Житие маррана

31

Когда Альдонса скончалась, Лоренсо Вальдес вместе с остальными просидел всю ночь у гроба покойной, а потом под мелким дождем шел за Франсиско на кладбище. Там мальчики обнялись и всплакнули. И помирились.

Через неделю после похорон сын капитана зашел за Франсиско в доминиканский монастырь, где сироте разрешили поселиться. Лоренсо похвалялся своей ловкостью и объяснял ее тем, что с ранних лет только и делал, что лазал по деревьям, скакал верхом и ходил по канату.

— Хочешь покорять индейцев — научись сперва усмирять скотину, — повторил он слова отца.

Лоренсо часто наведывался в шумный загон, чтобы объездить пару-тройку мулов, а заодно покрасоваться перед батраками. На этот раз он позвал с собой и Франсиско. Казалось, сам воздух над огромным стадом, запертым в ограде, был пропитан яростью и дерзкой отвагой. Отличное место для подготовки юношей к суровой жизни на диком континенте. Капитан копейщиков гордился необузданным нравом сына: «Пришпорь, ударь и усмири? Так должен поступать настоящий воин».

Лоренсо был знаком с метисами и обнищавшими испанскими идальго, которые за пару монет объезжали норовистых мулов. Он попросил аркан и решительно шагнул за ограждение. Животные, наделенные поразительным чутьем, заподозрили неладное и забеспокоились. Из-под копыт поднялись тучи пыли, смешанной с сухим навозом. По морю серых спин пробежала мощная волна. Одни пытались бежать, другие вертелись на месте и толкали соседей. Лоренсо нацелился на тех, что позлее. Перекрикивая топот и ржание, взвил аркан над головой, метнул — и разгоряченный мул рухнул, ткнувшись носом в землю. Он рвался и дергался так отчаянно, что ловец едва устоял на ногах. Несколько человек кинулись Лоренсо на помощь и дружно навалились на животное, а мул лягался и норовил их укусить. Ему связали ноги, надели на голову закрутку и замотали тряпкой глаза. Упрямая скотина не сдавалась, колотилась мордой о землю, рискуя расшибить себе лоб и выбить зубы. Батраки сняли веревки, но к задним ногам привязали по вожже и отпустили жертву. Мул поднялся и яростно заржал, готовый покарать обидчиков, но голова его была в крови, а путы сковывали движения. Несмотря на это, животное продолжало крутиться, изгибать спину и трубно голосить.

Сын капитана вскочил на него верхом. Вне себя от возмущения, мул начал поддавать задом. Всадник пригнулся к потной шее и ухватился за уши, как за рукоятки, а пятками впился в бока, ни на минуту не ослабляя хватку. Взбешенный мул ревел, взбрыкивал и старался лягнуть увертливых батраков, а когда это не удалось, сменил тактику: пустился в галоп. Знакомый прием. Лоренсо сидел как влитой, обхватив ногами взмыленные бока и вцепившись в длинные уши. Мул рванул было с места, но батраки только этого и ждали. Они резко натянули вожжи и пресекли попытку. Внезапное сопротивление сбило животное с толку. Сперва строптивец опешил, но затем бросился на обидчиков, точно разъяренный бык. Тут-то Лоренсо и принялся колоть его шпорами — без всякой жалости, до крови. Ошалев от боли, мул скакал и выгибал спину, пытаясь скинуть немилосердно терзавшее его чудище. Однако Лоренсо не уступал и явно наслаждался поединком.

Франсиско напряженно наблюдал за яростным противоборством, чем-то похожим на страстное соитие. Ухватившись за ограду, мальчик вздрагивал всякий раз, когда его друг подлетал в воздух и тут же снова опускался на спину брыкающегося животного, выкрикивая непристойности и крутя ему уши. Весь в пыли и в пене, мул едва держался на ногах, но экзекуция не прекращалась.

В последний момент, когда упрямец уже готов был рухнуть на землю, искусный наездник сдернул тряпку с его глаз и отпустил уши, которые удивительным образом до сих пор не оторвались. Мул шатался, как пьяный. Лоренсо подъехал к управляющему, дабы тот убедился, что дело сделано.

— Да, пообмяли тебя, — проговорил мужчина и потрепал животное по взмокшей холке. Для скотины, не знавшей ласки, это было первое доброе прикосновение.

Наездник торжествующе поднял руки над головой и спешился. Прежде чем взяться за следующую жертву, следовало отдохнуть. Он влез на ограду и уселся рядом с приятелем, тяжело дыша, точно пес после случки. Франсиско восхищался Лоренсо, но подобные экзерсисы его не привлекали. Поджав ноги и обхватив колени, сын капитана рассмеялся:

— Ну а ты что же? Хочешь попробовать или слабо? Ладно, в следующий раз. Вот увидишь, это совсем не трудно.

А работа меж тем продолжалась. Даже не работа, а забава для настоящих мужчин. Индейцев к ней не допускали, считая их слишком медлительными и неуклюжими. Если какому-нибудь индейцу удавалось купить по бросовой цене необъезженного мула — слабого, тощего и хромоногого, — новый хозяин уводил животное к своей лачуге и укрощал по-своему, без крови и битья: просто привязывал где-нибудь подальше от воды и сутки не давал ни есть, ни пить. Потом подходил и хлопал по спине. Если мул продолжал артачиться, его морили голодом и жаждой еще сутки. На вопрос, к чему вся эта канитель, индеец отвечал:

— Пусть отдыхает.

Франсиско не разделял страсти Лоренсо и только дивился бесшабашности друга. Болтать с ним, наблюдать за его действиями было до странности приятно. И потом, у юного сироты имелось собственное увлечение, куда более сомнительное, чем укрощение мулов: чтение. Мальчика огорчало, что монахи, предоставив ему кров и делясь пищей, книг тем не менее не давали. Видимо, местные инквизиторы считали сына еретика недостаточно твердым в вере.

Настойчивыми просьбами Франсиско добился-таки разрешения прочесть хотя бы молитвослов. И вместо того чтобы читать медленно, по нескольку страниц в день, он проглотил книжку за две недели. Печатное слово вновь подарило мальчику давно утраченное блаженство и возможность на время забыть о своем сиротстве. Некоторые фразы вызывали у него улыбку, другие заставляли прослезиться. Прочтя молитвослов от корки до корки, Франсиско попросил что-нибудь еще, но получил отказ. Тогда он стал перечитывать все с самого начала и успел проделать это пять раз, пока брат Сантьяго де ла Крус, чуть более снисходительный, чем остальные и, видимо, довольный хорошим почином, не выдал ему житие святого Доминика, покровителя монастыря. Доминик де Гусман родился в Испании («Как и мои предки», — подумал мальчик), а орден доминиканцев с самого начала избрал себе целью борьбу с мерзкой ересью альбигойцев и потому вскоре стал карающим мечом инквизиции. Великий подвижник объехал множество стран, побывал даже в далекой Дании и снискал славу искусного проповедника, ибо слова его никогда не расходились с делами. Бродя по свету босиком и в рваном облачении, питаясь подаянием, он находил путь к сердцам верующих когда убеждением, а когда и обличением. Скончался святой Доминик в возрасте пятидесяти одного года, сломленный тяготами служения.

Придя в восторг от прочитанного, Франсиско поделился своими соображениями с братом Сантьяго, но тот не торопился хвалить мальчика: в конце концов, воспитание — та же объездка, только чуть помягче.

— Прочти еще раз, — сказал монах.

Франсиско благоговейно погладил обложку книги и вновь погрузился в изучение этой достойной подражания жизни. Каждое путешествие и каждая проповедь святого Доминика были подчинены одной цели: наставлению в вере. Проповедник обращался не только к людям своего времени, но и к потомкам. В том числе и к нему, Франсиско Мальдонадо да Сильве, призывая задуматься, всей душой обратиться к Господу нашему Иисусу Христу и не сворачивать с прямого пути.

Вскоре духовный наставник счел возможным дать мальчику еще одну книгу: «Жизнь святого Августина». Легендарный богослов родился в Африке в 354 году, когда христианство только прокладывало себе путь. Матерью его была не кто иная, как святая Моника, отец же поклонялся языческим богам. «Ага, — отметил про себя Франсиско, — значит, великого отца церкви тоже можно считать новым христианином». В молодости он не чурался греха: «Когда-то в юности горело сердце мое насытиться адом, не убоялась душа моя густо зарасти бурьяном темной любви»[23], — каялся блаженный Августин в своей «Исповеди». Но после долгих лет метаний и усердного чтения он обратился в христианскую веру. Будучи епископом Гиппона, этот непревзойденный знаток философии поражал всех не только своей неслыханной добродетельностью, но и бесчисленными критическими трудами и трактатами по философии, праву и истории. В посланиях он взывал к царям, понтификам и епископам, блестяще опровергая все постулаты ереси. И в конце концов создал настоящую жемчужину — «Исповедь». Эту книгу Франсиско жаждал прочесть целиком — отрывков, процитированных в жизнеописании, было явно недостаточно. Мальчик загорелся желанием пойти по стопам блаженного Августина и тоже сочинять послания и трактаты.

Духовный наставник проникся к нему доверием и больше не ставил условий, считая, что «успешно выдрессировал» своего подопечного. «Совсем как того мула», — подумал Франсиско.

На следующий день брат Сантьяго с заговорщическим видом вручил ему очередной том: жизнеописание и краткое изложение трудов Фомы Аквинского, которого считал светилом теологии. Юный книгочей пришел в восторг, не находя слов, чтобы выразить свою благодарность. Сантьяго де ла Крус действовал вдумчиво, умело направляя ученика. Но когда тот вернул прочитанную книгу, а заодно процитировал несколько сентенций Аквината, монах только руками развел:

— Мне больше нечего тебе предложить.

— Как это нечего?

— У меня больше не осталось книг.

У Франсиско имелась одна просьба, но он робел, опасаясь, что духовный наставник может неверно ее истолковать. Вот уже несколько месяцев мальчик только и думал о том, как бы подобраться к тому заветному фолианту, что хранился в монастырской часовне, хотя, возможно, и не заслужил подобной милости. Нет уж, лучше помалкивать, решил он. И тут же, не узнавая своего голоса, прошептал:

— А там, в часовне?

— Что там такое?

— В часовне… — Франсиско взмок от волнения.

— Да говори же!

— Там есть Библия.

— Есть, ну и что?

— Я хотел бы ее почитать. Мне бы…

— Нет, мал еще! Брат Сантьяго недоверчиво покосился на просителя.

— Я понемножку! Только те фрагменты, которые вы укажете, больше ничего! — взмолился мальчик. И, устыдившись собственной дерзости, добавил:

— Честное слово.

— Но ни в Песнь песней, ни в Книгу Руфи, ни в главу о Содоме и Гоморре даже заглядывать не смей!

— Обещаю читать только то, что вы разрешите!

— Хорошо. Начни с Нового Завета, так будет проще.

— Весь прочесть? Целиком?

— Да. Но из Ветхого чтоб ни слова, понял?

И вот долгожданный миг настал. Мальчик завладел огромным томом, лежавшим в часовне. Открыл тяжелый переплет и стал благоговейно переворачивать страницы, богато изукрашенные тонкими заставками. Он словно вступил в давно знакомый сад. Погрузился в чтение, смакуя каждую строку Евангелий, Деяний Апостолов, Посланий и Откровения Иоанна Богослова. За словами распахнулся пейзаж, там звенели ручьи и круглились холмы. Жажду знания питала неукротимая жажда веры.

В молитвах Франсиско обращался к Спасителю, к Пречистой Деве Марии и к святым, чьи жизни его восхищали, — к Доминику, Августину и Фоме, прося их вразумить его и по милости своей растворить без остатка те крупицы яда, которые, как намекали инквизиторы, отец мог заронить в душу сына.

Духовный наставник регулярно наведывался в часовню, но, удостоверившись, что Франсиско увлеченно штудирует лишь тексты Нового Завета, постепенно ослабил бдительность. Подопечный был верен данному слову. Он затвердил на память родословия Христа и по Матфею, и по Луке, а также запомнил множество изречений из проповеди Спасителя. Мог с легкостью назвать события, упомянутые в одном Евангелии и не упомянутые в другом, и перечислить все грозные видения Иоанна Богослова. Из посланий апостола Павла Франсиско больше всего нравилось то, что обращено к римлянам. Его он перечитал несколько раз, но причину своего восторга понял лишь пятнадцать лет спустя. Запретных страниц мальчик не коснулся ни разу, опасаясь, что, если нарушит клятву, в наказание ему никогда не позволят их прочесть. Чем больше он возвращался к знакомым, уже заученным наизусть текстам, тем сильнее жаждал с головой окунуться в чтение Ветхого Завета, но сделать это без дозволения не смел. В чем и признался как-то брату Сантьяго де ла Крусу.

— Пожалуйста, разрешите, — взмолился Франсиско. — Исключительно ради укрепления веры в древние пророчества о Христе!

— Ветхий Завет содержит мертвый закон Моисея, — ответил духовный наставник, пристально глядя на подопечного.

— Да, но также предрекает пришествие Мессии, — не растерялся мальчик.

— Пророчества, которых не признают неверные.

— Потому что не умеют читать.

Сантьяго де ла Крус улыбнулся.

— Они смотрят на это другими глазами.

— Да, глазами неверных.

Монах снова улыбнулся.

— Хорошо, но при одном условии.

— Только скажите!

— Ты будешь делиться со мной любым, даже малейшим сомнением.

— Для меня это честь. — Франсиско зарделся от радости.

— Не честь, а обязанность.

Мальчик поцеловал наставнику руку и помчался в уединенную часовню, вдруг показавшуюся ему необыкновенно прекрасной. Огоньки свечей тихонько покачивались. освещая изображения святых на стонах. Он поцеловал тисненый корешок тяжелого тома, погладил первую страницу и с замиранием начал читать: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездною…»

32

Брат Сантьяго де ла Крус вскоре убедился, что чтение Ветхого Завета не подрывает веры Франсиско. Обращаясь за советами к духовному наставнику, мальчик проявлял острый ум, но с пути истинного не сходил, считая непостоянство Моисея, чувственность Самсона, умопомрачение Саула, прегрешения Давида, проступки Соломона и глухоту народа к словам пророков лишь предвозвестием враждебного отношения иудеев к Спасителю. Он с легкостью одолевал самые трудные главы (скучные родословия, нескончаемые предписания из книги Левит и Второзакония) и совершенно не интересовался фрагментами, противоречащими христианским догмам. Зато с радостью отмечал пророчества, которые предсказывали пришествие Иисуса. Незаурядные способности подопечного подтолкнули монаха к смелому шагу: он решил представить Франсиско епископу провинции, приехавшему по делам в их город.

Епископ-францисканец Фернандо Трехо-и-Санабриа страстно увлекался просветительской деятельностью и хотел учредить в Кордове университетскую коллегию под опекой иезуитов, которая могла бы готовить бакалавров, магистров, лиценциатов и даже докторов. Был он креолом[24], сочувственно относился к индейцам и лелеял совершенно невероятную мечту: основать в тех краях университет[25].

Во время аудиенции Франсиско не сводил с его преосвященства восторженных глаз. Правда, в воображении мальчик рисовал себе громогласного и грозного великана, а увидел невысокого, хрупкого и даже болезненного человека в выцветшем, изношенном облачении. Всем своим обликом епископ напоминал свечу, которая жарко горит и быстро сгорает. Понимая, очевидно, что земной жизни ему отпущено немного, он лихорадочно торопился провести в Кордове массовую конфирмацию.

В монастырь мальчик вернулся полный горячей решимости как следует подготовиться к торжественной церемонии. С помощью духовного наставника, разумеется.

Сантьяго де ла Крус немедленно взялся за дело и заявил, что ученик днем и ночью должен находиться рядом с учителем, а потому отныне Франсиско будет ночевать в соседней келье. Там как раз хватало места для тростниковой циновки, укладки с сиротскими пожитками, стола и стула. Брат Сантьяго вознамерился найти полезное применение страсти подопечного к чтению и воспитать из него миссионера.

Для начала монах решил рассказать Франсиско о важности знаков и символов. Они уселись у колодца посреди монастырского двора. Неподалеку чернокожий раб опрыскивал цветочный куст.

— Знаки — это материальные предметы или явления, которые на что-то указывают, с чем-то связаны. Например, ветвь оливы символизирует мир. Монашеское облачение — это символ служения. След на земле связан с ногой того, кто его оставил. Знаки воздействуют на наши чувства: осязание, обоняние, зрение, вкус, слух.

Брат Сантьяго придвинулся к ученику и кончиками пальцев коснулся его щеки. Мальчик заметил, что рука наставника слегка дрожит.

— Вот, скажем, осязание, — тихо произнес монах, — Ты чувствуешь, что я к тебе прикасаюсь.

Франсиско ощутил странный озноб и невольно отстранился. Брат Сантьяго растянул губы в улыбке.

— Мало того, — продолжал он вдруг охрипшим голосом, — это прикосновение означает нечто большее, указывает на особую связь между нами.

Доминиканец пристально посмотрел на ученика и вдруг поднялся. Франсиско тоже встал.

— Жди здесь, — проговорил наставник.

Он удалился в свою келью и закрыл за собой дверь. Вскоре оттуда донесся свист хлыста, сопровождаемый приглушенными возгласами. Франсиско со смутным страхом считал удары: четыре, пять, шесть, семь… За что же учитель наказывает себя? Может, за ошибку в определении знаков? Но ведь никакой ошибки не было. И сколько еще ему тут ждать?

Наконец брат Сантьяго вышел из кельи. Он заметно побледнел, но на лице читалось видимое облегчение. Опустился на скамью, а Франсиско велел сесть на землю — то ли хотел видеть лицо ученика, то ли не желал больше сидеть рядом.

— Каждый раз, когда нас посещают дурные помыслы, мы согрешаем, — пояснил он. — Именно это со мной сейчас и произошло.

Франсиско тронули искренность и смирение наставника.

— Перед конфирмацией тебе тоже следовало бы бичеваться, — наставительно произнес доминиканец. Внезапное умиротворение не убавило ему строгости.

Мальчик недоумевал, что за дурные помыслы могут смущать наставника. Брата Сантьяго что-то явно тяготило. Вдруг он опасался, что уделяет чересчур много внимания сыну еретика? Или, что еще хуже, карал себя не за собственные прегрешения, а за недостойные мысли, которые посещали его ученика и которые лишь он провидел.

— Я буду делать все что положено, — пообещал Франсиско. — И поститься буду, и бичеваться.

— Это полезные телесные практики. Правильно. Но не забывай и о духовных. Молитва, затворничество, укрепление в вере.

— Я не забуду.

— Ты должен готовить себя к конфирмации, как апостолы готовились к сошествию Святого Духа. Из страха перед иудеями, убившими Христа и жаждавшими крови его учеников, — эту фразу Сантьяго де ла Крус произнес нарочито громко, — они укрылись в Иерусалиме, молились и постились, ибо восприняли учение Спасителя, но еще не стали его отважными воинами. Однако в день Пятидесятницы, исполнившись Святого Духа, апостолы превратились в необоримую рать. С гордостью объявили о своей приверженности к христианскому учению и отправились проповедовать.

Высокопарный тон наставника заставил Франсиско улыбнуться, хотя в ушах все звучали слова: «Из страха перед иудеями, убившими Христа и жаждавшими крови его учеников». Мальчика так и подмывало повторить рассуждения отца и спросить доминиканца: неужели это он, Мальдонадо да Сильва, распял Господа и теперь точит зубы на всех христиан? Или, может, ученики Христовы не были иудеями? Но пришлось взять себя в руки и молча слушать наставления.

Все последующие дни брат Сантьяго вел себя так же странно. Ласково беседовал с Франсиско, брал его за руку, похлопывал по плечу, гладил по густым каштановым волосам. Проникновенным голосом говорил об истинной вере. А потом внезапно, будто пронзенный невидимой молнией, с глубоким вздохом отстранялся, отходил на несколько шагов или, что бывало чаще, удалялся в келью и нещадно хлестал себя плетью. И возвращался успокоенным, очистившись от дурных помыслов, на время овладевших его разумом.

Франсиско усердно молился, мало ел, почти не покидал обители. Работал на монастырском огороде, наводил порядок в ризнице, а отдыхал в тени раскидистой смоковницы или в келье на циновке. Он штудировал вопросы и ответы катехизиса, вознамерившись выучить все, от первого и до последнего слова. Если осилит до конфирмации, Господь непременно вознаградит его.

— Что есть таинства? — спрашивал себя юноша в тишине кельи и сам же отвечал:

— Таинства суть действенные знамения благодати, установленные Христом и вверенные Церкви, через которые нам дается божественная жизнь.

— Сколько всего таинств?

— Семь, как и дней недели.

— Перечисли все, ибо каждое из них наиважнейшее.

— Крещение, миропомазание, евхаристия, покаяние, елеосвящение, священство, венчание.

— Из скольких элементов состоит каждое таинство?

— Из двух.

— Из каких?

— Из материи и словесной формы. Материи суть вещества, ощутимые чувствами людей: елей, вино, вода. Форма — это слова, сопровождающие применение знака.

— Каковы материи каждого таинства?

— Материя крещения — вода, — стал загибать пальцы Франсиско, — материя миропомазания — святое миро. Материи евхаристии — хлеб и вино, материи покаяния — грехи и раскаяние. Материя елеосвящения — елей.

— Каково воздействие таинств?

— Божественная благодать нисходит на верующих, — торжественно произнес юноша.

Тут в келью вошел Сантьяго де ла Крус и попытался сбить ученика, задав ему неожиданный вопрос:

— А что есть благодать предваряющая?

Франсиско удивленно поднял брови. Но ответить не успел, монах сделал это за него:

— Предваряющая благодать — это дар свыше, который побуждает человека делать добро, угодное Богу.

Он расправил рясу, сел рядом и проникновенным голосом продолжал:

— Благодать есть благоволение, благая воля: любовь или дружба, доверие, взаимопомощь. Нас с тобой, например, связывают узы дружбы. А вот вражда, ненависть, ссоры — это уже неблаговоление. То же самое и со Спасителем. Если мы, смертные, исполняем Его заповеди, мы угодны Ему, а если грешим, то враждебны. Помнишь, какие слова Иисуса приводит Матфей в своем Евангелии: «Не всякий, говорящий Мне: „Господи! Господи!“, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного».

Мальчику захотелось спросить, почему Иисус все время взывает к Отцу, а христиане его примеру не следуют, предпочитая постоянно, кроме разве что молитвы «Отче наш», взывать лишь к Иисусу. Мысли об Отце Небесном Франсиско от себя гнал, боясь, что впадет в ересь и невольно обратится к мертвому закону Моисея, который многократно и с таким жаром обличали и брат Бартоломе, и Сантьяго де ла Крус.

Тут брат Сантьяго удалился, чтобы совершить бичевание, уже вошедшее у него в привычку, вернулся через час и, сурово насупившись, со стальными нотками в голосе произнес:

— И не вздумай путать благодать предваряющую с благодатью сохраняющей! Первая является изначальной, это помощь свыше, которая озаряет наши души и приближает к Спасителю. Ко второй же верующие прибегают лишь время от времени, дабы преодолеть искушение и удержаться на пути добродетели. Только что посредством бичевания она освободила меня от нечестивых помыслов. Однако предваряющая благодать, полученная при крещении, пребудет со мною всегда.

— Конечно, — растерянно заморгал Франсиско.

Во взгляде брата Сантьяго сквозило раздражение.

— Ну-ка живо повтори все, что я говорил тебе про конфирмацию. Времени осталось в обрез. Не хватало еще, чтобы ты опозорился перед епископом.

— Хорошо.

— Никаких «хорошо»! — оборвал монах ученика. — Быстро говори, что есть таинство миропомазания!

Франсиско стойко выдержал эту вспышку неоправданного гнева.

— Через таинство миропомазания мы обогащаемся особой силой Духа Святого, чтобы распространять и защищать веру словом и делом, как истинные свидетели Христовы.

— Какова его материя?

— Святое миро, смесь масла и благовонного бальзама.

— Почему именно масла?

— Потому что оно медленно впитывается и проникает в тело, укрепляя его. В прежние века борцы натирались елеем, чтобы придать себе сил, — выпалил мальчик, надеясь заслужить благосклонность учителя.

— А зачем нужен благовонный бальзам?

— Благовонный бальзам предохраняет от порчи и гниения. Не зря же древние бальзамировали тела умерших.

— Какой словесной формой сопровождается помазание миром?

— Епископ произносит: «Знаменую тебя крестным знамением и утверждаю тебя помазанием спасения».

Тут Франсиско рухнул на колени, возвел глаза к потолку и обратился с молитвой к Господу Иисусу Христу, прося помочь ему с должным смирением и благоговением принять таинство миропомазания и стать истинным воином Христовым, свободным от искушений проклятыми ересями.

Брат Сантьяго де ла Крус удовлетворенно кивнул, произнес «аминь» и вышел из кельи.

33

— На помощь! Брат Бартоломе Дельгадо умирает! Умирает! — раздался во дворе испуганный вопль чернокожего слуги. Монастырская челядь повыскакивала из всех щелей, как лягушки после дождя. Негры и мулаты бестолково забегали туда-сюда. Монахи также пребывали в полной растерянности. Виновник переполоха лежал навзничь на пороге своей кельи и тяжело дышал. Лицо его раздулось и побагровело.

Сантьяго де ла Крус похлопал комиссара по обвислым щекам:

— Ну же, отец Бартоломе!

В ответ послышался сдавленный хрип. Краем сутаны брат Сантьяго отер пену с губ больного и повернул ему голову на бок, чтобы облегчить дыхание.

— Хирурга Паредеса сюда!

Негры тотчас кинулись на поиски лекаря.

Франсиско присел на корточки возле недвижной туши. Кот жалобно мяукал и лизал висок своего хозяина. Мальчик оценил преданность животного, но сострадания к человеку не ощутил.

Монахи столпились вокруг и принялись истово молиться. Если не придут на помощь высшие силы, их собрат долго не протянет. Однако в ожидании Томаса Паредеса Сантьяго де ла Крус решил не ограничиваться молитвой. Для начала нужно было подложить подушки под голову комиссара.

— А что станет делать врач? — спросил Франсиско.

— Отворит ему кровь, что же еще. В подобных случаях всегда так поступают.

— Паредеса нигде нет! — сообщил запыхавшийся негр.

— Как нет?!

— Его вызвали в какую-то усадьбу, — пояснил второй негр, потный и взъерошенный.

Монахи беспомощно переглянулись, а Франсиско подумал: «Эх, был бы здесь папа!» Кот взвыл, видимо, предчувствуя трагический конец. Сантьяго де ла Крус окинул взором растерянную братию и решительно произнес:

— Я сам сделаю кровопускание. Принесите ланцет.

При этих словах причитания смолкли. Один из монахов велел слуге принести инструмент и какую-нибудь посудину. Другой закатал брату Бартоломе рукав и подставил под локоть глубокое серебряное блюдо, чтобы туда стекала кровь. Сантьяго де ла Крус уселся на низкую скамеечку и приготовился сделать надрез. Ручища комиссара была толщиной с бревно. Вена залегала где-то очень глубоко. Монастырский духовник примерился и рассек влажную кожу в темных потеках. Комиссар содрогнулся всем телом — значит, что-то он все-таки чувствовал, а это уже хорошо. Однако же действия новоявленного эскулапа не увенчались успехом: из раны вытекло лишь несколько капель крови. Брат Сантьяго де ла Крус осмелел и снова воткнул ланцет, на этот раз глубже. Тяжело дыша, он поворачивал острие и так и сяк, пытаясь нащупать вену. Все напрасно.

Вот незадача! Может, удастся третья попытка? Комиссар отличался завидной дородностью, проклятая жила наверняка была толстой, как веревка, но почему-то все время ускользала. Лезвие вошло в плоть сантиметров на пять и бестолково тыкалось под кожей. Рассекало мышцы, задело кость, попадало куда угодно, только не в вену. А крови натекло всего ничего. Сантьяго де ла Крус пробормотал что-то неразборчивое — не то помолился, не то выругался. Наконец он отчаялся и вернул инструмент слуге:

— Нет, не получается.

Франсиско не терпелось вмешаться. Он столько раз наблюдал, как отворяли кровь матери, но боялся, что духовный наставник рассердится еще больше и выместит досаду на нем. На сгибе грязной ручищи комиссара зияла рваная рана. А на блюде краснела жалкая лужица. Больной глубоко вздохнул и издал душераздирающий хрип.

— Можно я попробую?

Сантьяго де ла Крус в изумлении воззрился на ученика. Потом перевел взгляд на багровое лицо брата Бартоломе и передал мальчику ланцет. Франсиско попросил принести воды и короткий шнур. Обмыл монаху щиколотку и туго перетянул ее, копируя действия врача, делавшего кровопускание измученной Альдонсе. Когда вены под кожей вздулись, он принялся осторожно нащупывать ту, что потолще, а нащупав, сделал небольшой, но глубокий надрез. В посудину со звоном ударила тугая темная струя. Со всех сторон послышались громкие возгласы облегчения. Руками сироты Господь сотворил чудо! Дурная кровь, отравлявшая брата Бартоломе, быстро покидала его тело и вскорости должна была отлить от головы.

— Томас Паредес!

По двору трусил монастырский лекарь. Франсиско осторожно посторонился, продолжая поддерживать кровоточащую конечность. Паредес подошел поближе.

— Ты сделал кровопускание?

Он осмотрел разрез с одной стороны, осмотрел с другой. Потом заглянул в таз, наклонил его, оценивая цвет и густоту крови в середине и по краям.

— Хм… Кто тебя научил? Отец?

— Нет, я просто видел, как это делается.

— Неплохо, — улыбнулся врач. — Честное слово, неплохо.

Веки брата Бартоломе затрепетали, точно крылышки мотылька. Лицо постепенно приобретало обычный цвет.

— Все, достаточно, — распорядился врач.

Из обрывка бинта он скатал тампон и прижал его к щиколотке комиссара.

— Держите так и не отпускайте. Я сейчас вернусь и как следует все перевяжу. Вы только посмотрите! Он приходит в себя. А ну-ка, святой отец, открывайте глаза! Да открывайте же!

Потом монастырский эскулап обратился к брату Сантьяго:

— Велите приготовить овощной отвар с жабой. Жабья кожа имеет много целебных свойств. Пусть выпьет десять ложек сейчас и десять на ночь.

Через час Франсиско уже сидел как приклеенный на своей скамье и штудировал катехизис, который на зубок должен знать каждый, кто с верой и смирением готовится принять таинство миропомазания.

34

Накануне церемонии духовный наставник зашел в келью Франсиско и в знак отеческой заботы вручил ученику свою собственную плеть. На узловатой веревке навозного цвета темнели пятна: запекшаяся кровь, свидетельство усердных бичеваний. Этой ночью юноша должен был подвергнуть себя истязанию, чтобы наутро чистым вступить в храм. Вся Кордова бурлила в ожидании великого события.

Из окрестных селений в город стягивались бесчисленные караваны. И под городскими стенами, и на центральной площади расположились индейцы, метисы, мулаты, самбо[26] и негры, мужчины и женщины вперемешку. Их привели старейшины, священники, миссионеры. Всюду царила праздничная атмосфера. Над толпами реяли штандарты монашеских орденов — совсем как во время религиозного шествия. Проповедники скликали своих подопечных, чтобы заново их пересчитать, повторить наставления, да и вообще держать в поле зрения. Несмотря на эту невероятную пестроту, пришлый люд чем-то напоминал апостолов накануне Пятидесятницы — таких же робких, наивных и убогих.

Франсиско тоже томился ожиданием. Завтра, завтра вместе со священным миром и словами епископа на него снизойдет благодать, и все сомнения, тяготящие сердце, рассеются без следа. Юноша закрылся у себя в келье и затеплил свечу. Отодвинул в угол стол и стул, скатал циновку. Чтобы выбить из себя скверну, требуется побольше места. Потом разделся до пояса и, разворачивая плетку, стал читать «Отче наш». Он сосредоточенно думал о своих проступках, недостойных желаниях, прегрешениях и колебаниях. Перед мысленным взором возникло лицо отца, железный ключ, безвозвратно утраченная библиотека. Так вот где таится искуситель и лицедей сатана! Франсиско сжал рукоять плетки и с улыбкой нанес первый удар. Тело ожгла боль. «Получай, окаянный!» Чтобы придать себе сил, он снова помолился и с вызовом произнес: «Только попробуй сунуться ко мне со своими проклятыми кознями!» Перед глазами встала загадочная гравировка на ключе. Еще один удар. Кожа на спине горела огнем, грудь сжало тисками, слова застревали в горле. Дорогие сердцу образы ослабляли волю.

Он жаждал уничижения, жаждал кары. «Грешник! Ничтожество!» Третий удар получился слабее предыдущих. Франсиско обошел келью, потупившись и опустив плеть. Слабак, порочный слабак. «Порочный, порочный», — повторял он про себя. Нет, этого мало. «Трус!» Опять не то. «Негодяй, отродье еретика! Да, отродье еретика, грязный марран! Грязный, вонючий марран!» «Продажный иудей!» Новый удар, теперь со всей силы. «Продажный иудей! Отступник! Христоубийца!» Плеть засвистела еще раз, потом еще и еще. Юноша впал в исступление, сердце пылало гневом, с губ рвались проклятия. На спине и плечах вспухли багровые рубцы.

Вдруг скрипнула дверь. Сантьяго де ла Крус вошел в келью, посередине которой стоял его ученик — весь в поту, лицо перекошено, волосы всклокочены, в правой руке плетка. А Франсиско подумал: кто это там, на пороге? Спаситель или Сатана? В угаре самоистязания ему мог явиться и тот, и другой. Первый — чтобы поддержать, а второй — чтобы помешать. В любом случае останавливаться нельзя: чем искреннее жертва Господу, тем упорнее сопротивление супостату.

«Вонючий иудей!» От страшного удара юноша согнулся пополам. «Марран! Отступник!» Еще удар.

Сантьяго де ла Крус стоял, стиснув кулаки. И вдруг его точно прорвало. Монах разинул рот, выпучил глаза, скинул рясу, распахнул руки, бросился к мокрому от пота полуголому, исхлестанному ученику и сжал его в объятиях.

— Довольно, — бормотал он, — довольно.

Франсиско не сопротивлялся. В груди у него клокотало, затуманенный взгляд был устремлен к потолку, в ушах звенело.

— Ангел мой возлюбленный… — шептал духовный наставник, гладя плечи и шею юноши, прижимаясь к его обнаженной груди, целуя в губы.

Франсиско весь сжался. Уж не Иисус ли, любя, дарит ему ласки и покрывает поцелуями? И тут его как громом поразило. Пылая гневом, вцепился он в волосы учителя и, собрав последние силы, отшвырнул прочь. Монах отлетел к стене и вытянул руки, пытаясь защититься. С губ его срывались хриплые, невнятные мольбы. Франсиско занес плетку и уже собирался раскровянить брату Сантьяго лицо, но почему-то помедлил. И этого было достаточно, чтобы осознать всю трагическую нелепость происходящего. Нет, не враг рода человеческого притаился там, в углу. Там стоял, задыхаясь, его духовный наставник — охваченный смятением и раздавленный стыдом. Он скреб ногтями штукатурку и пребывал в ужасе оттого, что поддался самому мерзкому из искушений. Вдруг монах выхватил у юноши плеть и принялся яростно охаживать себя по плечам, по голове, по бокам. Это было уже не самобичевание, а самоуничтожение. Несчастный плакал, корчился от боли, но все хлестал и хлестал, как будто хотел превратить свою плоть в кровавое месиво, стереть в прах. Франсиско взяла оторопь: по сравнению с этим шквалом безжалостных ударов его собственные казались просто ласковым дуновением.

Колени у наставника подгибались. Он шатался, как пьяный, бился о стены, но не переставал истязать и поносить себя. Наконец, судорожно вздохнув, нанес последний, самый сокрушительный удар и повалился на пол.

А юноша стоял, не в силах шевельнуться. Его мутило. Тело человека, который так красиво проповедовал, которого он безгранично уважал, теперь валялось в углу, точно труп, истерзанный дикими зверями. От ран исходил смрад порока, угнездившегося в душе.

Дыхание монаха было поверхностным и прерывистым. Исхлестанную грудь сдавило спазмом. Сквозь мучительные хрипы он пробормотал:

— Ступай в мою келью и принеси соляной раствор и уксус.

Франсиско подумал, что брат Сантьяго бредит, но тот повторил просьбу и, видя нерешительность ученика, сурово добавил: «Делай, что велят».

Когда Франсиско вернулся, неся в каждой руке по флакону, монах уже поднялся на ноги и стоял, тяжело опираясь на край стола. По спине и плечам его струилась кровь.

— Теперь полей мне раны и тем, и другим, — срывающимся голосом проговорил он. — И не переставай лить, даже если я потеряю сознание.

Ученик нахмурился.

— Мне надо себя покарать. — Тут брат Сантьяго задохнулся и потянулся к ранам на боках. — Помоги же.

Франсиско хотел было поддержать наставника.

— Нет, не так. Помоги сделать мои мучения непереносимыми… очиститься, — он подставил юноше изорванную спину.

Соляной раствор ожег несчастного, как раскаленное железо. Монах скрежетал зубами и сдавленно выл, царапал себе руки и корчился. Но молил:

— Еще, еще!

Франсиско опустошил оба флакона. Брат Сантьяго де ла Крус замычал и затряс головой.

35

Босоногие мужчины и женщины в суконной одежде и разноцветных пончо, выстроившись в колонны, входили в ярко освещенную церковь. Были в толпе также ребятишки семи лет и старше. Священники, миссионеры, энкомендеро и именитые горожане выступали в роли восприемников. У каждой колонны имелся собственный штандарт, указывавший, из каких краев она прибыла. Женщины сразу направлялись в левую часть нефа, а мужчины — в правую. По случаю торжества зажгли и свечи на алтаре, и люстру, свисавшую с потолка на канатах, и канделябры вдоль стен, и факелы на хорах, и бесчисленные фонари. Над свечного сала смешивался с ароматом ладана.

В храме было не протолкнуться и дух стоял такой, словно туда набились не люди, а скотина. Церковь более походила на гигантский Ноев ковчег, чем на дом Божий. Собравшиеся принесли с собой запахи хлева и свинарника, мочи и навоза, запахи псины, воловьего и ослиного пота, козлиную вонь. По ним скакали блохи, ползали вши и клопы. У некоторых детей текло из носа и гноились глаза. Собственно, это и был настоящий народ — забитый, растерянный, жаждущий утешения и спасения. Паства, стадо, которому Господь, наверное, искренне радовался.

Вот показался епископ, и вид его привел верующих в восторг: пышная накидка, длинная стола, расшитая золотом риза и высокая митра. В правой руке он держал посох — величественный символ власти. Мужчины и женщины затолкались, подались вперед, чтобы получше разглядеть эту дивную фигуру, похожую на статуи святых в церковных нишах. Епископ заговорил, в точности повторяя наставления, слышанные ими от миссионеров и священников. Потом простер над толпой ладони, и все поняли, что так он призывает Святой Дух, который вот-вот снизойдет на собравшихся и пожалует им свои семь даров. Затем епископ с серебряной чашей святого мира в руках стал обходить неровные ряды конфирмантов, большим пальцем помазывая им лбы и произнося при этом сакральную формулу.

Наконец и на лбу Франсиско засиял крест. Когда епископская риза слегка коснулась его, мальчик затрепетал так, будто то был хитон самого Христа. Материя таинства миропомазания (елей и благовонный бальзам) в сочетании с формой непременно совершат чудо: он получит великие дары и будет причислен к войску святой матери Церкви. В ушах звучали слова, сулящие заступничество Отца, и Сына, и Святого Духа и скрепляющие союз епископа, восприемника и конфирманта, трех людей на службе у Святой Троицы, сотворившей и преобразовавшей мир. С улыбкой заглянув юноше в глаза, епископ легонько хлопнул его по щеке[27] — это означало, что отныне новому воину положено стойко переносить все тяготы, исповедуя веру в Спасителя. Услышав «Мир тебе!», приветствие, с которым Иисус обращался к своим ученикам, Франсиско опустил голову и целиком отдался захлестнувшим его чувствам.

Примерно через час, конфирмировав всех присутствовавших, прелат вернулся в алтарь и помолился от имени прихожан. Потом обратился к пастве. Он был бледен и едва держался на ногах.

— Да благословит вас Господь с Сиона, чтобы увидели вы благоденствие Иерусалима во все дни жизни вашей и имели жизнь вечную. Аминь.

Потом все вместе прочли Символ веры, молитвы «Отче наш» и «Аве Мария». С хоров ввысь, к своду, взвился многоголосый хорал. Сначала певчие в сопровождении арфы и гитары выводили общую мелодию, затем в нее, точно притоки в реку, влились голоса, звучавшие в другой тональности. Верующие завертели головами, не понимая, откуда струится эта дивная музыка. Франсиско молитвенно сложил руки и опустился на колени, окруженный пахучим лесом ног. Он просил, чтобы Святой Дух по милости своей не дал ему сойти с пути истинного, помог с гордостью нести знамя католической веры и отринуть ересь, в которую впали отец и брат. На память пришли слова Иисуса из Евангелия от Луки: «Ибо кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов».

36

Как-то Лоренсо признался своему другу, что мечтает сбежать из дома. Ему осточертело жить среди полей, гор и унылых солончаков, хотелось увидеть море, бороться с гигантскими волнами и брать корабли на абордаж. Не терпелось потягаться с ятаганами турок и саблями голландцев. Он был слишком сильным и отважным, чтобы влачить существование среди тупых индейцев Кордовы. «Они такие смирные и безмозглые, прямо с души воротит. О войне и думать забыли, только и годятся, что тяжести таскать, совсем как объезженные мулы». Нет, уж лучше сражаться с дикими индейцами кальчаки или кочевниками Чако: с этими-то без кинжала и аркебузы не сладишь. Кроме того, Лоренсо мечтал побывать на скотопригонной ярмарке возле города Сальта.

— Отец говорит, что это самое большое торжище в мире. В долине собирается до полумиллиона мулов. Кишмя кишат, прямо как муравьи.

Глаза Лоренсо горели воодушевлением. Книжные премудрости и монашеские наставления его не интересовали. Другое дело рассказы путешественников! Он сдыхал, что где-то среди заснеженных кряжей струится адская река с кипящей водой, которая вытекает прямо из сердца Земли. А неподалеку сияет зачарованная гора Потоси, вся из чистого серебра. Ну и потом, конечно, Лима — столица, Город Королей, где знатные господа и их прекрасные супруги разъезжают в золотых каретах. А оттуда и до порта Кальяо рукой подать. Подумать только, океан! У причала качаются на волнах галеоны, фрегаты, каравеллы и баркасы. «Я сяду на корабль и поплыву к Панамскому перешейку, а потом в Испанию. Доберусь до земель, населенных неверными! Буду бить мавров, как бил индейцев».

Лоренсо Вальдес захлебывался от восторга.

— И ты, Франсиско, должен поехать со мной.

37

Исабель и Фелипа по-прежнему жили в усадьбе доньи Леонор, где вот-вот должны были учредить монастырь Святой Катерины Сиенской. Франсиско непременно хотел рассказать им о своих планах, ведь, если он уедет, сестры останутся совсем одни.

В их новом пристанище царили строгие порядки испанских обителей, мистическая связь с которыми поддерживалась посредством соблюдения латинских литургических часов. Они поднимались на рассвете и читали молитвы первого часа. Затем слушали мессу. В восемь завтракали. Потом следовали молитвы третьего часа, а после все шли трудиться в рабочую комнату. Вышивали, шили, ткали и пряли. Говорить полагалось мало и только шепотом, но девицы все-таки ухитрялись перемигиваться и тихонько пересмеиваться по любому поводу. После службы шестого часа — обед. Уста жевали, а уши внимали не только звону ложек и ножей, но и чтению Священного Писания. В три пополудни начиналась служба девятого часа, а за ней короткая сиеста, после которой до самого вечера изучали катехизис. После следовали вечерня, скудный ужин и повечерие, а там и спать. Лишь пятница отличалась от остальных дней, поскольку по пятницам полагалось разбирать допущенные прегрешения и назначать соответствующие епитимьи. Послушницы должны были при всех смиренно каяться в недостойных помыслах и желаниях, а также перечислять мелкие проступки — такие как рассеянность на уроках катехизиса и небрежение в шитье.

С превеликим трудом брат Сантьяго де ла Крус выхлопотал для своего ученика разрешение на посещение женской обители. Франсиско неприятно поразило то, как сестры повзрослели и отдалились от него. Исабель все больше походила на мать — тот же невысокий рост, та же робость в золотисто-карих глазах. Зато Фелипа была вылитый отец: она сильно выросла, нос увеличился, лицо посерьезнело и даже посуровело. Их манера держаться внушала уважение. Юноша собрался с духом и рассказал, что собирается ехать в Лиму, учиться на врача в университете Сан-Маркос. Потом немного помолчал и добавил, что, возможно, теперь они очень долго не увидятся. Послушницы бесстрастно посмотрели на брата и пригласили его сесть на скамью в галерее.

Девицы, перебирая четки, стали рассказывать о жизни в будущем монастыре, но то и дело замолкали, стараясь избегать болезненных тем, умалчивая об одиночестве, обидах, страхах и унижении. Юноша слушал и беспокойно ерошил волосы. Когда время визита подошло к концу, все трое встали. Франсиско хотел запечатлеть в памяти образ сестер, зная, что скоро будет с тоской вспоминать этот миг, а они лишь скромно потупились, как того требовал их новый чин. Фелипа, растерявшая всю свою милую непосредственность, тем не менее не удержалась и разбередила старую рану:

— Только смотри, не сбейся с пути, как отец.

Они обменялись взглядами, в которых читались и любовь, и недоверие. Воспоминание о проклятии, павшем на их семью, тенью легло на лица, к глазам подступили слезы. Молча, порывисто Франсиско обнял сестер и, не оборачиваясь, ушел. Но, добравшись до своей кельи, обмакнул перо в чернила и написал на клочке бумаги: «Как только заработаю денег, заберу их к себе».

Простился юноша и с братом Бартоломе. Тучный комиссар почти оправился после апоплексического удара. Тем не менее его пичкали всякой дрянью, призванной очистить от ядов заплывшее жиром тело. Монах глотал лекарства, с отвращением зажимая нос. Он принялся подробно выпытывать у Франсиско, откуда взялась такая мысль, кто надоумил, хватит ли сил осуществить задуманное. Толстяк говорил дружеским тоном и искренне хотел посодействовать, но поневоле сбивался на допрос. Франсиско же, хоть и представлял себе будущее весьма расплывчато, старался отвечать как можно точнее и, в частности, сказал, что именно призвание к медицине помогло ему успешно сделать спасительное кровопускание. «Тот, кто хочет колоть и резать, пусть идет в солдаты; кто хочет исцелять, будет священником, а тому, кто хочет колоть, резать и исцелять, следует стать врачом», — пояснил юноша. Вот потому-то он и собирается в Город Королей.

Брат Бартоломе скривил толстые губы: рассуждения звучали не слишком убедительно.

— В любом случае, — проговорил он, — ты собираешься заняться полезным делом.

И с неожиданным пафосом добавил:

— Но самое главное — это здоровый дух. Хватит с меня еретиков в вашем семействе.

Франсиско удрученно опустил голову.

— Как только прибудешь в Лиму, сразу иди в доминиканский монастырь. Спроси там брата Мануэля Монтеса. Представься и скажи, что тебя послал я. Он отведет тебя в университет.

Франсиско по-прежнему стоял потупившись.

— Ты сделаешь, как я сказал?

— Да, разумеется, — ответил юноша и сжал пухлую, холодную руку комиссара. Кот разинул пасть и издал зычный мяв. Брат Бартоломе перекрестил воздух перед собой:

— Ступай себе с Богом. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Монах откинулся на спинку кресла, явно довольный своей суровой отеческой добротой. Однако Франсиско все не уходил. Стоял молча, не поднимая глаз, точно разглядывал что-то на полу. Видимо, хотел задать еще один вопрос, но не решался.

— В чем дело? — недовольно спросил брат Бартоломе.

— Не благословите ли вы…

— Так ведь уже благословил.

— Нет, я не про Лиму…

Комиссар снова скривил губы: а про что же тогда?

— Не благословите ли проститься с братом Исидро?

Комиссар нахмурился. Лицо его сделалось непроницаемым. Он забарабанил пальцами по подлокотникам и покачал головой.

Юноша предвидел отказ. Брата Исидро мерседарии держали взаперти с тех пор, как его разумом овладел бес. Несчастный вел бесконечные беседы с почившими епископами и обвинял в иудействе чуть ли не все духовенство Кордовы, так что в его келью имел право входить лишь настоятель.

— Нет, — проговорил брат Бартоломе. — Не благословляю.

Франсиско медленно пошел к двери — он как будто чего-то ждал.

— Франсиско…

Юноша обернулся к толстяку, прикованному к креслу. Сердце бешено забилось.

— Ты найдешь того, кого ищешь.

— Я не понимаю…

— Понимаешь, понимаешь. Ты найдешь своего отца.

Лицо Франсиско вспыхнуло, точно от оплеухи. На него неподвижно смотрели светящиеся глаза кота и сумрачные глаза комиссара.

— Но я…

— Он в порту Кальяо.

— Откуда вы знаете?

— Все. Иди уже. Да поможет тебе Господь. — Брат Бартоломе прикрыл веки, давая понять, что разговор окончен.

38

Вечером накануне отъезда Франсиско сложил в кожаную укладку все свои нехитрые пожитки. Слева повесил на ремень пращу из бычьего пузыря, много лет назад сделанную Луисом, а справа — мешочек с деньгами, скопленными за время работы в монастыре. Потом завернул в холщовую рубаху тяжелую книгу, которую в последний момент и после мучительных колебаний преподнес ему брат Сантьяго де ла Крус. Получив подарок, юноша не мог поверить своим глазам: неужели Библия! Не такая роскошная, как та, что хранилась в часовне, и почти без рисунков, но в полном издании. Она начиналась с Бытия и заканчивалась Откровением Иоанна Босгослова, содержала и Песнь песней, и послания святого Павла, и все книги Пророков, и Евангелия, и жизнеописание праотцов, и Деяния Апостолов.

Закончив сборы, Франсиско прилег на циновку, чтобы немного вздремнуть. Он не знал, доберется ли до Лимы целым и невредимым. Первая часть маршрута была ему знакома: предстояло проделать в обратном направлении тот путь, которым их семья девять лет назад бежала из Тукумана. Внезапно размышления юноши прервал какой-то скрип — наверное, крысы разгулялись в темноте. Но вот скрип повторился снова. Нет, на крыс не похоже. Франсиско открыл глаза: в дверном проеме темнела чья-то фигура. Он приподнялся и стал нашаривать огниво.

— Кто здесь?

— Ш-ш-ш-ш… — фигура осторожно приблизилась. Нет, эту ковыляющую походку ни с чем не спутаешь!

— Луис!

Негр присел на корточки и снял с плеча тяжелую торбу.

— Как ты сюда попал?

— Перелез через стену, как же еще! — зашептал негр. — Опасно, конечно, но что поделаешь.

— До чего же я рад тебя видеть! А знаешь, завтра я отправляюсь в Лиму!

— Именно поэтому я и пришел.

Франсиско пожал Луису руку:

— Спасибо!

В темноте они долго смотрели друг на друга. От негра исходил запах земли.

— С тобой хорошо обращаются?

— Мальчик, я всего лишь раб.

— Ты скучал по мне?

— Да. Именно поэтому я и пришел, — повторил Луис.

— Огромное спасибо!

— И потом, у меня есть кое-что для лиценциата.

— Для папы?

— Да. Разве не к нему вы едете?

— Конечно… Вот только смогу ли я его отыскать там, в столице?

— Обязательно, мальчик.

— Дай-то Бог! — Франсиско подвинулся на циновке, чтобы негр мог сесть. — Но почему ты так уверен?

— Так я же сын колдуна.

— Но ты был совсем маленьким, когда тебя изловили.

— Таким же маленьким, как вы, когда изловили лиценциата.

— Его не изловили, его арестовали, чтобы судить в Лиме.

— А что, есть разница?

Два человека, сидевшие рядом в глухой тишине кельи, улыбнулись друг другу. Сердца их бились в унисон. Лет тридцать тому назад отец Луиса, шаман их племени, внезапно рухнул навзничь, сраженный загадочным раскатом грома, и не отвечал, сколько сын ни тряс его. Пестрая маска неподвижно смотрела в небо. Тут из леса выскочили охотники на рабов, схватили мальчика, связали и били, пока он не перестал сопротивляться. Потом ему и другим пленникам надели на шею здоровенную тяжелую колодку и долго гнали куда-то, не давая ни есть, ни пить. Путы истерли ноги несчастных в кровь, спасения не было. Обезлюдевшие деревни, встречавшиеся на пути, захватчики поджигали. Если кто-нибудь пытался бежать, его тут же ловили и длинным ножом отрубали голову. Затем всех заперли в каком-то сарае на морском берегу и держали там, пока не подошел невольничий корабль. Их затолкали в зловонный трюм, на щиколотки надели кандалы. Некоторые пленники испустили дух сразу, других раз в три дня выводили на палубу, сажали в круг и кормили мукой, не переставая при этом стегать плетками. На ногах у Луиса образовались незаживающие язвы. Однажды он проснулся оттого, что кто-то тяжело привалился к его плечу: то был труп товарища по несчастью. Узников связывали так, что подбородок касался колен. Люди мерли как мухи. Луис утратил всякую способность соображать и чувствовать. Наконец оставшиеся в живых ступили на твердую землю — по-прежнему в колодках, в кандалах, под свист бичей. Мальчик решил умереть и, следуя примеру других страдальцев, отказался пить мутную воду и есть муку. Тогда ему прижгли рот раскаленными углями и пригрозили, что заставят жрать эти угли вместо муки. В Потоси он немного пришел в себя и пытался удрать, но был так слаб, что его быстро нагнали и саблей глубоко рассекли мышцы на бедре. Могли, конечно, и обезглавить, но не стали, надеясь выручить хоть что-то за молодого невольника. Рану зашили и стали ждать, не найдется ли покупатель на этот порченый товар. И такой нашелся: лиценциат Диего Нуньес да Сильва купил и хромоногого раба, и одноглазую, никуда не годную рабыню. Он взял обоих к себе в услужение и отвел в церковь, где их окрестили именами Луис и Каталина, а заодно нарекли мужем и женой.

Франсиско тронул Луиса за плечо:

— Так что ты принес для папы?

Негр на всякий случай опасливо огляделся и прошептал:

— Его шаманские инструменты.

— Как инструменты?! Разве он не увез их с собой в Лиму?

— Нет. Я все припрятал, чтобы не отняли. Ведь у шамана нельзя отбирать власть: ни маску, ни бубенцы, ни шкурки ящериц, ни разноцветные порошки, ни копье.

Луис подвинул торбу к Франсиско, чтобы тот через ткань пощупал содержимое. Юноша тут же узнал и ланцеты, и щипцы, и пилы, и ножницы, и канюли. Потом развязал мешок, сунул руку внутрь и благоговейно коснулся серебряных инструментов.

— Это просто невероятно, Луис!

— Ш-ш-ш-ш… не то монахи услышат.

— А ведь он чуть не заставил тебя сознаться, — улыбнулся Франсиско.

— Капитан, что ли?

— Ну да. Плеткой хотел выбить правду.

— Но ведь не выбил же.

— Ты такой храбрый! Достойный сын шамана. Отец гордился бы твоей смелостью.

— Спасибо, мальчик. Но… посмотрите-ка, что еще там есть.

Франсиско стал перебирать инструменты.

— Тот самый футляр!

— Ага!

— Футляр с испанским ключом… Ты и его сохранил! Луис, ты чудо, настоящий ангел. У меня просто слов нет.

Негр погладил торбу из грубой мешковины, а потом прошептал:

— Я хочу поехать с вами.

Франсиско чуть не заплакал.

— Взял бы я тебя с собой, да нельзя. Никак нельзя. Тебя же хватятся. Догонят и накажут. Вернут нас обоих в Кордову и вдобавок инструменты отнимут. Ни выкупить, ни прокормить я тебя не могу.

Негр отодвинулся к стене и подтянул колени к подбородку — совсем как в трюме невольничьего корабля. Потом принялся яростно скрести пятерней в волосах и с досады заскрипел зубами.

— Прямо на крыльях полетел бы. Так уж мне охота снова быть шаманом при лиценциате.

Юноша опять стиснул руку верного слуги. Внезапно тишину ночи вспороло совиное уханье, а у индейцев этот звук считался благословением. Франсиско хлопнул себя по лбу:

— Слушай, Луис, я тут ходил прощаться с сестрами и принял кое-какое решение.

Негр вопросительно вытаращился, в темноте заблестели белки его глаз.

— Я решил, что, как только заработаю денег, заберу их к себе.

— В Лиму?

— Да. Мне хочется воссоединить семью.

— И что они, обрадовались?

— Я им пока не говорил, не решился. Только тебе говорю.

Раб кивнул, вытянул ноги и снова поскреб в затылке.

— А знаешь что?

Луис поднял голову.

— Я тебя выкуплю и Каталину тоже. И поедете вы вместе с сестрами ко мне. Мы опять заживем вместе.

Негр замер, не веря своим ушам. Потом подался вперед и неуклюже обнял сына бывшего хозяина. Франсиско ласково погладил его по нечесаным волосам. Затем оба встали и пожали друг другу руки — да так, что пальцы хрустнули. Юноша открыл укладку и бережно опустил в нее драгоценный мешок, который теперь непременно должен был вернуть отцу.

39

Еще не рассвело, когда Франсиско покинул монастырь, где прожил целых семь лет. Он миновал кособокие ворота и с укладкой на плече зашагал по пустынной улице. Холодный воздух покалывал кожу, бодрил. Юноша вышел на эспланаду под городской стеной, где около двадцати крытых повозок уже выстраивались в ряд, а стадо мулов, послушное кнутам погонщиков, месило дорожную пыль. Возничие занимали свои места на козлах, понукали и тыкали стрекалами медлительных волов. Носильщики таскали поклажу в огромные бочкообразные фургоны, а надсмотрщики с фонарями в руках пытались навести порядок в мешанине людей и животных, рассаживали отъезжающих по местам, а заодно проверяли, надежно ли закреплены оглобли и хорошо ли смазаны ступицы колес.

Франсиско заметил офицера, который в последнее время ходил по пятам за Лоренсо. Служака продирался сквозь толпу, высматривая сына капитана: отец категорически запретил сорванцу уезжать из города. Франсиско же уплатил причитающуюся с него мзду, уселся в повозку и стал ждать отправления.

Через полчаса раздались крики: «Но! Поехали!» Дома на колесах затряслись, закачались и стронулись с места. Караван двинулся на север. Впереди скакали проводники, в темноте указывая возницам дорогу. Вместе с Франсиско в фургоне ехала семья, державшая путь из Буэнос-Айреса в Куско: немолодой мужчина, его жена, которой он годился в отцы, и две девочки. О Лоренсо Вальдесе не было ни слуху ни духу.

Офицер потоптался на эспланаде, пока за городскими воротами не скрылся последний табун, и пошел домой, выпил там чашку шоколада, а потом отправился к капитану копейщиков. Он шагал не торопясь, наслаждаясь утренней прохладой. Дело сделано: благодаря неусыпной слежке побег юного шалопая удалось предотвратить. На горизонте разливался перламутровый свет нового дня. Офицер громко постучал колотушкой в дверь, вслед за слугой прошел в гостиную и опустился на стул, но едва на пороге появился Торибио Вальдес, тут же вскочил.

— Никаких новостей, мой капитан!

— Да ну!

Вальдес разрешил подчиненному сесть и велел слуге принести две чашки шоколада. Офицер не осмелился сказать, что успел угоститься дома.

— Значит… все в порядке? — с сомнением проговорил капитан.

— Так точно. Я проследил за отправлением последнего каравана. Вашего уважаемого сына там не было.

— Ага!

— Он где-то в городе.

— Вы уверены?

— Да, мой капитан.

— Вот уж месяц, как вы за ним присматриваете.

— Совершенно верно.

— Да вы пейте, пейте.

— Благодарю, мой капитан.

— Или может, шоколад невкусный?

— Очень вкусный, мой капитан! — Вояка шумно втянул в себя горячий напиток, проявив рвение даже в этом.

— Выходит, он все еще в Кордове…

— Именно так.

— Так, да не так. Мальчишка уехал.

— Что вы сказали?!

— А то, что слышали. Удрал прямо из-под вашего глупого носа.

— Но я же осмотрел все повозки, поклажу перерыл, даже табуны проводил!

— Ну-ну.

— Не было там вашего сына, мой капитан!

— Однако здесь его тоже нет.

— Не иначе он верхом ускакал! Я сейчас же снаряжу погоню.

— Не трудитесь, — махнул рукой капитан. — Пейте себе.

— Получается, юнец обвел нас вокруг пальца!

— Не нас, а вас.

— Я… Я…

— Вы ходили за Лоренсо по пятам и поверили, будто мальчишка собирается ехать с караваном. Вроде как вместе с Франсиско, а? Так вот, он надул вас самым нахальным образом. И уехал только что. Не знаю, правда, как. Во всяком случае, сын потрудился оставить мне записку. Ловкий, чертенок.

— Направил, значит, меня по ложному следу. Да, очень ловкий.

— Зато уж о вас этого не скажешь.

Служака поперхнулся, закашлялся и заплевал шоколадом сапоги капитана.

Вальдес злорадно воззрился на офицера. Сообразительностью сына он гордился, а вот о смекалке подчиненных следовало задуматься.

40

В нескольких лигах от Кордовы Лоренсо нагнал караван. Старший караванщик позволил юноше занять место рядом с Франсиско и привязать коня к повозке.

Сын капитана быстро познакомился с другими пассажирами. Девочек звали. Хуаной и Моникой, их мать, женщину лет двадцати пяти, Марией Эленой Сантильян, а немолодой отец представился как Хосе Игнасио Севилья.

— Севилья вроде не португальская фамилия, — заметил Лоренсо, прислушавшись к выговору попутчика.

— Мои далекие предки были родом из Испании, — ответил мужчина и попросил Франсиско передать ему корзину с апельсинами: может, захотел отведать фруктов, а может, сменить тему разговора. Моника обвила руками шею матери и громким шепотом спросила, отчего это у дяди такое фиолетовое пятно на лице.

— Оттого, что моя мама объедалась сливами, когда носила меня в пузе, — ответил Лоренсо и принялся щекотать девочке живот.

— А куда вы направляетесь? — поинтересовалась молодая женщина.

— Я — в Куско или в Гуамангу, — ответил приятель Франсиско. — Говорят, там взбунтовались индейцы, их охватило какое-то «песенное поветрие». Злостные язычники ломают кресты, выкапывают трупы из могил, убивают священников и отказываются называться христианскими именами. Надо дать им укорот. Я собираюсь записаться в карательный отряд.

— Но ведь это было давно! — воскликнул Севилья.

— Давно?

— Шаманы объявили пришествие уака, древних духов природы, и науськали индейцев против испанских властей. Однако восстание успешно подавлено. Кто тебе о нем рассказал?

— Знакомые коррехидоры.

— Ты, должно быть, их неверно понял.

— И что же, индейцы не бунтуют?

— Случается, что бунтуют. И втихомолку продолжают поклоняться языческим богам, но серьезных мятежей не происходит уже давно. Так что придется тебя разочаровать: воевать не с кем.

— Значит, поеду в Портобелло! — с жаром воскликнул сын капитана. — Оттуда в Испанию, а там и до Фландрии недалеко. Стану воевать с фламандцами, как мой отец. Или с турками в Средиземном море, или с маврами в Африке.

— И чем же ты все это время собираешься расплачиваться за кров и еду?

— Чем расплачиваться? Это мне должны платить! В крайнем случае выпрошу у кого-нибудь денег или ограблю неверных. Настоящие воины так и поступают, ведь правда?

В ответ Севилья только смиренно кивнул.

— Ну а ты, Франсиско?

— Я еду в Лиму, хочу стать врачом.

— А, значит, учиться собираешься. Тоже своего рода приключение.

— Да.

— Врачи здесь очень нужны. Те немногие, что практикуют в вице-королевстве, все родом из Испании или Португалии.

— Его отец был врачом, — пояснил Лоренсо.

— Правда? И как же твоего отца звали?

— Не звали, а зовут… — поправил Франсиско. — Диего Нуньес да Сильва.

— Диего Нуньес да Сильва?!

— Вы с ним знакомы?

Севилья задумчиво почесал нос и вдруг замолчал, словно внезапно нахлынувшие чувства запечатали его уста.

— Так вы что, знаете отца? — немного подождав, повторил Франсиско.

— Мы познакомились много лет назад. Кое-кто из наших попутчиков будет очень рад с тобой побеседовать.

41

Позади остались неприютные солончаки, и вот наконец путешественникам удалось найти сносное место для стоянки в жидкой тени безлистной рощи. Повозки, как обычно, встали в крут, для скотины устроили загон из ветвей колючих кустарников, а слуги развели огонь и принялись жарить освежеванные туши.

Мария Элена взяла дочек за руки и вместе с другими женщинами поспешила в ближайшие заросли. Лоренсо изъявил желание размяться и отправился лазать по деревьям, а Севилья воспользовался затишьем и повел Франсиско знакомиться со своим другом-португальцем.

У костра они увидели мужчину невысокого роста, в просторной серой рубахе и холщовых штанах. К затертому до блеска поясу были подвешены нож в ножнах и кожаный кошель, а на груди красовался тяжелый серебряный крест. На подвижном лице выделялись кустистые брови, из-под которых глядели круглые проницательные глаза. Вздернутый нос, однако, придавал физиономии простодушное и дружелюбное выражение.

— Вот он, — сказал Севилья.

— Рад познакомиться, — произнес человек и тут же обратился к рабу, жарившему мясо: — Я же велел тебе удалить все железы.

Негр запустил руку в тушу, скворчащую на углях, и, обжигаясь, аккуратно вырезал из нее какие-то сероватые грозди.

— Они не понимают, что без этой гадости мясо куда вкуснее.

Другие путешественники уже стягивались к костру за своими порциями, и бровастый мужчина отошел в сторону, махнув рукой Севилье и Франсиско. Убедившись, что вокруг нет посторонних, он заговорил:

— Так значит, ты младший сын Диего Нуньеса да Сильвы?

— Да. А вы кто?

— Я-то? — горько усмехнулся новый знакомец. — Я Диего Лопес, родом из Лиссабона. Поэтому еще меня величают Диего Лопес де Лисбоа.

— Мой отец тоже родился в Лиссабоне.

— Именно так.

— Вы его знаете?

— Знает, и даже лучше, чем ты думаешь, — вмешался в разговор Хосе Игнасио. Франсиско удивленно посмотрел на него.

— Рассказать? — спросил Диего Лопес, подбирая с земли сухую ветку.

Франсиско кивнул.

— Мы с твоим отцом познакомились еще в Лиссабоне.

— Как — в Лиссабоне?!

Португалец принялся сосредоточенно ковырять веткой сухие листья, словно ворошить их было куда приятнее, чем ворошить былое.

— Так значит, вы тоже… — нерешительно проговорил Франсиско.

Хосе Игнасио Севилья покачал головой:

— Не спрашивай. Мой друг решил навсегда порвать с прошлым.

— Решил? — взвился Лопес. — Скажи лучше, вынужден!

— Мы обсуждали это сто раз.

— Но ты так и не понял.

— Память не сотрешь, как ни старайся.

— Значит, усерднее надо стараться.

— А что, у тебя получилось?

Лопес переломил ветку пополам и уставился в небо.

— Ах ты, Господи!

— Вот видишь… — Хосе Игнасио смягчил тон. — Этот путь ведет в никуда.

— И тем не менее это единственно возможный путь. Эх, хорошо бы алхимики изобрели эликсир забвения, тогда бы люди сами могли решать, помнить им или нет.

— А вывод все тот же: ты хочешь забыть, но не можешь, поскольку потеряешь себя, если забудешь.

Франсиско слушал, раскрыв рот, и пытался вникнуть в смысл этого странного спора. За словами друзей явно угадывались и страх, и боль.

— Я придерживаюсь иного мнения, — продолжал Хосе Игнасио Севилья. — Можно сказать, прямо противоположного, а потому еще до отъезда начал писать десятую главу своей хроники.

— Поздравляю! — язвительно произнес Диего Лопес. — Надеюсь, эта хроника не навлечет на тебя беду.

— Все, что с нами происходит, — обратился Хосе Игнасио к Франсиско, — следует увековечивать. Работая над хроникой, я стал изучать историю, одну из древнейших наук, для которой греки даже назначили особую музу-покровительницу. История полна величия и достоинства. Я ее обожаю.

— История — всего лишь никчемное бремя. Хуже того: бремя губительное, — проворчал Лопес.

Друзья вернулись в костру, достали ножи, отрезали по хорошему куску мяса, взяли целую ковригу хлеба, флягу вина и удалились в тень раскидистого дерева.

42

Франсиско был в полном замешательстве: он почувствовал, что его затягивает в воронку времени. Восемнадцатилетний юноша внезапно ощутил себя древним старцем. Когда-то давным-давно в апельсиновом саду он слышал рассказы об арабской книге под названием «Тысяча и одна ночь», состоявшей из сказок, которые какая-то женщина на протяжении тысячи ночей рассказывала халифу. Хосе Игнасио Севилья и Диего Лопес де Лисбоа делали нечто подобное: две недели вместо того, чтобы наслаждаться сиестой, они рассуждали и спорили об удивительных событиях, о своих душевных ранах, о скрытой гордости, о затаенных страхах. Друзья говорили, а Франсиско, точно тот счастливчик-халиф, завороженно слушал. Оба принадлежали к неприметному сообществу вечных беглецов, в чьих жилах текла грязная кровь, а таким людям непросто найти место под солнцем. Приходилось не только изображать добрых католиков, но и каленым железом выжигать из себя родовую скверну. Так что же это за скверна такая?

Севилья и Лопес знали ответ на вопрос.

— Мы ведь не просто испанцы, мы испанские иудеи. А слово «иудей» — это позорное клеймо, — отрезал Лопес.

Франсиско захлестнули чувства, переполнявшие и его новых знакомых, ненависть, любовь, вина. Испанские иудеи, к которым он и сам принадлежал, были вне закона. Юноша слушал и впитывал их историю, печальнейшую из печальных. Хосе Игнасио Севилья, несмотря ни на что, ее обожал, а Диего Лопес ненавидел.

Возможно, евреи приплыли на Пиренейский полуостров еще во времена царя Соломона и, ступив на незнакомые берега, нарекли их именем Сфарад. На древнееврейском это означало не то «земля на краю света», не то «земля кроликов»[28]. Там они посадили библейские растения: лозу, маслину, смоковницу и гранат. Эта страна напоминала переселенцам далекую родину, память о которой жила в их сердцах: реки были похожи на Иордан, горы — на заснеженную вершину Хермона, выжженные равнины — на пустыни, где искали уединения пророки. С местными жителями они не враждовали никогда, даже с приходом христианства: молитвы об урожае, что на иврите, что на латыни, оказывали одинаково благотворное действие. Конец благоденствию положил Третий Толедский собор[29], с которого и начались гонения на евреев: им запретили занимать государственные должности, петь псалмы на похоронах и жениться на христианках. Детей от смешанных браков в обязательном порядке следовало крестить.

Однако же предписания эти исполнялись не слишком усердно: веротерпимость народа превалировала над суровостью священнослужителей. А вестготские короли поступали как кому вздумается — то благоволили, то преследовали. Один из них, например, даже объявил рабами всех евреев, не пожелавших принять христианство…[30]

В 711 году немногочисленный отряд арабских воинов пересек Гибралтарский пролив, и вскоре почти весь полуостров оказался во власти могущественного Кордовского халифата, столица которого расцвела пышным цветом. Ко двору съезжались философы, поэты, врачи и математики; зазеленели чудесные сады с водоемами, выросли дворцы, где журчали фонтаны. Целых три века представители разных религий жили в мире и согласии. Тогда-то и появились в стране первые еврейские вельможи.

— Еврейские вельможи? — поперхнулся Франсиско.

Первого вельможу-иудея звали Хасдай. Многие семейства утверждали, будто ведут свой род именно от него, в том числе и семейство Сильва, также происходившее из Кордовы (Франсиско тут же вспомнил историю железного ключа). Великий Хасдай жил в десятом веке. Он владел ивритом, арабским и латынью, был врачом и дипломатом. Король Германии говорил, что никогда не встречал такого проницательного человека, император Византии слал ему ценные подарки, в том числе уникальный трактат Диоскорида, который цитирует Плиний и который лег в основу фармакологии. Когда Хасдай перевел этот труд на арабский, по всему халифату началось изучение свойств лекарственных растений. Кроме того, благодаря связям с Византией он сделал важнейшее открытие: оказывается, на востоке обитали хазары, народ, исповедовавший иудейство и имевший собственное государство — первое независимое государство со времен разрушения Иерусалима римскими легионами. Значит, над Израилем вовсе не тяготеет рок вечного рассеяния! Со своими посланцами Хасдай отправил в Хазарию письмо, и после долгих перипетий оно все-таки попало в руки царя Иосифа[31].

Франсиско захотел послушать этот удивительный рассказ еще раз, ибо не верил своим ушам.

Позже, когда Кордовский халифат распался на множество мелких эмиратов, на смену Хасдаю пришел другой светоч разума: Самуэль ѓа-Нагид, что означает «предводитель». Он также родился в Кордове, так что, возможно, семейство Сильва ведет родословную и от него. Ѓа-Нагид был знатоком математики и философии, говорил и писал на семи языках. Визирь Гранады прибегал к его услугам и в конце концов взял в советники, а позже, на смертном одре, передал ему свою должность. Не бывало еще, чтобы еврей достиг таких высот во дворце Альгамбры. Ѓа-Нагид правил тридцать лет, собрал за это время огромную библиотеку и основал школу.

«Так вот откуда у нас с папой эта страсть к учебе и чтению!» — подумал Франсиско. Ѓа-Нагид писал стихи, трактаты, а также увековечил свое имя в камне, подсказав эмиру идею украсить фигурами двенадцати львов фонтан знаменитого Львиного дворика, настоящей жемчужины в сердце Альгамбры.

Из Кордовы, родного города семьи да Сильва, происходил еще один вельможа, облагодетельствовавший не только государство, которому служил, но и все человечество: Маймонид. Он был величайшим философом того времени, перед ним склонялись даже знаменитые богословы. Эти слова громом отдались в ушах Франсиско:

— Еврей, перед которым склонялись знаменитые богословы!

Его величали Aquila magna, Doctor fldelis, а также Gloria orientis et lux occidentis[32]. Он оказал большое влияние на Фому Аквинского, автора «Суммы теологии». Маймонид прославился как великий врач, лечил самого Саладина, давал советы Ричарду Львиное Сердце и получил приглашение поступить к нему на службу. То были удивительные времена. Но увы, орды религиозных фанатиков воспользовались расколом между эмиратами. Некий одержимый проповедник объявил, что иудеи, дескать, поклялись Магомету обратиться в ислам, если по прошествии пяти веков после Хиджры не явится Мессия, и потребовал немедленного исполнения клятвы, данной их предками. Мусульмане стали враждебно относиться к евреям, несмотря на все успехи, достигнутые за многие десятилетия мирного сосуществования. Но что же тем временем происходило на севере Испании, в христианских королевствах?

— Когда начались мусульманские гонения, евреи переселились в северную часть полуострова, откуда когда-то бежали.

— Нигде не сыскать нам надежного убежища, — вздохнул Диего Лопес, и взгляд его круглых глаз затуманился грустью. — Все они временны и, что хуже всего, дарят лишь иллюзию безопасности. А потому существует только один выход: перестать прятаться.

Севилья и Франсиско поняли, куда он клонит, и не удивились, услышав полные боли слова:

— Да, перестать прятаться. — Лопес кашлянул. — Иначе говоря, перестать быть иудеями. Окончательно и бесповоротно.

43

Караван меж тем двигался на север, миновал Сантьяго дель-Эстеро и подошел к прекрасному Ибатину. Франсиско вспомнил знакомую дорогу, которая девять лет назад так утомила его, счастливого и безмятежного ребенка.

Юноша посмотрел на дочерей Севильи, дремавших в объятиях молодой матери: такие же счастливые и беспечные дети. До поры до времени. Они пока не ведают, что их отец — тайный иудей, что в любой момент его могут схватить и сжечь живьем. И тогда прощай спокойная, сытая жизнь, потому что инквизиция оберет семью до нитки.

Франсиско глубоко вздохнул, пытаясь отогнать тяжелые думы. Справедливо ли приносить счастье семьи в жертву своей истине? Ведь его отец не признался невесте, что иудействует. А если бы признался, Альдонса, вероятно, ответила бы отказом, и ему пришлось бы в одиночестве есть горький хлеб изгоя.

И брак Севильи, и брак его родителей парадоксальным образом были смешанными, ибо новый христианин женился на исконной христианке. В обоих случаях только супруг знал всю правду, супруга же пребывала в неведении или закрывала глаза на очевидные факты, надеясь, что как-нибудь обойдется, однако связывала свою жизнь совсем не с тем человеком, что стоял вместе с ней у алтаря. Под маской христианина скрывался иудей.

Но где же выход? Диего Лопес устал от страданий и выбрал единственный, но тяжкий путь: «Перестать быть иудеем. Окончательно и бесповоротно». Франсиско подумал, что, если бы отец поступил так же, когда сошел с корабля на берег другого континента, ложные верования остались бы в прошлом и его бы не арестовали. Дети бы не осиротели, и Альдонса, скорее всего, не умерла бы во цвете лет. Семья жила бы припеваючи, и черная тень брата Бартоломе не легла бы на порог их дома. А он, Франсиско, не ехал бы сейчас в Лиму.

Помнится, дон Диего, устроив всем на удивление академию в апельсиновом саду, утверждал, что знание есть сила. Он действительно был очень образованным и прочел больше книг, чем многие записные грамотеи вице-королевства. Но разве помогли ему эти хваленые знания в момент ареста? Никому до них и дела не было.

И тут перед мысленным взором Франсиско встал лик Христа. Юноша привалился спиной к боковине повозки и принялся тихонько бормотать отрывки из катехизиса. Какая-то мысль смутно маячила в мозгу, заглушенная наплывшими образами и воспоминаниями. Да вот же: сходство между его папой и Иисусом! Иисус был Богом, но римские солдаты Ему не верили и в насмешку просили явить свою силу. Однако Он молчал, сносил побои, тычки и оскорбления, вел себя как простой слабый человек. А ведь мог бы испепелить обидчиков молнией, как мог разрушить и в три дня воздвигнуть Храм. Отчего бы Ему не рассеять одним мановением руки палачей, которые упивались немощью арестованного и безнаказанной жестокостью, не ведая, что за слабостью кроется безграничная мощь? Не ведая, что именно страдания делают Сына угодным в глазах Отца.

Франсиско закрыл лицо руками, а потом забился в дальний угол повозки, подальше от чужих глаз. Как же люди слепы! Возможно, многовековые мучения еврейского народа и есть залог его скрытого величия, его бессмертия? Быть может, в иудейской вере и находят живое воплощение страсти Христа? В полном смятении юноша замотал головой.

44

Индеец Хосе Яру, которого Хосе Игнасио Севилья нанял в Куско давно, еще до отъезда в Буэнос-Айрес, вел себя как и прочие носильщики, однако в его лице и повадках было нечто странное. Подобно другим носильщикам, он отличался послушанием, немногословностью, но умел двигаться бесшумно, точно привидение. Мог, например, пристроиться у человека за спиной и часами незаметно следовать за ним, а то и вовсе исчезать на время. Однажды Хосе Яру отстал от каравана, но таинственным образом объявился на следующей почтовой станции. На все расспросы он только мычал или отвечал так невразумительно, что отпадало всякое желание спрашивать. На лице его читалась постоянная настороженность, скрываемая под маской непрошибаемой тупости.

Носильщики-индейцы считались свободными людьми, хотя обращались с ними не лучше, чем с чернокожими рабами, и за гроши заставляли делать самую тяжелую работу. Хосе Яру шел за караваном пешком, спал на земле и старался держаться подальше и от испанцев, и от негров. Крики и ругань его не обижали — а как еще могут приказывать господа?

Он был родом с высокогорий Куско. Там, в поднебесье, когда-то царили инки. Куско был столицей их обширной империи, магическим центром земель, позднее присоединенных к вице-королевству Перу. Великий Инка считался сыном Солнца, а потому смотреть ему, светоносному, в лицо запрещалось. Правление его оказалось недолгим, но бурным. При одном только упоминании о могущественном властителе индейцев охватывала дрожь. Впрочем, если у Хосе Яру спрашивали, что он думает об исчезнувшей империи, о ее народе и обычаях, носильщик неизменно отвечал: «Я не думаю».

Севилья знал, что один из братьев Хосе Яру был талантливым художником и расписывал церкви, красочно изображая иудеев, истязающих Иисуса Христа. Правда, на мучителях почему-то были испанские одежды, а у некоторых на груди даже красовались золотые кресты. Кроме того, тетку носильщика судили за ведовство: якобы она хранила в тайнике фигурки уака и канопа[33], которых поила чичей и кормила кукурузной мукой.

Усердный и исполнительный Хосе Яру работал на Хосе Игнасио Севилью в торговом квартале города, таскал тюки с товарами из лавки в лавку. Так они и познакомились. Когда хозяин собрался возвращаться в Буэнос-Айрес, индеец подошел к нему, набычился, сложил руки на животе и забубнил: заберите да заберите меня с собой.

— Зачем? — удивился Севилья.

— Затем, что у меня семейная война.

— Удрать хочешь?

— У меня семейная война.

Больше ничего Севилье из Хосе Яру вытянуть не удалось. Что еще за семейная война? Родня прохода не дает? Тесть взъелся? Шурин хочет прирезать? Или хитрец тайно завел вторую жену? Почему-то же ему приспичило бежать… Испанцу стало жаль его, да и дармового помощника заполучить хотелось. Конечно, с беглецом связываться небезопасно, но в конце концов, главное, что религия тут была ни при чем, а кража, убийство или прелюбодеяние — это дела частные. Родной брат Хосе Яру и вовсе считался собственностью церкви, а про тетку-колдунью все давно и забыть успели.

Севилья тряс упрямца и так, и эдак, но ничего не вытряс и согласился.

Хосе Яру носил не снимая кожаные браслеты, а по временам затягивал какие-то заунывные напевы, похожие на бесконечные извилистые тропки в горах.

— Скучаю по вершинам, — оправдывался он.

На стоянках остальные индейцы обступали певца плотным кольцом и молча слушали. Хотя с виду носильщик Севильи был как все, чувствовалось в нем что-то притягательное, особенное, внятное лишь братьям по крови.

45

Диего Лопес де Лисбоа ехал в другой повозке, но без семьи. У него было четверо талантливых сыновей, один из которых, Антонио, смолоду проявлял разносторонние способности.

— Нет, я не могу сердиться на Антонио, — вздыхал Диего Лопес, беседуя с Франсиско. — Ведь мальчик выбрал мой же путь, только пошел куда дальше: утверждает, что никакой он не Лопес и тем паче не де Лисбоа, и не желает быть евреем. Отвергает наследие предков, но парадоксальным образом принимает его, ведь я тоже его предок, и мое единственное наследие — это решимость порвать с бременем еврейства. Бедняжка так увлекся, что даже выдумал себе новую биографию и всем рассказывает, будто появился на свет в Вальядолиде, хотя сроду там не бывал. За что мне ругать сына? Его жизнь станет куда безопаснее и спокойнее моей, поскольку я все-таки ношу в себе эту проклятую сущность, и исправит меня только могила. Почему Диего Нуньес да Сильва сейчас гремит цепями в Лиме? А потому, что его иудейское нутро не укрылось от зорких глаз инквизиции. Я же тебе говорил, что познакомился с твоим отцом в Лиссабоне? Мы были молоды и сумели ускользнуть от преследователей. Нас объединял страх. А позднее объединило и недоверие к переменчивым монархам, которые то сулили мир, то загорались непримиримой ненавистью. Когда в 1492 году Фердинанд и Изабелла, августейшие супруги, подписали эдикт об изгнании евреев, — продолжал Лопес, — сто тысяч наших единоверцев бежали в Португалию, надеясь вскорости вернуться домой. Увы, напрасно. Как только дозволенные сроки пребывания истекли, многим пришлось сесть на корабли и отчалить навстречу новым невзгодам. Некоторых беглецов даже продали в рабство. А уж когда и в Португалии воцарилась инквизиция, стало ясно, что покоя ждать нечего. Тысячи гонимых пытались теперь вырваться из страны, которая поначалу казалась вполне гостеприимной.

Мы решили перебраться в Бразилию после того, как моих родителей сожгли на костре. Оставаться в городе было невозможно. Диего спас меня от верной смерти: я перестал есть и пить, потерял сон, метался в лихорадке и даже хотел руки на себя наложить, потому что перед глазами и днем и ночью стояли обугленные тела отца с матерью. Спустя несколько месяцев, совершенно ошалев от страха, мы отплыли за океан. Люди говорили, что там, на новом континенте, вдали от властей метрополии, нашли приют многие скитальцы. Появились свободные поселения, где дышалось легче, где можно было обо всем забыть. Начать жизнь сначала. Однако же, ступив на берег, мы поняли, что дела обстоят несколько иначе: заморская вольница вызвала интерес у инквизиции, и преследования не заставили себя ждать. Увы, Бразилия перестала быть землей обетованной. Диего, поразмыслив, решил двинуться на восток, к легендарной горе Потоси. Я же счел более разумным отправиться в Буэнос-Айрес. Город основали совсем недавно, и инквизиция до него еще не добралась.

Странное дело: твой отец, врач без всяких денежных амбиций, подался в места, где царила настоящая серебряная лихорадка. Я же, человек, знающий цену презренному металлу, выбрал Буэнос-Айрес, маленький портовый городишко. Из Потоси тезка переехал в Ибатин и начал практиковать. А я совершал частые вылазки в Кордову, торгуя фруктами, и году так в 1600-м прослышал, что именно туда, спасаясь от инквизиции, перебрался вместе с семьей и мой старый товарищ по несчастьям. Тебе, Франсиско, тогда исполнилось лет девять. Дела у меня пошли в гору. Я купил небольшой корабль, назвал его «Сан-Бенито»[34] и стал возить муку в Бразилию, в Сан-Салвадор-да-Баия, а там загружал в трюм оливки, бумагу и вино. Члены тайной еврейской общины в Сан-Сальвадоре были надежными партнерами. Я нажил неплохой капитал и, желая навсегда обезопасить себя от преследований инквизиторов, решил купить свидетельство о чистоте крови. Кордова издавна славится мастерами подделывать всевозможные грамоты, их труд пользуется и спросом, и уважением. Сперва я не верил в успех, но потом сумел раздобыть документ высочайшего качества, прямо-таки реликвию, украшенную гербом, печатью и подписями именитых особ. Однако дом в Буэнос-Айресе все же пришлось продать: порт быстро рос, и туда стягивалось все больше евреев, бежавших из Бразилии. Я обосновался в Кордове, и благодаря общительности, предприимчивости и деньгам меня вскоре избрали в городской совет. Вот тогда-то мне и пришла на ум печальная мысль: к чему тайно лелеять веру предков? Родителей ею не воскресишь, а на детей беду навлечь можно. С виду я добрый католик: ношу на груди серебряную цепь с тяжелым крестом, аккуратно хожу к мессе, исповедуюсь. К внешности не придерешься, осталось исправить нутро, тоску излечить. Я устал бегать. Если бы мог, начал бы изучать теологию и сделался бы священником, как, например, Пабло де Сантамария, который был раввином, а превратился в ярого поборника христианства. Кому теперь нужны иудейские мученики? Людей они больше не интересуют, да и Богу без надобности. Так что толку во всем этом нет никакого.

46

А Севилья продолжал рассказывать смятенному Франсиско историю испанских евреев. Суровые христианские королевства на севере полуострова поначалу приняли иудеев, бежавших с юга от мусульманских гонений. Однако же между церковью и синагогой взаимной симпатии не возникло. Церкви нужно было крепить свое единство, а соседство с избранным народом подрывало устойчивость некоторых традиций. И тогда получили распространение опасные словесные поединки: богословские диспуты. На самом деле христиане не столько хотели убедить в своей правоте иудеев (в конце концов, они всегда могли силой крестить иноверцев), сколько утвердиться в ней сами. Дабы найти истину, выдающихся представителей обеих религий приглашали участвовать в диспутах. Но если христианам не хватало аргументов, в еврейских кварталах начинались погромы.

Один из выдающихся иудейских полемистов появился на свет в Андалусии и, по его собственным словам, вел родословную от легендарного Хасдая, блистательного Самуэля ѓа-Нагида и прочих семейств Кордовы, породивших замечательных ученых и поэтов. Звали его Элиас ѓа-Сефер, в переводе с иврита Элиас Книга, но, разумеется, не просто книга, а Писание. Возможно, позднее прозвание Сефер превратилось в фамилию Сильва — так, по крайней мере, утверждают некоторые ее носители. Диспут проходил в Кастилии, в присутствии принцев, вельмож и рыцарей, и был обставлен с большой помпой. Церковь представляли епископ, главы монашеских орденов, доктора богословия и прочие мудрецы. Перед ѓа-Сефером положили Библию и позволили заглядывать в нее в случае необходимости, однако же он удивил слушателей, цитируя по памяти длиннейшие фрагменты священных текстов. Начался религиозный спор, больше походивший на схватку. Обе стороны блистали красноречием, и первый раунд завершился без объявления победителя, а во втором и третьем чаша весов начала склоняться на сторону христиан, забросавших оппонента неожиданными аргументами. В знак ликования рыцари забарабанили по щитам. Но в четвертом раунде их ждал сюрприз: Элиас, начавший было сдавать позиции, вдруг выдвинул несколько неопровержимых доводов, которые разили противников, точно ядра катапульты. Рыцари перестали колотить по щитам и потянулись к шпагам. Пятый раунд не принес победы ни одной из сторон, а шестой закончился триумфом ѓа-Сефера. Король что-то тихо спросил у епископа. Хотели уже начать седьмой раунд, однако монарх объявил диспут закрытым и пожелал поощрить участников за их превеликое усердие. Он пояснил, что присутствующие собрались не на судилище, а на спор и что, хотя христианские догматы не подлежат сомнению, иудейский полемист достоин награды, как и все остальные. Вручая Элиасу ѓа-Сеферу богато изукрашенный ларец, король произнес: «Жаль, что ты не выступаешь на стороне Христа». Слова эти были дороже любых даров. Но на следующий день иудеям пришлось оплакивать славного мудреца: его зарезали на пороге собственного дома.

— И все же, вопреки всем потрясениям, альхамы[35] дали миру не меньше блестящих астрономов, математиков, поэтов и врачей, чем в свое время подарили ему мусульманские эмираты на юге полуострова, — продолжал свой рассказ Севилья. Правда, некоторым светилам, достигшим небывалых высот, суждено было закатиться. Например, Самуил ѓа-Леви Абулафия, советник Педро Жестокого, короля Кастилии, равный славой самому Хасдаю. Об этом удивительном человеке евреи до сих пор говорят кто с восторгом, кто с содроганием, а некоторые вообще предпочли бы похоронить всякую память о нем, словно такого человека и на свете не было. Абулафия ухитрился привести в порядок расстроенные финансы королевства и завоевал благорасположение многих вельмож. На его средства в Толедо построили знаменитую синагогу дель Трансито, существующую и по сей день. На ее стенах еще можно различить надписи на иврите. Жил Абулафия в роскошном особняке, прозванном Дворцом Иудея. Однако политические интриги подорвали его авторитет. Верность талантливого казначея своему королю вызывала не только восхищение, но и ненависть: враги срывали ее на жителях еврейских кварталов, устраивая погромы, во время одного из которых погибло тысяча двести человек, в том числе и малые дети. В конце концов злопыхатели взяли верх, оговорили преданного советника, и король приказал заточить его в темницу и подвергнуть пыткам. Палачи вдоволь потешились, измываясь над опальным вельможей, и замучили несчастного до смерти.

Тем не менее этот эпизод истории, и без того полной драматических событий, не следует считать показательным. Со времен правления вестготских монархов народ был более склонен к веротерпимости, нежели к отвержению. Антиеврейские настроения укоренились на Пиренейском полуострове гораздо позже, чем в других частях Европы. Альхамы пользовались автономией, и документы тех времен свидетельствуют об их процветании. Развитие философии и духовного мышления привело к созданию удивительных произведений: именно в христианской Испании увидела свет книга, вызывающая у людей самые противоречивые чувства, — Зоѓар, или Книга сияния, сердце Каббалы.

— Ты когда-нибудь слышал о каббалистах, Франсиско?

Да, слышал: в тот памятный день, когда старший брат Диего сильно поранил ногу и отец, сидя у его постели, открыл сыну ошеломительную правду. На стержне испанского ключа виднелась гравировка, но не три лепестка и не три языка пламени, а первая буква слова «Шем», что означает «Имя». Каббалисты считают, что Имя обладает огромной силой, и верят, что с помощью букв можно проникнуть в тайны бытия.

В четырнадцатом столетии («Не так уж и давно, если учесть, что испанские евреи — народ с многовековой историей», — отметил Севилья) нетерпимость окончательно завладела сердцами христиан. Победу одержали безжалостные религиозные фанатики. Если вспыхивала эпидемия, вину сваливали на иудеев. Но зачастую сброд врывался в альхамы без всяких видимых причин, и начиналась беспощадная бойня, сопровождавшаяся грабежами. Появились монахи, которые проповедовали истребление иноверцев, иногда сами вели за собой толпу, подстрекая разорять синагоги, и оскверняли столы для чтения Торы, водружая на них статуи святых. Насильственные крещения воспринимались евреями как тяжкое оскорбление. Однако некоторые новообращенные настолько устрашились, что сами превратились в безжалостных гонителей, чтобы стереть всякую память о собственном происхождении. Яркий пример тому — бывший раввин Пабло де Сантамария; это им так восхищается Диего Лопес де Лисбоа. Его настоящее имя было красноречивее некуда: Соломон ѓа-Леви — ведь фамилию Леви носят священнослужители, потомки библейского колена Левия. Новообращенный занялся усердным изучением теологии и добился немалых успехов: сперва стал архидиаконом и настоятелем собора Севильи, потом епископом Картахены, а в конце концов и вовсе архиепископом Бургоса. Там-то он и сочинил произведение огромной подрывной силы: Scrutinio Scripturarum — «Исследование Священного Писания». Его стали именовать Павлом Бургосским, а книгу использовали в качестве руководства, помогавшего сокрушать доводы иудейских полемистов во время религиозных диспутов.

— Между прочим, экземпляры этого сочинения имеются и в Буэнос-Айресе, и в Кордове, и в Сантьяго. И, разумеется, в Потоси, в Куско и в Лиме, — вмешался в разговор Лопес. — Это главное оружие в руках фамильяров и комиссаров инквизиции. Грозное оружие, да. — Тут он кашлянул, как делал всегда, если разговор касался болезненной темы.

В год, когда насильственные крещения приобрели массовый характер, разъяренные толпы ворвались в альхаму Севильи и умертвили четыре тысячи мужчин, женщин и детей. Синагоги были разрушены или превращены в церкви. Несколько месяцев спустя подожгли еврейский квартал в Кордове, и в огне погибли сотни человек. Затем волна насилия захлестнула прекрасный Толедо и перекинулась на другие города Кастилии, а также на Валенсию, Барселону, Жерону, Лериду[36].

Франсиско завороженно слушал, впитывал, трепетал.

47

Внизу, в сырой долине, путники увидели красавицу Сальту, со всех сторон окруженную каналами, точно скромное подобие средневекового замка. Эрнандо де Лерма основал ее прямо на воде, подражая мексиканским ацтекам и пытаясь превзойти их градостроительное искусство. В окрестностях города там и сям были устроены загоны, битком набитые мулами на продажу.

Вот и все: дальше караван не пойдет. Волы могли тянуть тяжелые повозки только по равнине — от Буэнос-Айреса, возведенного в пампе, на берегу Ла-Платы, самой широкой реки в мире, и до Сальты, притулившейся у подножья Анд.

Лопес собирался остаться в Сальте, повидать своего знакомого поставщика, заключить заодно кое-какие сделки а после возвратиться в Кордову. Он подозвал Франсиско.

— Ну что же, давай прощаться. — Вздернутый нос торговца покраснел. — Может, когда-нибудь познакомишься с моим Антонио, если соберешься назад в Кордову.

— Или если он приедет в Лиму.

— А ты туда надолго?

— Я хочу выучиться на врача. А потом… Как Бог даст.

— Что-то подсказывает мне, что и Антонио потянет в Лиму, — проговорил Лопес, усевшись на один из своих тюков. — Обними за меня отца. — Тут он достал платок и принялся отирать пот со лба и затылка. — Расскажи о наших с тобой беседах и передай, что я с ним совершенно согласен.

Брови Франсиско изумленно поползли вверх.

— Да, согласен, — пояснил Лопес. — До меня дошли слухи, что мой тезка отрекся от иудейства. Окончательно и бесповоротно. И правильно сделал.

— Вы уверены?

— Инквизиторы наказали его не слишком строго. А такое бывает только с теми, кто искренне покаялся. Вот видишь? Столько мучений, и все впустую. Наша история закончилась, началась сплошная бойня.

— Разве история может закончиться?

— Богословы утверждают, что еврейский народ существовал и на самом деле был избран, но лишь для того, чтобы подготовить и возвестить явление Христа. Но теперь, когда это предназначение исполнено, истории конец. Наше дальнейшее существование оскорбляет божественный замысел.

— Но в действительности…

— Действительность, мальчик мой, подчиняется теологии, единственному источнику истины. — Тут Лопес снова вытер потный лоб и спрятал платок в карман. — Нет, я не понимаю упрямства Хосе Игнасио, ибо он выбрал путь, ведущий в никуда.

— Это не упрямство, — Севилья неожиданно возник у них за спиной. Во взгляде его читалась жалость. — Не упрямство, любезный друг, а убежденность.

— Так ты все слышал! — вскипел Лопес.

— Не все, успокойся. Лишь последнюю фразу. И потом, ты лишь повторил то, что твердил уже много раз, только сегодня это прозвучало очень уж высокопарно.

— Потому что я больше ни в чем не сомневаюсь.

— Жаль тебя разочаровывать, но сомневаешься, да еще как. Отсюда и выспренность.

Лопес опять полез в карман за платком.

— Что поделаешь, — примирительно вздохнул Севилья, — мы живем в трудные времена.

48

Франсиско заметил, что многие жители Сальты носят шейные платки, и сперва принял это за дань местной моде, но потом с огорчением узнал, что они страдают зобом. Лоренсо же стал издеваться над несчастными: вот умора, словно мяч проглотили! Франсиско укорил друга, сказав, что нехорошо смеяться над больными, однако сын капитана ответил, что никакие они не больные, а просто уроды и существуют исключительно на потеху нормальным людям. Впрочем, его гораздо больше интересовали местные женщины, потрясающие красотки. Такие пышноволосые, дерзкие, с длинными косами и нежной кожей.

Лоренсо немедленно отправился на поиски увеселений и потом рассказывал, какой это восторг — перебирать пальцами густые пряди и ласкать прекрасное тело. Хотя на самом деле он просто переспал с мулаткой, работавшей на зловредную сводню, которая чуть не стащила у гостя кошелек, пока парочка кувыркалась на грязном тюфяке. Удовлетворив зов плоти, юный сорвиголова сосредоточился на следующей задаче: раздобыть несколько мулов, причем совершенно бесплатно. «Трофеи даются трудом и отвагой, деньги тут ни при чем. Всего одна ночь — и у меня будет не меньше дюжины мулов, вот увидишь», — похвалялся он. А там можно и в Жужуй отправляться. Но если Франсиско не желает рисковать, пусть подождет его за городом:

— Ты слишком долго якшался с монахами, где уж тебе разбойничать. — Лоренсо дружески хлопнул приятеля по плечу.

По всей долине Лерма были разбросаны загоны, где за оградой из жердин и колючих ветвей толпились мулы, готовые к продаже. Некоторые, наиболее строптивые, пытались выбраться на волю, другие отличались дурным нравом и баламутили все стадо — таких приходилось переводить в места понадежнее. Лоренсо верхом на своем соловом коне походил на богатого купца, готового вести честный торг. Он покрутился у загонов, послушал, о чем говорят покупатели и продавцы, расспросил ротозеев-погонщиков, разведал пути к отступлению и стал ждать, когда на землю опустится ночь. Туман, предвестник надвигающихся дождей, облегчал ему задачу.

Франсиско и Севилья с семейством выехали на рассвете. Они намеревались добраться до Жужуя тем же вечером. Этот отрезок пути следовало продумать самым тщательным образом, чтобы не оказаться в непогоду под открытым небом. Хосе Игнасио нанял упряжку мулов и несколько носильщиков в помощь Хосе Яру. Они были уже далеко от Сальты, когда хлынул первый ливень, продолжавшийся полчаса. Поклажу накрыли парусиной, а путники с головой закутались в пончо. Босоногие индейцы тянули мулов за уздечки — какая погода ни есть, а вперед двигаться надо. Впоследствии такие внезапные дожди частенько испытывали терпение путешественников. Когда развиднелось, зеркальца луж вспыхнули голубизной, душистая дымка поднялась к небесам, и из-за косматых рваных туч выглянуло солнце. Через некоторое время они заметили Лоренсо. Поминутно оскальзываясь, он спускался по склону, ведя в поводу всего трех мулов — гораздо меньше, чем собирался добыть.

49

Дороги сделались такими каменистыми, что и мулы, и конь Лоренсо могли продвигаться только шагом, часто останавливались, упрямились, и всадникам приходилось спешиваться. Здесь, на высокогорье, людей мучили дурнота, слабость и боль в желудке. Поминутно хотелось пить. Силы немного поддерживал бульон с острым перцем.

Только Хосе Яру, хоть и оставался по-прежнему угрюмым, с каждым днем выглядел все бодрее: родной воздух явно шел ему на пользу. Чувствовалось, что теперь индеец пребывает в ладу и с собой, и с окружающим миром. Имелась у него некая тайна — великая, ужасная и до поры до времени скрытая от остальных.

Франсиско не мог насмотреться на головокружительные пейзажи. Ведь чем ближе к небу, тем, вероятно, ближе и к Богу. Этой же дорогой проходил в молодости и его отец, когда бежал из Португалии, а потом и из Бразилии. Франсиско представил, как он шел с востока, пробираясь через непроходимую сельву, как вышел на это бесплодное высокогорье, направляясь к легендарной горе Потоси. Уже тогда говорили, что испанцы за какие-то десять лет выкачали из тамошних недр больше серебра, чем коренные жители за многие века. В шахтах покоились кости сотен, если не тысяч индейцев, которых свел в могилу непосильный подневольный труд — мита[37].

А вот и славный город Потоси. Нет, стены здесь не сияли серебром, а крыши не блестели золотом, но по мостовым разъезжали шикарные кареты, дамы и кавалеры были разодеты в пух и прах. Однако на это фанфаронство уходила лишь толика несметных богатств, хранившихся в сундуках. Развлечений имелось немного: бордели да кукольные представления. И если с первыми пыталась бороться церковь, то на вторые точила зубы сама инквизиция.

Практически в каждой проповеди священники клеймили похоть, утверждая, что публичными домами заправляет сатана, и с высоты кафедры презрительно взирали на бесстыжих женщин и порочных мужчин, ведь к мессе исправно ходили все, даже сводни.

Инквизиторы же преследовали кукольников, поскольку заставлять болванчиков говорить — богопротивное дело. Простецы легко могли одушевить неживую материю и уверовать во власть истуканов. Некоторое время назад, например, по всей округе распространилась опаснейшая зараза: песенное поветрие. Тысячи индейцев вдруг принялись петь и плясать, в трансе призывая уака, духов озер, гор, камней и деревьев, порождение их нелепой фантазии.

Мало того, дикарям втемяшилось, будто духи эти не только обитают в предметах, но и способны влететь человеку в рот, проникнуть в нутро и заставить танцевать без устали дни и ночи напролет. Богомерзкие языческие проповедники утверждали, будто уака вот-вот явятся, чтобы сокрушить самого Христа. Песенное поветрие, Таки Онкой, сотрясло все высокогорье. Отряды, отправленные на усмирение индейцев, схватили сотни колдунов и колдуний, которым покровительствовали местные вожди — курака[38].

Но не только идолопоклонство заботило инквизицию. Ведь кукольники самым бессовестным образом насмехались над сановниками, позволяя себе намеки на грешки коррехидора, на мздоимство судьи, на похождения альгвасила, на недостойные наклонности священника. Безобразие! Подобные россказни подрывают веру. Поэтому инквизиция кукольные спектакли запретила, хотя некоторые отчаянные смельчаки все-таки устраивали тайные представления.

В Потоси Лоренсо не собирался сидеть сложа руки. Настоящему воину необходимо поразвлечься. Добродетель, конечно, велит поклоняться кресту и чтить оружие, но душа-то жаждет удовольствий: пышнотелых красоток, вина и веселья. Отец, помнится, так прямо и сказал этому толстомордому брату Бартоломе. А иначе и быть не может: военное ремесло — штука опасная, за него полагается награда. В мирное время гуляй себе по кабакам и веселым домам, а начнется война — грабь да бери женщин силой. Это уж дело святое, так испокон веков повелось. Лоренсо потащил с собой Франсиско. Притон располагался на окраине шумного города и ничем не выделялся среди окрестных строений, разве что был чуть ниже и грязнее. На зеленой двери висел молоток в виде чудища с вываленным языком. Метиска провела друзей в зал, где уже сидело несколько мужчин, которых обхаживали хихикающие девицы. Тут же подоспела мулатка и поднесла гостям по рюмке писко, Франсиско и Лоренсо выпили. Вскоре к ним подошли две женщины. Одна из них, красавица с жемчужно-белой кожей, накрыла руку Франсиско своей нежной горячей ладонью. Ее нарумяненные щеки были упругими и гладкими, точно лепестки розы, накрашенные губки шептали что-то волнующее и непонятное. От взгляда влажных глаз, опушенных густыми ресницами, по телу юноши пошли мурашки. Девица тут же определила, что перед ней неискушенный девственник, редкая птица в их заведении. Она подлила ему писко и увлеченно принялась соблазнять.

Лоренсо меж тем обнял за талию свою подружку и сразу перешел к делу, пожелав немедленно с нею уединиться. Парочка удалилась во внутренний дворик, куда выходили каморки с тюфяками на полу.

Вдруг откуда ни возьмись перед Франсиско появилась бесформенная тетка с запавшим ртом, истошно благоухающая лавандой. Он испугался, подумав, что девушка с нежными ладошками решила передать его своей уродливой товарке. Толстуха расплылась в улыбке, разинув беззубую пасть, и Франсиско отпрянул, но она успокоительно потрепала его по затылку:

— Давай, сынок, выкладывай денежки. И повеселись как следует. Тебе понравилась наша красотка Вавилония?

Франсиско посмотрел на девушку и кивнул. Старуха протянула руку, унизанную кольцами и браслетами. Юноша стал развязывать кошель, а проститутка и сутенерша внимательно за ним наблюдали. В противоположном углу зала послышался громкий хохот, и какой-то мужчина в голубом шелковом кафтане кинулся во двор вдогонку за двумя визжащими девицами.

— Хочешь меня погонять? — прошептала Вавилония.

— Как это?

— Побегать за мной… А потом поймать…

— Поймать?

— Да, — девушка покорно прикрыла лиловые веки. — И делать со мной все что захочешь. Все-все.

Франсиско уставился на нее в недоумении.

— Скажи, чего бы тебе хотелось? — спросила Вавилония. Франсиско пожал плечами и изобразил улыбку.

— Ну же, говори, — она прижалась пылающей щекой к его лицу. — Хочешь коснуться моей кожи? Шеи, например, — тут девица откинула голову назад, чтобы неподатливый клиент мог получше рассмотреть ее белоснежную шею.

На юношу напал столбняк. По животу пробежала горячая волна, ноги похолодели, а ладони вспотели.

— А хочешь знать, что у меня под юбкой? Ну так догони. Догонишь — буду вся твоя. Честное слово.

— Не хочу я за тобой гоняться, — хрипло проговорил Франсиско.

— А приласкать?

Франсиско колебался, дрожал от нетерпения и злился — на самого себя, разумеется. Нежные пальчики чертили волнистые линии на его запястье, а потом подобрались к ладони, пощекотали ее. Юноша тихонько рассмеялся, а девица, воспользовавшись моментом, взяла его руку и прижала к своей обнаженной шее.

— Давай же, потрогай!

Задыхаясь, Франсиско коснулся лилейной кожи, а искусница-Вавилония мягко направляла движения — от горла к затылку, к плечам и наконец к восхитительной груди. Внутри у юноши все вспыхнуло, нестерпимо захотелось схватить, сжать, овладеть. Он неуклюже обнял девицу и впился в сочные губы. Теплая ладонь пробралась ему под рубаху и нырнула в штаны: пальцы стали мокрыми от семени.

Франсиско медленно разжал объятия. Возбуждение схлынуло, уступив место жгучему стыду. Вавилония собралась было встать, но сильные руки удержали ее.

— Чего тебе? — спросила девица, поправляя прическу. — Еще захотел? Придется доплатить донье Урсуле.

Донья Урсула выросла как из-под земли, будто только того и ждала. Юноша, не колеблясь, положил в протянутую ручищу несколько монет. Он успокоился и, решив последовать примеру Лоренсо, приказал:

— Пойдем-ка в какое-нибудь укромное местечко.

Вавилония, чрезвычайно довольная собой, увела гостя в тесную каморку. И там при свете огарка Франсиско наконец-то насладился трепетным женским телом. Потом, лежа на тюфяке, набитом шерстью, девушка поинтересовалась:

— Так я у тебя первая?

— Гордишься, что лишила меня девственности?

— Ничего я тебя не лишала, ты сам с ней расстался.

— А почему у тебя такое странное имя — Вавилония?

— Это не имя, это прозвище.

— Прозвище?

— Да. Я на многих наречиях умею объясняться — и на кечуа, и на тонокоте́, и на языке кака́н. Любое слово как услышу, сразу запоминаю, — объяснила девушка и начала одеваться.

50

Хосе Яру попросил у хозяина разрешения отлучиться на денек: повидать родственников, переселившихся в эти края из Куско. Многих индейцев силой или обманом вынуждали покинуть родные места, чтобы гнуть спину на серебряных рудниках, где работа кипела днем и ночью. Тех, кто осмеливался бунтовать, стригли налысо, нещадно секли и сажали под арест — отчасти усмирения ради, отчасти в назидание остальным.

Ненасытные шахты пожирали людей сотнями и требовали всё новых жертв, которых сгоняли из окрестных общин. Индейцы устраивали невеселую отходную попойку, прощались с соседями, паковали жалкие пожитки и, прихватив с собой единственную викунью, шли навстречу рабской доле. На рудниках их пересчитывали и осматривали, точно вьючных животных, потом мужчин и мальчиков покрепче усылали прямо в штольни, а остальных отправляли в шахтерский поселок, скопище тесных лачуг, больше похожих на норы в отработанной породе. Там их время от времени посещали миссионеры и учили быть добрыми католиками.

Хосе Яру чувствовал себя в этих краях как дома. Его босые ноги уверенно ступали по каменистым склонам, которые испанцы превратили в сущий ад. Кругом ни деревца, ни кустика, только колючие репьи торчали там и сям, словно канделябры. И ни одного мужчины. Все горбатились в штольнях, а на свет выбирались только по воскресеньям, к мессе. Женщины двигались беззвучно, как неприкаянные души, присматривали за тощей скотиной, толкли кукурузу в ступе, процеживали чичу. Ни одна не подняла головы, когда Хосе Яру прошел мимо по извилистой тропке. Какая разница, что за человек там бродит? Помощи все равно ждать не от кого. Вот вернется муж домой — блеснет недолгая радость лучиком солнца. Ребятишки росли себе же на горе, чтобы, повзрослев, заменить отцов и сгинуть во чреве несытых рудников.

Двери лачуг, завешенные камышовыми циновками, были такими низкими, что внутрь приходилось вползать на карачках. Хосе отодвинул шуршащий полог, заглянул в темноту, вдохнул прогорклый запах. Потом сел на корточки у стены. Землю вокруг сплошь покрывали катышки козьего помета. Из убогого жилища вылезла старуха, молча опустилась рядом с гостем и потерла грязное, сморщенное, точно изюмина, лицо.

Индеец не шевелился, просто ждал. Хозяйка запустила костлявую руку в складки широкой юбки и извлекла оттуда белый сверток. Бережно положила на колени и начала распеленывать. Под тканью обнаружилась черная овечья шерсть, из которой старуха, пробормотав что-то себе под нос, выпростала овальный камень. Хосе скосил глаза и поглядел на него с восхищением. Ведунья перевернула голыш трепетным движением священника, берущего гостию, достала откуда-то сзади бурдючок, полный чичи, прищурилась, примерилась и начала поливать ею свое сокровище.

— Покормила я его, теперь надо напоить, — наконец произнесла она. — Погляди только, как жадно пьет. Нравится значит.

Хосе почтительно кивнул.

— Ты просил, вот я его и нашла. Я просьб не забываю. — Старуха укутала камень шерстью и снова запеленала в платок. — Кормила на славу, слушала.

Воцарилось молчание. Только ветер выл в унылом лабиринте лачуг да беззвучно прошмыгнула стайка сопливых ребятишек.

— И что он тебе сказал? — поинтересовался Хосе, собравшись с духом.

— Что скоро придут уака, настал их черед. Толпами восстанут. Сокрушат христиан и вернут нам свободу.

Ребятишки опять прошли мимо, но на этот раз замедлили шаг и с любопытством посмотрели на две неподвижные фигуры у стены хибарки и на белый сверток в руках у старухи.

— А ты не спросила, почему они медлят?

Ведунья с укором покачала головой.

— Потому что не во всех нас еще вселились. Вот будет в каждом индейце по духу уака, никто с нами не сладит.

— Что я должен делать? — спросил Хосе, кивнув на спеленутый камень.

— Корми кукурузной мукой, пои чичей, — ответила старуха, передавая его индейцу. — Заботься как следует. А придешь в Куско, передай вождю по имени Матео Пома. Это сильный уака, пусть войдет в тело вождя и тебя за службу наградит.

Хосе бережно прижал могучее божество к груди и спрятал под одежду. Ему вверена миссия хранителя. Уака возвратятся и исправят кривду. Гость и хозяйка молча сидели рядом, пока вечер не простер свое пончо над горами. Там спали древние духи, а здесь высились холмы, темнели ущелья, журчали ручьи, рекой лились слезы. Все уака приходились родней двум главным: Титикаке и Пачакамаку. Когда-то они говорили. Но потом пришли инки, объявили Солнце единственным господином и запретили поклоняться родным божествам. Может, как утверждают шаманы, уака нарочно прикинулись поверженными, чтобы не навредить людям. Впали в спячку, точно ящерицы, но не умерли, ведь они бессмертны. Инки погибли, потому что Солнце покинуло свой народ. На их место явились белые люди верхом на конях, покорили вершины. Убили Верховного Инку, разрушили алтари, завладели землями и велели поклоняться собственному богу, Христу, падать ниц перед статуей, приколоченной к деревяшкам. Приказали индейцам все забыть, сменить свои благозвучные имена на некрасивые испанские, закапывать мертвых в землю возле церквей, вместо того чтобы почтительно хранить их останки в удобных глиняных сосудах вместе с зернами кукурузы. Завоеватели перевернули мир с ног на голову, принесли мор, принялись убивать, топтать и унижать. Уака почувствовали такую боль, что начали просыпаться. Их скорбь превратилась в гнев. Они стали поднимать друг друга, чтобы избавить от страданий измученный народ.

Первое пробуждение произошло в землях Аякучо, неподалеку от смертоносных шахт Уанкавелики[39]. Затем шаманы-прорицатели поспешили в епархии Куско и Лимы и сообщили индейцам, что нужно делать ради грядущего спасения. Сказали, что нельзя поклоняться богу христиан, нельзя подчиняться их заповедям, молиться крестам и картинкам, входить в церкви и открывать душу священникам. Надо очистить себя постом, которым очищали себя предки: есть пищу без соли и перца, пить только разбавленную чичу и не прикасаться к женам, чтобы набраться сил перед грядущей битвой.

Прорицатели говорили, что бог белых людей силен, ибо создал далекую Кастилию и испанцев, помог маркизу Писарро одержать верх в битве при Кахамарке[40] и основать свое государство. Но и уака могучи, ведь они сотворили эту землю и все, что на ней растет и дышит, они терпеливо спали там, в недрах, чтобы однажды воспрянуть и победить. Великий прорицатель Хуан Карлос Чокне передал индейцам послание древних духов: восставшим будет сопутствовать удача, их дети родятся здоровыми, а урожаи будут обильными. А если кто усомнится, не отважится поднять голову, тот умрет и будет на том свете ходить вверх ногами. Маловерные трусы рассеются по горам, обратившись в робких викуний, оленей и гуанако. И вот уака начали вселяться в мужчин и женщин, и те завизжали, зарычали, запели и принялись без устали плясать. Из сотен и сотен уст рвались мелодии, появившиеся еще в те времена, когда никаких инков и в помине не было, а прекрасным миром правили справедливые божества. Вспыхнуло песенное поветрие — Таки Онкой.

Белые люди взъярились. То, что сперва казалось нелепым помешательством дикарей, стали назвать ужасным словом «идолопоклонство». Христиане считали пробуждение духов уака отвратительным колдовством. Что им было до чувств народа! Немедля искоренить богомерзкую ворожбу, и дело с концом. Песенное поветрие — та же чума. Мало того что индейцы не желали принимать истинную веру, так еще вздумали вернуться к культам, которые запретили еще инки. Только лукавый мог нашептать им эту опасную чушь. Начались беспощадные преследования.

Священник-доминиканец Кристобаль де Альборнос[41] развязал войну не на жизнь, а на смерть, преследуя и уничтожая шаманов, прорицателей и вождей-курака. Хуана Чокне поймали, вместе с другими обвиняемыми увезли в Куско и пытали на «кобыле». Прорицатели не выдержали истязаний, отреклись от правды, покаялись и запросили пощады. Многих приговорили к пожизненным работам на строительстве церквей и подвергли унизительным наказаниям: вывалянных в смоле и перьях, обритых наголо, их водили по улицам на всеобщую потеху. Тысячам запуганных индейцев строго-настрого запретили любые ритуалы, связанные с культом уака. Христианский бог победил и установил свои несправедливые законы. Но не навсегда, нет. Хосе Яру верил, что духи уака не сдались, а лишь притаились в засаде. Чем беспощаднее жестокость завоевателей, тем страшнее будет кара. Каждый индеец, живущий в вице-королевстве Перу, вел тайные беседы с незримыми божествами, за немудрящей внешностью которых таилась магическая сила. На побережье, в долинах, на горах и плоскогорьях зрело сокрушительное восстание. Хранитель счастливо избежал хитроумных ловушек, расставленных борцами с идолопоклонством там, в Куско. Нет, не зря ему подвернулась возможность отправиться с караваном на юг и продолжить семейную войну — войну индейского рода против рода заморских завоевателей.

51

Франсиско приснился тяжелый сон. По двору доминиканского монастыря Кордовы бродили монахи. Сантьяго де ла Крус протянул юноше цепь для бичевания, Франсиско взял ее, но цепь тотчас же превратилась в острый ланцет которым он вскрыл вену хрипящему брату Бартоломе. Кто-то завопил: «Брат Бартоломе умер! Умер!» Чудовищных размеров кот вперил в обидчика свои горящие желтые глаза, зашипел, ощерился и весь подобрался для прыжка. Франсиско затрясся и проговорил: «Я не виноват». Тут появилась донья Урсула и толстой ручищей стала гладить его по затылку. Франсиско вздрогнул и проснулся. Вокруг, в общей спальне постоялого двора, спали другие мужчины. Кто-то храпел, кто-то кашлял, кто-то пускал ветры. Было свежо, но дух стоял тяжелый. За узким оконцем брезжил рассвет. Видимо, Франсиско пробудился лишь наполовину: перед глазами всплыло бархатное личико Вавилонии, снова захотелось ласкать девицу, обладать ее телом. Он протер глаза и, пытаясь утихомирить восставшую плоть, сел на постели и мрачно огляделся.

— Надо исповедаться, — решил Франсиско, встал, оправил рубаху и перепоясался. — Причем немедленно.

Дверь заскрипела, и Лоренсо сонным голосом спросил:

— Куда это ты?

— Так, никуда. Скоро вернусь.

Он умылся дождевой водой из лохани и зашагал по улицам, на которых даже в этот ранний час бурлил водоворот суетной алчности. Потоси был одновременно и Содомом, и Гоморрой, и Ниневией. Чернокожие слуги давно взялись за работу, чиновников и энкомендеро ждали экипажи. Заря золотила закопченные стены домов, а холодный секущий ветер гонял под ногами мелкие камешки.

Франсиско зашел в первую попавшуюся церковь. Тут все дышало покоем, пахло ладаном. Божий дом сулил защиту и утешение. Юноша опустился на колени и осенил себя крестным знамением. Перед алтарем, сиявшим серебром и золотом, стояла богато изукрашенная дарохранительница. Напротив тянулись ряды скамеек из красного дерева, амвон поражал своими размерами. Внутри храм выглядел куда роскошнее, чем снаружи. Расписной наборный потолок был сделан без единого гвоздя, совсем как знаменитые повозки с каретной мануфактуры в Ибатине.

Франсиско прочел «Отче наш» и нашел глазами исповедальню. Какая-то женщина стояла возле нее на коленях и рыдала, а священник, невидимый за занавешенным оконцем, снимал с заблудшей души бремя прегрешений во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Вот наконец прихожанка перекрестилась и встала, а юноша, погруженный в свои думы, поспешил на ее место, чтобы услышать наставления падре и облегчить сердце. Опустив голову, он тоже хотел преклонить колени, как вдруг не из исповедальни, а сзади, прямо за спиной, раздался резкий и властный голос:

— Франсиско Мальдонадо да Сильва!

Оклик обрушился на Франсиско, точно пума на спину жертвы. Он обернулся и в полумраке увидел знакомую приземистую фигуру.

— Брат Антонио Луке!

Грозный настоятель мерседариев Ибатина, споспешник инквизиции, вперил в него ледяной взгляд.

— Как вы меня узнали… — с вымученной улыбкой, заикаясь, пробормотал юноша.

— Ты вылитый отец.

— Борода, правда, еще не отросла. — Франсиско поморщился и провел рукой по подбородку. Встреча всколыхнула в нем противоречивые чувства.

— И что ты здесь забыл? — бесцеремонно осведомился монах.

— Вот, пришел исповедаться.

— Это я и сам вижу. В Потоси что тебе понадобилось?

— Я тут проездом.

— В Лиму торопишься?

— Да.

— Отца хочешь разыскать?

— Да.

Суровый священник сунул руки в широкие рукава облачения. На лице его читалось все что угодно, только не дружелюбие. Он окинул Франсиско глазами — от рыжеватой шевелюры до стоптанных сапог. Эти пытливые взгляды всегда приводили в замешательство собеседников, особенно тех, кто отличался высоким ростом. Монах выдержал паузу, а потом прошипел ядовито и так тихо, что юноше пришлось нагнуться:

— Я наслышан о твоих планах. В Лиме ты встретишься и с отцом, и с трибуналом инквизиции.

Тут он опять замолчал. В церкви было холодно, однако молодого человека прошиб пот.

— Лучше бы тебе оставаться в Кордове, в монастыре.

— Но я хочу выучиться на врача, — возразил Франсиско, и голос отчего-то сорвался на фальцет.

Брат Антонио Луке сдвинул брови.

— Пойдешь, значит, по стопам родителя.

— Он не единственный врач на свете, — Франсиско кашлянул.

— Да, по стопам родителя, — повторил монах и сделался мрачнее тучи. — И не только в смысле профессии… Иудействуешь, а?

Внезапное обвинение прозвучало как оплеуха. Франсиско замотал головой — он просто не знал, что ответить на это незаслуженное обвинение.

— Я… пришел исповедаться. И я добрый католик. За что вы меня так?

— Тебе нельзя исповедоваться.

— Что вы сказали?

— Нельзя тебе исповедоваться, и все. Ты нечист.

Уж не пронюхал ли строгий монах, что они с Лоренсо ходили в публичный дом?

— Так вот я и пришел очиститься через святое таинство исповеди! — воскликнул Франсиско.

— Не дела твои нечисты, а кровь!

Еще одна оплеуха, куда сокрушительнее первой.

— Понял меня? Ты — сын нового христианина, — отрезал Антонио Луке. — А значит, от рождения замаран иудейством.

— Но моя мать была исконной христианкой! — возразил Франсиско.

— Была… Значит, она умерла, — продолжал монах глухим голосом, полным презрения. — И ты не остался там, у ее могилы. Отправился к отцу, которого осудила инквизиция.

— Я христианин. Я и конфирмацию прошел, ибо верую в Господа нашего Иисуса Христа, в Пресвятую Богородицу, во всех святых и в жизнь вечную. Так не закрывайте мне пути к спасению! Я рожден христианином, им и останусь, — задыхаясь, бормотал Франсиско пересохшими губами.

— Люди, в чьих жилах течет проклятая кровь, — такие как ты, твой отец и твой брат, — должны каяться и совершать куда больше добрых дел, чем те, чье родословие не запятнано. И потом, покинув монастырь, ты дал понять, что не готов к жертвенному служению. Так что у меня имеются серьезные основания тебе не доверять. Не допущу тебя к святому таинству исповеди, если ради собственного же блага не откроешь мне свои намерения — все до единого.

Франсиско стиснул пальцы, не зная, как вести себя с человеком, который бессовестно превышал собственные полномочия. Брат Антонио не мог лишить его права на божественное прощение, но мог нарушить планы, оболгать, удержать в Потоси, силком отправить в Ибатин или назад в Кордову. Оставалось лишь покориться.

52

Франсиско все же удалось исповедаться. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа падре отпустил ему грех блудодеяния, наложив молитвенную епитимью, которая была юноше не в тягость, а в радость. Сладостной музыкой прозвучали слова: «Ступай и больше не греши».

Однако воспоминание о брате Антонио Луке занозой засело в сердце. В стальном взгляде монаха читалось глубокое презрение ко всему их роду. Франсиско недоумевал, какие такие подвиги надобно совершить, дабы Господь и Господни слуги наконец-то смилостивились и перестали напоминать о его происхождении. Или суровый мерседарий вечно собирается ходить за ним по пятам, не давая забыть, что он всего лишь жалкая тварь? Здесь, в Потоси, подкараулил, так может и в Лиме настигнуть. Снова будет сверлить глазами, снова будет унижать.

Юноша рассказал о неприятной встрече Севилье, и тот спокойно ответил, что не следует огорчаться из-за поведения Антонио Луке и иже с ним: все они фанатики, изуверы, глухие к голосу разума. Его супруга, красавица с прекрасным именем Мария Элена, не раз испытала на себе подобное обращение. Так Франсиско узнал, что жена Севильи — тоже из новых христиан и выбрала его себе в мужья, чтобы тайно хранить веру предков. А девочки пока слишком малы, они еще не ведают о двойной жизни родителей, чреватой многими бедами.

Шумный город Потоси остался позади. Франсиско и Хосе Игнасио ехали на мулах, а между ними, точно рыцарь в сопровождении оруженосцев, гордо восседал на коне Лоренсо. Его-то сомнения не терзали: кровь в жилах текла голубая, происхождение было безупречным. Единственное, что требовалось, — это закалиться для грядущих подвигов да еще как следует поразвлечься на термальных источниках Чукисаки.

Носильщики из племени луле шагали босиком рядом с вьючной скотиной или бежали трусцой, если мулы пускались рысью. Христианский бог запечатал индейцам уста, а потому они взывали к своим богам молча. Но чутко прислушивались к приказам хозяев, поскольку повиновение гарантировало им кусок хлеба. Хосе Яру не общался с остальными, ибо никогда не был охотником до болтовни, да и покорность его возмущала. Под жалкими лохмотьями лелеял он уака, чтобы передать его в Куско вождю-курака по имени Матео Пома. Камень, заботливо обернутый шерстью, согревал душу, а телу придавал невероятную силу. Вот-вот очнутся ото сна любимые древние божества, иначе откуда эта бодрость, крепкий сон и хороший аппетит? Почему руки перебрасывают грузы, как пушинки, и играючи справляются с мулами, а ноги без устали несут его по дороге среди зубчатых вершин, которые скоро будут принадлежать тем, кто родился на их склонах?

53

Пройдя лиг двадцать пять, путешественники прибыли в маленький город Чукисака. Лоренсо непременно захотел остановиться в гостинице при знаменитых купальнях, где имелись и стойла, и вдоволь соломы, и хорошо освещенные комнаты с кроватями.

Удивительным образом горячие воды, вытекавшие из глубин преисподней, обладали благотворными свойствами: избавляли от ревматизма, подагры и астмы, от ожирения, воспаления кишок и прыщей. Поток женщин и мужчин, жаждавших исцеления, не иссякал никогда. Много страждущих прибывало из Потоси, но также из Ла-Платы, из Оруро и из Ла-Паса. Караваны, перевозившие торговцев, солдат, да и просто бездельников по бескрайнему плоскогорью, непременно останавливались возле чудодейственных источников.

Купальни располагались в просторных каменных залах. При свете чадящих факелов гости, облаченные в простую одежду, которую не жалко испортить, спускались по широким ступеням в сернистую воду За завесой пара лиц было не разглядеть. И больные, и здоровые тут же начинали постанывать от наслаждения. Горячий влажный воздух прочищал грудь и умягчал кожу. Мышцы блаженно расправлялись.

Мужчины и женщины держались на почтительном расстоянии друг от друга, однако мокрая ткань становилась предательски прозрачной и не скрывала прелестей. К тому же индианки, мулатки и метиски имели свободный доступ в купальни. Атмосфера была просто пропитана похотью. Разнеженные тела влекло друг к другу, нескромные прикосновения возбуждали чувственный аппетит. Призывные и непристойные восклицания отдавались от влажных стен, толкотня создавала сладостное ощущение вседозволенности. Даже священники и те иногда сказывались больными, чтобы посетить это злачное местечко. Лоренсо за один вечер предался любовным утехам аж четыре раза. Разумеется, все посетители старательно делали вид, будто соблюдают приличия, опасаясь, как бы инквизиция не разгневалась и не закрыла купальни, хотя они уже попали в поле зрения какого-то фамильяра.

На столах, расставленных в огромном обеденном зале, гости часто вырезали ножами свои имена, но не бахвальства ради, а чтобы оставить весточку какому-нибудь родственнику или другу в надежде на встречу.

Франсиско и Севилья отправились в путь чуть свет: им предстояло нелегкое приключение — переправа через коварную реку Пилькомайо.

54

По крутому склону они спустились к шумному потоку. Кругом, точно рваное лоскутное одеяло, расстилались поля, засеянные ячменем. Одноглазый проводник за небольшую мзду вызвался показать путникам брод, но предупредил, что переправа очень опасна и лучше заручиться помощью местных жителей. На берегу сидело на корточках несколько метисов, готовых предложить свои услуги. Севилья прошептал на ухо Франсиско:

— Эти пройдохи только и ждут, как бы поживиться: сами же и изрыли весь брод ямами, чтобы мулы проваливались и тонули.

— Но вы последуете совету проводника?

— В смысле, стану ли звать их на подмогу? А то как же! Мы тут себе не хозяева. Лучше переплатить, чем вылавливать из воды животину со всей поклажей.

Франсиско ощупал свой багаж, удостоверился, что котомка с инструментами на месте, и погнал мула в реку.

55

Нарядный город Ла-Плата был достоин своего имени[42]. Там всегда что-то праздновали, вот и сейчас он встретил путников флагами. Роскошные особняки поражали воображение, особенно дом председателя Королевской аудиенсии[43], крытый черепицей и украшенный серебряными гнездами для факелов. Сильным мира сего полагалось жить в блеске и роскоши.

Погода заметно улучшилась. По улицам разгуливали шикарные дамы в сопровождении чернокожих служанок. Прохожие почтительно склонялись перед советниками аудиенсии, щеголявшими в дорогих плащах. Однако Севилья сказал, что здесь в чести не только богатство, но и науки.

— Именно в Ла-Плате Диего Лопес де Лисбоа хочет изучать теологию, — добавил он.

— Правда?

— Ты что, не помнишь? Он жаждет укрепиться в христианской вере и навсегда забыть о своем происхождении. Но ничего у него не выйдет. Эту печать так просто не сотрешь.

— Печать проклятия?

— Как сказать… Ни Иов, ни Иеремия не называли проклятием испытания, которым их подверг Всевышний.

Городской собор поражал сияющим убранством. Алтарь был отделан серебром, в высоких канделябрах ярко горели свечи, озаряя просторный неф. Франсиско молил Господа лишь об одном: чтобы путешествие скорее подошло к концу. Он мечтал оказаться в Лиме и увидеть отца.

Из Ла-Платы путники направились в Оруро, где из добытого серебра выплавляли слитки. Лоренсо попытался соблазнить несколько местных кокеток, но не преуспел, хотя поговаривали, будто тамошние женщины всегда не прочь затащить мужчину в постель, а там и под венец.

По дороге в высокогорный Ла-Пас Франсиско купил у индианок, укутанных в разноцветные пончо, несколько замороженных яиц. Кто-то рассказал ему, что местные жители относятся к этому продукту с недоверием, а до прихода испанцев считали яйца и вовсе несъедобными. Женщины не только торговали у обочины, но и бродили с лотками по берегам ручьев в поисках крупинок золота; то немногое, что удавалось найти, полагалось отдавать хозяевам. Ла-Пас, конечно же, блистал красотой и богатством. Среди помпезных зданий прогуливались горожане, разодетые в пух и прах.

Путникам недосуг было любоваться на все эти красоты: впереди ждала пампа Пакахес, куда сгоняли батраков-индейцев вместе с семьями, перед тем как отправить на прииски Потоси. Обреченных разбивали на группы, и у каждой имелся собственный флаг, ориентир на пути к рабской доле. Пестрое скопище мужчин, женщин и детей производило тягостное впечатление. Люди тащили на закорках мешки со скарбом и вели в поводу кто ламу, кто викунью.

Севилья велел остановиться. Хосе Яру вдруг отстал: застыл на месте, как статуя, с тоской глядя на покорное людское стадо. Он не мог ни приблизиться к невольникам, ни пройти мимо, сердце его разрывалось. Севилья принялся торопить носильщика, а Франсиско понимал индейца и от всей души жалел.

56

И вот наконец они поднялись на самую крышу мира, к озеру Титикака, огромному как море. По его зеркальной поверхности скользили маленькие плоты, которые испокон веков делали из тростника-тоторы местные жители, а берега были оторочены мягким илом, точно бархатом.

Хосе Яру вел себя странно. Однажды ночью он тихонько встал, отошел в сторонку, опустился на колени и уставился на луну, не обращая внимания на холод, посеребривший инеем его гладкие черные волосы, и нежно поглаживая нечто, спрятанное за пазухой. Лоренсо удивился:

— Что это он такое делает? Неужто луной любуется?

Дальше — больше: индеец стал рассеянным, не сразу кидался выполнять приказы и перестал общаться даже с носильщиками-луле.

Как-то раз Франсиско заметил, что Хосе Яру, опасливо озираясь, шмыгнул к зарослям тростника. Может, хотел спрятать краденое? Франсиско на цыпочках двинулся за ним и стал свидетелем удивительного, даже пугающего зрелища: присев на корточки, индеец сунул руку под грязную накидку и извлек белый узелок. Развязал его, осторожно выпростал из темной шерсти гладкий камень, натер кукурузной мукой и полил чичей. Пробормотал что-то непонятное, расстелил платок на влажной траве, разложил ровным слоем шерсть, а на нее опустил голыш. И замер, застыл в неподвижности, словно истукан. Вдруг камень заговорил тоненьким голоском, в ночной тишине звенели слова на языке кечуа. Индеец задергался, ноги, руки, голова — все заходило ходуном. Потом вновь воцарилось безмолвие. Хосе Яру посидел еще немного, укутал камень шерстью, обернул тряпицей и бережно спрятал узелок под рубаху. Ворожба, не иначе! Франсиско испытал страх и отвращение, захотел уйти и поскорее обо всем забыть. Но не успел. Лютым тигром набросился на него Хосе Яру, повалил на землю. Тщедушный носильщик совершенно преобразился и теперь напоминал грозного воина кальчаки с могучими плечами и огромной головой.

— Это же идолопоклонство… — хрипел юноша, пытаясь вырваться из железных объятий. — Это опасно… Тебя сожгут заживо.

Задубелые руки впились Франсиско в горло, душили, мяли, норовили сломать хребет. И вдруг разжались. Индеец выпустил жертву, попятился и, кажется, сам пришел в ужас от содеянного. Не ровен час его накажут, отнимут сверток, спрятанный на груди! Продолжая пятиться, он пробормотал:

— Вы… донесете на меня?

— Это же идолопоклонство, Хосе, — повторил Франсиско, потирая посиневшую шею. — Но не бойся, я не донесу.

Хосе Яру продолжал смотреть на него с недоверием.

— Успокойся, я никому ничего не скажу. Только, пожалуйста, не делай так больше.

57

Чем ближе к цели, тем труднее становилась дорога. Севилья предупредил, что на крутых склонах хребта Вильканота им придется несладко. Дождь перемежался градом, а ночью пошел снег и выбелил всю округу. Горные вершины служили путникам единственным ориентиром. По речушкам плыли льдины, ветер нещадно сек лица и руки. К счастью, вскоре им удалось укрыться в пастушьей хижине, погреться у очага и подкрепить силы горячим супом. Овчары в тех краях отлично знали, чего стоит в ненастье похлебка из баранины, бобов и капусты. Мария Элена с дочками надели на себя столько одежек, что и сами стали похожи на кочаны.

Тропа то резко уходила вниз, то карабкалась вверх, и мало-помалу царство стужи осталось позади. После двух ночевок на маленьких почтовых станциях[44] путники прибыли в селение Комбапета, знаменитое своими долгожителями и одеждами дивного синего цвета. Столетние старцы открывали в улыбке крепкие белые зубы и ходили, не опираясь на палку. За этим чудом последовало еще одно: город Куско, столица легендарной империи инков.

Солнечные лучи били в стены древних башен, кругом раскинулись пейзажи несказанной красоты. Резвые речушки превратились в оросительные каналы. По склонам спускались ровные террасы, засеянные кукурузой и разделенные невысокими стенами. По направлению к городу цепочками двигались индейцы, ведя в поводу лам, нагруженных продовольствием. Издалека было видно, что Куско — столица древняя, с особым характером и богатой историей.

Извилистая дорога привела путешественников на узкие улочки, которые некогда сотрясались от поступи Великого Инки и его грозной свиты. Вокруг небольших площадей стоял и дома с белеными фасадами и красноватой черепицей, между ними были устроены стойла, загоны для скота и курятники. На главной площади высился грандиозный собор. Перед ним сновали десятки метисов, строивших огромный помост: скоро должен был начаться Божий праздник.

Севилья предложил Франсиско и Лоренсо остановиться в просторном доме его друга Гаспара Чавеса, хозяина мастерской, поставлявшей ткани местным торговцам. Чавес охотно согласился приютить их на несколько дней. Носильщикам разрешили есть и спать в сарае. Хосе Яру был сам не свой, думая только о том, как передать в нужные руки камень-уака.

Приятель Севильи носил синюю фетровую шляпу, которую не снимал ни днем ни ночью, даже мылся в ней. «Лысины своей стесняюсь», — посмеивался он. Во рту у Чавеса недоставало нижних резцов, так что при разговоре язык то и дело высовывался наружу. Впрочем, люди быстро переставали замечать этот досадный недостаток, очарованные шумным дружелюбием дона Гаспара. Вот и сейчас он встретил гостей ликующими воплями, слышными на весь квартал. Девочек расцеловал, а Франсиско и Лоренсо предложил жить в его доме сколько душе угодно.

— Вам, наверное, будет интересно посмотреть на Божий праздник? — поинтересовался он.

— Да, конечно, — ответил Лоренсо.

— Великолепное празднество в честь Господа и церкви, на радость добрым христианам! — высокопарно воскликнул Чавес, и язык его игриво выглянул изо рта.

Оставшись с Севильей наедине, Франсиско спросил:

— А вы с нашим хозяином давно знакомы?

— С Гаспаром-то? Дай-ка вспомнить… Сколько сейчас твоему брату Диего? Лет двадцать восемь, наверное.

— Да, где-то так.

— Значит, тридцать лет назад мы с Гаспаром Чавесом и подружились. Много воды с тех пор утекло, правда?

— Вы познакомились в Куско?

— Тут неподалеку, в горах. Твой отец был свидетелем нашей первой встречи.

— Расскажите! Пожалуйста.

— Интересно тебе? — Севилья улыбнулся, заговорщически подмигнул и положил руки юноше на плечо. — Мало кто знает, что настоящая фамилия моего приятеля вполне созвучна той, которую он носит сейчас, и происходит от слова «шабат», «суббота».

— Так дон Гаспар — еврей?

— Тс-с-с! Для всех этот милый человек — добрый христианин. Стал бы он иначе так расхваливать Божий праздник?

Франсиско недоверчиво покосился на собеседника.

— Ходит к мессе, — стал загибать пальцы Севилья, — исповедуется, таскает статуи святых во время процессий, делает щедрые пожертвования монастырям. Словом, старается как может.

Мастерская Гаспара Чавеса занимала несколько домов, связанных лабиринтом двориков, задворков, галерей и крытых переходов, в которых нанятые метисы и индейцы спокойно могли ткать даже в дождь. Станки не останавливались никогда. Зимой между ними для обогрева ставили железные печурки.

Оказалось, что в мастерской трудились не только наемные ткачи или рабы. Местные власти по договоренности с ремесленниками направляли к ним отбывать наказание воров и прочих преступников, заодно снимая с себя бремя расходов на их содержание и охрану. На ноги арестантам надевали кандалы, но тех, кто вел себя примерно, кормили лучше, а могли и вовсе расковать.

Между станками бродили слуги с метлами и ведрами. Они мыли полы и посыпали их золой, чтобы запах шерсти и мочи[45] не слишком бил в нос. Но ни вода, ни другие средства не в силах были вытравить тяжелый дух затаенной ярости, въевшийся в катушки, иглы, чаны с красителями и готовые ткани. Скоро, скоро эта ярость выплеснется наружу, захлестнет все вице-королевство.

Тем временем приготовления к Божьему празднику, которые начались загодя, шли полным ходом. В церквях служили молебны, то и дело устраивали шествия. Индейцев усердно наставляли в вере, колокола надрывались, священники водили прихожан на кладбища. В ремесленных кварталах не покладая рук изготовляли кресты, вымпелы и флаги, а на окраинных улицах настаивали чичу и разрисовывали маски.

Хосе Яру места себе не находил: надо было вручить уака вождю Матео Поме, а тот как назло уехал в Гуамангу, хотя говорили, что к празднику обещал непременно вернуться. Ох, не к добру это, не к добру.

К главной площади Куско стягивался народ. По улицам змеились нескончаемые процессии под разноцветными хоругвями. Вот зазвонили колокола, и все пали на колени. Началось шествие монашеских орденов: впереди доминиканцы, потом мерседарии, францисканцы, иезуиты, августинцы и женские обители — каждое братство со своими штандартами. За ними вышагивали инквизиторы, держа в руках ярко пылающие свечи. За духовенством шли члены городского совета и местная знать в парадных одеждах. Замыкали процессию спесивые идальго. Грянул праздник.

Колокольный звон прорвал завесу облаков, и солнце озарило фасад собора. О, славный миг: из дверей показался сам епископ в сияющей митре и нарядной ризе, с дарохранительницей в руках. Священники и почетные жители Куско держали над его преосвященством полог. Был среди них и Гаспар Чавес — лицо серьезное, лысина сверкает: синюю шляпу по такому случаю пришлось снять. Служки усердно махали кадилами в такт шагам, а с балконов на проходящих бросали цветы и брызгали ароматической водой. Время от времени епископ останавливался, и тогда все преклоняли колени пред святыми дарами. Над головами верующих плыли литании.

Однако впереди была вторая часть празднества, совсем не похожая на первую. Сперва следовало отдать дань святости и насладиться благолепием, а потом уж пускаться во все тяжкие. Чинно ступая, епископ возвратился в собор, дарохранительницу убрали, полог свернули, кресты водворили на место.

В полном смятении Хосе Яру высматривал в толпе Матео Пому. Утром дух-уака снова подал голос и предупредил, что, если немедленно не вселится в тело вождя, произойдет нечто ужасное. В наказание за нерасторопность он скрутил ноги индейца судорогой, угрожая вовсе переломать их.

Севилья, который не раз бывал в Куско и уже видел Божий праздник, сообщил Франсиско, что вот-вот начнется поистине языческое действо.

— С одобрения церкви, между прочим, — проворчал он. — В основе всего этого лежат местные ритуалы, а процессии и все такое — лишь красивая обертка. Нелепая уступка индейцам в попытке «спасти их грешные души». Сейчас сам увидишь.

На площадь хлынула необузданная, вопящая толпа жителей предместий. Среди идальго, знатных господ и священников затесались индейские танцоры, увешанные разноцветными бусами и блестящими пластинами, закутанные в яркие накидки. Люди охотно расступались перед ними, предвкушая настоящее веселье.

— Чему все так радуются? — спросил Франсиско.

— Не христианскому богу, конечно. — Севилья почесал за ухом. — А богам. Собственным богам.

— Так это что же, идолопоклонство?

— Они собираются разыгрывать сцену борьбы Добра со Злом. И делали так испокон веков, за много лет до того, как Христофор Колумб появился на свет. Только теперь Добру приходится рядиться в архангела Михаила, а Злу — в дьявола. Из уважения к древнему обычаю у нечистого даже имеется супруга по имени Чинасупай, ибо без женского начала магия бессильна.

Площадь заполонили чудовища. Вот среди них показался некто в богато расшитом плаще и огромной маске с закрученными рогами, вытаращенными глазищами и разинутым зубастым ртом. Толпа ряженых взорвалась криками, приветствуя самого дьявола и заходясь радостным визгом, когда он пытался кого-нибудь поймать. С головы владыки зла свисали двуглавые змеи и ящерицы. Рядом приплясывала Чинасупай, одетая в традиционный женский костюм, но с трезубцем в руках.

Плотная колонна ярко разодетых танцоров проложила себе путь к центру площади, и шум сделался оглушительным. Напротив балкона, где восседали представители светской и церковной власти Куско, расчистили полукруг, и актеры начали приветственный танец. Аккомпанируя себе на кахах, эрке, кенах и сику[46], они двигались в едином ритме, образуя спираль, а в центре нее ликовало Зло. Окруженные слепящим водоворотом, дьявол, Чинасупай и боги земных радостей изгибались страстно и чувственно, а индейцы, наводнявшие все вокруг, вторили их движениям в состоянии, близком к трансу.

Вдруг с балкона спустилась стройная фигура в белоснежной тунике — архангел Михаил. Он храбро ринулся на площадь, чтобы разорвать хоровод, который окружал демонов. Актеры, изображавшие смертные грехи и мирские искушения, преградили ему путь, обольщали, бесновались, корчились, вопили. Но герой не сдался и, мастерски исполняя свою партию, поборол их одного за другим, а потом добрался до главных злодеев и разогнал дьявольскую свиту. Тут танцоры подняли архангела на плечи и образовали вокруг него пятиконечную звезду. Под пронзительную музыку и громкое пение все закружились в победной пляске, пончо развевались по воздуху, точно распростертые крылья кондоров. Однако враг рода человеческого внезапно атаковал архангела со спины. Божий посланник не растерялся, сделал стремительный выпад и сокрушил злодея метким ударом меча. Дьявол ловко кувыркнулся через голову, подкатился к балкону, в знак поражения стащил с головы маску и сорвал бурные аплодисменты.

Под страхолюдной личиной скрывался вождь-курака Матео Пома. Хосе Яру тотчас узнал его по белесому шраму на шее и, продравшись сквозь толпу, крепко обнял.

Той же ночью, пока вокруг костров шла всеобщая попойка, Пома встретил индейца у дверей своей хижины. На земле лежали подношения верных почитателей: кроличьи тушки, обмазанные смесью кукурузной муки и жира ламы и обильно политые чичей, как того требовали древние обычаи. Хосе достал из-за пазухи заветный сверток, распеленал и торжественно вручил вождю, который немедленно накормил и напоил божество-уака.

— Он говорил с тобой?

— Да. Сказал, что надо разыскать тебя, ибо уака вот-вот восстанут и сокрушат кости христиан.

Пламя очага бросало алые отблески на сосредоточенные лица собеседников. Матео Пома погладил шрам на шее, предчувствуя неминуемые потрясения.

Еще не рассвело, когда церковники и их вооруженные подручные успешно завершили облаву. В сети угодили и Матео Пома, и Хосе Яру. Всех ждали допросы, пытки на «кобыле», обвинения в идолопоклонстве и суровые приговоры. Кости их были сокрушены, и восстание захлебнулось не начавшись.

А в небо над городом с шипением взлетали разноцветные змеи фейерверков, отражаясь в восторженных глазах верующих. Праздник завершился.

58

— Ну что же, давай прощаться, — сказал Хосе Игнасио. — Мы поживем здесь, в Куско, а ты через неделю будешь в Лиме.

— Скорее бы уж, — вздохнул Франсиско. — Надоело мне путешествовать.

— Да, понимаю. Но дальше никаких серьезных трудностей не предвидится. Стада по дороге гонят только до Гуаманги. Где-то еще придется, конечно, и в ущелья спускаться, и по кручам карабкаться, и через заросли тростника продираться, но все это ерунда. Зато в Абанкае ты проедешь по удивительному одноарочному мосту — его построили первые конкистадоры, чтобы проще было добираться в ту часть вице-королевства. А потом увидишь нечто курьезное.

— Курьезное?

— Я бы даже сказал, уму непостижимое. Представляешь, посреди безлюдной равнины высится одинокий холм, а на его вершине возводят храм Пресвятой Богородицы, которому суждено пустовать: кругом-то ни души. Обычно люди сначала строят поселение, а потом уж принимаются за Божий дом. Или сооружают и то, и другое одновременно. Но чтобы наоборот?! Видишь ли, как-то проходил там странник, у которого в котомке лежал образок Девы Марии. И вдруг ни с того ни с сего котомка стала ужасно тяжелой. Странник решил, что это чудо: образ, мол, сам выбрал место. А раз так, быть там церкви, хоть и без паствы.

Франсиско покачал головой.

— А от Гуаманги до Лимы больше ничего интересного не ожидается. Впрочем, тебе будет не до красот: чем ближе к цели, тем сильнее нетерпение.

— Да я уж и так извелся.

Юноша крепко пожал мозолистую руку Севильи и обменялся с ним долгим взглядом. Ему вдруг показалось, что в глазах старого мудреца плещутся океаны. Теперь надо было проститься с Марией Эленой и ее малышками.

Девочки со смехом вспоминали недавние приключения. Моника все никак не могла забыть солончаки близ Кордовы, а Хуану потрясли огромные стада мулов в окрестностях Сальты. Моника стала дразнить сестренку, потому что та назвала индюков воронами. «А ты зато боялась лезть в горячий источник там, в Чукисаке!» — не осталась в долгу Хуана. Моника сказала, что красное пятно на лице Лоренсо не такое уж и страшное, а Хуана робко взяла Франсиско за руку и прошептала, что будет скучать. Эта внезапная нежность тронула его до глубины души. Юноша наклонился и расцеловал девчушек, как целовал когда-то Фелипу и Исабель.

Жена Севильи отвела его в сторонку.

— Я слышала от мужа, что тебе не терпится поскорее добраться до Лимы. — Женщина улыбнулась так же ласково, как когда-то, много лет назад, улыбалась Альдонса. — Верь мне, все будет хорошо. Ты найдешь отца, и вы вместе помолитесь Господу.

— Спасибо! Огромное спасибо!

— И когда это произойдет, вспомни нас.

— Конечно, обязательно.

— Мы ведь с тобой не чужие.

Франсиско понимающе кивнул.

— У нас общая история, общие страдания и общая вера. — Мария Элена пристально посмотрела юноше в глаза и молитвенно произнесла: — Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь Един!

— Отец, помнится, говорил что-то такое брату, когда тот поранил ногу.

— Это великие слова, источник силы. Вся наша жизнь зиждется на них, как земная твердь на трех огромных мифических слонах.

59

До Лимы оставалось несколько дней пути. По дороге Франсиско и Лоренсо вспоминали Хосе Яру. Лоренсо гордо восседал на соловом коне, Франсиско же трусил на единственном муле, свободном от поклажи. Кругом расстилалась равнина, окруженная сиреневой кромкой гор.

— Этого дуралея точно четвертуют, — невозмутимо произнес капитанский сын. — Если, конечно, он не одумается, не покается и не запросит пощады.

— Как знать. Арестовали-то многих, не могут же так сразу взять и всех казнить.

— Но Хосе — упрямая бестия, закоренелый язычник. Ему крепко достанется.

— А ты откуда знаешь? — Франсиско сделалось не по себе.

— Так он же по ночам вставал и пялился на луну.

— Подумаешь, луной не только язычники любуются.

— Но он с ней разговаривал, я сам видел!

— И вовсе не с луной, а с камнем.

— Еще того хуже!

— Почему это?

— Луна хоть красивая, таинственная. А камень… — Лоренсо брезгливо скривился.

— Или деревья, озера, природа.

— Да, индейцы верят во всякую чепуху. Они же тупые, темные. Учиться не желают.

— Может, их плохо учат?

— Тоже верно, — кивнул Лоренсо. — Священники соберут вокруг себя толпу и велят повторять Символ веры. Ха! Повторять-то они повторяют, но без всякого разумения. Даже для меня это темный лес, что уж говорить о всяких болванах! Толмачи из местных что-то там талдычат, но поди знай что. А святые отцы и рады: индейцы правильные слова твердят, крестятся. Миссионеры, конечно, не дураки, просто им удобнее верить в эту чушь.

— В какую еще чушь?

— А в такую, что индейцы раз — и стали христианами. Были они язычниками, язычниками и остаются. Чтобы их от греха отвадить, только три средства хороши, уж поверь мне: «кобыла», виселица и кнут.

— Да, средства испытанные, к ним часто прибегают, — проговорил Франсиско, питавший искреннее отвращение к насилию.

— А то как же.

— Но идолопоклонство так и не искоренили.

— Ничего, искоренят, дай только срок.

— Что-то я сомневаюсь.

Лоренсо отпустил узду и воззрился на приятеля.

— Сомневаешься?

— Мне кажется, что и за древними ритуалами, и за поветрием ТЬки Онкой стоит нечто большее, чем просто невежество.

— Дьявол за этим стоит, ясное дело.

— Возможно, но не только он.

— А что же еще?

— Не знаю, не могу объяснить.

— Эх, Франсиско, нет в язычестве ничего особенного. Просто глупая вера в то, что видят глаза и слышат уши. Сатанинские козни.

— Понимаешь ли, я идолопоклонства терпеть не могу, но верования индейцев меня почему-то не возмущают. Скорее… Как бы это сказать… Трогают, что ли.

— Да ты рехнулся! Что хорошего в бреднях наших дикарей?

— Хорошего нет ни капли. Но о чем-то таком они все же свидетельствуют.

— Только о непроходимой глупости.

— Вот смотри: индейцы перестали служить своим богам, когда инки утвердили культ Солнца. Потом перестали поклоняться Солнцу ради христианской религии, которую принесли мы. А теперь готовы отвергнуть Христа и возвратиться к истокам. — Франсиско говорил неуверенно, с трудом подбирая слова.

— Куда это ты клонишь?

— Сам не знаю, — он пожал плечами. — Возможно, вера в древних духов помогает им сохранить собственную суть. Собственную, а не навязанную другими.

— Какая еще суть может быть в камнях? — расхохотался Лоренсо.

— Не только в камнях, но и в горах, в деревьях. В земле их многострадальных предков. Через свои наивные верования индейцы выражают себя. Благодаря им ощущают свое достоинство. Боги оберегают их, ценят. Тогда как Христос оберегает и ценит только христиан. За что же индейцам любить его?

— Ты несешь полную чушь! Тебя даже слушать противно.

— Да я и сам еще не во всем разобрался.

— Выброси это из головы. — Лоренсо вытащил из-за пояса кнут и ткнул им Франсиско в бок. — Тоже мне, проповедник недоделанный! Нет, серьезно, заткнись. Подумай лучше о чем-нибудь приятном. О женщинах, например. И как приедем в Лиму, держи язык за зубами и не болтай чепухи.

С возвышенности друзья разглядели на горизонте синюю полоску: Тихий океан. И поняли, что вот-вот начнется их главное приключение.