целый год. Однако Вальдес времени даром не терял: прикончил еще двух человек, опять же за оскорбление чести и достоинства (в чем эти оскорбления состояли, он уже не помнил, да и какая разница, если все обиды смыты кровью). В один прекрасный день подошла его очередь, и будущий капитан копейщиков поспешил на борт. Корабль здорово потрепало в Атлантическом океане. У Портобелло судно потерпело крушение, и половина экипажа погибла.

В конце концов Торибио Вальдес все же попал в Лиму. Он жаждал поскорее набить золотом пустую мошну, но с удивлением обнаружил, что драгоценный металл на улицах не валяется. А потому принял решение участвовать в экспедициях — разведывательных или карательных, все равно, лишь бы побольше платили. Записался добровольцем, руководил операциями против отважного племени кальчаки и близко познакомился с коварными стрелами индейцев Чако. В награду за это губернатор произвел смельчака в капитаны копейщиков Кордовы, пожаловал дом, назначил адъютантов, дал рабов и вообще осыпал всевозможными милостями, как явными, так и тайными.

Поселившись на новом месте, Диего Нуньес да Сильва нанес визит Торибио Вальдесу и сообщил, что при необходимости готов оказывать врачебную помощь самому хозяину, его родным, адъютантам, а также индейцам и неграм, находящимся у него в собственности. Капитан копейщиков, нацепивший по такому случаю сапоги, шелковые рейтузы, парадный жилет и шпагу, церемонно поблагодарил гостя. Франсиско и Лоренсо, подслушивая за дверью, радостно переглянулись.

15

В Кордове было семь церквей. На центральной площади высился собор, а рядом с ним городской совет — так, словно церковная и светская власти мирно существовали бок о бок и не соперничали ни в чем. Кругом стояли высокие добротные дома, среди которых имелись и двухэтажные.

Свою оторванность от цивилизации жители города компенсировали заносчивостью и просто обожали бахвалиться знатным происхождением. Выглядело это весьма забавно: захудалые дворянчики и их супруги размахивали друг перед другом родословными, воображая себя перлами рода человеческого в краях, населенных индейским сбродом. Все свидетельства выглядели вполне правдоподобно, и никто не отваживался оспаривать их, боясь, как бы не изобличили его самого. Достоверных реестров не существовало, а состряпать какую-нибудь сомнительную грамоту не составляло труда. Мнимые аристократы по негласной договоренности охотно обходились без убедительных доказательств. Их буйная фантазия, подогретая амбициями, рисовала Кордову таким блестящим средоточием знати, что куда там Мадриду.

Пока миряне присваивали себе всевозможные титулы, монахи, не желая от них отставать, без устали укрепляли престиж своих обителей. Просторными комнатами для уединенных размышлений и обширными сельскохозяйственными угодьями могли похвастаться все три монастыря: доминиканцев, францисканцев и мерседариев. В последнем нашел прибежище брат Исидро Миранда, у которого за плечами было столько лет служения, что настоятель охотно принял его. Умудренность престарелого проповедника, миссионера и наставника могла благотворно повлиять на членов ордена, созданного для спасения христиан из лап кровожадных мавров и здесь, в Южной Америке, оказавшегося несколько не у дел, поскольку мавров не было ни одного, а наличествовали только индейцы.

Францисканская обитель, самая крупная из всех, как раз готовилась к приезду строгого и неподкупного монастырского ревизора, молва о святости которого катилась по всему вице-королевству. Этот праведник являлся безоружным в самые дикие племена, держа в руках лишь распятие и старенькую скрипку. Ему приписывали многочисленные чудеса. Был он так худ, что временами становился вовсе невидимым, но голосом обладал звучным. Звали его Франсиско Солано. Дон Диего как-то встречался с ним в городе Ла-Риохе.

И наконец, нельзя обойти вниманием солидный монастырь Святого Доминика, в котором жил брат Бартоломе Дельгадо, занимавший почетную должность комиссара инквизиции[17]. Этот монах неопределенного возраста был лыс и чрезвычайно грузен. Ткани, которая пошла на черно-белое одеяние, колыхавшееся вокруг необъятной фигуры, хватило бы на облачение для полудюжины келейников. Брат Бартоломе обращался с обитателями Кордовы ласково и любил заявляться в гости без приглашения. Иногда приходил к обеду, иногда — к ужину, а случалось, заглядывал, чтобы пожелать людям доброго утра, когда они садились завтракать, или доброй ночи, когда все уже собирались спать. Толстяк с улыбкой усаживался за стол, где стояло горячее, десерт или просто блюдо с фруктами, и старался не только набить свое ненасытное брюхо, но и завести приятный разговор. В том, что касалось занимательных и весьма продолжительных бесед, комиссар инквизиции слыл настоящим виртуозом.

Он и сам вполне осознавал собственный талант, а потому не чувствовал себя в долгу, угощаясь едой и винами в чужих домах. К тому же свои неожиданные визиты брат Бартоломе наносил без устали не столько из праздности и обжорства, сколько по долгу нелегкой службы, ибо принадлежал к воинственному ордену доминиканцев, верных псов инквизиции, закаленных в борьбе с ересью. Ведь ее неуловимый дух легче всего почуять в домашней обстановке, во дворах, в столовых и даже в спальнях. Сплетни и непринужденная болтовня о приключениях, о делах и удивительных событиях помогали прояснить вкусы и наклонности хозяев, выведать их секреты и узнать, не придерживаются ли они каких-нибудь подозрительных обычаев.

Знакомство Франсиско с братом Бартоломе состоялось самым неожиданным образом. Мальчик едва сдержал удивленный возглас, увидев перед собой толстяка, больше похожего на гору, чем на человеческое существо. Они с Лоренсо как раз играли в прятки, и, пока приятель, отвернувшись к стене, стоял в передней и считал до десяти, Франсиско кинулся в комнату с ковром, влетел в дверь, но тут же остановился как вкопанный: в гостиной кто-то был. На одном стуле сидел отец, а на другом — колосс в черно-белом облачении. Оба обернулись и воззрились на сорванца, а здоровенный белоснежный котище, пригревшийся у необъятного чрева монаха, выгнул спину и так страшно зашипел, что мальчик в испуге закрыл лицо руками. Дон Диего подозвал сына, представил его брату Бартоломе и спросил:

— Как надлежит приветствовать духовное лицо?

Франсиско опустился на одно колено и прикоснулся губами к огромной пухлой руке, опасливо поглядывая на ощеренную кошачью пасть.

— Можешь идти играть, — милостиво разрешил комиссар инквизиции.

Франсиско немного помедлил, боясь, как бы Лоренсо его не обнаружил, и услышал, что разговор идет о еде. Монах подробно расспрашивал, какие блюда предпочитали жители Лиссабона и какие специи использовали в Потоси, а в ответ рассказал, как подрумянивать на вертеле перепелок и жарить утку по-флотски, приправленную перцем, чесноком и шафраном. Эти рецепты он получил не то от жителей Кордовы, не то от проезжих торговцев. Потом гость и хозяин стали вспоминать, из чего состоял так называемый белый обед, который личный повар Филиппа II придумал для своего господина. Известно, что готовили его из мяса домашней птицы, мелко порезанного и тушенного на медленном огне, а вот в соусе не было ничего экзотического — только молоко, сахар да рисовая мука. Брат Бартоломе отметил, что дон Диего — чрезвычайно образованный человек, а маленький Франсиско обрадовался и подумал: конечно, а как же иначе!

Наконец монах спустил кота на пол и откланялся; отец проводил обоих до порога и сообщил, что скоро устроит обед для доминиканца и для их общего соседа, могущественного капитана копейщиков.

— Медицина нуждается в поддержке и церкви, и армии, — пошутил на прощание дон Диего.

Брат Бартоломе шагал не спеша, задумчиво глядя себе под ноги. Белоснежный кот семенил рядом, словно приклеенный к подолу облачения. Монах прокручивал в уме все сказанное португальским лекарем, начиная от приветствия и заканчивая шуткой, отпущенной напоследок. Беседуя о еде, инквизитор незаметно плел коварные тенета, надеясь, что хозяин дома в них попадется. Однако тот не выказал ни малейшего отвращения ни к свинине, ни к рыбе без чешуи, ни к сочетанию мяса и молока. Учтивость, с которой Диего Нуньес да Сильва принял его, равно как и отличные знания католической доктрины также были весьма похвальны. Супруга врача произвела на монаха благоприятное впечатление: исконная христианка, глубоко верующая женщина. К тому же следовало отметить, что доктор с самого прибытия в Кордову исправно посещал церковь, вместе со всей семьей участвовал в религиозных процессиях и даже водил туда чету рабов. Исповедовался, внимательно слушал проповеди, причащался. Что и говорить, искусный притворщик. Разумеется, комиссар не преминул краешком глаза взглянуть на книги, стоявшие на полках возле письменного стола.

Войдя в ворота обители, брат Бартоломе пересек монастырский двор и закрылся у себя в келье. Там он обмакнул перо в чернила и записал все свои наблюдения. Иногда, просматривая эти записи, доминиканец обнаруживал какие-то важные детали, которые подметил, но поначалу не истолковал должным образом.

Заточенный в темной и сырой камере доминиканского монастыря на юге Чили, Франсиско дожидается очередного этапа следствия и дует на покрытые язвами запястья.

Born в коридоре слышатся шаги. За этим следует обычная какофония: скрежещет ключ, гремит засов, скрипит дверь; на пол ложится полоска света. Входят два стражника и встают один справа, другой слева от узника, точно опасаются, что тот сбежит. За ними появляется негр, протягивает ковшик подогретого молока. Франсиско берет его, стараясь унять дрожь в руках, сведенных холодом. Цепи звенят. Измученный пленник пьет, теплая жидкость ласкает горло, благодатью разливается по всему телу

Никто не произносит ни слова. Негр уходит, за ним удаляется стража. Франсиско снова остается один в полной темноте.

16

Дон Диего полагал, что сумел завоевать благорасположение комиссара. Нет, он не был настолько наивен, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, но на душе стало спокойнее. Жене врач велел приготовить самые изысканные блюда и сервировать стол со всей доступной им роскошью. Пригласив на обед брата Бартоломе и капитана Торибио Вальдеса, врач надеялся создать прочные связи на новом месте, снискать уважение в Кордове и, что самое важное, гарантировать себе свободу.

Альдонса приготовила угощение лучше некуда, следуя указаниям супруга: свиные отбивные, тушеные овощи и молочный пудинг. По такому случаю пришлось раскошелиться и купить вина.

Стол из орехового дерева накрыли скатертью, которую хозяйка собственноручно расшила узорами еще в девичестве. Каталина перемыла керамическую посуду и до блеска начистила то немногое столовое серебро, что имелось в доме. Расставила блюда, солонки и кружки, разложила ложки и ножи. Каждому гостю полагалась льняная салфетка, вышитая крестиком. В плетеной корзине красовались фрукты, кувшин был доверху полон ежевичной водой. Скромная столовая выглядела по-королевски.

Торибио Вальдес пришел на обед при полном параде. Как знать, из уважения ли к своему новоиспеченному соседу или же из почтения к комиссару инквизиции. А может, просто воспользовался случаем показать себя во всей красе. Он снял шляпу с высокой тульей, отвесил присутствующим церемонный поклон и до самого прихода брата Бартоломе развлекал Диего Нуньеса пространными рассказами о том, как сражался в открытом море с турками.

Доминиканец явился, как обычно, без стука. Ведь священнослужитель может принести в дом лишь добро, так что ему не обязательно просить разрешения войти. Из складок необъятного облачения выглядывал белый кот, который по тучности не уступал хозяину и смахивал на небольшую овцу.

Диего Нуньес да Сильва вышел встречать гостя. Монах задержался у двери, разглядывая зеленые лозы, на которых уже почти не осталось гроздьев.

— Лучший виноград я отложил для вас, — улыбнулся гостеприимный хозяин.

Мужчины уселись за стол. Капитан сразу принялся за угощение, а вот монах не спешил, он внимательно осматривал комнату. Дон Диего был доволен: еще бы, у него в гостиной расположились самые влиятельные лица города. В Ибатине он вел себя осторожно, а здесь решил действовать. Однако злополучный обед вышел ему боком.

— Я вижу, вы купили эти приборы у жены Антонио Трельеса? — осведомился брат Бартоломе, разглядывая серебряный нож с узорной рукояткой.

— Не все приборы, а только часть, совсем небольшую, — удивленно ответил дон Диего.

— Ясно! — произнес монах, вертя нож в руках.

На лбу у хозяина дома выступил пот.

— Но как вы догадались? — поинтересовался он, стараясь изобразить на лице беспечную улыбку.

— Мне и гадать не надо, — ответил доминиканец. — Я знал.

— Знали?

— Да. Или вы забыли, что я комиссар инквизиции?

— Ах да, конечно, — поперхнулся врач.

Антонио Трельеса несколько лет назад арестовали в Ла-Риохе как иудействующего и устроили по этому поводу громкий процесс. Дон Диего познакомился с ним много лет назад, еще в Потоси, и, когда ездил в Ла-Риоху по врачебным делам, пытался помочь его семье. Непростительная ошибка: иудейство было тягчайшим преступлением, людям, в нем уличенным, полагалось каяться и терпеливо сносить самые суровые наказания. И помощь, и сочувствие вероотступнику тоже считались серьезным прегрешением. Помнится, тогда некий долговязый монах-францисканец со скрипочкой в руках обратил на дона Диего взгляд своих выцветших глаз и посоветовал помалкивать и немедленно уезжать восвояси, если он не хочет разделить участь задержанного. Инквизиция собиралась конфисковать имущество Антонио Трельеса, пустив семью по миру. Но врач не побоялся зайти к жене обвиняемого и приобрести у нее часть столового серебра, отдав за покупку почти все деньги, что прихватил с собой. Это было единственное, что он мог сделать, чтобы облегчить ее горе.

Брат Бартоломе тут же сменил тему и с аппетитом принялся за еду. А вот дону Диего кусок в горло не шел.

День сейчас или ночь? Снова шаги в коридоре, скрежет, грохот, скрип, полоска света, хмурые лица стражников.

Вместе со стражей в камеру входит монах в черно-белом облачении.

Франсиско с трудом разлепляет гноящиеся веки. И узнает брата Уруэнью, благодушного священнослужителя, который так тепло принял его здесь, в Консепсьоне, на юге Чили.

Заключенный пытается встать, но не может. Все тело нестерпимо ломит.

Стражники отступают в сторону. Слуга вносит два стула и тут же удаляется. За ним выходят и тюремщики, поставив на пал фонарь и закрыв за собой дверь. Монах остается наедине с Франсиско.

— Добрый день.

В зыбком свете пленник видит, что доминиканец ему улыбается. Возможно ли такое? Неужели и здесь, в мрачных застенках, случаются чудеса?

17

Негритянка Каталина бежала по улице, обеими руками подхватив юбки. Франсиско заметил служанку с верхушки рожкового дерева и изумленно посмотрел на Лоренсо. Что это с ней? Несмотря на полное смятение чувств, Каталина все же объяснила молодому хозяину, что сеньора Альдонса зачем-то велела ему немедленно идти домой.

— А в чем дело? Что стряслось? — встревожился мальчик.

Бедняжка и сама не знала, только повторяла: «Там люди, люди!»

— Люди? Какие еще люди?

Вместе они помчались к дому.

У входной двери застыл солдат со стальным копьем и кожаным щитом в форме сердца. Он хотел было преградить Каталине и Франсиско путь, но потом решил не связываться со всякой мелюзгой и отвернулся. Во дворе толпилось человек десять, трое или четверо — в сутанах. У двери гостиной тоже стоял вооруженный часовой. Альдонса, низко опустив голову, бродила туда-сюда и судорожно мяла в руках белый платок; Фелипа и Исабель ни на шаг не отходили от матери. Увидев сына, она порывисто обняла его, прижала к груди и рассказала, что брат Бартоломе и Торибио Вальдес пришли уже не как гости, а как официальные лица, чтобы «именем инквизиции арестовать лиценциата Диего Нуньеса да Сильву». Вместе с ними явились солдаты короля и фамильяры инквизиции[18]. Арест, как и положено, производили в присутствии нотариуса, с которым и заперлись в гостиной.

— Его заберут, — всхлипывала Альдонса. — Заберут!

Франсиско кинулся было к отцу: нельзя оставлять папу, надо помочь, послушать, какие вопросы ему задают. Но часовой не пустил мальчика: всем, даже свите комиссара, следовало ждать снаружи.

Святая инквизиция обожала секретность. Франсиско составил компанию матери и сестрам, которые потерянно топтались у колодца, перебирая четки. Лоренсо, решительно откинув со лба челку, отправился выяснять, что происходит. При взгляде на суровых фамильяров у Франсиско перехватило горло; они переговаривались друг с другом и вид имели самый неприступный, как подобает чистокровным христианам, облеченным высокими полномочиями. До него долетали отдельные слова: марраны, мертвый закон Моисея, поветрие, ведовство, иудейство, убийцы Христа, шабаш, проклятый народ, очищение огнем, притворщики, новые христиане.

Мальчик пошел на задний двор и застал там Каталину. Служанка сидела на тюке грязного белья и горько плакала. От ее слез Франсиско стало еще страшнее за отца. Он вылез за ограду и забрался в тайное убежище, которое когда-то показал ему Маркос Брисуэла. В этом укромном зеленом гроте можно было прилечь и собраться с мыслями. Может, брат Бартоломе через несколько дней передумает, и тогда папу отпустят. А может, ночью ему удастся оседлать коня и скрыться. У капитана Вальдеса в стойле есть отличный скакун, самый резвый в городе, Лоренсо наверняка сумеет его увести. Он вернулся к Каталине и, ласково обхватив ладонями ее пухлые щеки, посмотрел в покрасневшие глаза.

— Мы спасем папу! — сказал маленький Франсиско.

И шепотом велел служанке собрать для беглеца еду и одежду. Потом шмыгнул в укрытие и очистил его от веток. Но, возвратившись в виноградный дворик, обнаружил, что допрос еще не закончился.

— А где Диего?

— Побежал за братом Исидро.

— В чем папу обвиняют? — в который раз спросила Исабель.

Альдонса вновь разрыдалась, прижимая к лицу платок. Она знала или по крайней мере догадывалась, однако вслух ничего произнести не смела.

— Отстань уже со своими вопросами! — звенящим от отчаяния голосом осадила сестру Фелипа.

Солдат, стороживший гостиную, шевельнулся. Свита комиссара немедленно сгрудилась у двери: фамильяры имели право узнать обо всем первыми, а потом разнести весть по городу. Но страж выставил копье, преградив любопытным путь, и они дружно попятились.

Вернулся Диего, хмурый и растерянный. Глаза его пылали гневом.

— Он сказал, что не пойдет, — выпалил старший сын.

— Не пойдет? — изумилась Альдонса.

— Говорит, что это бесполезно, что будет только хуже.

Брат Исидро не придет? — спросила Исабель, как и все остальные, не веря своим ушам.

— Он не инквизитор, даже не доминиканец, его участие все осложнит.

— Он бросил нас! — Исабель задрожала.

— Брат Исидро поступил благоразумно, — попыталась объяснить Альдонса. — Ему виднее.

— Как же, виднее! С его-то чертовыми глазищами! Гад пучеглазый! — закричал Диего.

— Сынок!

— Трус! Предатель!

Наконец солдат отошел в сторону. Фамильяры опять потянулись к двери, а с ними и Франсиско. Первым из комнаты выскользнул белый кот, а следом, сурово насупившись, выплыл тучный брат Бартоломе. Потом вышел дон Диего, выжатый как лимон. Последними гостиную покинули капитан копейщиков и фамильяр, исполнявший функции нотариуса.

Франсиско бросился к отцу, но наткнулся на копье стражника. Кругом зашептались. Брат Бартоломе знаком велел часовому отойти и позволить мальчику обнять дона Диего. А затем медленно, с расстановкой объявил, что лиценциат Нуньес да Сильва обвиняется в иудействе и инквизиция официально уполномочила его, брата Бартоломе Дельгадо, допросить арестованного, описать всю принадлежащую ему собственность и занести показания в протокол, составленный господином нотариусом. Результаты допроса позволяют ему, брату Бартоломе Дельгадо, комиссару инквизиции, передать вышеназванного лиценциата Нуньеса да Сильву в руки светских властей, в данном случае капитану копейщиков Торибио Вальдесу, и незамедлительно отправить его в Лиму, столицу вице-королевства Перу, где и состоится судебное разбирательство.

Альдонса изо всех сил прижимала платок к губам, однако не сдержалась и зарыдала в голос. Дочери пытались ее утешать, но и сами заплакали. Фамильяры бормотали молитвы и казались Франсиско призраками из страшного сна, в который вдруг превратилась вся их жизнь. Юный Диего стоял молча, стиснув зубы и сжав кулаки.

Альдонса, вне себя от ужаса и отчаяния, пошатываясь, пошла к мужу. Но, не дойдя нескольких шагов, рухнула на колени перед комиссаром. Брат Бартоломе накрыл тяжелой рукой голову несчастной, словно благословляя, пробормотал что-то на латыни, а потом негромко сказал, что лиценциат пробудет в Лиме несколько месяцев, ибо божественное правосудие должно свершиться. Но если он чистосердечно раскается, а судьи убедятся в искренности этого раскаяния, его примирят с церковью и отпустят домой. Тут уж ничего не поделаешь, такова воля Всевышнего.

Капитан Вальдес приказал часовому не спускать с обвиняемого глаз.

Франсиско сгорал от нетерпения — ему непременно нужно было сказать отцу, что того ждет надежное убежище, что Каталина уже собрала и еду, и одежду. Там, в пещере, он сможет отдохнуть, перекусить, а ночью умчится на лучшем в городе скакуне. Это не пустые выдумки, все почти готово! Одна беда: солдат не отходил от дона Диего ни на шаг. Да и злюки-фамильяры вертелись вокруг.

Брату Бартоломе подали перо и бумагу. Чернильницу за ним носил слуга, пока монах обходил дом в сопровождении обвиняемого, которому велели отдать все деньги и драгоценности. Теперь надо было составить подробную опись остального имущества. Комиссар закончил осмотр гостиной и перешел к спальням. Дон Диего не произнес за это время ни слова, а Альдонса все плакала и плакала. Франсиско следовал за отцом по пятам, задавшись целью во что бы то ни стало сообщить ему план побега.

В спальне брат Бартоломе приказал открыть все сундуки и разложить их содержимое на ковре. Скоро там выросла гора одеял, покрывал, наволочек. Обнаружился и парчовый футляр.

— Что это?

— Память о семье.

— Ну-ка, дайте сюда.

Врач развязал узел, открыл футляр и достал железный ключ. Брат Бартоломе взвесил находку на ладони, поднес к свету и вернул хозяину.

— Ладно.

Тут Франсиско выступил вперед, взял реликвию из отцовских рук, и его точно жаром обдало. Ведь это символ их славного прошлого. Мальчик аккуратно уложил ключ на место, обвязал футляр пеньковым шнуром и покрепче затянул. Дон Диего смотрел на сына с бесконечной благодарностью. Тут-то Франсиско и улучил момент, чтобы сообщить папе план бегства. Но брат Бартоломе заметил это и позвал капитана Вальдеса. Мальчик испугался, что монах его подслушал.

Капитан тотчас явился, уверенно топая коваными каблуками.

— На сегодня хватит, — проговорил комиссар. — Можете уводить обвиняемого.

— Папа… — прошептал Франсиско, — бежим прямо сейчас!

— Некуда мне бежать, — так же шепотом ответил дон Диего, ласково обнимая сына за плечи.

— Есть куда!

— Выйдет только хуже.

Франсиско злила и удивляла отцовская покорность. Неужели такой смельчак может просто взять да и сдаться!

Дона Диего вывели во двор. Солдаты окружили его и вытолкали на улицу под оскорбительное улюлюканье толпы любопытных. У мальчика перехватило дыхание, внутри все горело. Он расталкивал зевак локтями, стараясь защитить отца, но тут какой-то офицер схватил его за шиворот и отшвырнул прочь.

Зрителей все прибывало: кто же усидит дома, когда прямо по соседству разыгралось такое зрелище! Не менее увлекательное, чем казнь преступника на главной площади. Улицу запрудили десятки лошадей и мулов. Очевидно, все было спланировано заранее, независимо от результатов допроса. Как потом выяснилось, участь Нуньеса да Сильвы была предрешена давно, еще в Ибатине. Дону Диего приказали сесть верхом на мула; через ворота он успел бросить последний взгляд на свой дом: Альдонса с девочками застыли у колодца, точно надгробные статуи. Арестант попросил разрешения проститься с семьей, но солдаты ничего и слушать не желали. Франсиско пришел в такое исступление, что стражи потянулись к кинжалам.

— Тише, тише, — махнул рукой брат Бартоломе.

Он шагнул во двор и что-то сказал женщинам. Вероятно, позволил жене и дочерям попрощаться с еретиком, ведь как-никак их связывали кровные узы. Несчастные изумленно выслушали монаха, а потом, стыдливо потупившись, двинулись за ним. И тут Франсиско явилось странное видение: три бледные, скорбные, поникшие страдалицы в черном вдруг представились ему тремя Мариями Страстей Господних, в глубокой тоске следующими за поруганным, окруженным стражей Христом. А Христос — это его отец, которого все они любят, но помочь не могут. Солдаты, конечно же, ничего такого не понимали и с издевательским смехом позволили родным подойти, чтобы арестованный обнял их всех по очереди: сначала жену и дочерей, потом возмужалого Диего, своего старшего сына. А младшего, Франсискито, отец подхватил на руки и крепко прижал к груди.

Все, пора. Конвойные ехали по бокам, доктор — посередине. Все было устроено нарочно, напоказ, чтобы провести грешника по главным улицам в назидание остальным. Новость об аресте разнеслась мгновенно. Жители Кордовы повысыпали из ворот и дверей. Что же, пусть видят, как велика мощь инквизиции, пусть не забывают, как длинны ее руки, способные добраться до кого угодно в самых отдаленных уголках страны.

Фигуры всё удалялись и вскоре свернули за угол, скрылись из вида. Франсиско не выдержал. Вскочил на одну из лошадей, стоявших у коновязи возле стены их дома, и поднял ее с места в галоп. Это произошло так неожиданно, что никто не успел его остановить. Нагнать арестанта и стражников не составило труда. Дон Диего, онемев от изумления, придержал мула, солдаты схватились за оружие.

— Папа, папа!

Появление маленького всадника нарушило ход событий.

— Кыш отсюда! — кричали ему.

Франсиско хотел обнять отца, но его били по коленям, рвали из рук повод, дергали за стремена, норовя сбросить на землю. И все же мальчику удалось подобраться поближе. Отец и сын взялись за руки, в их глазах застыло отчаяние.

Яростный удар щита оторвал родных друг от друга.

— Пошел прочь!

Стражники снова заняли свои места.

— Я с тобой… я с тобой! — умолял мальчик.

Порядок был восстановлен. Дон Диего обернулся и все смотрел на сына, сердце его обливалось кровью. Между тем Франсиско не желал сдаваться и ехал следом, держась на небольшом расстоянии. Вот и городская окраина. Офицер развернул коня и, грозно насупившись, рявкнул:

— Проваливай, гаденыш! Марш домой!

В ответ Франсиско только молча потупился, но не двинулся с места. И тут заговорил отец:

— Все, сынок, возвращайся. Позаботься о маме и сестрах.

Мальчика охватила дрожь. Папа не просил, а приказывал, он полностью овладел собой, снова стал прежним. Франсиско поднял голову и проводил удаляющуюся фигуру взглядом. Дон Диего спокойно пришпорил мула, затем вскинул правую руку и в последний раз помахал сыну. Мул перешел на рысь. Стражники поспешали следом, но теперь больше походили на свиту, чем на конвойных.

Долго простоял Франсиско на месте, не в силах шевельнуться, но потом посмотрел на далекие горы, которыми так восхищался отец, и медленно поехал домой, чувствуя себя разбитым и опустошенным. Каково придется папе там, в Лиме? Не причинят ли ему вреда? И как с ним будут обращаться по дороге? Люди говорили, что иногда пленников в пути калечат, чтобы не сбежали.

Мальчик спешился у ворот дома, где все еще толпились любопытные. Его принялись осыпать бранью за то, что ускакал на чужой лошади, хозяин которой даже хотел оборвать негоднику уши, но Франсиско удалось отбрыкаться. Тут он увидел Лоренсо и побежал к нему. Однако друг повел себя как-то странно: отвернулся и зашагал прочь. В чем дело?

— Лоренсо!

Но тот не отозвался. Почему? Может, ему стыдно за отца, капитана копейщиков, так подло и жестоко поступившего со своим соседом?

— Лоренсо!

Лоренсо остановился.

— Твой папаша… — начал было Франсиско.

Лоренсо посмотрел на приятеля как чужой, даже хуже — как враг, со злобой и презрением. Родимое пятно у него на лице пылало. Он шагнул к Франсиско, вызывающе выпятив грудь, и сказал, точно плюнул:

— Жид!

Франсиско будто обухом по голове ударили. Привычный мир раскололся вдребезги: Лоренсо, сын человека, только что арестовавшего папу, еще смеет оскорблять его! Волна жара, которая до этого то поднималась, то спадала, вдруг захлестнула мальчика. Лютым тигром бросился он на предателя. Повалил на землю и принялся молотить руками и ногами. Лоренсо не остался в долгу, кусался и бил противника головой. Они катались по земле, не жалея тумаков, царапаясь и обзываясь самыми обидными словами. Пыхтели, задыхались, и остановились, только когда из расквашенных носов потекла кровь. Тогда они оторопело уставились друг на друга, с трудом переводя дух, все в ссадинах и синяках. Медленно, настороженно поднялись и разбрелись в разные стороны, не переставая злобно коситься и браниться сквозь зубы.

Франсиско вернулся домой не сразу. Отерев рукавом разбитое лицо, он раздвинул густые ветви кустов, забрался в прохладный полумрак своего потайного убежища и подумал: «А ведь здесь мог бы спрятаться папа». Прилег на влажную землю, вдохнул ее умиротворяющий запах. Но щемящее чувство не оставляло его, жуткие картины этого дня одна за другой всплывали в памяти. Мальчик ворочался с боку на бок, совсем как в кровати бессонными ночами.

Наконец Франсиско сел и решил выбираться наружу. Теперь нигде, даже здесь, не найти покоя. Мулы в загоне уставились на него своими большими выпуклыми глазами. Только тут он почувствовал, как сильно болит колено — просто ступить невозможно.

Увидев младшего брата, Диего воскликнул:

— Франсискито!

Мальчик являл собой печальное зрелище: одежда изорвана, лицо в кровоподтеках, щека расцарапана.

Франсиско ужасно хотелось закричать, зарыдать, но он молчал — его душил необъяснимый стыд, горло словно стиснули острые ястребиные когти. Диего подхватил брата под мышки, поднял и прижал к груди.

Брат Уруэнья опускается на стул и жестом приглашает Франсиско сесть. Пленник не верит своим глазам: к нему будто ангел явился.

Монах поглаживает наперсный крест и, кажется, искренне удручен тем, в какое жалкое пугало превратился доктор, этот приятный и образованный человек.

— Я пришел утешить вас, — тихо и ласково говорит он.

Брат Уруэнья был частым гостем у них в доме, нередко оставался обедать. Рассказывал забавные истории о врачах, хирургах и, под сурдинку, о некоторых священниках. Франсиско отмечал ошибки, которые монах допускал в латыни, тот притворно ужасался и обещал исправиться, но на следующий раз история повторялась. Вместе они гуляли по берегам величественной реки Био-Био.

— Как мои жена и дочь? — В голосе заключенного слышится тревога.

Доминиканец, не поднимая глаз, отвечает:

— С ними все в порядке.

— Им угрожали? Их…

— С ними все в порядке.

— А что ждет меня?

Взгляды собеседников встречаются — в первый раз с начала разговора. Ответ брата Уруэньи звучит вполне убедительно:

— Поверьте, мне запрещено разглашать какие бы то ни было сведения.

Некоторое время они молчат. Снаружи доносятся звуки: стражники не отходят от двери, готовые предотвратить возможное (но крайне маловероятное) нападение ослабевшего от голода узника, закованного в цепи.

18

В семье воцарился траур. Хотя Альдонса и могла с легкостью доказать, что является исконной христианкой, она запятнала себя браком с новообращенным, которого арестовала инквизиция. И в жилах ее детей текла порченая кровь.

Дом пустел на глазах. Брат Бартоломе придирчиво руководил конфискацией. Содержание обвиняемого требует огромных трат, пояснял он. Перевозка, питание, одежда. И потом, в Лиме тоже приходится за все платить: за тюремную камеру, за ремонт и изготовление орудий пыток за услуги палача, за свечи, которые осужденные держат во время аутодафе. Где взять на это средства? Разумеется, у самих еретиков. Ведь они — средоточие зла, из-за них инквизиторы глаз не смыкают. Вот потому их собственность и изымается. Если по окончании процесса останется какая-то сумма, ее непременно вернут. «Ведь инквизиция учреждена не стяжательства ради, а исключительно для защиты истинной веры».

В самый первый день комиссар забрал все оставшиеся деньги. Потом явился снова и унес посуду и столовое серебро (включая то, что принадлежало несчастному Трельесу), однако глиняными кружками и тарелками, а также латунными блюдами побрезговал. На третий день настал черед картин на библейские сюжеты, покрывал, подушек и стульев с подлокотниками. Затем комиссар на неделю оставил семью в покое, поскольку не мог найти покупателей на конфискованное добро. Наконец монах пожелал осмотреть библиотеку, но почему-то забирать с собой ничего не стал, а велел Альдонсе сложить книги в сундук и запереть на замок.

— Да, — посоветовал он, — и заверни их в какое-нибудь одеяло, чтобы смрад, который эти сочинения источают, не осквернял дом.

Именно книги брат Бартоломе считал источником злополучий лиценциата Нуньеса да Сильвы. «Из них в его душу проникли тлетворные идеи и помутили разум. Не Божью истину содержат они, но измышления лукавого».

Альдонса внимала монаху с надеждой. Его властью мужа вырвали из дома, так, может, его властью и вернут. В руках брата Бартоломе была и судьба детей. Размер ущерба, нанесенного их семье, свидетельствовал о могуществе комиссара. А Альдонса была приучена склоняться перед сильными мира сего. Потому и склонялась перед доминиканцем, который в последнее время не уставал повторять, что желает им только добра. Тыкал в воздух перстом и провозглашал:

— Путь веры узок, но прям.

Потом сгибал толстый палец и продолжал:

— Еретические же заблуждения ведут по кривой дорожке.

Альдонса надеялась, что, если она станет слушаться и соглашаться, грозный комиссар замолвит словечко там, в Лиме, и суд проявит милость к отцу семейства. А потому завернула книги не в одно, а даже в два одеяла. Она ненавидела их, но брала в руки с нежностью, ведь над ними ее супруг просиживал долгие часы. «Нет, больше вы не будете отравлять наш дом», — прошептала Альдонса и с силой захлопнула сундук.

— Никто вас больше читать не станет. Ненавистные.

Брат Исидро неожиданно предложил возобновить занятия в домашней школе — чтобы отвлечься от тягостных мыслей. Диего был категорически против. Остальные колебались.

— Я посоветовался с братом Бартоломе, — пояснил мерседарий. — Он не возражает.

Диего вскочил, не скрывая гнева и отвращения.

— Брат Бартоломе не оставит вас, — продолжал монах, сделав вид, что ничего не заметил. — Поможет не сойти с пути истинной веры. Под его присмотром мы вернемся к ежедневному изучению катехизиса.

— Путь веры узок, но прям. — Франсиско ткнул в воздух пальцем, передразнивая комиссара.

— Если брат Бартоломе настаивает, мы согласны, — сказала Альдонса.

На следующий вечер ученики уселись вокруг стола. Но выглядели вялыми, подавленными и совсем не интересовались уроком. Напрасно брат Исидро перескакивал с одной темы на другую, чтобы хоть немного расшевелить своих подопечных. Наконец он предложил им почитать назидательные новеллы из сборника «Граф Луканор».

— Принеси-ка сюда книгу, — попросил монах Фелипу.

— В этом доме не осталось книг, — резко ответила Альдонса.

— Как так?

— Для нас они больше не существуют.

Монах принялся нервно тереть запястья, запустив руки в широкие рукава облачения.

— А вы что же, не знали? — удивилась Фелипа. — Разве брат Бартоломе ничего вам не сказал?

— Да, разве «святой комиссар» вам не сообщил? — криво усмехнулся Диего.

— Если кто-нибудь предложит за эти сочинения хоть какие-нибудь деньги, — зло проговорила Альдонса, — я охотно продам их все до единого. Хоть сейчас.

Только кто согласится тратиться на какие-то сомнительные и даже опасные фолианты? Пусть теперь плесневеют в сундуке под замком, раз навлекли на семью позор и не счастья.

Франсиско придерживался на этот счет иного мнения. Движимый тоской по отцу, он частенько прокрадывался в комнату, где стоял сундук, садился на пол и вспоминал папу. Под крышкой угадывалось немолчное биение тайной жизни, сквозь крашеные стенки струился ее мягкий свет. Там, внутри, легендарные личности, сотканные из слов, вели друг с другом тихие разговоры. Наверняка Плиний пересказывал впечатлительному Горацию главы своей «Естественной истории», а Давид вдохновенно пел псалмы архипресвитеру Итскому. Мальчик знал, что мать не поняла бы его, Исидро Миранда пришел бы в ужас, а Диего стал бы насмехаться.

Брат Уруэнья бормочет молитву. Франсиско глядит на него с нежностью и печалится, что гость скоро оставит его одного во тьме зловонной камеры, наедине с грызучими кандалами. Они вместе вспоминают месяцы, которые врач прожил в этом городе, переехав на юг страны из Сантьяго-де-Чили с женой Исабель Отаньес и дочуркой Альбой Эленой. Путешествие было похоже на то, что он проделал когда-то восьмилетним мальчуганом, покинув вместе с родными оазис Ибатина и перебравшись в блистательную Кордову. Его отец тогда тоже чувствовал, как вездесущая инквизиция дышит ему в затылок.

— Святая инквизиция печется о нашем благе, — настаивает монах. — Я здесь, чтобы поддержать вас. Мы можем беседовать столько времени, сколько потребуется.

Франсиско не отвечает. Глаза его блестят.

— Вы же ученый человек и не можете так глубоко заблуждаться. Наверняка что-то смущает ваше сердце. Доверьтесь мне, и я обязательно помогу.

Франсиско пытается поднять руки. Ржавые цепи звенят.

— Откройтесь мне, — уговаривает его доминиканец. — Я постараюсь понять.

Для пленника эти слова — просто бальзам на душу. Первые человеческие слова с тех пор, как его увели из дома. Однако он не спешит с ответом, ибо знает, что ему объявлена война не на жизнь, а на смерть.

19

Какая-то тень легла на стол из рожкового дерева. Пятеро учеников и учитель вздрогнули: внезапное появление брата Бартоломе их напугало. Дальше занятия проходили под его наблюдением.

По окончании урока Альдонса, с трудом передвигая ноги, принесла комиссару чашку шоколада и пирог с инжиром. Диего извинился, забрал перо и тетрадь и ушел. Позже за ним последовали Исабель и Фелипа. Комиссар по этому поводу ничуть не расстроился, знай себе улыбался и гладил кота. А Франсиско остался: ему хотелось послушать, о чем монахи будут говорить с мамой. Мальчик уселся на пол и сделал вид, что внимательно рассматривает карту.

— Вы храните книги в надежном месте? — спросил комиссар, шумно прихлебывая шоколад.

— Я все сделала как велено.

— Это опаснейшие сочинения, — проговорил брат Бартоломе, набив рот пирогом. — И потом, их слишком много.

— А вот муж, — робко заметила Альдонса, — всегда сокрушался, что их слишком мало. Ничтожно мало по сравнению с библиотеками Лимы, Мадрида и Рима.

— Да ладно! — расхохотался доминиканец, плюясь крошками. — Что за нелепые сравнения! Тут вам не Мадрид и не Рим. Мы живем в глуши, где полно безбожников и прочих грешников. Здесь никто не заводит домашних библиотек. Вот еще вычуры!

То же слово — «вычуры» — употребил когда-то в Ибатине злобный коротышка брат Антонио Луке. Альдонса потупила опухшие от слез глаза.

— Видал я похожие собрания и в других домах… — Брат Бартоломе отряхнул рясу и поднял брови домиком. — Да, вот именно. И все же… — он замолчал, откусил еще кусок пирога и запил его изрядным глотком шоколада.

— И все же… — вступил в разговор брат Исидро, помогая доминиканцу вернуться к прерванной мысли.

— Ах да. — Брат Бартоломе снова отряхнул облачение. — Я хотел сказать, что это довольно ценные книги.

Альдонса растерянно заморгала. Франсиско поднял голову от разноцветной карты и уставился на тушу в черно-белом одеянии.

— Ценные?

— Да, дочь моя.

— Раз так, я их продам, святой отец. Хоть сейчас, вы же знаете.

Брат Бартоломе похлопал себя по ноге, подзывая своего любимца. Кот выгнул спину, широко открыл горящие глаза и одним махом вскочил на колени к хозяину.

Доминиканец запустил пальцы в густую белую шерсть:

— Не будем спешить.

— Я не хочу хранить эту библиотеку в доме. Вдруг она навлечет на нас новые беды, принесет еще большее несчастье. В книгах яд, вы же сами говорили.

— Но если ты их продашь… — монах ласково теребил толстый кошачий хвост, — то рискуешь отравить покупателя.

Альдонса закусила губы и торопливо поправила прядь волос, выбившуюся из-под черной накидки.

— Но нам нужны деньги, — проговорила она с мольбой в голосе. — Мне семью нечем кормить. У меня на руках четверо детей. Только поэтому я и хотела продать…

— Мы что-нибудь придумаем. — Брат Бартоломе допил шоколад, смачно облизал изнутри края чашки и поставил ее на стол.

— Не знаю, что тут можно придумать, просто не представляю. — Тыльной стороной руки Альдонса отерла испарину, выступившую на лбу.

— Ладно, пока никому о них не говори. Так книги в сундуке?

— Да, да.

Монах наклонил свою огромную голову к самому уху женщины и прошептал:

— Следует подождать подходящего момента.

Какого такого момента? Альдонса ничего не понимала. Доминиканец пояснил:

— Подходящего момента, чтобы сбыть книги с рук. Или просто отдать, пожертвовать, обменять на что-то. Осторожно, чтобы никому не навредить.

— Неплохо было бы что-то за них выручить, — жалобно произнесла Альдонса.

— А что? Сколько? Пять монет, десять, двадцать? Разве ты умеешь торговаться? Ничего, я тебе помогу. Вы ведь со мной согласны? — обратился комиссар к брату Исидро, застав того врасплох своим вопросом.

Монах вздрогнул, и его глаза, как всегда в минуты испуга, выкатились из орбит и полезли на лоб.

— Разумеется!

Женщина взяла со стола пустую чашку и отнесла на кухню. Необходимо было заняться каким-то будничным делом — от этого монаха просто голова шла кругом. В кухне она принялась яростно щипать себя за руки: пусть страдает плоть, раз душа не может терпеливо сносить испытания. С физической болью справляться проще, и слезы от нее не такие горькие. Поплакав, Альдонса почувствовала облегчение и вернулась в гостиную.

Комиссар подождал, пока она сядет за стол, и насупился, приготовившись открыть какую-то важную тайну.

— Альдонса, я пришел, чтобы наставить тебя на путь истинный.

Несчастная испуганно сжалась, как зверек, настигнутый охотником.

— Падре, я всегда была доброй католичкой…

— Вне всякого сомнения. Но Господь решил испытать тебя. Он всегда подвергает испытаниям лучших, это свидетельство Его великой милости. Так радуйся же: ты — одна из избранных. И не забывай, ты исконная христианка, в твоих жилах нет ни капли нечистой крови. — Тут доминиканец метнул взгляд на брата Исидро, который немедленно сделал вид, будто внимательно рассматривает деревянное распятие, висевшее у него на шее. — Так вот, дочь моя… Чем сильнее Бог любит своих верных рабов, тем строже с них спрашивает.

Альдонса сидела, подперев кулаками подбородок. Лицо ее выражало глубокую скорбь. А брат Бартоломе продолжал:

— Ты что же, не понимаешь? Ничего сложного в этом нет: только самые достойные способны всё вытерпеть и не отречься; только они своими страданиями славят Господа. Нечестивцам страдание неведомо, они богохульствуют, хитростью пытаясь его избежать. Дорогая Альдонса, ты избрана Богом. Потому с тобой и стряслось… то, что стряслось.

Из глаз женщины закапали слезы. Брат Бартоломе глубоко вздохнул, оперся ручищами о колени и встал. Кот сполз на пол и нахально прошелся по карте, разложенной на полу. Франсиско испытал острое желание выдрать зверюге усы. Брат Исидро и Альдонса тоже поднялись. Монахи удалились, и в доме вновь воцарилось траурное безмолвие.

Франсиско пытается коснуться руки доброго брата Уруэньи, но неподъемные цепи сковывают движения.

— Говорите же, — подбадривает его монах.

— Сан обязывает вас хранить секреты, не так ли?

— Да, сын мой.

— А если человек попросит сохранить его слова в тайне, вы тем более будете держать рот на замке?

— Тайна исповеди нерушима, — кивает брат Уруэнья.

— Что ж, прежде чем открыться, — медленно произносит Франсиско, — я хочу спросить, останется ли между нами то, что вы сейчас услышите?

Доминиканец поглаживает наперсный крест.

— Я лицо духовное и должен исполнять веления Господа.

Пленник вздыхает. По правде говоря, он не верит собеседнику, но война объявлена, а значит, надо идти до конца. Франсиско вытягивает ноги в тяжелых кандалах и складывает руки на груди. А потом поднимает голову и наконец раздвигает тяжелую завесу тайны.

Брат Уруэнья слушает, разинув рот и в изумлении вытаращив глаза.

20

Шесть месяцев книги пролежали в сундуке. Ровно шесть: Франсиско посчитал по церковному календарю.

Однажды утром к Альдонсе пришел слуга брата Бартоломе и сообщил. что ближе к вечеру комиссар нанесет им визит. Странное дело; обычно монах заявлялся без всякого предупреждения. Но на этот раз вместе с доминиканцем их собирался посетить какой-то бакалавр, только что прибывший из Лимы. Семья воспряла духом: наверняка гость привез новости о доне Диего. Иначе зачем бы ему заходить в разоренное жилище семьи, запятнанной ересью.

Брат Бартоломе со своим неразлучный котом, путавшимся в подоле рясы, переступил порог, махнул кому-то, и долгожданный визитер пересек переднюю и вошел во дворик. Немного помедлил, оглядел колодец и виноградные лозы, удостоверился, что дверь в гостиную, как в таких домах обычно и бывает, находится справа, и проследовал туда.

На голове у него красовалась широкополая шляпа с круглой тульей, какие носят в Сеговии, панталоны были из тонкого сукна, а плечи укрывал плащ цвета воронова крыла. Не поздоровавшись, не представившись ни хозяйке, ни детям, смотревшим на него с нетерпением и надеждой, ученый муж опустился на стул. Скучающим взглядом обвел неровно оштукатуренные стены, где не висело уже ни картин, ни зеркал, и не соизволил встать даже при виде Альдонсы — только коротко кивнул. Она же, с трудом скрывая замешательство, спросила, не хочет ли гость шоколада или еще чего-нибудь, но бакалавр сухо попросил ее принести книги.

— Книги?

— Да, я слышал от брата Бартоломе, что вы продаете книги.

Комиссар взял кота на руки и, поглаживая его, утвердительно покачал головой. Взгляд его словно говорил: «Поторопись, женщина. Такую возможность грех упускать». Но Альдонса жаждала только одного — услышать новости о супруге: «Он скоро вернется? Суд уже был? Ведь Лима так далеко, а вы как раз оттуда». Дети, затаив дыхание, столпились в дверях.

Бакалавр поскреб в затылке и ответил, что ни о чем таком и слыхом не слыхивал, а следовательно, и рассказать ему нечего. Альдонса, ломая руки, взмолилась: никаких подробностей не надо, но хоть пару слов! Однако покупатель отрезал, что сеньора, видимо, пребывает в досадном заблуждении: он не посыльный. И пренебрежительно добавил, что да, в Лиме говорили о каком-то португальском лекаре, которого доставили с юга в секретную тюрьму инквизиции — «так может, это и есть ваш супруг». Брат Бартоломе одобрительно покивал, видимо, благодаря гостя за любезный ответ. А затем повторил потрясенной хозяйке просьбу бакалавра: «Ты слышала, дочь моя? Принеси-ка сундук с книгами. Будем их показывать».

Диего позвал Луиса, и вдвоем они притащили тяжелый сундук. Альдонса нашла ключ и повернула его в замке. Потом посмотрела на монаха, не отваживаясь открыть этот саркофаг, полный тлетворного смрада. Брат Бартоломе начал терять терпение: «Ну же!» Альдонса подняла крышку дрожащими руками, словно боялась, что изнутри плеснет яд или высунутся когтистые лапы лукавого. Бакалавр заглянул внутрь, но с удивлением увидел там нечто, закутанное в погребальные пелены землистого цвета. Луис и Диего извлекли содержимое, комиссар освободил его от одеял, и по комнате разлился мягкий свет.

Чванливый гость изумленно покачал головой, как человек, нашедший сокровище, оценил прекрасную сохранность книг и потянулся к той, что лежала сверху. Взял ее, взвесил в руке, осмотрел переплет с обеих сторон, полистал страницы. Потом достал вторую, открыл наугад, пробежал глазами пару абзацев, провел пальцем по корешку, внимательно прочел название и отложил книгу в сторону. Затем принялся за третью, за четвертую…

Брат Бартоломе сидел с довольным видом: вот какой покупатель сыскался! Он почесывал кота за ухом и гадал, что важнее для бакалавра: название, состояние фолиантов, их авторы, качество печати или же крамольный характер отрывков, выбранных наугад. А также прикидывал в уме, какую сумму тот готов за них отвалить.

Диего отошел и встал рядом с братом и сестрами, жавшимися у дверей. В гостиной повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц, которые переворачивал ученый господин из Лимы. Альдонса следила за происходящим, а на душе у нее кошки скребли. Чужие руки копались в святая святых ее мужа, будто бесцеремонно лезли ему в глаза и в рот, теребили за нос, хлопали по затылку. Перебрав все книги до единой, приезжий отложил в сторону шесть.

— Так что же? — осведомился монах.

— Обсудим это позже. — Гость поднялся.

Он сухо поклонился и прошествовал к выходу. Бартоломе Дельгадо, переваливаясь, затрусил следом. Под мышкой бакалавр уносил те шесть томов, что решил купить.

Гостиная опустела. Так, наверное, чувствуют себя жители города, оставленного захватчиками: страх еще витает в воздухе, но дышится легче, ибо нашествие позади. Франсиско подошел к кучке оставшихся книг. Знакомые цвета, родные обложки. Теперь и они наконец-то могут проветриться. Мальчик сел на пол. Нет, он не собирался ничего читать, только хотел прикоснуться. Прикоснуться к отцу. Альдонса не вмешивалась.

Франсиско объясняет онемевшему от изумления брату Уруэнье, что решил вернуться к вере своих предков, которую давно уже исповедует втайне, поскольку того требует его совесть.

— Я всем сердцем ощущаю присутствие Бога! — восклицает пленник.

Доминиканец молит всех святых, чтобы те помогли ему очистить разум еретика от дьявольского помрачения; надо во что бы то ни стало разорвать завесу тьмы, окутавшей его душу.

— Так вы утверждаете, — наконец произносит монах, — что всем сердцем ощущаете присутствие Бога?

— Да.

— И тем не менее вы отрицаете Его.

— Отрицаю?

— Вот именно. Поскольку не принимаете Спасителя нашего Иисуса Христа.

Франсиско Мальдонадо да Сильва бессильно роняет руки. Цепи негодующе звенят.

— Нет, этот человек ровным счетом ничего не понял, — вздыхает он про себя. — Я говорил с истуканом.

21

Они так и не узнали, сколько франтоватый бакалавр заплатил за те шесть книг. Деньги не предназначались семье арестованного, но пошли «на его содержание», то есть прямиком в казну инквизиции — так сказал брат Бартоломе. Он похвалил миндальный пирог и чинно удалился в сопровождении своего верного кота. Диего процедил сквозь зубы:

— Когда-нибудь я его прикончу.

— Я тоже, — сказал Франсиско.

— Дети! Дети! — взмолилась Альдонса.

Диего хлопнул брата по плечу:

— Пошли отсюда. — Он знаком подозвал Луиса. — Приведи-ка мула и захвати котомку.

— А куда мы пойдем? — спросил Франсиско.

— Туда, где убивают, — шепнул Диего.

Вместе они зашагали по улице, ведущей к реке. На фоне голубого небесного свода темнели ряды олив, которые посадили иезуиты, водворившись в Кордове. Вол, подгоняемый водовозом, тянул огромную бочку на колесах. С берега возвращались чернокожие рабыни, неся на головах корзины со свежевыстиранным бельем; они переступали плавно, чтобы душистая ноша на маковке оставалась неподвижной. Хромоногий Луис приветствовал их, растягивая в улыбке кривой рот. Всякий раз, когда Франсиско спрашивал негра, отчего у него такие губы, тот неизменно отвечал: «Меня заставляли есть угли».

Улица постепенно превратилась в дорогу. Сквозь утоптанную почву пробивались кустики травы. На реке, в мелких заводях плотными коврами зеленели посадки кресс-салата. На другом берегу расстилались поля кукурузы. Все трое свернули на Восточный тракт, который шел вдоль русла. Луис вдруг остановился, решив выполнить некий древний африканский ритуал. Он передал вожжи Диего и враскачку направился к воде; здоровая нога легко позволяла ему сохранять равновесие, а искалеченная служила лишь хилой подпоркой. Под завороженным взглядом Франсиско негр выбрал камень пошире и встал на колени. Сорвал несколько пучков травы, провел ими по голове и плечам, опустил стебли в воду и сложил из них что-то вроде полумесяца. Потом отхлебнул из горсти, окропил спину и прошамкал слова, которые помнил с детства, не понимая их смысла, но точно зная, что они приносят удачу (возможно, похожим образом совершался обряд крещения на берегах Иордана во времена Иисуса). Вернувшись к мальчикам, Луис снова взял мула под уздцы и заковылял по дороге. Капли на его загривке высыхали медленно, делая неуязвимым для бед и болезней все измочаленное тело.

Вдали послышался шум, напоминавший гул сражения. Тропинка вилась к деревянному строению на вершине холма. Отвратительный запах подсказывал, что цель близка. Они начали подниматься по склону. Мул вдруг уперся и встал как вкопанный. Луис принялся тянуть его за недоуздок и понукать, но все напрасно. Животное чуяло опасность и сдвинулось с места, только когда слуга хорошенько съездил ему по крупу. Негры, шагавшие навстречу, указали им на повозки, привязанные под ивами. Вокруг паслись волы и лошади. Вонь стояла страшная: пахло мочой, навозом, сырым, еще теплым мясом. По другую сторону прямоугольного строения в воздухе клубился пар. Тропинка заканчивалась у покосившихся ворот. Диего это место было знакомо, так что он велел младшему брату дожидаться его в сторонке — там, где торговались продавцы и покупатели.

Бойня располагалась на небольшом плато; работники, блестя потными спинами, резали и разделывали скот. По стенам висели мощные крюки в ожидании сочащихся кровью туш, а между огромных колес повозок шныряли голодные псы в надежде поживиться. Какой-то голодранец идальго, такой же нищий, какими теперь были Диего и Франсиско, швырял в собак камнями, отгоняя конкурентов.

Вот одна из телег качнулась и пришла в движение: закончив погрузку, рабы стали нахлестывать волов. Вдруг из нее вывалился здоровенный клубок требухи, шмякнулся на дорогу и развернулся, точно красноватая змея. Собаки тотчас же кинулись на добычу и принялись рвать ее зубами. Оголодавший идальго тыкал в них длинной палкой: ему было невыносимо смотреть, как псы набивают себе животы.

Поодаль оглушительно визжали свиньи, мычали коровы и хохотали забойщики. Франсиско тоже рассмеялся, увидев, как один из них плюхнулся в лужу, сбитый с ног кабанчиком. Надеясь спастись, животное кинулось в пустой загон. Забойщик, пузатый метис, с рычанием поднялся и возобновил преследование, однако свинья опять увернулась. Грудь и лицо мужчины покрывала грязь. Он разразился бранью и замахнулся ножом. Перепуганный кабанчик метался туда-сюда, тщетно ища путь к бегству. Метис загнал его в угол, но вновь упустил. Теперь забойщик не столько делал свою работу, сколько жаждал мести. Негры, метисы, мулаты и немногочисленные испанцы, столпившись, наслаждались омерзительным зрелищем, этим жалким подобием корриды. На кону стояла профессиональная честь незадачливого ловца. Он подкрался к своей жертве и с воплями бросился на нее, пырнув один раз в бок, а другой — в голень. По черной шкуре побежала алая струйка. Но кабанчик все же вывернулся и пустился наутек на трех ногах, сорвав бурные овации зрителей. Брюхо метиса теперь было перемазано не только грязью, но и кровью; на губах выступила пена. С занесенным ножом, ослепленный яростью, ринулся он на врага, однако свинья мотнула головой и выбила оружие у него из рук. Мужчина упал, но тут же поднялся, точно чудище, возникшее из трясины. Тряхнул кудлатой головой, протер глаза, подобрал нож и с удвоенной силой атаковал кабанчика. На этот раз он сумел зажать жертву ногами и принялся бить и колоть ее куда попало. Лезвие поднималось и опускалось, кровь хлестала во все стороны. В конце концов забойщик ухватил животное за уши и перерезал ему глотку. Свинья рухнула как подкошенная, а рядом с ней и метис. Из разверстой раны на горле кабанчика извергалась густая красная лава. Франсиско вдруг сделалось жаль бедную животину. А перепачканный забойщик с трудом встал, воздел к небу руки и издал победный клич. Затем, упиваясь мщением, отволок еще теплую тушу к стене, подвесил на крюк и выпустил кишки, а голову отрезал и водрузил ее себе на башку, как корону.

— Марран![19] — восторженно кричали зрители, столпившиеся у ограды.

— Марран! — подхватил Франсиско, захваченный диким зрелищем.

Метис радостно осклабился, на чумазой физиономии сверкнули белые зубы. Он начал приплясывать перед публикой, оравшей непристойности. Замахнулся свиной головой на какого-то негра, затем на мулата, потом приставил ее себе к причинному месту и наконец зашвырнул за забор, где толпа принялась пинать трофей, точно мяч. Франсиско вдруг заметил, что ни Диего, ни Луиса рядом нет. Не было их и среди весельчаков, которые устроили настоящую свалку из-за отрезанной головы, не нужной никому, кроме бедолаги идальго, набравшего полные руки камней, чтобы отогнать от нее собак. Тут подоспел хозяин одной из повозок, испанец, и велел «треклятым лентяям» быстрее заканчивать погрузку.

Откуда ни возьмись рядом с Франсиско возник Диего и сказал:

— Все, уходим.

Братья спешно покинули бойню. Миновали покосившиеся ворота и стали спускаться к реке.

— А Луис? — спросил Франсиско.

В ответ Диего лишь прижал палец к губам. Он явно торопился и шел большими шагами, Франсиско трусил за ним следом.

— А мул?

Но Диего велел братишке помалкивать и поскорее уносить ноги.

Сзади раздались крики:

— Марраны! Марраны!

— Бежим! — приказал Диего.

Мальчики свернули с дороги и нырнули в спасительную гущу кустарника. Колючие ветви царапали им руки и лица. А крики меж тем всё приближались, послышался топот, засверкали лезвия ножей: «Марраны! Стой! Держи!» Братья притаились в зарослях ежевики и сидели там, пока преследователи не скрылись из виду. Страх отпускал беглецов медленно, точно дурной сон. Кругом щебетали птицы, а одна ворошилась совсем рядом.

— В чем дело? Почему за нами погнались?

Диего только хлопнул брата по плечу, вздохнул и улыбнулся.

Раздвинув кусты, они выбрались на дорогу.

— Бежим, — снова велел Диего.

— Куда?

— Догонять Луиса.

Вскоре мальчики увидели своего мула, рядом с которым ковылял Луис. Он заметил братьев, но останавливаться не стал. Диего одобрительно помахал негру рукой: на спине у мула висела котомка, плотно набитая мясом. Затея удалась.

— Это всего лишь небольшое возмещение нанесенного нам ущерба, — усмехнулся старший брат, с удовольствием оглядывая добычу. — Хотя любой из подсвечников, конфискованных братом Бартоломе, стоит куда дороже.

— Вот просто убил бы, — сказал Франсиско и, нахмурившись, добавил: — Честное слово.

— Кого, комиссара-то? — Диего тряхнул головой. — Я бы его с удовольствием задушил, зарезал, растерзал. Но кому под силу прикончить эдакого борова? Он же король свиней. Настоящий свиной император.

— Да, грязная свинья. Марран.

— Франсискито.

— Что?

— Не смей произносить этого слова — «марран».

— Почему?

— Можешь называть комиссара свиньей, хряком, чушкой, дьявольским отродьем. Только не марраном.

Франсиско решительно ничего не понимал.

— Марранами, — объяснил, помрачнев, старший брат, обзывают нас. И папу.

— Как вы можете утверждать, будто я отвергаю Бога! — восклицает Франсиско. — Ведь я только что рассказал вам, что неустанно размышляю над Его заветами и следую Его воле.

— Отвергаете, отвергаете, сын мой, — устало вздыхает монах, которого тяготят и рассуждения арестанта, и теснота камеры.

— Но вспомните хотя бы слова из Матфея, — настаивает узник. — Иисус сказал: «Не всякий, говорящий Мне: „Господи! Господи!“, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного». Так вот, я исполняю волю Отца моего Небесного. А инквизиция жаждет меня покарать.

Брат Уруэнья отирает вспотевший лоб. Как же трудно побороть Люцифера! «Этот человек окончит свои дни на костре», — думает он.

22

Торибио Вальдес в сопровождении брата Бартоломе решительно направлялся к дому Нуньеса да Сильвы. Даже издалека было видно, что капитан копейщиков так и пышет злобой. Он вошел не постучавшись и не поздоровавшись. Монах, тряся телесами, ввалился следом, держа на руках кота. Оба уселись в гостиной и велели всей семье предстать пред их очи. Альдонса по своему обыкновению предложила гостям сладостей, но капитан Вальдес, грозно насупившись, отказался: разговор предстоял серьезный. Диего успокоительно подмигнул Франсиско: мол, ясно, о чем пойдет речь.

— Существуют поступки праведные и поступки постыдные, — начал доминиканец глухим голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Его глаза под опухшими веками горели гневом.

Капитан кивнул.

— Обычно люди стараются загладить постыдные поступки праведными деяниями. — Выдержав мучительную паузу, комиссар продолжил: — Впрочем, чего стоит ожидать от лиц, творящих непотребства, даже находясь под подозрением в тягчайших грехах?

Несчастное семейство взирало на монаха испуганно, как зверушки, которым вот-вот свернут головы.

— К капитану Вальдесу поступила жалоба в связи с хищением, — удрученно произнес брат Бартоломе.

Капитан опять кивнул.

— И хищение это совершили те, кто сами в неоплатном долгу перед христианским сообществом. Или вы забыли, что сейчас в Лиме святая инквизиция, не жалея сил и времени, пытается спасти душу еретика? Так-то вы отблагодарили власти и священнослужителей, которые и здесь, и в столице неустанно пекутся о защите веры?

Торибио Вальдес нахмурил брови и выгнул рот подковой: он внимательно слушал и восхищался красноречием брата Бартоломе.

— Так вот, это хищение, этот постыднейший поступок…

— Какое хищение? — пискнула Исабель, но Альдонса попросила дочь не перебивать святого отца.

— Это хищение, этот постыднейший поступок, — продолжал монах, — есть прямое доказательство дурных наклонностей, пустивших глубокие корни в данной семье. Мы предполагали, что ее члены, за исключением обвиняемого, — доминиканец нарочно не назвал дона Диего по имени, — не подвержены злу.

Он снова замолчал и некоторое время сосредоточенно гладил кота. Потом поднял горящие гневом глаза.

— Однако это не так! И посему, — комиссар сбавил тон, — я принял решение прекратить занятия, которые проводит здесь брат Исидро. Лишние знания не идут на пользу неблагодарным ученикам. Для исцеления их душам нужен иной опыт.

Капитан восхищенно покачал головой: вот ведь настоящий златоуст!

— Диего и Франсиско, — продолжал меж тем брат Бартоломе, — будут регулярно посещать монастырь Святого Доминика. Там их наставят на путь истинный. Образованием женщин я займусь лично.

Не того ждали провинившиеся от строгого доминиканца. Торибио Вальдес тоже изумился: сменить учителей и прекратить уроки — разве это справедливая кара за покушение на чужую собственность? Или святой отец шутит?

— А чтобы покрыть часть расходов на обучение в нашей обители, — проговорил, не переставая хмуриться, брат Бартоломе, — вы должны будете внести пожертвование.

— Но у нас же ничего не осталось! — запротестовал Диего.

— Молчи, глупец! — одернул мальчика комиссар. — Щедрое сердце всегда найдет, чем поделиться. Нет материальных ценностей — подойдут и духовные.

— Да, конечно, — ответила Альдонса, стараясь загладить бестактность сына.

Монах бросил на нее одобрительный взгляд, но затем вновь вошел в роль сурового инквизитора.

— Впрочем, в этом доме наверняка кое-что завалялось.

Диего сжал кулаки и закусил губу: «До нитки хочешь нас обобрать, сукин ты сын», — еле слышно процедил он.

Брат Бартоломе обратился к покорной Альдонсе:

— Вели-ка принести ящик с инструментами твоего мужа.

В укладке с хирургическими инструментами дона Диего хранились ножи разной формы, пробойники, экстракторы, пилы, долота, ланцеты — одни стальные, другие серебряные. Присматривал за ними Луис: мыл, точил, аккуратно раскладывал по местам. Негр делал это с превеликим усердием, ибо только цвет кожи помешал ему развить природную склонность к медицине. Часто, перекипятив и начистив все до блеска, раб «играл в лиценциата»: поднимал ланцет, точно перо, и рассекал им вену воображаемого пациента, разбитого параличом; или, зажав в руке экстрактор, извлекал наконечник стрелы из плеча раненого, также являвшегося плодом его фантазии. А то в шутку размахивал скальпелем перед носом Франсиско, если озорник хватал пилу или пробойник. Все инструменты дон Диего когда-то приобрел в Потоси. Когда доктора арестовали, Луис поклялся себе хранить их до его возвращения. Хозяйка велела принести заветную укладку, но слуга только растерянно хлопал глазами.

Альдонса повторила приказ. Негр изумился, ведь про инструменты, казалось бы, давно забыли. Он поклонился, хромая, вышел из комнаты, пересек двор, увитый виноградом, и скрылся в каморке для прислуги. Франсиско вдруг безумно захотелось, чтобы Луис убежал, схоронился в тайной зеленой пещере, ослушался их покорную мать и этого толстяка, который по дешевке (или втридорога, кто знает) продал шесть книг отца, а теперь вознамерился завладеть и драгоценным сундучком. Ненасытный хищник хотел отхватить острыми клыками еще один кусок папиной жизни. Хоть бы Луис никогда не возвращался или спрятал бы укладку, а потом соврал, что ее нигде нет — наверное, воры украли. Однако что зря мечтать! Луис вернулся, шатаясь под тяжестью груза — похоже, даже здоровая нога перестала слушаться беднягу.

Брат Бартоломе велел поставить сундучок на стол и сухо сказал Альдонсе:

— Открывай.

Женщина посмотрела на Луиса.

— Ключ у тебя?

— Нет.

— Как нет? А где же он?

— Не знаю. У лиценциата, наверное.

— Ты хочешь сказать, что лиценциат увез ключ с собой? — Да, сеньора.

Брат Бартоломе оттолкнул Альдонсу и Луиса, ухватился за замок и начал дергать его, пытаясь сорвать. Все напрасно. Рассвирепев, монах подозвал негра. Тот, робко съежившись, протиснулся между комиссаром и капитаном копейщиков и добросовестно повторил действия монаха.

— В чем дело! — вконец разозлился брат Бартоломе. — Ты что, никогда его не открывал?

— Нет, святой отец. Лиценциат всегда делал это сам.

— Но разве не ты чистил и точил инструменты? — подозрительно скривился доминиканец.

— Я, святой отец. Но лиценциат никому не позволял открывать и закрывать ящик.

— Покажи, как он это делал! — завизжал толстяк, и руки его затряслись.

— Вот так, — негр повернул в замке воображаемый ключ.

— Дайте-ка я попробую, — вмешался Торибио Вальдес.

Отпихнув Луиса, капитан принял эффектную позу и начал нежно поворачивать, тихонько поглаживать замок, лаской пытаясь проникнуть в его секреты. Однако терпения хватило ненадолго: через несколько секунд он уже яростно рвал упрямую железяку. Вот тяжелый кулак с треском опустился на крышку — раз, другой, третий. Волосы упали на вспотевший лоб вояки. Забыв о присутствии семьи и всемогущего комиссара инквизиции, он корячился, высовывал язык и страшно бранился. Брат Бартоломе настоятельно призывал Вальдеса к сдержанности. Но капитан не унимался: проклял все замки на свете и их чертовых мамаш, не обошел вниманием какого-то святого, а заодно послал куда подальше одиннадцать тысяч девственниц[20]. Воркотня монаха возымела обратное действие, распалив гнев незадачливого взломщика. Вне себя от гнева, он поднял сундучок над головой и с силой швырнул об пол. Кот чудом успел увернуться и громко мяукнул, вторя испуганным возгласам окружающих. А капитан вспрыгнул на неподатливую укладку и принялся исступленно топтать ее, подбадривая себя площадной бранью, поминая срамные части коровы, кобылы и прочих животных. Монах обливался потом, но поделать ничего не мог. Франсиско подумал, что отец Лоренсо ничем не лучше забойщика, пытавшегося изловить кабанчика, только ножа в руке не хватает. Наконец под безжалостными ударами кованых каблуков крышка треснула. Победитель издал торжествующий вопль — ни дать ни взять тот метис на бойне, водрузивший голову жертвы себе на башку.

— Подбери! — приказал Луису капитан, пытаясь отдышаться.

Слуга поднял искалеченную укладку и аккуратно поставил ее на прежнее место — туда, где она стояла до всей этой свистопляски. Торибио Вальдес обломал щепки. Семья в ужасе смотрела на старый сундучок, подвергшийся бессовестному надругательству. Капитан, стиснув зубы, проделал в крышке неровное отверстие. Осклабившись, запустил в него руку и принялся шарить внутри. Однако радостная улыбка вдруг сползла с усатой физиономии, сменившись изумленным выражением. Он вытащил руку и уставился на свою пятерню, сжимавшую… камень. Торибио Вальдес растерянно отдал находку монаху, тот повертел ее в толстых пальцах, на всякий случай поднес к свету и положил на стол. А капитан извлек из укладки еще один булыжник. Потом еще и еще. Движения его становились все более торопливыми и сопровождались отборной руганью. Мало того, капитан расширил репертуар и помянул недобрым словом святых покровителей Тукумана. Все камни до единого он передавал раздосадованному комиссару, и скоро рядом с разбитым сундучком выросла внушительная куча. Брат Бартоломе, Альдонса и дети испуганно крестились. Вальдес поднял пустую укладку, перевернул ее и начал трясти с такой яростью, что чуть не уронил. Горстка песка — вот единственное, что напоследок ему удалось оттуда извлечь.

Комиссар инквизиции бросил на Луиса испепеляющий взгляд, который Торибио Вальдес истолковал как побуждение к действию и накинулся на раба, осыпая несчастного бранью и градом сокрушительных ударов. Луис согнулся, потом повалился на пол, закрывая голову руками. Диего и Франсиско повисли на плечах у мучителя, пытаясь прекратить избиение. Но бешенство капитана не знало границ. Наконец Луис, плюясь кровью, вывернулся и попытался бежать. Вальдес нагнал жертву во дворе, у колодца. Побои возобновились с новой силой. Негр плакал, лицо его распухло. Тут уж брат Бартоломе не вытерпел и вмешался.

— Прекратите! — вскричал он. — Сейчас я его допрошу.

— А что, и допросим! — Капитан схватил несчастного слугу. доволок до галереи, привязал к столбу и, достав из-за кушака кнут, приступил к экзекуции.

— И раз! — взревел он.

Негр бессильно обвис на веревке. Между лопаток вспух алый рубец.

— И два!

— Дайте же мне его допросить! — не унимался брат Бартоломе.

— И три! Ничего, так быстрее сознается!

— Не бейте, прошу вас? — чуть не плакала Альдонса, молитвенно сложив руки.

— И четыре!

— Все, все, довольно? Теперь он скажет нам правду! — взывал брат Бартоломе.

— Да, и пусть поторапливается! И пять!

— Хватит! Хватит! — отчаянно завизжала Фелипа, зажимая ладонями уши.

Луис сполз на землю и лежал возле столба бесформенным кулем, превратившись в сплошной комок боли. По черной спине струилась кровь.

Брат Бартоломе велел Франсиско принести стул, чтобы начать допрос, во время которого инквизитору стоять не полагалось. «И чего это он решил усесться во дворе? — недоумевал мальчик. — Не лучше ли отвязать бедного Луиса и перевести в гостиную?» Однако у комиссара имелись свои резоны: куда эффективнее допрашивать подозреваемого прямо на месте экзекуции, не снимая пут и не позволяя телу, изломанному ударами, принять естественное положение. Франсиско, не скрывая недовольства, притащил монаху стул. Тот подвинулся поближе, наклонился к самому лицу негра, покрытому кровоподтеками, и начал задавать вопросы по всей форме, но очень тихо, как будто исповедовал. В ответ Луис только стонал и бормотал: «Не знаю, не знаю».

Дрожащая Каталина, затаив дыхание, стояла за спиной у Альдонсы. В руках она держала тазик с теплым настоем целебных трав и считала минуты, готовая немедленно броситься на помощь мужу и облегчить его страдания. Брат Бартоломе пыхтел и потел, щеки у него побагровели, а веки набрякли. В конце концов он беспомощно воззрился на Вальдеса:

— Да, я склоняюсь к мысли, что подсудимый увез инструменты с собой.

— Кто? Нуньес да Сильва?

Монах кивнул и с трудом поднялся на ноги. Расправил облачение и позволил Диего отвязать раба.

— То есть вы думаете, что он забрал их в Лиму? — уточнил капитан.

— По всей видимости, да. — Монах почесал жирный затылок. — Одного не пойму: как это мы проглядели? И зачем он их утаил?

— Зачем-зачем! — воскликнул капитан. — Чтобы поиздеваться над нами!

Каталина опустилась на колени и с бесконечной любовью промыла раны на голове и на спине Луиса, а потом смазала их особым снадобьем. Фелипа и Исабель стояли рядом и со слезами смотрели на него. Негр лежал, прикрыв глаза, и всхлипывал. Франсиско сжал его жилистую руку. Верный слуга ответил мальчику слабой улыбкой, грустной и благодарной одновременно. Домочадцы подняли Луиса и общими усилиями отнесли в лачугу на заднем дворе. Там он примостился на соломенном тюфяке, стараясь не задевать иссеченную спину.

Франсиско захотелось хоть немного утешить Луиса, которого ни за что ни про что так жестоко избили. Мальчик взял одно из немногих блюд, уцелевших после методичного грабежа, учиненного инквизицией, красиво разложил на нем фрукты и вернулся в хибарку. Присел на корточки и поставил угощение перед слугой. Тот снова заплакал и пробормотал: «Прямо как лиценциату…»

— Да, Луис, как папе… — хрипло проговорил мальчик. — Он так радовался, когда после работы я приносил ему фрукты. Так радовался…

Потом негр спросил: «А эти где?» — и получил заверения, что толстомясый монах и бесноватый капитан на время убрались восвояси.

Брат Уруэнья устало поднимается со стула.

— Сын мой, — повторяет он, молитвенно сложив руки, — не позволяйте дьявольскому искушению овладеть вами. Не поддавайтесь на уловки лукавого. Прошу ради вашего же блага. — От напрасных уговоров монах осип.

— Я внемлю только Богу и голосу совести.

— Я пришел, чтобы утешить вас. Но в первую очередь, чтобы помочь. Не цепляйтесь за свои заблуждения! — делает последнюю попытку побледневший, вконец охрипший брат Уруэнья. Потом отодвигает стул, подходит к двери и просит стражников выпустить его. Франсиско хмурится.

— Не забудьте, вы обещали, — напоминает он.

Доминиканец растерянно оборачивается и непонимающе моргает.

— Вы обещали хранить мои слова в тайне, — повторяет Франсиско.

Брат Уруэнья поднимает руку и крестит воздух. Дверь со скрипом открывается, слуга убирает стулья, стражник уносит лампу.

23

Брат Бартоломе обещал лично заняться образованием женщин. «Заняться», как всегда, означало подчинить своей воле.

По вечерам он приходил побеседовать с Альдонсой. С удовольствием пил шоколад и угощался фруктовым пирогом. Каталина с ног сбилась, бегая по соседям и выпрашивая то одно, то другое; особенно трудно было раздобыть муку. Монах располагался в опустевшей гостиной. «И как только ему не совестно тут сидеть? — с ненавистью думал Франсиско. — Сам же велел поснимать все картины и зеркала, распродал наши стулья, подушки, кресла, сундуки и подсвечники».

— Интересно, на что он положит глаз сегодня, — бурчал Диего, завидев в дверях доминиканца и кота, вившегося у ног хозяина.

Альдонса таяла не по дням, а по часам. Она могла переносить любые физические страдания, но глубокое чувство подавленности совершенно сломило несчастную. Ее лишили супруга, который, сватаясь, признался, что является новым христианином, но про иудейство умолчал. Так правда это или поклеп? А если правда, если муж действительно виновен в ереси, то как вести себя ей, матери семейства и доброй католичке?

Стоило брату Бартоломе заявиться в дом, как Диего немедленно исчезал: само присутствие доминиканца вызывало у него отвращение. Франсиско же, напротив, всегда оставался. В толстяке-комиссаре, таком ласковом и грозном одновременно, была какая-то тайна, и мальчику во что бы то ни стало хотелось ее разгадать. И потом, только от монаха он мог узнать хоть что-то об отце. Потому что здесь, в Кордове, все, от епископа до последнего секретаря, твердили одно: «Не знаем, не ведаем». Понятно, что папу увезли в Лиму и там судят. Но сколько это продлится? «Не знаем, не ведаем». А комиссар не мог так отвечать — на то он и комиссар.

Гость переступал порог, тряся необъятным животом и держа на руках раскормленного кота. В знак абсолютной покорности Альдонса неизменно предлагала гостю откушать. Толстой рукой монах разламывал пирог и, откинув голову назад, чтобы не уронить ни крошки, запихивал кусок в пасть. Потом облизывал пальцы и тут же отхлебывал шоколад: ему нравилось, как вкус сладкого напитка смешивается на языке со вкусом фруктового теста. Щеки у обжоры попеременно раздувались, как будто он полоскал рот. Жуя и глотая, брат Бартоломе тихонько урчал от удовольствия. Его сутана воняла потом, а жирный кот — мочой.

Когда тарелка и чашка пустели, Альдонса вставала, чтобы принести добавки.

— Не будем спешить, — отвечал брат Бартоломе, сдержанно рыгая.

И заводил беседу на свои любимые темы: о еде и о вере. Совершенно забыв, какую нужду терпит семья, он разглагольствовал о мясе, немыслимых соусах, овощах и специях. А Франсиско, сидя на полу, держал ушки на макушке, но делал вид, будто сосредоточенно что-то рисует.

И чего он к ним повадился? Диего как-то сказал: чтобы окончательно обобрать.

— Объесть нас хочет, — негодовала Фелипа.

— Я прихожу лишь затем, чтобы в этом доме вновь не угнездилась ересь, — важно изрек доминиканец, словно угадав, как злословят о нем дети.

Альдонса смотрела на монаха, изо всех сил стараясь не терять надежды и верить каждому слову гостя.

— Дочь моя, неужели ты думаешь, что его арест дался мне легко? — продолжал доминиканец, избегая называть дона Диего по имени. — Неужели полагаешь, будто у меня не разрывалось сердце, когда его отправили в столицу? Я ли не страдал, когда пришлось конфисковать часть вашего имущества? — Он сложил ручищи на круглом животе, откинулся на спинку стула, и тот жалобно заскрипел. — Но я делал все это во имя Христа. Превозмогая душевную боль, поступал как должно, следуя велению совести.

Тут Франсиско незаметно подполз поближе, почти уткнувшись носом в сутану доминиканца, от которой разило так, что мальчика чуть не стошнило. Но он стерпел и притулился рядом с котом. Тот не возражал. Тяжелая рука опустилась Франсиско на голову, толстые пальцы стали мягко перебирать каштановые волосы, наводя дремоту. Теперь понятно, почему котище все время спит. Но мальчик не собирался спать, он только ждал удобного момента, чтобы забросать комиссара вопросами, точно камнями. Ждал, затаившись, как хищный зверек, и слушал разговор о судьбе Фелипы и Исабель.

— Ты понимаешь, дочь моя? — повторял монах. — Для них это лучший выход. Впрочем, как и для тебя, да и для всех.

— Но откуда мне взять деньги на монастырский взнос, святой отец?

— Там видно будет. Главное вот что: ты согласна?

Альдонса в отчаянии сцепила пальцы. Брат Бартоломе наклонился и неучтиво похлопал женщину по колену, левой рукой не переставая перебирать волосы Франсиско. Была в жестах монаха какая-то неуместная доверительность, насторожившая мальчика.

— Помни, девицы в опасности, — проговорил гость. — Их отец находится под следствием инквизиции и…

— А что будет с папой? — спросил Франсиско, отстраняясь и разрывая усыпляющие чары.

Монах замолчал, замер и, кажется, даже дышать перестал. Только глаза удивленно скосились вниз.

— Что будет с папой? — повторил мальчик.

Брат Бартоломе сложил руки на огромном, как гора, животе.

— Потом расскажу. Пока я разговариваю с твоей матерью.

— Но мне…

— Ступай, Франсиско, поиграй, — попросила Альдонса.

— Нет, я хочу знать! — не унимался Франсиско.

— Сейчас не время, — в голосе монаха зазвучали зловещие нотки.

— Ступай же…

Но Франсиско насупился и словно прилип к полу, отказываясь повиноваться.

— Ладно, можешь остаться, только не перебивай, — позволил брат Бартоломе.

Носком башмака он тронул кота. Тот открыл золотистые глаза и одним прыжком вскочил на мягкие, точно подушки, колени. Комиссар принялся гладить любимца, вкладывая в движения всю ласку, на которую только был способен.

— Понимаешь? — продолжал он. — Твои дочери в опасности. Именно в опасности, другого слова и не подберешь. Пусть они добрые католички, пусть твоя кровь чиста, но в крови девиц все-таки есть иудейская зараза. Конечно, ты, как исконная христианка, вне всяких подозрений. А вот о детях, зачатых с ним, этого не скажешь.

— Да где же мне наскрести денег на монастырский взнос? — в отчаянии повторила Альдонса.

— Именно! И тут кроется еще одна опасность — нищета. Что ты можешь дать этим девочкам, если и прокормить их не в состоянии?

— О боже мой…

— И наконец, что греха таить, третья опасность: искушения плоти.

Женщина уже не перебирала, а терзала четки.

— Хорошо, я согласна! — воскликнула она. — Но все-гаки взнос…

— Об этом мы поговорим завтра. На сегодня достаточно: ты приняла решение. Мудрое решение, достойное любящей матери.

Брат Бартоломе поднялся со стула, и весь дом, как обычно, сотрясся. Франсиско вцепился в черную сутану.

— Расскажите мне про папу!

— А что ты хочешь услышать? Нечего пока рассказывать.

— Что с ним там делают?

— А ты как думаешь?

— Мне никто ничего не говорит, все отнекиваются. Почему он так долго не приезжает? Когда он вернется?

Монах посмотрел на мальчика с неожиданной нежностью и опустил тяжелую пятерню ему на плечо.

— Твой отец повинен в ереси. Тебе известно, что такое ересь?

Франсиско замотал головой.

— Он предал истинную веру, променяв ее на мертвый закон Моисея. Ты знаешь, что такое мертвый закон Моисея?

Мальчик опять покачал головой. Толстые пальцы давили, делали ему больно.

— Лучше тебе не знать. Никогда не знать! И не сходить с пути истинного! — пропыхтел монах.

— Но… что с ним там будут делать?

Брат Бартоломе погладил двойной подбородок. Глубоко вздохнул.

— Попытаются вернуть на путь истинной веры. Вот что.

Гость направился к двери. Альдонса потерянно плелась следом. А Франсиско бросился вдогонку, споткнулся о кота и наступил ему на хвост.

— Он вернется! — закричал мальчик срывающимся голосом, в котором звенели слезы. — Вернется домой! И к истинной вере тоже! Я знаю!

Альдонса перекрестилась.

— Вернется, вернется! — все повторял он, дергая комиссара за облачение.

Монах высвободился, взял на руки кота и пробормотал:

— А уж это… одному Богу известно.

Франсиско покричал, потопал ногами, а потом побежал на задний двор и укрылся в своем тайном зеленом гроте.

Нотариус Антонио Агиляр кладет на стол лист бумаги и обмакивает перо в чернила, а комиссар Мартин де Сальватьерра внимательно слушает. Брат Уруэнья, следуя священному долгу, слово в слово пересказывает тягостный разговор с врачом Франсиско Мальдонадо да Сильвой. Нет, наставить грешника на путь истинный он не сумел, зато теперь может во всех ужасающих подробностях передать инквизиторам то, что удалось узнать об этом закоснелом мятежнике.

24

Собака выла всю ночь. Это бы ничего, но тут еще и с персикового дерева вдруг осыпались все цветы. Быть беде, решила Альдонса. Дети попытались успокоить мать: подумаешь, просто соседского пса накануне лягнула лошадь.

— Быть беде, — повторяла Альдонса, разглядывая розовые лепестки, ковром устилавшие землю под ветвями, оголенными внезапным порывом весеннего ветра.

Франсиско подумал, что смерть отца — единственное несчастье, которое могут предвещать приметы. А Диего попросил маму вернуться в дом. Но та подняла на сына потемневший взгляд и ответила, что ее терзают ужасные предчувствия.

— Сынок, уезжай… Мне больно давать тебе такой совет, но беги из Кордовы куда глаза глядят.

Диего скривился:

— Бежать?

— Да, пока не поздно.

— Но зачем? Я не понимаю.

Мать потянула к юноше дрожащие руки и обняла его, как ребенка.

Диего подумал, что страдания учат многому — даже предвидеть будущее. Всей правды мама не знала, но тревожилась, видимо, не зря. Может, уехать на пару месяцев в Ла-Риоху, в предгорья далеких Анд?

Вдруг ни с того ни с сего явился брат Исидро. Альдонса всполошилась и спросила, не было ли и у него дурных предчувствий. Но монах сказал, что нет, он скучает по ним и пришел подбодрить.

А к вечеру пришел и брат Бартоломе, прижимая к шарообразному брюху шарообразного кота. Альдонса приняла гостя с обычным смирением. Через минуту толстые пальцы уже крошили пирог, а жадные губы отхлебывали горячий шоколад. Женщина поделилась с монахом своими страхами. Комиссар ответил, что собачьего воя он не слышал, а всякие суеверия, связанные с фруктовыми деревьями, его не интересуют. И пожелал побеседовать с Диего. Альдонса выронила поднос с остатками пирога.

— С Диего?

Франсиско, рисовавший на полу у ног комиссара очередную карту, вызвался сбегать за братом. Обошел задний двор и огород, расспросил слуг. Диего нигде не было видно. «Какое счастье», — подумал мальчик.

— А его нет, — сообщил мальчик комиссару.

Альдонса по своему обыкновению принялась теребить четки. Брат Исидро стиснул зубы, погладил распятие, висевшее на груди, и мысленно возблагодарил Бога.

Брата Бартоломе как подменили. Теперь вся его облая фигура излучала не благодушие, а угрозу.

— Если он сбежал, ему же хуже, — процедил монах.

Альдонса готова была рухнуть на колени, но все же сумела выдавить:

— Бежать? Зачем это?

— Капитан Вальдес стережет снаружи. — Комиссар ткнул пальцем в сторону входа. — Если твой сын не явится немедленно, его приведут силой.

Альдонса разрыдалась, а Франсиско стремглав кинулся вон. Капитан Вальдес и пара его подручных вломились во двор и застыли у дверей. Все происходило в точности как год назад, когда арестовали дона Диего.

Брат Бартоломе был мрачнее тучи, капитан важно выпячивал грудь, а Альдонса с детьми места себе не находили от страха. Вслед за ищейками Торибио Вальдеса явились и другие действующие лица: зловещие фамильяры инквизиции, призванные сыграть свою роль в спектакле, о котором не ведали лишь сам обвиняемый да его родственники. В точности как тогда. Святая инквизиция умела соблюдать секретность. И проявлять полное бездушие, когда речь шла о защите чистоты веры. Напрасно плакала Альдонса, напрасно омывала слезами сандалии комиссара. Ни сиротство детей, ни нищета, в которую ввергли семью, никого не трогали. Стражники обшарили все комнаты в поисках Диего. Сорвали скатерть и заглянули под стол, пооткрывали немногие оставшиеся в доме сундуки, перевернули жесткие кровати, перерыли давно опустошенную кухню и даже хибарку, где жили рабы. И нашли-таки беглеца в загоне, откуда он пытался перебраться к соседям. Юноша сопротивлялся, отказался выходить, кричал, чтобы его отпустили. Солдаты вчетвером за руки и за ноги приволокли его в виноградный дворик, где их поджидал брат Бартоломе. Диего отчаянно рвался, как рвется корабль, пришвартованный к берегу и застигнутый бурей. Бился, извивался, дергался, но освободиться не мог. Капитан приставил ему к горлу клинок.

— Веди себя как мужчина, марран вонючий?

Диего затих. Стражники опустили его на землю. Юноша встал, откинул со лба волосы и одернул рваную рубаху.

— Подойди, — приказал брат Бартоломе, восседавший на стуле.

Диего огляделся, медленно шагнул вперед. И тут произошло нечто невероятное: он молнией метнулся на одного из фамильяров, толкнул его на капитана Вальдеса, изо всей силы лягнул стражника и выбежал вон. Вскочил на коня и был таков. Солдаты кинулись вдогонку, но поздно: на улице только пыль клубилась. Они бестолково заметались в поисках своих лошадей и ринулись в погоню. Топот копыт мешался с яростными проклятиями. «Этот змееныш мне за все заплатит!» — ревел капитан.

Брат Бартоломе, пылая праведным гневом, покинул дом; за ним потянулись и все остальные. Альдонса без сил повалилась на стул, где еще недавно сидел монах. А Франсиско, убедившись, что его никто не видит, выскользнул на задний двор и спрятался в своем тайном убежище. Он растянулся на влажной земле и подумал: «Брат сможет укрыться здесь, если вернется». Его воображению рисовалась такая картина: Диего прискачет на бойню, затеряется среди повозок, мулов и рабов и незаметно пересядет на другую лошадь. Преследователи увидят коня без всадника, решат, что беглец удирает на своих двоих, и станут искать его в смрадных загонах, станут от злости лупить забойщиков и бегать, оскальзываясь в липких красных лужах. А брат тем временем будет уже далеко, на дороге в Буэнос-Айрес.

Перед закатом Каталина собрала немудреный ужин. Франсиско погладил маму по руке: он хотел сказать ей, что все не так страшно, что Диего все-таки сумел удрать и теперь, наверное, мчится к берегу океана. Ночью мальчик никак не мог уснуть, а едва задремал, как тут же и проснулся, разбуженный громким шумом. Снаружи что-то сверкало и гремело. Он выскочил во двор и остолбенел: у колодца стоял грязный и дрожащий Диего, а стражники связывали ему руки. При свете фонарей было видно, что все лицо у несчастного в синяках, рваная рубашка в крови. Юношу пинками погнали в гостиную, а офицер тем временем велел сбегать за братом Бартоломе. Альдонса кинулась было к сыну, но солдат оттолкнул ее, и женщина упала на колени.

Ожидание длилось целую вечность. Альдонса молила, чтобы ей позволили хотя бы дать мальчику напиться. Франсиско, не спросясь, помчался к колодцу, наполнил водой кружку и торопливо протянул брату, но один из фамильяров схватил его за ухо, вырвал кружку из рук и выплеснул воду под ноги пленнику. Послышались тяжелые шаги, и на пороге появился комиссар в сопровождении сонного кота. Фамильяр выпустил ухо дерзкого мальчишки и поспешил к доминиканцу. Брат Бартоломе с надменным видом расположился в пустой гостиной, одернул подол рясы, поправил распятие на груди и велел подвести арестованного. Нотариус поставил на стол чернильницу, достал перо и бумагу.

— Назовитесь.

Юноша пробормотал свое имя.

— Профессия.

Диего вдруг померещилось, будто монах, точно гигантский шар, медленно поднимается в воздух. Преодолевая головокружение, он заморгал.

— Профессия, — повторил комиссар.

— Не знаю…

— Собственность. Каким добром владеешь?

Диего потупился. Как странно звучит это слово — «добро». «Добрый». «Добро и зло». «Мое добро». Ноги у него подкашивались.

Комиссар начал загибать пальцы на левой руке:

— Деньги?

Диего замотал головой.

— Земли? Серебро? Лошади? Мулы? Рабы? Золото?

Нотариус усердно скрипел пером. Пленник, весь обмотанный веревками, качался, как кипарис на ветру.

Брат Бартоломе сжал наперсный крест и поднес его к самому носу арестованного так, что тот вынужден был поднять на него взгляд.

— Ты иудействовал?

Диего вновь замотал головой. Однако такой ответ не удовлетворил комиссара.

— Иудействовал? Отвечай!

— Нет… нет, — голос юноши дрожал. — Я добрый католик, вы сами знаете. Добрый католик.

Брат Бартоломе опустил крест.

— Так или иначе, — проговорил он, подавляя зевоту, — разбираться будет инквизиция. Тебя отправят в Чили, а оттуда в Лиму.

В мертвой тишине послышался только сдавленный стон Альдонсы. Допрос закончился. Нотариус спешно дописал протокол, стражники уволокли связанного Диего. Фамильяры почетным караулом выстроились вокруг комиссара, подняли свои фонари и удалились.

Остаток ночи мать с детьми провели в терзаниях. Наутро старший сын Нуньеса да Сильвы отправится туда, где находился его отец (или останки отца), а брат Бартоломе снова явится в их дом с ордером, чтобы заново описать имущество семьи закоренелых грешников. И заберет последние жалкие лохмотья.

Франсиско смог заснуть только на рассвете. Мысли путались, лишь один вопрос неотступно крутился у него в голове: «Когда придет мой черед?» Недавно ему исполнилось десять лет.

Снова все повторяется: шаги, грохот засова, скрип ключа в замке, полоса света на полу. Входят стражники.

— Встать!

Узник ослаб, все тело нестерпимо ломит.

Кандалы снимают. На ржавых браслетах остаются клочки его кожи и гнойные струпья. Запястья и щиколотки вдруг кажутся до странности легкими. Но вокруг пояса тут же затягивается веревка. Длинная, толстая, крепкая.

— На выход!

— Куда меня ведут?

— Вперед, я сказал!

Пошатываясь, он идет к двери. Стражники крепко вцепились в руки пленника: не дают упасть и направляют. Они выходят в коридор. Наконец хоть что-то начало происходить.

25

Они исправно посещали церковь. Альдонса шла медленно, виновато потупившись; дочери поддерживали ее под руки. Франсиско же нетерпеливо сновал вокруг: то шел впереди, как проводник, то трусил сзади, точно собачонка. Соседи сторонились их: от семьи так и веяло скорбью и несчастьем. «Такими же одинокими, наверное, чувствовали себя три Марии, когда распяли Христа, — думал мальчик. — Над Иисусом глумились, как над папой и братом. И любящие его тоже терпели издевательства. Люди, которые сейчас от нас отворачиваются, ничуть не лучше злодеев, убивших Его».

Франсиско нравились проповеди главного духовника доминиканской обители, брата Сантьяго де ла Круса: он не старался запугать паству. Не грозил муками ада и не описывал их в мельчайших подробностях, как большинство священников, а рассуждал все больше о любви. Мальчика покорили рассказы падре о добросердечии Христа. Завернув широкие рукава облачения и опершись на деревянные перила, духовник дарил прихожанам минуты радости, а не страха. «Хоть сегодня и не Страстной четверг, когда мы говорим о Тайной Вечере, я все же обращусь к этому великому событию, ибо воспоминание о нем должно присутствовать в любой проповеди. Помните, что, когда Спаситель преклонил колени и омыл ноги своих учеников — даже ноги Иуды Искариота, — Он произнес: „Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга“».

Приводя простые примеры, падре объяснял, что любовь — это не просто слово. «Истинный христианин тот, кто возлюбил ближних. В конце своей земной жизни Иисус открыл нам, зачем явился в этот мир; ибо, только любя друг друга, мы любим Его. Так что уподобление Христу начинается с проявления любви к матери и детям, к нашему брату и к отцу, к прочим родным, к соседям, к беднякам, к праведникам и к грешникам. Перстом своим Христос указует на каждого человека, веля нам возлюбить его». Тут святой отец наставительно поднял палец и произнес: «Поступающий иначе отрицает саму суть великой жертвы Иисуса».

Над алтарем висело распятие. Из-под тернового венца на голове Спасителя сочилась кровь, кровью окрасились гвозди, вбитые в ступни и ладони. Алая струйка текла из раны в боку, проткнутом копьем. Кровавые рубцы покрывали исхлестанное тело. Христос принял муки, чтобы люди были счастливы. «Он страдал и за нас, за папу и за брата, — думал Франсиско. — И теперь мы страдаем, уподобляясь Ему».

26

Франсиско должен был ежедневно являться в монастырь Святого Доминика: слушать мессу, покаянно трудиться и изучать катехизис. Вечером он возвращался домой. По дороге рвал фрукты, свисавшие через ограды. Потом садился рядом с матерью и сестрами, которые молча вышивали. Чтобы хоть как-то разрядить траурную атмосферу, мальчик делился увиденным и услышанным за день. Восхищался искусством мастеров Агустина и Тобиаса из Куско, вырезавших дивные рельефы для нового алтаря, или рассказывал о том, чему его учили на уроках, — например о благе, которое несет то или иное таинство.

Потом седлал старого норовистого мула, единственную скотину, которую им оставили, и отправлялся на прогулку. Доезжал до реки, а оттуда поворачивал к голубевшим вдали горам. К вечеру цвета становились мягче, теплее. Птицы с щебетом проносились прямо над его головой, точно хотели что-то сказать. Все вокруг дышало покоем. Копыта мула цокали приглушенно. Оглядываясь назад, Франсиско окидывал взглядом россыпь домов на песчаном речном берегу

Однажды мул вдруг захромал. Мальчик спешился и увидел, что правая нога кровит. Он хотел было осмотреть рану, но мул испуганно прянул в сторону. Тогда Франсиско ласково потрепал его по холке, взял под уздцы и собирался уже повернуть к дому: путь предстоял неблизкий. Но тут на дороге показались два незнакомца в монашеском облачении, судя по цвету ряс, францисканцы. Один, рослый и худощавый, шагал впереди. Другой, горбатый и заросший бородой по самые глаза, тащил под уздцы мула. Путники явно торопились — наверное, хотели попасть в город до темноты. Поравнявшись с Франсиско, монахи спросили, далеко ли до Кордовы.

— Да вон же она, за тем поворотом.

Высокий шел быстро и при ходьбе загребал длинными ручищами, как веслами, а взгляд имел совершенно безумный. Судя по пыльному облачению, путь он держал издалека.

— А откуда вы идете? — поинтересовался Франсиско.

— Из Ла-Риохи.

Мальчик прибавил шагу, чтобы не отставать от монахов, и сказал, что сам он в Ла-Риохе не бывал, а вот отец его — тот да, и не раз. При этих словах высокий улыбнулся краешками губ и спросил: «И как же зовут твоего отца?» Франсиско ответил, что папу зовут Диего Нуньес да Сильва и что он врач.

— Диего Нуньес да Сильва?

Францисканец подошел к Франсиско и обнял его длинной, как щупальце, рукой.

— Знавал я твоего отца! Мы с ним о многом беседовали, в том числе и о медицине. В этих краях очень нужны врачи, понимаешь? Я вот так и не смог доучиться: меня послали в Монтилью, в тамошний монастырь, а потом в обитель Лорето. Твой отец с огромным интересом слушал мои рассказы об эпидемии бубонной чумы в Испании. Тебе известно, что такое бубонная чума?

Франсиско покачал головой.

Монах, шагая рядом, принялся ему объяснять, и делал это с нескрываемым удовольствием: видимо, за время пути ему не удалось перемолвиться словом ни с кем, кроме помощника. Наконец за поворотом в вечернем сумраке их взглядам открылся город: дома и башни, рассыпанные по берегу перламутровой реки. Цикады затянули свою оглушительную приветственную песнь. Все трое остановились, чтобы полюбоваться пейзажем. Тощий францисканец дышал ртом, улыбался, а ветерок шевелил его бороду.

Тени сгущались, и Франсиско пошел впереди, указывая странникам путь. И тут его слуха коснулся чистый, дивный звук, ангельская мелодия. Ничего подобного мальчик прежде не слышал. Он обернулся и увидел, как высокий монах, положив на плечо и прижав подбородком какую-то штуку, водит по ней тоненькой палочкой. Франсиско так заслушался, что даже споткнулся и налетел на мула. От восторга ему захотелось пуститься вскачь. Мелодия трепетала, точно гигантская бабочка, осеняя все вокруг лазоревыми и золотистыми крылами. Францисканец поднимал и опускал легкую палочку правой рукой, а пальцы левой проворно бегали по струнам.

Спутник чудесного музыканта заметил восторг мальчика и шепнул ему на ухо:

— Этот человек — святой. Так он выражает свою благодарность Господу.

У стен города монах перестал играть и убрал скрипочку в переметную суму.

— Ты можешь показать нам дорогу к францисканскому монастырю?

— Да. Он рядом с нашим домом.

— Я монастырский визитатор[21], обхожу обители. Передай отцу, что завтра я с удовольствием повидал бы его. Меня зовут Франсиско Солано[22].

Мальчик молча сглотнул. У него язык не поворачивался сказать, что отца арестовали за иудейство.

— Что с тобой, дитя мое?

Франсиско потупился. А монах вдруг опустился перед ним на колени. Подумать только, встал на колени перед каким-то юнцом! Потом ласково взял мальчика за подбородок, легонько приподнял ему голову и заглянул в глаза.

— С твоим отцом приключилась какая-то беда?

У Франсиско перехватило горло, но он все же вымолвил, что отца увезли в Лиму.

— А, понимаю… — пробормотал монах.

Он встал, окинул взглядом небо, на котором уже проклюнулись звезды, посмотрел на своего спутника и велел продолжать путь. Вот и главная улица. Мальчик почувствовал на плече легкую горячую ладонь. Чудо, настоящее чудо! Ему захотелось упасть в ноги тощему францисканцу.

У ворот монастыря монах-скрипач сказал ему на прощание:

— Завтра я приду благословить ваш дом. Ступай с Богом.

Франсиско вскочил на мула и, забыв, что тот хромает, пустил его галопом, хотя до дома было рукой подать. Вбежал, кинулся к матери, вне себя от возбуждения плюхнулся на пол и, обняв ее колени, выпалил: «Завтра к нам явится ангел!»

Альдонса слышала об этом чудотворце с трехструнной скрипочкой, но сыну не поверила: «Зачем ему тратить свое драгоценное время и благословлять наш проклятый дом?»

На следующее утро Каталина ушла на реку стирать белье и вернулась к полудню сама не своя — в городе, мол, только и разговоров, что о святом скрипаче-францисканце, который понимает язык животных и творит дивные дела. Люди говорят, что инструмент у него волшебный, а рукава широченные, и вот почему: как-то раз берегом шел караван, путники совсем изголодались; так падре опустил руки в воду и без всяких снастей, просто рукавами наловил столько рыбы, что хватило на всех. А рукава так и с тех пор и болтаются в память о том чуде. Франсиско слушал разинув рот.

Вечером к ним заглянул брат Андрес, спутник скрипача (он уже побывал у монастырского цирюльника и был гладко выбрит, но горб никуда не делся), и сообщил, что брат Франсиско явится, как только закончит дела, и он-де просто зашел предупредить. Альдонса по своему обыкновению подала гостю чашку шоколада и кусок пирога. Тот похвалил угощение и спросил, все ли семейство в сборе.

— Да, всё, — ответила хозяйка.

— Нас теперь раз, два и обчелся, — добавила Фелипа.

Брат Андрес кивнул: он, конечно же, был наслышан. Подобные новости разлетаются быстро. Мать, которая осталась одна с тремя детьми, два раба, опустошенный дом и витавшая в воздухе тревога об отце и старшем сыне, должно быть, производили гнетущее впечатление. Монах жевал пирог, низко склонившись над тарелкой, и от этого горб выглядел еще уродливее. Но собственные немощи францисканца совершенно не волновали: все его мысли занимал Франсиско Солано. О нем он говорил без умолку, пока не стемнело. Это была захватывающая история, похожая на сказку. И тем не менее Франсиско Солано существовал на самом деле, он тому живой свидетель.

Альдонса предложила ему добавки, но Фелипа предусмотрительно убрала поднос: не хватало еще, чтобы дорогому гостю достались одни крошки.

Наконец в пепельном сумраке, окутавшем дом, показалась темная фигура. Когда монах вошел, все встали, а он направился прямо к матери семейства. Потом благословил остальных и сел. Капюшон его рясы был откинут на спину, и свечи, которые Каталина услужливо подвинула поближе, роняли золотистые отблески на продолговатую костлявую голову.

27

Тем же вечером Альдонса, поддавшись внезапному порыву и совершенно забыв, что сама же строго-настрого велела сыну молчать, поведала францисканцу горестную историю супруга.

Франсиско Солано внушал доверие, хоть с виду и был сухарь сухарем. В свою очередь он рассказал, что как-то, находясь в землях, населенных дикарями, совсем ослаб и не мог продолжать путь. Так для него соорудили из веток что-то вроде стула и понесли на плечах. «Представляете, я всю дорогу дремал, только иногда просыпался и думал, что похож на шута, изображающего папу римского. Какая непростительная гордыня! И тем не менее я не отказался от помощи, поскольку действительно нуждался в ней, да и индейцам доброе дело пошло на пользу. Они ликовали, чувствовали себя такими великодушными, такими сильными. Если бы я из скромности остановил их благородный порыв, то повел бы себя как настоящий эгоист. Парадокс, не правда ли?»

Когда скромный ужин подошел к концу, францисканец всех удивил.

— Мои братья ждали, что я погощу в обители, вычистили и вымыли ее на славу. А я туда сегодня не вернусь. Монастырь надлежит содержать в чистоте всегда, не только к приезду визитатора. Но объяснять им ничего не стану, пусть сами попробуют догадаться.

— А где мы будем спать? — спросил Андрес.

— Ты-то в монастыре. А я предпочел бы провести ночь здесь, если хозяева не возражают.

— Здесь?

— Да, в этом доме. Хочу составить им компанию и выразить таким образом свою искреннюю симпатию.

— Но мы недостойны подобной чести! — воскликнула изумленная Альдонса. — Я велю постелить вам в самой лучшей комнате!

— Ни в коем случае, — монах покачал головой. — Ты что же, выгнать меня собралась? Лучше принесите-ка мне корзину побольше. Я переночую на свежем воздухе, под каким-нибудь деревом.

— Но святой отец…

Франсиско Солано смущенно развел руками:

— Время от времени я позволяю себе роскошь поспать без всяких удобств.

Брату Андресу пришлось откланяться.

Каталина убрала со стола, а Альдонса отправилась за корзиной и принесла целых три, на выбор. Однако францисканец попросил хозяйку покуда оставить их и зажечь новые свечи: ему хочется побеседовать с ней и с детьми. Все боязливо уселись в кружок: несмотря на спокойное дружелюбие Франсиско Солано, никто не забывал, что он — высокое духовное лицо. Неожиданную симпатию святого отца к ним, проклятым и отверженным, можно было объяснить разве что его склонностью к парадоксам.

В темноте запели лягушки, светлячки затеплили свои фонарики. Идиллическую обстановку нарушал лишь надсадный, рвущий душу кашель Альдонсы.

Монах рассказал, как познакомился с отцом семейства в Ла-Риохе, и уважительно называл его по имени: «Лиценциат Диего Нуньес да Сильва». Упомянул и о громком процессе над Антонио Трельесом, которого сначала обвинили в том, что пользовал больных, не имея разрешения, а потом и в иудействе (так окончательно и не доказанном). Лиценциат втридорога заплатил за его столовое серебро, чтобы помочь разоренной семье. «Это говорит о том, — заметил Франсиско Солано, что у дона Диего благородное сердце».

Слова францисканца вызвали у Альдонсы очередной приступ кашля. Она захлебывалась слезами и мокротой, не веря своим ушам: какое великое утешение! Исабель и Фелипа подсели к матери и принялись заботливо утирать ей лицо. А Франсиско почувствовал себя глубоко несчастным: его отца, его замечательного отца отняли у них, пытают сейчас там, в Лиме, а может статься, уже вздернули на виселице.

Франсиско Солано положил свою широкую ладонь на голову женщине. Прошептал молитву и сказал, что не следует терять надежду. И пусть не чувствует себя виноватой в том, что сочеталась браком с новым христианином.

— Все мы, и старые, и новые, дети Господа. И как удручает желание разделить нас. Сами подумайте: ведь апостолы тоже были новыми христианами. А к кому обращаются они в своих посланиях? Тоже к новым христианам! И кто такой святой Павел, как не новообращенный?

Монах поудобнее устроился на стуле и, вертя в руках концы веревочного пояса, повел речь об опасностях разделения паствы:

— Раньше наш мир населяли христиане, мавры и иудеи. Но теперь, после поголовного крещения, все стали просто христианами. Кто-то из них лучше, кто-то хуже, но только потому, что одни живут праведно, а другие грешат. Не следует, — спокойно продолжал монах, — мешать принявшим веру во Христа чувствовать себя равными с теми, кто в ней родился, и превращать благодать обращения в муку. Когда индейцы крестятся, кем они становятся? Новыми христианами, конечно же!

— Выходит, индейцы такие же новые христиане, как наш папа? — спросила изумленная Исабель.

— Разумеется, а как же иначе?

Монах взмахнул руками в широченных рукавах. Франсиско вдруг представилось, что сейчас оттуда посыплются рыбы, наловленные падре в реке. А Франсиско Солано стал рассказывать им о новых христианах, с которых не зазорно брать пример и старым, — таких как Хуан де Авила, Луис де Леон, Хуан де ла Крус и Пабло Сантамария. А ведь все они ведут свой род от иудейских раввинов.

— Моим викарием в Ла-Риохе был новый христианин. Он усердно мне помогал, но так же усердно и грешил. Что ни день, то какой-нибудь проступок. Уж я и уговаривал, и увещевал, и грозил — все впустую. Видно, Господь послал мне такого викария, дабы показать, что не такой уж я искусный наставник в вере, как многие полагают.

— Брат Бартоломе Дельгадо вас бы точно арестовал! — выпалил Франсиско.

— Почему? — удивился монах.

— Да потому, что вы защищаете новых христиан, а тех, кто их преследует, ругаете.

— Только новых христиан, но не еретиков! — повысил голос францисканец, внезапно приняв воинственный вид. Повисла неловкая пауза.

— Нет, не еретиков, — повторил Франсиско Солано обычным тоном.

— А разве наш папа — еретик? — с сомнением спросила Фелина.

— Не знаю. Об этом судить не мне, а трибуналу инквизиции.

— Но вы сказали, что у папы благородное сердце.

— Да, не отрицаю. Однако ересь — совсем другое дело. Это покушение на Господа и сговор с лукавым. Ересь ужасна.

— Вы говорили, что нам нечего стыдиться, — робко вступила в разговор Исабель.

— Говорил и готов повторить. Не стыдитесь и будьте сильными, чтобы уберечься от искушения. Если лиценциат Диего Нуньес да Сильва согрешил, мы об этом узнаем. А если он не совершил ничего ужасного и искренне раскаивается, его вернут в лоно церкви.

— Что-что сделают?

— Помилуют, назначив соответствующее наказание.

— Так значит, и мы, и наша мама можем смело выходить на улицу?

— Да хоть сейчас.

— Нет, — возразил Франсиско, — не можем. Нам говорят всякие гадости.

— Сынок, помолчи! — всполошилась Альдонса и тут же прижала руку к губам, стараясь сдержать новый приступ кашля.

— Ни она, ни сестры не могут спокойно и шагу ступить, — не унимался Франсиско. — В церковь ходить и то сущее мучение.

— Вздор! Быть того не может! — воскликнул монах.

— Еще как может! — заявил мальчик. — Что в прошлый раз произошло?

— Нас закидали очистками, — ответила Фелипа.

Влажная утренняя прохлада ласково касается лица. У стен монастыря стоят солдаты, держа под уздцы мулов. Руки стражников подхватывают Франсиско и сажают в седло. До пленника долетают слова: «сержант», «со всеми вещами», «Сантьяго».

Так значит, его везут в Сантьяго-де-Чили? Офицер выкликает: «Франсиско Мальдонадо да Сильва!» «Сильва!» — вторит эхо.

«Сильва, — произносит про себя Франсиско. — Наследник Хасдая и Самуэля а-Нагида».

28

Утром во дворе поднялся переполох. Когда накануне Франсиско Солано сказал, что разделит свой завтрак с птицами небесными, он не шутил. Монах принялся крошить лепешку, и к его ногам отовсюду слетелись голодные пичуги. Но тут подоспела Каталина, которая давно наловчилась ловить пташек, чтобы разнообразить скудный семейный рацион. Обрадовавшись подобному изобилию дичи, она набросила на стайку, копошившуюся на земле, пеньковую сеть, приведя францисканца в ужас. Негритянка-то думала, что гость нарочно подманивает птиц, и поспешила ему на помощь. Франсиско Солано принялся отталкивать ее, но бедняжка объяснила гнев святого отца своей нерасторопностью и с удвоенным рвением продолжила охоту на пернатых едоков. Монах возопил, прогоняя служанку, а та кричала в ответ, что пусть, мол, не сердится, она и так старается изо всех сил.

Лепешек больше не осталось, и Исабель подала гостю фрукты. Он съел несколько золотистых смокв и заторопился в монастырь, к мессе. Но перед уходом сообщил, что на днях отбывает в Парагвай, а завтра непременно зайдет за Альдонсой и детьми, чтобы вместе отправиться в церковь.

— Зайдете за нами?

— Да, — кивнул Франсиско Солано. — Я провожу вас. И покажу дурным христианам, как положено держать себя с теми, кто оказался в беде.

Альдонса снова зашлась кашлем.

Вечером к ним наведался брат Исидро, прослышавший о визите францисканца. «В городе только об этом и судачат», — несколько преувеличил он.

Франсиско вихрем налетел на монаха:

— А святому отцу не нравится, что нас называют новыми христианами!

— Твою маму так никто и не называет.

— А папу вот называют! И меня, и сестер, — запальчиво ответил мальчик. — Он объяснил, что когда говорят «новые христиане», то имеют в виду иудеев.

— Может быть. — Брат Исидро вытаращил глаза и завертел головой, надеясь найти какого-нибудь другого собеседника, а с ним и путь к отступлению.

— А кто такие иудеи? — не унимался мальчик.

Брат Исидро испуганно отпрянул в сторону. Взъерошил свои реденькие седые волосы и провел большим пальцем по краю тонзуры.

— Зачем тебе знать?

— Потому что меня дразнят иудеем, свиньей-марраном.

— Кто тебя так дразнит?

— Какая разница! Я сейчас не о том.

— Не могу тебе ответить. Подрастешь — сам узнаешь.

— Нет, сейчас. Ну пожалуйста…

— Нетерпение является одним из…

— При чем тут нетерпение, падре!

— Ладно, что тебе хочется знать?

— А они правда поклоняются свиной голове?

— Что?! Какие глупости! Кто тебе сказал подобную чушь?

— Лоренсо.

— Сын капитана?

— Да.

— Нет, иудеи не поклоняются свиной голове. И вообще не поклоняются изображениям.

— А вот Лоренсо говорит, поклоняются! Почему тогда они не едят свинины?

— Потому что им запрещает закон. И это совершенно другой вопрос!

— Тогда почему их обзывают свиньями-марранами?

— Это совсем другой вопрос, говорю же тебе!

— И мне вслед кричат «свинья-марран»!

Монах схватил мальчика за плечи и с силой встряхнул.

— Так поступают только несознательные и невежественные христиане!

— Вы не хотите говорить правду!

— Правду… Ее не так-то просто объяснить! Послушай: твой отец — новый христианин, и исконных христиан это раздражает.

— Это значит, что папа — иудей?

— Многие так думают. Разве Франсиско Солано тебе не сказал?

— Значит, он иудей… Ну, или был иудеем.

— Иудеи — его предки.

— И они не ели свинины?

— Нет. Но не поклонялись ни вышеупомянутому животному, ни статуям, ни мощам, ни иконам.

— А чему поклонялись?

— Только Богу.

— И чем же они отличаются от нас?

Тут вошла Фелипа, и брат Исидро вздохнул с облегчением. Девушка сказала, что маме нехорошо, и попросила монаха навестить больную. Прежде чем направиться в комнату Альдонсы, он велел Франсиско десять раз прочесть «Отче наш» и еще десять — «Аве Мария»:

— Это тебя успокоит.

Франсиско Солано не нарушил обещания. На следующий день он явился вместе со своим горбатым помощником, чтобы проводить семью в церковь.

Альдонса, казалось, еще больше усохла, сгорбилась; траурный плат закрывал ее волосы, лоб и скулы. На бледном лице темнели ввалившиеся глаза, обведенные черными кругами. Монах попросил, чтобы женщина встала по правую руку от него. Подобная честь вызвала новый взрыв кашля. Исабель велели идти слева. Юный Франсиско шагал впереди, Фелипа сзади, а замыкал маленькую процессию брат Андрес. И так, выстроившись крестом, в центре которого возвышалась костлявая голова знаменитого францисканца, двинулись они к церкви, бросая вызов окружающим. Соседи шушукались, однако мало кто усвоил этот урок человеческой солидарности.

Из приоткрытого окна в стене доминиканской обители Мартин де Сальватьерра наблюдает за отъезжающими. Вон он, обвиняемый: в окружении стражников, надежно связанный. Волосы свалялись колтуном, борода всклокочена. Задержание, допрос, опрос свидетелей и подготовка к этапированию — все проведено на совесть.

— Да поможет ему Господь прозреть, — молится монах. — Пусть долгое путешествие в Сантьяго-де-Чили станет для его души тем же, чем стал путь в Дамаск для души апостола Павла.

29

Судьбой Исабель и Фелипы брат Бартоломе распорядился по собственному усмотрению. Девушкам следовало поступить в послушницы первого женского монастыря, который вот-вот собирались открыть в Кордове по указанию епископа Трехо-и-Санабрии. Отправив дочерей еретика служить истинной вере, комиссар хотел посодействовать прелату, а заодно записать на свой счет весомую заслугу. По правилам будущим невестам Христовым полагалось явиться в обитель с приданым. Но откуда его взять, если семью лишили состояния? И тут на помощь пришло провидение. Дело в том, что Хуана Брисуэлу, владельца дома, где пока что жила Альдонса с детьми, недавно арестовали в Сантьяго-де-Чили. Дон Диего в свое время собирался расплатиться с ним, продав недвижимость в Ибатине. Однако стараниями неумолимого брата Антонио Луке ее уже сбыли с рук за хорошую цену, а все деньги до последнего гроша ссыпали в котомки, погрузили на мула и под надежной охраной отправили в казну инквизиции. Таким образом Нуньес да Сильва оказался не в состоянии погасить долг, а имущество Брисуэлы после ареста хозяина подлежало конфискации и продаже, поскольку судопроизводство требовало немалых затрат. И тогда брат Бартоломе Дельгадо проявил похвальную сметливость. От имени святой инквизиции он обратился к энкомендеро Эрнандо Торо-и-Наварре, чье скромное жилище никак не соответствовало возросшему благосостоянию, и предложил выгодную сделку: если тот уплатит будущему женскому монастырю взнос за Исабель и Фелипу Мальдонадо, то сможет выгодно приобрести дом Брисуэлы. Заручившись согласием покупателя, доминиканец, широко улыбаясь и прижимая к груди кота, поспешил сообщить радостную новость несчастной матери и обездоленным девицам.

Альдонса, в отчаянии ломая руки, вопрошала Пресвятую Богородицу, где же им с сыном теперь жить.

— Но по крайней мере, — утешала она Франсиско между приступами кашля, — сестры твои не пропадут. У них будут и крыша над головой, и пропитание.

Вскоре был назначен день, когда девушкам надлежало явиться в дом вдовы по имени Леонор Техеда, пожертвовавшей свое состояние и имение на создание первой в городе женской обители под покровительством святой Катерины Сиенской. Исабель и Фелипе велели забрать с собой все пожитки: в новом пристанище найдут как ими распорядиться. Одежду починят, перешьют и используют для повседневных нужд или же раздадут бедным.

Сестры перерыли немногие уцелевшие сундуки и в конце концов собрали скромное приданое. Негритянка Каталина помогла им заштопать дырки и наложить заплатки. Стараясь не думать о том, какое будущее теперь ждет их с мужем, она занялась приготовлением прощальной трапезы: обошла соседей, складывая в корзинку все, что удавалось добыть, — фрукты, овощи, крупу. Луис сходил в монастырь мерседариев, где, не без помощи брата Исидро, наполнил кувшин красным вином. Альдонса, превозмогая слабость, поднялась с постели и достала вышитую скатерть с большим пятном, которой побрезговали при конфискации. Исабель и Фелипа расставили на ней жалкие остатки посуды: одну фаянсовую тарелку и три оловянных, четыре кружки с оббитыми краями, три погнутых ножа, солонку и глиняное блюдо. Альдонса пошла на огород, нарвала цветов картофеля и украсила этим букетиком стол.

Во время невеселого обеда Фелипа пыталась шутить по поводу цветов, собранных мамой, и сравнивала их с гиацинтами. Исабель смеялась, глядя, как единственное блюдо таскают на кухню и обратно, наполняя едой. Франсиско делал вид, что хочет отпилить себе голову тупым ножом, которым можно было разве что защекотать до смерти. Альдонса ела медленно, то и дело заходясь кашлем, и улыбалась выходкам детей. Этим вечером им предстояло явиться к донье Леонор.

Сестры увязали одежду в узелки, водрузили их на голову, как это обычно делали рабыни, и в сопровождении мамы и брата отправились в свое новое жилище. От стен на дорогу ложились густые тени, похожие на чернильные лужи. Прохожие останавливались поглазеть на женщину во вдовьей накидке и ее детей с порченой кровью в жилах. Люди шушукались, но открытой враждебности не проявляли. Все знали: девочки уходят в монастырь, чтобы очиститься от грехов отца-еретика. Франсиско украдкой посматривал на соседей и ловил в их взглядах то ненависть, то жалость, то одобрение, то презрение. Но все, решительно все, считали себя вправе — более того, обязанными — судить о доле, постигшей семью маррана.

В дверях их встретила монахиня с морщинистым лицом. По какому-то недоразумению ее направили в заморские владения из Кастилии и приставили помогать донье Леонор Техеде в устройстве обители. У старухи имелся особый дар в любых обстоятельствах оставаться незаметной; возможно, своим примером она стремилась показать, как именно должна вести себя Христова невеста. Сестра оглядела прибывших мышиными глазками и пригласила войти. Однако Франсиско велела остаться на улице:

— Мужчинам сюда нельзя.

Одета она была в просторную рясу с рукавами на манжетах, перехваченную черным поясом. Белоснежный наплечник свидетельствовал о маниакальной опрятности. На шее висели светлые деревянные четки. Голова в накрахмаленном чепце мелко тряслась. Но скрюченная, усохшая фигурка старухи излучала необъяснимую властность. Миновав небольшую переднюю, они свернули налево и оказались в галерее внутреннего двора. Две послушницы подошли и спросили, не надо ли чего.

— Света дайте, — сухо распорядилась монашка и жестом велела матери и дочерям сесть на деревянную скамью. Послушницы принесли и поставили перед ней канделябр. — Не мне, им. Я лучше вижу в темноте.

Исабель и Фелипа опустили свои узелки на пол и скрестили руки на груди. Альдонса раскашлялась и начала извиняться.

— Эти девицы, — произнесла монашка, — просто предназначены для церкви. Не люблю пустые похвалы, но на их месте я была бы благодарна.

— Мы благодарны, так благодарны, — закивала мать.

— Брат Бартоломе много рассказывал мне о добродетелях твоих дочерей.

— Он настоящий праведник, — подхватила Альдонса.

— Святой отец также сообщил мне, что взнос монастырю уплачен.

— Благодарение Господу и Пресвятой Деве Марии.

— Теперь девицам следует привыкать к жизни в этих благословенных стенах.

На землю тихо опустилась ночь. В тесных кельях затеплились огоньки. В воздухе разливался теплый аромат ладана и цветущей жимолости.

— Можете проститься.

Исабель и Фелипа замерли между матерью и монашкой, между миром знакомым и миром неведомым. Они навсегда расставались с прошлым, которое, несмотря на все тяготы, было согрето любовью и озарено проблесками счастья. Прощай, детство, прощайте, девичьи мечты, где нет-нет да и мелькал прекрасный и благородный рыцарь. Впереди ждало смиренное служение Господу. Сестры с тоской окинули взглядом цветники в монастырском дворике, понимая, что теперь долгие, долгие годы только на них и будут смотреть. И будут сидеть на этой самой скамейке, вспоминая момент расставания. В полумраке тенями скользили послушницы. Скоро и они присоединятся к их безгласному сонму.

Альдонса протянула руки и нежно коснулась дочерей. Потом, то кашляя, то заливаясь слезами, крепко обняла обеих, стала гладить их спины, головы, плечи, повторяя сквозь всхлипывания: «Благослови вас Господь». Фелипа. отерев мокрые щеки, попросила у монахини позволения проститься и с братом. Та кивнула и повела их назад, в переднюю. Отодвинула скрипучую задвижку и отворила дверь. На пол легла полоска света от фонаря над входом. Франсиско сидел у стены на корточках, однако тут же распрямился, словно пружина, и так крепко обнял сестер, точно хотел прирасти к ним. Но девицы боязливо высвободились и отстранились. Никогда еще они не казались мальчику такими родными, никогда не думал он, что расставаться будет так тяжело. Неужели Исабель и Фелипа тоже уходят навсегда? Все члены их семьи отпадали один за другим, как отваливаются пальцы у прокаженного.

Домой Альдонса и Франсиско плелись нога за ногу. Мать бормотала «Аве Мария», а сын последними словами клял про себя жирного сукиного сына, который пустил прахом всю их жизнь. Чтоб он провалился вместе со своим мерзким котом. Опустевший дом показался ему совсем мертвым. В комнате мальчик улегся на циновку и стал смотреть в окно, пытаясь разгадать тайну звездного алфавита и прочесть книгу ночного неба. Допустим, немигающие светила — это гласные. Венера, например, — А, а Юпитер — Е. Тогда те, что мигают, — согласные. Нет, что-то слишком много согласных получается. «Так у меня ничего не выйдет». Древние мудрецы прозревали небеса насквозь, как живой организм. Звезды соединяются в созвездия, но и те в свою очередь соприкасаются, накладываются одно поверх другого. Как будто под прозрачной кожей залегают мышцы, под мышцами — кости, а в них — костный мозг. Небесная твердь не плоская, она уходит в глубину, и глубины тоже сияют. Так и тела состоят не только из оболочки, но и из внутренностей. «Может, следует читать небо, как папин трактат по анатомии»?

Франсиско до боли в глазах вглядывался в звездные дали с отчаянной надеждой найти ответ и обрести надежду. Он будет задавать светилам свои вопросы еще много ночей подряд. Много лет подряд.

30

Однажды зимним утром в дом Хуана Хосе Брисуэлы уже на правах собственника явился Эрнандо Торо-и-Наварра, энкомендеро, который выплатил монастырский взнос за Исабель и Фелипу. На новом хозяине были грязные сапоги, нелепо смотревшиеся в сочетании с шелковой сорочкой, синим бархатным жилетом и широкополой шляпой. Этот контраст выдавал в нем внезапно разбогатевшего крестьянина. Торо-и-Наварра не умел читать, но легко мог произвести в уме любое арифметическое действие, был человеком сильным и грубым, с упоением наказывал индейцев, но жалел больных.

Он обошел помещения и велел очистить их от старья. Стая слуг тут же разлетелась по комнатам и в мгновение ока перетащила немногие оставшиеся там сундуки, стулья, кровати и прочий скарб в глинобитную хибарку Луиса и Каталины. Торо-и-Наварра снова осмотрел свои новые владения и внезапно обнаружил женщину и мальчика, которые сидели на бревне под голыми виноградными лозами. Вскоре привезли его собственную мебель, казавшуюся роскошной по сравнению с барахлом, вынесенным на задворки.

Брату Бартоломе пришлось вмешаться и попросить энкомендеро позволить матери с сыном пожить на старом месте хотя бы до весны. Новоявленный богач отвел им угол в загроможденной каморке; чернокожая чета все равно больше не могла там оставаться и отправилась гнуть спину на бескрайних плантациях доминиканцев, пополнив легион тамошних рабов.

Из-за холода и дождей клетушку приходилось постоянно отапливать жаровнями, а белье сушить внутри. Альдонсе становилось все хуже. Франсиско по-прежнему трудился в монастыре и, прежде чем вернуться к матери, всегда ухитрялся спрятать под рубашкой то несколько фруктов, то ломоть хлеба, то кусочек сыра или какой-нибудь холодной снеди. Не то чтобы мальчик был таким уж ловким воришкой, просто, когда он таскал еду, монахи, работавшие на кухне, принимались усердно считать ворон.

Глухой, мучительный кашель Альдонсы не предвещал ничего хорошего. По ночам Франсиско затыкал уши, чтобы его не слышать. Лежа без сна с закрытыми глазами, он знал, что мама сидит в кровати, вены у нее на шее вздулись, а лицо посинело. Однажды она проснулась на рассвете от сильной боли в боку, как будто под ребра воткнулся нож. С помощью сына перевернула тюфяк, пропитанный тяжелым запахом болезни, но никаких острых предметов не нашла и сказала:

— Нет, это не нож. Это смерть моя.

Мальчик кинулся звать на помощь. Пришла супруга нового хозяина, проявив тем самым необычайное милосердие. Увидев, что происходит, она всполошилась, велела положить на лоб больной холодный компресс и послала за доктором. Врач уселся на низенькую скамеечку, пощупал Альдонсе пульс, осмотрел глазные яблоки, похлопал по щекам и попросил отлить немного мочи из горшка в прозрачную склянку, чтобы разглядеть на свет. Потом порекомендовал пить овощной бульон, а также ежедневно с помощью банок и пиявок оттягивать дурную кровь. Франсиско немедленно вызвался сбегать за овощами для супа и за пиявками, а также поискать кого-нибудь, кто умеет обращаться с банками. Он помчался в монастырь и вернулся не с пустыми руками.

На столике возле кровати появились дюжина полукруглых прозрачных чашечек и пучок иссопа. Больной велели лечь на живот и задрать повыше рубашку. Соседка, опытная в подобных делах, приступила к лечению. Левой рукой она держала банку, правой вставляла в нее подожженный иссоп и прежде, чем синеватый огонек успевал погаснуть, прижимала склянку к телу Альдонсы, а та стонала от неожиданной жгучей боли. Вскоре вся спина у нее была усажена стеклянными пузырьками, которые жадно втягивали в себя плоть. Кожа под ними вспучилась, натянулась, стала потеть. Женщину накрыли чистой простыней и попросили потерпеть минут десять, пока пустота внутри чашечек не начнет «высасывать болезнь». Потом искусница-соседка принялась осторожно покачивать банки одну за другой, они наполнялись воздухом и отлипали. А на спине остались круглые волдыри, черные по краям и багровые посередине. Альдонса с трудом перевернулась на бок.

— Скоро вам полегчает, — обещала соседка.

Эти процедуры повторялись каждый день, равно как и лечение пиявками. Сеньора Торо-и-Наварра навещала Альдонсу по вечерам, а две рабыни готовили для больной еду.

Однажды по возвращении из монастыря Франсиско ждал сюрприз: мать поднялась с постели и бродила по комнате в тонкой рубахе. Видимо, она почувствовала себя лучше и решила переделать кое-какие дела. Но увидев, что это за дела, мальчик похолодел. Альдонса дошила себе саван, красиво сложила его у изголовья, сверху положила шелковый пояс, в котором выходила замуж, а пояс прижала тяжелым, как пресс-папье, распятием, полученным когда-то в подарок от матери. Теперь она взирала на эту мрачную композицию с удовлетворением, почти с надеждой. Потом попросила Франсиско помочь ей лечь. Каждое движение вызывало боль, и несчастная тихонько постанывала. За последнее время она сильно исхудала и состарилась.

— Сынок, я хочу исповедаться.

Мальчик бросился за священником. Перескакивая через лужи, он бежал к брату Бартоломе — почему-то ноги сами понесли его туда. Дорогу в доминиканский монастырь Франсиско мог найти хоть с закрытыми глазами. Миновав серые ворота, он пересек неухоженный двор и предстал перед горообразным комиссаром, который, держа на коленях жирного кота, сидел у себя в келье и читал какие-то бумаги.

— Святой отец…

Монах, недовольно насупившись, посмотрел на незваного гостя и не двинулся с места, пока Франсиско не объяснил, что дело срочное. Немного помедлив и, видимо, не сразу поняв, о чем речь, комиссар отложил бумаги и оторвал свою тушу от стула.

— Пошли!

Еще ни разу брату Бартоломе не приходилось шагать так быстро. Огромное брюхо колыхалось из стороны в сторону, с толстых губ срывались хриплые вздохи. Кот трусил то у правой, то у левой ноги хозяина. Поспешность, с которой монах отправился к умирающей, несколько поумерила ненависть Франсиско и к нему, и к его питомцу. Украдкой поглядывая на кошачью шею, мальчик решил, что пока не станет отрубать голову ни мерзкой зверюге, ни толстяку в рясе. Может, не такие уж они и плохие. Но когда доминиканец склонился над больной, случилось нечто невероятное.

— Спасибо, что пришли, святой отец, — слабым голосом проговорила Альдонса. — Не хочу вас расстраивать, но я буду исповедоваться брату Исидро.

— Что ты, я готов принять твою исповедь, дочь моя, — возразил комиссар, и на его заплывшем жиром лице отразилось изумление.

В ответ Альдонса лишь покачала головой и грустно улыбнулась.

Брат Бартоломе побледнел, двойной подбородок мелко затрясся. Острие, несколько дней тому назад пронзившее ребра женщины, теперь вонзилось ему прямо в сердце.

«Молодец, мама! — порадовался про себя Франсиско. — Даже твоему ангельскому терпению когда-то должен был прийти конец». И побежал звать трусливого пучеглазого монаха.

Исидро воспринял новость спокойно, поскольку давно смирился с чередой несчастий, постигших эту семью, и только ждал следующего. Не говоря ни слова, он положил в котомку облачение и бутылочку с елеем. Что-то подсказывало монаху, что Альдонсе нужна не просто исповедь. И потому брат Исидро выступал плавно, почти торжественно, а не бежал, как комиссар. Ведь священную роль исповедника доверили ему, посрамив заносчивого доминиканца. Мерседарий был в ладах с собственной совестью, доминиканец же испытывал смятение и чувство вины. В этот трагический момент Исидро держался так, как этого хотел бы дон Диего.

Он вошел в каморку, где чадила жаровня и поднимался пар над котелком с травяным отваром. Осенил себя крестным знамением и остался наедине с больной. Брата же Бартоломе хозяин дома пригласил в гостиную, уставленную новой мебелью. Негоже святому отцу мерзнуть под открытым небом.

Франсиско ушел в соседнюю клетушку и притулился в углу, стараясь не мешать рабыне, которая как раз собиралась заняться глажкой. Вытряхнув из утюга старую золу, она наполнила его железное нутро горячими углями, аккуратно закрыла крышку и потрясла, чтобы подошва хорошенько прогрелась. Потом спрыснула белье водой и правой рукой принялась водить по нему утюгом, а левой — расправлять складки, время от времени поглядывая на понурого мальчугана. За окошком голые деревья мокли под мелким ледяным дождем.

Вот во дворе показался брат Исидро. Он брел ссутулившись, не обращая внимания на холодную изморось. Руки его повисли как плети, глаза покраснели от слез. Франсиско накинул на плечи рогожу и двинулся ему навстречу. Мальчик и монах потянулись друг к другу и молча обнялись, стоя на пронизывающем ветру.

Потом Франсиско вошел в лачугу. Мать, накрытая одеялом, застыла на кровати, лик ее дышал безмятежностью. Впалые щеки были белыми, точно алебастровые. Горестные морщины разгладились, на челе сиял крест, начертанный елеем. Больше мама ничего не скажет, больше не будет кашлять. Она перешла в вечность. Мальчик осторожно приблизился, боясь нарушить этот священный покой. Сотрясаясь от внутренней дрожи, опустился на колени. Коснулся руки — такой любимой, такой неподвижной. Сжал тонкие пальцы. А потом не то заплакал по-человечьи, не то по-звериному завыл. И стал гладить лицо, еще не остывшее от недавней лихорадки, стал целовать лоб, впалые щеки, нос, губы, подбородок. Какая невыносимая мука — знать, что мамы больше нет.